Иногда, раз или два в неделю, случалось, что великая герцогиня предпочитала оставаться по вечерам одна. В такие вечера я погружался, очень огорченный, в работу.
Исследование мое о Кенигсмарке было совсем заброшено. Я не ощущал в себе больше никакой охоты шевелить эту пыль с тех пор, как случай дал мне возможность наблюдать другой роман, главные лица которого жили вокруг меня и каждый день со мною беседовали.
В один июльский вечер, который прихотливая Аврора заставила меня проводить в одиночестве, разразилась страшная гроза. В открытое окно глядело потемневшее небо и доносился шум капель, падающих в темноте с деревьев. Я работал крайне вяло, мысли мои были гораздо более заняты картинами природы, среди которых заставил меня странствовать рассказ княжны Тюменевой, чем драмой Герренгаузена, и только по воле совершенно нечаянного случая наткнулся я на важный документ, о котором вам сейчас расскажу.
Я недавно говорил вам с подробностями, которые тогда должны были показаться вам скучными, о документах, собранных прусской королевой для восстановления чести ее матери, Софии-Доротеи. В этот вечер, просмотрев две или три бумаги второстепенной важности, я дошел до листа, на котором значилось: С. 2. -- 87.
То были две большие страницы, написанные очень сжатым почерком, по-немецки. С первых же строк рассеянность покинула меня. Внимание мое сосредоточилось. Я понял, что в руки мне попал документ, имеющий решающее значение.
Бумага эта заключала в себе исповедь некоего Бауэра, умершего охотничьим сторожем великого герцога Рудольфштадтского, а за двадцать лет перед тем служившего в Герренгаузене. В свои последние минуты человек этот, католик, попросил священника выслушать его исповедь. Этот последний, знавший о расследовании, которое вела прусская королева, согласился отпустить ему грехи только, если будет составлен протокол с изложением событий, в которых принимал участие Бауэр. Эту исповедь, снабженную подписями умирающего, духовника и двух свидетелей, и разбирал я теперь.
Легко понять, что убедившись в ее подлинности, я сразу же сосредоточил на ней все свое внимание.
Бауэр входил в число десяти лиц, помогавших графине фон Платен убить графа фон Кенигсмарка в трагическую ночь 1 июля 1694 г.
Исповедь его устанавливала, что в то время, как они ждали, чтобы граф вышел от принцессы, графиня фон Платен приготовляла для них пунш.
Он утверждал, что он не принадлежал к числу тех, кто осыпал графа ударами кинжалов и сабель, но он не отрицал, что удерживал его на полу в то время, как г-жа фон Платен, попирая ему лоб ногою, требовала от него признания связи с Софией-Доротеей.
Большинство этих подробностей было мне известно. О них говорится даже в книге Блаза де Бюри. Но следующие слова окончательно разрешали знаменитый спор о том, что сталось с телом графа:
"Когда г. фон Кенигсмарк испустил последний вздох, говорит Бауэр, г-жа фон Платен приказала нам снести его к камину, в глубине которого находится бронзовая доска в шесть футов. Г-жа фон Платен нажала пружину. Доска отодвинулась, обнаружив маленькую каморку. Я смутно разглядел там -- я был очень взволнован -- белеющую груду чего-то, показавшегося мне известью. Туда и положили мы труп. После этого г-жа фон Платен отпустила нас, рекомендовав нам хорошенько отмыть кровь, обрызгавшую одежду некоторых из нас. Она осталась в Рыцарском зале одна со своим камердинером, по имени Фестман"...
Как вы видите, упомянув мимолетно, что труп Кенигсмарка скрыт в Рыцарской зале в Герренгаузене, я имел для этого все основания. Бумага Бауэра имела, впрочем, в моих глазах гораздо большее значение: она не только с неопровержимостью устанавливала это место, она являлась также доказательством сообщничества или Эрнеста-Августа, или же его сына. Обратите внимание на то, что г-жа фон Платен нажала тайную пружину. А германские принцы XVII и XVIII веков очень ревниво охраняли свои секретные замки. Тайна эта могла быть сообщена графине фон Платен только с какою-нибудь важною целью.
Я приготовил себе, садясь за работу, кофе и выпил три большие чашки подряд. Это начало оказывать свое действие, и мысль моя, возбужденная первым удачным открытием, отличалась в тот момент особенной ясностью. Подробность эта имеет значение, и я прошу вас запомнить ее.
Сделать открытие пустяк; дело все в том, чтобы проверить и установить его правильность. Но каким образом, приехав в Ганновер и испросив разрешения осмотреть Герренгаузен, мог бы я остаться в Рыцарской зале достаточно долгое время один, ибо вы легко поймете, что у меня не было ни малейшего желания наводить кого-нибудь из хранителей музея не след, только что найденный мною.
Тут-то мне и пришла в голову мысль, являющаяся доказательством благотворного действия кофе на наши умственные способности. Изучая историю французских художников, работавших у германских князей XVII и XVIII веков, я обнаружил, как вы, верно, помните, что слесарная часть была поручена Ганноверским курфюрстом Эрнестом-Августом каталапскому мастеру по имени Жиру, переехавшему потом и к великому герцогу Лаутенбургскому. У этого Жиру при сведении счетов возникли некоторые недоразумения с Эрнестом-Августом. В то время я только мельком заглянул в дело, к нему относящееся. Теперь надо было подробно ознакомиться с ним. Быть может, мне удастся извлечь оттуда какие-нибудь сведения относительно системы замков, устроенных им в Герренгаузене. Я решил тотчас же удостовериться в этом.
Было несколько за полночь. Сунув в карман электрический фонарь, я потихоньку вышел из комнаты. В этот миг мне послышался в пустом коридоре слабый шум. "Ну, подумал я, если старые бумаги будут так возбуждать мои нервы!.. "
Войдя в библиотеку, я был неприятно поражен, найдя ее освещенной. Профессор Кир Бекк работал там, испещряя черную доску бесконечными формулами и останавливаясь только для того, чтобы заглянуть в пять или шесть трактатов, раскрытых перед ним.
Приход мой был совершенно в порядке вещей; мне часто случалось очень поздно ночью спускаться в библиотеку за справками для предстоящего на другой день урока. Тем не менее он посмотрел на меня подозрительным взглядом ученого, всегда опасающегося, что у него что-нибудь украдут.
Два или три любезных слова быстро заставили его примириться со мной. Он соблаговолил сообщить мне, что опыты его находятся в решительной стадии, и что, вероятно, завтра, быть может, даже сегодня... В полуоткрытую дверь доносился шум его химической печи, полыхавшей как огонь в камине.
Я не счел нужным докладывать ему, что и я также, по совершенно другому вопросу, нахожусь в том же положении, что и он.
Через несколько минут, впрочем, он сложил свои трактаты, собрал заметки, стер формулы и удалился, пожелав мне доброй ночи.
Я с нетерпением ждал его ухода, так как уже отыскал то, что мне было нужно.
С быстротою, удивившей меня самого, я сразу же напал на главный документ, на помеченный 1682 годом счет Жиру на имя Эрнеста-Августа.
Среди длинного перечня я тотчас увидел следующую запись:
"Для камина в Рыцарской зале шесть замков с моим именем по сто пятьдесят ливров за штуку, всего -- девятьсот ливров".
Не нужно было особой осведомленности в области секретных замков для того, чтобы сообразить, в чем тут дело. Очевидно, тут действовала та же система, что и в несгораемых шкафах Фише, и других. В каминной доске Рыцарской залы в Герренгаузене было устроено шесть замков с буквами. Пружина приводилась в действие тем, что на каждом замке последовательно нажималась одна из букв, составлявших имя изобретателя -- Жиру (Giroud).
Если вы не забыли, что Жиру был слесарем также и у великого герцога Лаутенбургского, вы без труда поймете, как пришла мне в голову мысль, заключавшаяся в следующем: проверить на каминной доске в Оружейной зале Лаутенбургского замка правильность моих рассуждений относительно камина в Рыцарской зале замка Ганноверского. И нетерпение, с которым я дожидался ухода Кира Бекка, станет для вас ясным.
После того, как он покинул библиотеку, я подождал еще с четверть часа. Потом я потушил электричество, открыл дверь направо и с шумом захлопнул ее, словно возвращаясь к себе. Затем, избегая малейшего шума, ощупью пробираясь вдоль пюпитров и витрин с монетами, я вернулся назад и потихоньку отворил дверь слева, выходившую в Оружейную залу.
Лунный свет ложился на черный пол огромными пятнами, соответствующими форме высоких копьевидных окон. Я направился прямо к камину и с волнением прикоснулся к тяжелой чугунной доске. И только когда пальцы мои ощупью отыскали слева, на самом верху, железную пластинку, зажег я мой электрический фонарь.
Я без труда справился с этой пластинкой; она повернулась на шарнире, обнаружив за собою род циферблата. Все вместе имело большое сходство с нашими газовыми счетчиками.
У меня вырвалось движение досады. Я рассчитывал увидать буквы. Но на циферблате красовались цифры. Он был разграфлен на двадцать пять подразделений.
Потушив электрический фонарь, я сел на тяжелый дубовый табурет, стоявший около.
Размышления мои длились недолго. Число 25! Как я глуп!
Я вытащил из кармана карандаш и клочок бумаги и, встав у табурета на колени и снова надавив кнопку фонаря, я быстро набросал двадцать пять букв алфавита, поставив около каждой из них соответствующее ей по порядку число. Затем, написав имя Giroud, я получил следующую комбинацию: 7. 9. 18. 15. 21. 4.
7. 9. 18. 15. 21. 4. Должно пройти много дней, прежде чем число это исчезнет у меня из памяти.
Я навел слабый свет фонаря на чугунную доску. Невыразимое разочарование овладело мною. Вместо шести пластинок, которые должны были там быть, я увидал только две.
Когда в рассуждении, таком, как то, что я только что сделал, хотя бы одно звено не совпадает с действительностью, приходится признать неверным все умозаключение. Да и было бы слишком уж просто...
Исключительно для очистки совести я открыл первую пластинку и, повернув стрелку, прикрепленную в центре циферблата, поставил ее на цифру 7, соответствующую французскому g.
Потом, повернувшись вправо, я проделал то же самое со второй пластинкой, наведя стрелку на цифру 9 -- французское i.
Сердце мое забилось. На доске показалась вертикальная черная трещина. Трещина эта все увеличивалась, увеличивалась. Створки ее раздавались вправо и влево и, наконец, образовали щель в восемьдесят сантиметров шириною.
Я нашел! Тайна Герренгаузена будет, наконец, раскрыта.
Я стал спокоен, необыкновенно спокоен. Я помню, что я все повторял: "Какой прекрасный способ изучения истории! Что сказал бы г. Сеньобос?"
Захватив с собою табурет, служивший мне столом, я полез в отверстие. На каждой стороне отверстия раскрывшейся чугунной доски находилось по ручке. Очень осторожно, без всякого усилия я прикрыл ее, потянув ручки изнутри, но не совсем плотно, так как боялся задеть какую-нибудь роковую пружину.
Помните, друг мой, 24 августа в Бельгии, в деревне Бомон, когда мы вдвоем пробрались в подвал, где, по словам местных жителей, спрятались пятеро улан? Вы следовали за мной, упрекая меня в неосторожности. А я улыбался, думая о том, какую жалкую опасность представляют собою эти пять беглецов по сравнению с той тьмою, в которую я погрузился в ту ночь.
Прикрыв створки доски, я очутился в маленькой каморке футов в шесть шириною, футов в шесть высотою. Направо и налево были стены, но в глубине виднелась вторая бронзовая доска с двумя другими пластинками на правой и на левой стороне! Я предвидел это.
Я поставил стрелку первого циферблата на 18.
Стрелка второго только что прикоснулась к цифре 15, как вдруг грохот ломающегося дерева, грохот, невыразимо страшный среди окружающей тишины, заставил меня похолодеть с ног до головы. Нижняя часть огромной доски откинулась на расстоянии метра от земли и вдребезги расколотила тяжелый табурет, который я поставил около нее.
Если бы я быстро не отскочил в сторону, она раздавила бы мне ноги.
-- Отлично! -- пробормотал я. -- Их секреты снабжены западнями.
И, нагнувшись, я проник во вторую комнату точно таких же размеров, как и первая.
Вы легко поймете, что на этот раз прежде, чем поставить стрелку пятого циферблата на цифру 21, а шестого на цифру 4, я принял свои предосторожности, я старательно отходил то в правую сторону, то в левую. Напрасный труд.
Доска раскрылась вертикально, подобно первой, тихо повернувшись на незаметных крюках.
И я вошел в третью, последнюю комнату.
Она была такой же вышины, но приблизительно двойной ширины и длины. Узкая полоса света от моей электрической лампы ясно озаряла только очень небольшое пространство.
Сперва я различил только какие-то белые пятна на земле.
Но вдруг сердце мое застыло. Мне стало страшно, страшно. В углу налево я заметил странную белую кучу.
Движимый непреодолимой силой, приближался я к ней, и по мере приближения мне хотелось бежать от нее, зубы у меня стучали и я бормотал: "Это галлюцинация, я брежу, я отлично знаю, что я брежу. Ведь я -- не в Ганновере. Я -- в Лаутенбурге. Во дворце. Рядом работает профессор Кир Бекк. Кругом ходит дозор. Тут находится Людвиг, мой камердинер. Тут же -- полковник Кессель, такой добрый, такой храбрый..."
Куча извести лежала теперь у самых моих ног. Я скорее упал, чем опустился перед нею на колени.
Странные останки торчали из нее, бесформенные, побелевшие, отвратительные. Как нашел я в себе силу, будучи в таком ужасном состоянии, схватить один из них, ощупать его, осмотреть...
Но тем не менее я сделал это, тем не менее я взял в руки кость, правую берцовую, я рассмотрел, я ее ощупал...
И я громко закричал, почувствовав на этой кости, посредине, след перелома.
* * *
Каким образом нашел я в себе силу дать в то утро урок истории герцогу Иоахиму, я не могу понять и до сих пор. Я избегал взглянуть на себя в зеркало, боясь, что оно отразит слишком расстроенное лицо.
В одиннадцать часов я был в маленьком будуаре великой герцогини.
Старая русская горничная позвала Мелузину, явившуюся сравнительно скоро; по веселому удивлению, которое она мне выразила, я понял, сколь необычайным кажется ей мое посещение в этот час.
-- Видеть великую герцогиню, милый мой! Вы ничего себе не представляете. Ну, да, впрочем, для вас... Кроме того, я полагаю, что раз вы так настаиваете, у вас должны быть...
Она раздвигала, говоря так, занавеси. Солнечный луч ударил прямо мне в лицо. Она увидала меня тогда таким, каким я был, и с трудом удержалась от восклицания.
-- Я сейчас позову ее, -- сказала она только.
Я пришел туда, как бы в припадке сомнамбулизма, движимый событиями минувшей ночи. Когда я остался один, поступок мой показался мне безумным. Она сочтет меня сумасшедшим, каким один момент я чуть и не сделался. Как отнесется она, Аврора, к рассказу о моем странном приключении? "Вырвать ее из-под власти ее черных мыслей, из моральной неуравновешенности, роковой для ее физического здоровья", -- вспомнилась мне фраза великого герцога Фридриха-Августа, просившего меня попытаться достигнуть этого. Поистине странный способ исполнять подобную миссию. Мне захотелось убежать.
Но великая герцогиня уже входила.
Она была в то утро так необыкновенно весела, и мне показалось, что я никогда не решусь смутить эту веселость.
-- В чем дело, друг мой? -- сказала она. -- Чему обязана я удовольствием видеть вас? Вы переменили расписание? И вы хотите посвящать мне теперь утро вместо вечера?
Мое потрясенное лицо произвело на нее то же действие, что и на Мелузину.
Она взяла меня за руку и посадила на диван рядом с собою.
-- Вы чуть не упали, -- садясь, серьезно произнесла она. -- Мелузина, дай мне голубой ящик.
То был миниатюрный ящик из бирюзы.
Какое варварское снадобье заключалось в нем? Когда Аврора дала мне подышать им, я вздрогнул, как от прикосновения к аккумулятору.
-- Ну вот, -- сказала она, -- ему уже лучше.
И прибавила:
-- Говорите, как только вы почувствуете себя в состоянии сделать это! Мы вас слушаем.
Я рассказал ей тогда все, что вы уже знаете, начиная с моих первых исследований по истории Кенигсмарка и кончая неожиданным заключительным аккордом, моим спуском в тайник Оружейной залы и мрачной находкой, которую я там сделал.
С поразительным хладнокровием выслушала она меня до конца, не проронив ни слова, и только иногда обмениваясь с Мелузиной взглядом, выражающим скорее удивление, чем волнение.
Когда я кончил, она помолчала минуту и потом заметила спокойно:
-- Вы рассказали нам очень увлекательную историю. Но я изумлю вас, сказав, что я не особенно ею взволнована. Меня приводит тут, признаюсь, в замешательство только то обстоятельство, что вы нашли в Лаутенбурге скелет как раз на том месте, где он должен быть в Ганноверском дворце. Но разве это доказывает что-нибудь, кроме того, что прежние Лаутенбургские герцоги относились к человеческой жизни не с большим уважением, чем их ганноверские соседи? Я подозревала это и раньше, и это не особенно волнует меня.
-- Меня потрясло так сильно вовсе не обнаружение этого скелета, ваше высочество, -- ответил я.
-- Так что же в таком случае? -- произнесла она с тем презрительном видом, который она принимала всегда, когда думала, что над нею хотят взять верх.
-- То, -- сказал я просто, но взвешивая каждое слово, -- что я держал в руках правую берцовую кость скрытого там тела и что на наружной стороне этой берцовой кости, в самой середине, есть след старого перелома.
Аврора выпрямилась. Она схватилась руками за лоб, внезапно покрывшийся смертельной бледностью. Ее остановившиеся глаза страшно расширились. И она воскликнула:
-- Вы с ума сошли! Вы с ума сошли! Мелузина, скажи ему, что он сошел с ума.
М-ль де Граффенфрид кинулась к великой герцогине, которая упала на диван, словно мертвая. Потом веки ее приоткрылись. Невероятный ужас светился у нее во взгляде.
-- С ума сошли! С ума сошли! -- опять закричала она. -- Ведь он в Сангха, у меня есть его письма из Сангха.
И она все продолжала кричать страшным голосом:
-- В Сангха! В Сангха!
-- Я сделал то, что считал себя обязанным сделать, -- прошептал я Мелузине, помогая ей дать ее госпоже понюхать из голубого ящика.
Она взглянула на меня глубоким взором со словами (удивительная девушка!):
-- Вам нечего оправдываться, я знаю это.
-- Не пугайтесь, -- вполголоса прибавила она. -- После воспаления мозга она стала необычайно впечатлительна. Но на этот раз, по правде сказать, и было от чего. Видите, она уже приходит в себя.
Аврора раскрыла глаза, в которых выражалось удивление. Она увидела нас обоих, склонившихся над ней, вспомнила все. Во взгляде моем светилось, должно быть, невероятное беспокойство. Она улыбнулась и протянула мне руку, которую я покрыл поцелуями.
-- Простите, дети, что я так напугала вас, -- прошептала она. -- Моя добрая Мелузина, ты всегда на своем посту, когда это нужно, и вы, друг, спасибо.
-- Вы не сердитесь на меня? -- умоляющим голосом произнес я.
Она покачала головой.
-- Мелузина, распорядись; он будет завтракать с нами. Приглашение к столу было у Авроры знаком небывалой милости. Одна Мелузина удостаивалась дотоле этого. Я не преминул очень скоро тяжело познать на себе цену такой великой чести. Пока же я увидал в ней новое доказательство важности моего разоблачения.
Вы, наверное, думаете, что на завтраке этом отразились только что происшедшие события. Ничего подобного; оживление Авроры, хотя и несколько искусственное, одушевляло его до конца. Все время говорила она о другом. Я восхищался ее умением владеть собой, тем более, что я был хранителем тайны, достаточной для того, чтобы отнять у человека всякое самообладание. В этот момент, чувствуя, что назревают чрезвычайно серьезные события, я был полон радостным сознанием того, что я сумел сделать себя необходимым принцессе, пять месяцев тому назад даже еще не знавшей о моем существовании.
Когда стали подавать кофе, Мелузина поднялась.
-- Куда ты? -- спросила великая герцогиня.
-- Я хочу сказать, что вы не поедете днем с визитами, -- ответила та.
-- Ты ошибаешься, -- с улыбкой возразила Аврора. -- Предупреди, напротив, что автомобиль должен быть подан не к пяти, а к четырем часам.
-- К четырем часам?
-- Да, потому что я хочу несколько отдохнуть перед тем, как в полночь прийти к вам, -- обратилась она ко мне. Мы с Мелузиной только посмотрели на нее.
-- Это удивляет вас, -- продолжала она. -- Но считаете вы, да или нет, важным то, что вы мне сообщили? Я думаю вот что: у одного человека может быть галлюцинация. У двоих -- это гораздо менее вероятно. В полночь, друг, я постучусь у вашей двери. Настанет момент показать мне ваше уменье обращаться с секретными замками. Решено, не правда ли? А теперь ступай, моя Мелузина, распорядись, чтобы автомобиль был готов к четырем часам, ведь я вот уже два раза откладывала визит к этой доброй бургомистерше Лаутенбурга. Я не обману ее в третий раз.
Приказание это было отдано таким непреклонным тоном, что Мелузина вышла, бросив мне, впрочем, долгий умоляющий взгляд.
-- Бедняжка, -- сказала великая герцогиня, -- этим взглядом она поручает меня вам. Что бы там ни было, решено, не правда ли, в полночь.
-- Я исполню, -- с твердостью произнес я, -- то, что Вы прикажете мне. Я не только понимаю вас, я вполне с вами согласен. Позвольте мне только обратить ваше внимание на два обстоятельства: во-первых, гораздо разумнее будет, если я приду за вами вместо того, чтобы подвергать вас риску встретиться с кем-нибудь в коридорах замка; а, во-вторых, в полночь замок обходит дозор, он может явиться несколько ранее, а я предпочел бы исключить всякую возможность помехи в предприятии, столь сложном, как наше.
-- Верно, -- сказала она, -- как же тогда?
-- Тогда, с вашего позволения, я буду здесь в половине одиннадцатого. Нам за глаза хватит одного часа. А м-ль фон Граффенфрид, которая останется в ваших апартаментах, будет поручено соответствующим образом принимать докучливых посетителей.
Она улыбнулась.
-- Если вы намекаете на Гагена, злопамятный насмешник, то я могу сообщить вам, что он приглашен сегодня вечером к себе в клуб, на одну из тех попоек, ради которых всякий добрый немец пожертвует даже Лорелеей.
-- Гаген или кто другой, -- несколько задетый ответил я, -- лучше предусмотреть все неожиданности.
-- Вы правы, -- серьезно заметила она. -- Так в половине одиннадцатого я буду ждать вас.
* * *
Когда после обеда я вернулся к себе комнату, мне показалось, что время идти к великой герцогине не настанет никогда.
Пробило, наконец, десять часов, потом четверть одиннадцатого. Я потихоньку спустился и заглянул в дверь библиотеки. Какое счастье! В ней было темно. Если бы Киру Бекку пришла в голову несчастная мысль работать там в этот вечер, все наши планы рухнули бы.
Пробило половину одиннадцатого, мне достаточно было двух минут для того, чтобы пройти через сад. Я не опаздывал.
Я открыл дверь, ведущую в парк. Свежий воздух благотворно на меня подействовал.
Запирая дверь, я вздрогнул; чья-то рука легла на мое плечо.
И в то же время чей-то голос произнес:
-- Господин Виньерт. Поистине, я очень рад встретить вас! То был лейтенант Гаген.
Ночь стояла темная и мы не могли видеть друг друга. Но мне показалось, что рука, положенная им мне на плечо, слегка дрожала. Все мое самообладание вернулось разом ко мне.
-- Я думал, что вы в клубе, -- сказал я.
-- Я собирался туда, -- ответил он. -- Иногда приходится менять свои намерения. А и вы ведь тоже собирались, наверное, провести всю ночь за работой в своей комнате. А между тем вы здесь.
-- Сегодня так душно, -- сказал я. -- Мне захотелось немного освежиться в саду.
-- Я полагаю, в таком случае, вы ничего не будете иметь против того, чтобы я сопровождал вас в вашей прогулке.
На этот раз я различил в его тоне столько дерзкой иронии, что мне пришлось играть с ним в открытую.
-- Признавая всю любезность вашего предложения, господин лейтенант, не скрою все же от вас, что я предпочитаю остаться один.
-- Совсем один? -- с издевательством произнес он. Пробило три четверти, и это привело меня в ярость.
Неужели этот болван испортит все?
-- Что вы хотите сказать? -- с раздражением спросил я. Я понимал, что он старается вывести меня из себя.
-- Господин профессор, -- сказал он, -- у нас в Германии существует священная вещь. Наше честное слово. Хочется верить, что оно есть и во Франции. Я оставлю вас в покое. Но только сперва можете ли вы дать мне честное слово в том, что сегодня вечером у вас не назначено свидание с великой герцогиней Авророй?
Я вздрогнул. До какого предела было известно этому человеку все происходящее? Но я и на этот раз сдержал себя.
-- Господин фон Гаген, один из ваших романистов, некий Бейерлейн, написал очень плохой роман "Отступление". И мы с вами разыгрываем сейчас самую нелепую сцену этого романа, с тою только разницей, что дело идет не о дочери старшего вахмистра, а о великой герцогине Лаутенбург-Детмольдской. И меня удивляет...
-- Я это знаю, -- хриплым голосом произнес он. -- Потому-то я и хочу...
-- Чего вы хотите, говорите. Покончим с этим.
-- Убить вас, господин профессор.
-- За что же, скажите, пожалуйста?
-- За то, что вы ее любите, и за то...
У него вырвалось рыдание, у этого красного гусара. Рука его, лежавшая на моей, страшно задрожала.
-- За то?
-- За то, что она любит вас.
Мне стало его почти жалко. Но там великая герцогиня ждала меня.
-- Я к вашим услугам, милостивый государь, когда вам будет угодно, начиная с завтрашнего дня, -- сказал я.
-- С завтрашнего дня, -- с горечью повторил он. -- Так вы думаете, что я пушу вас к ней? Ведь она ждет вас: вы мне не ответили на мой вопрос. Нет, милостивый государь, нет. Сейчас.
Это было уже слишком. С невероятной силой я выдернул руку и оттолкнул его так, что он ударился о стену.
Он обнажил саблю.
Мне ничего не стоило вырвать ее у него из рук и отличнейшим образом обратить ее против него. Но я мог поранить себя. Во всяком случае, произошел бы шум, скандал. Этого нельзя было допустить.
-- Господин фон Гаген, -- шепотом сказал я. -- Выслушайте меня. Чтобы говорить со мною так, чтобы искать со мною ссоры, вы сами, я понимаю это, должны любить великую герцогиню.
-- Милостивый государь, -- с гневом произнес он, -- я запрещаю вам...
-- Да выслушайте же меня, -- снова прошептал я нетерпеливым и повелительным тоном, заставившим его замолчать. -- Вы ее любите, повторяю я. И я обращаюсь теперь столько же к вашей любви, сколько и к вашей чести солдата: великой герцогине Авроре, этой обворожительной женщине, грозит сегодня ночью огромная опасность. Каждая минута, каждая секунда, которую вы заставляете меня терять здесь, увеличивает эту опасность, поймите меня, и в этом я могу дать вам честное слово.
Я увидел, что я попал верно.
-- Что вы хотите сказать? -- испуганно пробормотал он. -- Большая опасность?
-- Да, господин фон Гаген. Ступайте сейчас к себе и не ложитесь. Быть может, Авроре фон Лаутенбург понадобятся сегодня ночью ваши услуги.
Он поколебался, потом решился:
-- Хорошо, я пойду к себе. Но не забудьте, что, если вы меня обманули...
-- Этого не бойтесь, -- ответил я, -- ибо я предпочитаю сейчас же предупредить вас, что маленькое развлечение, которое вы предлагали мне, мы перенесем, если вам будет угодно, на завтрашнее утро. Мне также горячо его хочется, как и вам.
-- Итак, до завтра, -- поклонившись, ответил он. -- В котором часу?
-- В шесть. У моста. Там такое удобное место, и рядом течет Мельна.
-- А оружие?
-- Займитесь этим сами, -- сказал я. -- Я всецело полагаюсь на вас.
И мы произнесли оба вместе:
-- Мы будем, разумеется, одни.
Он выпрямился, отдал мне честь и исчез в темноте.
-- Наконец, -- со вздохом облегчения прошептал я.
Было одиннадцать часов, когда я входил к великой герцогине.
* * *
Она ждала меня в будуаре, одна, немного бледная.
Когда я вошел, она прочла на моем лице, что случилось нечто необычайное, ибо она не стала меня спрашивать о причине моего опоздания.
-- Ничего важного? -- просто сказала она.
-- Нет, ничего. Но идемте скорее, времени у нас в обрез. Мы подходили к лестнице, когда дверь в комнату Мелузины открылась и на пороге появилась м-ль фон Граффенфрид.
-- Как? -- произнесла она. -- Уже?
-- Да, правда, -- заметила Аврора. -- Я не предупредила тебя, что мы передвинули часы на час раньше. Не бойся, милочка. Оставайся здесь и не пускай никого. Мы вернемся раньше полуночи.
Она поцеловала ее в лоб.
Страшно встревоженная, со слезами на своих прекрасных черных глазах, м-ль фон Граффенфрид схватила меня за руки.
-- Вы клянетесь мне, что с нею ничего не случится, -- умоляющим голосом сказала она. -- Я поручаю ее вам.
-- Хорошо, хорошо, -- перебила Аврора, -- не будем терять времени, потуши электричество на лестнице.
Мы стали спускаться в темноте.
Когда мы дошли до средней площадки, пальцы великой герцогини сжали мои пальцы. Они не дрожали, нет, клянусь вам.
-- У вас есть оружие? -- спросила она.
-- Нет.
-- Дитя, -- прошептала она, и в то же время я почувствовал, что рука ее просунулась в карман моего пиджака и положила туда что-то.
-- Это браунинг, и притом отличный. При первой же надобности без колебаний прибегай к нему, не разбирая против кого. Я сама подам тебе пример.
Мы достигли низа лестницы. Она шла впереди и сама открыла дверь.
-- Что такое? -- спросил я.
Она не двигалась, заслонив собой выход. Глухое восклицание вырвалось у нее.
-- Ах! Я ведь говорила вам! Он силен, очень силен.
-- Да что же такое? -- с томительной тревогой повторил я. Громадное красное зарево заливало горизонт с правой стороны. Половина замка горела.
Тисы парка выделялись на фоне пламени, словно конусообразные тени. Вода в бассейне Персефоны переливалась, то чернея, то розовея.
-- Но, -- продолжала великая герцогиня, -- кто мог сказать ему, что мы пойдем туда сегодня вечером! Только мы трое знали это! Я, вы, и... она.
Минуту мы созерцали это трагическое зрелище. Шум начинал подниматься во дворце, застигнутом в своем первом сне.
-- Пойдем, -- сказала Аврора, -- надо посмотреть. Направляясь к пожару, мы наткнулись на Гагена. Он точно сумасшедший бежал с лестницы правого крыла дворца.
-- Вы! Вы! -- радостно крикнул он, узнав великую герцогиню. -- Ах! Как я испугался! Как я счастлив!
И вне себя он покрывал поцелуями ее руки.
-- Простите меня, простите, -- бормотал он, обращаясь ко мне.
-- Останьтесь с нею, -- крикнул ему я. И со всех ног бросился в залу празднеств.
-- Куда! -- воскликнула Аврора. -- Остановитесь!
Но я был уже далеко. Через залу празднеств я проник в правую часть замка. Пламенем была объята его левая часть, библиотека и, разумеется, Оружейная зала.
Что собирался я сделать? Я сам не знал этого хорошенько. Мною двигала одна из тех сил, с которыми не борются. Впоследствии я пробовал анализировать свой поступок. У меня в комнате находились деньги, бумаги, письма матери, вся моя жизнь, и между тем я уверен, что ни одной минуты я не думал об этом и не для этого шел на такой риск.
Из коридора первого этажа, в конце которого была дверь в мою комнату, неслись громадные клубы дыма со сверкавшими в нем красными искрами.
Я встретился с Кесселем, спускавшимся сверху. \ Я слышал, как он крикнул мне:
\ -- Куда вы? Лестница загорается. Коридор весь в огне! \Я был уже далеко.
Я снял пиджак и обернул себе им голову. Каким образом добрался я до двери моей комнаты, этого я сказать не могу. Помню только, что когда я прикоснулся к ручке, она обожгла мне пальцы.
Напрасно старался я открыть дверь. Ключ поворачивался в скважине, как обыкновенно. Но дверь не отворялась.
Вдруг я заметил толстую железную полосу, одним концом прибитую к двери, другим -- к стене.
-- Ах! -- сказал я себе, -- а окно мое выходит на крутой обрыв Мельны!
Я не дрожал больше. Я понял. Я узнал то, что хотел.
-- Ах! Ваше высочество, вы думали, что я еще у себя в комнате, не так ли!
Я потратил не больше минуты на то, чтобы добежать до двери и вернуться назад. Когда я поставил ногу на последнюю ступень лестницы, раздался страшный треск. Верхняя часть замка и весь коридор рухнули.
Еле переводя дух, страшный, с обгоревшими волосами, добежал я до великой герцогини. В парке уже образовались многочисленные группы. Рядом с нею и Гагеном стоял человек высокого роста. То был великий герцог.
-- Господин Виньерт, -- радостно воскликнул он, заметив меня, -- наконец-то, какую тяжесть снимаете вы у меня с сердца! Вы откуда-то издалека!
-- Действительно, очень издалека, ваше высочество, -- шатаясь, отвечал я.
-- Поддержите его, -- крикнула Аврора Гагену. И маленький красный гусар повиновался.
-- Берегитесь! -- воскликнул вдруг великий герцог. -- Вот этого-то я и боялся.
И подхватив жену, он отскочил назад, метров на десять. Все последовали за ним, ошеломленные.
Огромный столб пламени розовато-золотистого цвета взлетел к красному небу; за ним последовал страшный взрыв. Стены замка разверзлись, пошатнулись и с грохотом обрушились.
Вокруг нас сыпались теперь всевозможные обломки, куски штукатурки, пылающие брусья, черепица, обгорелые балки.
Одна из них попала неподалеку от нас в капитана Мюллера, подошедшего несколько ближе к пожару. Мы видели, как он упал, с разбитою в кровь головою.
То взорвалась лаборатория профессора Кира Бекка.
Немедленно прибывшие пожарные пытались остановить огонь. Сзади, с парадного двора, доносился глухой мерный стук шагов бегущего скорым маршем гарнизона.
С огнем удалось справиться к часу. В половине второго начали извлекать трупы. 7
Около двух часов небо окрасилось в желтоватый цвет. То медленно зарождалась заря. Г
В тот момент мимо нашей группы прошло четверо солдат с носилками, и мы могли рассмотреть невероятно обезображенный труп профессора.
Великий герцог наклонился, взглянул на него, зачтем, снова набросив покрывало на ужасные останки, он тихо сказал:
-- Этот старый безумец неизбежно должен был устроить когда-нибудь подобную историю.
Вот какое надгробное слово было произнесено над г. профессором Киром Бекком из Кильского университета.
* * *
Мы возвращались к левому крылу дворца: великая герцогиня, Мелузина и я. Было около шести часов. День обещал быть очень жарким. Над развалинами поднималось розовое солнце.
Мелузина присоединилась к нам в самом начале пожара. Она помогала до сих пор герцогине в заботах о раненых пожарных и солдатах, которых клали в зале празднеств.
Аврора шла, не произнося ни слова, и сами, обуреваемые вихрем мыслей, мы не нарушали ее молчания.
Вдруг она подняла голову и, улыбаясь, показала мне на что-то в чистом небе, уже побелевшем от жары.
Появившаяся с востока птица проносилась над нашими головами. Она летела неровно, то поднимаясь, то опускаясь, подобно птицам, вроде перепела и рябчика, у которых слишком короткие крылья.
Она исчезла налево, в глубине английского сада, в стороне Мельны.
Еще другая и третья пролетели и скрылись в том же направлении. Потом, вереницею, их пронеслось около двадцати штук.
-- Первые дрозды, -- сказала Аврора. -- Они направляются к рябинам на берегу Мельны.
Мы подошли к ее апартаментам.
-- Бедная моя Мелузина, -- странным тоном сказала она, -- ты совсем выбилась из сил. Ступай отдохни немного. Я же пойду в беседку из зелени и попробую развлечься с этими птицами.
-- Я тоже могу пойти, -- сказала Мелузина.
-- Нет, нет -- ответила великая герцогиня. -- Рауль Виньерт проводит меня. Мне надо поговорить с ним. А ты, я приказываю тебе это, ступай отдохнуть. Только пришли мне ружье и патроны. И одолжи Виньерту свое, ведь его -- осталось там, под развалинами замка.
И, так как молодая девушка настаивала на своем желании сопровождать нас, Аврора сказала ей резко: "Ступай!"
Мелузина покинула нас. Она, действительно, казалась полумертвой от усталости и волнения.
Чтобы не спугнуть дроздов, мы окольной дорогой направились к зеленому павильону, где когда-то произошла моя первая встреча с великой герцогиней Лаутенбургской. Дрозды поднимались иногда над рядами рябин, словно для разведки, и потом, успокоенные, снова садились на отдых.
Когда мы очутились в зеленой беседке, я решил, что надо устроить что-нибудь вроде бойниц, ибо заросли тут были необычайно густые и листва окружала нас свежей плотной стеной.
Великая герцогиня, по-видимому, совершенно не думала об этом. На лице ее была написана твердая решимость. Я также ничего не говорил. Что мог я сказать ей? И мысли наши в этот трагический момент не были ли одни и те же? К чему же было обмениваться ими?
Вдруг напряженное выражение, искажавшее ее черты, несколько утратило свою суровость. Она заговорила шепотом. Я был, по правде сказать, совершенно ошеломлен этою странною речью, этой не менее странной идеей идти в такой момент на охоту, за птицами, о привычках которых она мне сейчас рассказывала.
Заряженное ружье лежало у нее на коленях, и вот что говорила она мне, с какой-то особенной улыбкой, заставившей меня опасаться -- не оказали ли события этой ночи рокового влияния на ее умственные способности.
-- Дрозды. Вы хорошо знаете их, они такие же, как и певчие дрозды. Но они прилетают раньше. За этими птицами охотиться очень трудно, хотя на первый взгляд и кажется, что легко; в сущности, они страшные предатели. Знаешь, что они около тебя, как это знаем сейчас мы, но не видишь их. Только догадываешься о их присутствии. Приходится стрелять наудачу. У меня есть привычка. Поэтому, если я скажу вам: стреляйте, указав вам направление, вы выстрелите туда, не заботясь о цели. Вы пойдете посмотреть и увидите на земле дрозда.
Она еще понизила голос. Свистящие звуки послышались в нем. Протянув руку, она указала мне на край густой заросли, где чуть заметно шевелились листья.
-- Стреляйте, -- приказала она. -- Стреляйте же...
-- Но, -- заметил я, озадаченный, -- я не вижу...
-- Какой бестолковый, -- прошептала она. -- Ну, так я. Она прицелилась и спустила курок.
Раздался выстрел, за ним крик ужасный, раздирающий. Я трепетал, словно ветки, снесенные пулей.
Опираясь на дымящееся ружье, великая герцогиня сказала мне с бледной улыбкой:
-- Ступайте, посмотрите... Я повиновался; шатаясь пробрался я сквозь чащу. За нею, в луже крови, уже впитывающейся в землю, с лицом совершенно развороченным зарядом, попавшим ей пря-мо в упор, корчилась в предсмертных судорогах Мелузина фон Граффенфрид.
-- Ужасное несчастье! -- не своим голосом закричал я. Великая герцогиня вышла из чащи. Один глаз Мелузины вытек, другой пристально смотрел на Аврору, с выражением безумного ужаса и страдания. Аврора холодно взглянула на нее и прошептала фразу Гамлета после убийства Полония:
-- Я хотела бы, чтобы то был кто-нибудь более значительный.
Страшно захрипев, Мелузина испустила дух.
Великая герцогиня стояла один момент неподвижно. На лице ее была написана неумолимая жестокость, испугавшая меня. Она ни разу не вздрогнула под устремленным на нее стеклянным взглядом убитой.
-- Пойдем, -- сказала она наконец. -- Надо сообщить во дворце об этом новом несчастье.
Она взяла из моих дрожащих рук небольшое, украшенное золотой насечкой ружье фон Граффенфрид и положила его рядом с трупом.
Затем она ушла быстрыми шагами, знаком приказав мне не двигаться с места.
Оставшись наедине с убитой, я сперва не решался посмотреть на нее. Куда девались прекрасный, матовый цвет лица, изящный овал его, томные глаза; вместо того ужасная кровавая масса, смешанная с землей и волосами.
Отвратительные зеленые насекомые уже крутились вокруг этих несчастных останков. Я срезал густолиственную ветку орешника и счел своим долгом отмахивать их, приблизительно так, как наши старые ярмарочные пирожницы отмахивают от своих ларьков бумажным веером мух.
Великая герцогиня скоро вернулась. Г-жа фон Вендель, две или три придворные дамы, горничная Мелузины с плачем и рыданиями сопровождали ее. Она, как всегда владея собою, отдавала распоряжения. Тело Мелузины положили на носилки и понесли во дворец.
Подходя к нему, мы увидали великого герцога, направлявшегося навстречу печальному кортежу. Он обходил раненых во время пожара, когда ему сообщили о новом несчастье, поразившем Лаутенбургский двор.
Он спешил, видимо, очень взволнованный.
-- Ах! -- сказал он, пожимая Авроре руку, -- какой прискорбный случай!
-- Да, случай бывает иногда роковым, -- с изумительной спокойной торжественностью произнесла великая герцогиня.
-- Но как могло это произойти?
-- Откуда же могу я знать это! -- ответила Аврора. -- По правде сказать, я не более осведомлена относительно этого, чем вы относительно пожара, случившегося сегодня ночью.
Удар был прямой, но великий герцог не опустил головы.
-- Вы правы, что за дело до причин, когда печальный результат налицо. Позвольте мне оплакивать вместе с вами огромную утрату, понесенную вами.
-- Действительно, огромную, -- ответила Аврора, -- и вот почему я хочу, не откладывая, поблагодарить вас, ибо вам я обязана тем, что она не является совершенно непоправимой. Неужели вы предчувствовали это печальное событие в тот день, когда решили предоставить в мое распоряжение второе доверенное лицо -- г. Виньерта?
Фридрих-Август закусил губу. Но ответ его был ужасен.
-- Мне известно, что вы высоко цените заслуги г. Виньерта, и я в восторге от этого. Но ужасный конец м-ль фон Граффенфрид огорчает меня так сильно по отношению к вам, потому что, как я уверен, есть вещи, в которых женщина является незаменимой.
Такое состязание в ядовитых любезностях между этими двумя лицами казалось мне ужасающим. Кессель, г. фон Вендель и все другие присутствовали на нем, не представляя себе всего его трагизма. Сознание, что я посвящен в такие вопросы, возбуждало во мне одновременно гордость и страх. Воспоминание о г. Тьерри всплыло у меня в голове. Я обещал ему никогда не вмешиваться в интимные дела Лаутенбургских герцогов!..
Я не знал, чем больше восхищаться, -- грозной учтивостью великого герцога или же холодным высокомерием великой герцогини. Один миг я боялся, что последняя гнусная стрела, пущенная им в нее, заставит ее согнуться и лишит ее спокойствия. Ничего подобного, ее контрудар превзошел нападение.
-- Незаменимой! Вы совершенно правы. И я прошу вас предоставить г. де Виньерта в мое полное распоряжение вовсе не потому, что он может заменить Мелузину. Я рассчитываю, напротив, на его преданность для того, чтобы помочь мне сохранить возможно живее память о нашей дорогой усопшей и о событиях этой трагической ночи.
И она прибавила:
-- Г. Виньерт в настоящее время лишился вследствие пожара помещения. Вы не будете иметь ничего против того, чтобы с сегодняшнего дня он пользовался моим гостеприимством?
Великий герцог поклонился.
-- Ваше желание будет исполнено. Да принесет Вам его общество хотя некоторое нравственное успокоение, в котором вы так нуждаетесь после жестоких испытаний, ниспосланных нам всевышним.
С этими словами он распрощался с нами.
В будуаре великой герцогини, где был устроен катафалк, гроб тонул под потоком роз и ирисов, среди курильниц с дымящимся фимиамом.
Аврора пожелала остаться около своего усопшего друга, вдвоем со мною. Надо было видеть, как принимала она людей, робко появлявшихся там.
Одетая в черную тунику, она вполголоса читала прекрасные православные молитвы.
Уже два дня не смыкал я глаз. Около полуночи, совсем изнуренный и разбитый, я заснул в кресле.
Когда я открыл глаза, великая герцогиня стояла около меня. Большие восковые свечи бросали на ее лицо трепещущие и мягкие тени.
Она прошептала с грустной улыбкой, положив мне на лоб руку:
-- Вы изнемогаете от усталости. Идите спать, друг, бедный друг, в котором я могла усомниться.
Такова слабость человеческих сил. Я с восторгом предался сну в эту ночь, которую я мог бы целиком провести около нее, среди раздражающего аромата цветов, в атмосфере смерти, которая может побудить ко всему.
Я лег в комнате м-ль фон Граффенфрид. Старая идиотка-служанка, ворча, сменила простыни умершей.
* * *
Похороны Мелузины состоялись во вторник, 28 июля. Великий герцог, великая герцогиня и наследный принц пешком следовали за колесницей, белый саван которой был совсем скрыт цветами.
Я затерялся в толпе офицеров, дворцовых служащих, знатных лиц Лаутенбурга. По распоряжению великой герцогини, эскадрон 7-го гусарского полка держал караул. По распоряжению великого герцога звон соборного колокола, редкий и гулкий, раздавался во все время следования кортежа.
Высокий старик с лицом аскета, как Мольтке, в старом, блестевшем на сгибах сюртуке, шел впереди в сопровождении лейтенанта с угрюмым и высокомерным лицом, одетого в синий мундир брауншвейгских гусар; то были гг. Рихард и Альбрехт фон Граффенфрид, отец и брат усопшей.
Когда гроб внесли в храм на улице Победы, ледяной холод пронизал меня до мозга костей. Меня ужаснула мысль, что она, Мелузина, с ее сладострастным телом, для которого так подходила бы пышная, полная неги католическая служба, принадлежала к протестантской религии.
Я никогда не бывал в лютеранском храме. Это -- ужасное место. Даже слезы не решаются тут показаться на глаза, боясь в тот же миг застынуть.
Худощавая фигура пастора Зильбермана, в странном наряде, похожем на наряд почетного члена масонской ложи, появилась на передвижной кафедре, и он заговорил. Он выбрал, не знаю почему, текст священного писания, где говорится о дочери Иевфая. Нельзя было найти ничего менее подходящего для памяти слабой духом усопшей, чем история жертвы, принесенной этой мрачной и жестокой еврейкой.
В течение получаса пастор говорил со всем жаром, который мог бы проявить учитель математики, доказывая три случая равенства треугольников.
Когда он сам комментировал знаменитую фразу: Порази эту грудь, обнаженную перед тобою, глаза мои обратились на великую герцогиню. Я увидал, что она плачет.
Из церкви мы в автомобилях поехали на вокзал. Гроб поставили в вагон, вместе со всеми цветами, уже совершенно увядшими.
Вернувшись во дворец, я наткнулся в галерее зеркал, такой же пустой в пять часов дня, как и в полночь, на лейтенанта Гагена. Он был бледен и, по-видимому, сторожил меня.
-- Милостивый государь, -- шепотом сказал он мне, -- я два часа дожидался вас третьего дня на мосту.
Я совершенно забыл о назначенной нами встрече. И я откровенно признался ему в этом.
-- Могу ли я надеяться, что после этого вы не проявите больше такой досадной забывчивости? -- все так же кротко произнес он.
И с этими словами он прикоснулся к моей щеке перчаткой, которую сжимал в правой руке.
Я с трудом удержался от того, чтобы ответить ему здоровой пощечиной. Его притворное спокойствие спасло меня.
-- Милостивый государь, -- сказал я, -- завтра в шесть часов утра. Я -- к вашим услугам.
-- Установим сейчас же все условия, -- заявил он. -- Никаких свидетелей, никого, разумеется. Но вы являетесь оскорбленной стороной. Какое вы выбираете оружие?
Если бы я не был так возбужден, вопрос этот поставил бы меня в большое затруднение. Но тут я не колебался ни минуты.
-- Вот это, -- ответил я, вынимая из кармана браунинг великой герцогини.
Он подавил свое изумление.
-- Это не вполне соответствует правилам, может быть, -- заметил он. -- Но все равно, решим так. Семь выстрелов, как кто хочет, после сигнала. А расстояние?
-- Десять шагов, -- ответил я, с полной беспечностью относясь к своим словам.
Бледная улыбка мелькнула у него на губах.
-- Значит, на смерть. Да будет исполнено, милостивый государь, ваше желание.
И он оставил меня.
Я нашел великую герцогиню у нее в комнате. После разыгравшейся драмы я еще не был там. Она знаком пригласила меня сесть и продолжала молчать. Мало-помалу тьма сгустилась вокруг нас. Лампадка, горевшая перед иконой, замерцала розовым огоньком. Гузла Мелузины все еще валялась на ковре. Одни и те же мысли бродили у нас в голове. Мы думали о другом прекрасном инструменте для наслаждения, который в данное время уже претерпевает в земле ряд таинственных превращений и который не зазвучит больше никогда.
* * *
Какие часы отдавала Аврора сну? Одна только Мелузина знала это. Мы слышали пробуждение птиц на заре. Оживленное щебетание зябликов и воробьев сменило грустное пение соловья. Птицы, услышу ли я ваше пробуждение завтра?
Время настало. Я нарушил этикет!
-- Позвольте мне покинуть вас, -- сказал я Авроре. -- Я чувствую себя усталым.
Она с упреком посмотрела на меня. Мне показалось, что она подумала: Мелузина никогда не чувствовала себя усталой.
-- Ах, если бы она знала, -- подумал я. И одну минуту я боролся с искушением все рассказать ей.
Я вернулся к себе в комнату и через несколько минут снова покинул ее; из предосторожности, чтобы из своего окна она не могла увидеть меня, я прошел через парадный двор.
Было еще только пять часов, когда я очутился у моста. Этот свободный час показался мне целою вечностью блаженства. Никогда природа не представлялась мне такой прекрасной, никогда не любил я так жизнь, как , в этот момент, думая, что скоро, может быть, мне придется расстаться с нею. '
Я знал, что Гаген лучше всех в гарнизоне владеет шпагой. Он был очень силен также в стрельбе из пистолета; что же касается до меня, то мое воспитание в этом отношении ограничивалось тем, что в периоды моего военного обучения, как офицера резерва, я сделал две или три дюжины выстрелов из револьвера.
Опершись на перила, я смотрел, как Мельна струилась у моих ног между скалами. Маленькие серебряные форели выскакивали из пенящихся волн. Я вспоминал тех, которых я выуживал десять лет тому назад в ручье Оссо, между Ларуном и Пон-де-Беоном.
Куда впадала эта река? В Аллер, текущий в Везер, вливающийся в свою очередь в Северное море, сообщающееся с Ла-Маншем, представляющим собою рукав Атлантического океана, принимающего в себя Адур, куда впадает близ голубого городка Пейрехорада, речка По, слившаяся с ручьем Оссо. Маленькие немецкие форели, маленькие французские форели. Ребяческие мысли, помогающие нам перед смертью окинуть взглядом всю нашу жизнь, связать между собою ее различные этапы.
-- Простите, господин профессор, что я заставил вас ждать. Но ведь еще нет шести часов.
Гаген. Я не заметил его приближения. Я почти не думал о нем.
Мы раскланялись.
-- Я захватил с собою все нужное для того, чтобы драться без свидетелей, -- заявил он.
Он вынул из кармана стилограф и бумагу.
-- Вы выразили желание стреляться на браунингах, и я принес с собою свой. Если вам угодно, мы можем бросить относительно них жребий. Но я полагаю, что это бесполезно, они одного и того же образца. Но до того, вы будете, может быть, столь любезным и подпишете вот это.
Он позаботился заготовить акт от моего и от своего имени, в котором оба противника заранее признавали, что все произошло согласно правилам чести.
-- В случае несчастья это оградит оставшегося в живых от неприятностей, -- счел он нужным объяснить мне.
Все формальности были им соблюдены.
Но мне любопытно было знать, каким образом будет нам дан сигнал стреляться. Я не мог не признаться ему в этом.
Он самодовольно улыбнулся.
-- Я предусмотрел и это, -- ответил он.
С этими словами он развернул сверток, заключавший в себе будильник.
-- Он заведен на шесть часов десять минут, -- сообщил он мне, -- можете проверить. Когда он зазвонит, мы можем стрелять, имея право переменить место. Это, впрочем, указано в протоколе.
Не знаю уже, что преобладало в таком поведении, смешное или трагическое.
Гаген отсчитал шаги.
-- Восемь, девять, десять. Господин профессор, вы несколько выше ростом, чем я. Отмерьте, если вам угодно, в свою очередь, мы установим среднее.
-- Незачем, -- сказал я, -- я согласен на это расстояние. Он поклонился и вынул из кармана браунинг.
-- Шесть часов семь минут, -- произнес он. -- Мы можем занять места.
Я встал на проведенную им черту. Мы очутились друг против друга.
Будильник стоял на перилах моста, циферблат был виден нам обоим. Резкое тиканье ясно слышалось сквозь глухой рокот волн.
Я смотрел на моего противника. Глаза его, исступленные, как у молодой девушки, были пристально устремлены на мои ноги.
Шесть часов девять минут.
-- Он ждет звонка, а я смотрел на стрелку, -- думал я. -- Что, если будильник зазвенит раньше!
Вдруг я увидел, что Гаген поднял голову; великолепное спокойствие покинуло его. Выражение ужаса разлилось по его лицу.
Я обернулся, не заботясь о том, что движение это может стоить мне жизни. В тот же миг будильник зазвонил пронзительным звоном, который не прекратится, казалось, никогда.
Великая герцогиня Аврора стояла за мною. Тогда я понял, почему не выстрелил лейтенант. Аврора очутилась между нами.
-- Не объяснит ли мне один из вас, господа, причину такой любопытной сцены? -- холодно спросила она.
Ответа не последовало.
Протокол, составленный Гагеном, лежал на будильнике. Она взяла его.
-- Понимаю, -- произнесла она, прочитав. -- Браунинги. Г. Виньерт, вы нашли плохое применение доверенным вам мною вещам. А вам, лейтенант Гаген, я приношу мое поздравление. Вы удивительно изобретательны.
Голос ее, дотоле полный иронии, зазвучал очень сурово:
-- Если этим способом, господа, вы хотите доказать мне свою преданность, о которой оба вы прожужжали мне уши, то знайте, что она вовсе не по вкусу мне. Г. Виньерт, вы -- иностранец, вам простительно не знать здешних законов о дуэли. Но вам, лейтенант, вам они известны.
Гаген опустил голову.
-- Вам известно, что офицер 7-го гусарского полка не должен драться, не получив на то разрешения полковника. За нарушение этого правила лейтенант Технер был наказан, меньше года тому назад, тридцатидневным заключением в крепости. Вы забыли это?
Гаген не ответил.
-- Вы наденете мундир, г. Гаген, и явитесь в казарму, отдав себя в распоряжение майора Гаугвица, до тех пор пока он рапортом не назначит вам двухнедельного ареста, которым, в уважение к вашим заслугам, я ограничиваю ваше наказание. Можете отправляться. Не забудьте будильника.
Лейтенант Гаген повернулся налево кругом, отдав своему полковнику честь.