У древних философия охватывала весь кругозор, доступный человеческому знанию; объектом ее была вся действительность; нельзя было говорить о русле ее: кто станет говорить о русле моря? Мысль, как отважный челн, бороздила поверхность моря здесь и там; береговой гранит не сжимал простора; истина, как и ложь, не разбивалась о несокрушимые стены определенных методов. Вот почему в изречениях древних философов произвол сочетается с прозрением. Вот почему за произвольным построением, как за прозрачным стеклом, вырастал его реальный смысл. Среди наиболее достоверных для нас истин вряд ли можно найти такую, которая не была бы формулирована в греческой философии. Развитие наших знаний имеет глубокую связь с умозрениями древних греков; в значительной мере оно ими определяется. Вспомним атомизм Демокрита; вспомним связь Аристотеля с позднейшими натурфилософами. В первоначальных, априористических истинах древних греков, как бы они ни казались наивными, мы узнаем наши формулы, объективно установленные. И обратно, наши эмпирические формулы, при попытках истолковать их логически, приведут нас к созданию совершенно произвольных гипотез. Гипотезы эти приняты, однако, под высокое покровительство науки. Но в древности за произвольным умозрением сквозил его реальный смысл: самая мысль, облеченная в форму умозрения, оттого-то двоилась. Так же и в настоящее время в твердо установленные наукой формулы начинает врываться здесь и там туман метафизических исканий. Дюбуареймоновский возглас "ignoramus et semper ignorabimus" -- как тревожный сигнальный рожок, возвестил, что человеческая мысль опять приблизилась к бездне. И, однако, человечество, в лице его лучших представителей, может быть, именно после сигнала тревоги с какой-то сладостной поспешностью устремилось на опасные кручи, утопая в горном тумане. В результате -- та же двойственность в постановке вопроса об истинном знании, усугубляемая разговорами о научно-философских синтезах, возводящих неотчетливость мысли в обязательный принцип.
Тысячелетняя работа мысли привела нас к упорядочению того, что мы и прежде знали в общем виде. Человечество трудилось над возведением гранитных берегов мысли. Теперь воздвигнуты эти граниты здесь и там. Движение мысли сковано. Во всех случаях развитие мысли свободно лишь в одном направлении. Положим, достигнуто все это. Но вот изобретены аэростаты: поднявшись на известную высоту, не стесняемые гранитами, опять купаемся мы в голубом море произвола1. Для установления вечных пределов познания невозможно ограничиваться вопросами о том, априорно ли наше умозрение или покоится на данных опыта. Для этого нужно переродить самый корень познания, а этого не в состоянии исполнить мы при помощи так называемых точных методов, приводящих к числу и мере лишь поверхность нашего мышления.
Действительность многогранна. Мы можем переменять положение на гранях действительности, но не самые грани. Открывается картина все тех же граней, но только в различных соотношениях. Приводя в порядок элементы познания, мы эти элементы не в состоянии изменить. От нас зависит установить характер соотношений. Мы в состоянии перегруппировать элементы А, В, C, D в ACDB, ADBC, BACD, DAGB и т. д., но мы не в состоянии "А" приравнять "М". Возникает вопрос об отношении без относящихся.
В настоящую минуту мы стоим не на тех гранях познания, на каких стояла греческая мысль. Но мы не можем не видеть того же, что и мыслители древности. Легкомысленно спорить о самых объектах познания. Важно уяснить целесообразность в порядке познания все тех же объектов.
Философия нашего времени, если она желает вступить на более правильный путь, должна предоставить объекты познания циклу соответствующих наук. Наоборот, выработке наиболее рационального порядка соотношений, различно преломляющих грани познания, должен быть посвящен весь труд философа. Такая задача выдвигает на первый план вопрос о методе. В вопросе о нахождении объединяющего метода, дающего относительную свободу догматизму различных научных дисциплин, сказывается единственно в этой форме доступное нам стремление к синтезу -- построение великой мировой башни к небу. Такое стремление полагает за самый синтез первоначальное установление порядка и границ между различными дисциплинами духа. Раз установлены эти границы, выдвигается вопрос о преодолении их всех указанием на догматизм отдельной дисциплины. Где у нас единая наука, от лица которой говорили Конт и Спенсер? Перед нами бесконечность несвязуемых "логий". Далее: выдвигается вопрос о самоограничении духа до полного отрицания всех дисциплин, кроме одной, если она принята как основная. Первое решение грозит привести нас к полной бессодержательности в уяснении явлений мира. Второе грозит навеки заключить нас в тюрьму. Следует решить вопрос таким образом, чтобы не раздробить навеки душу многогранной призмой различных методов, не впасть ни в ограниченность, ни в бессодержательность.
Но раз душа раздроблена и нет выхода к новому единству, вопрос о синтезе необходимо кончается смешением языков, т. е. хаосом и безумием, как при построении Вавилонской башни.
Европейская культура приступила к циклопическим постройкам (Эйфелева башня, статуя Свободы, тридцатиэтажные дома и т. д.). Дай Бог, чтобы эти постройки были доведены до конца. Иначе заложившие основания этих построек титаны будут низвержены в Тартар. Мы должны оправдать их начинания; а то иные постройки будут возводиться на фундаментах критицизма и психологии -- всесветные казармы духа с одиночными заключениями, лишенными света и воздуха...
История развития любой науки рисует нам картину последовательного выпадения из философии. Такое выпадение происходит по мере нарастания опытного материала, относящегося к соответствующей сфере знаний. Стремление объединить разрозненные элементы знания выдвигает вопросы, решение которых зависит от применения к ним специальных методов. Пока данные вопросы в данной сфере знания рассматриваются с общефилософской точки зрения, этим методам нет места. Отделение от философии известной дисциплины знаменует выработку специальных методов. Совершается постепенный переход от философии к науке. Круг вопросов, рассматриваемых с общей точки зрения, разбивается на отдельные сферы. Эти сферы разрастаются; они существуют как самостоятельное целое. Окраска их зависит от применений к ним специальных методов. В этот период развития человеческих знаний философия должна терпеть ряд фиаско. Она оказывается всякий раз выбитой из своих позиций. Науки вторгаются со всех сторон в сферу ее деятельности. Круг этой деятельности бесконечно суживается. В точке соприкосновения философии с любыми научными методами возникает ряд конфликтов. Научная индукция каждый раз твердо и уверенно вонзается в расплывчатые границы философского априоризма.
Для философии наступает роковой момент. Она оказывается без объектов исследования. Все, что когда-либо ей принадлежало, отходит к науке. То, что недавно казалось ледяной вершиной знания, оказывается белым облачком, повисшим над горой. Тихо снимается сияющее облачко; тая, расплывается оно в лазури. Сформировав несокрушимую гору знаний, сама философия оказывается в положении бездомного скитальца. Вот покидает она скалу знаний; но знания, не повитые дымкой, не восхищают нашей души.
Ночевала тучка золотая
На груди утеса великана.
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя;
Но остался влажный след в морщине
Старого утеса. Одиноко
Он стоит; задумался глубоко
И тихонько плачет он в пустыне.
Душа, иссушенная знанием, глубоко тоскует о потерянном рае -- о детской легкости, о порхающем мышлении.
Осажденная войсками различных национальностей, крепость взята. Со всех сторон по горным тропинкам шествуют победоносные отряды; каждый отряд самостоятельно завоевал себе путь к вершине. На вершине они сталкиваются. Солидарность не нарушалась, пока существовал общий враг. Раз крепость взята, возникает вопрос, кто же взял ее? Каждая часть желает водрузить свой флаг на крепости. Невольные союзники оказываются врагами.
При взаимном соприкосновении методов различных наук выступает рельефнее их разнородность. Каждая наука, ограниченная со всех сторон науками смежными, не рисует первоначально отчетливой границы. Наоборот, на соседние науки она стремится распространить свой метод. Возникает тогда убеждение, что данные различных дисциплин возможно сочетать в согласном аккорде. В любой науке поэтому наблюдается стремление перевести эти данные в свои термины. Такой перевод всегда возможен, если пренебречь неточностью. Неточность возникает неизбежно, раз термины науки переводятся в термины смежных наук; максимальная точность результатов исследования падает: ведь она выделяла любую науку из общей философии в приложении к данному кругу явлений; так достигалась эта точность. Да и кроме того: раз мы допустим в принципе возможность истолкования одного цикла явлений в терминах другого, то мы можем распространить метод любой науки на все другие, располагая их в зависимости от близости разнообразных методов к методу данной науки, т. е. к основному. Но специалист любой науки отчетливее видит достоинство своих методов. Его наука представляется ему фокусом, к которому сходятся лучи знаний. Тогда существует столько фокусов знаний, сколько существует наук. Наблюдая развитие каждой науки, нам приходится считаться с ее дифференциацией. Любая ветвь науки способна распасться на множество самостоятельных отраслей. Из любой отрасли перед нами открывается необъятность. С увеличением горизонтов известного в арифметической прогрессии увеличиваются и горизонты неизвестного в прогрессии геометрической. Наше знание определяется отношением к нашему незнанию; прогресс углубляет бездну незнания. Получается впечатление, что с прогрессом мы пятимся, как раки, назад, ибо прогресс определяется геометрическим отношением: увеличивая числитель отношения вдвое, а знаменатель вчетверо, мы уменьшаем дробь отношения вдвое. Дифференциация науки ведет нас к полному хаосу. Хаос этот обнаруживается двумя противоположными путями -- безмерным приближением мрака неизвестности к поверхностям сознания: изменяя геометрическое отношение между известным и неизвестным все в одном направлении, видимость известного и сознательного уменьшается бесконечно. Хаос обнаруживается и бесконечной дифференциацией наук: может существовать столько же научных миропонимании, носящих характер выдержанности, сколько существует дисциплин; может существовать бесконечное количество миропонимании. Допустив это, мы должны будем признать, что научное миропонимание будущего должно бесконечно приблизиться к полной беспринципности, к упадочничеству. Ученые будущего рисуются нам декадентами.
Оставаясь на чисто научной точке зрения, мы никогда не получим объективных соотношений между различными научными методами; установить такое соотношение было бы под силу специалисту всех наук, но невозможно быть таким специалистом. С приведением же различных методов к одному получается аберрация этих методов, зависящая от степени близости наук к науке, принятой за основную. Пользование системой таких приведенных к основному методов не давало бы истинной картины явлений; оно лишало бы даже явления их относительной правильности. Всюду истинная картина соотношения явлений отличалась бы от картины их, возникающей в приведенной к единству системе наук, как отличается лицо от изображения его в выпуклом или вогнутом зеркале.
Но, быть может, возможно, преодолев аберрацию методов, последовательно рассматривая мир сквозь множество научных систем, в которых все науки приводятся к различным знаменателям, быть может, мы получили бы представление об истинной картине мира. Тогда работа мысли об организации истинного миропонимания отличалась бы от работы научного истолкования явлений мира при помощи специальных методов; обнаружился бы методологический догматизм отдельных научных дисциплин, и вопрос был бы перенесен на почву критики научных методов.
Как бы то ни было, наука как система знаний не в состоянии нам дать общего принципа. Между тем отсутствие объединяющего начала навсегда лишает нас права иметь какое-либо мировоззрение. Наличностью же тех или иных принципов осмысливается жизнь. Следовательно, мы обречены или на бессмысленное существование, или должны надеть методологические шоры, и при этом сознательно. Во втором случае мы или близоруки, или неискренни. В первом случае нам грозит отчаяние или глупость. Кроме того: говоря, что жизнь бессмысленна, мы становимся в оппозицию самим себе, ибо мы живем. Мы должны погибнуть, истребить себя, чтобы нарушить противоречие. Смысл жизни в таком случае определяется нашей гибелью.
Глядя на жизнь со специальной, методологической точки зрения, мы подчиняем живое содержание конкретных явлений методу, т. е. чему-то самому для себя не существующему. То, что оформливает нечто, имея служебное значение, возводится тогда в самое нечто. И поскольку возводится нечто не существующее, т. е. пустота, постольку жизнь превращается в организацию смерти.
Итак, научное изъяснение явлений жизни, если расширяется его служебное, подчиненное значение до общего, принципиального, ведет неминуемо к исчезновению самой жизни. Тут обнаруживается нигилистический характер самой науки. Не существует науки как миропонимания. Существует ряд методов, приуроченных к исследованию соотношений между феноменами действительности. Устанавливается функциональная зависимость здесь и там. Любопытно сближать различные методы друг с другом. Следует помнить, что эти сближения не имеют решающего значения ни в развитии сближаемых методов, ни в уяснении мировых процессов. Трезвое отношение к науке переносит мысль о сходстве методов к мысли о их различии. Расширение любой науки стоит в связи с углублением ее методов; эти методы тогда становятся все более и более ей, и только ей, свойственными. Каждая наука очерчивает отчетливо свои границы. Все науки являются нам резко обособленными и способными в то же время подойти к любому явлению жизни со своей специальной точки зрения. Математик способен приложить теорию вероятностей к социальным явлениям; психолог волен строить социальную психологию. Все это не лишает права социолога искать независимых социальных законов. И решающий голос должен остаться за ним.
При такой постановке вопроса метод, первоначально для нас слитый с явлением, все более и более отстает от него. Перед нами нечто, по существу необъяснимое, и ряд методов, разнообразно преломляющих это нечто. Мы получаем при этом относительную объективность результатов. Но если существует столько относительно объективных и, следовательно, научных уяснений явления, сколько существует методов, следует отказаться от всяческого толкования явлений мира или освободить явление от многосмысленных толкований его. В результате опять-таки критика методов.
Но вопрос о правильности метода подчиняет научное толкование мировых феноменов теории познания. Философия, изгнанная из низших догматических сфер мысли, где она сложила оружие перед наукой, является теперь перед нами в совершенно новой роли. Не претендуя на содержательность, но оставаясь на формальной точке зрения, она наносит совершенно непоправимые удары науке, пытающейся сочетать форму с содержанием. И поскольку форма данного ряда явлений, определяемая этим рядом, возникала путем индуктивным, постольку эта форма является абсолютно истинной лишь для данного цикла явлений. С расширением области ее применения обнаруживается вся недостаточность этой формы.
Теоретическая философия, оперируя исключительно с различными формами мысли, легко обнаруживает дефекты различных методов.
1904