* Предисловие к повести "Человек", являющей собой хронику XXV века.

1

Иван Иванович Коробкин1 был служащим одного из московских музеев, заведуя библиотечным отделом без малого сорок уже лет.

Летом, зимами, осенями и веснами появлялось бессменно в музейной передней согбенное, старое тело его; летом -- в белом сквозном пиджаке, с преогромнейшим зонтиком и -- в калонгах; зимой -- в меховой порыжевшей енотовой шубе; в обтертом пальто -- мозглой осенью; и весною -- в крылатке.

Чмокая губами и расправляя клочкастую бороду, кряхтел он на лестнице: приподымался медлительно, постепенно осиливая все двадцать четыре ступеньки, ведущие в уже набитое битком посетителями помещение читального зала; раскланивался с обгонявшими его посетителями, которых не знал он и вовсе, но которые его знали давно, разумеется, все.

Проходя в библиотечное помещение и просматривая записки, откладывал их; и -- отмечал карандашиком.

Иногда принимался он озирать сослуживца и отрывал его вдруг от дела произнесением весьма полезных сентенций, напоминающих изречение Ломоносова:

Науки юношей питают2.

При этом же он начинал потирать свои руки, откинувши голову и расплываясь в довольной улыбке; за минуту суровое и сухое лицо его, напоминающее портреты поэта и цензора Майкова3, становилось каким-то сквозным, просиявшим и -- детским:

-- "Иконография, молодой человек, есть наука!" -- провозглашалось среди гробовой тишины помещения, прилегающего к читальному залу; но когда ж молодой человек, отрываясь от дела, приподымал свою голову, видел он: суровое и сухое лицо, напоминающее портреты поэта и цензора Майкова.

Говорят, что однажды Иван Иванович Коробкин, прогуливаясь по музейному дворику, обсаженному деревцами, воскликнул:

-- Рай, господа, в сущности говоря, ведь есть сад... -- Мы в саду.

-- Собственно говоря, мы в раю...

Говорят, что черты его блеклого лика преобразились нежданно: и в них проступила такая непререкаемость, что прогуливавшемуся с Иваном Ивановичем помощнику управляющего музеем на миг показалось: Иван Иванович, восхищенный силой до выспренной сферы небес, переживает невыразимые сладости, как о том он рассказывал вечером Аграфене Кондратьевне.

-- Знаете ли, Аграфена Кондратьевна, Бог его знает, кто он такой; мало ли, чем может быть он... Не масон ли он, право; и поставлен на службу-то он ведь покойным Маевским; а про Маевского говорили в старинное время, что он был масоном... И перстень какой-то такой на своем указательном пальце носил.

Иван Иванович Коробкин знакомств не водил; не сближался ни с кем; пробовали к нему захаживать в гости; и -- перестали захаживать; однажды застали его, выходящим из собственного помещения в Калошином переулке4 с огромнейшим медным тазом, прикрытым старательно чем-то; что же, думаете вы, оказалось в сем тазе? Не отгадаете: черные тараканы.

Да!

Иван Иванович Коробкин, насыпавши сахару в таз, наловил тараканов туда; у Ивана Ивановича завелись тараканы; переморить их не мог он (был мягкой души человек); он придумал их выловить в таз; и из таза выпустил их> предварительно отнеся в переулочек.

Тот или иной сослуживец не раз замечал на себе испытующий взгляд старика из-под синих огромных очков; и замечал он желание: высказаться об интереснейшем, но загадочном обстоятельстве; не обращали внимания на стариковские странности. Так бывало уже много раз; то Иван Иваныч высказывает внимание к избранному им лицу без всякого повода; а то вдруг -- охладеет: и тоже -- без повода.

И замечали еще, что моменты внимания к кому бы то ни было совпадали обычно с какой-либо крупною житейскою неудачею этого кого бы то ни было, -- неудачею, о которой Иван Иваныч не мог вовсе знать в эту пору; наоборот: при счастливом стечении обстоятельств кого бы то ни было становился придирчивым он; так, однажды, во время спора Н. Н. Пустовалова с Н. Т. Косичем он вмешался в их спор, и, неприлично сорвав Иустовалова, вынул он свою медную луковицу; поглядев на секундную стрелку, заметил:

-- Я бы вам, Николай Николаевич, дал бы шесть минут сроку для обоснования вашего мнения... Итак-с, слушаю: первая минута...

-- Минута вторая...

-- Минута третья...

От такого вмешательства в спор все смешались; и -- спор был проигран; с лицом, напоминающим поэта и цензора Майкова, уважаемый Иван Иванович отвесил цитату:

-- Наука есть серия фактов: гипотетический примысел науке вредит... Спор же есть игра примыслов и раздуванье гипербол.

-- Почитайте "эвристику", то есть учение об искусстве оспаривать мнения.

Замечательно, что один из участников спора через сорок шесть дней получил наследство; и -- службу оставил.

Чиновники избегали Ивана Иваныча; в сущности, обстоятельств его долгой жизни не знали они; было ему уже за семьдесят лет; прослужил он в музее лет сорок; поступил же на службу вполне он сложившимся, появлялся в наших краях из Тавриды5; поставил его на работу покойный Маевский, известнейший деятель Николаевской, давно отошедшей, эпохи.

Знали подлинно, что Иван Иваныч Коробкин -- эпоха; и знали еще: проживает в Калошином он переулке, над двориком многоэтажного серого дома, откуда является неизменно на службу: осенями -- в пальто, летом -- в сквозном парусиновом пиджаке, с преогромнейшим зонтиком, зимами -- в выцветшей енотовой шубе.

В этой старой енотовой шубе видали его, пробегавшим зимою по Знаменке6 в вьюгу, в серебряный клубень снежинок, парчою ложившихся у ограды огромного Александровского училища7.

2

Появлялся Коробкин в Калошином переулке в без двадцати пяти минут пять часов; и уже в пять часов ровно сидел он в удобном протертом и кожаном кресле: в удобнейших туфлях, отделанных мехом; переменив сюртучок -- на точно такой же (поплоше) -- перед столом, сплошь заваленным рукописями и книгами; книги были особого сорта: лежал фолиант преогромных размеров в пергаментном переплете: "Principia rerum naturalinm, sive novorum tentaminum phenomena mundi elementaris"8. Или -- ряд томов "Сионского Вестника"9.

Были разбросаны всюду приятные томики, вроде: "Письма С. Г." без обозначения автора, и рукою Ивана Иваныча была сделана к "Г" приписка "амалея", и выходило "Гамалея".

На стене, над письменным столиком, Иваном Ивановичем вывешивались листочки с начертанным собственноручно волнующим лозунгом дня: каждый день для Ивана Иваныча имел собственный лозунг; по утрам, перед отправлением на службу, Ивап Иваныч Коробкин себе избирал лозунг дня; и под лозунгом этим он жил этот день; все иное им отмечалось:

"Довлеет дневи злоба его"...10

Злобою же дня для Ивана Ивановича обыкновенно служили: изречение Фомы Кемпийского11: "Читай такие книги, кои более производят сердечного сокрушения, нежели занятия" ... Или латинские лозунги. И так далее, далее.

При пробужденьи, до выбора лозунга упражнялся Иван Иваныч, минут эдак десять, в сосредоточеньи мысли; он при этом брал очень простую, легчайшую мысль, например -- о булавке; поставив булавку перед умственным взором своим, обыкновенно продумывал он все, касающееся булавки, избегая тщательно посторонних ассоциаций и промыслов; упражнение на языке Ивана Иваныча называлося первым правилом: правилом умственного контроля; а все то, что было связано с выбранным лозунгом, на языке Ивана Ивановича называлося вторым правилом: инициативою к действию; было еще у Ивана Иваныча третье, четвертое, пятое правило; но о них распространяться не стоит; говорят: у Ивана Иваныча был такой по наследству доставшийся дневничок; и его-то вот проводил в свою жизнь, исполняя все правила на протяжении тридцати с лишним лет; и притом с такою ловкостью, что сослуживцы Ивана Ивановича не подозревали о подлинном роде занятий его, по отношению к которому безупречная служба в музее была только маской, скрывавшей мудренейшие упражнения в чисто нравственной сфере: Иван Иванович был собственно йог, а не служащий.

Чудаки такие доселе живут среди вас, благородные граждане; вы их видите ежедневно, вы с ними находитесь в непрестанном общении, не проницая их рода занятий, и -- наблюдая лишь странности.

За Иваном Ивановичем, несомненно, водилася странность: он три с лишним года не произнес личного местоимения "я", так искусно лавируя, что никто бы не мог его уличить, если бы в эти три с лишним года спросили Ивана Иваныча:

-- А скажите-ка, вы читали сегодня газету, -- то Иван Иванович ответил бы: "да, читал", вместо того, чтобы ответить: "да, я читал". Это правило воздержания от употребления личного местоимения "я" называлося им: правилом укреплен ь я самосознания. За три с лишним года Иван Иваныч Коробкин приобрел очень крупную власть в употреблении личного местоимения "я". И потом уже, когда помощник управляющего музеем усумнился однажды в целесообразности расстановки музейских предметов по плану Ивана Ивановича, Иван Иванович заметил ему:

-- Свое дело Я знаю.

И так сказал, что помощнику управляющего показалось: перед ним расступилися стены; и он пролетел непосредственно в тартарары с своим собственным планом.

Вечером разглагольствовал он:

-- Знаете ли, Аграфена Кондратьевна, все на свете бывает... Говорят, есть масоны; про Маевского говорили, что он есть масон; перстень он там какой-то носил. Может быть, среди наших знакомых, -- ага! -- разгуливают преспокойно они; только мы их не знаем.

Правила упражнения приводили Ивана Ивановича в те особые состояния сознания, которые он разделял на, так сказать, три сферы: 1) на концентрацию мысли, 2) на медитацию, 3) на контемплацию, заимствуя терминологию эту от средневековой школы монахов из монастыря св. Виктора12.

Концентрация приводила его в состояние ясности мысли, граничащей с яснозрением; медитация вводила всю душу его в круг поставленной мысли. А контемплация?..

Но мы лучше опишем ее.

3

Прижав свои руки к коленам и вытянувшись па кожаном кресле, вперялся в какой-то ему одному понимаемый мысленный ход, проницающий все его существо; этот мысленный ход вызывал остроту состояний сознаний, сопровождался порослью новообразованных ощущений семидесятилетнего, иссохшего тела.

Вокруг рук начинались пожары каких-то секущих биений, биения ощущалися мыслями, излитыми внутрь рук, так что мыслили руки; и -- раскрывалася голова, как бутон в лепестковую, пышнейшую розу, и лопасти мозга протягивались в ощущенье, как руки вокруг головы, выхватывая из космического пространства добычу мыслей людей, окружавших Ивана Иваныча, отчего могло показаться, что этот последний умеет проглатывать мысли.

Иван Иваныч раскидывал над собою какие-то руки из рук; и эти руки из рук начинали кружиться: его уносили.

И знакомые абрисы книг, полок, шкапчика, столика, комнаты становились сквозными какими-то; и сквозь них проступала какая-то новая жизнь всекипящего мира; в нем самом, вне его все вскипало, крутилось, дымилось в каких-то летающих струях; все какие-то искрометы, парчи, пелены из тончайших светящих субстанций, крутясь, расширяясь без меры, себя ощущал, как кипящий клубок своих мысленных струй.

Многокрылый, меняющий очертание, он снимался с себя самого, чтобы броситься в всекипящее море существ, представляющих: искрометы, парчи, пелены из тончайших, светящих субстанций, в которые проливались: парчи, пелены из тончайших светящих субстанций Ивана Ивановича.

Так он мог, из себя изливаясь, вливаться в кипящую жизнь обстающих существ; изливался из существа в существо, мог он внятно восчувствовать душу того иль другого из обитателей дома в Калошином переулке; и даже: восчувствовать душу, -- ну, например, Милюкова13, Винавера14, Карла Либкнехта15, а может быть, души: Бисмарка16, Биконсфильда17, Наполеона18 и Ганнибала19; среди кипятящихся, колесящих, светящих, теплящих образований, куда погружался он, были, конечно, и деятели давно отошедшей эпохи.

Многое мог подсматривать он в этом мире; но он не мог обложить внятным словом узнания; и попытайся он обложить внятным словом узнания, -- внятное слово должно б непременно распасться и стать -- венком слов: метаморфозою словесных значений, тысячемыслием тысячезвучий, таящихся в нем: быть невнятицей.

В этой невнятице проживал много лет.

И оттого-то: привычка к молчанию или привычка обмениваться с окружающими при помощи прописей составляла естественный обиход неестественной жизни.

Иван Иванович Коробкин, перекипая от образа к образу, выносился за образы; и колесящее образование его ритмов (душевных колес) растворялось в безбрежности истекающими кругами (кольцами ряби на озере); и в безобразном таяло; тут субстанция его состояний сознания уподоблялася мировой пустоте; он же сам -- пустота, немота, безглагольность, бездвижность -- взирал на свой собственный вспыхнувший центр пустоты, как на ты, стоящее посередине души его; это ты принимало напечатление Неизвестного, казавшегося исконно Известным, Кого мы забыли; напечатление Неизвестного, казавшегося исконно Известным, кого мы забыли, гласило:

-- Дни текут!

Се, гряду!

И когда возвращался в себя, находя себя в кресле (в удобнейших туфлях), то он ощущал невероятную радость тепла, разлитого посредине груди.

Вот что есть контемплация!

Иван Иванович Коробкин доподлинно знал: времена -- накопились; бессрочное -- принадвинулось; будут -- новые дни; подымается новая эра; и с грохотом гибнет величие великолепной культуры; но под обломками старого новые всходы встают.

Иван Иванович Коробкин всем сердцем любил малолетних; он знал -- среди детей будут дети; про Ивана Ивановича распространяли нелепые слухи о том, что он был убежденнейшим не то чтобы мистиком, а... так сказать... гностиком, -- апокалиптиком20; не то социалистом, не то хилиастом21.

4

Среди музейных своих сослуживцев он вел себя как человек старомодный, чуждавшийся всякой политики; даже боявшийся политической жизни; более всего он чуждался кадетов; деятели, принадлежащие к партии народной свободы, при редких беседах с Коробкиным, заявляли решительно, что Иван Иваныч Коробкин отъявленный ретроград; так, однажды философ-кадет развивал в помещении музея свой взгляд на идеальное государство, где принцип гуманности будет настолько расширен, что даже в тюрьмах будут предложены заключенным усовершенствованные способы развлекать себя и друг друга.

Тут Иван Иваныч прервал собеседника:

-- Все-таки, будут тюрьмы?

На что тот ответил:

-- А как же?

-- А я полагал, что человечество проникнется явственным сознанием принципов справедливости и гуманности.

-- Нет: тюрьмы будут... Но сидящие в заключении будут слушать симфонии. За стеною им будут наигрывать фуги Баха и сонаты Бетховена.

Но Иван Иваныч, сморкаясь, с лицом неприятным, сухим, напоминающим поэта и цензора Майкова, оборвал философствующего:

-- А уж я предпочитаю тюрьму с насекомыми; и -- без звуков Бетховена.

Так попал в ретрограды он.

Кроме того, Иван Иваныч Коробкин отрицал неизбежность войны в год войны; патриотическое одушевление не охватило его, и он полагал, вопреки очевидности, что из-за маленького и полудикого народца не стоило поднимать столько шуму; этим подал он повод всем думать, что втайне германофильствует он: о правительстве он молчал и о Распутине не выражался; февральская революция не обрадовала его.

Но по мере того как, кипя, расплавлялась Россия, и от нее отлетали осколками -- Польша, Финляндия, Латвия, Белоруссия, Кавказ и Украина, по мере того как надрывался от крика негодования музей, а обитатели дома в Калошином переулке испытывали волнение и лишалися аппетита и сна, по мере того как в Москве залетали столбы буро-желтой, глаза выедающей пыли и закрутились бумажки, по тротуарам, бульварам и скверам в огромном количестве заковыляли откуда-то появившиеся инвалиды, по мере того как все более и более искривлялись трамваи от виснувшей на них бахромы из друг друга давящих, толкающих тел, -- Иван Иваныч к удивлению всех стал испытывать чувство неизъяснимейшего и приятнейшего волнения; глаза его становились все лучистей и кротче, а старческий рот начинал чаще складываться в улыбочки.

Что такое происходило в сознании Ивана Иваныча, -- трудно было понять: точно он радовался уничтоженью России.

По вечерам он заглядывался из своего окошка на зори, а летом (в июне 1917 года) он даже однажды в день праздничный появился на даче у Аграфены Кондратьевны, у той самой, которая... или верней: у которой... Но дело не в этом, а в том, что, гуляя с помощником управляющего музеем по полю, он оглядел всю окрестность; и деловито заметил:

-- Ага!

-- Да, да, да!

-- Воздух чист и лучист!

С той поры сослуживцы заметили: средь прописей, изрекаемых им, появились новые прописи.

Проходя в библиотечное помещение и просматривая записки, он вдруг начинал неестественно улыбаться и потирать свои руки; взглянув на него, можно было подумать, что дух его выпивал ароматный, старинный напиток: то, чего никто не испил; но это только казалося. Иван Иваныч Коробкин, воспользовавшись праздничным днем, после длинного ряда годин, побывал на природе.

Иногда, перебирая записки, он схватывался за сердце, как лица, страдающие сердечным неврозом; но это не был невроз; это были: непроизвольные погружения ума в трепетавшее сердце, скатывался, как жемчужина, в чашу сердца; производя колебанья поверхности крови; сказали бы вы:

-- Сердце екнуло!

И вот с екнувшим сердцем -- екнувшим несвоевременно (в помещении музея) -- Иван Иваныч Коробкин теперь обращался к его окружающим сослуживцам своим не с обычной сентенцией, вроде:

-- Иконография, господа, есть наука.

Обращался к его окружающим сослуживцам он с фразою, странно звучащей:

-- Да, да, да -- воздух чист и лучист.

Но говорил, разумеется, он не о воздухе музейного помещения, явно пронизанном пылью, и не о воздухе уличном; ни даже он разумел воздух поля; что касается воздуха, о котором некстати так возглашал Иван Иваныч Коробкин, то этот воздух был страны ежедневных его путешествий в страну мысле-чувств; та страна -- мысле-чувствия -- была воздухо-светом; и состояние этого воздуха волновало Ивана Иваныча: он отчетливо видел, как до революции эта страна замутнела, поблекла; как облака душных дымов врывалися в здесь играющий свет; лишь со времени революции замечал он отчетливость атмосферы (все клубы удушливых дымов спустилися; осадились на внешности нашей жизни, производя в ней развал: так прибитая дождиком пыль осаждается на поверхность предметов, оставляя на ней свои пятна; а воздух, очищенный, лучезарнее светится).

К этому состоянию атмосферы и относились слова:

-- Воздух чист и лучист!

Около двадцатых чисел июня 1917 года он, раз появившись в музейской передней с огромнейшим зонтиком, в парусиновом пиджаке, но в калошах, -- передавая огромнейший зонтик швейцару, заметил:

-- Да, да...

-- Дни текут, Ферапонт Семеныч, текут...

-- Утекают от нас...

-- Времена накопляются.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Были тяжкие июльские дни22: содрогалась Россия.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Перед октябрьским восстанием, когда Иван Иваныч Коробкин явился в музей уже в старом, осеннем пальто (не в крылатке), он стал вдруг приглядываться к молодому, недавно в музей поступившему деятелю одной из тогда сформированных партий; приподнявши очки, он порой стал постаивать перед ним, покачивая седой головой -- с невероятным сочувствием; из-под седых тяжелых бровей невероятным сочувствием пронизывали огромные очи Ивана Иваныча сослуживца; и точно охваченный вздохом, который давно начался и не мог все окончиться, он однажды высказывал почти вслух свои мысли:

-- И вот, молодой человек, надвигается незакатно-бессрочное; и -- да-с! -- обрывал он себя.

И, протирая очки, возвратился к бумагам; переменилось лицо его, напоминавшее в очень редкие миги лицо пророка Иеремии в изображении Микеланджело23.

Молодой человек через несколько дней был убит в перекрестном огне пулеметов.

5

Мы забыли сказать про одно очень важное обстоятельство в жизни Ивана Иваныча: ежедневно в без пятнадцати минут десять Иван Иваныч Коробкин кончал свои счеты со днем и пропускал все события дня перед собою в обратном порядке: от последнего мига до мига своего пробуждения; после этого мысль его и внимание приобретали какую-то особую стойкость и силу; в без пяти минут одиннадцать он ложился.

Вытянувшись на спине и закрывши голову, он лежал без движения; мысленный винт в голове, развивая спираль, острием упирался в семидесятилетние кости черепа, отчего череп лопался и содержимое головы Ивана Иваныча в ощущении вытягивалось в неизмеримость; сначала казалось ему, что его голова есть голова, на которую надета тиара; потом, что тиара срасталася с головой и вытягивалась в невероятно огромную башню; в это время пятки Ивана Иваныча ощущали себя внутри льющихся ощущений в безмерности удлинившихся и друг с другом слившихся ног, сначала Иван Иваныч Коробкин отчетливо чувствовал пятки свои на уровне, скажем, колен (окончания ног выпирались за пятки); потом у себя в животе.

Наконец, Иван Иваныч Коробкин испытывал тело свое точно вписанным в некое огромное тело, из излетных биений, -- от сердца до горла; словом: чувствовал себя самого -- внутри себя самого, как пигмей в теле гиганта; так чувствует, вероятно, себя случайно забредший усталый и засыпающий путешественник в невероятно огромной, пустой и покинутой всеми башне; явственно ощущалось при этом, что стены башни -- небесный покров, нами видимый днем, ощущалося, что небесный покров -- не что иное, как кожный покров нас самих; иль, вернее: покров какого-то огромного тела, внутри которого выкристаллизовались -- кости, кожа; вероятно, себя сознает так кристаллик в сосуде по отношению к раствору, его осадившему.

В минуты же перехода ко сну Иван Иваныч Коробкин отчетливо ведал, что наше тело есть тело, вписанное в другое огромное тело, внутри которого и сложилось оно; что это тело есть небо; что каждый из нас путешествует с своим собственным небом (если бы цыпленок в яйце мог бы бегать внутри яйца, он катил бы яйцо, переступая лапками по внутренней стороне скорлупы); так небо, с которым мы ходим, ведь есть скорлупа, обведенная вокруг головы. Одновременно Иван Иваныч Коробкин себя находил внутри кожи и вне ее (внутри кожи огромного тела и вне кожи обычной).

Тут усилием воли сжимался в себе и ощущался теперь силовой, яркой точкою, все рвущей; испытывал сотрясение; тело, лежавшее средь простынь, точно щелкало, как стрючок, и Иван Иваныч Коробкин получал возможность передвигаться по огромнейшей башне (от сердца -- чрез горло -- к отверстию темени); он себя ощущал перебегающим внутри башни -- по лестнице: от ступеньки к ступеньке (от органа к органу); и выбегал на террасу великолепнейшей башни (вне тела физического и вне тела стихий).

Тут оказывался он окруженный небесным пространством, блистающим звездами, но особенность этих звезд состояла в том, что они быстро реяли, точно птицы; при приближеньи к террасе, где их созерцал, освобожденный от тела, Коробкин, они становились многонеристыми существами; и они изливали из центра, как перья, фонтаны огней; и одно существо -- звездо-птица (звезда Ивана Ивановича) опускалась к нему, обнимала клокотавшим пожаром лучей (или крылий); и -- уносила; чувствовался кипяток, обжигавший всю сущность Ивана Иваныча; ощущения рук переходили в ощущения крыльев звезды, обнимавшей его и зажигавшей пожары; и Иван Иваныч Коробкин сквозь все пролетал в искрометы, парчи, пелены из тончайших светящих субстанций -- искрометами, пеленами, парчами пространства светящих субстанций -- в Ничто, посередине которого возникал Тот же Старый, Забытый Знакомец, исконно встречающий нас -- говорит:

-- Се гряду!24

Так Иван Иваныч Коробкин отчетливо узнавал в нем старинного Небожителя, руководящего втайне поступками Ивана Иваныча, наполнявшего свето-воздухом вдохновенное существо его жизни.

Обыкновенно Иван Иваныч Коробкин во время таинственных, сокровенных бесед с этим Тайным Учителем жизни впадал в бессознательность, и важнейшие части бесед оставались невнятны ему самому.

Но в последнее время беседы с Учителем принимали во сне отпечаток необыкновенной отчетливости; с необыкновенной отчетливостью сознавал он: десятилетья блуждала в туманах земных оболочка его для того, чтобы час тот настал, когда в миг вожделенный и в день полновременный могла б встать она, как пророк, над собранными толпами: бросать в толпы слова, принадлежащие не ей, а Учителю, говорящему сквозь нее, как сквозь трубы2Б:

-- Спешите!

-- Пора...

-- Мы построим огромнейший храм...26

-- Времена -- накопляются...

-- Вихри сплелись...

-- Разрушаются наши дома...

-- Расплавляется твердая почва...

-- И воды потоков охватят вас всех.

-- Се -- гряду!

В один знойный июньский денек 1918 года, когда собиралися митинги на окраинах города, подготовлялось убийство посланника Мирбаха27, все заметили, что Иван Иваныч Коробкин, придя в помещение музея, не прикасался к делам, напоминая лицом и осанкой пророка Иеремию в изображении Микеланджело.

По окончании службы Иван Иваныч Коробкин без двадцати минут пять оказался в трамвае, везущем к окраине города; в нем -- созрело решение.

6

Под открытым небом шел митинг.

Говорилось о свободе; и -- о возможности перевернуть жизнь по-новому; говорилося о любви и о равенстве: братстве народов.

И тогда-то над толпою встал он, кто молчал много лет, ожидая в уединении своей кельи того лучезарного дня, когда будут растоплены скрепы жизни; и -- будет возможность: сошествия Духа в сердца.

Из-под седых и тяжелых бровей его взоры толпу проницали невыразимой любовью: из-под хохота, восклицаний, насмешек раскачивалась вдохновенная голова, напоминающая пророка Иеремию в изображении Микеланджело; прозвучали слова: лебединою песнью хрустального времени; показалось на миг, что придвинулось невозвратное что-то; и на словах его, проструившихся струями в души, расплавилась самая жизнь, золотой тканью образов (отблесков Духа), летя в изначальность.

На мгновение почувствовал всякий, что в глубине существа его начался легкий вздох; и не мог он окончиться; и над толпою простерся тот именно, кто столько лет вырастал.

Если бы в это мгновение у кого-нибудь из толпы вдруг открылись глаза до возможности прозирать сквозь покровы иллюзий, обставших нас всех, тот увидел бы: -- стародавний седой Небожитель, Учитель, взмываясь как птица, крылами из далей духовного мира низринулся вниз, в неживую дыру, образующую пробоину в мире духовном, -- низринулся в пространство Ничто; и увидел бы тот, у кого открылась возможность прозреть на мгновение, как в пространства Ничто из земной, отуманенной сферы, вдруг вырвалася душа произносящего перед толпой изречение Ивана Иваныча (вырвалось из темени собственной головы) и -- произошло соединение человека и духа, в то время как -- земное семидесятилетнее тело, восстав над толпой, произносило слова, принадлежащие не ему, а Учителю, проговорившему сквозь него, как сквозь трубы:

-- Спешите!

-- Пора...

-- Мы построим огромнейший храм!

-- Времена накопляются...

-- Вихри сплелись...

-- Разрушаются наши дома...

-- Расплавляется твердая почва.

-- И воды потоков охватят вас всех...

-- Се -- грядет!

7

Иван Иваныч Коробкин отчетливо видел, с трибуны, кровавые страсти, как головы рыкающих леопардов, в огромной толпе; видел: желтые лица, налитые чела, враждебные очи, разорванные оскалом уста.

И он понял отчетливо: преображение не свершится еще; будущее, приподнявшись из недр разряженной стихии, отступило. И -- Гостя не приняли.

Понял он и ошибку свою: разоблачение до сроков духовных печатей.

. . . . . . . . . . . . . . . .

Было видно, как старый, измученный человек устремил пред собою потухшие очи, повитые пепельным бархатом отгорающих молний: так уголь, еще полыхая внутри, начинает сереть хладным пеплом с поверхности; очи, как пепел, развеялись перед гудевшей толпой, а бессильное тело, слезая с трибуны, как будто валилось в огромную ночь, сопровождаемое насмешками.

. . . . . . . . . . . . . . .

По переулкам и улицам спящего города, возвращаясь к себе, семенило бессильное тело, жующее ртом, нахлобучив на лоб полураздавленную шляпу с нолями; а из-под серой, проломленной шляпы, печально уставяся в лужу, вращало своими бессильными бельмами образованье из плоти, напоминающее лицом -- лицо цензора и поэта А. Майкова: в гробе.

. . . . . . . . . . . . . . . .

Между тем: подлинный Иван Иваныч Коробкин, поднявшийся на террасу огромнейшей башни, стоял, опершись на перила, и созерцал

ПРИМЕЧАНИЯ

Рассказ написан в августе 1918 г. и впервые опубликован в том же году в воронежском журнале "Сирена" (No 2--3). Печатается по тексту этого издания.

1 Фамилия, имя и отчество героя рассказа -- Иван Иванович Коробкин -- те же, что и у главного героя романного цикла "Москва", написанного позже. Кроме внешнего сходства их сближает и общая вера в могущество любви, и осознание своей миссии быть провозвестником основанного на любви счастливого будущего человечества. Прообразом героя рассказа послужил, наряду с отцом писателя -- Н. В. Бутаевым (1837--1903), -- русский философ Николай Федорович Федоров (1828--1903), чья проповедь "общего дела" привлекала заинтересованное внимание Белого. Об Иване Ивановиче Коробкине, как герое будущих произведений, Белый, судя но его позднейшим воспоминаниям, впервые рассказал Вяч. Иванову еще в 1909 г. в связи с накопившимися у него "психологическими и сюжетными зарисовками на тему "старая, рассыпающаяся Москва" (Проблемы творчества. С. 12--13). Уместно высказать предположение, что фамилия Коробкин засела в памяти Белого в связи с одной из достопримечательностей старой Москвы -- "домом Коробкина" (Остоженка, д. 27), который был расположен рядом с хорошо известным зданием Коммерческого училища, в котором родился историк С. М. Соловьев, и неподалеку от частной гимназии Л. И. Поливанова, в которой учился Белый.

2 Строка из "Оды на день восшествия на престол Елисаветы Петровны 1747 года" М. В. Ломоносова.

3 Майков Аполлон Николаевич (1821--1897) -- поэт, переводчик; длительное время, подобно герою рассказа, работал библиотекарем; более сорока последних лет жизни был цензором.

4 Один из арбатских переулков Москвы, находящийся между Сивцевым Вражком и Арбатом.

5 Название Крымского полуострова после его присоединения к России (1783).

6 Улица в центре Москвы между Арбатской площадью и Кремлем.

7 Имеется в виду здание основанного Александром II Александровского военного училища на углу Арбатской площади и Знаменки, построенное в 1863 г.

8 Основания естественных вещей, или Феномен новых испытаний стихийного мира" -- книга шведского философа-мистика Эмануэля Сведенборга (1688--1722).

9 Ежемесячный журнал, издававшийся в Петербурге в 1806 и 1817--1818 гг.

10 Матфея. 6, 34.

11 Фома Кемпийский (1379/80--1471) -- голландский монах, мистик и писатель.

12 Монастырь, основанный в Париже в 1108 г. и получивший широкую известность благодаря своей мистической школе философии.

13 Милюков Павел Николаевич (1859--1943) - историк, публицист, один из основателей конституционно-демократической партии, редактор газеты "Речь"; в 1917 г. -- министр иностранных дел Временного правительства.

14 Винавер Максим Моисеевич (1862--1926) -- адвокат, один из основателей конституционно-демократической партии.

15 Либкнехт Карл (1871--1919) -- один из основателей коммунистической партии Германии.

16 Бисмарк Отто фон Шёнхаузен, князь (1815--1898) -- немецкий политический и государственный деятель, 1-й рейхсканцлер германской империи в 1871--1890 гг.

17 Биконсфильд, граф (Дизраэли Бенджамин) (1804--1881), премьер-министр Великобритании в 1868 и 1874--1880 гг., лидер консервативной партии; писатель.

18 Наполеон I (Наполеон Бонапарт) (1769--1821) -- французский полководец и государственный деятель, император в 1804--1814 гг. и в марте -- июне 1815 г.

19 Ганнибал (247 или 246--183 до н. э.) -- карфагенский полководец.

20 Сторонник религиозно-духовного учения, претендующего на знание особого таинственного смысла Библии, нередко противоположного прямому. Особо часто в своих пророчествах гностики прибегали к толкованию Апокалипсиса.

21 Верующий в тысячелетнее царство Христа на земле.

22 Июльская демонстрация 1917 г, в Петербурге была подавлена войсками Временного правительства.

23 Имеется в виду фреска в Сикстинской капелле.

24 См.: Откровение. 22, 12: "Се, гряду скоро, и возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его".

25 См.: Откровение. 8, 9, 11.

26 Имеется в виду Иоанново здание в Дорнахе, переименованное в Гетеанум. Основано Р. Штейнером как мировой антропософский центр. Белый принимал активное участие в возведении этого антропософского храма-театра, находясь в Швейцарии в 1914--1916 гг.

27 Немецкий посол в Москве граф Вильгельм Мирбах (1871--1918) был убит 6 июня 1918 г. чекистом -- левым эсером Я. Г. Блюмкиным с целью срыва Брестского мирного договора.

28 Основан во имя Смоленской иконы Божьей Матери на юго-западе Москвы в 1524 г. При нем существует известное московское кладбище, где покоится прах Андрея Белого.