Кендалль
Катастрофа, стоившая графу Кендаллу жизни, произошла 6 июня 1914 года. Граф женился на Антиопе д'Антрим за три месяца до того. Венчание происходило в фамильном замке Денмор, близ Портраша, на северном берегу Ульстера. В этом замке Антиопа родилась, выросла. Не было решено, поселятся новобрачные в Кендалле или будут продолжать жить вместе с графом д'Антримом в Денморе. Несмотря на то, что детство Антиопы текло счастливо, ей не хотелось оставаться в Денморе, в этом, ненавистном ей, протестантском Ульстере. У ее отца была такая же ненависть, но думал он иначе. Он предпочел бы остаться здесь. "Ульстер, -- говорил он, -- стал таким потому, что ирландцы не исполнили своего долга. Они побросали свои родовые земли и отдали их иммигрировавшим сюда саксам. Нужно положить конец эмиграции".
3 июня 1914 года граф Кендалль отправился в Белфаст, чтобы принять только что им купленный великолепный автомобиль. Вернулся оттуда и привез жене в подарок маленький кодак. Решили завтра испробовать машину и фотографический аппарат.
Утро было ясное, сухое. Молодые люди уехали. Взяли с собою молочную сестру Антиопы, Эдит Стюарт, исполнявшую при графине роль и секретарши, и камеристки, и взяли также брата Эдит, маленького Роберта, двенадцатилетнего мальчика.
Драма разыгралась в двух километрах от замка. Автомобиль, которым правил сам граф Кендалль, ехал по очень узкой дороге, краем горы над песчаным берегом. В особенно живописных местах одна из молодых женщин вылезала, чтобы сфотографировать автомобиль и пассажиров. В пункте, носящем название Керрична-Курра, снимала Антиопа. Она прислонилась к скале. Позднее вспоминались ей лишь следующие мелкие подробности: стараясь уловить в маленьком четырехугольнике матового стекла, с бежавшими в нем облаками, прыгающее отражение автомобиля, она заметила, что ей мешает выглянувшее солнце. "Если можно, немного правее", -- сказала она. Автомобиль опять не попал в фокус, Антиопе не было его видно. И вдруг три страшных крика, слившихся в один, заставили ее приподнять голову. На мгновение увидала она у края дороги наклонившийся кузов, две серые, совершенно новые шины. И больше ничего.
Согласно воле Антиопы, останки Эдит Стюарт и маленького Роберта были погребены на кладбище графов д'Антрим. Перед этим кладбищем, в тридцать квадратных футов, высеченном в скале против замка Денмор, катятся не необозримом пространстве унылые волны Северного моря. Чайки садятся на кладбищенские кресты. Когда мальчик и девушка были перенесены туда, Антиопа под длинной траурной вуалью проводила скалистым берегом до Портрашского вокзала погребальный кортеж графа Кендалла и села в поезд, увозивший к юго-западным графствам тело ее мужа. Там снова те же печальные церемонии. Крестьяне, стоя у своих изгородей, смотрели, сняв шапки, как шла в трауре эта женщина, делавшаяся теперь хозяйкой Кендалльского пэрства. Потом она поселилась в замке. Два месяца спустя, когда началась мировая война, местные жители увидали совсем седого старика, которого возили в коляске на резиновых шинах по лужайкам парка. Граф д'Антрим переехал к дочери. С тех пор оба они не покидали Кендалла.
* * *
Глупый человек... Я думал, что увижу Антиопу в первый же день по приезде в Кендалль. Меня ждало разочарование. Я не увидал даже ее отца.
Следом за человеком в смокинге, которого наш кучер назвал господином Ральфом, мы поднялись, доктор Грютли и я, по ярко освещенной парадной лестнице с глубокими темными ходами направо и налево. В тусклом освещенном коридоре со скрипевшим у нас под ногами полом господин Ральф остановился у высокой двери.
-- Господин профессор Жерар, -- сказал он с внушительною вежливостью.
Дверь отперли. Я вошел в комнату.
Комната была очень большая. Я сразу понял, что мне в ней будет удобно. Вместе со мной вошел лакей. Положил мой чемоданчик около умывальника.
-- У господина был еще сундук. Его доставят сюда завтра утром.
Это было неприятно. Смокинг был в сундуке. В эту минуту я не хотел встретиться с Антиопой до завтрашнего вечера.
Я стал нервно вынимать мои убогие туалетные принадлежности. Их было мало, были они такие скромные, и мне было неловко перед лакеем. Чего он не уходит! Надо бы сказать ему. Но раз остается, очевидно, так ему приказано.
Постучали в дверь. Появился молчаливый Ральф.
-- Господин граф поручили мне справиться, хорошо ли путешествовал господин профессор. Его сиятельство будет счастлив принять господина профессора завтра утром, в одиннадцать.
Он поклонился.
-- Уильям, -- и он указал на лакея, -- в полном распоряжении господина профессора. Когда господин профессор пожелает, чтобы его проводили в столовую, он будет так любезен позвонить.
Оба они вышли.
Оставшись один, я, прежде всего, открыл огромное окно. Ворвался очень свежий воздух, с бодрящим запахом елей. Деревья черными группами высились перед окном, совсем близко от него, и нужно было высоко поднять глаза, чтобы увидать красноватое небо, по которому ветер гнал луну сквозь желтые облака.
Я отошел от окна, дошел до середины комнаты. Свидетельницей каких тайных драм моего сердца будет она, эта комната? Какими таинственными пожарами мозга и чувств озарятся эти огромные черные стены? На стене против меня посверкивала золоченая рама венецианской работы. В раме было пророчество Донегаля, разукрашенное готическими трилистниками. Я перечитал его, как перечитывают стихотворение, которое давно уже знаешь наизусть.
Потом мне пришло в голову, что, наверное, руки у меня очень грязные от копоти юго-западных поездов.
Окончив свой скромный туалет, я позвонил Уильяму. Должно быть, он дежурил за дверью, потому что она тотчас отворилась.
Он проводил меня в круглую, небольших размеров столовую, отделанную дубом и украшенную гранеными зеркалами.
Два серебряных подсвечника обливали скатерть мягким светом. Мужчина в смокинге, сидя за столом, читал "Daily Chronicle". Когда я вошел, он встал, не спеша сложил газету и представился.
-- Полковник Гарвей, из Балтиморы.
-- Профессор Жерар, из Парижа, -- сказал я.
Мы обменялись крепким рукопожатием.
Почти тотчас же появился д-р Грютли. К моему конфузу, он также был в смокинге. Но я утешился, заметив у него сзади металлическую застежку готового галстука.
Мы сели за стол. Я рассеянно слушал, как полковник Гарвей что-то объяснял доктору.
-- Я в совершенном восторге, доктор, в совершенном. Конституция Швейцарии ближе всего к конституции Соединенных Штатов.
-- Вы знакомы, господин полковник, с графом д'Антримом?
-- Очень хорошо знаком, доктор, очень хорошо. Но при всем моем сочувствии к нему и к тому делу, которое он представляет, я буду беспристрастен, строго беспристрастен. Мы присутствуем здесь для того, чтобы, когда наступит время, явить полное беспристрастие...
-- Наступит время... Это назначено на пасхальный понедельник?
-- Да, кажется, на пасхальный понедельник.
-- Странный, право, это заговор, -- сказал д-р Грютли, -- все подготовляется совершенно открыто? Очень странный. Верите вы в успех, господин полковник?
Полковник Гарвей сдвинул толстые брови, поднес к глазам граненый хрустальный стакан, в который только что перед тем налил красного вина, посмотрел на свет и сразу выпил.
-- Разные есть виды успеха, доктор, -- сказал он.
Г-н Грютли ничего не ответил на эту загадочную фразу. Он был занят тем, что очищал рака.
-- Наши коллеги, господин полковник, уже здесь? -- спросил он, наконец.
-- Только один. Профессор Эрик Генриксен, из Стокгольма. Человек очень замкнутый. Он выразил желание обедать у себя в комнате. Любите вы Сведенборга, доктор?
-- Сведенборга? Мм...
-- Профессор Генриксен -- сведенборгианец.
-- На здоровье, -- сказал доктор. -- А другие?
-- Завтра ждут испанского делегата, сенатора Баркхильпедро, а также, может быть, делегата японского, барона Идзуми, профессора вольного университета в Вазеде.
-- Знаете вы их?
-- По-видимому, барон Идзуми -- настоящий джентльмен, -- лаконически ответил полковник Гарвей.
Наступило короткое молчание. Затем д-р Грютли спросил:
-- Представляете вы себе, каков должен быть метод нашей работы здесь?
-- Да, я уже затрагивал этот вопрос с графом д'Антримом, -- сказал полковник, -- и он поручил мне побеседовать с вами об этом.
Д-р Грютли наморщил лоб.
-- А! -- произнес он важно.
Полковник поглядел на него с некоторой тревогой.
-- Доктор, -- сказал он, -- и вы, господин профессор, не поймите мои слова неверно. Все мы тут -- на одинаковых правах, и мне отнюдь не доверена какая-нибудь преимущественная роль. Но я уже довольно давно знаю графа д'Антрима. С другой стороны, вам, быть может, известно, что здоровье его очень пошатнулось. Он сделает все, для него возможное, чтобы до конца выполнить по отношению к вам свой долг хозяина. Но силы его не всегда на высоте его желаний. И потому он просил меня временно заместить его.
-- И мы заранее приносим вам, господин полковник, свою признательность, -- сказал я.
Полковник Гарвей с благодарностью поглядел на меня.
-- Но конкретно, что нам надлежит делать, -- спросил д-р Грютли своим резким и тонким голоском.
Полковник сделал протестующий жест.
-- То, что вы сочтете нужным, доктор, что сочтете нужным. Если вы не вынесете из этой первой нашей беседы впечатления, что вы тут совершенно, абсолютно свободны, значит, я плохо выразился, исказил намерения графа д'Антрима. Пусть каждый работает так, как найдет нужным. Вам будут предоставлены для того все средства, потому что все должно произойти совершенно открыто. Мы здесь для того, чтобы сказать миру то, что увидим. Граф д'Антрим настаивает лишь -- и это единственная его просьба, которую я должен вам передать, -- настаивает, чтобы те наблюдения, какие будут сделаны каждым из нас, были объединены в общих наших докладах, а не сообщались изо дня в день газетами тех стран, которые мы здесь представляем. Мы -- люди науки, а не журналисты.
-- Вполне благоразумно, -- сказал д-р Грютли уже более мягким тоном.
Их разговор принял затем более общий характер. Смутно слышал я, как полковник восторгался Амиелем, а доктор ответил на это любезной похвалой Эмерсону. Я перестал слушать. Во мне зашевелился неожиданный страх. Я думал о том, что за двадцать лет Антиопа могла очень подурнеть.
Доктор и полковник продолжали обмениваться любезностями. В столовую вошел человек в смокинге, которого кучер Джозеф назвал Ральфом. Но увидав, что мы еще не кончили пить, он скромно скрылся.
Д-р Грютли глазами спросил полковника.
-- Ральф, -- объяснил тот вполголоса, -- Ральф Макгрегор, управляющий, человек, которому граф д'Антрим очень доверяет. Ральф Макгрегор записался в армию в 1914 году. Он блестяще заслужил во Фландрии свой Victoria cross. Впрочем, как видите, он не носит этого ордена. Сейчас он играет важную роль в военной революционной организации. Если бы он оказался капитаном или даже майором ирландских волонтеров, -- я ничуть бы этому не удивился. Во всяком случае, два-три самых подлинных сына местных лордов ниже его чином, подчинены ему. Мы приходим тут в соприкосновение, господа, с весьма интересным моментом. Мы можем непосредственно констатировать, во что обходится делу союзников английская политика по отношению к Ирландии. Если бы в 1914 году. Гомруль был осуществлен, сейчас в окопах Франции было бы лишних сто тысяч ральфов макгрегоров.
Полковник замолчал: опять вошел управляющий. Он увидал, что стаканы пусты.
-- Я к вашим услугам, чтобы проводить вас, когда вам будет угодно, в ваши комнаты.
Когда я вернулся к себе, мне сначала показалось, что дорога сильно меня утомила. Я тотчас же лег. Но увидал, что скоро не засну.
Я подошел к библиотечному шкафу, стекла которого посверкивали в самом темном уголке комнаты. Взял первый подвернувшийся том и опять лег.
Это был "Тристрам Шенди". Так около получаса находился я в том странном и очаровательном душевном состоянии, какое дает под кровлей нового жилища чтение уже ранее читаной книги.
За окном поскрипывали флюгера. Когда я дошел до главы "Как ни старайся, кто-нибудь всегда будет недоволен", они затихли, сменившись каким-то другим шумом, мерным и однообразным.
Пошел дождь.
Я погасил электричество. Тогда слух мой уловил еще иной шум, более широкий, более глубокий. Шум моря. Долго не мог я заснуть.
* * *
Первый день, проведенный мною в Кендалле, имеет важное значение для дальнейшего рассказа. Я обязан поэтому, заранее прошу извинения, описать здесь, ничего не утаивая, час за часом, все подробности того, что в этот день произошло.
Спал я плохо, должен в этом признаться. Проснувшись, очень удивился, что нахожусь в этой комнате, и поздравил себя с культом непредвиденного, культом, в конечном счете, пользующемся в нашу эпоху широкими симпатиями.
Я растворил внутренние ставни, они стукнули о стены. Глазам моим открылся парк с его темной зеленью, над которой дождь ткал туманный покров. В сером небе плыли облачка с золотыми краями и позволяли надеяться, что скоро прояснится. Когда я кончал одеваться, небо действительно очистилось, и шепот дождевых капель прекратился.
Я позвонил Уильяму. Он вошел с завтраком.
-- Сейчас нет еще восьми, -- сказал я ему, -- а я буду иметь честь увидеться с господином графом только в одиннадцать. Я хотел бы немного побродить по окрестностям.
-- Ваша честь, вы могли бы, -- ответил Уильям, -- посетить развалины аббатства Ардферд, построенного очень много времени назад нашим великим святым Брандоном, когда он вернулся из путешествия в Америку. Это в двух милях отсюда. Можно приказать оседлать для вас лошадь.
-- Не стоит, -- я предпочитаю пешком. Впрочем, для первого дня я не хочу заходить далеко. Ведь море, кажется, совсем близко?
-- Совсем близко, ваша честь. На море выходят окна западного фасада замка. Ваша комната, как и комнаты других гостей, -- на восток. Господин Ральф распорядился так для того, чтобы в бурю море не мешало господам спать... Но если ваша честь предпочитает...
-- Нет, нет. Эта комната мне очень нравится.
Выйдя в парк, я стал огибать замок. С севера, юга и востока он был окружен довольно глубокими рвами, с запада же его прикрывала скала, на выступе которой он был построен.
Внизу, в расстоянии двухсот метров, было море, к которому сбегали высеченные в скале узкие тропинки. Волны тихо набегали на белый песчаный берег; пять-шесть собирателей водорослей двигались по песку, сверху они казались не больше крабов.
Я разглядывал замок. По-видимому, он сильно пострадал от пресвитерианцев. В 1649 году тут побывал Кромвель со своими наемными солдатами и пушкарями. Камня на камне не осталось там, где прошел "старый мошенник", как обычно называют в Ирландии лорда-протектора. Кромвель обратил в развалины три из четырех башен замка и сжег один из двух флигелей. Здание в настоящем его виде было перестроено, шестьдесят лет спустя, графом Жаком Кендаллом, на выигранное сеньором у королевы Анны пари в десять тысяч фунтов стерлингов. В ту пору принадлежавшие замку земли были в десять раз обширней, чем сейчас. Потом конфискации и широкая жизнь графов Кендаллей сделали свое дело. Но и в теперешнем своем виде, с площадью всего в 1800 акров, имение это было постоянным предметом зависти для окрестных крупных английских землевладельцев. Так было в 1914 года. С переходом имения к дому д'Антримов у средних лендлордов не оставалось уже надежды когда-нибудь присоединить это место к своим недавно приобретенным землям.
Разорвав полог облаков, выглянуло солнце. Окружавший меня странный пейзаж вдруг заиграл свежими красками. Бодро пошел я навстречу нежному утреннему ветерку.
Сначала я шел тропинками, которые исчезали под нависавшим дугою кустарником, где пели щеглы с взъерошенными от дождя перышками. Потом потянулись поля, окруженные стенами из сухой земли в три-четыре фута вышиной, сбегающие вниз луга... Под травой бежали ручейки, стремительные от весенних дождей, с каким-то особым молодым шепотом, совсем не похожим на их осенний шум. Вспорхнул чирок, которого я сначала принял за сороку.
Потом пошли болота, перемежаясь широкими пустынными плоскогорьями, покрытыми темным и рыжим папоротником. Я шел через эти папоротники. Порою взлетала над ними безобразная птица, такая же рыжая, с длинными свисающими желтыми лапами... И царил над этою пустынностью тихий шепот дроков...
Я бродил так целых два часа и не видел ни одного крестьянина, никаких признаков человеческого существа. Наконец попались три-четыре заброшенные лачуги с провалившейся крышей, с накренившимися стенами. Я вошел в одну. Чертополох, крапива, грустный шум моих шагов по когда-то утрамбованному земляному полу...
Какая красноречивая иллюстрация страшной аграрной политики, сумевшей менее чем за столетие вдвое уменьшить население этого, когда-то цветущего острова! В то время как дожди разрушают штукатурку в этой жалкой брошенной ферме, прекрасные леди в Империи строят себе замки из слоновой кости и золота...
Я шел вдоль оврага по грязной извилистой дороге. Донесся шум лошадиных копыт. Скоро я увидал и лошадь. Она бежала мне навстречу. Я хотел посторониться, пропустить ее, но увидал, что на лошади -- дамское седло; поводья упали; и у нее был тот немного дикий вид, какой бывает у лошади, только что сбросившей седока.
Я подумал: должно быть, какой-нибудь несчастный случай. И когда лошадь поравнялась со мной, схватил поводья. Она рванулась, но только обдала меня грязью. Я крепко держал поводья. Она остановилась.
Это была великолепная вороная кобыла. Седло и поводья из очень тонкой кожи, стремена -- все говорило о большой, но не крикливой роскоши.
"Остается одно, -- подумал я, -- продолжать свою прогулку в том направлении, откуда прискакала эта красивая беглянка. Я был бы очень удивлен, если бы очень скоро не..."
Я ускорил шаги, волнуемый какой-то надеждой, к которой была уже примешана тревога.
Но не прошел еще и сотни метров, как дорога сделала новый поворот, и я увидал приближающийся ко мне черный силуэт женщины в амазонке. Со скучающим видом несла она на левой руке свой шлейф. Хлыстом, бывшим у нее в правой руке, она на ходу нервно стегала по росшему на откосе репейнику.
Увидав лошадь, она радостно вскрикнула:
-- А, вот вы где, мисс Пэгг.
Кобыла остановилась и боязливо ржала.
Не спеша, подняв хлыст, подходила наездница. Она сделала слегка удивленное движение, увидав, что я -- не крестьянин, который только и мог бы ей повстречаться на этой топкой тропинке.
Она заметила, что я забрызган грязью, поняла откуда эта грязь, и расхохоталась.
-- Право, мне так неприятно, что я причинила вам беспокойство. С этой мисс Пэгг -- сладу нет. Я на минутку слезла, только чтобы укоротить стремя... И вот!
Она поглядывала на меня вопросительно и слегка насмешливо. Я сообразил, что забыл представиться. Я покраснел. Назвал себя.
-- А, вы -- иностранец?
Я не ответил; я любовался своей собеседницей. Сколько ей лет? Потом, припоминаю, я упрекал себя, как в преступлении, что в ту минуту дал ей тридцать пять. Она была тонка, высокого роста, с очень высокой талией. С обеих сторон черной фетровой шляпы светлые, соломенного цвета волосы лежали у висков золотыми пучками.
Голубые глубокие глаза сверкали из-под лиловатых век. Маленькие гордые губы были сильно накрашены и казались почти лиловыми. Белый пикейный галстук был заколот булавкой с опалом.
-- Вы -- иностранец? -- повторила она, дав мне время оглядеть ее.
-- Француз, мадам.
И я вкратце объяснил ей, на случай, если бы она этого не знала, что я гощу у графа д'Антрима.
-- А!.. -- протянула она. -- Вы в Кендалле.
Как раз в это время кобыла слегка рванулась в сторону.
-- Мисс Пэгг! Смирно! Будьте так любезны, подержите это глупое животное, пока я сяду. Иначе никак не заставить ее успокоиться.
Она легко вскочила на лошадь. Мисс Пэгг, получив удар хлыстом, покорно зашагала рядом со мной.
Молодая женщина поглядывала на меня, и улыбка играла у нее на губах.
-- Раз вы из Кендалла, господин Жерар, наверное, мы скоро будем иметь случай встретиться. Я буду очень рада.
Я поклонился.
-- Значит, до скорого свидания. Еще раз -- тысяча благодарностей.
Она пустила мисс Пэгг рысью. На повороте тропинки, прежде чем исчезнуть у меня из глаз, она обернулась и движением хлыста простилась со мной.
Я решил, что пора возвращаться в замок. Было уже больше десяти часов; нужно еще переодеться, прежде чем отправиться к графу д'Антриму.
Мой сундук ждал меня в комнате. Уильям развязывал веревки. Пока он возился с ними, я как бы между прочим спросил его:
-- Графиня Кендалль ездит верхом?
-- Конечно, ваша честь, каждый день.
-- Значит, это, должно быть, я ее встретил сегодня утром.
И для точности добавил:
-- На вороной кобыле.
Уильям покачал головой.
-- Нет, ваша честь, нет. У ее сиятельства белая лошадь.
-- Ах, вот как. Кто же та дама, которую я встретил? Блондинка.
-- Блондинка? Блондинка, высокого роста, на вороной лошади? Не может быть сомнения, что вы, ваша честь, встретили леди Арбекль.
-- Леди Арбекль? -- повторил я в недоумении.
-- Да, ваша честь.
-- Но, скажите мне, вчера вечером, когда мы ехали в замок, мы встретились с лордом Арбеклем, и я говорил о нем с вашим товарищем Джозефом; он мне сказал, что лорд Арбекль холост.
-- Джозеф сказал правду, лорд Арбекль не женат. Вы видели сегодня утром не его жену.
-- Но кого же?
-- Его мать.
Я искоса взглянул на Уильяма.
-- Сколько же лорду Арбеклю лет? -- сухо спросил я.
-- Двадцать шесть. Нужно сказать, что он родился у леди Арбекль, когда она была еще очень молодая: она вышла замуж семнадцати лет. Сейчас она куда ближе к сорока пяти, чем я когда-нибудь буду к годовому доходу в тысячу фунтов. Но вы, ваша честь, сами видели: ей никак нельзя дать столько. Есть здесь одна фермерша, старая Кэтти, она носит нам сыр и масло. Вся сгорбилась, сморщенная, как печеное яблоко. Ну так вот, Кэтти всего сорок восемь. На три года старше леди Арбекль. Нужно самому видеть это, ваша честь, чтоб поверить.
Он почтительно повторил:
-- И все-таки -- это правда.
Я задумался. Впечатление, что когда-то я видел леди Арбекль, -- такое впечатление у меня было в ее присутствии, -- я теперь начинал это понимать. Вспомнились черты лица юноши, которого я вчера встретил, его розовые губы: она была похожа на своего сына!
"Все равно, красивая", -- прошептал я.
Наступил час предстать перед графом д'Антримом и, может быть, увидать Антиопу. С бесконечным удивлением чувствовал я, что уже не было того волнения, которое, как я ждал, охватит меня в эту минуту.
* * *
Но оно сразу поднялось во мне и все разрасталось, когда я, предшествуемый господином Ральфом, вышел в маленькую гостиную; там находились уже трое.
Там были доктор Грютли, полковник Гарвей и маленький человечек, желтолицый, черноволосый, с моноклем, в очень изящной серой паре. Это -- барон Идзуми, делегат Японии.
Полковник Гарвей нас представил.
-- О это для меня такая честь -- познакомиться с вами, -- сказал человечек на чистейшем французском языке, пожимая мне руку. -- Я так ценю ваши труды.
Я скромно улыбнулся.
"Да, -- пробормотал я про себя, -- что же, с вашего разрешения, будем об них говорить как можно реже". Но он продолжал.
-- Вместе с Эйном Мак-Нейлом -- вы крупнейший в мире кельтовед.
Любезным жестом я остановил поток похвал, который -- сразу было заметно -- не очень-то нравился д-ру Грютли. Он позеленел и угрюмо молчал.
-- Нас всего четверо? -- сказал я, чтобы переменить разговор.
-- Сенатор Баркхильпедро еще не прибыл, -- сказал полковник. -- Ему захотелось поехать через Париж, и он там задержался. Знаете, когда испанец попадает в Париж, -- тут опоздание неизбежно. А что касается профессора Генриксена...
Полковник Гарвей засмеялся.
-- Что же?
-- Право, чудак. Говорит, что не желает, чтобы мешали его работе, и упорно отказывается покинуть свою комнату. Раз так, зачем ему было вообще ехать в Ирландию! Он мог бы с таким же успехом работать у себя в Стокгольме. Я не хотел брать на себя -- извиниться за него перед графом д'Антримом и предоставил это господину Ральфу.
Как раз в этот момент из-за темной бархатной портьеры появился управляющий.
-- Господа, -- сказал он, так для него характерным мерным, скупым на оттенки голосом, -- если вам угодно -- пожалуйста.
Мы, один за другим, вошли в парадную залу замка.
Сначала я различил в этой большой и очень мрачной зале лишь пылающие в громадном камине дрова на другом конце комнаты.
Г-н Ральф проводил нас к этому камину; полукругом перед ним -- несколько кресел.
В одном из кресел, повыше других, представлявшем как бы кафедру, восседал граф д'Антрим. Я уверен, всюду, при всякой обстановке, узнал бы я его, так малоизменившимся показался он мне. Одетый в черное, он держался очень прямо; бюст его как бы выступал из какого-то ящика, образовываемого лежащим на ручках кресла серым мехом; мех спадал на колени и ноги графа и закрывал их. Волосы были совершенно белые. Лысый лоснящийся лоб отражал прыгающее пламя камина. Только ближе и внимательнее разглядев графа, заметил я произведенные годами разрушения: ввалившиеся щеки, сдавленные ноздри, а особенно -- трагическая несимметричность лица; правая сторона оставалась все время неподвижной, словно застыла. Она была парализована.
Движением левой руки -- правая лежала, мертвая, под мехом -- граф пригласил нас сесть.
Медленно, тяжелым голосом, в котором все время чувствовались мучительные усилия, он заговорил. Сказал всего несколько слов.
-- Господа, полковник Гарвей принес вам мои извинения, что я могу быть вот лишь таким жалким хозяином. Часто страдал я от того состояния, в которое приведен болезнью, но никогда не страдал от этого столь сильно, как сейчас, так как не могу выразить вам, как хотел бы, то волнение, с которым приветствую всех в Кендалле.
Мы поклонились. Заговорил барон Идзуми, очень просто, звонким голосом, пожалуй -- несколько книжно.
-- Это мы, милорд, счастливы и горды, что являемся вашими гостями. Вы -- уважаемый символ страны, которую мы любим.
Он согнул свою маленькую фигуру, но голос его не повысился ни на один тон.
-- Япония, как и Франция, -- верная союзница Великобритании. С другой стороны, -- и он взглянул на полковника Гарвея, -- у нас также имеется своя теория Монроэ, и она рекомендует не вмешиваться в дела Европы: у нас достаточно обширное поле действия и там, в Азии. Вопреки этому, мы полагаем, что независимость Ирландии -- один из тех вопросов, которые интересуют все народы. И если я присутствую здесь, то в надежде быть свидетелем событий, которыми будет изглажена ненормальность, примирено противоречие, стесняющее нации, которые заключили союз во имя свободы народов.
Полковник Гарвей улыбнулся.
-- Я лично ничего не скажу, -- произнес он. -- Я родом из Балтиморы, великого американского города, который в свой черед ведет свое начало от Балтимора, самой убогой ирландской деревушки. Графу д'Антриму известно, чему принадлежат мои симпатии.
Д-р Грютли оказался еще лаконичнее:
-- Ирландия, -- сказал он, -- та страна, где самые живописные озера, не считая, конечно, швейцарских.
Граф д'Антрим оставался неподвижен. Веки были полуопущены. Какая-то полуулыбка кривила непарализованные части губ.
Мои коллеги поглядели на меня. Я заговорил. Голос слегка дрожал.
-- В дни еще более зловещие, чем теперь переживаемые нами, в 1870 году, великий английский писатель, которого наши писатели неизменно высоко ставили, Карлейль, гулял с ирландским историком Лэки. Он объяснял ему, почему мир должен радоваться поражению Франции. Он сказал, что этот разгром -- полезнейшее, что произошло во вселенной за все время ее существования, и что это напоминает ему, как архангел Михаил своим сверкающим мечом поверг во прах чудовище, сатану, который наступал, изрыгая кощунства и адский пламень. И вот, комментируя этот взгляд, про который самое меньшее, что можно сказать, -- что он легковесен, -- Лэки написал: "Я несколько скептически отношусь к сходству между архангелом Михаилом и графом Бисмарком... Мы в Ирландии страстно преданы Франции, -- частью потому, что думаем так же, как французы, частью благодаря Ирландской бригаде, которая в восемнадцатом веке сражалась за Францию, частью, наконец, потому, что англичане стоят на противоположной точке зрения". Хочу верить, милорд и милостивые государи, что после 1870 года у англичан было достаточно времени изменить свой взгляд на это. Но французы были бы несправедливы, если бы не делали различия между англичанином Карлейлем и ирландцем Лэки.
Мне показалось, что губы старика шевелились, словно он хотел что-то сказать, быть может -- слова благодарности... Но он молчал.
-- Милорд, -- произнес почтительно полковник Гарвей, вставая, и все мы сделали то же, -- милорд, не хотим долее злоупотреблять вашим временем.
Граф сделал движение.
-- Надеюсь, милостивые государи, вы окажете мне честь и примете мое приглашение отобедать сегодня вечером за моим столом.
Мы поклонились.
-- Благодарю вас. Все мы очень желали бы, чтобы профессор Генриксен нашел время побыть среди нас. Не будете ли вы, полковник, так любезны передать ему мое приглашение. Или, может быть, вы предпочитаете, чтобы я непосредственно обратился к нему с письмом?
Полковник Гарвей улыбнулся.
-- Пожалуй, так лучше.
-- Хорошо. Итак, господа, до свидания, до вечера.
Подумав, он остановил нас жестом.
-- Нет нужды прибавлять, что если бы кто-нибудь из вас пожелал побеседовать со мной отдельно, я -- всецело к его услугам.
Этого я и ждал.
Проходя последним около него, чтобы пожать ему руку, я остановился.
-- Я хотел бы просить вас, милорд, подарить мне две минуты.
-- О конечно, -- сказал он. -- Ральф, проводите господ. А вы, господин Жерар, останьтесь. Садитесь.
Мои коллеги вышли. Я видел, как д-р Грютли обернулся и с удивлением поглядел на меня.
Своей здоровой рукой граф д'Антрим взял мою руку. В его выцветших глазах сверкнули огоньки.
-- Ваши слова, -- прошептал он, -- глубоко меня тронули, благодарю.
-- Милорд, -- пробормотал я.
-- Вам нужно поговорить со мной? -- ласково спросил он.
Я не ответил. Я взглянул на Ральфа. Проводив посетителей, он вернулся к графу и стоял около его кресла, бесстрастный, холодный.
Граф д'Антрим заметил мой взгляд.
-- Ральф никогда не отходит от меня, -- сказал он, -- это -- мое второе я. Впрочем, если вам угодно...
Я сделал протестующий жест. Я отнюдь не желал с первого же шага вооружить против себя этого молчаливого человека.
-- Милорд, -- сказал я, повышая голос, -- я позволил себе остаться для того, чтобы воскресить в вас одно воспоминание.
Он удивленно поглядел на меня.
-- Воспоминание?
-- Да, воспоминание, милорд. Когда-то мы уже встречались. Это было в 1894 году, в Э-ле-Бене, в сентябре, в парке Виллы цветов.
Он на мгновение задумался.
-- Да, в самом деле, я там тогда жил. Но вы в то время были, вероятно, еще очень юны, господин Жерар.
-- Да, конечно, милорд. Мне было приблизительно столько же, сколько графине Антиопе, с которой я играл целый месяц. И я позволяю себе спросить вас, как ее здоровье.
Я говорил очень быстро, опустив глаза. Когда поднял их, увидал, что старик пристально в меня вглядывается, и в глазах его -- выражение, которое я принял за изумление. Лицо бесстрастного Ральфа оставалось совершенно неподвижным.
-- Вы знали Антиопу? -- медленно проговорил граф д'Антрим.
По-видимому, в голове его совершалась какая-то трудная работа. Было видно, что он старается припомнить меня. Впрочем, так естественно, что он забыл меня.
-- Вы знали Антиопу! -- повторил он.
-- Да, милорд. И именно графиня Кендалль, двадцать лет назад, представила меня вам.
Он поглядел на меня и покачал головой.
-- Вы сделали за эти двадцать лет большую карьеру, -- сказал он.
Я покраснел до ушей. Он не заметил этого. Весь он ушел в собирание далеких воспоминаний.
-- Да, -- проговорил он наконец с усилием, -- припоминаю. Кажется припоминаю. Маленький Жерар, ребенок, со старой дамой в черном, которую так пугали шалости Антиопы. Припоминаю. Боже мой! Боже мой!
Я почтительно глядел на него.
-- С прискорбием узнал я, прибыв сюда, -- сказал я, -- о том великом несчастье, которое постигло графиню Кендалль.
-- О да, несчастье, громадное несчастье!
-- Будет ли мне разрешено, -- робко спросил я, -- засвидетельствовать ей свое почтение?
-- Конечно, конечно.
Он с трудом перевел дух.
-- Сегодня вечером она обедает с нами. Ведь хозяйка дома -- она, вы знаете, и то гостеприимство, какое оказывается вам, им пользуюсь и я. Но, может быть, вам было бы приятно до того...
Видимо, так неожиданно вызванные воспоминания о прошлом взволновали его.
Подошел Ральф и дотронулся до его плеча.
-- Позволю себе заметить вашему сиятельству, вам нельзя так долго утомляться.
-- Я кончил, Ральф. Кончил. Но то, что только что сказал мне господин Жерар, до того неожиданно, до того необычайно. Так я возвращаюсь к своему вопросу: вы, наверное, хотели бы еще до обеда повидать друга вашего детства?
-- О я был бы чрезвычайно счастлив, милорд.
-- Вполне естественно, конечно. Антиопа каждый день после завтрака ездит верхом. Возвращается около четырех часов. В пять, если хотите, за вами придут и проводят к ней.
За завтраком я лишь очень рассеянно слушал беседу (впрочем, полную интереса) между полковником Гарвеем и бароном Идзуми, касавшуюся японцев в Калифорнии. Когда я вернулся к себе в комнату, Уильям снимал со столика несколько положенных мною на него книг.
Он смутился и приостановил свою работу.
-- В чем дело? -- спросил я.
-- Да вот профессор Генриксен, ваша честь...
-- Чего же профессору Генриксену от меня нужно?
-- Профессор Генриксен приказал мне разыскать ему в замке маленький легкий круглый столик. Он говорит, что ему это очень нужно, и что если ему такого столика не достанут, то он отправит свои чемоданы назад в Швецию. Кроме этого вот -- ничего не могу найти. Если вы, ваша честь, ничего не будете иметь против...
"Что за сумасшедший", -- подумал я.
Уильям стоял посреди комнаты, со столиком в руке.
-- Несите ему, несите, -- сказал я. -- Да спросите, может быть, ему и туалетный столик тоже нужен.
-- Нет, не нужен, ваша честь, -- ответил Уильям с большим облегчением, -- ему нужны только круглые столы.
Остальную часть дня я несколько раз принимался читать "Тристрама Шенди". В пять ко мне в дверь постучали. Показался г-н Ральф.
-- Графиня ждет профессора, -- сказал он.