Моя усталость была так велика, что я проспал, не шелохнувшись, до следующего дня. Когда я проснулся, было уже около трех часов пополудни.
Я тотчас же вспомнил о вчерашних событиях и не преминул найти их очень странными.
"Хорошо, -- сказал я самому себе. -- Будем действовать по порядку. Прежде всего надо посоветоваться с Моранжем"...
Я чувствовал волчий голод.
Настольный колокол, на который мне указала ТанитЗерга, был под рукой. Я ударил в него. Появился белый туарег.
-- Проводи меня в библиотеку, -- приказал я ему.
Он повиновался. Пробираясь снова по лабиринту лестниц и коридоров, я понял, что без посторонней помощи я никогда не сумею в них ориентироваться.
Моранж, действительно, находился в библиотеке. Он читал с интересом какой-то манускрипт.
-- Утерянный трактат святого Оптата, -- сказал он мне. -- О, если бы дон Гранже был тут. Смотрите: полупрописное письмо.
Я не отвечал. Мое внимание было отвлечено предметом, который я сразу же заметил на столе, рядом с рукописью.
То было орихалковое кольцо, точно такое же, какое мне дала накануне Антинея и какое носила она сама.
Моранж улыбнулся.
-- Ну? -- сказал я.
-- Ну?
-- Вы видели?
-- Да, видел, -- ответил Моранж.
-- Она прекрасна, неправда лн?
-- Против этого факта трудно возражать, -- сказал мой спутник. -- Я готов даже утверждать, что она настолько же умна, насколько красива.
Воцарилось молчание. Моранж спокойно вертел между пальцами орихалковое кольцо.
-- Вы знаете ожидающую нас здесь участь? -- спросил я.
-- Знаю. Ле-Меж описал нам ее вчера в своем осторожном, полном мифологических образов, рассказе. Не подлежит сомнению, что с нами приключилась необыкновенная история.
Он помолчал, а затем, взглянув мне прямо в глаза, продолжал: -- Я не могу себе простить, что увлек вас за собой. Единственная вещь, несколько смягчающая мое раскаяние, это -- ваше благодушное отгошение к своему положению, которое я наблюдал вчера вечером.
Откуда было у Моранжа это знание человеческого сердца? Я ничего не ответил, дав ему таким образом лучшее доказательство правильности его наблюдения.
-- Что вы намерены делать? -- тихо спросил я его, наконец.
Он свернул манускрипт, уселся поудобнее в кресле, закурил сигару и сказал мне следующее: -- Я зрело обсудил все обстоятельства дела. Пустив в ход немного казуистики, я установил свою линию поведения. Она очень проста и не допускает никаких возражений...
Для меня вопрос представляется в несколько ином виде, чем для вас, по причине моих религиозных взглядов, которые (я должен это признать) ведут меня по довольно опасному пути. Я не давал, конечно, никаких обетов, но, помимо житейской седьмой заповеди, воспрещающей мне телесную близость с женщиной, не состоящей со мною в браке, я не чувствую ни малейшей охоты к той принудительной работе, для которой хотел меня подрядить милейший Сегейр-бенШейх. С другой стороны, надо, однако, принять во внимание, что моя жизнь не принадлежит лично мне, и что я не могу располагать ею так, как всякий, ни от кого не зависящий, исследователь, путешествующий ради своей собственной цели и исключительно на свои средства. На меня возложено поручение, и я должен добиться определенных результатов. Следовательно, если бы я мог вернуть себе свободу, уплатив за нее установленный здесь страшный выкуп, то я согласился бы, по мере возможности, дать удовлетворение желаниям Антинеи. Мне известен широкий дух Церкви и, в особенности, конгрегация, к которой я стремлюсь приобщиться: мой образ действий был бы признан правильным и (кто знает!), быть может, даже похвальным. При подобных же обстоятельствах, святая Мария Египетская отдала, как вы знаете, свое тело лодочникам. И была за это возвеличена и превознесена. Но; поступая таким образом, она была уверена, что осуществит свои высокие намерения. Цель оправдывает средства... Мое положение -- совершенно иное.
Я могу выполнить самые нелепые капризы этой дамы, и все же это не помешает мне быть занесенным в каталог красного мраморного зала под номером 54 или 55, если она предпочтет сначала обратиться к вам. Так что...
-- Так что?
-- Так что соглашаться было бы с моей стороны непростительной ошибкой.
-- Что же вы намерены, в таком случае, предпринять?
-- Что я намерен предпринять?
Моранж прислонился затылком к спинке кресла и, пустив в потолок клуб дыма, сказал, улыбаясь:
-- Ничего... И этого достаточно. Дело в том, что в данном случае мужчина имеет над женщиной неоспоримое превосходство. В силу своей физической природы он всегда может ей отказать в иске. А она -- нет.
И он прибавил, бросив на меня насмешливый взгляд:
-- Заставить можно лишь того, кто этого желает.
Я опустил голову.
-- Я пытался, -- продолжал Моранж, -- воздействовать на Антинею лучшими сокровищами тончайшей диалектики. Напрасный труд. Исчерпав все мои доводы, я ей сказал: "Почему именно я, а не Ле-Меж?" Она рассмеялась. "Почему не пастор Спардек? -- ответила она вопросом. -- Л е-Меж и Спардек -- очень умные люди, которых я ценю. Но, -- продекламировала она: Навеки проклят будь мечтатель, одержимый Бесплодной мыслью первым разрешить -- О, глупый человек! -- вопрос неразрешимый, Как с честностью любовь соединить.
"А кроме того, -- прибавила она с ее, действительно, очаровательной улыбкой, -- по всей вероятности, ты недостаточно хорошо рассмотрел их обоих". Вслед затем, -- продолжал Моранж, -- последовал ряд комплиментов насчет моей пластики, на которые я не нашел ответа: до такой степени меня сбила с толку мастерски произнесенное ею четверостишие Бодлера. Желая объяснить мне свою точку зрения, Аитинея продолжала: "Ле-Меж -- ученый, который приносит мне много пользы: он знает испанский и итальянский языки и приводит в порядок мои бумаги и документы, пытаясь точно установить мою божественную генеалогию.
Достойный отец Спардек говорит по-английски и по-немецки. Граф Беловский владеет в совершенстве славянскими языками, а кроме того, я люблю его, как своего отца. Он знал меня еще девочкой, когда я и не помышляла о тех глупостях, которые тебе теперь известны. Без этих людей я не могу обходиться в моих сношениях с гостями различных национальностей, хотя я начинаю довольно хорошо разбираться в необходимых мне диалектах... Но довольно слов: в первый раз мне приходится объяснять свое поведение. Твой друг не такой любопытный". После этого она меня отпустила... Странная, поистине, женщина.
-- Господа! -- воскликнул неожиданно появившийся Ле-Меж. -- Что вы тут замешкались? Вас ждут к обеду!
В тот вечер маленький профессор был в очень хорошем расположении духа. В пе1личке у него была новая синяя розетка.
-- Итак? -- спросил он несколько игривым тоном. -- Вы ее видели?
Ни Моранж, ни я не дали ему ответа.
Когда мы вошли в столовую, отец Спардек и гетман Житомирский уже приступили к обеду. Заходившее солнце бросало на белоснежную скатерть пучки малинового света.
-- Садитесь, господа, -- громко заговорил Ле-Меж.Поручик Сент-Ави, вчера вечером вас не было с нами. Вы впервые отведаете стряпню Куку, нашего бамбарского [Бамбары -- негры племени Майдинго, живущего в бассейне верхнего Нигера. (Прим. перев.)] повара. Вы мне скажете свое мнение.
Черный слуга поставил передо мной превосходно приготовленную султанку, плававшую в ярко-красном, как томат, перечном соусе.
Я уже сказал, что был очень голоден. Блюдо было чудесное. Острая подливка немедленно возбудила во мне жажду.
-- "Белый Хоггар" 1879 года, -- шепнул мне на ухо гетман Житомирский, наполняя мой бокал тонким вином цвета топаза. -- Я сам наблюдал за его приготовлением...
Никогда не действует на голову: только на ноги.
Я залпом опорожнил свой стакан. Общество начало казаться мне очаровательным.
-- Эй, капитан! -- крикнул Ле-Меж моему спутнику, обстоятельно расправлявшемуся со своей султанкой. -- Что вы скажете об этом колючепером [Султанка или барбулька, -- рыба из отряда колючеперых, живущая, главным образом, в водах Атлантического океана. (Прим. перев.)] экземпляре? Его поймали сегодня в озере оазиса. Начинаете ли вы, наконец, соглашаться с гипотезой о том, что Сахара была когда-то морем?
-- Да, эта рыба -- веский аргумент, -- ответил Моранж.
И вдруг умолк. Дверь столовой отворилась. Вошел белый туарег. Собеседники прекратили разговор.
Медленными шагами человек с покрывалом на голове приблизился к Моранжу и коснулся его правой руки.
-- Хорошо, -- сказал тот.
Кувшин с "Хоггаром" 1879 года стоял между мной и графом Беловским. Я наполнил свой бокал (в который входило не меньше полулитра) и нервно его опорожнил.
Гетман взглянул на меня с симпатией.
-- Хе-хе! -- усмехнулся Ле-Меж, толкнув меня локтем. -- Антинея соблюдает чинопочитание.
Отец Спардек целомудренно улыбнулся.
-- Хе-хе! -- снова хихикнул Ле-Меж.
Мой бокал был пуст. На мгновение у меня мелькнула мысль запустить им в голову профессора истории. Но нет!
Я Опять налил себе вина и выпил.
-- Этого великолепного бараньего жаркого Моранжу придется отведать лишь мысленно, -- заметил маленький человек, становясь все более игривым и кладя себе на тарелку солидный кусок мяса.
-- Он не пожалеет об этом, -- сказал недовольным голосом гетман. -- Это не жаркое: это -- бараний рог. Нет, этот Куку начинает решительно над нами издеваться.
-- Пеняйте на достойного отца, -- возразил с раздражением Ле-Меж. -- Я уже не раз говорил ему о том, чтобы он приставал со своими проповедями к кому угодно, но только не к нашему повару.
-- Господин профессор! -- сказал с достоинством Спардек.
-- Я поддерживаю свой протест, -- воскликнул Ле-Меж, который, как мне показалось, начал в ту минуту хмелеть.Будьте судьей, милостивый государь, -- продолжал он, обращаясь в мою сторону. -- Вы здесь человек свежий. Вы можете разобрать дело беспристрастно. Так вот, позвольте вас спросить: имеет ли пастор право портить жизнь поварубамбуре, набивая ему с утра до вечера голову всякой богословской дребеденью, к которой тот не чувствует ни малейшего предрасположения.
-- Увы! -- печально ответил Спардек. -- Вы сильно заблуждаетесь. У него большая склонность к религиозным диспутам.
-- Куку -- ленивая корова и охотно слушает ваше протестантское мычанье, чтобы ничего не делать и пережаривать наши котлеты, -- заметил гетман. -- Да здравствует папа! -- заорал он, вдруг наполняя, один за другим, наши стаканы.
-- Уверяю вас, что этот бамбара внушает мне тревогу, -- возразил с большим достоинством Спардек. -- Знаете ли, до чего он теперь дошел? Он отрицает реальность человеческого существования. Он -- на пороге того же заблуждения, в которое впали Цвингли и Эколампадий[Немецкий гуманист и религиозный реформатор, пытавшийся примирить Цвингли с Лютером. (Прим. перев.). Он отрицает, что наша жизнь реальна.
-- Послушайте -- сказал, сильно возбуждаясь, Ле-Меж. -- Никогда не надо трогать людей, занятых кухней.
Такого же взгляда держался и Иисус, который, будучи, как я думаю, таким же хорошим богословом, как и вы, никогда не имел в мыслях отвлекать Марию от очага, чтобы рассказывать ей свои глупые притчи.
-- Правильно!-подтвердил гетман.
Он зажал между коленями кувшин с вином, тщетно пытаясь его откупорить.
-- Бокалы, стройся! -- воскликнул он, когда его усилия увенчались, наконец, успехом.
-- Куку отрицает реальность нашего существования, -- грустно сказал пастор, опорожнив свой стакан.
-- А ну его! -- шепнул мне на ухо гетман Житомирский. -- Пусть себе болтает! Разве вы не видите, что он совсем пьян?
Но он и сам начинал говорить заплетающимся языком.
Ему стоило большого труда наполнить мой бокал до самых краев.
У меня возникло желание оттолкнуть от себя вино. Но вдруг мой. мозг прорезала мысль:
"В этот час Моранж... Что бы он ни говорил... Она так прекрасна".
И, потянув к себе стакан, я снова осушил его до дна.
Тем временем Ле-Меж и Спардек запутались в необыкновенном религиозном диспуте, швыряя друг другу в голову "Book of commun prayer" [Богослужебная книга, содержащая в себе священнодействия и ' молитвословия английской церкви], "Declaration des droits de 1'homme" ["Декларация прав человека"] и "Bulle Unigenitus" [Название папской буллы, сыгравшей крупную роль в истории религиозного учения, известного под названием янсенизма. (Прим. перев.)]. Мало-помалу, гетман начал приобретать над обоими то влияние, которое светский человек, даже мертвецки пьяный, всегда имеет над другими, благодаря превосходству воспитания над образованием.
Граф Беловский выпил в пять раз больше, чем профессор и пастор. Но он в десять раз лучше противостоял вину.
-- Оставим эти пьянчуг, -- сказал он с отвращением.Пойдемте, дорогой друг. Наши партнеры ждут нас в игорном зале.
-- Милостивые государыни и государи, -- начал гетман, входя в зал, -- позвольте представить вам нового партнера, моего друга, поручика Сен-Ави. -- Не мешайте, -- прошептал он мне на ухо. -- Все это прислуга... я знаю... Но я, видите ли, воображаю...
Я увидел, что он был, действительно, пьян.
Игорный зал помещался в узкой и длинной комнате.
Громадный стол без ножек, поставленный прямо на пол и окруженный валом из подушек, на которых сидело и полулежало около дюжины туземцев обоего пола, составлял главную часть обстановки. На стене висели две гравюры, свидетельствовавшие о весьма счастливом эклектизме: "Святой Иоанн Креститель" да-Винчи и "Последние патроны" [Картина знаменитого французского баталиста, изображающая один из трагических эпизодов франко-прусской войны. (Прим. перев.)] Альфонса де Нэвилля.
На столе стояли красные глиняные бокалы. Среди них возвышался тяжелый кувшин, наполненный пальмовым вином.
Среди присутствовавших я узнал старых знакомых: моего массажиста, маникюршу, цырюльника и двух-трех белых туарегов, которые, завесив себе лица, важно курили свои трубки с медными крышками. Все они, в ожидании лучшего, наслаждались какой-то карточной игрой, сильно напоминавшей рамс. Тут же находились и обе наперсницы Антинеи -- Агида и Сидия. Их гладкая темная кожа сверкала из-под покрывал, испещренных серебряным шитьем. Я пожалел, что среди собравшихся не оказалось красной шелковой туники маленькой Танит-Зерги... Снова, но только на одну секунду, у меня мелькнула мысль, о Моранже.
-- Давай, фишки, Куку! -- скомандовал гетман. -- Мы тут не за тем, чтобы тратить время на пустяки.
Повар-цвийглист поставил перед собой ящичек с разноцветными костяными кружочками. Граф Беловский принялся их считать, располагая их с величайшей серьезностью небольшими кучками.
-- Белые -- один луидор, -- объяснил он мне. -- Красные -- сто франков. Желтые -- пятьсот. Зеленые -- тысяча. Да, игра тут идет чертовская! Впрочем, вы сами сейчас увидите.
-- Покупаю банк за десять тысяч, -- заявил поварцвинглист.
-- Двенадцать тысяч, -- сказал гетман.
-- Тринадцать, -- произнесла Сидия, которая, устроившись, с похотливой улыбкой, на коленях у графа, любовно соединяла свои фишки в маленькие стопки.
-- Четырнадцать, -- сказал я.
-- Пятнадцать! -- крикнула пронзительным голосом старая негритянка-маникюрша.
-- Семнадцать! -- громогласно возгласил гетман.
-- Двадцать тысяч! -- отчеканил повар.
И, напирая на каждое слово, он прибавил, бросив на нас вызывающий взгляд: -- Двадцать. Я покупаю банк за двадцать тысяч.
Гетман с досадой махнул рукой.
-- Дьявол! С этим животным ничего не поделаешь. Вам придется шпарить вовсю, поручик.
Куку поместился в середине стола, разделив таким образом играющих на два табло. Он начал тасовать карты и производил эту операцию с такой неподражаемой ловкостью, что я широко раскрыл глаза.
-- Я говорил вам: совсем как у Анны Демонт, -- шептал мне с гордостью гетман.
-- Делайте вашу игру! -- сказал лающим голосом негр. -- Делайте вашу игру, господа!
-- Подожди, скотина! -- сказал ему Беловский. -- Ведь ты видишь, что стаканы пусты... Какамбо, сюда!
Смешливый массажист немедленно наполнил бокалы.
-- Сними! -- обратился Куку к красивой туземке Сидии, сидевшей направо от него.
Молодая женщина прорезала колоду левой рукой: она верила, по-видимому, в приметы или, может быть, просто потому, что ее правая рука держала в тот миг наполненный стакан, который она подносила к губам. Я увидел, как вздулось ее тонкое матовое горло, пропуская вино.
-- Даю, -- сказал Куку.
Мы сидели за столом в таком порядке; с левой стороны -- гетман, затем -- Агида, которую он обнимал за талию с развязностью истого аристократа, потом
-- Какамбо, туземка и двое негров, с важным и внимательным видом следивших за игрой; справа находились: Сидия, я, старая маникюрша Розита, цырульник Барбуф, другая чернокожая женщина и двое белых туарегов, таких же серьезных и сосредоточенных, как и их симметрически сидевшие, с моей стороны, товарищи.
-- Беру, -- ответил гетман.
Сидия отрицательно покачала головой.
Куку дал гетману четверку, а себе вытянул пятерку.
-- Восемь! -- крикнул Беловский.
-- Шесть, -- сказала красивая Сидия.
-- Семь, -- вывернул свои карты Куку. -- Одна табло платит другому, -- холодно прибавил он.
-- Дублет! -- заявил гетман.
Какамбо и Агида последовали его примеру. На нашей стороне партнеры были сдержаннее. Маникюрша, например, не делала ставок больше двадцати франков.
-- Я требую, чтобы оба табло играли ровно, -- невозмутимо сказал Куку.
-- Какой невыносимый субъект! -- выругался граф.На, лопай! Теперь ты доволен?
Куку дал карту, открыв себе девять.
-- Честь спасена! -- заорал Беловский. -- У меня восемь...
У меня было два короля, и потому я не обнаружил ни малейшего неудовольствия. Розита взяла у меня из рук карты.
Я взглянул на сидевшую справа от меня Сидию. Ее длинные черные волосы ниспадали густыми волнами ей на плечи. Она была, действительно, очень хороша, будучи слегка навесела, как и все это фантасмагорическое общество.
Она тоже посмотрела на меня, но украдкой, словно пугливый зверек.
"А! -- подумал я. -- Она, кажется, меня боится. На лбу у меня, должно быть, написано: "Посторонним охота воспрещается".
Я коснулся ее ноги. Она испуганно ее отдернула.
-- Кто прикупает? -- спросил Куку.
-- Мне не надо, -- ответил гетман.
-- Мне довольно, -- сказала Сидия.
Повар вытянул себе четверку.
-- Девять, -- произнес он.
-- Эта карта попала бы ко мне, -- воскликнул граф, крепко выругавшись. -- Ведь у меня было пять... вы понимаете... пять. Ах, и зачем только я поклялся тогда его величеству императору Наполеону III, что никогда не буду прикупать к пяти. Бывают минуты, когда я страшно от этого страдаю... Вот увидите: сейчас эта скотина Куку покажет нам кукиш.
Он был прав, ибо негр, к которому перешли три четверти всех ходивших по столу фишек, поднялся с важным видом на ноги и вежливо откланялся компании:
-- До завтра, господа!
-- Убирайтесь все отсюда! -- крикнул гетман Житомирский. -- Останьтесь со мной, господин де Сент-Ави.
Когда все удалились, он снова налил себе большой стакан вина. Потолок зала был окутан серым дымом.
-- Который час? -- спросил я.
-- Половина первого... Но ведь вы не покинете меня... ведь, нет, мой друг... мой дорогой друг... У меня очень тяжело на сердце, очень тяжело...
Он плакал горючими слезами. Полы его сюртука, распластавшись, позади него, надвое, казались большими зеленоватыми крыльями какого-то насекомого.
-- Неправда ли, как хороша Агида, -- заметил он, не переставая плакать. -- Вы не находите, что она напоминает, -- будь она немного посветлее, -- графиню де Терюэль, прекрасную графиню де Терюэль, Мерседес, -- ту самую, которая в Биаррице купалась голою перед утесом Святой Девы, узнав, что князь Бисмарк стоял на дамбе... Вы ее не помните? Мерседес де Терюэль?
Я пожал плечами.
-- Да, это правда. Я и позабыл, что вы были тогда совсем ребенком. Вам было года два-три. Да, вы были ребенком! Ах, друг мой! Быть современным такой эпохи и закладывать банк здешним дикарям... Я должен вам рассказать...
Я встал и слегка оттолкнул его от себя.
-- Останьтесь, останьтесь! -- молил он. -- Я расскажу вам все, что вы захотите, расскажу о том, как я появился здесь, обо всем, чего я никогда не рассказывал никому. Останьтесь! Я чувствую потребность излить свою душу в лоно истинного друга. Повторяю, я вам расскажу oбо всем. Я вам доверяю. Вы
-- француз, вы -- дворянин. Я знаю, что вы ей ничего не передадите...
-- Ничего ей не передам? Кому?
-- Ей.
Его язык начал заплетаться. В его голосе мне почудились нотки страха.
-- Кому?
-- Ей... ей... Антинее! -- пробормотал он.
Я снова опустился на свое место.