Действительно, совершенно безнравственно вынуждать Австрию
отказываться от ее законных владений, когда мы удерживаем под
твоей властью стонущую, готовую в любой момент нарушить
присягу на верность нам Ирландию...
Виктория I.
Как-то днем, в сентябре 1894 года, я был с бабушкой в стеклянной галерее Большого клуба в Э-ле-Бене на представлении театра марионеток.
Дети, бывшие там в ту пору, могут вспомнить, что тогда играли двадцать дней подряд обозрение под названием: "Черт в Э-ле-Бене".
День, о котором я говорю, был великолепный, теплый. Когда марионетка, изображавшая купальщицу, начала декламировать стихи -- никогда я их не забуду --
Пойдем, пока еще не поздно,
Сорвем душистый цикламен, --
в галерею вошла маленькая девочка.
Я положил на стул возле себя свою шапку. Хотя было еще много пустых стульев, девочка подошла как раз к этому стулу.
-- Это ваша шапка?
-- Да, мадемуазель, -- пробормотал я, весь покраснев, и убрал шапку.
Бабушка наклонилась и с суровым изумлением разглядывала пришедшую. Та не обратила на это никакого внимания. На сцену только что вошли Арлекин и Дьявол, купальщица в страхе убежала. Детвора радостно завизжала. Девочка смеялась так звонко, что все взрослые в зале обернулись к ней. И мне было как-то неловко, что я -- рядом с молодой особой, обращающей на себя общее внимание.
Минут через пять она перестала смеяться. Я отважился украдкой взглянуть на нее и увидел, что она зевает.
Скоро я почувствовал, что меня дергают за рукав.
-- Скука здесь. Пойдемте играть в парк.
-- Я с бабушкой, -- прошептал я.
-- Ну так попросите у нее позволения.
Я молчал. Она наклонилась к бабушке.
-- Позвольте ему пойти со мной в парк поиграть.
Я чувствовал, что это не нравится бабушке, что она не позволит. К большому моему удивлению, она разрешила.
-- С условием, что вы не пойдете к воде.
-- Само собой разумеется, -- сказал маленький демон. -- Впрочем, здесь не очень глубоко. Но даю вам слово. Ну, так идем, -- сказала она, обращаясь ко мне.
Я пошел за нею. Как раз вовремя. Наш громкий разговор начинал уже вызывать протесты зрителей.
Через четверть часа моя маленькая партнерша бросила наземь воланы и ракетки.
-- Я устала, -- сказала она. -- Садитесь здесь, рядом со мной, на этой скамейке. Да глядите мне прямо в лицо.
Я повиновался. Впрочем, еще и до этого приказания я несколько раз прозевывал волан, потому что заглядывался на ее лицо.
-- Нравлюсь я вам?
-- Вы очень хорошенькая, -- пробормотал я и опустил голову.
-- Правда?
-- Чистая правда.
-- Тогда почему же вы не смотрите на меня? Вот так.
Она большим пальцем приподняла мой подбородок.
Это была высокая девочка лет четырнадцати, немножко нескладная, смуглая, с черными глазами, с отливавшими медью волосами, какие в Англии зовут "auburn".
Одета она была в очень простенькое холщовое платье с большим матросским воротником, юбка была такая короткая, что были видны голые колени.
Она все приподнимала мой подбородок. Наши глаза встретились. Тогда она отняла палец, голова моя опять опустилась.
-- Как вас зовут?
-- Франсуа Жерар.
-- А дальше?
-- Больше ничего.
-- Это ваши имена. А фамилия?
-- Жерар. Франсуа -- имя, Жерар -- фамилия.
-- А! -- проговорила она задумчиво.
-- А вас как зовут? -- спросил я робко.
Она стала вытаскивать из больших карманов своей блузки разные вещи, кошелек, свисток, наконец, достала бумажник, производивший странное впечатление в руках этой девочки.
Она открыла бумажник, вынула визитную карточку и важно протянула ее мне. Смутно шевельнулось во мне подозрение, что она спросила, как меня зовут, если и не исключительно за тем, чтобы проделать эту церемонию, то, во всяком случае возможность ее проделать не была ей неприятна.
-- Возьмите, -- сказала она.
На карточке, украшенной крошечной короной, значилось:
Антиопа д'Антрим.
-- Нравится вам мое имя? -- спросила она.
Я был немножко удивлен. И скрыл свое удивление под вопросом:
-- Вы не француженка?
-- Нет, -- ответила она сухо.
Мы помолчали. Я вернул ей визитную карточку.
-- Оставьте себе. Для того и дают. Положите себе в бумажник.
-- Но у меня...
-- У вас нет бумажника? У мужчины должен быть бумажник. Я отдала бы вам свой, но на нем -- мои инициалы. Ну так положите карточку себе в карман, вон туда, за платок.
Она спросила еще:
-- Сколько вам лет?
-- Минуло тринадцать.
-- И мне. Значит, вы родились в 1881-м?
-- Да, 16 июля.
-- Значит, я старше вас. Я родилась 24 апреля.
И она как-то особенно многозначительно повторила:
-- 24 апреля 1881 года.
Мы опять помолчали. Вдруг она вскочила и крикнула:
-- Вот и папа!
Навстречу двигалась коляска, которую катил лакей. В ней сидел мужчина, укутанный по грудь шерстяным одеялом. Только в лице была жизнь. Все тело казалось почти совершенно неподвижным от ревматизма.
Я видел, как моя собеседница подставила лоб губам отца; он с улыбкой поцеловал. Она что-то говорила отцу, показывая на меня. Но я был слишком далеко, чтобы слышать их слова. Коляска двинулась дальше. Когда она поравнялась со мной, больной улыбнулся мне.
-- До завтра, Франсуа, -- сказала мне девочка. -- Я так счастлива. Папа позволил мне быть с тобой на ты.
-- Бедовая она, твоя маленькая подруга, -- сказала бабушка, подходя ко мне. -- Кто ее родители?
-- У ее отца ревматизм.
-- Ты видел его?
-- Да, и он поздоровался со мной.
-- А ее мать?
-- Я не видел.
-- Ну, конечно. Бедняжка. Должно быть, тоже родители в разводе. Здесь все такие.
-- А может быть, ее мама умерла... -- предположил я.
-- Может быть. Во всяком случае, пойдем. Становится слишком холодно для тебя.
Мы вышли из парка, когда туда стали уже собираться кавалеры и дамы на бал для взрослых. Окна магазинов начинали одно за другим освещаться. На улице Казино я остановился у одного окна.
-- Бабушка!
-- В чем дело?
-- Мне хотелось бы иметь бумажник.
-- Бумажник!
-- У мужчины должен быть бумажник.
-- Бумажник, в твои годы?
Она мельком взглянула на цены, выставленные в витрине.
-- Во всяком случае, ни один из этих. Вот что, у меня есть молитвенник в сафьяновом переплете, он вынимается. Я отдам тебе. Внутри даже есть маленький карман для денег.
На следующий день я точно явился на наше свидание. Антиопа немного опоздала.
-- Ну а бумажник? -- спросила она почти тотчас же.
-- Вот, -- ответил я торжествующе, вынимая бумажник.
Я почувствовал, что моя маленькая подруга польщена тем, что я так поспешил угодить ей, но не хочет, чтобы это было заметно.
-- Не очень-то красивый! -- сказала она с гримаской.
Она заметила, что я огорчился и захотела загладить свою ошибку.
-- Зато с кошельком. В моем нет. Кошелек -- это очень практично.
Она прибавила:
-- Можно поглядеть, что в нем? Ты позволишь?
В кошельке были две франковые монеты.
-- Дай мне одну, хорошо? -- сказала девочка с таинственным видом.
-- Да хоть обе, -- ответил я, и, сказать правду, не без удивления.
-- Какой ты милый! -- сказала она, обнимая меня.
И опять стала серьезной.
-- Я должна тебе объяснить... Ты, конечно, понимаешь, что это не для меня.
Она вынула из своего бумажника, представшего теперь предо мною во всем своем великолепии, широкий листок бумаги и бережно развернула его. Я увидал ряды имен и цифр.
-- Это для одного дела, которым я занимаюсь.
Она взяла карандаш.
-- Вот видишь, в последнем ряду я пишу: Франсуа Жерар... Один франк. Пока карандашом. Но вечером, у себя в комнате, я обведу чернилами.
Десять дней спустя моя семья уезжала из Э-ле-Бена. Я простился с Антиопой. Хотя мы обещали писать друг другу, но на сердце у нас было тяжело.
-- Я хотел бы что-нибудь от тебя на память, -- робко прошептал я.
Она стала рыться у себя в кармане. Большой бумажник был налицо. Она вынула из него какую-то благочестивую картинку и протянула мне.
-- Это -- одна из картинок от моего первого причастия.
И она поцеловала меня.
Вечером, в вагоне, при колеблющемся свете ночника, я стал разглядывать картинку, данную моей маленькой подругой.
Обыкновенная картинка. Но на обороте была довольно длинная фраза по-английски.
У нас никто не знал этого языка, Пришлось ждать, пока я пойду в школу. Увы! Этого не пришлось ждать долго.
В первый же вечер я разыскал в классе мальчика, про которого мне сказали, что он сильнее всех в английском языке. Он покровительственно взял мою картинку и попробовал перевести.
Что-то не выходило. Он сдвинул брови.
-- Дай мне, -- сказал он. -- Я сейчас тебе верну.
Он сдержал слово. Час спустя он вернул мне драгоценное для меня изображение и перевод на клочке разграфленной бумаги.
-- Вот, -- сказал он. -- Но предупреждаю тебя, это какая-то тарабарщина.
Долго берег я это изображение и перевод. Потом лет через десять, приводя как-то в порядок бумаги и уничтожая ненужное, я разорвал и картинку, и перевод.
Антиопа оставалась в моей памяти лишь далеким призраком.
Она не ответила мне на два письма. Третьего я не стал писать. Но не раз вставало воспоминание о ней, и была в этих воспоминаниях какая-то неожиданная острота. Так бывает, когда не можешь допустить, чтобы человек исчез для тебя навсегда. В эти минуты я повторял наизусть ту странную фразу, которая была написана на обороте картинки моей маленькой подруги.
И какое-то смутное, но сильное волнение охватывало меня. С таким же волнением ставлю я сегодня вечером, как светильник, у порога нижеследующих страниц эту фразу, так долго бывшую для меня таинственной:
"В понедельник Святой Пасхи, в лето 1152, Деворгилла, дочь д'Антрима, жена Тэрнана О'Рурка, совершила свое преступление; как раз в этот день исполнилось ей семь пятилетий. Когда в пасхальный понедельник исполнится седьмое пятилетие другой дочери Д'Антрима, -- тогда, в день сей, вина Деворгиллы будет искуплена, наполнятся небеса трубным гласом освобождения, и узрит Дорога Гигантов победу Фина Мак-Кула и бегство поработителя".