Вернувшись домой, Агарь большую часть ночи провела за починкой старого дорожного костюма, который она долго носила и думала уже бросить.
В полдень, придя на условленное место, площадь перед вокзалом, она встретилась с Кохбасом. Лицо ее закрывала густая вуаль.
Исаак Кохбас о чем-то спорил с окружавшими его, сильно жестикулировавшими женщинами и мужчинами.
Завидев Агарь, он поспешно пошел ей навстречу.
-- Благодарю вас. До последней минуты я боялся, что вам что-нибудь помешает, что вы не придете, -- сказал он.
-- Я ведь обещала.
-- Простите, вам придется четверть часа подождать. Нужно выполнить несколько формальностей, касающихся паспортов. Вечно одно и то же: вместо того чтобы устранить такого рода трудности, их, наоборот, создают. Каиффа, видите ли, пока нейтральная зона. Мы здесь еще не совсем дома.
Он говорил со странным оживлением; улыбка освещала его худое лицо. Казалось, он был счастлив.
Агарь уселась на скамейку у самого входа в дом, где находился контрольный пункт.
Оттуда ей очень удобно было наблюдать за вновь прибывшими колонистами.
Сойдя накануне с парохода, они готовились после тщательной проверки бумаг к посадке в автобус, который развезет их по колониям. Колонистов было одиннадцать: восемь мужчин и три женщины. Мужчин нельзя было принять ни за рабочих, ни за крестьян. Их одежда говорила о претенциозности бедняков, которая пользуется таким успехом у посетителей некоторых монпарнасских кафе. Только на одном из них был черный классический кафтан и круглая шапка, кроме того он носил длинные пейсы. Остальные, очевидно, держались от него в стороне, женщины с коротко остриженными волосами и красивыми, правильными, отмеченными страданием и насмешкой лицами напоминали анархисток.
Одетые в жалкие лохмотья, они с недоброжелательством поглядывали на Агарь.
Наконец, покончив с формальностями, колонисты расселись на двух противоположных скамейках автобуса: шесть по одну сторону, пять -- по другую. Свой убогий багаж они сунули себе под ноги.
Исаак Кохбас отдал по-английски несколько приказаний шоферу, и тяжелая машина тронулась.
Со вздохом облегчения Кохбас вернулся к Агари.
-- Вы слишком много трудитесь, -- заметила последняя.
-- О! -- возразил он. -- Мне хотелось бы большего!
Гудок приближавшегося маленького автомобиля прервал его.
-- Вот и машина нас предупреждает, что время не ждет, -- улыбнулся он. -- Она вас и привезет обратно часа через четыре. Садитесь, пожалуйста.
Вид открывался великолепный.
Вершины Кармеля, поросшие травой, к югу совсем закрывали небесную лазурь. К западу, насколько хватало глаз, тянулись поля, зеленеющие луга, точно поясом окруженные синим морем и цепью Сирийских гор.
-- Saint Jean d'Acre, -- указал Исаак на исчезавший вдали с быстротой миража белый город.
Автомобиль то и дело перегонял караваны верблюдов и наполненные строительными материалами грузовики. Недалеко от дороги, среди густой травы, величаво прогуливались аисты.
Агарь подняла вуаль. Свежий, наполненный солнцем воздух поверг ее в сладостное оцепенение. Радостный вздох вырвался из ее груди. Исаак Кохбас ликовал.
Палестина! Понятие это ошеломило ее: точно впервые за все время пребывания в Каиффе она осознала его.
Лопнула шина. Пришлось выйти из автомобиля.
Агарь сняла перчатку, взяла горсть земли и задумчиво рассыпала ее.
Исаак Кохбас, точно в экстазе, следил за ней.
-- О чем вы думаете? -- пробормотал он.
Но ей не нужно было отвечать, чтобы он понял, о чем она думает.
Сменив шину, они поехали дальше. Теперь автомобиль поднимался по склону маленькой цепи гор, закрывающих с востока Акрскую долину. Все более сильными становились толчки. Агарь и Исаак Кохбас чуть не падали друг на друга и всякий раз со смущенной усмешкой садились на свои места. Оба молчали.
Наконец Агарь спросила:
-- Давно вы в Палестине?
-- Пятнадцать лет. Я могу вам рассказать о моей жизни, не испытывая никакого стыда, ибо вся она уже в течение двадцати лет неразрывно связана с творением, которому я себя посвятил. Вы родились в Константинополе?
-- Да.
-- Моя родина Париж.
-- Париж! -- задумчиво пробормотала Агарь, и ее глаза загорелись.
-- Да, Париж. Отец отдал меня в лицей. Но он разорился и умер, прежде чем я его закончил. А жить было нужно.
Мне не стыдно рассказать вам о том, что я тогда сделал, ибо, унижая себя, я восхваляю того, кто спас меня; к тому же радость наполняет меня при мысли, что вы узнаете, что и я в детстве был несчастным, очень несчастным. Был у меня в лицее соученик очень богатый, но страшно неспособный. Он предложил мне тысячу франков, чтобы на выпускных экзаменах я сдал за него риторику. Ему выдали свидетельство, а я таким образом получил возможность заплатить за право учения и самому сдать экзамены.
Ободренные успехом, мы в следующем полугодии решили сделать то же самое с философией. На этот раз меня поймали. И тогда спас меня от тюрьмы и нужды человек, которого я должен вечно благословлять.
-- Да, я знаю, -- сказала Агарь. -- Барон.
-- Вам говорили о нем?
-- Да, в связи с вами.
Взором, полным неизбывной благодарности, он посмотрел на нее. Мысль, что она думала о нем, что упомянула его имя в своих речах, казалось, была непостижима для Кохбаса. И до той минуты, когда маленький автомобиль остановился на вершине крутого холма, Исаак не сказал ни слова.
-- Смотрите, -- произнес он наконец.
У ног их расстилалась восхитительная долина, богатая, плодородная и так же возделанная, как лучшие европейские поля. До самого горизонта с цепью синеющих гор волновалась зеленая нива, там и сям разделенная на большие прямоугольники -- от темно-коричневых до светло-желтых.
Это были недавно засеянные поля. Кое-где к небу поднимался серый дым от домов новых колоний. Смутно различались строения и симметричные улицы.
Крохотный поезд пересек огромную долину, остановился у станции с красной крышей и потом продолжил свой путь.
Долго-долго свисток его доносился до Агари и Исаака Кохбаса.
Они вышли из автомобиля и уселись на краю обрыва.
-- Побудем здесь немного, -- предложила она.
Внизу дивная палестинская весна раскинула сказочные, сотканные из цветов ковры. Волшебным узором переплетались васильки, анемоны, цикламены и разноцветные маргаритки.
-- Как называется эта долина? -- спросила Агарь.
-- Долина Жизреель.
Ее брови нахмурились. Это название вызвало в памяти те далекие времена, когда она, еще маленькая девочка, так любила чудесные предания Торы. Но вполне понятно, что последующие события стерли воспоминание об Эсфири и Далиле.
Кохбас, с волнением следивший за пробегавшими по ее лицу тенями, пришел ей на помощь.
-- Lis reell, -- пробормотал он, -- вспомните. Jesabe, выброшенная из окна своего дворца. Jehu, копытами своих коней топчущий труп старой царицы.
-- Кажется, я начинаю вспоминать, -- сказала она. -- Назовите мне еще несколько мест. Что за город там налево?
И она указала на приткнувшиеся на уступе горы серые дома, вокруг которых, словно стражи, стояли кипарисы.
-- Это Назарет, -- сказал Кохбас. -- Назарет, где родился один из тех людей, которые наиболее содействовали вечной славе Израиля. Вы удивлены, что я так говорю об Иисусе, в то время как наши братья-ортодоксы видят в нем злейшего из наших врагов, источник всех несчастий, две тысячи лет терзающих наш народ. Это старый взгляд. Мы освободились от влияния клерикалов, чуть было не повергших Израиль в безмолвие могилы. Как жаль, что я не могу вам прочесть ту страницу, где наш великий писатель излагает свое отношение к светлому галилейскому Пророку. "В нем сконцентрировалось все хорошее, все таинственное и прекрасное Израиля"...
Он все более возбуждался, но неожиданно замолк.
Агарь отвернулась от города с чернеющими кипарисами и глядела на одинокую, напоминающую огромную серую пирамиду гору.
-- Гора Табор, -- пояснил он. -- Дальше за ней Ендор. Вспомните, Ендор, Сивиллу, к которой пришел Саул накануне той битвы, когда он должен был пасть. А маленькая деревня к югу -- Солон, родина бедной девочки, пожертвовавшей собой, чтобы согреть старость священного царя.
-- Абизаг, -- прошептала Агарь, -- да, я вспоминаю.
-- А! -- почти в экстазе воскликнул Исаак. -- Я знал, что наша земля, наша старая земля позовет вас! Я знал, что вы узнаете ее и что она вернет вас нам.
Преждевременно возвестив о победе, можно все разрушить.
Агарь, съежившись, посмотрела на часы.
-- В ожидании этого, -- сухо произнесла она, -- не забыть бы нам, что скоро три часа и что я должна быть в Каиффе.
Она опоздала к Дивизио. Нужно было сначала пойти к себе переодеться и положить грим.
-- Штраф! -- хором закричали при ее появлении Стефаниди, Трумбетта и другие. -- Откуда, красавица?
-- С прогулки по окрестностям. Я прошу вас не терзать меня вашим ревом. У меня мигрень.
-- В самом деле? -- жалобно произнес Трумбетта. -- Нельзя сказать, чтобы деревенский воздух сделал ее любезной!
Последняя неделя прошла без всяких происшествий.
В субботу Дивизио, отозвав Агарь в сторону, сообщил ей, что пишет письмо Сампиетри.
-- Передайте ему привет, -- попросила она.
-- Да только из-за вас я и пишу ему. Нужно, чтобы кто-нибудь заменил вас, если, конечно, вы не хотите больше оставаться. Вас здесь так полюбили! Я так доволен вами!
-- Благодарю вас, Дивизио, но я должна уехать.
-- Если это из-за того, -- сказал он, почесывая голову, -- что вы в Египте нашли более доходное место, то мы могли бы как-нибудь сговориться. Я с удовольствием прибавил бы вам еще пол-лиры в день.
-- Вы очень любезны, -- возразила она. -- Но что решено, то решено. Я уезжаю.
Второго апреля, в вечер последнего выступления Агари, завсегдатаи кафе Дивизио опорожнили в ее честь сорок бутылок шампанского -- количество в Каиффе еще невиданное.
-- Все ее поклонники сегодня здесь, -- взволнованно сказал маленький Стефаниди.
-- Нет, не все, -- поправил его всегда ироничный Трумбетта. -- Не хватает одного: маленькой гадкой обезьянки в черных очках.
-- Господин Кохбас, -- вставил директор эмиграционного общества, -- будет здесь шестого, чтобы принять прибывающих следующим пароходом колонистов.
-- Плачь, прекрасная Жессика, -- сказал Петр Стефаниди. -- Ты больше не увидишь своего возлюбленного. Кстати, ты едешь пароходом или поездом? Мы все собираемся провожать тебя.
-- Ради Бога, увольте, -- ужаснулась она. -- Меня всегда пугали шумные проводы.
Шестого апреля, ровно через четыре дня после отъезда Агари, посетители кафе Дивизио около одиннадцати часов заметили вошедшего Кохбаса.
Он заказал пива, посидел около часа и затем ушел, сгорбившись еще более, чем обычно.
Громкий смех провожал его.
-- Бедняга, -- заметил Трумбетта. -- Он думал, что танцовщица все еще здесь. Она даже открыткой не предупредила его о своем отъезде. Все же она была славной, эта малютка Жессика.
В полдень следующего дня Кохбас только приступил к перекличке прибывших, как вдруг пальцы его задрожали и он чуть не выронил бумагу...
Он увидел Агарь, как и в первый раз, она стояла у самой двери павильона. На ней было дорожное пальто и в руках маленький чемодан.
-- Вы? Вы здесь, -- пробормотал Кохбас. -- А я думал, что вы уехали.
Она отрицательно покачала головой:
-- Я остаюсь, Кохбас!
И так как он, застыв точно в столбняке, все еще безмолвно глядел на нее, она прибавила:
-- У вас, наверно, найдется место для меня в "Колодезе Иакова" или же в какой-нибудь другой колонии?