Ясное декабрьское утро. Я с комфортом уселся у моего огромного камина, в котором горели дрова, и готовился к вечернему уроку. Погода была холодная и сухая. Под лучами зимнего желтого солнца оттаивали замерзшие за ночь окна, и по ним стекали опалово-белые капельки.
Постучали в дверь.
-- Войдите!
На пороге показался Отто, начальник внутренней службы, бывший унтер-офицер, занимавший среднее положение между чиновниками дворца и штатом лакеев, рабочих и чернорабочих; всю эту прислугу он заставлял маршировать по-военному.
Его белая сорочка, его толстое красное лицо резко выделялись на темном фоне коридора. За ним показались двое мужчин, державших в руках какие-то странные вещи.
-- Прошу извинения у господина профессора за, быть может, причиняемое господину профессору беспокойство.
W. Meyer-Forster: Baron von Heidestamm. Часть первая, I.
-- Нет, нисколько. В чем дело, Отто?
Он вошел, сопровождаемый двумя носильщиками, у которых на руках была целая связка знамен.
-- Завтра праздник 7-го полка лаутенбургских гусар, господин профессор. В городе будет большое празднество. Дворец весь украшается флагами, так вот я пришел, чтобы убрать ваши три окна.
Я выглянул за окно. В самом деле, внизу, на Королевской площади, маленькие человечки заняты были устройством праздничных украшений: вколачивали столбы, развешивали флаги.
-- Пожалуйста! Прошу вас.
Они с важностью приступили к работе. Развернули огромный щит: посредине его был германский штандарт, между вюртембергским флагом, белым с красным, и лаутенбург-детмольдским -- белым с черным, с золотым леопардом. Все это было прикреплено к нескольким смежным окнам при помощи огромных гирлянд из зеленого молескина, которым была придана форма корон.
Не спуская глаз с рабочих, Отто сообщал мне некоторые подробности завтрашней церемонии.
-- Как и всегда, это будет очень большое торжество, господин профессор. Начиная с сегодняшнего вечера, дворец будет иллюминирован. Должен прибыть его величество король Вюртембергский и его превосходительство генерал Эйхгорн, который представляет собою его величество императора. Будет факельное шествие.
-- Что же, император посылает своего представителя на все полковые праздники?
-- Не на все, господин профессор, но 7-й гусарский полк, это не такой полк, как все прочие. Его знамя имеет знаки отличия. Принц Эйтель состоит капитаном этого полка. А затем, и это самое главное, полковником числится ее светлость, наша великая герцогиня. Так что вы понимаете...
-- Я понимаю, что все это будет очень красиво, Отто, и у вас будет весьма много работы.
-- Да, конечно, господин профессор. Ну, кончили вы там? Большое спасибо, господин профессор, за вашу любезность.
Я был очень рад, что мне представлялась возможность увидеть один из торжественных немецких парадов; тем более, что около одиннадцати часов лакей принес мне письмо от майора Кесселя, в котором гувернер принца уведомлял меня, что его воспитанник должен сегодня после полудня присутствовать, вместе с великим герцогом, на репетиции смотра гарнизона, и поэтому он просит меня отложить мой урок на послезавтра.
Доктор Кир Бекк явился к завтраку с большим опозданием. У него был вид более чем когда-либо гофмановский, и он был очень возбужден.
Я хотел узнать у него некоторые подробности.
-- Очень это важно! -- гневно ответил он. -- Вы читали этот памфлет, милостивый государь?
Он протянул мне "Шагреневую кожу".
-- Памфлет? -- сказал я, крайне изумленный.
-- Да, памфлет, глупость. Нужно обладать всем легкомыслием француза, чтобы говорить о некоторых предметах с подобной развязностью. Ведь здесь, сударь, высмеивается сама наука. Ты всю жизнь посвящаешь изучению двух или трех вопросов науки, ломаешь реторты, обжигаешь себе физиономию, работая над тиглями, тысячу раз рискуешь взлететь на воздух вместе со своей лабораторией, и все это для того, чтобы какой-нибудь шалопай-романист несколькими презрительными словами, которые он считает безапелляционными, сделал тебя посмешищем перед всем светом.
-- Я, собственно, не понимаю, какое место в "Шагреневой коже" вызвало ваш гнев, -- сказал я. -- Кроме того, я недостаточно компетентен, чтобы защищать Бальзака именно в этом пункте. Позвольте мне, однако, сказать вам, что обычно Бальзак основательно изучал вопрос. Историческая часть его произведений -- драгоценнейший источник. С другой стороны, я слышал от одного выдающегося адвоката, что банкротство Цезаря Биррото представляет собою, с юридической точки зрения, шедевр. Наконец...
-- Послушайте, -- прервал он меня, все более и более озлобляясь, -- ни право, ни история никогда не имели претензии считаться точными науками. Такой умник, как ваш Бальзак, может в этих областях отличаться, как ему угодно, но наука, милостивый государь...
-- Дорогой профессор, -- сказал я с досадой, -- если "Шагреневая кожа" могла произвести на вас такое впечатление, то что вы скажете, когда прочтете "Поиски абсолюта"? Там выведен некий Бальтазар Клаес, который также готовит большой труд и в столь же широких рамках опыта, как и вы. И кто знает, быть может, вы найдете там ценные для вас указания.
Он, видимо, не понял, шучу ли я или говорю серьезно. Но, на всякий случай, он записал у себя на манжете название сочинения. Затем он взялся за ложку и стал хлебать суп, держа тарелку у самого подбородка, как это делают немцы.
-- Вы будете завтра на смотру? -- спросил я его.
Я ожидал, что он ответит отрицательно, но, к великому моему изумлению, он ответил, что будет непременно.
-- Для нас отведены места на почетной трибуне, -- с гордостью сказал он, -- рядом с дипломатическим корпусом.
Он был очень мил, этот ученый домосед, радующийся, как ребенок, что и ему официально предоставлено место на военном параде.
"Как этот славный старикашка, -- подумал я, -- не похож на наших антимилитаристов, на наших Бержере".
Весь дворец был в необычайном оживлении. Всюду суетились уже одетые в парадную форму офицеры. Я встретился с Кесселем. Он был очень озабочен.
-- Король прибудет в девять часов, -- сказал он. -- Приходите на вокзал; вам это будет интересно, а пока вы можете присутствовать на смотру, который произведет великий герцог; это будет в три часа, на эспланаде.
Я поблагодарил его, но, не желая портить себе завтрашнего зрелища и находя неуместным для себя оставаться в этой суматохе, -- я был почти смешон среди офицеров, разряженных в мундиры самых разнообразных цветов -- я пошел в библиотеку. Там я приступил к составлению некоторых заметок для ближайшей лекции, которую я должен был прочесть молодому герцогу, по истории александрийской философии.
Когда я покинул библиотеку, уже наступила ночь; я решил пройтись по городу. Иллюминация была уже зажжена. Выйдя на середину площади, я обернулся и увидел замок, весь горевший огнями. Чисто детское удовольствие, которое доставляют цветные огни, все эти пестрые лампионы, помешало мне заметить, что во всем этом было не особенно много вкуса. Впрочем, в Германии пересаливают во всем -- только не во вкусе.
В центре возвышался огромный, высотой в добрых десять метров, имперский орел из желтых лампионов. Слева от него стоял вюртембергский лев -- красный; справа -- лаутенбургский леопард, горевший зеленым огнем. Воображаю, сколько труда стоило пиротехнику обрисовать электрическими лампочками контуры этих зверей; но все-таки их можно было довольно хорошо различить.
Вокруг меня, в толпе, слышались то шумные, то сдержанные восклицания; все восторгались зрелищем. В глубине площади уже была воздвигнута трибуна для завтрашнего смотра. Ганноверская улица, лучшая в Лаутенбурге, была запружена народом. Публика двигалась по тротуарам в полном порядке. Вдруг в толпе показались в своих великолепных мундирах военные, выпущенные из казарм.
Красные доломаны лаутенбургских гусар смешивались с синими доломанами детмольдских драгун и темными мундирами пехотинцев. Студенты, прибывшие специально ради торжества из Ганновера, прогуливались в своих разноцветных фуражках, выставляя напоказ разукрашенные рубцами физиономии. Они держали себя вызывающе.
Вследствие близости рождественских праздников на выставках ярко освещенных магазинов появилась масса предметов самого неожиданного свойства, порою наивных до слез. Гастрономические магазины были завалены копчеными гусями, не без изящества декорированными в цвета всех двадцати семи государств, составляющих немецкий союз. Гуси, окрашенные в синий цвет Рудольфштата, лежали рядом с красными вюртембергскими. В колбасных были выставлены целые пирамиды сосисок, которым постарались придать сходство с наиболее знаменитыми зданиями -- рейхстагом, берлинским вокзалом, Кельнским собором. Но наибольший успех выпал на долю триумфальной арки, сделанной из свиного сала, украшенной барельефами из розового желатина и увенчанной карнизом из гусиных печенок.
Молодые девушки, взявшись за руки, группами в три или четыре человека, прогуливались взад и вперед, скромно опуская свои глазки под властными взглядами офицеров.
Я пообедал в ресторане "Лоэнгрин", самом большом и самом раззолоченном в Лаутенбурге. Помните вы карусели нашего детства? Ничто так не напоминает богатый немецкий трактир, как та часть карусели, где скрыта музыка и стоит старая со слезящимися глазами кляча, -- часть, вся сверкающая медно-красной позолотой. Я думаю, только курильщики могут спокойно засиживаться в таком ресторане. Облака дыма, поднимающиеся к потолку, переносят их в какую-то пантагрюэлевскую Валгаллу.
Пробило восемь часов. Вдруг на улице раздалось оглушительное немецкое "гох". Все посетители ресторана бросились к дверям. Блистая своими саблями, по направлению к вокзалу продефилировал для торжественной встречи короля Вюртембергского и генерала Эйхгорна эскадрон драгун.
У вокзала собралась такая большая толпа, что я не мог найти себе места, и только на углу Роонской улицы мне удалось, на одно лишь мгновение, увидеть окруженный драгунами автомобиль, в котором великий герцог и король Вюртембергский сидели против моего ученика и генерала Эйхгорна.
Я буквально оглох от этого крика и мне пришлось бежать из кафе, в которое я заглянул: можно было задохнуться. Студенты, усевшись на столах, горланили, пели, декламировали, ораторствовали и опустошали при этом огромные оловянные кружки с пивом. На улице, при ослепительно ярком свете, ходили взад и вперед девицы, одетые по моде девятисотого года, пьяные, и зазывали к себе, перемежая бесстыдные предложения с вечным всенемецким "гох".
По пути к замку, свернув на Королевскую площадь, я взглянул на секунду в ярко освещенные окна офицерского собрания и увидел там форменный шабаш: в зале было человек тридцать офицеров; в густых облаках дыма, на столе, залитом вином, среди цветов, лежали две голые женщины.
* * *
В восемь часов утра была церковная служба; в лютеранской церкви служил пастор Зильберман, в кафедральном соборе -- епископ Креппель. Церкви были наполнены солдатами, по наряду. В десять часов начался смотр.
Лаутенбургским гусарам повезло: погода была хотя и холодная, но солнечная. С запада дул ветерок, и с площади видно было, как в замке осыпаются с деревьев уже почерневшие листья и медленно падают в Мельну.
Я говорил уже, что из окон моей комнаты не видно было площади, на которой должен был происходить смотр. Но, вставши на заре, я увидел, как 182-й пехотный полк, две роты которого должны были поддерживать порядок, проходил по Королевской площади, чтобы занять свое место. При виде огромной толпы, стекавшейся на смотр, я не мог не порадоваться радостью людей, имеющих уже обеспеченное место.
В семь часов я был уже готов; тем не менее я решил прийти значительно позже, во всяком случае не раньше, чем трибуна будет уже наполовину занята. Я взял какую-то книгу, чтобы убить время, но почему-то я нервничал и чувство беспокойства все нарастало во мне.
В девять часов в комнату стал врываться, все усиливаясь, уличный шум. Я решил, что я могу уже позволить себе выйти и отправиться.
Вокруг площади, со всех сторон, толпилась масса народа; сдерживаемая кордоном пехоты с прикрепленными к винтовкам штыками. От скопления публики вокруг площади, последняя казалась еще более пустынной. Каким маленьким показался я самому себе в этой толпе.
Трибуна была уже на три четверти заполнена. Я с немалым трудом разыскал бы свое место, но, к счастью, я заметил Марсе. Вытянув руку, он махал мне своей шляпой.
-- Я ваш сосед, -- обратился ко мне любезный дипломат, -- это прекрасно, у нас будет время поговорить.
Желая меня поразить, он с гордостью называл мне важных особ, которые нас окружали. Тут были: австро-венгерский министр, граф Бела, потонувший в невероятной груде мехов; из них высовывалась только его голова в каракулевой шапке с серебряным султаном; русский посланник Неклюдов, в форме, очень простой; епископ Креппель, с массивным золотым крестом на фиолетовом поясе; ректор Кильского университета Этлихер...
Вдруг я схватил его за руку.
Как раз перед нами, в первом ряду трибуны, появилась поразительно красивая молодая дама. Ей можно было дать лет двадцать -- двадцать пять. Это была брюнетка с матовым цветом лица, с какой-то усталостью в движениях. На ней был синий английский костюм с широкими полами, отделанный скунсом. В опущенной руке она держала огромную муфту, плоскую, по тогдашней моде. Из-под скунсовой шапочки видны были густые черные волосы.
Она заметила Марсе и приветствовала его усталым жестом.
-- Кто это? -- прошептал я.
-- Как! -- ответил он восторженно, -- вы не знаете неразлучную наперсницу и фрейлину великой герцогини Авроры, пользующуюся ее полным доверием? Ведь это мадемуазель Мелузина фон Граффенфрид! Что же вы делали все это время?
-- Как она красива, -- сказал я.
-- Да, очень красива! Вы не первый это заметили. Но вы знаете, мой дорогой, -- при этом он лукаво взглянул на меня -- тут вы ничего не поделаете. Впрочем, как только прибудет великая герцогиня, вы ее здесь больше и не увидите. А пока почему нам не...
И, заменив жестом то, чего он не высказал словами, он слегка прикоснулся к плечу нашей прекрасной соседки:
-- Мадемуазель фон Граффенфрид, позвольте вам доложить, что не все в замке исполняют хорошо свои обязанности. Вот один из обитателей замка, который до сих пор не был вам представлен и который очень добивается этой чести. Мой соотечественник Рауль Виньерт, преподаватель его высочества наследного герцога.
Очаровательная девушка повернулась и обвела меня ангельским взглядом; не знаю почему я страшно сконфузился.
-- Очень вам благодарна, дорогой граф, что вы познакомили меня с господином Виньертом, о котором я уже слышала. Я надеюсь встретиться с вами, господин Виньерт, не дожидаясь повторения столь торжественного случая. Впрочем, вы, кажется, очень заняты.
Не в первый раз мне пришлось констатировать, что глупые, но изящно воспитанные люди обнаруживают больше находчивости, чем люди, пользующиеся репутацией умных. Граф Марсе дал мне новое доказательство этой истины. Не дожидаясь моего ответа, он поспешил сказать:
-- Дело в том, не в обиду будет вам сказано, что гораздо легче получить доступ в библиотеку замка, чем в ваши апартаменты.
Веки Мелузины чуть-чуть дрогнули.
-- В ваших словах нет ничего обидного, -- ответила она, улыбаясь, -- напротив. Но господин Виньерт, в качестве настоящего ученого, скажет вам, что самые заманчивые библиотеки именно те, доступ в которые связан с наибольшими трудностями. Не правда ли, профессор, -- обратилась она к Бекку, который непосредственно перед этим появился на трибуне и тотчас же стал с большим интересом наблюдать концентрацию войск на обоих концах площади.
Я изумился поразительному искусству, с которым она ухитрилась отвести в другое русло разговор, угрожавший стать фривольным.
-- Вы совершенно правы, -- поспешил ответить мой старый коллега с неподражаемой наивностью ученого. -- Впрочем, господин Виньерт знает, что вся библиотека, включая и рукописи, к его услугам.
-- Ш-ш! -- произнесла мадемуазель Граффенфрид, повернувшись, -- вот король.
Перед нами, с другой стороны площади, во дворе замка, показалась группа кавалеристов.
Тотчас же раздалась короткая команда: "Смирно!" Кавалерия и пехота вытянулись в струнку, и с особым шумом, словно разрывая железную ткань, солдаты надели штыки на ружья. Трубы и рожки заиграли медленный марш, нечто вроде охотничьей мелодии, резкой и пронзительной, и эта музыка гармонировала с этим холодным декабрьским утром. Когда она умолкла, раздались оглушительные клики толпы, они звучали в воздухе хрипло, и глухо, и длительно, словно волна, которая движется и не разбивается.
Маленькая группа всадников подвигалась шагом по огромной площади, пока еще пустынной. Во главе, верхом на вороном коне, ехал Вюртембергский король, в фельдмаршальском мундире. Справа от него -- великий герцог Фридрих-Август, в очень скромном генеральском мундире. С левой стороны короля парадировал генерал фон Эйхгорн, блиставший всеми знаками отличия генерала главного штаба. Рядом с ним ехал молодой наследный герцог, очень красивый в своем длинном синем доломане лейтенанта детмольдских драгун.
За ними сверкали на солнце самые блестящие мундиры немецкой армии: гигантского роста белый кирасир; офицер гвардейской артиллерии, весь в черном с золотом с малиновыми обшлагами; зеленый улан, серые гусары.
-- А великая герцогиня? -- шепнул я Марсе.
-- Как! И это спрашиваете вы, офицер запаса! Разве вы не знаете, где место полковника на смотру? Во главе своего полка. Смотрите теперь на полковника 182-го полка, фон Мудре. С его полка начинается смотр. Вот он едет впереди своего штаба; когда окончится смотр его полка, он встанет в ряды.
Охотничьим галопом проскакал король со свитой между быстро расступившимися ротами полка. Белые знамена с черными полосами склонялись перед королем. Затем новый приказ, и полк сомкнулся. Наступил черед детмольдских драгун.
Худой, вытянувшийся в струнку, важный в своей синей форме с белым кожаным снаряжением, в черной каске с шишаком, увенчанным серебряным орлом, красивый, с тонкими чертами лица, полковник Беккер подъехал к королю, салютуя ему саблей, и представил ему свой великолепный полк, гордо восседавший на огромных крепких конях.
Эта неподвижно застывшая масса производила впечатление такой мощи, что я тревожно сжал руку Марсе.
-- Гм, -- пробормотал он тихо. -- Ну, и будет же работа нашим кирасирам и спаги, если когда-нибудь дело дойдет до этого.
Раздался новый приказ, повторенный начальниками отдельных единиц, ротмистрами, и земля задрожала под драгунами 11-го детмольдского полка, который рысью подвинулся направо, чтобы, став за 182-м пехотным, занять свое место для предстоящего церемониального марша.
Теперь наступила очередь Марсе сжать мне руку.
-- Смотрите, смотрите!
На лице Мелузины фон Граффенфрид, сидевший впереди нас у балюстрады, появилась улыбка.
На площади появились два всадника, направлявшиеся к месту, где находился король.
Один из них был маленький Гаген. Слегка бледный, жеманный, он держался в восьми или десяти шагах сзади полковника лаутенбургских гусар.
По правде, мне в этот момент не удалось отчетливо разглядеть черты лица великой герцогини Авроры. Я видел пред собой только стройный силуэт ее. Она ехала на маленькой лошади, покрытой великолепным вальтрапом. На ней была амазонка, красный доломан детмольдских гусар с желтыми бранденбургами и папаха с длинной золотой эгреткой.
Она также отсалютовала саблей королю. Король, подъехав к великой герцогине, поклонился ей и поцеловал ей руку. В этот момент толпа разразилась кликами "Гох великой герцогине!", "Гох королю!", "Гох императору!".
Марсе слегка прикоснулся пальцем к меху, окутывавшему плечи Мелузины, и сказал:
-- Как спокойно держится сегодня великая герцогиня на коне!
-- Вы думаете? -- И, не поворачивая головы, Мелузина пожала плечами. -- Великая герцогиня велела влить сегодня в овес Тарасу Бульбе две бутылки экстра-дрей.
-- Тарасу Бульбе? -- спросил я. -- Это ее лошадь?
-- Да. Противный маленький дикарь, как видите. Лохматый, как коврик перед кроватью. Она привезла его из волжских болот. Это противное, злое и упрямое животное. Одна только герцогиня и умеет ездить на нем. Он кусается, и конюхи в вечном страхе за свои физиономии. Но она делает с ним все, что ей угодно... Теперь замолчите и смотрите.
Гусары тронулись крупной рысью, чтобы выстроиться за драгунами, которые в свою очередь выстроились за пехотою.
Король Вюртембергский и генерал фон Эйхгорн расположились у эспланады, спиной к нам и лицом к великому герцогу и к герцогу Иоахиму, которые, с другого конца эспланады, представляли им дефилировавшие войска.
Великая герцогиня ехала между полками. Маленький Гаген, более чем когда бы то ни было напыщенный, казалось, был на седьмом небе. Слепая злоба поднялась в моей душе против этого лейтенанта.
Дефилирование войск кончилось. В то время как великий герцог Фридрих-Август и Герцог Иоахим приближались к эспланаде, чтобы присоединиться к королю Вюртембергскому и генералу Эйхгорну, оба кавалерийских полка сгруппировались на том месте, от которого они только что отъехали, и стали приготовляться к заключительной атаке.
-- Внимание, мой друг, вы сейчас увидите казацкую лаву, -- сказал мне Марсе.
Справа синий полк, слева красный, несколько поменьше численностью. Впереди в двадцати шагах два всадника, почти рядом.
Толстый гнедой конь полковника Беккера беспокойно храпит. Тарас Бульба стоит, как вкопанный.
Прислонившись к балюстраде, Мелузина фон Граффенфрид смотрит пристальным и рассеянным в то же время взором.
Две сабли взвились, и в мгновение, со страшным шумом, лавина понеслась.
Теперь только одна лошадь летит впереди всей конницы: это -- Тарас Бульба. Сколько все это продолжалось? Может быть, десять секунд. И вдруг три тысячи лошадей с тремя тысячами всадников, как вкопанные, останавливаются перед трибуной. Ржание, треск подков. Земля готова была разверзнуться.
А слева, шагах в пяти-шести от трибуны, я увидел великую герцогиню, с поднятой над головой саблей, в тот момент, когда ее конь застыл, взвившись на дыбы. Эта бешеная скачка не вызвала ни малейшей краски на ее бледном лице. Огромная черная папаха совершенно закрывала ее волосы. Зеленые глаза ее сверкали. В этот момент эта женщина-воин была прекрасна, как Мюрат.
Она улыбалась нам.
Мелузина фон Граффенфрид, Марсе и я впервые издали бурный крик восторга. Подхваченный толпой, он эхом разнесся по всей площади и превратился в шумную овацию.
В этот момент Тарас Бульба опустился на передние ноги. Трепля по шее своего коня одной рукой, Аврора фон Лаутенбург протянула другую королю Альберту; он снова поцеловал ее.
Когда я возвратился к себе, Людвиг вручил мне пригласительную карточку на обед, в восемь часов, в зеркальной галерее; обед давался в честь короля Вюртембергского и генерала Эйхгорна. Третий стол, 23-е место.
Всю остальную часть дня я провел у себя, наедине со смутным каким-то сокровищем; я раскрывал книгу за книгой, но не мог читать.
В семь часов я вышел в парк. За два часа до этого я слышал звук рогов; сначала они доносились издалека и постепенно замерли в овраге, где течет Мельна. Там закончилась охота, которую вели король и великая герцогиня.
Дворец сверкал огнями. Сквозь широкие окна галереи я видел длинные столы, уставленные хрусталем и декорированные цветами.
К обеду была приглашена большая часть высших чиновников и все лаутенбургское офицерство. Двенадцать столов было накрыто на триста кувертов.
Я занимал место между батальонным командиром драгунского полка и женой одного советника двора. Они мне не сказали ни слова во все время обеда.
В антрактах в зале совета играла музыка 182-го полка.
Я не видел ни великой герцогини, ни короля, ни герцогов, так как первый стол был скрыт от меня цветами.
Под гул чоканья и тостов я тихонько встал из-за стола, и, пройдя через зал совета, вышел в парадный зал; здесь я решил дожидаться выхода высочайших особ.
Погруженный в размышления, я услышал вдруг певучий голос:
-- Ну-с, господин Виньерт, что означает это уединение? Это была Мелузина фон Граффенфрид. Мы были одни в огромном зале.
-- А вы сами, мадемуазель?
-- Я -- другое дело. Великая герцогиня просила меня заглянуть сюда до выхода. Лакеи так бестолковы. Она любит, чтобы цветы были хорошо расставлены.
И действительно, зал был великолепно убран цветами. Тут были лиловые ирисы и желтые розы, но какие огромные, какие прелестные! Ничего подобного нельзя себе и представить.
-- Это ее родные цветы, волжские ирисы и дагестанские розы. Каждый месяц ей привозят их чуть ли не целый вагон. Она говорит, что здешние цветы кажутся ей жалкими. Не правда ли, они очень красивы?
-- Она и сама очень красива, -- сказал я, не отдавая себе отчета в том, что говорю.
Моя собеседница посмотрела на меня и улыбнулась.
Мелузина фон Граффенфрид была одета в атласное платье цвета слоновой кости с тюлевой тюникой, вышитой переливчатым жемчугом. Никаких драгоценностей, и только ее розовое жемчужное ожерелье обхватывало матовую шею.
С лица ее не сходила улыбка; она дышала вся какой-то благоуханной и беззаботной истомой.
-- Не правда ли, -- пробормотала она и прибавила с внезапной иронией:
-- Так вы пришли сюда, чтобы мечтать о ней среди ее цветов. Я это ей сейчас скажу.
-- Мадемуазель, прошу вас...
-- Нет, нет! Вас надо познакомить; я хочу, чтобы вы нас навещали. Ведь мы так скучаем: все Гаген и Гаген. Нельзя сказать, чтобы он всегда был забавен.
-- Он влюблен в нее, правда? -- сказал я, подойдя ближе к ней.
Мелузина засмеялась.
-- Он слишком скучен для этого.
-- А она?
-- Господин Виньерт, -- сказала Мелузина, еще сильнее засмеявшись, -- вы переходите из одной крайности в другую; от крайнего смирения к крайней нескромности. Во всяком случае, позвольте вам заметить, что это не очень галантно с вашей стороны -- задавать мне такие вопросы.
Она слегка наклонилась; ее черные волосы коснулись моей щеки, и так близки были ее шея и грудь.
-- Сознайтесь, -- проговорила она совсем тихо, -- сегодня утром, прежде чем вы увидели ее, вы находили меня гораздо красивее?
Она взяла меня под руку и тоном почти повелительным сказала:
-- Смотрите, вот она, любуйтесь!
В парадный зал, залившийся сразу ярким светом, под звяканье шпор и бряцанье сабель, входил кортеж.
* * *
Торжественные приемы при немецких дворах отличаются поразительным блеском, который им придают блестящие военные мундиры. Моим ослепленным глазам представилась целая радуга из доломанов, синих, красных, черных, отделанных мехом и отливающих золотом.
Стоявшие шеренгой лаутенбургские гусары отсалютовали саблями.
Впереди всех, под руку с королем Вюртембергским, вошла великая герцогиня Аврора, необычайно декольтированная, с совершенно обнаженным левым плечом, одетая в зеленое бархатное платье. За нею волочился длинный шлейф, вышитый тончайшими серебряными арабесками. Правую руку ее украшал платиновый браслет с большим солитером, на левой -- было кольцо с изумрудом, обрамленным брильянтами.
Утром, во время смотра, мне не удалось заметить ее волосы, скрытые папахой; теперь предо мной предстала светло-рыжая блондинка с целой копной волос, узлом закрученных вокруг головы. Ее волосы образовали как бы золотую шапочку, на которой, в виде полукруга, красовалась странная диадема из одних изумрудов.
На одно мгновение ее глаза встретились с моими, и мне показалось, что то, что она в них прочла, не могло ей не понравиться. В окружавшей ее свите, отупевшей от этикета, я был, вероятно, единственным человеком, который осмелился, сам того не подозревая, так глядеть на эту женщину.
Помните ли вы, мой дорогой друг, "Фею с гриффонами" Густава Моро? Помните ли вы это двусмысленное существо, на фоне зеленовато-синего пейзажа, менее глубокого в своей зеленой синеве, чем зрачки Авроры Лаутенбург. Теперь вы имеете приблизительное представление о великой герцогине: та же неопределенность, та же жуткая тайна форм. В сравнении с этой Титанией Мелузина, столь утонченная и столь волнующая сердце, казалась почти грубой.
Но картина Моро никогда не даст вам понятия об этом сочетании детскости с решительностью, отличавшем все движения герцогини. Эта своеобразная северная креолка, нежно томная и бурная, сочетала в себе сухой блеск и нежную мягкость снега, сверкающего на солнце. Под покровом ее туники угадывались немножко худые и высокие бедра. Свободно облегавшее ее тело платье не скрадывало талии, необыкновенно тонкой, под бархатной оболочкой рельефно выступала гибкость и эластичность тела, которую ощущаешь при непосредственном к нему прикосновении.
Среди всех этих физиономий, уже успевших покрыться красными пятнами от выпитого вина, эта полуобнаженная красавица казалась яркой белой статуей.
Правда, у этой белой статуи губы были подкрашены, глаза подведены и ногти покрыты розовой эмалью. Но чувствовалось, что ее лишь забавляют все эти прикрасы, при помощи которых другие стараются создать себе красоту. Все это было сделано так, как будто ей хотелось подчеркнуть, что она прекрасна и без этой косметики.
Улыбка... улыбка, которая играла на ее бледном лице, была сплошной условностью. Рабыня этикета, она придавала своему лицу то выражение, которое требовалось обстановкой. Кто ее наблюдал, тот мог это угадать тем более, что временами то же выражение появлялось и сейчас же исчезало, нарушив на минуту эту умышленную и торжественную мимику ее лица. В этом выражении было столько же чувств, сколько цветов в спектре. Если мне удастся когда-нибудь разгадать эту красавицу, я, быть может, сумею понять всю эту гамму чувств. Пока я ясно различал в этой молнии две ясно выраженные тональности: иронию и скуку.
Неужели эта усталая томная женщина та самая фантастическая амазонка, которую я видел сегодня утром? Так она мне больше нравится. Мне не нравится только ее декольте, столь обнажающее ее плечо. Мне хотелось бы закрыть его этими тяжелыми соболями. Ее окружает чуть ли не дюжина кавалеров. О, я понимаю, это их повелительница, они едят ее глазами, словно по команде "смирно". Но охотно они отделались бы от связывающих их оков этикета, если бы они были уверены, что на них не смотрят?
А кто этот маленький красный гусар, который, спрятавшись за цветами, бросает на это прелестное плечо плотоядные взгляды?.. Поди прочь, мужлан. Иди к своим тяжеловесным и покорным немкам с пальцами из сосисок и талией как у диаболо. Эта женщина не твоей породы. Мужик, она не для тебя.
Я тебя ненавижу и в то же время я тебе завидую. Я завидую твоему пунцовому доломану, твоим желтым отворотам, всему этому золотому шитью, твоему чину лейтенанта 7-го гусарского полка, который сам по себе, за отсутствием других достоинств, создает иерархическую связь между тобою и этой красавицей-полковником. Если бы я был на твоем месте, я тоже мог бы подойти к ней и, как все они, расточать ей комплименты за сегодняшнюю утреннюю атаку.
Почти спрятав лицо в букет ирисов, вдыхая их аромат, она вяло благодарит поздравляющих ее офицеров.
-- Нет, что вы! Вы преувеличиваете. Вся заслуга принадлежит Тарасу Бульбе. Я восхищаюсь вами, я удивляюсь, как это вам удалось поспевать за ним на ваших лошадях. В сравнении с ним здешние лошади какие-то ломовики.
Не знаю, но мне казалось, что она могла бы, если бы хотела, говорить по-немецки с меньшим иностранным акцентом.
В павильоне из зелени музыка 182-го полка заиграла вальс. Начался бал.
-- Господа, мы отнимаем место у танцующих. Приглашайте дам, иначе они будут на меня в претензии. Граф, проводите меня на мое место, -- обратилась она к генералу Эйхгорну.
И вот я увидел, как танцуют эти немцы, сосредоточенно, важно, чопорно.
-- Господин Виньерт, почему вы не танцуете?
-- Потому что я танцую плохо, мадемуазель, а затем еще потому, что не хочу казаться жалким и смешным в моем фраке среди всех этих мундиров.
-- Это не основание, -- возразила Мелузина. -- Постойте, я вижу мадам Вендель; ей даже понравится, что вы во фраке. Пригласите ее.
-- Уж если танцевать, я предпочел бы с вами.
-- У меня нет времени, я занята, я должна следить, чтобы танцевали бедные девицы, оставшиеся без кавалеров; чтоб застенчивые кавалеры не забывали их приглашать. Возьмите меня под руку, и пойдем вместе.
Идя с нею, я почувствовал, что ко мне снова возвращается моя уверенность в себе.
-- Мадемуазель фон Граффенфрид! Господин Виньерт! -- услышал я голос Марсе.
Этот кавалер, образец высшей элегантности, сидел около великой герцогини. Боже! Он делает мне знак, чтобы я подошел.
-- Вас нигде не найдешь! -- сказал он, смеясь. -- Подойдите же! -- И он представил меня великой герцогине.
-- Это отчасти ради вас, ваше высочество, я привез сюда господина Виньерта. Но вы, кажется, не очень-то спешите пользоваться подарками, которые вам делают.
-- Я? Напротив, я очень хочу познакомиться с господином Виньертом, -- ответила она небрежным тоном. -- Он, кажется, очаровательный человек. Извините меня, господин Виньерт, что я говорю "кажется", но до сих пор я еще не могла сама в этом убедиться. Мне сказали, что вы много работаете.
Ту же фразу раньше слышал я от Мелузины. Что это, насмешка? Вечно, что ли, я буду тащить за собой тебя, мантия педанта? Неужели я вечно буду человеком, "который много работает", я, ночи напролет мечтающий о вещах, беспредельного сладострастия которых никто никогда не поймет.
Я готов ей ответить; я чувствую, что вот-вот я скажу ей, умеющей быть такой презрительной, нечто очень решительное. Но она поднимается с места.
-- Извините меня! Мне надо протанцевать хоть один тур.
-- Господин фон Гаген!
Вот он -- маленький красный гусар. Он подходит, смиренный, сияющий восторгом. О, я знаю, что в один прекрасный день я дам ему пощечину.
В зале все расступились. Танцоры расходятся по сторонам: вальс великой герцогини Авроры подобен мальстрему. Кажется, все боятся быть вовлеченными в водоворот.
Они танцуют. Сначала это медленный немецкий вальс в три темпа. Потом ритм ускоряется. Вот они танцуют в два темпа. Это уже не спокойный бостон, это вихрь; они кружатся гармонично, но в то же время в каком-то безумном упоении. Кругом слышен шепот восхищения. Великий герцог Фридрих-Август глядит на этот красивый вихрь с улыбкой, и эта улыбка дышит чуть ли не гордостью.
Роли переменились: теперь не маленький Гаген, красный гусар, как ни ловок и ни гибок он, ведет даму, -- большая, зеленая и белая женщина увлекает в вихре вальса своего кавалера и кружит его, кружит и кружит, по-прежнему с какой-то небрежностью в движениях.
А Гаген весь отдается этому кружению. Несказанная радость покрывает краской щеки этого светловолосого юноши. Он отдается во власть своей повелительницы, и в этом кружении чередуется красное, зеленое, красное, зеленое, пока все это не сливается в какой-то новый дополнительный цвет.
Во Франции им аплодировали бы.
Она садится на свое место, по-прежнему лилейная и томная.
В тот момент, когда она делает движение, чтобы поправить платье, спустившееся с ее левого плеча, прелестный букетик из лиловых ирисов, который она не выпускала из рук, падает на пол. Я бросаюсь вперед и поднимаю его.
-- Благодарю, -- небрежно процедила она. И снова роняет цветы, -- сознательно. -- Боже мой, они совсем уже завяли.
Я вернулся к себе. Я раскрыл окно и, облокотившись на него, смотрел на холодные звезды; я, кажется, плакал.
Я понял. Она настроена против меня враждебно, безнадежно враждебно. За что? Что я сделал? Не знаю.
Для меня остается одно утешение несчастных -- работать и работать! До моего слуха все еще смутно доходят звуки музыки. На королевской площади шныряют лимузины со своими яркими прожекторами. В них сидят счастливцы, которые ее видели после меня.
Работать!