-- Вы опять целое утро провели с Игорем Вальштейном?
-- Да. Я никогда не скрывала, что считаю его очень интересным собеседником.
-- Это действительно так, -- согласилась Генриетта. -- Вальштейн очень образован. Он окончил философский и юридический факультеты в Париже и Гейдельберге. К тому же он большой знаток людей. Он, верно, вам говорил, что был помощником Керенского?
-- Говорил. Почему он покинул Россию?
-- Потому что как меньшевик был ярым противником находящихся у власти большевиков. Наши враги нас обыкновенно обвиняют в совершаемых последними злодеяниях. На самом же деле гораздо больше евреев среди меньшевиков, чем среди большевиков. Но вернемся к Вальштейну. Покинув уехавшего в Европу Керенского, он с жаром, достойным всяческих похвал, отдался сионизму и одним из первых переселился в Иерусалим. Некоторое время он играл видную роль в верховном комиссариате, затем вдруг, по причинам мне неизвестным, оставил совместную работу с сэром Гербертом и переехал в "Колодезь Иакова", где, как вам известно, оказывает нам неоценимые услуги.
-- Но, -- сказала Агарь, -- не слишком ли он самоуверен?
Генриетта Вейль улыбнулась:
-- Моя дорогая, гораздо легче быть мудрецом, чем сделать вид, что этого не знаешь.
Таковы обычно были беседы Агари и старой девы.
Меньше чем за полгода ученица Генриетты Вейль, как с гордостью говорила о ней последняя, сделала изумительные успехи в областях, казалось бы, ничем к себе не располагавших бывшую танцовщицу. Никогда, даже намеком, не было упомянуто о прошлом Агари. Все же временами, точно под влиянием какой-то таинственной мысли, Агарь вдруг обрывала разговор, и взгляд ее делался неопределенным и темным. Тогда Генриетта вставала и без слов нежно обнимала ее.
После долгих просьб Генриетта наконец разрешила ей прочесть знаменитую "Эстетику Карла Маркса". Агарь, без сомнения, не много в ней поняла. Но поставленные ею после прочтения книги вопросы говорили о таком здравом смысле и такой остроте ума, какие обнаружили далеко не все члены комиссии, перед которой Генриетта Вейль защищала свою диссертацию.
Однако при выборе книг здравый смысл Агари выражался довольно странно. Мудрые, но жестокие и холодные рассуждения вечно спорящего, вечно сомневающегося народа оставляли ее почти равнодушной.
Не проклятия одетых в звериные шкуры пророков прельщали ее, а роскошь, которую они громили. Могущественная Аталия, Давид из "Зохара" с семью золотыми диадемами на золотой голове, Соломон, принимающий почести царицы Савской, наполняли ее восторгом.
Она вместе с Ахабом была против Ильи, вместе с Езехиасом против Исайи.
В глубине души она не жалела о вавилонской неволе, славой ассирийской покрывшей женщину одной с ней крови.
И сейчас, если бы не был разрушен храм, разве стал бы какой-нибудь Дизраели фактически главой надменной британской империи?
Генриетта Вейль знала об этих мятежных порывах, понимала всю их неправильность, с точки зрения чистого сионизма.
Ученая не раз спрашивала себя, какая могла быть польза для женщины, обреченной окончить дни свои в "Колодезе Иакова", в воспоминаниях о великих иудейских героинях?
Но как сделать замечание человеку, который никогда не предавался грезам? Ведь в поступках Агари царили спокойствие и рассудительность.
Она тысячу раз доказывала это, особенно когда дело касалось организации колонии.
При своем возникновении "Колодезь Иакова" получил хартию, составленную лично Генриеттой Вейль. Первоначально в ней воплощались самые сокровенные мечты духоборцев, братьев морав и сен-симонистов.
Пришлось поспешно разбавить водой эту мистическую эссенцию. Однако по существу дух колонии остался коммунистическим. Решения принимались большинством голосов, общим собранием населения колонии.
Это же собрание ежегодно назначало администрацию, необходимую для управления делами, и нужно признать, что избирались всегда самые достойные.
К началу года начальник каждого отдела представлял свой устав внутреннего управления, утверждаемый экстраординарным собранием. Так, ведающий финансовой частью составлял отчет о бюджете, состоявшем из прихода и расхода в колонии. В первые годы в графе "приход" фигурировали исключительно пожертвования Национального фонда, в зависимости от нужды распределяемые верховным комиссаром между колониями.
В "Колодезе Иакова" эти деньги все до последней копейки поглощались расходом. Жили надеждой, что в скором будущем приход его превысит. Был даже выработан план, как употребить этот излишек. Треть должна была поровну делиться между всеми членами колонии; остальные две трети шли на усовершенствование и развитие общего хозяйства.
Административные обязанности, как бы сложны они ни были, не освобождали от физического труда. Только одно исключение было единогласно сделано общим собранием -- для Исаака Кохбаса. Он уже еле справлялся с взятой им на себя непосильной ношей, правда, заслужил доверие верховного комиссара.
Каждые два дня он уезжал из колонии. Остальное время поглощали совещания с начальниками различных административных отделов.
Не было ни одного финансового, земледельческого или иного вопроса, с которым бы к нему не обратились за разрешением. Фактически все проходило через его руки.
И если колония могла существовать в условиях, по мнению бедной Генриетты Вейль, придававших ей силу, а в действительности чисто теоретических, то только потому, что человек, убивавший себя работой, не задумываясь, отдал ей две вещи, не имеющие ничего трансцендентального: свою активность и свое сердце.
Среди всей этой анархо-административной путаницы во что могло обратиться существо, подобное Агари?
Тут, быть может, читателю придется удивиться тому, что произошло и с Кохбасом, и с Генриеттой Вейль. Бывшая танцовщица моментально приспособилась к дотоле чуждому, совершенно незнакомому ей миру. Не прошло еще и двух месяцев со дня ее приезда, как она уже замещала в вопросах экономики просившую об увольнении жену электротехника Михаила Абрамовича Дору Абрамович.
На посту, от которого в сущности зависело все существование колонии, Агарь выказала качества, почти невероятные для женщины, до сих пор жившей в мире беззаботности и мотовства.
Есть две категории людей: расточительных, когда дело касается их самих, но бережливых, когда речь идет об интересах других.
Агарь принадлежала к первой категории. Создав конкуренцию между купцами, поставлявшими съестные припасы в колонию вначале по очень высокой цене, она в скором времени сэкономила немалые средства.
О результатах своих действий она заявила на общем собрании. Колонисты были поражены. Цены понизились, а качество товаров значительно улучшилось.
Тысячи мелочей свидетельствовали о том, что уровень жизни вырос. Мужчины заметили, что порция табака и водки стала больше. Женщины благодарили Агарь за более мягкую материю и более тонкое белье.
Над колонией витал дух радости и надежды. Теперь можно было думать о вещах более возвышенных, чем пища и одежда.
В субботу, которой Агарь всеми способами, коими могла, вернула былую праздничность, на столах трапезной расставлялись цветы. Каждый колонист в этот день получал свежее белье. За два месяца были продезинфицированы и заново перекрашены все дома. Над каждой постелью появилась сетка против москитов, в каждой комнате -- зеркало, и трогательными занавесками украсились окошки. Все эти усовершенствования Агарь ввела, точно играючи.
Никто не знал, когда работает эта серьезная нежная женщина, всегда тихая, всегда ровная, как поверхность спящего прекрасного озера.
Огромная комната, где она вела заседания, стала любимым местом колонистов, приходивших сюда поболтать и потолковать о своих делах.
Она всех слушала с непритворным интересом и с одинаковым вниманием относилась к самым разным, часто весьма нелепым проблемам. Евреи из двадцати стран мира, собравшиеся в колонии, как бы приносили ей частичку своей былой родины.
Михаил Абрамович вспоминал о вторжении казаков Ренненкампфа в Восточную Пруссию, уроженцем которой он был. Американец Виктор Когэн говорил о великолепии гетто Нью-Йорка.
Рафаил Ашкенази, сыгравший вместе с Бела Куном и Тибором Замуэли роль, о которой лучше умолчать, часто описывал мрачную красоту покрытых снегом хвойных лесов Венгрии.
Закинув свою прекрасную белокурую голову семитского Сен-Жюста, Игорь Вальштейн с небрежностью рассказывал о том, как целое утро заставил ждать себя генерала Брусилова.
А утром и вечером без устали вспоминала о былом Генриетта Вейль: "И я сказала тогда Матвею Морхардту: "Так не пойдет, уверяю тебя". Мы тут же взяли фиакр и через десять минут были у Прессансэ, на бульваре Порт-Рояль". Или: "В этот день я вместе с Георгом Брандэсом и его другом завтракала у Дегува. Всем нам было очень весело".
Только оставаясь наедине с Гитель, Агарь немного отдыхала.
Девочка изменилась до неузнаваемости. На свежем воздухе она окрепла и превратилась в ладного загорелого подростка. В короткой юбке и белой блузке, со стриженными, как у Давида, волосами она была очаровательной герл-гайд -- гордостью девочек-сионисток.
Только с ней Агарь, казавшаяся ей святыней, держала себя свободно.
-- Не кажется ли тебе, что дорогая Генриетта немного ненормальная? -- как-то спросила Гитель.
Агарь сдержала улыбку:
-- Она слишком добра, чтобы нам судить о ней. Во всяком случае, она много сделала для колонии.
-- А Игорь Вальштейн? Под предлогом, что он, как заведующий бухгалтерией, должен поговорить с тобой о делах, он приходит сюда кокетничать. Знаешь, что о нем болтают колонисты?
-- Что?
-- Что он с Дорой Абрамович...
-- Да замолчишь ли ты?
-- Неужели это тебя удивляет? Только это у него на уме.
-- Этого мало. Нужно еще согласие женщины.
-- Будто она его не даст? Я знаю, что она считает Игоря Вальштейна очень красивым.
-- Это правда.
-- И тебе он нравится?
-- Я не говорила, что он мне нравится. Я только сказала, что он красив.
-- Что же из этого? Я знаю кое-кого, кто совсем некрасив. Однако я тысячу раз предпочту его Игорю Вальштейну.
Агарь ничего не сказала.
-- Ты не спрашиваешь, кто это?
-- Кто это?
-- Исаак Кохбас.
Но молодая женщина будто ничего не слышала.
-- Агарь, Агарь, -- тоном упрека произнесла девочка, -- почему ты, такая добрая со всеми, так неласкова с Исааком Кохбасом?
Над окрестностями Наплузы безжалостным пожаром прошли лето и осень, придав скалам, растениям и даже животным тот мрачный серый оттенок, который является доминирующим тоном Иудеи. Белая, бегущая к западу дорога не выделялась больше среди обожженных полей. У почти высохших колодцев вечно спорили из-за капли грязной воды грустные, опустившиеся кочевники. В виноградниках на лишенных гроздей лозах, висели мертвые змеи.
Все же они исполнили свой долг, славные виноградники. Они, казалось, поняли, что эти бедные люди возложили на них все надежды. Они сторицей заплатили за три года граничащего с отчаянием упорства.
Труд колонистов и знания, привезенные Исааком Кохбасом из Ришон-Циона, совершили чудо.
И теперь колония гордилась значительным количеством гектолитров, наполнявших великолепные цементные цистерны, на постройку которых ушли последние деньги.
Производить -- хорошо! Но продавать! Колонисты скоро поняли, сколько тут возникало трудностей, устранить которые нельзя было ни трудом, ни верой, ни бережливостью.
Во всей Палестине продавали с убытком, даже в таких старых и широко известных колониях, как Ришон-Цион и Цикрон-Яков.
В течение трех месяцев паства Генриетты Вейль была жертвой с каждым днем возрастающего беспокойства. Затем вдруг небо просветлело. Половина жатвы по неожиданно высокой цене была скуплена для находящихся в Сирии французских войск. Плата вносилась тотчас по поставке. Вздох облегчения вырвался из груди колонистов. Каждый по-своему выражал торжество. Трудно было лишь Генриетте. Она не знала, радоваться ли ей, что избавление принесла Франция, народ которой она считала вторым в мире после Сиона, или печалиться, что марксистская колония, ее колония, обязана спасением вмешательству милитаристов.
Переутомленные колонисты нуждались в отдыхе. Было единогласно решено ознаменовать празднествами столь счастливую развязку. На один день отменили работу. Устроили два банкета, при организации которых Агарь проявила прямо чудеса изобретательности. Все должно было кончиться театральным представлением. Выбрали пьесу "Влюбленная". Все участвовали в репетициях.
Игорь Вальштейн, взявший на себя роли режиссера и одного из персонажей -- Паоло Фиори, молодого болонского профессора, руководил мужчинами. Он попросил Агарь выступить в роли Жермен. Но последняя с такой поспешностью отказалась, что удивила всех, кроме двух-трех близких людей.
Ее заменили Дорой Абрамович, игравшей, к слову сказать, весьма недурно. Сцену построили на открытом воздухе -- между въездом в "Колодезь Иакова" и первым строением.
Была тихая теплая ночь. В промежутках между репликами слышался близкий вой шакалов. За проволочными заграждениями, при свете электрических фонарей, явственно выделялись в темноте белые пятна. Это были окрестные бедуины, покинувшие свои шатры, чтобы посмотреть на новую субботу, придуманную их странными соседями.
Все колонисты воздавали артистам должное, все, кроме одного, Исаака Кохбаса, даже не присутствовавшего на представлении.
Во время обеда он встал и вышел, почти никем не замеченный. Генриетта Вейль последовала за ним.
Вернувшись, она постаралась всех успокоить, сказав не слишком убедительным тоном, что Кохбас немного устал и просит товарищей извинить его.
Это сообщение всех огорчило, но не удивило. Уже в течение четырех месяцев здоровье Кохбаса вызывало серьезные опасения.
Его обычное переутомление казалось пустяком по сравнению с той нагрузкой, что легла на его плечи во время сбора винограда.
Пять недель он не спал, проводя дни в виноградниках, а ночи в погребах и лабораториях. Потом, когда над всеми проектами, всеми надеждами нависла угроза, он один сумел скрыть свое отчаяние.
Теперь тучи рассеялись. Поддерживавшую его во все время борьбы горячечную напряженность сменил полный упадок сил.
Он даже не противился этому. Казалось, он душой и телом отдался какой-то своей тайной скорби.
После спектакля пили пунш. Затем все разошлись по своим комнатам.
Агарь дочитывала какую-то книгу, когда в дверь постучали.
Вошла Генриетта:
-- Я вам не помешала?
Вместо ответа Агарь указала ей на стул. Обе женщины обменялись взглядом.
-- Я от Исаака Кохбаса, -- произнесла наконец Генриетта Вейль.
-- Как он себя чувствует?
-- Ида Иокай думает, что он протянет не больше месяца.
Ида Иокай, доктор колонии, была полной рыжей женщиной. Университет она окончила в Монпелье.
-- Может быть, Ида Иокай ошибается, -- прошептала чуть побледневшая Агарь.
Генриетта Вейль отрицательно покачала головой.
-- Ида Иокай не ошибается. Вы знаете это так же хорошо, как и я.
-- В самом деле? -- сказала Агарь, стараясь не опускать глаза. -- Откуда мне это знать?
-- Сказать вам?
Агарь ничего не ответила.
-- Как видите, мы обе гораздо лучше Иды Иокай знаем, отчего умирает Исаак Кохбас.
-- В чем дело? -- пробормотала молодая женщина. -- Я не понимаю, что вы хотите этим сказать?
-- Неужели вы не поняли, что он любит вас? -- сурово произнесла Генриетта Вейль.
Нежность обезоруживала Агарь. Угроза же толкала к борьбе.
Она пристально посмотрела на Генриетту:
-- Ну и что же?
-- Как?
-- Ну и что же? Чем я могу помочь?
-- Чем вы можете помочь? Да... просто утешить его в горе...
-- Вы думаете? -- сказала Агарь и горько рассмеялась. Не открылась ли ей обезоруживающе простая мысль старой девы? Женщина, столько раз продававшая свое тело, теперь заставляет себя просить.
Но Генриетта Вейль с упорством, свойственным ее характеру, докончила фразу:
-- Да, если вы согласитесь стать его женой, я уверена, слышите ли вы, что он будет спасен.
-- Мне, -- сказала Агарь, -- выйти за него замуж! Мне быть женой Исаака Кохбаса!... А если я откажу?
-- Откажете? Вы не имеете права!
-- Хотела бы я знать почему? Разве я здесь не свободна?
-- Нет, -- жестко произнесла Генриетта Вейль, -- нет, вы не свободны. Или, скорее, вы свободны только для того, чтобы делать добро. Ваша свобода кончается там, где начинаются интересы наших братьев. Слушайте, пришло время все выяснить. Спросите, спросите себя, зачем вы приехали в "Колодезь Иакова"? Если это для вас пристанище, где вы собираетесь провести дни во имя себя самой, то скажите мне и я больше не буду настаивать. Но тогда, сделайте уж одолжение, не беспокойте меня больше вашей лживой любовью к Ветхому Завету. И не принимайте трогательный вид, упоминая об Эсфири, Рахили и Юдифи. Они, чтобы спасти своих, отдали себя варварам. А о чем просят вас? Вернуть жизнь нашему благодетелю, бедному человеку, умирающему от любви и уважения к вам. Вам вечно будет благодарна колония, вас всю жизнь будут благословлять. Если же нет, вы будете виновницей нашей гибели, ибо за шесть месяцев вы должны были понять, что никто не может заменить Исаака Кохбаса. С его смертью все распадется. Неужели вы не понимаете того, о чем я говорю? Неужели не чувствуете нравственного долга, повелевающего вам согласиться?
-- Исаак Кохбас! -- сказала Агарь и покачала головой. Несомненно, образ маленького кривоногого человека встал перед ее глазами. -- А если я соглашусь на то, о чем вы меня просите?
-- Он будет жить, клянусь вам, и всякий будет благословлять вас.
В возбуждении Генриетта Вейль взяла ее за руку, но Агарь отстранилась.
-- Если я соглашусь, то не потому, что меня к этому принудили. Я всегда действую только по собственной воле. Я не хочу ничьей благодарности!
Она болезненно усмехнулась.
-- Все равно, -- прошептала она, -- я думала, что с такого рода самопожертвованием покончено.
-- Агарь! -- воскликнула дрожащим от счастья голосом Генриетта. -- Вы, значит, согласны?!
-- Да, -- повторила Агарь, -- согласна!