-- История моя кончена, -- сказал Виньерт.
Он замолчал и я не нарушал его раздумья. Потом, мало-помалу, мы почувствовали, что мысли наши отрываются от драмы, рассказанной им, а переносятся к драме, которая должна была сейчас разыграться перед нами.
Было без четверти шесть. Рассвет еще не наступил, но чувствовалось, что он не замедлит. Сзади нас молча стояли подошедшие к нам четыре человека из связи, по одному из каждой секции.
Шесть часов!.. Время, назначенное для атаки.
Прошла одна бесконечная минута. Затем едва уловимый свисток достиг нашего слуха. 22-я рота покидала свои окопы.
Было около трехсот метров между этими окопами и краем леса, который друзьям нашим поручено очистить. Триста метров надо было проползти на животе; это должно было занять добрых четверть часа.
Ночь была холодная, но легкие облака на сером небе, уже позолоченные в стороне востока, позволяли рассчитывать на хороший день.
Подобное ожидание заставляет переживать трагические минуты. Но никто из уцелевших в ужасной бойне не жалеет о том, что ему пришлось испытать их.
Вдруг выстрел, сухой, в глубине долины. Затем второй, третий... Маленький германский пост забил тревогу, но слишком поздно, судя по истекшему уже времени: наши должны были быть уже около них.
Тогда справа от нас послышалась стрельба, похожая на звук разрываемой металлической ткани. То 23-я рота, следуя полученному приказу, открыла беглый огонь по стоявшим против нее германцам, чтобы задержать их на месте и помешать им идти на помощь к атакуемым товарищам.
Теперь вся неприятельская линия отвечала с нервностью, служившей хорошим предзнаменованием: плохо направленные пули пролетали высоко над нашими головами. Иногда только сорванная ими веточка липы падала около нас, словно парашют. Тому, кто сражался в лесу, такие ощущения хорошо знакомы.
Этот сухой треск длился около пяти минут; потом вдруг огромное пламя взвилось к небу, направо от нас, озарив собою все находящиеся против нас возвышенности и быстро потухнув под градом обломков. В тот же миг раздался взрыв, глухой и страшный.
-- Попытка удалась, -- шепнул я Виньерту. -- Там была заложена мина. Они взорвали ее.
На фронте стрельба все разгоралась. Потом внезапно все смолкло. Над нашей линией поднялась ракета.
Эта ракета давала знать артиллерии, что 22-я рота беспрепятственно вернулась в свои окопы и что наступил ее черед вступить в бой. Артиллерия открыла заградительный огонь.
Мы слышали теперь приближение сзади их, этих незримых чудовищ, описывающих над нами свои смертоносные параболы. Все усиливающийся звук, кажущийся таким медленным, что делается совершенно непонятным, почему нельзя разглядеть птиц, производящих этот шум.
Они достигли вражеских окопов, вспыхнуло синее и красное пламя, пыль и обломки взвились желтой колонной, раздался страшный грохот взрыва.
Мы с Виньертом в бинокль следили за ходом стрельбы.
Вдруг я услышал, что меня зовут.
То был наш человек связи с командиром батальона. Он задыхался от быстрого бега.
-- Лейтенант!
-- Что такое?
-- Командир батальона! Он немедленно требует вас к себе.
-- Иду, -- сказал я Виньерту. -- Что там случилось нового? -- спросил я у человека. -- Не знаешь ли ты, удалась попытка 22-й роты?
-- Вполне; они потеряли только двоих. Они взорвали мину, расстроили окопы, захватили в плен около сорока человек. Отличная работа. Но поторопитесь, командир ждет вас с нетерпением.
Я пошел скорым шагом; довольно удобный подступ вел к посту командира, расположенному в нескольких сотнях метров позади нас. Только в одном месте крутой откос не был выровнен. Я перешел через него, не ускоряя шага, ибо в этот момент германская линия, замолкшая под нашей бомбардировкой, не представляла никакой опасности.
Командир ждал меня на пороге своей землянки.
-- А! Вот и вы. Простите, что я заставил вас бежать. Успех 22-й тому причиной.
-- Что прикажете, командир?
-- Вот. Вы знаете по-немецки, а я после Сен-Сира никогда не говорил на этом проклятом языке. Нам попался важный пленный. Я напрасно пытался допросить его. Из него нельзя вырвать ни слова. А между тем он может дать нам полезные сведения. Это начальник саперов. Он устроил подкоп, который мы так ловко взорвали. Кост, захвативший его, наверное, будет произведен в капитаны.
-- Обер-офицер, не говорящий по-французски, это странно! -- сказал я, -- Вам известно, что многие притворяются, будто не знают языка.
-- Это известно мне, потому-то я и позвал вас. Ему нельзя будет сделать вид, что он не понимает превосходного немецкого языка, на котором вы будете его спрашивать. Вот он.
Я вошел в землянку командира батальона, где немецкого офицера караулили два солдата 22-й роты, те самые, которые привели его из неприятельских окопов. Они так гордились этим, что не могли не повторить мне своей истории.
-- Выстрелом из револьвера он уложил на месте бедного Лабурдетта. Но под командой лейтенанта Коста мы захватили его.
То был человек лет сорока, с голубыми холодными глазами, с умным и жестким лицом. Он едва ответил на мой поклон.
Без всякого успеха поставил я ему несколько вопросов.
-- Милостивый государь, -- произнес он в конце концов на самом правильном французском языке, как я и ожидал этого, -- к чему такой допрос? Я мог бы сказать вам только не имеющие никакого значения вещи, вроде моего имени, которое вам безразлично. Что касается до военных сведений, то я ведь офицер, так же, как и вы. Если бы вы были на моем месте, вы бы ничего не сказали, не правда ли? Я поступлю так же.
И он снова замкнулся в презрительном молчании.
-- Мы ничего от него не узнаем, -- сказал я командиру. -- Не было ли на нем, когда его брали в плен, какой-нибудь бумаги?
-- Ровно ничего, -- горестно ответил мой начальник.
-- Вы ничего не нашли? -- спросил я солдат.
-- Ничего, кроме вот этого, -- ответил один из них, вытаскивая из кармана смятую бумажку. -- Но она вся изорвана, да и немного на ней.
-- Дайте все-таки, -- сказал я.
Исписанный карандашом, полустертый клочок бумаги, который он мне протянул, представлял собою черновик" письма.
Бросив на него взгляд, я вздрогнул, как от прикосновения к электрическому току.
Пленный насмешливо глядел мне в лицо. Я в гневе кинулся к нему.
-- Я знаю теперь ваше имя, -- сказал я ему.
-- Это весьма изумляет меня, -- заносчиво ответил он, -- ибо бумага, находящаяся у вас в руках, не подписана, а вы ведь не колдун.
-- Негодяй, -- крикнул я, не выдержав, -- вас зовут Ульрих фон Боозе, вы убийца великого герцога Рудольфа Лаутенбург-Детмольдского!
Смертельная бледность разлилась по его лицу. Он стиснул руки. И все же он нашел в себе силу произнести дрожащим голосом:
-- Господин командир, я протестую против такого обращения. Потрудитесь запретить вашему лейтенанту оскорблять пленного противника. Это -- в высшей степени недостойное поведение.
-- Оставьте меня в покое! -- зарычал мой начальник. -- Но, черт возьми, лейтенант, что значит все это? Какая у вас бумага?
Мне с трудом удалось прийти в себя.
-- Простите, командир, -- пробормотал я. -- Я не в силах объяснить вам... Но вы будете, может быть, так добры и пошлете за лейтенантом Виньертом. Он знает, кто этот человек, и расскажет вам все.
-- Ну ладно, -- рявкнул командир батальона. -- Вот так история!
И он отдал приказ.
При имени Виньерта немец побледнел еще больше. Он бросал на меня яростные взгляды. Если бы солдаты не удержали его, он кинулся бы на меня, чтобы попытаться отнять у меня бумагу, которую я перечитывал с несколько большим спокойствием:
"Во второй раз, -- было сказано там, -- повторяю вам следующее: я слишком хорошо знаю вашу манеру обращаться с другими для того, чтобы не угадать ту, которую вы собираетесь применить ко мне. Я согласился поехать на войну. Но она затягивается; я каждый день рискую не вернуться больше. Этого-то, разумеется, вы и желаете; после великого герцога, после великой герцогини очередь за мной, не правда ли? И тогда вы будете спокойны... Но я не так глуп. Если через две недели я не буду отозван отсюда, не буду причислен к штабу с повышением, заслуженным, как я считаю, мною, то я предупреждаю вас: мои друзья позаботятся о том, чтобы опубликовать подробный рассказ о событиях в целом ряде враждебных или нейтральных газет, и разослать эти газеты всем лицам, осведомить которых было бы особенно опасно для вас. И смею утверждать, что документы эти вызовут тем большее доверие, что я приложу к ним образчик почерка, хорошо известного вам".
Эта последняя фраза была написана почерком совершенно другим, чем все остальное письмо. Один -- тонкий и мелкий, другой -- решительный и крупный. Оба их видел я сегодня ночью. Одним были написаны письма великого герцога из Камеруна, другим маршрут путешествия, найденный в Mittheilungen.
Теперь все было ясно, ужасающе ясно.
-- Виньерт узнает, наконец, правду, -- охваченный радостью, подумал я.
И вдруг холодный пот выступил у меня на висках! Это знание, какой ценой придется ему заплатить за него? Великая герцогиня!
Я не подумал, несчастный, что она тоже...
-- Не надо! Не надо, -- пробормотал я... Слишком поздно.
-- Вот и лейтенант, -- сказал командир, который, стоя на пороге, глядел на дорогу.
Кончено. Непоправимое должно было свершиться.
Солнце вставало, заливая поля розовым и голубым светом. На кустарнике с оборванными листьями запел зяблик.
В овраге, в самом низу, я заметил Виньерта. Он, не спеша, поднимался по склону. Я ясно видел его высокую, гибкую фигуру; затем, мало-помалу, показалась и его темная голова.
-- Боже мой! -- воскликнул я.
-- Вы, кажется, совсем сошли с ума, лейтенант, -- сказал мне командир.
Виньерт был теперь от нас на расстоянии не более ста метров. Я видел, как он ускорил шаги, чтобы перейти через откос, отделявший его от землянки командира.
Но тут, из-за перламутрового горизонта, послышался грозный, постепенно усиливавшийся шум. Незримая громада приближалась под побелевшим небом, пыхтя, словно подходящий к станции поезд. Треск ее становился все громче, громче, и мы поняли, что дьявольская машина летит на нас.
Со всех сторон солдаты, словно лягушки, прыгали в свои ямы.
Застигнутый как раз на середине обнаженного откоса, Виньерт остановился. Идти вперед, повернуть назад: мы поняли его роковое колебание.
Над нами словно грохотал гром.
-- Виньерт! -- вне себя закричал я. -- Ложитесь, ради бога, ложитесь!
Еще одну секунду я продолжал видеть его. Он не шевелился. Он выпрямился, повернувшись лицом к надвигающейся опасности, и с слабой улыбкой, покорной и восторженной, смотрел на розовую аврору.
Сокрушительный ураган налетел.
Град камней и стали посыпался на крышу землянки, в которую командир батальона быстрым жестом увлек меня вместе с собою. Когда грозный ливень прекратился, мы устремили за дверь расширенные ужасом глаза.
... На боку откоса чернела огромная воронка, а на левом краю ее виднелись жалкие красные и синие останки.
Так погиб 31 октября 1914 года лейтенант Виньерт.
Первое издание перевода: Кенигсмарк. Роман / Пьер Бенуа; Пер. Я. Ю. Каца. Ред. В. А. Азова. -- Пг.: Атеней, 1923. -- 262 с.; 18 см.