Еще восемь дней
Комната д-ра Грютли была рядом с моей. Там также было оставлено непотушенным электричество.
-- Войдите, дорогой господин Жерар. Садитесь. Пожалуйста, будьте как дома.
Приглашение было сделано в таком тоне, что это только увеличило мое раздражение.
Доктор Грютли закрыл ставни. Подошел к двери и повернул ключ. Потом, прихрамывая и улыбаясь, подошел ко мне.
-- Чтобы черт меня побрал! Я чуть не сломал ногу при этом глупом падении.
Он снял башмаки. Я увидал белый носок, который заметил на верхней койке каюты, когда мы ехали морем.
-- Видите щиколотку. Завтра она посинеет, послезавтра станет черной. Я хотел бы, чтобы она опять стала розовой и чтобы прошла опухоль ко дню, в который должно исполниться пророчество Донегаля.
Он достал с полки бутылку и два стакана.
-- Все это не должно нам мешать побеседовать за виски, не правда ли, господин Жерар, господин профессор Жерар?
Он как-то по-особенному упирал на слова и вдруг жирно расхохотался. Это был настоящий приступ, все тело его колыхалось от хохота.
-- Господин Жерар! Ой-ой-ой! Господин профессор Жерар!
-- Объясните вы мне, в чем дело? -- сказал я наконец, встревоженный и взбешенный.
Придерживая обеими руками щиколотку, он продолжал хохотать и ужасно гримасничал.
-- Ой-ой-ой! Как это вредно смеяться, когда больно, но как приятно! Ай-ай! Господин профессор Жерар, Фердинанд Жерар, не правда ли?
-- Я совсем не в настроении забавляться вашим гримасничанием, -- сказал я угрожающим голосом. -- В последний раз, -- объясните вы мне? Да или нет?
-- Господин Жерар, умоляю вас, не сердитесь. Мне было бы весьма грустно рассердить господина профессора Жерара. Но он же сам видит, в каком я печальном положении. Не могу больше двинуть ногой, право, не могу. Надо мне помочь.
Он достал из кармана для часов маленький ключик и протянул мне.
-- Там, во втором ящике комода, есть ящичек. Пожалуйста, поверните два раза ключ: раз направо, раз налево, вот так. В ящичке большой желтый конверт, сложенный вдвое... Будьте так любезны, принесите его. Право, мне так неприятно, что я должен утруждать вас. Еще немножко виски. Правда, отличное виски?
Он вскрыл конверт. Я с изумлением увидал, что он вытаскивает из него номер "L'Illustration". Неприятное предчувствие зашевелилось во мне.
-- Вот это должно быть для вас очень интересно, господин профессор Жерар, особенно, исключительно интересно -- для вас.
И опять он противно захохотал.
-- 25 июля 1913 года, -- заговорил он снова, развернул номер журнала и стал читать подпись под большой фотографией на первой странице, -- президент Совета министров господин Луи Барту, министр народного просвещения, посетил College de Franse. Я ведь говорил вам, господин профессор, этот номер должен быть для вас особенно, исключительно интересен.
Я встал.
-- Дайте мне, -- сказал я.
-- Э-ла-ла! Потише, несчастная моя нога! Фотография, господин профессор, очень хорошая фотография. Можно всех узнать, ну, почти всех. Вот министр. Рядом с ним господин Леон Барту, директор его канцелярии, господин Морис Круазе, заведующий. А за тем господа Гадамар, профессор аналитической механики и небесной механики, Морель Фатио, профессор языков и литературы Южной Европы, и, наконец, очень отчетливо виден, хотя его и не совсем можно узнать, господин Фердинанд Жерар, профессор кельтского языка и литературы... Ай, ай, ай!
Он откинулся к спинке кресла и хохотал во всю глотку.
-- Замолчите! -- сказал я гневно и с угрозой.
Он не слушал, по-прежнему хохотал вовсю.
-- Нет! нет! -- наконец проговорил он. -- Вы представить себе не можете, как я перепугался, узнав, что вы -- профессор кельтского. Когда я теперь об этом думаю, мне хочется кричать, танцевать, позвать этого славного господина Ральфа, чтобы он выпил с нами. Я довольно бегло говорю по-гаэльски, дорогой мой профессор, но вот по части корней, синтаксиса, литературы -- пас! Не мог осилить. Я думал, что уже разоблачен. Я бегал от вас, как от зачумленного. Но эти чертовы обеды! Мы встречались во время обедов, и я все время боялся, что вот-вот вы мне предложите маленький филологический турнир. Господи, как вы отравляли мне существование своим присутствием. Но, я думаю, вы и сами были во власти таких же приступов страха?.. Нет, нет, нет, никогда не видел я ничего более смешного.
-- Кто вы? -- спросил я беззвучно.
Он лукаво на меня поглядел.
-- Я не вижу никаких затруднений сказать вам, если только вы уже и сами не догадались. И нам совершенно нечего бояться нашей взаимной конкуренции, потому что цели у нас -- общие. Но сколько потеряно зря времени! Ах, у наших правительств нет более тесных связей...
-- У наших правительств?
-- Перестаньте ребячиться, -- сказал он.
Он достал листок бумаги, отвинтил головку у пера и написал. Я прочитал:
"Уилки Джойс, главный инспектор Королевской ирландской полиции".
-- Будьте так любезны, бросьте этот лоскуток бумаги в камин и последите хорошенько, чтобы он сгорел. Такая штука не должна валяться тут, раз не имеешь особого желания проснуться в одно прекрасное утро и почувствовать над собою три фута доброй ирландской земли.
Я сделал, как он сказал.
-- Теперь ваш черед, -- сказал он, когда я снова подошел к нему.
-- Мой черед?
-- Ну конечно, господин Жерар, ваш черед; кельтский язык уж не по сезону, я только что подал вам пример. Вас зовут?
-- Корентен, -- пробормотал я, -- Корентен Пейрад.
-- Вот перо, -- сказал он, -- напишите.
Нельзя себе вообразить, как это трудно выдумать, тут же на месте, какое-то имя, когда в тебя впиваются два острых, как сталь, глаза.
Я никак не мог. Немножко книжная ассоциация идей заменила мне фантазию.
"Только бы это животное, -- подумал я, водя пером по бумаге, -- только бы он не учился французскому языку по "Человеческой комедии".
-- Корентен Пейрад, -- прочитал господин Уилки Джойс, -- это великолепно. Ну-с, господин Пейрад, вы представить себе не можете, какое удовольствие мне доставляет эта идея: ведь мы можем работать вместе с вами.
Он указательным пальцем дотронулся до своего лба, потом до моего.
-- Ваша тайна умрет вот здесь, и моя должна умереть вот тут. Когда ходят за нами по пятам такие вот молодчики, как этот милейший Ральф, мы оба заинтересованы в том, чтобы возможно реже называть друг друга нашими настоящими именами. До 24 апреля мы остаемся, вы -- профессором Жераром, а я -- доктором, Грютли. Впрочем, еще один вопрос.
-- Что?
-- Вторая канцелярия или Общественная безопасность?
-- Что такое?
-- Может быть, вы считаете меня за простачка, -- сказал очень любезно д-р Грютли, -- и хотите удостовериться, знаю ли я, что служба политической полиции в настоящее время сосредоточена в двух различных органах: один подчинен военному министерству, другой -- Министерству внутренних дел. Удовлетворены вы теперь? Повторяю свой вопрос: принадлежите вы ко Второй канцелярии или к Общественной безопасности?
-- К Общественной безопасности.
Он сильно пожал мне руку.
-- Дорогой коллега, я предпочитаю это, нет у меня никакого вкуса ни к военным людям, ни к их методам действия.
Он потер руки.
-- Знаете, я думаю, мы вместе сделаем хорошее дело. Но еще раз говорю, наши правительства должны бы взаимно осведомить одно другое о возложенных ими на нас миссиях. Ведь так могло бы случиться, что мы стали бы действовать вразрез, мешать один другому... Что за каша! Если и в области военных дел то же, что у нас, я, право, удивляюсь, что кайзер до сих пор еще не водворился в Букингеме.
-- Могу я в свою очередь задать вам один вопрос? -- спросил я.
-- Пожалуйста.
-- Как вам удалось раскрыть мою личность?
Он улыбнулся.
-- Это азбука нашего искусства. Кстати, позволю себе сказать вам, вы довольно плохо скрывали свою игру. Никогда вас не было в замке. Все время где-нибудь. Раз вас даже не было целую ночь. Сознайтесь, странное поведение для профессора. Не скрою, я разрешил себе заглянуть к вам в комнату. Ни книг, никаких начатых работ, никаких намеков. Вот посмотрели бы на комнату профессора Генриксена или даже барона Идзуми. Словом, я стал подозревать. Я написал в нашу специальную службу, чтобы мне достали какую-нибудь фотографию профессора Жерара, -- и вот вчера утром получил этот номер "L'Illustration". Можете себе представить, как я хохотал.
-- Откуда вы знаете, -- сказал я с некоторой досадой, -- может быть, Генриксен, Идзуми и Гарвей также принадлежат к полиции?
-- А вот, вот и вот, -- ответил он, вынимая из желтого конверта разные бумаги. -- Я постарался получить и их фотографии. Я простер свою профессиональную любознательность даже до того, что выписал себе и фотографию этого странного сенатора Баркхильпедро, который все откладывает свой приезд сюда. Вот, хорошенько вглядитесь в его портрет. Таким образом, мы сразу будем осведомлены на его счет, как только он появится.
-- Считаете вы необходимым сообщить мне что-нибудь относительно подготовляющихся событий? -- сказал я.
-- Полагаю, вы знаете не меньше моего. Ужасно в моем положении не то, что трудно собирать сведения, но что совершенно невозможно убедить высокие сферы в важности этих сведений. Правительство, и в Лондоне, и в Дублине, не желает верить в восстание, потому только, что оно готовится совершенно открыто. Напрасно я даю все большие подробности, все более точные сведения, -- ничего не помогает. Ваше присутствие здесь доказывает мне, что французское правительство на этот счет более прозорливо, чем британское. Сказать откровенно, я бы этому не поверил. Но оно прозорливее, таков факт, и оно совершенно право. Понимаете вы, восстание -- ведь это означает, что сто тысяч английских солдат будут двинуты в Ирландию, значит -- предлог посылать вам подкрепления лишь по капелькам.
-- Это восстание разразится непременно 24 апреля?
-- Это совершенно точно, как нотная бумага. Посмотрите, как иногда случай помогает негодяям. Это пророчество Донегаля -- его точно нарочно сфабриковали для этого дела. Вожаки революционного движения должны ему вот какую поставить свечу за то, что он назначил сроком пасхальный понедельник, а не какой-нибудь другой день. В самом деле, обратите внимание, во-первых, два праздничных дня позволят -- и это уже сделано -- созвать волонтеров на маневры, не возбуждая внимания, во-вторых -- в эти два дня офицеры и чиновники будут на две трети не на своих постах. О, могу вас заверить, славная это будет штука!
-- Верите вы в то, что движение станет общим?
-- В это -- нет. Будут волнения в Уэспорде, в Керри, может быть, в Корке. В Дублине, например, дело будет горячее, обещаю вам.
-- Верят ли главари движения в успех своей попытки? -- спросил я.
Джойс, иначе -- Грютли, показал жестом, что сомневается.
-- Не знаю, -- сказал он, -- но я не считаю их такими детьми.
-- Но в таком случае, как же могут они идти на дело, когда почти уверены, что оно будет им стоить жизни?
Он пожал плечами.
-- Чтобы заставить о себе говорить. Видно, что вы не знаете ирландцев.
-- Заставить о себе говорить, -- сказал я, -- это можно перевести и так: возбудить общественное мнение?
Он с иронией поглядел на меня.
-- Право, словно я опять имею дело с профессором Жераром. Ваши точки зрения, дорогой мой коллега, чрезвычайно интересны, но приберегите их для завтрашних разговоров за столом. Я уверен, полковнику доставит настоящую радость поговорить об этом с вами. А сейчас не предпочли бы вы узнать, что я делал час назад, там -- на вершине моей сосны?
Я покраснел. Этот человек видел Антиопу в объятиях Ральфа. Уже за одно это был он мне так ненавистен. Но я был у него в руках, и мне приходилось хитрить.
-- Надеюсь, вы не думаете, -- сказал он, мигая глазками, которые вдруг заблестели похотливо, -- что я забрался туда лишь за тем, чтобы наслаждаться этим зрелищем: хорошенькая женщина в объятиях красивого парня? Мне это начинало немножко надоедать, потому что вот уже восемь вечеров проделываю я это маленькое путешествие на вершину скалы, и каждый раз повторяется все та же сцена, что сегодня вечером, только иногда с несколько более нежными, хе-хе-хе, вариациями.
-- Но в таком случае, какая же у вас цель? -- спросил я, стараясь казаться совершенно бесстрастным.
-- Ах, дорогой мой коллега, да все та же цель, что и у вас. Чтобы как можно меньше терять из виду этого любезнейшего господина, которого зовут Ральфом. Поверьте мне, куда лучше следить за ним, чем быть под его надзором. Да зачем я буду вам рассказывать? Вы же сами были там наверху, значит, также знаете, что если можем мы собрать какой-нибудь интересный материал, то только наблюдая за Ральфом.
-- Кто этот Ральф?
-- Конечно, не переодетый принц. Эта маленькая обманщица графиня Антиопа ищет в его объятиях, конечно, не тех прелестей, какие дает знатное происхождение. Тут иное, поверьте мне, такого сорта, что я весьма бы не хотел получить от него удар кулаком.
-- Какая у него роль в подготовляющемся движении?
Д-р Грютли похлопал меня по плечу.
-- Ну, слушайте, это уж нехорошо. Вы пробуете меня испытывать. Точно вы сами не знаете всего этого совершенно так же, как я. Точно вы не знаете, не хуже моего, что граф д'Антрим -- душа шинфейнеров. Но этот доблестный сеньор парализован. Ну, так вот: что он замышляет, -- Ральф исполняет. Вот тайна того важного значения, которое приобрел этот бывший грум, потому что, дорогой господин Жерар, любовник графини Кендалль начал грумом в замке Денмор каких-нибудь двадцать лет назад. С тех пор он, как видите, сделал карьеру. Да, черт возьми, домашняя прислуга возвышается быстрее, чем полиция!
-- Я устал, -- сказал я, -- хочу спать.
-- Разрешите мне не провожать вас, я в самом деле думаю, что растянул себе связки. Итак, до завтра, дорогой коллега. Все хорошо, что хорошо кончается. И не забудем оба, что в наших интересах идти рука об руку.
Он приложил палец к губам:
-- Ш-ш!
* * *
Я не спал. Я даже не ложился. Бледная заря заглянула ко мне в окно. Яростно дул ветер. Дождь лил, как из ведра.
Около девяти часов я спустился вниз. На лестнице я встретил Антиопу.
-- А вы забыли, -- сказала она, -- что мы условились выйти вместе, в половине девятого.
Я сделал уклончивое движение.
-- Я думал, в такую погоду...
-- А вы боитесь ветра и дождя?
Она прибавила:
-- Но, может быть, вам кажется, что совершить эту прогулку -- это только понапрасну утомлять себя?
Я серьезно поглядел на нее.
-- К чему такие фразы?
-- В таком случае, идите переоденьтесь. Согласитесь, вы не так одеты, чтобы карабкаться по скалам. Посмотрите на меня.
Она была в высоких башмаках и вся закутана в резиновый плащ. Тонких волос не было видно под беретом.
-- Жду вас, -- сказала она.
Через десять минут я вернулся.
Мы спустились к берегу и все утро бродили вдоль моря. Дождь лил, не переставая ни на минуту. Но мы почти не замечали его: был ветер, брызги от волн.
Первую половину этой сумасшедшей прогулки Антиопа была весела, как-то странно весела. Но даже самыми мучительными усилиями я не мог заставить себя отвечать на эту веселость. По смущенным вопросительным взглядам, какие она несколько раз бросала на меня, я понял, что она видит и эти мои усилия, и их безрезультатность. Обменивались мы какими-то словами, для обоих незначительными. Мы знали, что не можем обмануть ими друг друга. Когда ложь так очевидна, она уже и не ложь.
Скоро мы перестали мучить себя разговорами. Дойдя до скалистого мыса, врезавшегося в море, мы взобрались на него. На высоте ста метров скала образовала что-то вроде скамьи. Мы сели на нее. Так час, может быть, -- два, присутствовали мы при яростной борьбе между морем и ветром. Под черным небом громадные зеленоватые валы стиснутыми рядами шли приступом на нашу крепость. Хлопья ноздреватой желтой пены таяли у наших ног. С трагическим, хриплым криком взлетали подле нас чайки, так близко, что, кажется, мы могли бы схватить их руками. Мы видели, как они отчаянно боролись со шквалом, чтобы удержаться на месте, потом сдавались, и ветер мчал их на своих черных крылах, точно оторванные от парусов тонущего корабля лоскутки...
-- Какой ужас!
Я вздрогнул. Взглянул на Антиопу. Она обхватила голову руками и была неподвижна. Я расслышал, как она тихо повторила:
-- Какой ужас!
-- Что с вами? Скажите!
Она не ответила, и я не смел настаивать. "К чему?" -- сказала бы она мне, конечно. Да если бы она и заговорила, если бы даже поведала мне свое горе, свой позор, -- что мог бы я сказать в утешение, когда стоило мне только представить ее себе на секунду в объятиях Ральфа, чтобы почувствовать к ней лишь одну ненависть.
В третий раз сказала она:
-- Какой ужас!
Как мог этот человек, этот лакей приобрести над нею такую чудовищную власть? Вспоминалась мне маленькая амазонка из Э-ле-Бена, этот ребенок, словно вошедший в жизнь с хлыстом в руке. И жизнь покорила ее.
-- Пойдемте домой, -- сказала Антиопа, и в голосе ее была раздирающая душу скорбь.
Мы спустились со скалы. Антиопа так сильно дрожала, что несколько раз я должен был поддерживать ее, почти держать ее в объятиях.
Через полчаса, не сказав по дороге ни слова друг другу, мы были в замке. Вместе поднялись по парадной лестнице. Я машинально довел графиню Кендалль до двери ее комнаты.
Когда я уже хотел уходить, Антиопа схватила мою руку. Голос у нее прерывался.
-- Что бы вы потом обо мне ни узнали, поклянитесь, что вы не будете меня обвинять.
Она вся дрожала, в глазах была мольба. Значит, она смутно чувствовала, что я угадал ее унизительную тайну. Мог ли я все еще винить ее? Напротив, не воспользоваться ли случаем, который она так нежданно мне дала, и не положить ли конец тому отвратительному ложному положению, в котором живу я вот уже месяц? Да, наступила минута сказать Антиопе всю правду. В конце концов, если я лгал, если выдавал себя за другого, -- сделал я это лишь для того чтобы увидать ее. Может ли женщина не понять этого, остаться равнодушной? И вместе с тем я приобрету свободу, я получу возможность открыть тот отвратительный союз, который связывал меня с подставным доктором Грютли. Я разрушу угрозы, готовившиеся с этой стороны.
-- Выслушайте и вы меня, -- сказал я ей, и сам задрожал от невероятного волнения, -- выслушайте. Предположите, что кто-нибудь воспользовался не принадлежащим ему именем, чужим званием...
Она резко вырвала свою руку.
-- Замолчите, -- прошептала она.
С ужасом глядел я на нее.
-- Предположите... -- попробовал было я продолжать.
-- Замолчите! -- повторила она, и от звука ее голоса я весь похолодел.
Она шаталась, прислонилась спиной к двери, скрестила руки.
-- Молчите! Молчите!
Я сделал движение, чтобы взять ее руку, она стремительно отворила дверь и убежала к себе в комнату. Я остался один в коридоре.
* * *
За завтраком мы читали ответы, полученные профессором Генриксеном, например, ответы канцлера Горчакова и кардинала Рамполлы.
Кроме того, полковник Гарвей сообщил нам письмо сенатора Баркхильпедро, еще раз извинявшегося, что не приехал. Ему пришлось побывать в разных местах, чтобы добыть необходимые для работ документы. На конверте был штемпель Монте-Карло.
-- Сегодня -- 15 апреля, -- сказал полковник Гарвей. -- Будет ли он здесь к пасхальному понедельнику? Не смею на это надеяться. Осталось всего восемь дней!
"Еще целых восемь дней!" -- подумал я.
Когда завтрак кончился, д-р Грютли, сильно хромавший, попросил меня помочь ему подняться наверх, в его комнату. Страх, который он внушал мне в качестве специалиста по кельтским наречиям, сменился теперь чувством глубокого отвращения. Но я все-таки подумал, что благоразумнее будет исполнить его желание.
Как только он уселся у себя, то счел остроумным опять приняться за свои вчерашние пошлые шутки.
-- Несмотря на то, что у меня -- растяжение связок. Да, да, я растянул себе связки, -- я великолепно позавтракал. Поймите вы меня: ведь я в первый раз не боялся, что вот вы сейчас начнете декламировать стихотворение Томаса Мура и попросите меня продолжить его. Признайтесь, ведь и вас всегда мучил такой же страх? Да признайтесь, это так потешно!
-- Разрешите мне уйти.
-- Нет, не прежде, чем попрошу вас об одной услуге.
-- В чем дело?
-- Вы сами видите, я совершенно лишен возможности выйти из дому, и виноваты в этом вы.
-- Я виноват? Не я же сбросил вас с дерева.
-- Конечно, но ваше неожиданное появление вынудило меня на него вскарабкаться. Вы, так сказать, только переместили свою ответственность, -- но это не освобождает вас от нее.
-- Пожалуйста, говорите скорее, я спешу. Еще раз, в чем дело?
Доктор Грютли пристально поглядел на меня.
-- Вы, вероятно, женаты, дорогой господин Жерар?
-- Женат? Нет, но почему вы спрашиваете об этом?
-- Ну а я, увы, женат, -- и он смешно поднял глаза к небу. -- Но, сами понимаете, -- он как-то криво усмехнулся, -- это не мешает мне иметь -- ну как бы это сказать? -- подружку.
-- С чем вас и поздравляю.
-- Ангел, дорогой мой, сущий ангел. Стоит взглянуть только на Дездемону Паркер, чтобы ее полюбить. Глаза -- синее лейб-гвардейского мундира. И какая душа! Какое сердце!
-- Я, кажется, уже сказал вам, что спешу...
-- Перехожу к делу, сию минуту. Я питаю к Дездемоне Паркер самые нежные чувства, каких она заслуживает, и вы можете себе представить, как мне тяжело было с нею расстаться. Ну, так вот, дорогой мой, уже месяц я пишу ей каждый божий день. Но сегодня я прикован к комнате...
-- Ну?
-- Я хочу просить вас отправить по ее адресу телеграмму. Я буду у вас в долгу.
-- Благодарю. Но ведь самая близкая почтовая контора -- в Трали...
-- Знаю. Я и прошу вас быть так бесконечно любезным и съездить в Трали.
Вместо ответа, я показал ему на окно, в стекла которого хлестал дождь. Парк тонул в густом тумане.
-- О, маленькая буря, и только. Еще десять минут, и засверкает радуга. И потом, на что же экипажи графа д'Антрима? Милейшему Джозефу доставит удовольствие услужить вам. Туда и назад -- это каких-нибудь два часика.
Больше всего бесила меня та развязность, с которой этот зловредный человечек распоряжался мною. Но мог ли я в чем-нибудь отказать тому, у кого в шкафу лежит фотография профессора Жерара?
С самым угрюмым видом я ответил, что согласен.
-- Повторяю, я вам тоже пригожусь. Потому что ведь и у вас, конечно, есть подружка, и нужно время от времени посылать ей телеграмму?
Он подмигнул мне.
-- Надеюсь, мы понимаем друг друга?
Он протянул мне уже написанную телеграмму: он ни на минуту не сомневался, что я соглашусь.
Когда я уже выходил, он опять позвал меня.
-- Ш-ш! Заприте дверь. Больше всего восхищает меня в нашем приключении мысль, что Лозанна не так уж далека от Парижа. Профессор Жерар и доктор Грютли знакомы друг с другом, можете быть в этом уверены. Два столь знаменитых кельтоведа не могут не знать друг друга. Подумайте только, пока мы здесь так мило беседуем, может быть, и они тоже сидят вместе, в Париже или в Лозанне, и обсуждают какую-нибудь захватывающую проблему филологии! Разве не потешно? Да смейтесь же! Смейтесь!
-- Идите вы к черту, -- прошептал я, с силою захлопнув за собою дверь.
Четверть часа спустя Уильям вошел ко мне в комнату и сказал, что лошадь подана.
-- Нужно торопиться, ваша честь, если хотите вернуться засветло.
У подъезда ждал кабриолет. Я быстро вскочил в него. Не успел я сесть, как лошадь тронула и побежала рысью. Еще мгновение, и мы были уже за оградой парка.
Тут я с удивлением и тревогою заметил, что правит Ральф.
Я счел нужным поблагодарить его.
-- Мне, право, так неприятно, что я...
-- Это для меня удовольствие, господин профессор.
Он говорил своим ровным голосом, не отрывая глаз от прямых ушей лошади.
Прошло минут десять. Все так же не глядя на меня, Ральф спросил:
-- Вероятно, я должен отвезти господина профессора в почтовую контору?
-- Да, -- ответил я машинально.
И вдруг я вспомнил, что никому не говорил, зачем еду. Я сразу сообразил, что лучше играть в открытую.
-- Как вы угадали, что я еду в почтовую контору?
Ральф, вместо прямого ответа, спросил:
-- Господин профессор, вы лично знакомы с мисс Дездемоной Паркер?
-- С мисс Дездемоной Паркер?
-- Если лично с ней незнакомы, как я склонен думать, вы, вероятно, очень удивитесь той разнице, какая есть между ее подлинной физиономией и тем образом, какой вам рисуется. Да, очень удивитесь.
-- Я не понимаю, скажите яснее.
-- Охотно. Мисс Дездемона Паркер живет в Лондоне, улица Уордур, 47, -- это тот адрес, по которому вы любезно согласились отправить телеграмму. Но там лишь ее холостая квартира, вот именно, это слово тут как нельзя более уместно. А настоящая ее квартира -- в Уайтголле, точнее -- в Скотланд-Ярде. Прибавлю, что мисс Дездемона Паркер шести футов росту, у нее рыжие усики и обыкновенно хорошенький браунинг в правом кармане куртки, а трубку свою она предпочитает набивать табаком Navy-Cut. Наконец, как настоящее имя доктора Грютли -- Уилки Джойс, так настоящее имя мисс Паркер -- Джон Джиллкрист.
Он говорил все тем же своим спокойным голосом и не переставал следить за ушами лошади.
Я достал бумажник.
-- Вот телеграмма, -- сказал я очень просто.
Ральф остановил экипаж и взял протянутую мною телеграмму.
-- Благодарю вас, господин профессор, -- с достоинством сказал он.
-- Поверьте мне... -- начал было я.
В первый раз поглядел он на меня. В ледяных его глазах сверкнула ирония.
-- Пожалуйста, господин профессор. Конечно, вы отнюдь не были обязаны подозревать, что среди гостей их сиятельства могут быть шпионы.
Мне было досадно, что я нахожусь перед этим страшным человеком в таком смешном положении. И все-таки, как это ни странно, несмотря на жестокое воспоминание о полунагой Антиопе в его объятиях, я не испытывал к Ральфу настоящей ненависти. Об этом говорил только ум. Но в сердце у меня, я чувствовал, была к нему какая-то смутная симпатия.
В эту минуту я был готов во всем ему признаться. Увы! Не значило ли это вместе с тем открыть Антиопе ту жалкую уловку, благодаря которой попал я в замок? А еще в это самое утро я так ясно видел, с каким ужасом встретила она мою робкую попытку открыть ей правду... И еще раз я поддался трусости, промолчал. И сейчас еще дрожу от мысли, что, может быть, это молчание стоило мне счастья.
Экипаж все еще стоял по левой стороне пустынной дороги. Ветер качал на сером фоне неба ветви деревьев, кое-где покрытых уже тощими почками.
Дождь звонко стучал по верху кабриолета.
Ральф, не читая, отдал мне телеграмму.
-- Я не могу позволить себе, господин профессор, познакомиться раньше вас с содержанием телеграммы. Прочтите, и вы увидите, что я не ошибался.
Не без изумления я прочитал:
"Мисс Дездемона Паркер, 47, улица Уордур, Лондон. -- Предложите на пасхальный понедельник торт маленькому Тэдди. Но присмотрите, чтобы не было там коринки, если хотите, чтобы у Каллиргоэ были какие-нибудь шансы выиграть предстоящее Дерби. Весь ваш. Подписано: Станислав Грютли".
Затем прочитал и Ральф и после каждого слова заглядывал в вытащенную им из кармана записную книжку в черном холщовом переплете.
-- Вполне ясно, -- пробормотал он.
-- Тем лучше, -- сказал я.
Он прибавил:
-- Все-таки доктор Грютли отнюдь не лишен ловкости.
-- Не будет нескромностью задать вам один вопрос?
-- Пожалуйста, прошу вас, господин профессор.
-- Как могли вы узнать, кто скрывается под именем Дездемоны Паркер?
Г-н Ральф улыбнулся.
-- Если бы не иметь кое-каких связей повсюду, лучше бы и не пробовать мешаться в политику.
С этими словами он опять пустил лошадь рысью.
-- Я не знаю, какой нам теперь смысл продолжать нашу прогулку в Трали?
-- Что вы, господин профессор! Вот уже три недели каждый день отправляется такого рода телеграмма, и все они -- с очень точными сведениями, честное слово. Разумеется, полиция его величества совершенно с ними не считается, но, может быть, она насторожится в тот день, когда не получит телеграммы. Ничто не должно измениться. До сегодняшнего дня я узнавал об этих телеграммах через час после их подачи. Сегодня, благодаря вашей любезности, узнал за четверть часа до подачи, вот и вся разница.
Четверть часа спустя, в самом деле, я исполнил возложенное на меня поручение, и мы уже ехали назад.
-- Я сейчас только сообразил, -- сказал Ральф, -- что допустил по отношению к вам, господин профессор, чрезвычайную некорректность. Я ведь забыл объяснить вам смысл телеграммы, а так, сама по себе, она не могла вам много сказать. Позвольте исправить свою ошибку. Своей депешей доктор Грютли извещает английское правительство, что 24 апреля в Кэрри будет спокойно. Он сообщает, и почему: вследствие оппозиции господина О'Рэйхилли всякой попытке восстания.
-- Кто это -- О'Рэйхилли?
-- Честный человек, благородный. Но робкий. Он принадлежит к числу тех, которые считают, что раз движение обречено на неудачу, лучше его и не начинать. Он из числа тех, которые не знают, что в некоторых поражениях уже заложена победа. Словом, он против движения. И так как его влиянием уравновешивается влияние графа д'Антрима, в той местности чужого, -- то в Керри, в пасхальный понедельник серьезного вооруженного восстания не будет. Это весьма прискорбно, но это так. У доктора Грютли хорошие сведения.
Он насмешливо поглядел на меня.
-- Не принимайте такого разочарованного вида, господин профессор. Мы наверстаем в Дублине.
-- В Дублине?
-- Да, первый выстрел в понедельник, 24-го, точно в час, когда родилась графиня Антиопа, будет сделан в Дублине, как того хочет известное вам, наверное, пророчество. Графиня будет иметь честь сделать этот первый выстрел. Отмены не будет, ручаюсь вам.
-- Графиня Кендалль, должно быть, забыла, что приняла приглашение на вечер, устраиваемый накануне этого дня леди Флорой, -- сказал я нервно. -- Трудно ей не сдержать своего обещания, не возбудив тем подозрений, и...
-- Графиня Кендалль будет у леди Флоры, -- сказал господин Ральф сухо. -- Она будет там, будет танцевать, если понадобится, с полковником Гартфилдом, командующим войсками в Трали, а на следующий день, в час пополудни, она сделает первый выстрел в одного из товарищей этого самого полковника Гартфилда. И вы увидите все это, господин профессор, так близко, как захотите. Сделаны уже все распоряжения, чтобы вы и ваши коллеги были на этот счет в полной мере удовлетворены.
И он с беззвучным смешком прибавил.
-- И доктор Грютли в том числе.
Кабриолет въехал в парк. Я расслышал, как г-н Ральф пробормотал:
-- Да, нельзя отрицать, он не лишен смелости.
-- Кто?
-- Уилки Джойс, господин профессор.
-- Почему вы это говорите?
-- Хотите знать?
Он сразу остановил экипаж. Собрался было говорить. Потом покачал головой, улыбнулся.
-- Я сказал бы это вам далеко не так хорошо, как один человек. Слушайте, господин профессор, сегодня вечером, завтра, когда захотите, -- устройте так, чтобы остаться с глазу на глаз с Уильямом, вашим лакеем, и спросите его, кто это -- Уилки Джойс. Но ничего больше у него не спрашивайте, иначе вы поставите нас в затруднительное положение. Впрочем, и этого вопроса совершенно достаточно: ответ Уильяма объяснит вам, почему нужно доктору Грютли иметь немало храбрости, чтобы находиться здесь.
* * *
-- Уильям, -- сказал я, -- кто это -- Уилки Джойс?
Мы были одни, за час до обеда, в бильярдной. Я бесцельно, не метясь, катал шары по зеленому сукну.
-- Уилки Джойс, ваша честь?
Я не видел Уильяма, не мог его видеть, потому что в комнате было темно, и только бильярд был ярко освещен лампой под абажуром. Но голос Уильяма я слышал, -- был он полон муки.
-- Да, Уилки Джойс?
-- Уилки Джойс умер, ваша честь.
-- Как? Умер!
Я закусил губы. Я забыл, что мне было приказано не задавать никаких вопросов. Но милый Уильям не обратил внимания.
-- Он умер; вот уже двадцать пять лет, как умер! Ах, если бы он был еще жив!
-- Что бы тогда было, Уильям?
-- Что было бы, ваша честь? Я убил бы его. Вы, ваша честь, не знаете, что он сделал?
-- Нет, Уильям.
Я расслышал в темноте вздох, похожий на рыдание.
-- Что он сделал, Уильям?
Я подошел к нему, взял его за руку и подвел к кожаному дивану в почти совсем темной части комнаты. Волнение его было так сильно, что он почти не мог говорить.
-- Я слушаю вас.
Слова его прерывались. На свой коротенький рассказ он потратил вдвое больше времени, чем потребовалось бы при нормальной речи.
-- Я был тогда еще совсем маленьким, ваша честь.
-- Говорите тише, Уильям.
-- Да, ваша честь, я был совсем маленьким. Мой отец содержал в Уиклоу трактир. Он не принадлежал к революционным сообществам, но он был ирландец, ваша честь, хороший ирландец, и потому по вечерам в задней комнате его трактира собирались пять-шесть соотечественников, и он не запер перед ними двери, когда узнал, что эти юноши решили взорвать динамитом Лондонскую башню и Вестминстерский дворец. Это было в 1885 году. Вы, наверное, потом слышали об этом заговоре. Заговор провалился, вы знаете -- при каких обстоятельствах? Сначала задержали только одного заговорщика, Этьенна О'Грэди. Но так как было необходимо дать удовлетворение английскому общественному мнению, арестовали еще и Патрика Ивенса, моего отца. Конечно, он был соучастником, потому что он знал о проекте и не донес полиции. После процесса, длившегося около года, оба они были приговорены к смертной казни. Еще целый год заставили их ждать казни. А тем временем полиция продолжала искать, но ничего не находила.
-- Тише, Уильям, прошу вас.
-- Извините, ваша честь, что я так волнуюсь. Раз утром, в январе 1888 года, -- мне было тогда шесть лет, -- директор тюрьмы вошел в камеру моего отца. Этьенна О'Грэди оставил с ним. -- "Завтра, -- сказал им директор. -- Но, если вы решились сделать заявление..." Нужно вам сказать, казнь их так отсрочивалась потому, что рассчитывали добиться от них имен других заговорщиков. Они ответили, что им не о чем заявлять. -- "Вероятно, вы хотели бы исповедаться?" Они сказали, что хотели бы, а так как тюремным священником был англичанин, они выразили желание, чтобы им прислали священника-ирландца. Им ответили, что желание их будет исполнено.
-- Говорите, говорите, Уильям.
-- Когда наступила ночь, священник пришел. Он великолепно говорил по-гаэльски. Ни мой отец, ни Этьенн О'Грэди не могли подозревать, у них не было никакого сомнения. Что-то неслыханное!
-- Несчастные! -- вырвалось у меня.
-- Этот священник, ваша честь, долго слушал их, сначала одного, потом -- другого. Тому и другому дал отпущение. Этот священник был, ваша честь...
-- Уилки Джойс!
-- Да, ваша честь, Уилки Джойс. И мой отец, и Этьенн О'Грэди назвали ему имена своих товарищей!
Уильям на секунду замолк.
-- Продолжение истории еще ужаснее, чем начало. Наутро Патрик Ивенс и Этьенн О'Грэди были повешены. Но прежде чем умереть, они узнали правду: что они исповедовались перед полицейским, переодетым священником, и что этому полицейскому они выдали имена своих товарищей.
-- А Уилки Джойс? -- спросил я.
-- Он получил повышение. Но раз утром, месяца два спустя, когда он, сидя спокойно за письменным столом, составлял доклад, неведомо откуда влетевшая пуля пробила стекло окна и разбила вдребезги его чернильницу. Еще через месяц большой камень сорвался с лесов и чуть не раздавил его. Мне было всего шесть лет, так что -- это не я, это товарищи. Он испугался. Его перевели из Дублина в Лондон. Было еще два покушения на него. И мы бы добились своего, если бы Господь Бог не судил иначе. Раз, в июле 1892 года, Джойс ехал в легком экипаже в Гринвич. Лошадь понесла, экипаж свалился в Темзу. Газеты того времени сообщили, ваша честь, как умер Уилки Джойс, -- вот как я сейчас вам рассказал.
Мы молчали. В эту минуту пробил час, когда мы обычно обедали. И в тот же миг в вестибюле зазвонил электрический звонок, призывающий прислугу.
Уильям Ивенс встал.
-- Прошу простить, ваша честь. Меня зовут.
И он оставил меня одного.
Предо мною вырос тяжелый силуэт г-на Ральфа.
-- Узнали, господин профессор?
-- Какой ужас! -- пробормотал я.
Как я уже говорил, в бильярдной было темно. Но с того места, где мы стояли, были видны освещенные вестибюль и лестница.
Г-н Ральф дотронулся до моей руки.
-- Смотрите.
Наверху лестницы показался д-р Грютли. Он спускался прихрамывая и опираясь на руку Уильяма, тот вел его с чрезвычайной осторожностью.
-- Уильям еще ничего не знает, -- прошептал Ральф.
И прибавил:
-- Скоро узнает.