В субботу, 6 июня 1903 года, обычная монотонная жизнь форта Хасси-Инифель была нарушена двумя событиями равноценной важности: письмом от мадемуазель Цецилии С. и полученными из Парижа последними номерами "Journal officiel" французского правительства.
-- Разрешите, поручик, -- сказал старший вахмистр Шатлен, принимаясь за просмотр газет после того, как он сорвал с них бандероли.
Я ответил утвердительным кивком головы, будучи уже всецело погружен в чтение письма мадемуазель С.
"Когда эти строки дойдут до вас, -- писала мне эта милая девушка, -- мы с мамой, покинув Париж, будем уже в деревне. Если там, в Африке, мысль о том, что я скучаю здесь так же, как и вы, может служить вам утешением, то наслаждайтесь им. Grand-Prix уже состоялось. Я поставила на указанную вами лошадь и, естественно, проиграла. Третьего дня нас пригласил на семейный обед Марсиаль де ля Туш. Я видела там Элияса Шатриана, все такого же свежего и молодого. Посылаю вам его последнюю книгу, о которой довольно много говорят. Как кажется, семья Марсиаля де ля Туша списана в ней с натуры. Присовокупляю к своей посылке и последние произведения Бурже, Лоти и Франса, а также две-три модных кафешантанных песенки. Что касается политики, то уверяют, будто применение закона о конгрегациях натолкнется на серьезные затруднения. Ничего нового в театрах. Я подписалась на лето на "Illustration".
В деревне просто не знаешь, что с собою делать. В перспективе -- вечно одна и та же кучка идиотов для тенниса.
Я покажусь вам мало интересной, если стану писать часто.
Избавьте меня от ваших размышлений по поводу маленького Комбемаля. Я ни на грош не феминистка и охотно верю тем, кто говорит, что я красива, в особенности -- вам. Но я, все же, свирепею, когда думаю о том, что если бы я позволяла себе с нашими деревенскими парнями даже четверть того, что вы, наверное, разрешаете себе с вашими Улед-Нейлями... Но довольно об этом. Бывают мысли, делающие людей неучтивыми".
Я дошел до этого места в послании сей эмансипированной молодой девы, когда восклицание возмущенного вахмистра заставило меня поднять голову.
-- Поручик!
-- В чем дело?
-- Ну, ну! И хороши же они там, в министерстве, нечего сказать! Почитайте-ка.
Он протянул мне официальную газету. Я прочитал: "Приказом от 1 мая 1903 года, капитан запаса Андрэ де Сент-Ави причисляется к 3-му спагийскому полку и назначается начальником форта Хасси-Инифель".
Раздражению Шатлена не было границ.
-- Капитан де Сент-Ави -- начальник нашего форта! Он -- комендант укрепления, которое никогда ни в чем нельзя было упрекнуть! Да что мы для них -- мусорная яма, что ли!
Я был удивлен не меньше унтер-офицера. В то же время я заметил злое и вытянутое, как у хорька, лицо "белого негра" ["Белыми неграми" во Франции называют в насмешку солдат, отправляемых на службу в Африку. Эту же кличку дают и солдатам приговоренным к сдаче в алжирские дисциплинарные батальоны. (Прим. перев.)] Гурю, исполнявшего в бордже обязанности писаря: он перестал царапать пером и слушал с угрюмым вниманием наш разговор.
-- Вахмистр, -- сухо произнес я, -- капитан де СентАви -- мой товарищ по производству.
Шатлен сделал под козырек и вышел из комнаты. Я последовал за ним.
-- Полно, старина, -- сказал я, хлопая его по плечу: -- не надо дуться. Не забывайте, что через час мы отправляемся в оазис. Приготовьте патроны. Надо будет, по случаю нового начальства, основательно улучшить наш стол.
Вернувшись в канцелярию, я знаком отпустил Гурю, чтобы остаться одному. Я быстро докончил письмо мадемуазель С., а затем снова взял "Journal officiel" и прочитал вторично распоряжение министерства о назначении на форт нового начальника.
Я нес эту должность уже пять месяцев и, по правде говоря, хорошо справлялся со своим ответственным положением, будучи, вместе с тем, вполне доволен своей независимостью. Я могу даже сказать, нисколько себе не льстя, что под моим руководством служба шла совсем не так, как при капитане Дьеливоле, предшественнике де Сент-Ави... Этот капитан Дьеливоль был прекрасный человек, ветеран колониальной армии, служивший унтер-офицером во времена Доддсов и Дюшенов; но он питал большую слабость к крепким напиткам, а когда выпивал, то путал слишком часто все диалекты и был способен подвергнуть хаусса допросу на наречии сакалавов [Хауссы -- народ негритянского племени, населяющий значительную часть Судана. Сакалавы -- негритянское племя в западной части Мадагаскара. (Прим. перев.)]. Никто в форту не был таким скупым в употреблении воды, как он. Однажды утром, когда он готовил, в присутствии старшего вахмистра, свой абсент, Шатлен, внимательно наблюдавший за стаканом капитана, с удивлением заметил, что жидкость побелела от влитой в нее в большем, чем обыкновенно, количестве воды. Он поднял голову, чувствуя, что происходит что-то необычное.
Неподвижно застыв и держа в руке наклоненный вниз графин, капитан Дьеливоль смотрел неподвижным взглядом на капавшую на сахар воду. Он был мертв.
В продолжение пяти месяцев, прошедших со дня смерти этого симпатичного пьяницы, в высших сферах совсем, казалось, не интересовались вопросом о его заместителе. Одно время я даже надеялся на приказ о закреплении за мною должности, которую я фактически занимал... И вдруг -- это внезапное назначение...
Капитан де Сент-Ави... В Сен-Сире он состоял под моим начальством. Потом я потерял его из виду. Вскоре, однако, он снова привлек мое внимание своим быстрым движением по службе и полученным им -- вполне заслуженно -- орденом за три чрезвычайно смелых путешествия в Тибести и Аир. Вслед за тем неожиданно разыгралась таинственная драма его четвертого путешествия -- той знаменитой экспедиции, которую он предпринял вместе с капитаном Моранжем и из которой из двух исследователей возвратился только один. Во Франции все забывается очень быстро. С тех пор прошло шесть лет. Я ничего больше не слышал о СентАви. Я даже думал, что он вышел в отставку. И вдруг он оказался моим начальником.
"Э, -- подумал я, -- не все ли равно: тот или другой... В училище все были от него в восторге, а мои отношения с ним были всегда наилучшими. Да и, наконец, ведь я еще не прослужил положенного для капитанского чина срока".
И, беспечно насвистывал, я вышел из канцелярии.
Положив ружье на слегка остывшую землю, я уселся вместе с Шатленом возле лужи, занимавшей середину тощего оазиса; за нами находилась скрывавшая нас изгородь из стеблей хальфы [Высокое травянистое растение с мохнатыми стеблями, свойственное всему северу Африки. (Прим. перев.)]. Заходившее солнце окрашивало в розовый цвет небольшие каналы стоячей воды, орошавшие скудные посевы оседлых чернокожих.
Во время перехода мы не сказали ни слова. Ни звука не проронили мы также, когда подстерегали дичь. Шатлен, по-видимому, сердился.
В таком же глубоком молчании мы подстрелили, друг за другом, несколько жалких горлиц, подлетевших, волоча свои отяжелевшие от дневной жары крылья, к густой зеленой воде, которою они утоляли свою жажду. Когда у наших ног оказалось штук шесть тонких окровавленных телец, я положил руку на плечо унтер-офицера.
-- Шатлен!
Он вздрогнул.
-- Шатлен, я вам только что нагрубил. Не сердитесь на меня. В этом виноват тяжелый послеобеденный час и проклятый полуденный жар.
-- Вы -- начальство, поручик, -- ответил он тоном, который хотел сделать сердитым, но который вышел взволнованным.
-- Шатлен, не надо на меня сердиться... Вы должны мне кое-что сказать. Вы знаете, о чем идет речь.
-- Право, не знаю... Нет, не знаю.
-- Шатлен, Шатлен... я говорю серьезно. Расскажитека мне о капитане де Сент-Ави.
-- Я ничего о нем не знаю, -- сказал он резко.
-- Ничего? А ваши недавние слова?..
-- Капитан де Сент-Ави -- смелый человек, -- пробормотал он, упрямо опустив голову. -- Он ездил в Бильму и в Аир; он побывал совершенно один в таких местах, где никто никогда не был. Он -- смелый человек.
-- Конечно, он -- смелый человек, -- произнес я с бесконечной кротостью, -- но он убил своего товарища, капитана Моранжа, не правда ли?
Старый вахмистр вздрогнул.
-- Он -- смелый человек, -- упрямо повторил он.
-- Не ребячьтесь, Шатлен. Уж не боитесь ли вы, что я донесу о ваших словах вашему новому начальнику?
Я попал метко. Он подскочил.
-- Вахмистр Шатлен не боится никого, поручик! Он сражался в Дагомее против амазонок; он был в стране, где из каждого куста высовывается черная рука и хватает вас за ногу, в то время как другая рука отрубает эту ногу ударом сабли.
-- Значит, все, что рассказывают... и что вы сами будто...
-- Значит, все это -- слова.
-- Слова, Шатлен, которые повторяют во всей Франции.
Он не ответил и еще ниже опустил голову.
-- Ослиная башка! -- вспыхнул я. -- Ты будешь говорить или нет?
-- Поручик, поручик, -- умоляюще произнес он. -- Клянусь вам, что я ничего не знаю...
-- Ты мне сейчас же расскажешь все, что тебе известно. А не то, вот тебе мое слово: ровно месяц я буду с тобой разговаривать только по делам службы.
Хасси-Инифель... Тридцать туземных солдат... Четверо европейцев: я, вахмистр, ефрейтор и Гурю... Угроза была страшная и произвела свое действие.
-- Ну, хорошо, поручик, -- сказал он с тяжелым вздохом. -- Но, по крайней мере, вы не станете потом упрекать меня за то, что я сообщил вам о начальнике такие вещи, которых не следует говорить, в особенности, когда они основаны на застольных разговорах офицеров.
-- Я слушаю.
Это случилось в 1899 году. Я был тогда ефрейторомфурьером в Сфаксе, в 4-м спагийском полку. Я был на хорошем счету, а так как, кроме того, не прикасался к вину, то старший полковой адъютант поручил мне заведывание офицерской столовой. Хорошее это было место: ходить на рынок, подсчитывать расходы, записывать выдаваемые из библиотеки книги (их было немного) и хранить ключ от буфета с крепкими напитками, так как полагаться на вестовых в этом деле никак нельзя. Полковник у нас был холостой и обедал вместе с офицерами. Однажды вечером он явился с опозданием и, усевшись с несколько озабоченным лицом на свое место, потребовал внимания.
"-- Господа, -- начал он, -- я должен вам сделать сообщение и с вами посоветоваться. Вот в чем дело. Завтра утром в Сфакс прибывает пароход "Viile de Naples". На нем находится капитан Сент-Ави, который назначен в Фериану и едет к месту своей службы".
"Полковник остановился... "Ладно, -- подумал я, -- надо, значит, позаботиться о завтрашнем меню". Вам знаком, поручик, обычай, установившийся в Африке с тех пор, как там существуют офицерские собрания. Когда узнают о прибытии проезжего офицера, товарищи отправляются к нему в лодке и приглашают его в собрание на все время стоянки его парохода. Он оплачивает свое содержание новостями из франции. В эти дни полагается хороший стол, даже если гость -- простой поручик. В Сфаксе проезжий офицер означал: лишнее блюдо к обеду, вино в нераскупоренных бутылках и лучший коньяк.
"Однако, на этот раз, по взглядам, которыми обменялись офицеры, я понял, что старый коньяк останется, может быть, в буфете.
"-- Я думаю, господа, -- продолжал полковник, -- что всем вам знакомо имя капитана Сент-Ави, а также циркулирующие на его счет некоторые слухи. Нам незачем в них разбираться, так как полученное им повышение и пожалованный ему орден позволяют нам надеяться, что эти толки лишены всякого основания; но отвергать возводимое на офицер а подозрение в преступлении -- одно, а принимать за нашим столом товарища -- другое: между этими двумя вещами существует расстояние, которое мы не обязаны переходить. Я был бы счастлив услышать ваше мнение по этому вопросу.
"Наступило молчание. Все офицеры, даже самые веселые подпоручики, посматривали друг на друга, приняв внезапно серьезный вид. Сидя в углу и убедившись, что все обо мне позабыли, я старался не производить ни малейшего шума, чтобы не напомнить о своем присутствии.
"-- Мы вам очень благодарны, полковник, -- произнес, наконец, один майор, -- что вы соблаговолили с нами посоветоваться. Я думаю, что все мои товарищи знают, на какие неприятные слухи вы намекаете. Если вы разрешите, я могу сообщить, что в Париже, в отделе военно-географических изысканий, где я служил до того, как был назначен сюда, многие офицеры -- и весьма осведомленные -- составили себе по поводу этой печальной истории определенное мнение, которое они не хотели высказывать, но которое было явно неблагоприятно для капитана Сент-Ави.
"-- Во время экспедиции Моранжа и Сент-Ави, -- сказал один капитан, -- я находился в Бамако. Мнение тамошних офицеров мало чем отличается -- увы! -- от того, что нам сообщил майор. Но я должен прибавить, что у всех у них -- они признавали это единогласно -- не было ничего, кроме подозрений. А одних только подозрений еще мало, когда подумаешь, о какой ужасной вещи идет речь.
"-- Но их вполне достаточно, господа, -- возразил полковник, -- чтобы мотивировать нашу сдержанность. Мы не собираемся выносить приговор, но сидеть за нашим столом не есть чье-либо право: это -- знак братского уважения. Все сводится к тому, чтобы выяснить -- согласны ли вы удостоить им капитана Сент-Ави.
"С этими словами он окинул поочередно взглядом всех офицеров. Один за другим они покачали отрицательно головами.
"-- Я вижу, -- продолжал полковник, -- что мы сходимся во мнениях. Но наша задача, к сожалению, еще не кончена. "Ville de Naples" войдет в порт завтра на рассвете.
Шлюпка, которая поедет за пассажирами, отчалит в восемь часов утра. Необходимо, господа, чтобы кто-нибудь из вас решился на акт самопожертвования и отправился на пароход. Капитану Сент-Ави может прийти в голову мысль посетить наше собрание, и мы не имеем ни малейшего намерения его оскорбить отказом в приеме, если он явится к нам, не сомневаясь, в силу традиционного обычая, в нашем гостеприимстве. Необходимо, поэтому, предупредить его визит.
Надо дать ему понять, что ему лучше оставаться на пароходе.
"Полковник снова посмотрел на офицеров. Они не могли не одобрить его слов, но по их лицам было ясно, что всем им было не по себе.
"-- Я не надеюсь найти среди вас добровольца для подобного поручения. Поэтому я вынужден назначить когонибудь официально. Капитан Гранжан! Сент-Ави -- тоже капитан. Следовательно, мы поступим вполне корректно, если наше сообщение будет ему сделано офицером, имеющим такой же чин, как и он. К тому же, вы служите у нас меньше всех. По этим причинам я вынужден возложить на вас это тяжелое дело. Мне нет надобности просить вас о том, чтобы вы выполнили его со всей возможной в этом случае деликатностью.
"Капитан Гранжан поклонился, вызвав всеобщий вздох облегчения. Пока полковник находился в комнате, он держался в стороне, не говоря ни слова. Но когда командир удалился, у него вырвалась фраза:
"-- Есть вещи, которые следовало бы засчитывать при производстве!
"На следующее утро, за завтраком, все с нетерпением ожидали его возвращения.
" Ну, что? -- быстро спросил его полковник.
"Капитан Гранжан ответил не сразу. Он сел за стол, за которым его товарищи готовили себе свои аперитивы [Во Франции аперитивами называется целый ряд напитков, преимущественно спиртных, имеющих целью возбуждать аппетит и содействовать пищеварению. (Прим. перевил.)], и, несмотря на то, что его умеренность вызывала насмешки, выпил почти залпом и не ожидая, пока растает сахар, большой стакан абсента.
-- Ну, что же, капитан? -- повторил полковник.
-- Что же, полковник, все сделано. Можете быть спокойны. Он не поедет на берег... Но, о боже, и попотел же я!
"Офицеры сидели застыв, как статуи, и только их глаза красноречиво отражали охватившее их любопытство, полное страха и ожидания.
Капитан Гранжан хлебнул воды.
"-- Так вот, значит, -- начал он, -- сел я это в шлюпку и стал придумывать по дороге подходящую речь. Но, поднимаясь по лестнице, я почувствовал, что у меня в голове не осталось от нее ни слова. Сент-Ави был в курительной вместе с капитаном парохода. Мне показалось, что у меня не хватит силы высказать ему наше пожелание, тем более, что он собирался, как я видел, сойти с судна. Он был в походной форме, его сабля лежала возле него на скамейке, на сапогах звенели шпоры. На пароходе, как вы знаете, шпоры снимают. Я представился, мы обменялись несколькими словами, но у меня был, должно быть, очень странный вид, потому что с первой же минуты я понял, что он догадался, в чем дело.
Под каким-то предлогом он оставил капитана парохода и пошел со мной на нос судна, по направлению к большому рулевому колесу. Там я набрался смелости и начал свою речь... Не спрашивайте, полковник, что я ему сказал. Я молол, должно быть, порядочную чушь. Он не смотрел на меня.
Опершись на сетчатый борт парохода, он с легкой улыбкой на губах блуждал глазами по далекому горизонту. Затем, когда я окончательно запутался в своих объяснениях, он вдруг холодно на меня взглянул и сказал: "Благодарю вас, дорогой товарищ, что вы потрудились мне об этом сообщить.
Но, право, это было совершенно напрасно. Я устал и не намерен оставлять пароход. Очень рад, во всяком случае, что имел удовольствие с вами познакомиться. И так как я не могу воспользоваться вашим гостеприимством, то вы не откажетесь принять мое на то время, пока шлюпка будет стоять у парохода". Тогда мы вернулись в курительную. Он сам приготовил коктейль [Английский напиток, для приготовления которого в смесь горького ликера, вина и коньяка впускают яичный желток и кладут лед. (Прим. перев.)] и стал меня расспрашивать.
У нас нашлись общие друзья. Я никогда не забуду его лица, его иронического и туманного взгляда, его грустного и приятного голоса. Ах, полковник! Ах, господа! Я не знаю, что там рассказывают в отделе военно-географических изысканий или в суданских крепостях... Но тут, должно быть, страшное недоразумение. Невозможно, поверьте мне, чтобы такой человек был способен на подобное преступление.
-- Вот и все, поручик, -- закончил, помолчав, Шатлен. -- Никогда еще я не видел более скучной, чем в тот день, трапезы. Офицеры принялись быстро завтракать, не говоря ни слова и нисколько не стараясь подавить охватившее их тяжелое чувство. В наступившей глубокой тишине можно было видеть, как взоры их беспрестанно обращались украдкой в сторону "Ville de Naples", который покачивался, под свежим ветерком, в морской дали, в одной миле от берега.
"Когда офицеры сошлись вечером к обеду, пароход все еще стоял на якоре. Только после того, как прогудела сирена, вслед за которой над чернокрасной трубой пакетбота закрутились кольца дыма, возвестившие об отплытии его в Габес, -- только тогда беседа возобновилась, но далеко не такая, как всегда.
"С тех пор, поручик, в сфакском офицерском собрании избегали, как чумы, всякой темы, которая грозила навести разговор на капитана Сент-Ави".
Шатлен говорил почти шепотом и редкое население оазиса не слышало его странного рассказа. С тех пор, как прозвучал наш последний выстрел, прошло больше часа.
Успокоившиеся горлицы снова стали резвиться вокруг лужи.
Огромные таинственные птицы летали под густою тенью пальмовых деревьев. Чуть-чуть посвежевший ветер тихо покачивал их задумчивые ветви. Мы сняли свои каски, чтобы подставить виски под ласковое дыхание этого едва уловимого бриза.
-- Шатлен, -- сказал я, -- пора возвращаться в бордж.
Не торопясь мы подобрали убитых горлиц. Я чувствовал на себе тяжелый взгляд унтер-офицера, полный упрека, даже как бы сожаления о том, что я заставил его сказать то, чего он не хотел. Но за все время, пока мы шли назад, у меня не нашлось силы, чтобы нарушить хоть одним словом наше мрачное молчание.
Когда мы, наконец, пришли, было уже почти темно. Еще можно было видеть бессильно висевший вдоль древка флаг, поднятый над Хасси-Инифелем, но его цвета уже пропадали во мраке. На западе солнце исчезло позади зубчатой линии дюн, еще мелькавшей на темно-фиолетовом небе.
Войдя в ворота форта, Шатлен направился в другую сторону.
-- Я иду в конюшню, -- сказал он.
Оставшись один, я пошел в ту часть укрепления, где находились помещение для европейцев и склад боевых припасов. Невыразимая тоска теснила мне грудь.
Я вспомнил о своих товарищах во французских гарнизонах: в этот час они возвращались, вероятно, на свои квартиры, где, аккуратно разложенные на кроватях, их уже ожидали вечерние туалеты -- доломаны с просторными рукавами и блестящими эполетами.
"Завтра же, -- подумал я, -- подам прошение о переводе".
На глиняной лестнице было темно. Но чуть заметный тусклый свет еще маячил в канцелярии, когда я туда вошел.
За моим столом, опустив голову на руки, какой-то человек рассматривал папку с бумагами. Он сидел ко мне спиной и не слышал моего прихода.
-- А, это вы, милейший Гурю! Пожалуйста, не стесняйтесь. Будьте как дома!
Человек встал, и я тотчас же его разглядел: он был довольно высокого роста, стройный, с бледным лицом.
-- Кажется, поручик Ферьер? -- произнес он.
И сделал шаг вперед, протянув мне руку.
-- Капитан де Сент-Ави. Очень рад познакомиться, дорогой товарищ, -- отрекомендовался он.
В ту же минуту на пороге канцелярии показался Шатлен.
-- Вахмистр, -- сухо сказал вновь прибывший, -- я не могу вас поздравить с тем немногим, что я здесь видел. Нет ни одного верблюжьего седла, у которого не отскочила бы пряжка, а металл на ружейных прикладах в таком состоянии, словно в Хасси-Инифеле триста дней в году льет дождь. Кроме того, где вы были днем? Из четырех французов, числящихся в форту, я нашел, явившись сюда, только "белого негра", сидевшего за бутылкой водки. Всего этого, надеюсь, больше не будет... Не возражать!
-- Капитан, -- произнес я беззвучным голосом, в то время как Шатлен, оцепенев от изумления, стоял вытянувшись в струнку, -- я должен вам сказать, что вахмистр был со мной, что за его отлучку отвечаю я, что он -- безупречный во всех отношениях унтер-офицер, и что если бы мы были предупреждены о вашем приезде...
-- Конечно, -- сказал он, насмешливо и холодно улыбаясь. -- И я не имею ни малейшего намерения, поручик, возлагать на него ответственность за те упущения, которые должны быть отнесены на ваш счет. Он не обязан знать, что офицер, оставляющий хотя бы на два часа такой форт, как Хасси-Инифель, сильно рискует по своем возвращении найти от него лишь жалкие остатки. Разбойники пустыни, дорогой товарищ, очень любят огнестрельное оружие, и я уверен, что для присвоения стоящих у вас в козлах ружей они не посовестятся подвести под военный суд отлучившегося с своего поста офицера, превосходный послужной список которого мне, впрочем, хорошо известен... Но будьте добры последовать за мной. Мы дополним маленький осмотр, только что произведенный мною лишь самым поверхностным образом.
Он стоял уже на лестнице. Я молча пошел за ним.
Шатлен замыкал шествие. Я слышал, как вахмистр ворчал с раздражением и досадой, о которых легко можно судить.
-- Да, нечего сказать: веселая тут будет жизнь.