I

Берегитесь, наступит ночь, я приду.

Сван Кнонг Ват

По-видимому, было около семи часов вечера. Я вышел из казино, где только что нашел недурное средство потерять в несколько минут все банковые билеты, накопленные в течение целого года, в расчете на приятный трехнедельный отдых; настроение у меня было прескверное.

Я уселся на террасе кафе, во дворе которого два часа тому назад любезно согласились поставить в гараж мой маленький автомобиль. Справа от меня, под лучами заходящего солнца, горы окрашивались в странный, красный цвет. Пляж, сады были переполнены гнуснейшим человеческим отродьем: иностранцами, живущими на широкую ногу на крайне подозрительные средства, англо-саксонцами, регулирующими свои колоссальные траты в зависимости от повышения фунта или доллара, демимонденками, накрашенными вопреки всякому здравому смыслу, целой толпой угрюмых буржуа. Нигде еще я не чувствовал себя более одиноким, чем среди этой идиотской толпы. Никогда я еще не убеждался так, как сейчас, в правильности восклицания поэта:

Если у вас нет денег -- все кажется пустынным!

Так сидел я со своими невеселыми размышлениями, как вдруг кто-то ударил меня по плечу. Оказалось, это был один из официантов, подающих здесь, он спросил меня с чисто латинской фамильярностью:

-- Месье зовут Гаспар Гозе?

Я сделал недовольный жест: действительно, это было мое имя, но мне вовсе не хотелось, чтобы кто-нибудь в данную минуту раскрыл мое инкогнито.

Да... собственно говоря... Зачем вам?

-- Это спрашивает господин, сидящий вон там, слева от входа, тот, что сидит с тремя другими господами. Он велел просить к их столу. Он приказал подать вам туда.

Он решительно схватил мой стакан и блюдце.

-- Позвольте! Одну минуту, пожалуйста! Это господин в том костюме? Я его не знаю. Как его зовут?

-- Я не знаю, месье. Я служу сегодня здесь случайно.

-- Ну, хорошо! Скажите ему...

Я не успел докончить фразы. Господин в сером встал, -- и звал меня с другого конца кафе, сопровождая свои выкрики размашистыми жестами:

-- Гаспар! Это ты?! Гаспар! Гаспар!

Нет большого удовольствия слышать, как громогласно оповещают насмешливо настроенную публику, переполняющую террасу, о том, что тебя зовут Гаспаром. Но этот несносный человек не унимался:

-- Гаспар!

"Ну, -- подумал я, -- кажется, есть только один способ заставить его замолчать".

Покинув мой столик, я направился к нему. Но он сделал то же самое, и мы встретились как раз на середине кафе к общему удовольствию присутствующих.

"Это еще что за весельчак?! Я проучу его!.."

Но едва только мы очутились лицом к лицу, как гнев мой стих. Я узнал моего мучителя.

-- Рафаэль!

Он блаженно улыбался.

-- Ну да! Наконец-то! Я уж решил, что ты забыл меня.

-- Извини меня. Ты здесь?

-- Я здесь живу. А ты?

-- Я только проездом. Думаю уехать завтра утром.

-- Ну, это мы еще посмотрим! А пока что идем к нашему столику. Я познакомлю тебя с этими господами. Не бойся: они скоро уходят. Мы останемся одни и поговорим.

Он, действительно, представил мне: господина Буффартига, архитектора; господина Виваду, негоцианта; доктора Каброля... Я понял, что все они принадлежат к аборигенам этого злосчастного города.

-- Мой друг, Гаспар Гозе. Три года совместной жизни в Латинском квартале! А, Гаспар? Ты помнишь? Потеснитесь, господа!

По той поспешности, с какой эти почтенные господа задвигали своими стульями, я понял, каким важным лицом стал в Ницце мой приятель Рафаэль Сен-Сорнен.

-- Господа, прошу вас...

Очевидно, я попал как раз в разгар какого-то горячего спора.

-- Не стесняйтесь, -- сказал Рафаэль. -- Да и к тому же эти господа должны отправляться к своим женам. Они все трое женаты.

Он лукаво подмигнул, улыбнулся и хлопнул меня по коленке:

-- Я ведь тоже!

-- Ах! Ты... Поздравляю!

-- Мерси, а ты?

-- Я? Нет. Нет еще, -- сказал я.

-- С этим никогда не следует торопиться. Итак, вы сказали, месье Буффартиг? Но, однако, стаканы пусты. Что мы будем пить?

-- Может быть, вермут?

-- Вермут.

-- Идет, вермут!

-- А ты, Гаспар?

-- Я уже... -- начал было я.

-- О, ла, ла! Что это, ты никак стал трезвенником?! А помнишь времена, неплохие, на улице Генего? Человек, пять стаканов вермута! Итак, месье Буффартиг, вы сказали?

-- Я говорю, месье Сен-Сорнен, что вчера вечером известие, о котором вы знаете, было принято в комитете всеми членами с истинным вздохом облегчения: "Наконец-то, повторяли все, мы выйдем из этого двусмысленного положения!"

-- Вы считаете, что это не только слова?

-- Уверяю вас, нет!

Господин Буффартиг поднял руку.

-- Да и месье Виваду, который был там, может вам сказать...

-- Клянусь, -- сказал господин Виваду. И он тоже поднял руку.

-- Отлично, друзья мои, мои дорогие друзья! Ну, а доктор Каброль ничего не скажет?

Сен-Сорнен повернулся ко мне.

-- Доктор Каброль, лоринголог, самый известный в приморских Альпах, и к тому же почетный член ложи. Ты понимаешь?

-- Отлично! Доктор кашлянул.

-- Вы знаете, месье Сен-Сорнен, у нас в настоящее время только одна программа: "Вопрос о банкротстве, вопрос об увеличении налогов, вопрос о займе". Таков был девиз физиократов и Тюрго. А также и ваш. Следовательно, вы можете быть уверены...

-- Я уверен, доктор, мой дорогой доктор. Теперь слушайте меня внимательно все трое; доверие за доверие: я видел префекта.

-- Ну и что же?

-- Я для него свой человек. Или, скорее, он для меня.

-- Браво, браво!

-- Итак, -- сказал архитектор, -- дело в шляпе.

-- Надеюсь. Если мы решили...

-- Завтра общее собрание, -- сказал господин Виваду. Господин Буффартиг и я, мы, разумеется, будем. Могу ли я заручиться вашим словом насчет вопроса о разрешении игр для казино?

-- Ну, конечно!

-- В таком случае все пойдет как по маслу. Собрание будет в девять часов. Хотите, в одиннадцать встретимся здесь?

-- Решено.

-- Идет, -- сказал доктор Каброль.

Они встали, стуча стульями. Я пожал всем руки.

-- А мы будем еще иметь удовольствие, сударь?.. -- сказал архитектор, обращаясь ко мне.

-- Я все сделаю, не бойтесь. Это -- друг, знаете, настоящий друг.

-- Быть может, -- решил доктор, -- ввиду такого великого дня он останется здесь еще некоторое время...

-- Это мысль, превосходная мысль! Итак, до свидания, до завтра.

И он отпустил их, довольно рьяно подталкивая в спины.

Мы остались одни. Так же, как я уверен, что этот день имел окончательное влияние на всю мою жизнь, точно так же я первый сознаюсь, что немногие столь решающие события бывали окружены в своем начале такими тривиальными обстоятельствами.

Рафаэль рассматривал меня теперь с сияющей улыбкой.

-- Ну, надеюсь, ты доволен?

-- Восхищен, -- сказал я без особого энтузиазма.

-- Я это говорю, -- возразил он, -- потому что, когда я сам доволен, необходимо, чтобы и все окружающие были тоже довольны. Разумеется, прежде всего я счастлив увидеть тебя снова... А затем... Ты читаешь "Figaro"?

-- Да, а что?

-- Ты просматривал последний номер?

-- Я ведь провел эти дни в дороге. У меня не было времени читать газеты.

-- Ах, вот почему! Иначе ты, конечно, заметил бы. Он ударил в ладоши.

-- Пожалуйста, сегодняшний номер "Figaro"!

Лакей ушел и вернулся ни с чем: последний номер

"Figaro" -- читали.

-- Черт знает что такое! -- сказал Рафаэль. -- Но, быть может... Ах, да! Вот удача! У меня с собой есть экземпляр. Вот, посмотри.

Он развернул газету. Палец его остановился на третьей странице, на рубрике: Народное просвещение и изящные искусства.

-- Вот это самое!

-- Что?

-- Читай же.

О новом открытии трех китайских ваз эпохи Сонга в христианском склепе в окрестностях Алена.

-- Ну и что же?

-- Читай дальше.

Я послушался и увидел, что это заглавие относилось к сообщению, сделанному моим другом Академии надписей и изящной словесности.

-- Поздравляю, -- сказал я, возвращая ему газету. -- Итак, ты продолжаешь заниматься историей искусств?

-- Больше, чем когда-либо. А ты?

-- О, я уже давно...

Я сделал движение, которое могло его навести на мысль, что я хочу рассказать ему свою биографию.

-- После, -- сказал он поспешно. -- После обеда мы вспомянем на досуге эти старые добрые времена. А сейчас позволь мне объяснить тебе в двух словах суть моего сообщения. Из газеты ты ровно ничего не поймешь. Ведь все обычно путают. Обязанность излагать ежедневно новости, о которых накануне они еще ничего не подозревали, приводит их иногда к самым удивительнейшим нелепостям. Но к делу. Гробница, о которой идет речь, это -- склеп франкских вельмож из Калаат Саиун, замка, расположенного в Ансариетских горах, между Аленом и Латтакие. Эти вельможи происходили, как ты знаешь, из Антиохийского княжества. Ты слушаешь меня?

-- Ну, разумеется. Продолжай.

Несмотря на невозможность отделаться от некоторого ошеломления, что судьба меньше чем в два часа привела меня от партии в chemin de fer прямо к этой археологической диссертации, я слушал очень внимательно объяснения моего друга. Мне было больше чем любопытно узнать о тех нитях, которые связывали франкские склепы Антиохийского княжества с высоким социальным положением, которое Рафаэль, по видимости, занимал на Лазурном побережье. Без сомненья, связь эта существовала, но, клянусь, я никак еще не мог уловить ее.

-- Ты слушаешь меня? Отлично. Итак, вот данные той проблемы, которую надо разрешить. С одной стороны -- сонгские вазы приблизительно двенадцатого века после рождества Христова. С другой -- гробница баронов-крестоносцев там, в Сирии, совсем на другом конце земли. Какое бы, по твоему мнению, могло быть разрешение этой проблемы?

-- Клянусь, я его не вижу.

-- А между тем оно очень просто.

-- Да, но мои сорбоннские воспоминания и Collиge de France значительно более ветхие, чем твои.

-- Разрешение в одном имени.

-- И это имя?

-- Марко Поло, черт возьми!

-- A!

-- Как это: а! Этого тебе недостаточно? Марко Поло, возвращаясь сухопутным путем из Китая, сел на судно в Александретте, чтобы ехать в Италию. При переходе от Евфрата до Средиземного моря он, должно быть, был гостем баронов-христиан. Чтобы отблагодарить их за гостеприимство, он, вероятно, подарил им какие-нибудь редкости из тех, что он вывез из Китая. Это общеизвестный обычай путешественников и чиновников, возвращающихся с Дальнего Востока. Да он и в наши дни сохранился. Что ты скажешь по поводу моих объяснений?

-- Ловко придумано.

-- Это не придумано, это так и есть, -- сказал он категорически.

Я был в замешательстве и даже не нашел в себе силы поздравить моего друга. Но убедился, что имею дело с умом, настроенным крайне оптимистически. Рафаэль решил, что молчание мое -- знак восхищения.

-- И это еще не все. Я сейчас расскажу тебе еще более интересные вещи. Ах! Археология, история! Стоит их только раз вкусить!..

Тут я высказал ему свое мнение, позволив себе, однако, прибавить, что в наше время нужно обладать средствами, чтобы отдаться бескорыстно этому роду занятий.

Он странно улыбнулся, как-то вкось.

-- Э! Э! Быть может, не столь бескорыстно, как ты воображаешь...

-- Эти господа, что были сейчас тут, -- сказал я, желая хотя на мгновенье отвлечь его от разговора, в котором я чувствовал себя запутанным среди всех этих недоговоренностей, -- эти господа тоже занимаются археологией?

Он разразился смехом.

-- Опомнись! Почтенные люди! Видные здешние деятели! Вообрази, они решили вовлечь меня в кампанию по выборам депутатов!

-- А! И это тебе нравится?

-- Лично мне нет. Но есть соображения, перед которыми я должен уступать. Вспомни страницы, где Курций описывает положение Афин накануне победы македонцев. Все зло произошло тогда оттого, что интеллигенты не интересовались общественностью. Что же, ты снова хочешь услышать надменную трубу завоевателя? Скажи, хочешь?

-- Я? Ни за что на свете, -- сказал я жалобным голосом.

Этот несносный человек словно околдовал меня. С этого момента я был неспособен противоречить ему. Из слабости или из любопытства, но я чувствовал, что, по крайней мере, на сегодняшний вечер и на завтра, и кто знает, быть может,еще надолго я стал его рабом.

Между тем наступали сумерки.

Рафаэль вынул часы:

-- Без четверти восемь. Пора возвращаться на виллу. Едем.

-- Я не знаю, я должен... -- начал я нерешительно.

-- Брось, не глупи! Я же сказал тебе, что мы будем одни. Жена моя с подругой обедает в Монте-Карло. Они вернутся не раньше полуночи. Да к тому же я хочу, чтобы ты с ней познакомился. Мы подождем их, поболтаем. Ну, поедем!

Толстый шофер, весь в сером, открыл нам дверцу обширного, похожего на военный автомобиля, кузов которого свободно бы поглотил мой бедный автомобильчик в пять лошадиных сил.

-- Дело в том, что... -- пробормотал я.

-- Что?

-- У меня здесь тоже есть автомобиль.

Что я еще мог сказать? Больше ничего, не правда ли? И, бог знает, соображал ли я, насколько это было глупо? Рафаэль был великолепен.

-- А, очень хорошо. Где твой инструмент? Здесь? Отлично. Тогда послушайте, Гратьен, поезжайте на виллу на Бен-Джонсоне и предупредите, что мы следуем за вами на другом автомобиле.

-- Предупреждаю тебя, -- сказал я с сокрушенной улыбкой, в то время как чудовище в образе автомобиля отбывало с ужасным шумом, -- предупреждаю тебя, что мой автомобиль не таких размеров, как твой.

Но Рафаэль заставил меня замолчать столь нежным ударом по руке, что я был окончательно побежден.

-- Вот он, -- сказал я, когда мы наконец отыскали в куче плебейских машин мой авто в пять лошадиных сил.

Приятель мой похвалил цвет кузова.

-- На такой машине прекрасно можно объехать всю Францию. И никогда никакой возни. Гоп-ля! Готово!

-- Мой багаж тебе не мешает?

-- Ничуть. У тебя другого багажа нет?

-- Нет, есть. Он пришел малой скоростью и находится на хранении на вокзале в Каннах. Ведь я, как ты знаешь, не рассчитывал остаться в Ницце.

-- Ты дашь сейчас квитанцию Гратьену. Сегодня вечером он его получит.

-- Право, я...

-- Довольно! Лучше будь повнимательней, следи за рулем, а то ты упустил только что случай раздавить тещу одного из моих будущих избирателей... Вот так! Поверни налево.Теперь все время прямо.

Мы ехали вдоль розового и тихо шумящего моря. Великолепные сумерки умирали. Мною овладела подлинная экзальтация. Потому ли, что произошла внезапная перемена, преобразившая весь вечер, начавшийся так мрачно? Или, быть может, благодаря доверчивости, почерпнутой в различных напитках, которыми меня потчевал Сен-Сорнен в кафе? Не все ли равно! Я с такой непринужденной гордостью управлял моим маленьким торпедо, что можно было подумать, что в моих руках находится руль красного дерева великолепного Бен-Джонсона.

-- Вот сюда! -- сказал Рафаэль.

Показалась гигантская решетка. На ее позолоченных воротах, между двумя шарами, наполненными молочным светом, я прочел: Villa Тevada. Мой милый Рафаэль! Так вот где он жил! Но к чему злоупотреблять знаками восклицания, тем более что я уже не чувствовал себя удивленным. Мы катили по мягкой аллее, между темными кустами, цветы которых напоминали о себе только своими ароматами. Я увидел вдруг на освещенном подъезде две статуи. Они пришли в движение, когда мы с ними поравнялись. Одна из них, наклонившись, завладела со скромной настойчивостью моим непромокаемым пальто.

-- Что нового, Констан? -- спросил Рафаэль у другой статуи, когда та освобождала моего друга от его шляпы и трости.

-- Ничего особенного, месье. Мадам и мадемуазель, как месье уже изволит знать, покинули виллу в пять часов.

-- В лимузине?

-- Нет, месье. Мадам пожелала открытый автомобиль.

-- Стоило только сказать раньше. Я оставил бы им Бен-Джонсона.

-- Мадам сказала, что она предпочитает Кулидж.

-- Ну, это ее дело. Иди сюда, Гаспар, я покажу тебе твои комнаты. Ну, что ты там еще бормочешь?

-- Ничего. О! Ничего...

Я последовал за ним по широкой, как в театре, лестнице и, поднимаясь по ступенькам, огражденным золочеными перилами, принялся считать по пальцам:

-- Один, два, три: по крайней мере три автомобиля. Один, два, три, четыре: по крайней мере два лакея и два шофера. Недурно. Недурно. Вижу, что деньги папаши Барбару сделали чудеса.

Все равно я был счастлив при мысли, что в полночь наконец-то буду представлен этой знаменитой маленькой Аннет.

Я не помню, чтобы я когда-нибудь лгал. Я этим отнюдь не хвастаюсь и даже часто спрашиваю себя, происходит ли это от слишком развитой во мне склонности к общепринятой морали или же просто от недостатка воображения. Как бы там ни было, факт налицо. И совсем нелишне указать на это в начале рассказа, который может быть неточен в мелочах. Без сомненья, эти неточности, если они и встретятся, я возлагаю их целиком на моего друга Сен-Сорнена. Но, с другой стороны, я вовсе не хочу, чтобы этим злоупотребляли какие-нибудь недоброжелательные умы. "Неточности в мелочах", сказал я, ибо Рафаэль приводил мне множество доказательств подлинности всех событий, о которых здесь идет речь.

Я хорошо знал моего друга несколько лет тому назад. При первом знакомстве он произвел на меня очень сильное впечатление, ибо мне казалось, что он обладает всем тем, чего я сам, как мне думалось, был лишен. Я заканчивал тогда в Сорбонне свою дипломную работу на историко-филологическом факультете и, соблазненный правом бесплатного поступления в число студентов юридического факультета, был уже на третьем курсе его. По окончании пасхальных каникул я заметил у нас нового студента. Это был высокий, красивый юноша и, как мне казалось, образец элегантности. В ту пору, когда молодые люди еще гордятся пробивающимся пушком, он брился. На лекциях вместо того, чтобы делать заметки, он читал спортивные или театральные журналы.

Как мне хотелось стать одним из его близких друзей! Случай не заставил себя долго ждать. Однажды в университетском дворе одному из товарищей, который удивлялся, как можно ходить на лекции, не ведя записей, мой будущий друг ответил: "Нужно только появляться, чтобы профессор привык к вашей физиономии. Что же касается записей -- они бесполезны. Накануне экзамена всегда найдется какой-нибудь тип, который одолжит вам свои тетради". В начале июля он попросил у меня тетради. Я был и оскорблен и в то же время польщен -- но тетради все же одолжил. Он обещал их вернуть через неделю. Продержал две. Но все же у меня как раз хватило времени перечитать мои заметки. Мы оба выдержали, и он, разумеется, получил высшие баллы. Я никогда не забуду нашего милого завтрака, который он предложил мне в ознаменование нашего двойного успеха. Мы расстались в тот же вечер, по всей видимости, окончательно. В то время как я оставался в Париже, чтобы начать в ноябре подготовку к профессуре, он, считая свои занятия законченными, уехал в Лион, его родной город, чтобы поступить в юридическое бюро одной крупной экспортной фирмы, где, по его словам, отец его занимал видное положение.

-- Знаешь, если ты когда-нибудь там случайно будешь, дай о себе знать. Тебе скажут, что в Лионе тоска смертная. Не верь. Лионцы плотно закрывают свои двери -- это правда, но Ручаюсь тебе, за ними они не скучают. Не забудь же постучаться в мою дверь.

Три месяца спустя он взбирался на улице Малебранш по лестнице убогого семейного пансиона, где я готовился, в нужде и сомнениях, к искусству вдалбливать в головы юношей веру в жизнь и успех.

Друг мой показался мне сильно изменившимся. Он имел какой-то приниженный и в то же время возбужденный вид.

-- Ты, здесь?

-- Да -- я!

-- Ты проездом в Париже?

-- Вовсе нет. Я приехал продолжать занятия.

-- Я солгу, если скажу тебе, что эта новость поражает меня свыше всякой меры. Я испытываю слишком много эгоистичной радости оттого, что снова вижу тебя. Но я все же ничего не понимаю. Ведь после выпускных экзаменов ты должен был работать с твоим отцом. Разве из тебя хотят сделать доктора?

-- Сейчас я объясню, -- сказал он с мрачным видом. -- Скажу тебе все. А пока что тебе достаточно знать, что я вовсе не приехал готовиться к степени доктора права. Я приехал сдавать экзамен на звание магистра истории.

-- Магистра истории?

Я удивленно посмотрел на него. Несмотря на то, что это наименование может внушить приятные и легкие мысли, научная степень магистра истории -- вещь сложная и сама по себе бесцветная, занятие, достойное маленьких, нерешительных людишек -- с первого взгляда показалась мне не очень-то подходящей к живому, решительному характеру Рафаэля.

-- Я же сказал тебе, что все объясню... И ты, конечно, понимаешь, что я потребую от тебя подробных сведений... Надеюсь, ты сохранил твои лекционные тетради?

-- Бедный мой Рафаэль, да ведь это тебе не юридический факультет. Здесь нет лекций, а самые настоящие практические работы, аналогичные работам по медицинскому факультету и естественному. При помощи методов, исключительно экспериментальных, стараются...

Он не слушал меня. Он приподнял занавеску окна. Там внизу, на мрачной улице, серый дождь гнул спины прохожих, Это был один из тех дней уходящей осени, когда кажется, что радость и солнце исчезли навсегда.

-- Ах! -- сказал он, резко опуская занавеску. -- А впрочем, наплевать! Прежде всего нечего хандрить! Одевайся скорей и идем. Я плачу за завтрак!

Мы не расставались в течение всего дня. И дню этому суждено было продолжаться целый год.

Было одиннадцать часов с минутами. Мы начали с того, что уселись в одном из кафе на бульваре Сен-Мишель. Оттуда мы вышли настроенными уже более весело. И окончательно повеселели около трех часов, покинув маленький ресторанчик на набережной Бетюн, куда я позволил Рафаэлю себя привести. Счастливые времена, когда студент мог жить в Париже на сто пятьдесят франков в месяц! А те, кто получали из дому, как мой приятель, по шестьсот или семьсот франков, даже изображали собой набобов!

Поколение, явившееся после тысяча восьмисотого года, как говорил Талейран, и не представляет себе, что это было за прекрасное существование.

Мне кажется, мы знавали это, и мы жалеем подрастающее поколение, которое, в свою очередь, возвращает нам с презрением нашу жалость.

На улице Шампольон уже зажигались фонари, когда мы столкнулись в бильярдной с нашими закадычными друзьями, сорбоннцами или учениками по классу высшей риторики: Франсуа Жераром, Рибейером, Сюрвиллем, Мутон-Массэ, Виньертом, Дюменом и другими. Было еще только около семи часов, когда мы спускались, снова вдвоем, по бульвару Сен-Жермен; и здесь, чувствуя, как рука моего приятеля все тяжелее и тяжелее опирается на мою, я понял, что настал момент его признаний.

-- Зайдем сюда, хочешь? -- спросил я его, проходя мимо кафе Флоры.

Он нашел, что внизу слишком много народу. Мы поднялись в первый этаж. И там, на скамейке с правой стороны, как раз против возвышения кассирши, я узнал вместе с надеждами и неприятностями Рафаэля Сен-Сорнена и причину, заставившую его в двадцать четыре года начать свою научную работу на степень магистра гуманитарных наук.

Он начал с беглого обзора своей семьи. Он был единственный сын, и у него никого не было в живых, кроме отца. Господин Эдуард Сен-Сорнен был уже в течение тридцати двух лет кассиром первой в Лионе шелковой фирмы Барбару, Ришомм и К. Место было хорошее, он зарабатывал очень много. Хозяева заинтересовали его в прибыли двенадцать лет тому назад. Но все его несчастье заключалось в невозможности подняться над своим положением, которое он считал слишком низким, чтобы пытаться проникнуть в правление фирмы. Одно время он было возымел надежду, когда ослабевшее здоровье г. Ришомма возвещало его близкий конец и ловкий господин Барбару не преминул возбудить Усердие своего подчиненного, соблазняя его такой перспективой. Господин Ришомм умер, и обо всей этой комбинации не говорилось больше ни слова, а бедняга Сен-Сорнен должен был примириться с мыслью, что он закончит свои дни в шкуре образцового кассира, образцового и немного ожесточенного.

Как раз в это время произошло событие, перевернувшее взаимоотношения обоих семейств. Рафаэль Сен-Сорнен осмелился влюбиться в мадемуазель Аннет Барбару! И весь Лион, охваченный волнением по поводу этой сногсшибательной новости, узнал в то же время, что мадемуазель Аннет была далеко не равнодушна к чувству, которое она внушала Рафаэлю.

Между ними была разница в три-четыре года. Они знали друг друга еще детьми. Мадам Барбару даже была крестной матерью Рафаэля. И пока она была жива, мальчика очень часто приглашали играть с маленькой девочкой. Но мадам Барбару умерла, и господин Барбару не старался сохранить эти отношения вовсе не из чувства антипатии к Рафаэлю, а, главным образом, из невозможности представить себе столь чудовищную вещь: сын его кассира осмелился поднять глаза на мадемуазель Барбару, богатейшую наследницу, состояние которой может позволить ей в любое время, если только она пожелает, купить целую Фурвьерскую гору и раскрашивать ее в три цвета каждое четырнадцатое июля. Эти соображения его потрясли. Вначале произошла сильная сцена между патроном и его кассиром, последний, раздраженный смелостью своего сына, однако, не признался ему в том, что между ним и хитрым стариком, посулившим ему когда-то место Ришомма, произошел какой бы то ни было разговор. С другой стороны, и дети вели себя прекрасно, в особенности Аннет: во время всех этих трудных обстоятельств она выказывала необычайную душевную стойкость, довольно редкую для такой молоденькой девушки.

Убедившись, что он не достигнет ничего силой, господин Барбару пустился в дипломатию. Он употреблял всевозможные средства, чтобы задержать неизбежную развязку, до тех пор, пока настойчивость и упрямство молодых людей не заставили его сдаться.

-- Теперь, не правда ли, -- сказал Рафаэль, -- ты понимаешь более или менее все. Это было как раз на Пасху, эта сцена между ним и отцом. Он решил, чтобы испытать наше чувство, разъединить нас и отправить меня в Париж заканчивать образование. А если мы и после нашего испытания будем настаивать на своем решении, мы поженимся осенью. Я думаю, ты можешь себе представить, как мы этому противились. Но этот старый плут нашел другой способ. Он заявил моему отцу, все еще стригущему свои купоны, что он не желает ничего лучшего, как видеть меня женатым на Аннет, но для того, чтобы наш союз был счастливым, необходимо, как общее правило, известное соответствие во взглядах и характерах, необходимо избегнуть могущих возникнуть на этой почве разногласий, чтобы одна сторона не могла предъявить другой претензии, что она вносит меньше в общую кассу, и т. д., и т. д., короче говоря, оба наговорили кучу ерунды. Но, разумеется, я не могу внести столько денег, сколько их вносит Аннет. И вот из этих-то соображений я должен постараться компенсировать этот пробел хотя бы некоторым интеллектуальным превосходством. Для этого я должен получить хотя бы ученую степень магистра истории... конечно, в Париже. Мы согласились, как же ты хочешь, чтобы мы сделали иначе? Он выгадывает целый год, целый год, в течение которого он, конечно, заставит продефилировать перед Аннет всех этих золоченых ветрогонов, которых породили долины Сены и Роны. Но он не знает ее, свою дочь, так, как я ее знаю, мою маленькую любимую Аннет. На, вот, посмотри ее фотографию. Ведь правда, она восхитительна? Будь покоен, ты скоро ее увидишь, я обещаю тебе, что ты скоро ее увидишь.

-- Она должна скоро быть в Париже?

-- Едва ли. Я хочу сказать, что, когда кончатся эти злосчастные экзамены, мы поженимся. И тогда я привезу ее сюда. Она поблагодарит тебя по заслугам, ведь ты можешь быть главным пособником нашего счастья. Мы будем посещать шикарные рестораны, мюзик-холлы... Да, но этот экзамен, черт возьми... Как ты думаешь?.. Ведь я не помню, кажется, ни единого слова по-гречески.

-- Послушай, -- сказал я ему решительно, -- обещаю тебе, что в июле, если ты только будешь меня слушаться, ты получишь магистра истории.

-- Ах! -- воскликнул он. -- Как я буду тебе признателен! Ты спасешь мне жизнь. Человек, еще две полбутылки!

-- За что ты хочешь приняться?

-- Гм! Я еще как следует не знаю. Думаю, за то, где поменьше греческого.

-- Ну, тогда возьми часть чисто историческую. В ней, по крайней мере, если поработать как следует, можно встретить меньше всяких неожиданностей.

-- Ты думаешь?

Кажется, мои умозаключения не очень-то его соблазняли.

-- Я уверен. В сущности говоря, ты знаешь, магистерская степень не что иное, как высшая степень бакалавра. Сначала выбери темы твоих письменных работ. Я советую тебе взять древнюю историю и историю средневековую. Ты читал "Citй Antique"?

-- "Cite Antique"? Нет, не помню. Но во всяком случае и завтра и в другие дни у нас будет время заняться всей этой чепухой. Сегодня же давай веселиться! Идем обедать на Монпарнас.

Вечер длился долго и закончился, как полагается, в увеселительных местах. Меня поражала уверенность Рафаэля во всем, его развязность. Я шел рядом с ним по ночному бульвару, вертя тросточкой, пробуя этим жестом -- в него я вкладывал весь апломб, на какой только был способен -- изгнать необычайное волнение, овладевавшее мной каждый раз, едва только мы находились перед какой-нибудь молоденькой женщиной, такой очаровательной, так восхитительно подгримированной.

Следующий месяц доставил мне серьезный повод для удивления. Рафаэль принялся за занятия с таким прилежанием и так успешно, что вначале я был крайне поражен этим обстоятельством. Я убедился, что под замашками юного кутилы крылись и сила воли и настойчивость. Он честно добивался своей Аннет, и теперь я был уверен, что он ее получит, так же как и степень магистра, и к тому же самым наилучшим образом. По его настоянию я переехал из моего семейного пансиона и поселился с ним на улице Генего, девять, в старом доме, очень приятном с виду, где он снял маленькую квартирку, за убранством которой следил с необычайным вкусом.

Милая улица Генего, какие волнующие воспоминания храню я о тебе! Мой друг был истинным вдохновителем; доказанная уже страсть, которую он испытывал к мадемуазель Барбару, не мешала ему каждый раз, как только представлялся к этому случай, посвящать себя классическим увеселениям двадцатипятилетнего человека. Но с каким мастерством он умел призывать себя к порядку, едва только чувствовал, что его работа, наша работа, ставится на карту. Не довольствуясь ревностным посещением лекций в Сорбонне, он часто сопровождал меня на лекции Высшей школы и "Коллеж де Франс". Я вынужден был их посещать для подготовки к диссертации на тему об учреждениях Александра Великого в Согдиане. Часто случалось, что он давал мне советы, о которых мне не приходилось жалеть. Вот почему, когда я снова встретил его пятнадцать лет спустя на террасе казино в Ницце, -- я не был слишком удивлен, что он с первых же минут высказал столь сильное пристрастие к вопросам истории и искусства.

Каникулы снова нас разъединили после того, как я не плохо выдержал экзамены, а он получил свою магистерскую степень -- оба с одинаковыми отзывами -- удовлетворительно. Он обещал, покидая меня, что я первый узнаю о его свадьбе; я должен быть его свидетелем. Прошел август, прошел сентябрь, а от него не было никаких известий. Только в ноябре я получил письмо. У другого все это звучало бы криком полнейшего уныния, упадка духа -- у него же только скрытым гневом. Проделки старого Барбару все еще продолжались. Лицемерно утверждая, что он не желает лучшего зятя, которым он может гордиться перед всем лионским обществом, этот старый плут требовал теперь, чтобы Рафаэль увенчал свои похвальные достижения, получив докторскую степень. И, кроме того, он и Аннет еще так юны, милые детки!..

"Можно сказать, -- писал мне Рафаэль, -- что отвратительное лукавство этого старикашки превзойдет все, все, кроме нашего упорства, моего и Аннет. Я получу требуемую им докторскую степень. Я это сделаю, но это -- последний раз, что он нам помешает. И он сам это чувствует. Весь Лион уже начинает судачить. Чтобы заставить замолчать все сплетни, он вынужден был объявить многим о нашей скорой свадьбе. Больше он уже не может отступать. Что же касается меня -- остается еще один удар, еще одно усилие с моей стороны. Счастье наше оттягивается еще на год, и единственное утешение, это -- мечтать, дорогой мой Гаспар, что мы проживем вместе с тобой лишний год". Увы! Письмо его не застало меня в Париже. Причины денежного характера вынудили меня оставить на короткое время подготовку к экзамену на звание профессора, занятие, несомненно, долгое и дорогостоящее, и принять место учителя в одной провинциальной школе. Когда я, наконец, получил письмо Рафаэля, прошел уже целый месяц с тех пор, как я обосновался в школе в Сиврен. Он написал мне, что эта новость принесла ему разочарование. Я ответил ему. Он еще раз написал мне. Письма наши разминулись. В конце учебного года я прочел в "Бюллетене Народного Просвещения", что он удостоен степени доктора с отличным отзывом о диссертации на тему "Monseigneur Р'щпеаи de Bйhaine et l'Empereur Gia-Long". Я поздравил его в письме, которое осталось без ответа. Больше мы ничего не знали друг о друге... И вот сегодня случай показал мне, что, восторжествовав над старым Барбару, он стал счастливым обладателем и невесты, о которой мечтал с юных лет, и одного из редчайших во Франции состояний, способного поддерживать ту поразительную роскошь, которой в настоящее время я был приглашен восхищаться.

-- Вот ты и у себя, -- сказал он мне, открывая дверь. -- Ах, да, кстати -- твою багажную квитанцию. Дай ее мне. Гратьен сейчас съездит за твоим багажом. Если тебе что-либо понадобится, позвони. Я приду за тобой через десять минут.

И он оставил меня.

Я начал изучать мое непредвиденное королевство. Оно состояло из ванной комнаты и двух больших комнат, выходящих на широкий балкон. Я на мгновенье облокотился на перила. Листья деревьев в их бледно-зеленой прозрачности, освещенные снизу из парка электрическими шарами, расстилались у моих ног. Только море, совсем близко, своим размеренным, усталым Шумом нарушало ароматную тишину ночи.

Я покинул балкон и вернулся в комнату. Первое, что мне бросилось в глаза, это мой чемодан поддельной крокодиловой кожи. Бог мои! Каким жалким казался он здесь, бедняжка, среди всей этой роскоши! Я поспешил поставить его в шкаф, предварительно опустошив. Тогда настало мученье другого порядка. Как заполнить тремя-четырьмя довольно примитивными туалетными принадлежностями это множество столов, этажерок, ящиков, хрустальных бокалов, сверкающих в ванной комнате? На минуту я решил было уложить все снова обратно -- но послышались шаги Рафаэля. Я едва только успел привести немного в порядок свой туалет.

Приятель мой уже стучался в дверь.

-- Это я. Надеюсь, ты уже готов? Великолепно.

-- Мне следует извиниться, -- сказал я, -- мой смокинг в багаже, и я...

-- Прошу тебя, без церемоний. Здесь ты у себя. Постарайся, если ты хочешь, доставить мне удовольствие -- вспомнить улицу Генего. Мы одни. А когда и жена приедет, будет то же самое. Она -- сама простота.

-- Это она? -- спросил я, увидев портрет, стоящий на одном из столиков в маленькой гостиной, где мы находились.

Он улыбнулся.

-- Нет, это не она.

-- Да, правда, -- пробормотал я. -- Извини меня. Действительно! Где только была у меня голова! Я вспомнил

другую фотографию, ту, что он показывал мне в кафе Флоры несколько лет тому назад. Не было ничего общего между женой моего друга и странным созданьем, профиль которого я созерцал.

-- Эго подруга моей жены, -- сказал Рафаэль, не переставая улыбаться, -- кстати, она как раз с ней сегодня в Монте-Карло. Мы будем иметь удовольствие видеть ее у себя на вилле в течение двух недель. Как ты находишь, хорошенькая, а?

-- Трудно... -- начал было я.

-- Ну, хорошо, ты сейчас увидишь ее в натуре и, уверяю тебя, не будешь разочарован. А знаешь, ты ведь очень и очень возмужал и похорошел с тысяча девятьсот десятого года.

-- Ты смеешься, -- сказал я, краснея.

-- Да, да. Только побольше уверенности, побольше авторитетности, и сбрей, пожалуйста, свою бородку...

-- Я уже об этом думал. Но что ты хочешь, в провинциальной школе...

-- Ты все еще в Сиврен? Видишь, память у меня недурна...

-- Вижу. Нет, я уж больше не в Сиврен. Я уже продвинулся выше, ибо сдал экзамен на звание профессора. Я в Мон-де-Марзан, я...

-- Ты все это мне расскажешь... У нас еще хватит времени, мы обедаем не раньше девяти. А пока что я хочу тебе предложить попробовать коктейль моего приготовления.

Мы уселись на веранде, в комфортабельных rockings ' ax.

В парке, среди темных громад, виднелись белесоватые очертания статуй. Как сверкающие воздушные шарики, летали в темноте светляки. Рафаэль указал мне на столик, разделяющий нас, который, как по волшебству, покрылся стаканами, наполненными жидкостями различных странных цветов.

-- Попробуй.

Я наугад взял один из бокалов, который, казалось, был наполнен топазами.

-- Ну, что ты скажешь?

-- Превосходно!

-- Это действительно один из моих лучших коктейлей. Я назвал его Познание Востока. А этот?

Он протянул мне стакан, до краев наполненный изумрудным ликером, как будто чуть подернутым изморозью.

-- А этот, дорогой мой, это Компонг-Том. Это моя гордость! Одна треть бенгальской мяты, треть саке, треть джина, и все это посыпано мускатом, пополам с имбирем. Как видишь, очень просто, но надо до этого додуматься.

Я снова выпил. Казалось, покачивание моего rocking a усилилось, и гроздья мимозы, ниспадающие над нашими головами, стали полегоньку перемещаться с места на место. Еще никогда не приходилось мне смотреть в лицо будущему с такой смелостью.

-- Еще есть и другие, -- сказал Рафаэль. -- Не бойся, они не крепкие. Ну, а теперь поговорим немного о тебе. Что ты делал с тех пор, как мы расстались?

-- Ничего особенно интересного.

-- Все время преподавательская деятельность?

-- Да, все время. Право, ничего интересного.

-- Ну хорошо, но ведь ты знаешь, как я люблю тебя. Рассказывай, я хочу знать все.

Компонг-Том еще не окончательно помрачил мой рассудок -- я еще в состоянии был учесть его наивный расчет.

-- Я вижу, куда ты гнешь! -- сказал я сам себе. -- Ты хочешь, чтобы я немедленно изложил тебе вкратце историю моего существования, чтобы иметь право тотчас же сообщить целиком свою биографию. Что же ты медлишь? Я только этого и жду.

Умозаключение мое оказалось неплохим. Едва я только начал излагать некоторые, казавшиеся совершенно излишними подробности моего образа жизни в Мон-де-Марзан, как меня внезапно прервали. Большая собака с длинной рыже-красной шерстью положила лапы на ручку моего кресла. Рафаэль напустился на нее довольно рьяно:

-- Прочь, Тю-Дюк, прочь! Поди сюда, ты, подлое животное!

Я приласкал пса.

-- Он красив, что это за порода?

-- Это, мой дорогой, шоу-шоу, эта собака из Кантона или Гонконга. Думаю, что она водится в одном из этих городов.

-- Тебе кто-нибудь привез ее оттуда?

-- Нет! Я сам.

-- Разве ты был в Гонконге?

-- Не в самом Гонконге, но поблизости от него. Это тебя удивляет?

Но это обстоятельство отнюдь не удивляло меня. Я пришел к заключению, что мы как раз напали на тему, на которую вот уже в течение двух часов Рафаэль стремился навести разговор.

-- Я этого не знал, -- сказал я. -- Разумеется, мы и не могли еще сказать всего друг другу. И ты хочешь заставить меня рассказывать о себе, когда у тебя-то как раз есть что порассказать, столько любопытных вещей...

-- Да, действительно, у меня есть кой-какие любопытные воспоминания, -- сказал он.

-- Тебе там понравилось?

Глаза его засверкали неожиданным блеском.

-- Понравилось ли мне? Больше, чем понравилось. Я полюбил, слышишь ли, полюбил эту страну. Я любил ее так, как любят то, чему обязаны своим счастьем.

Он замолк. Я видел, как взгляд его, скользнув за балюстраду веранды, остановился на море. На расстоянии двух миль какое-то судно пересекало залив. Можно было различить только два огонька на мачтах, и по тому, как они медленно двигались, не трудно было догадаться, что оно идет под очень слабыми парами. Вскоре за высоким восточным мысом исчез один огонек, затем другой.

Рафаэль кашлянул.

-- Забавно, -- сказал он. -- Вот так проходят суда ежедневно, и каждый раз со мной делается то же самое, я испытываю одно и то же чувство. Видишь ли, там, в этой стране, еще никто не прожил безнаказанно. Когда возвращаешься во Францию, ты уже не совсем такой же человек, каким был раньше. Вот это судно, которое только что исчезло, хотя я прекрасно знаю, что оно идет в Геную, самое большее -- в Неаполь, и, несмотря на это, оно все же заставляет меня думать о других больших судах, тех, что после Перима и Гвардафуя плывут уже под звездами, которых здесь не знают.

Никогда не следует упускать случай понаблюдать за кем-нибудь, кто забыл о вашем присутствии. Таков был в тот момент Рафаэль. Бокалы для коктейля стояли пустыми, покинутые на несколько мгновений этим знатоком напитков. И мне показалось, что только теперь я снова обрел моего друга. Я сравнивал его теперешнее лицо с тем, которое у него было в Латинском квартале. Оно не очень изменилось. Непростительно было так долго не узнавать его там, на террасе кафе. Легкая склонность к полноте, слегка поседевшие виски -- только это напоминало о годах, что прошли над молодым человеком с улицы Генего. Но все еще оставалась эта очаровательная манера держать голову, откидывать ее назад, и одно это уже указывало на уверенность в себе, на уверенность в судьбе. Как видно, ему совершенно не были знакомы ни та посредственность, ни та скудость трудной жизни, ни вечные заботы, которые так прочно подтачивают навсегда успех человека! Роскошь, в которой он теперь находился, окончательным образом укрепила его юношескую беззаботность и уверенность в себе. Доказательством был костюм, который был на нем в этот вечер. Он был из лучшей, тончайшей материи, великолепного покроя. Впрочем, казалось, что он сам своим видом сообщает ему еще больше непринужденной элегантности. И я, всегда спрашивающий себя, каким ужасным чудом все одежды, восхитительные в витринах у портных, теряют на моей особе весь свой престиж, коверкаясь самым жалким образом, я готов был преклониться перед таким достижением, секрет которого мне так и не удалось никогда постичь. И вот благодаря этому-то и примешался оттенок меланхолии к чувству уважения, которое я испытывал в тот момент к моему другу. Эта грусть смягчила излишества жизни, которые рискуют иной раз заразить вульгарностью даже сильные натуры.

Но Рафаэль уже снова обрел свою привычную развязность.

-- Мы говорили о моем пребывании в Гонконге. Ты удивлен этим? Ну, хорошо, дорогой мой, но вот что меня удивляет: как это ты не догадался тотчас о причине? Хотя бы случайно, о старом Барбару? Ты должен был сейчас же узнать его фабричную марку. Ты помнишь то время, когда мы разъехались? Он тогда заставил меня держать экзамен на степень доктора. Гы, может быть, не знаешь, что я достиг этого и успешно?

-- Я знал об этом. Даже написал тебе, чтобы тебя поздравить.

-- И я тебе не ответил? Очень возможно. Нет ничего удивительного -- в том приступе отчаяния, в каком я тогда находился... Пойми же, что, презрев данное слово, он не преминул найти недостаточным это новое доказательство моей доброй воли.

-- Недостаточным? -- сказал я, почувствовав оскорбление Моего университетского самолюбия. Что же ему еще надо было?

Нет звания более уважаемого даже за границей, чем доктор историко-филологических наук.

-- Говорят. Во всяком случае, он был иного мнения. Ему надо было еще чего-то, более высокого. Да и к тому же, ведь Париж слишком близко от Лиона, не так ли? Он вбил себе в голову, что единственное средство разъединить меня с Аннет -- это удалить меня вовсе. И знаешь, что он изобрел? Тонкий, черт возьми! Двадцать тысяч километров! Ужасный климат! Ах! Старый разбойник, когда я думаю об этом!..

-- Рафаэль, -- сказал я, растроганный, -- успокойся, умоляю тебя. -- Теперь ведь все равно, теперь, когда ты восторжествовал, когда...

-- Да, я восторжествовал, это несомненно. Но, по правде говоря, не по его вине. И не хочешь же ты, однако, чтобы я был ему еще и признателен...

-- Я этого не хочу. Однако ты ведь утверждаешь, что обязан своим счастьем именно твоему пребыванию в Тонкине. Следовательно...

Он посмотрел на меня, поднял плечи, улыбнулся.

-- Зависит, с какой точки зрения посмотреть на это. В конечном итоге ты, без сомненья, прав. Не надо слишком увлекаться.

-- Ни к чему, -- сказал я энергично. -- Я не помню, чтобы я сам хотя бы раз рассердился. Ты можешь теперь упрекать меня, что я ни в чем не преуспел.

Он взял меня за руку. Улыбнулся той обольстительной улыбкой, которую я знал только у него.

-- Бедный мой Гаспар! Полно! Полно! Теперь настала и моя очередь тебя пожурить. Никаких препирательств! Доверие и доверие, черт возьми! Ведь, кажется, мне в этом нельзя отказать, не так ли? Ты можешь быть уверен, что с сегодняшнего дня вся твоя жизнь изменится. Я полагаю, тебе будет не трудно снова, в случае надобности, предаться наукам по истории искусства, к которым, я знаю, у тебя были такие способности?

Мне стоило немалых трудов побороть удивление. Без сомненья, у Рафаэля эта навязчивость была просто дурной привычкой. Как бы там ни было, я хотел ему ответить, сказать, что действительно я мог бы... Но он не дал мне и минуты:

-- Подожди, подожди. Мы еще поговорим об этом. А сейчас у нас есть кое-что и получше. На чем я остановился? Ах, да! На моем отъезде в Индокитай.

-- Любопытно было бы узнать, -- сказал я, -- каким образом господин Барбару ухитрился послать тебя туда?

Рафаэль не ответил мне. Он встал и прошел в свой рабочий кабинет, выходивший прямо на веранду. Я видел, как он открывал один за другим ящики одного из секретеров. Что-то искал, очевидно, не находя сразу. Я воспользовался этой маленькой передышкой, чтобы проверить свое сознание и убедиться, что Компонг-Том и Познание Востока, несомненно, ослабили во мне способность собирать мысли согласно ненарушимым правилам логики.

Подумать только, что в Мон-де-Марзан я получаю жалованья восемьсот франков за лекции по морали и гигиене, которые до сегодняшнего дня были не чем иным, как сплошным порицанием алкоголизма...

Рафаэль вернулся как раз в тот момент, когда я начал было упрекать себя в краже этих восьмисот франков... Он держал в руке лист бумаги, которым ткнул мне прямо в нос.

-- Читай! -- сказал он просто.

Я повиновался. Бумага, с бланком генерал-губернатора Индокитая, была копией постановления о его назначении. Вот в точности слова и даты, которые в ней были:

Генерал-губернатор Индокитая.

На основании декрета от 26 февраля 1901 г ., на основании представления директора Французской школы на Дальнем Востоке

постановлено:

1) -- Г. Сен-Сорнен (Рафаэль-Мари-Леонс), доктор историко-филологических наук, магистр права, назначается на один год членом Французской Дальневосточной школы.

2). -- Директор вышеозначенной школы обязуется выполнить настоящее постановление.

Ханой, 8 ноября 192...

Я вернул Рафаэлю бумагу.

-- Французская Дальневосточная школа?! Мог ли я подумать! Это превосходная школа. Это господин Барбару устроил тебя туда?

-- Ну, а кто же еще? Быть может, ты воображаешь, что я сам стремился к этому назначению? Вообрази, не прошло и трех недель по моем возвращении в Лион, как в одно прекрасное утро... Но, кажется, я тебя замучил всеми этими старыми историями? Все это не интересует тебя, а?

Я думал: я знаю, кой-кого можно было бы на этом поддеть, если бы я сказал: "Гм! Не очень!" Но я был не способен на подобный ответ прежде всего потому, что не люблю ставить в неловкое положение людей вообще, а друзей в особенности, а кроме того, потому, что, ответив таким образом, я бы солгал.

И я с полной искренностью, с неподдельным жаром стал уверять его в своем желании узнать все об обстоятельствах, при которых он уехал, и о его пребывании в Индокитае.

Если моя передача его признаний будет только, увы, холодным эхо, этому не следует слишком удивляться. В моем распоряжении нет того, что имел в тот вечер Рафаэль, той атмосферы энтузиазма, которая порождает молодые, страстные слова и которой не чуждо в то же время смакование наиболее благостных вин и совершенных ликеров.

Прошло почти десять минут. Явился дворецкий с благородным и скорбным лицом, словно какой-нибудь член палаты лордов, и доложил, что обед подан.

Рафаэль поднялся.

-- Пойдем к столу, -- сказал он. -- Там нам будет так же удобно разговаривать, уже девять часов.

Разговаривать! Разговаривать! Он называет "разговаривать" этот монолог, который будет продолжаться, наверное, до самой полуночи.

Не буду описывать столовую. Скажу раз и навсегда -- она тоже свидетельствовала, как и остальные комнаты, с которыми я уже успел познакомиться, о невероятной, умопомрачительной роскоши. Только замечу, кстати, об одной характерной особенности: среди мотивов ее орнаментовки повсюду господствовал, как волнующий припев, благородный браманский цветок лотоса. В форме него были электрические лампочки, многочисленные хрустальные графины, в которых сверкали таинственные вина. Его листьями была усеяна скатерть.

Рафаэль увидел, что я заметил эту особенность. Он улыбнулся.

-- Фантазия моей жены, -- сказал он. -- Но теперь, быть может, тебе понятнее название виллы?

-- Вилла Тевада? Тевады -- это ведь священные прислужницы богов в раю Индры?

-- Верно, верно. Превосходно. А ты только что оклеветал себя. Я уверен, что из тебя кое-что можно сделать.

"А я, -- подумал я про себя, -- более чем уверен, что судьба забросила меня к каким-то сумасшедшим. Да, впрочем, какое мне дело до всех их эксцентричностей! На то и деньги! Во всей этой истории явно господствует одна вещь -- богатство старого Барбару. Ну и пусть! Нужно только соблюсти одну предосторожность: если я захочу через полчаса начать тоже молоть всякий вздор, то необходимо будет бросить пить".

Я пытался было это сделать, но без особого успеха.

У этих проклятых лакеев, очевидно, были самые точные предписания: едва только наши стаканы опустошались, они тотчас же их снова наполняли.

-- Уверяю тебя, -- пытался я говорить, когда сверкающая струя какого-то нового неведомого напитка угрожающе наполняла мой стакан, -- уверяю тебя, может быть, будет предусмотрительнее...

Я чувствовал, что мой друг начинает сердиться:

-- Брось! Молодое вино, детское вино, невинное, как молочко! А кроме того, я хочу дать тебе один совет: если хочешь быть в хороших отношениях с моей женой, постарайся лучше, чем ты это делаешь сегодня, ценить ее погреб. Она гордится им почти так же, как своими лотосами и буддами. Между прочим, что ты скажешь вот об этом?

Он указал мне на чудесную статую в углу столовой, на которую я уже обратил внимание.

Божество размышляло, сидя на корточках на вершине башни, образованной из свернутых кольцами гигантских змей.

-- Это Будда на наге, -- сказал я. -- Без сомнения, один из наиболее прекрасных образцов кхмерского искусства.

При этих словах лицо Рафаэля изобразило полнейшее восхищение.

-- Великолепно! Раз уж ты с первого взгляда отличаешь кхмерского Будду от индийского, могу тебе обещать... Но не будем начинать дело не с того конца. Где я остановился, когда нас позвали обедать?

-- Ты говорил мне о новых неприятностях с господином Барбару уже после того, как ты стал доктором.

-- Прекрасно. Итак, прошло уже четыре месяца с тех пор, как я вернулся в Лион. Аннет и я уже начали выказывать большое беспокойство. Отец ее и не думал назначать день свадьбы. Каждый день мы собирались поговорить с ним об этом. Но как только наступал подходящий момент, мы не решались, а если и решались, он очень искусно менял тему разговора. Так продолжалось до ноября. И вдруг я однажды получаю утром, в конце месяца, копию моего назначения в Индокитай, которую я только что тебе показывал. Я глазам не верю, думаю, что это какая-нибудь ошибка, спутали имена, хотя Рафаэли Сен-Сорнены, доктора историко-филологических наук, довольно редки. Но вскоре мне пришлось столкнуться с очевидностью.

Речь шла обо мне. И вот как папаша Барбару это устроил. Едва только я получил мой диплом на звание доктора, как этот мерзкий старикашка отправился к своему лучшему другу, самому известному в округе политическому деятелю, как на зло, лучшему другу генерал-губернатора в Индокитае. Он сказал ему о моем якобы крайне сильном желании попасть в члены Французской Дальневосточной школы. Как могла прийти подобная мысль этому хитрецу, я до сих пор не знаю. Согласись, что

этот старикашка прямо какой-то дьявол! Самое замечательное то, что моя диссертация, посвященная одному событию из индокитайской истории, как нарочно давала все основания к такому решению. Ах! И все это шло без всякой волокиты. Знаменитый государственный человек сам лично известил меня о решении назначить меня членом этой школы... К моему назначению он прибавил еще и письмо, крайне любезное -- он, конечно, и не понимал всей иронии этой любезности:

"Разумеется, милостивый государь, я читал ваше замечательное исследование об епископе Пиньо де Бегэн, достойном соревнователе и предшественнике нашего Поля Бера. Содействуя ускорению вашего назначения во Французскую Дальневосточную школу, с особым удовольствием отмечаю, что непреходящее восхищение, внушаемое нам произведением великого радикала, не лишает нас возможности оценить по достоинству произведение великого католика..."

И пошла писать! Можешь вообразить мое отчаяние! Но что же я мог поделать, как не согласиться?

-- Согласиться! -- сказал я решительно. -- То же, что сделал и Иаков в подобном случае. И под конец получил свою Рахиль.

-- Ив придачу Лию, -- сказал Рафаэль, смеясь. -- Но это все равно, а ты представляешь себе, в каком горе мы пребывали перед этим новым испытанием, к которому принуждал нас этот новый Лаван?! И мы решили повиноваться еще раз, но последний. Уже полгорода было в курсе наших проектов; мы посвятили и другую половину. В день моего отъезда, когда я поцеловал мою Аннет перед целой толпой друзей и родных, пришедших меня проводить, уже никто не посмел бы оспаривать нашей помолвки. Папаша Барбару был связан. В Лионе, как и везде, питают уважение к слову, данному публично.

Я не знаю, путешествовал ли ты с тех пор, как мы расстались. Я же тогда впервые пускался в столь значительное путешествие. Не бойся, я не замучаю тебя описаниями промежуточных портов. Джибути, Коломбо, Сингапура... Недурная штука! Пароходная компания позаботилась издать великолепные брошюры обо всех этих портах и таким образом избавляет вас от высадки на берег в этих пунктах. Из этих брошюр ты в достаточной мере узнаешь все, что надо, -- что в Джибути туземцы пытаются вам всучить зубы меч-рыбы, в Коломбо -- маленьких слонов из черного дерева, а в Сингапуре -- тростниковые палки, обернутые в папиросную бумагу. Вместо того, чтобы сходить на сушу, рискуя

получить солнечный удар, лучше оставаться на пароходе, в прохладной и темной курительной комнате, за стаканом крепкого виски.

Пароход, на который я взял билет, шел в Японию. Чтобы попасть в Ханой, где была эта злосчастная Французская Дальневосточная школа, мне надо было сойти в Сайгоне и сесть на "Claude-Chappe" -- пароход, курсирующий между этими двумя городами.

Едва только мы вошли в сайгонскую реку и я стал рассматривать с крайним недоверием текущую в этой реке воду молочно-кофейного цвета, в которую свешиваются ползучие голубоватые травы, как матрос подал мне письмо.

Губернатор Кохинхины, предупрежденный о моем проезде генерал-губернатором, приглашал меня завтракать. Приглашение было к часу дня, но он просил меня приехать несколькими минутами раньше. Ему надо было, писал он, поговорить со мной.

Гордый сознанием, что я стал в некотором роде официальным лицом, и в то же время сам себе не признаваясь в этой гордости, я явился к губернатору в половине первого.

-- Я должен сообщить вам, -- сказал он мне, -- новость, которая, без сомненья, удивит вас. Вы не едете в Ханой.

-- Как так? -- спросил я тоном скорее разочарованным, нежели удивленным.

-- Видите ли, один из ваших коллег, господин Тейсседр, хранитель памятников в Ангкоре, просит отпуск по болезни. Он должен уехать в конце недели. Генерал-губернатор, с согласия директора школы, просит вас заменить господина Тейсседра на время его отсутствия.

-- А! А сколько времени продлится его отпуск?

-- Год. Господин Тейсседр крайне нуждается в этом отпуске, здесь он уже несколько лет. Климат подточил его здоровье, поэтому вас назначили на его место. Это только делает вам честь. Вам известен, без сомненья, декрет от 26 февраля 1901 года об организации Французской Дальневосточной школы?

-- Мне было достаточно двадцати восьми дней пути, чтобы прочесть его, -- сказал я с нетерпеливым жестом.

Губернатор посмотрел на меня не без любопытства. Я, очевидно, начинал ему казаться довольно странным гостем.

-- Ну вот! Раз вы знакомы с этим декретом, -- снова начал он, -- вы должны знать, что пост хранителя ангкорских памятников всегда предоставляется постоянному члену школы. Это знак большого уважения к вновь прибывшему, простому, временному члену школы -- призвать его на этот пост.

Он говорил, не переставая наблюдать за мной, и тоном, явно вызывающим меня на признанья. Я поспешил удовлетворить его:

-- Господин губернатор, разрешите задать вам один вопрос?

-- Пожалуйста!

-- Вы, с вашей стороны, тоже рассматриваете это назначение как знак уважения?

Он улыбнулся.

-- Гм! Я тоже, в свою очередь, спрошу вас -- знаете ли вы кого-нибудь в Ханое?

-- Решительно никого.

-- Так я и думал. Ну, хорошо! Разумеется, я вмешиваюсь в то, что меня не касается, но позвольте вам сказать: это лучше, что вы не едете в Ханой.

-- Почему же?

-- Быть может, вы не были бы там приняты по достоинству...

-- Я бы очень хотел, чтобы вы мне объяснили...

-- Говорю с вами совершенно откровенно. Мне известно, что ваше назначение временным членом было бы там принято всеми не очень доброжелательно.

Мне хотелось крикнуть: "А мною?! Если б вы знали!" Но это повлекло бы за собой нескончаемый разговор.

-- Будем откровенны, -- я решил ограничиться только этим заявлением. -- Меня назначают на высокий пост только потому, что хотят отделаться от меня?

-- Утверждая противное, я бы солгал.

-- Я был бы не менее счастлив узнать, в чем меня обвиняют, -- сказал я, внезапно раздражаясь. -- Я -- доктор гуманитарных наук, приват-доцент-юрист. Эти господа из школы, быть может, возьмут на себя труд, по крайней мере, сказать...

-- Вы заблуждаетесь. Никто не оспаривает ваших званий. Скорее вас боялись бы...

-- Почему?

-- Потому, что вы назначены были при сильной поддержке известных политических деятелей.

-- Ах! Вот что. Недурная комбинация, -- сказал я с горечью.

-- Вы понимаете, у этих господ, без сомненья, имелся другой кандидат. Вы перешагнули через него. Естественно, что они испытывают некоторое чувство обиды...

-- И поэтому они посылают меня на такой важный пост? Забавный способ охранять вверенные им интересы.

Губернатор покачал головой.

-- Вы еще новичок в административных делах, -- сказал он. -- Все это уладится, приучайтесь видеть вещи только с их хорошей стороны. Вы едете в Ангкор вместо того, чтобы ехать в Ханой. И там вам будет значительно лучше. По крайней мере нет этой светской карикатурной жизни, подражающей Франции. Нет этих ничтожных друзей. Полная свобода на лоне восхитительной природы. Ах, если бы я был на вашем месте!.. Верьте мне и радуйтесь вашей участи.

-- Господин губернатор, я не забуду вашей любезности. Когда я должен ехать?

-- Вот это лучше! Ехать? На этой неделе. Но особенно нечего торопиться. Отсюда до Ангкора -- пятьсот шестьдесят километров. Вы проделаете их в два этапа. Разумеется, я предоставлю в ваше распоряжение автомобиль. В Пномпене вас встретит мой коллега, главный резидент Камбоджи -- он будет предупрежден. Ну, полноте, бросьте этот мрачный вид!

-- Благодарю вас, господин губернатор. Могу ли я уехать завтра утром?

-- Завтра утром? Это не очень мило с вашей стороны, я бы хотел вас немного удержать здесь, показать вам Сайгон -- он стоит этого. Подождите, сегодня как раз официальный вечер. Вы, быть может, заметили -- на рейде стоят два американских броненосца, "Nevermore" и "Notrumps"?

-- Да, я их видел.

-- Это лучшие суда из отряда Филиппинских островов. В честь их командира, адмирала Джеффри, я и даю сегодняшний бал. Вы будете на нем, -- вас позабавит это зрелище, вы обещаете?

Я обещал. Только из вежливости, уверяю тебя. Тем временем бой доложил о прибытии первых приглашенных. Губернатор встал, затем, подумав, сказал:

-- Кстати, на этом вечере, быть может, будет ваш предшественник, господин Тейсседр, он уезжает завтра, он тоже приглашен. Я его хорошо знаю, он способен наговорить вам всякого вздора. Вы в курсе хоть немного истории Ангкора?

-- Не знаю о ней ни одного слова.

-- Мне казалось, что ваша диссертация была посвящена...

-- Моя диссертация, господин губернатор, была посвящена Пиньо де Бегэну и императору Джиа-Лонгу. А оба эти лица скончались, один в 1798, другой в 1820 г . Открытие же ангкорских руин произошло значительно позже, спустя тридцать лет после последней даты. Вследствие этого я не мог заняться...

Он поклонился.

-- Простите меня, я забыл, что специализация -- главный принцип современной науки. Все же не теряйте из виду возможности, о которой я вас предупредил. Возьмите вот это -- это две прекрасные маленькие книжки об Ангкоре и его руинах. Вы их успеете еще сейчас просмотреть.

-- Сейчас? Но в моем распоряжении не более двух-трех часов.

Губернатор пожал плечами. -- Больше и не требуется.

Он был прав. Около пяти часов, слегка закусив, я погрузился в изучение наиболее существенных фактов из истории Ангкора, собранных до наших дней. Я узнал, что город этот был основан в год, который не могут установить точно, народом, происхождение которого неизвестно, и что разрушение его имело место семьсот или восемьсот лет спустя, приблизительно в эпоху, соответствующую у нас эпохе начиная от Карла Великого до Жанны д'Арк. Я узнал еще, что искусство, которому обязан город своими памятниками, это искусство индийское, в основе его -- греческое влияние, если же это было бы искусство китайское, то оно имело бы влияние тибетское. Я узнал, наконец, что религиозный культ в храмах этого народа был -- культ браминский или, быть может, буддийский, а вернее, смесь того и другого. Подкрепившись этими противоречивыми синкретизмами, желая воспользоваться свободным временем, которое у меня еще оставалось, я решил пойти подышать воздухом на улицу Катина, на террасу знаменитого кафе "Континенталь", по справедливости заслужившего известность на всем Дальнем Востоке. Я встретил там толпу очаровательных людей, которые приняли меня наилучшим образом и были от меня в восхищении. Мое дурное настроение понемногу прошло, прошла и злоба на папашу Барбару и на всю кхмерскую археологию; и около девяти часов я уже настолько отошел, что, напевая лионскую песенку и надев смокинг, сел в автомобиль, который должен был доставить меня в дом губернатора.

Когда я приехал, дом был торжественно освещен. На фоне электричества выступали из мрака силуэты больших таинственных деревьев с их диковинными цветами, парадная лестница, кишащая мундирами, обнаженными плечами...

Несколько минут я блуждал по каким-то гостиным, пока наконец дежурный офицер не проводил меня к губернатору.

-- Очень рад вас видеть. Видели вы господина Тейсседра?

-- Нет еще.

-- Постарайтесь, чтобы передача дел произошла не в слишком резкой форме. Моя же обязанность -- смягчать все, умасливать... Впрочем, дело не в этом. Быть может, в вашем путешествии произойдет некоторое изменение.

-- А! -- сказал я, насторожившись.

-- Полноте! Не волнуйтесь. Вам хотят только добра. Выслушайте мена. И давайте торопиться -- в моем распоряжении всего каких-нибудь пять минут до начала национальных гимнов. Вот в чем дело: на борту "Notrumpsa" y адмирала Джеффри находится его кузина, миссис Вебб, да, миссис Максенс Вебб. Она совершает поездку на адмиральском судне со своими слугами от Манилы до Гонолулу. Да-с. Во флоте США в этом отношении широта взглядов, не имеющая ничего общего со взглядами моряков других стран.

-- Не понимаю.

-- Сейчас поймете, эта дама выразила желание познакомиться с Кохинхиной и Камбоджей. Полагаю, что адмирал нанес мне визит, только чтобы доставить ей удовольствие, визит, который затем обойдется Соединенным Штатам в несколько миллионов долларов и нарушит мой бюджет всей этой иллюминацией, которую вы изволите созерцать. Он приедет за ней через три недели. Отсюда она отправится в Ангкор. Я говорил ей о вас. Она предлагает вам ехать вместе с ней. Поверьте, вовсе не с целью экономии губернаторских средств я советую вам согласиться на ее предложение -- отнюдь, просто вам будет значительно удобнее в ее превосходном автомобиле, нежели в том, который я предполагаю вам предоставить. Что вы на это скажете?

-- Скажу, господин губернатор, что я предпочел бы быть хозяином над самим собой и отправиться один.

-- Как вам угодно... Только разрешите вам заметить, что если бы я был на вашем месте... Впрочем, как угодно... Капитан, будьте любезны, отдайте все необходимые распоряжения, чтобы автомобиль господина Сен-Сорнена был готов послезавтра, в шесть часов утра.

-- Очень, очень признателен, господин губернатор.

-- Все же обещайте мне, когда миссис Вебб приедет в Ангкор, встретить ее и быть ей проводником.

-- Она получит самые свежие научные сведения, те самые, которыми я обязан вам, -- сказал я, смеясь.

-- Благодарю. Я рассчитываю на вас. Ну, отлично -- вот и американский гимн.

Губернатор поспешно ушел, а меня отнесло потоком гостей, которые толпились на подъезде, желая присутствовать при прибытии офицеров с броненосца.

Никогда не забуду этой минуты. Я стоял с правой стороны подъезда, между лейтенантом колониальной пехоты и одним аннамитским сановником, плотно завернутым в одежду из блестящего черного шелка. За последними тактами американского гимна последовали первые звуки Марсельезы. На струящемся светом потолке ползало несметное количество маленьких, красновато-коричневых ящериц.

Адмирал поднимался по последним ступенькам лестницы. Сзади него -- черная с золотом толпа его офицеров в полной Парадной форме. Среди них я увидел женщину, высокую и тонкую, всю в белом...

Здесь впервые Рафаэль прервал свой рассказ. Он имел такой вид, будто совсем забыл обо мне. Перед ним стоял стакан, снова наполненный.

-- Женщина, конечно, миссис Вебб?

-- Да, -- прошептал он, -- миссис Максенс Вебб.

-- Ну... а дальше?

-- А дальше произошло то, что ты легко можешь вообразить. Я стоял, совершенно сраженный, уничтоженный...

-- Она была так прекрасна?

Он посмотрел на меня почти уничтожающим взглядом.

-- Прекрасна? Более прекрасна, чем ты думаешь. Я так и застыл и, как ребенок, смотрел на нее и повторял: "Вот от кого я отказался... Ах! Как это исправить? Как сделать?.."

-- Ты все тот же! Верен себе! -- воскликнул я про себя. -- Все тот же Рафаэль с улицы Генего. Я не знаю продолжения твоей истории, но я уже спокоен. Ты кончишь хорошо...

Он улыбнулся. Я тоже. Мы оба рассмеялись.

-- Скажи-ка по совести, -- сказал я, опустошая стакан залпом, -- не правда ли, удачно, что мадам Сен-Сорнен нас не слышит, она нашла бы...

Он, казалось, очнулся от сна.

-- Моя жена? О! Ты ее не знаешь! У нее крайне широкий взгляд на эти вещи. Ее ничуть это не шокировало бы, напротив...

-- Напротив?

Я посмотрел на него с удивлением. Он уже больше не видел меня -- он вернулся к своим воспоминаниям.

-- Ну, в общем, -- подумал я, -- я уже в достаточной степени осведомлен. Остальное -- их дело.

Но, оказывается, еще не наступил конец моему удивлению.

II

Каменный дом, очень красивый

Во всех его частях,

Взят под склад для товаров

И различных вещей торговли или обмена;

Уходит и приходит

Спеша множество народа.

Все это -- благодаря покровительству французов.

Свай-Муй-Мек

-- Как ты находишь эту треску с апельсинами? -- спросил Рафаэль. -- Это одно из достижений нашего повара. У Фердинанда есть свои недостатки, но нельзя отрицать, что как повар... Это моя жена его раскопала. Он держал маленький ресторанчик около парка "Тет д'Ор", где проводил свои дни в полном унынии и одиночестве перед пустыми столиками...

-- Да здравствует Фердинанд и все то, что я видел и пробовал здесь! -- воскликнул я с полным ртом. -- Поистине, ты не можешь жаловаться!

Он развел руками, будто хотел этим сказать: "Это так просто!" Или еще: "Почему бы и тебе не устроиться, как я?"

-- Тебе повезло! -- пробормотал я с жалкой улыбкой.

-- Повезло! Что это значит? Все, что со мной случилось, точно так же могло бы...

-- Позволь усомниться в этом. Однако заметь, дорогой мой Рафаэль, что в моих похвалах нет ни малейшего привкуса горечи. Если я в чем-нибудь и завидую тебе, то уже меньше всего богатству, а той заботе и нежности, которые тебя окружают... -- Ах! Мне кажется, я еще никогда так ясно не сознавал, как сегодня вечером, что быть не одиноким не так уж плохо!

-- Женись.

Я пожал плечами.

-- Капитал. Не всякому дано жениться, как ты, на миллионах. Я же могу рассчитывать только на бедную женщину... А ведь моего заработка едва хватает для меня одного. Знаешь, сколько я получаю?

-- Предпочитаю не знать. Но в твоих рассуждениях одни крайности. Существуют не только женщины богатые и женщины бедные. Есть еще и третья категория.

-- Какая?

-- Те, что работают. Я, например, если бы не был женат, я бы старался найти женщину, знающую какое-либо ремесло, женщину независимую. У меня есть друг -- он один из крупнейших адвокатов Парижа и к тому же и мой адвокат, -- так вот его жена, она работает. У нее модный магазин. И ее годовой Доход превышает заработок мужа, но он не чувствует в этом никакого унижения.

-- Ну, разумеется. Но ведь они в Париже.

-- Ну, так что же?

-- Чтобы мне иметь возможность жить в Париже, следовало бы... покинуть университет.

-- Вот так штука! Он обязан тебе большим во всяком случае, чем ты ему.

-- И... кроме того...

-- Кроме того, что? Ты из мухи делаешь слона. Ну, оставим это. А пока что...

-- Да, -- сказал я, немного задетый. -- Оставим это. Продолжай твою историю. Это интереснее.

Он посмотрел на меня с сожалением.

-- Ты ничего не понимаешь, -- сказал он. -- И поистине, в настоящий момент ты не способен понять многое, значительное. Когда моя, как ты говоришь, история будет окончена, может быть, тогда ты увидишь, что она имеет общее значение. А пока что постарайся вспомнить, что я говорил тебе вначале: не позволю тебе покинуть меня. Возьми же еще несколько кусочков i апельсина, без них это кушанье не вкусно. Донатьен, это же невозможно... Мы умираем от жажды... Когда барыни нет дома, всегда одна и та же история... Итак, мы говорили...

-- Ты говорил о вечере, как раз о моменте прибытия...

-- Ах да, великолепно! Ты позволишь закурить? Если хочешь, последуй моему примеру.

-- Благодарю. Я не курю во время еды и в постели.

-- Как хочешь.

Он закурил папиросу и продолжал свой рассказ:

-- Разумеется, после всего, что я говорил тебе о ней, ты вправе думать, что я стал немедленно отыскивать возможность быть представленным миссис Вебб. Ошибаешься, очень ошибаешься. Я не только не стремился представиться ей, но одним из первых покинул дворец губернатора. У меня даже не хватило духу поймать губернатора и наскоро шепнуть: "Ради бога, я вам ничего не говорил. Отмените приказ о моем автомобиле. Поблагодарите эту восхитительную женщину за то, что она согласилась... уверьте ее..." Я не сделал ничего подобного. Я не осмелился. Это тебя удивляет, не похоже на меня, скажешь? Дорогой мой, даже самые предприимчивые мужчины -- просто трусы и хвастуны. Если ты думаешь, что со мной не было то же самое, ты ошибаешься.

Итак, я уехал, отчаявшись поговорить с ней, напуганный толпой идиотов, которая ее окружала, почитавших за особое счастье заставить ее улыбнуться, протанцевать с ними. Я вернулся к себе, разъяренный, думая меньше всего на свете о том, чтобы ознаменовать эту первую ночь, проведенную на таинственной азиатской земле, какой-нибудь оргией местного характера. Образ миссис Вебб, в сотрудничестве с москитами, мешал мне сомкнуть глаза. На следующий день всюду: в кафе "Континенталь", у менял-китайцев и в магазинах Шарнэ, где я приобрел обильные запасы белых тканей, -- всюду я думал о миссис Максенс. Я, не переставая, повторял себе, что ее приезд в Ангкор не может быть позднее моего, не переставая, сожалел о путешествии, которое мог бы совершить в ее обществе, о тех приключениях в дороге, которые так часто бывают богаты непредвиденными последствиями. Короче говоря, я пребывал в невероятно нервном состоянии, полном отчаяния. Бесполезно говорить тебе, что это непредвиденное событие не заставило меня позабыть о моем долге и что я начал мой день с того, что пошел на почту справиться, когда приходит первая почта из Франции. Но пароход должен был прийти только на будущей неделе. В лучшем случае только через две недели я мог рассчитывать получить письмо от Аннет. Следующую ночь я спал немного лучше. Точно по-военному, в шесть часов, был подан автомобиль, предоставленный в мое распоряжение губернатором. Двое маленьких корректных аннамитов, только что окончивших школу шоферов в Сайгоне, стояли с обеих сторон раскрытой дверцы, уже погрузив мой багаж. Я сел, и мы устремились в бледно-зеленое утро.

От Сайгона до Пномпеня, столицы Камбоджи, -- конца моего первого переезда, приблизительно сто восемьдесят километров. Я благословлял быстроходность автомобиля, делающего все возможное, чтобы сберечь меня от вида ужаснейших пейзажей, вереницу которых мы были должны проехать -- бесконечные пространства черноватой грязи, откуда торчит множество маленьких, симметрично расположенных колышков, это -- стебли риса. Время от времени попадался колышек повыше и побольше -- это был марабу, род гнусных, голенастых птиц с вылезшими перьями, и время от времени -- колышек еще побольше -- это был человек; этот последний (неслыханная вещь!) удил и (вещь еще более неслыханная!) делал вид, что тащит рыбу, в то время как вода, из которой он извлекал эту редкостную добычу, оставалась невидимой. Над всей этой кошмарной панорамой царил тусклый свет, падающий с оловянного неба, за которым скользило невидимое солнце, такой силы, что могло убить всякого, кто имел бы неосторожность на минуту снять шлем.

Было, вероятно, около десяти часов. Это отвратительное зрелище заставило меня позабыть Максенс, -- наоборот, я проклинал этого злодея, папашу Барбару, спокойно восседающего в своем ампирном кресле, между Соной и Роной, в то время как я мчался по его воле среди этого ада, среди этого сборища болотных миазм... Вдруг все изменилось, как по волшебству.

Все изменилось. Я был крайне удивлен, увидев, как через несколько мгновений эти сырые, прокаженные пространства уступили место самой восхитительной на свете природе. Черные болотистые равнины сменились лугами, усеянными цикламенами. Грязь превратилась в чудесные, цветущие пруды с лотосами и лентусками. По их берегам, вместо отвратительных марабу, беспечно прогуливались большие белые птицы, одни из них, чуть розовые -- были фламинго, другие, с красными хохолками на голове -- антигонские цапли. Несчастные маленькие рыбаки превратились в веселых крестьян в весьма примитивных одеяниях, позволяющих видеть прекрасные тела цвета красного дерева. Мы въезжали в Камбоджу.

Я приказал шоферу замедлить ход. Нельзя же нестись по этому Эдему со скоростью сто километров в час, а этот пейзаж, над которым сверкало вдруг появившееся солнце, был поистине Эдемом.

По ярко-красному горизонту рассыпались стаи цапель. Несколько бонз, полных достоинства, в шафрановых одеяниях, -- спокойно направлялись к рогатым пагодам, золотые верхушки которых виднелись со всех сторон из-за зелени. Я никогда еще не видал ни пагод, ни бонз.

Около одиннадцати часов я был выведен довольно неприятным образом из моего блаженного состояния. Уже несколько раз мои аннамиты оборачивались ко мне, повторяя с одной и той же страдальческой улыбкой какую-то фразу, смысл которой мешала мне разобрать дорожная тряска. Наконец я понял: "Здесь проехал большой автомобиль". Немного высунувшись, а убедился, что они правы. Следы из земли свидетельствовали о том, что здесь только что прошла сильная машина.

-- Быть может, грузовик? Шофер покачал головой.

-- Нет! Большой автомобиль, богатый.

Однако! Это утверждение повергло меня в уныние, от которого я освободился только благодаря справедливому расчету. У меня уже есть готовое извинение для моего отказа, -- думал я, -- скажу миссис Вебб, что я хотел приехать в Ангкору раньше нее, чтобы там ее встретить. Но вот план мой рухнул: без сомнения, прошедший перед нами автомобиль принадлежал ей. Подумать только, что я мог бы уехать накануне вместо того, чтобы париться в этой бане, Сайгоне! Мне вдруг показалось, что дождь пепла заволок всю вселенную.

Когда я очутился у парома, пересекающего последний перед Пномпенем рукав реки Меконг, у меня окончательно рассеялись все сомнения. Вписывая свое имя в книгу для проезжающих, я увидел в ней имя Максенс. Она переправилась через реку за день до нас, опередив меня на целые сутки. Я потерпел полное фиаско -- и по этому случаю находился в прескверном настроении, вступая в столицу его величества короля Сисовата.

Шофер, получивший инструкции, отвез меня прямо в резиденцию. У входа меня встретил начальник кабинета главного резидента. Он извинился за своего начальника -- тот в настоящее время находился в деловой поездке где-то у сиамской границы. Пробило час дня. Мы тотчас сели за стол в прохладной темной столовой, украшенной огромными лиловыми цветами, беспомощно склонявшимися под дуновением вентиляторов.

-- Господин резидент будет очень сожалеть, -- сказал начальник кабинета, -- онвсегда старается быть в Пномпене, когда приезжают почетные гости. Ему не везет: сегодня -- вы, вчера -- миссис Вебб.

-- Да, правда, ведь миссис Вебб проезжала вчера!

-- Она переночевала в резиденции и уехала сегодня рано утром.

-- Теперь она должна быть уже в Ангкоре?

-- Пожалуй, еще нет, -- она намеревалась сделать крюк -- посетить развалины Самбора, они немного в стороне от дороги.

-- Если я уеду после завтрака, я успею там ее встретить?

-- Уехать после завтрака?! Да вы и не представляете себе, что это такое. Как раз в этот час на саванны изливается расплавленный свинец. Нет, вы переночуете здесь, это решено.

Я поклонился, поняв бесполезность всякого сопротивления.

-- Да кроме того, ведь миссис Вебб известно, что вы выехали раньше нее.

-- Ах, вот как! -- сказал я. -- Она говорила вам что-нибудь обо мне? Не сердится на меня?

-- Нисколько. Напротив, она очень на вас рассчитывает там, на месте, чтобы познакомиться получше с развалинами и их историей. Не боитесь, она отлично говорит по-французски. Вообразите себе, я уже был ей представлен четыре года тому назад. Мы ехали на одном пароходе из Сайгона в Марсель. Она возвращалась из Японии. Это восхитительная женщина! И какая простота! Это редко бывает при таком богатстве, как у нее. Я полагаю, что она уже познакомилась со всем, что есть хорошего в этом мире. Она знает все, все видела, начиная от Пальмиры и Борододура, кончая египетскими храмами и японскими пагодами. Ей не хватало только Ангкора. И в этом ей повезло -- вы вовремя приехали, впрочем, и нам тоже, -- нельзя же было предоставить ей первого встречного проводника.

Я поблагодарил с довольно принужденной улыбкой. К счастью, в моем распоряжении была целая ночь. Надо было спешно засесть за изучение кхмерского вопроса.

Отдохнув, мы пошли, когда жара немного спала, пройтись по Пномпеню. Начальник кабинета предупредил меня, что его величество находится на прогулке, на своей яхте, и что я не могу быть ему представлен. Зато он дал мне возможность осмотреть как следует дворец кремового цвета с золотом, и мне разрешено было засвидетельствовать почтение большому белому слону, который в придворных церемониях почитается по рангу наряду с принцессой крови.

-- Я полагаю, -- сказал мой спутник, -- что вы ничего не имели бы против того, чтобы присутствовать при исполнении знаменитых священных плясок. Но как раз в это время года у танцовщиц каникулы и большая их часть находится в Сием-Реапе, вблизи Ангкора. Вам представится случай их там увидеть. Я попрошу, чтобы было сделано все необходимое для этого. Даже и в Пномпене это -- замечательное зрелище. Воображаю, как это красиво ночью, при свете факелов, на огромной паперти Ангкор-Вата... Миссис Вебб не пожалеет о своей поездке. Вы, наверное, хотите посмотреть музей?

Я защищался крайне энергично против подобного предложения. Ты представляешь себе, у меня не было ни малейшего желания встретиться на археологическом турнире с хранителем пномпеньских древностей.

Я сослался на желание лечь спать пораньше. Начальник кабинета проводил меня до отведенной мне комнаты.

-- Я попрошу вас об одном одолжении, -- сказал он мне, -- миссис Вебб забыла сегодня утром флакон из своего несессера. Будьте любезны его передать.

И он указал на туалете маленький флакон из позолоченного серебра.

Оставшись один, я начал с того, что вытащил из чемодана две или три книги, которые с трудом отыскал в лавках Сайгона, посвященные таинственному королевству, богатства которого отныне были вверены моему попечению. Ты помнишь момент подготовки к докторской степени, за несколько часов до устного! экзамена? Я снова испытал такое же чувство. Прекрасные и ужасные имена танцевали перед моими глазами: Фимеанакас, Та-Пром, Пре-Рюн, Бантеай-Кдей... Я даже вспотел. Усталость смыкала мои веки. Меня притягивала к себе огромная белая кровать посреди комнаты, кровать, на которой спала Максенс.

Чрезмерная усталость вызывает сложные, запутанные сны. Что это было за место, где я находился? Лес или храм? Что это -- колоннады? Кокосовые пальмы, банановые деревья. Около их стволов двигалась какая-то женщина, она тотчас исчезала, едва я ее настигал. Понятно, это была миссис Вебб, но миссис; Вебб -- то блондинка, то брюнетка. Затем листва расступилась, оттуда показалось гримасничающее лицо. Я узнал старика Барбару. Я слышал, как он клеймил мое безумие довольно ироническим определением: "Toque! Toque!" [ "Toque" -- сумасшедший ]

Я больше уже не спал. Я ходил взад и вперед по комнате. На полу валялись разбросанные простыни. Но все-таки все время раздавалось то же ругательство: "Toque! Toque!" Я направился в ту сторону, откуда, казалось, это исходило.

В Индокитае окна без стекол. Большинство из них снабжены рамой, на которую натянута металлическая сетка, необычайно тонкая, вроде тех, что бывают на ситах, она предохраняет от надоедливых насекомых. Подойдя к этому темному прямоугольнику, я увидел моего оскорбителя. Это была странная рогатая ящерица, величиной с крысу. Я видел ее отвратительный светлый живот, присоски ее лап, прижатых к сетке. Через равномерные промежутки времени она надувала свою синеватую шею: "Toque! Toque!" На меня смотрели ее красные, неподвижные зрачки. Наверное, каждую ночь, и эту и предыдущую, это скользкое рогатое чудовище жаловалось здесь на свою судьбу.

Я погасил электричество. Прямоугольник окна сделался синеватым. Несмотря на непрекращающиеся ругательства гекко, мне удалось забыться тяжелым сном.

Ты не можешь себе представить, как хороши тамошние утра, следующие за этими ужасными, влажными ночами. Почти детская радость охватывает людей, животных, цветы. Все спешат жить как можно интенсивнее до возвращения великого оцепенения.

-- Не рассчитывайте сделать в один прием двести пятьдесят километров, которые вам остались, -- сказал начальник кабинета, пожимая мне руку. -- Позавтракайте в бунгало Компонг-Том. Там имеются две комнаты, хорошенько отдохнете и будете к шести часам в Ангкоре. Это -- лучшее время. Мой привет миссис Вебб, а вам желаю счастливого пути!

Счастливого пути! Гм! Я никогда особенно не любил такого рода пожеланий.

Едва переправившись через Тонле-Сан, самый значительный рукав Меконга, я почувствовал, что попал в новый мир. Ни деревень, ни домов. Начиналась настоящая дикая природа. Всюду, куда хватал глаз, расстилались выжженные саванны, где прятались испуганные антилопы, саванны чередовались с девственными лесами, из которых вылетали павлины и священные петухи, иногда в этих лесах волнующий шум сломанных ветвей говорил о чьем-то таинственном присутствии, которое предпочитают не замечать.

Устав от вида бесконечно развертывающейся передо мной желтой ленты дороги, я наконец уснул. Меня вывел из дремоты резкий поворот, за которым последовал толчок.

-- Что случилось?

Оба мои аннамита меланхолично постукивали по шине. Из ближайшей хижины вышла с воплями старуха, как будто вылепленная из глины.

-- Долго будем чиниться?

Они ответили мне своей неизменной страдальческой улыбкой.

-- Ну, -- сказал я с досадой, решившись наконец выйти, -- счастье еще, что это не случилось с нами посреди саванны. Здесь хоть есть кой-какое жилье.

-- Месье, -- сказал шофер, -- он был из красноречивых, -- не будь дома, не было бы и черной свиньи.

Он извлек из-под передних колес тушу молодой свиньи, очевидно, не рассчитавшей скорости автомобиля. Старуха принялась стонать еще больше.

-- Ну хорошо, -- сказал я, -- начнем с вознаграждения бабушки -- нам ведь понадобится ее гостеприимство. Сколько надо ей дать, этой старушенции, за ее свинью?

-- Месье дать пять пиастров, а Н`Гюен готовить мясо, жарить к завтраку, в то время как я починять, а месье отдыхать в камбоджская зала.

-- Как? Вы хотите, чтобы я здесь завтракал? Сколько же времени продлится починка?

Оба шофера, уже засучив рукава своих рубашек, уныло улыбались, чем давали мне понять, что дело предстоит долгое, очень долгое. В полном отчаянии я вошел в хижину; первым делом сняв шлем и черные очки, я примостился в углу, на какой-то отвратительной циновке. Не замедлив, мне нанесли любезный визит двухлетний сын хозяйки, голый, похожий на красного червяка, и два или три общипанных цыпленка.

Около трех часов пополудни мы снова могли тронуться в путь. Но положительно кем-то было предопределено, что я не увижу в этот день вечерней звезды, поднимающейся над развалинами Ангкора. Не успели мы отъехать и тридцати километров, как произошел новый толчок. На этот раз оказался буйвол. Шофер попытался объехать его и ударился о громадную скалу.

Разъярившись, я крикнул боям:

-- Скажите-ка, тут много всяких домашних животных, которых я еще не знаю?!

Они оба с удрученным видом указали на исковерканный радиатор. Буйвол остановился и разглядывал нас добрыми сочувствующими глазами.

Было уже десять часов вечера, когда я увидел на горизонте два-три мигающих огонька, возвещавшие Компонг-Том, где я вынужден был переночевать, покорившись судьбе. Там ждала меня еще одна неудача. Дверь бунгало, конечно, оказалась запертой. Мои бои с силой налегали на нее, пока она не открылась.

-- Это еще что такое? -- сказал я, чтобы прекратить спор, который начал усиливаться.

-- Месье, -- сказал шофер, указывая на человека, стоявшего на пороге и охранявшего вход в дом, -- он плохой камбоджийский сторож, он говорит, что нет комнат.

-- Ну, это мы сейчас увидим, -- сказал я в отчаянии и схватил человека за шиворот.

-- Нет места, месье, нет места!

Он хныкал. Я кричал. Бои орали. Вчетвером мы производили в темноте адский шум.

-- Что случилось? -- вдруг произнес чей-то голос.

В то же время дверь, выходившая в вестибюль, открылась. Появилась женщина с электрическим фонарем в руке. Я увидел ее, всю в белом. Свет от фонаря играл в ее волосах, окружал ее лоб красноватым сиянием.

-- Миссис Вебб, -- пробормотал я.

-- О! Господин хранитель Ангкора. Если не ошибаюсь, господин Сен-Сорнен?

-- Да.

-- Я очень рада, очень. Вы едете из Пномпеня?

-- Да.

-- А я из Самбора. Очень, очень интересно. Завтра мы едем вместе в Ангкор, не правда ли? Но вы о чем-то спорили со сторожем бунгало. Он идиот! А что случилось?

-- Он не хочет дать мне комнаты.

-- Ах! Я же сказала, что он идиот! Но он и не может дать вам комнату. Здесь только три комнаты, и я их все заняла для себя, для моих шоферов-сингалезцев и для моей горничной. Входите. Вы не обедали?

-- Но...

-- Входите же, говорю вам. У меня есть все необходимое. К тому же я тоже голодна. Эти кхмерские развалины меня буквально истощают. Я поужинаю с вами. Входите же...

-- Бесконечно благодарен, -- пробормотал я, от волнения уронив на землю свой шлем.

Она улыбнулась.

-- А что касается комнат, -- сказала она, -- я думаю, мы это как-нибудь уладим?

-- Нет, видишь ли, я никогда не пойму, почему не хотят признать, что Компонг-Том -- прелестнейшая деревушка. Правда, глинистые берега Арропо, на берегу которой она расположена, не изобилуют растительностью. Болота, которые ее окружают, тоже, вероятно, не особенно здоровые. И там, может быть, слишком много москитов и тысяченожек, но все это не важно. В этом пейзаже есть что-то, что заставляет меня предпочитать его другим. Константинополь по сравнению с ним кажется мне пресным, Неаполь -- серым, Версаль -- искусственным... Думаю, впрочем, что это мое право.

Знакомы ли тебе эти ночи, когда неустанно жаждешь наступления утра, чтобы снова обрести жизнь -- так она нам кажется хороша? Такова была для меня ночь в Компонг-Томе. Едва только забрезжил рассвет, как я уже был на ногах. Конечно, первое, что я хотел сделать, это открыть ставни. Но это не удавалось, несмотря на неоднократные попытки. Через щелку ставней я не мог видеть, что мне мешало. Я тронул пальцем. Это было что-то в роде гигантского серого мешка, не то кожаного, не то резинового.

Заинтригованный, я вышел и обошел вокруг дома.

-- Ах, черт возьми! Я мог бы без конца толкать изо всех сил... Слон!

Он придвинулся к стене. Мне улыбались его маленькие веселые глаза. Он, казалось, был очень доволен своей проделкой.

Как раз в этот момент мои бои возвращались с рынка, куда ходили узнавать о бетеле и сушеной рыбе. Я спросил их:

-- Что он здесь делает, этот чудак?

-- На каникулах, месье.

-- Как на каникулах?

-- Да, месье, слон короля Сисовата.

И они объяснили мне, что двор Пномпеня находит, что кормить слонов слишком дорого, а поэтому отправляет их на некоторую часть года в северные провинции.

-- Он есть здешние маленькие деревья и помогать камбоджийским "nhaques" в сельских работах.

-- Совсем как королевские танцовщицы, которых отправляют в Ангкор?

-- Да, месье.

Меня окончательно развеселила мысль об этом маленьком персонале, помещенном на бесплатный отдых добродушной и расчетливой королевской особой.

-- Ну, а как же автомобиль? -- спросил я.

У них опять появилась их неизменная страдальческая улыбка -- это значило, что автомобиль мой был в очень и очень плачевном состоянии.

-- Он не довезет меня до Ангкора? Улыбка сделалась еще более печальной.

-- Ну, тем хуже! Ничего не поделаешь, попробуем выбраться без него.

По правде говоря, я все это предвидел, но ничего не имел против, чтобы мне подтвердили это лишний раз.

Не желая, однако, полагаться на волю случая, я пошел к навесу, под которым стоял автомобиль моей спутницы.

Я убедился, что могу быть спокоен. В распоряжении миссис Вебб было целых два автомобиля. Один -- огромный, очень комфортабельный и сильный, другой -- поскромнее, но все же вполне удовлетворяющий всем требованиям богатых людей. В настоящей поездке он должен был играть роль телеги: до отказа был переполнен всевозможными сундучками и прочими предметами.

Трое слуг-сингалезцев, полуголых, занимались своим туалетом. Я был приятно удивлен, когда они обратились ко мне за инструкциями.

-- Я ничего не знаю о планах миссис Вебб. На всякий случай будьте готовы к отъезду через час.

Они скептически покачали головами. Я отошел от них и отправился побродить по деревне, пытаясь укротить ходьбой то безмерное счастье, которым я был охвачен.

Около десяти часов тусклое зенитное солнце начало погружать людей и животных в мрачную дремоту. Максенс все еще не выходила. Я стал немного беспокоиться и рискнул постучать к ней.

Горничная мена буквально выпроводила...

-- Госпожа спать. Будить не надо. Иначе ужасно! Ужасно! В полдень один из сингалезцев, крайне торжественный в

своей белой куртке, шотландской юбочке, с черепаховым гребнем, начал накрывать на стол на два прибора в вестибюле, а его товарищ принялся толочь лед, который вытащил из большого полотняного мешка.

-- Итак, -- сказал я себе, -- вот, кажется, путешествие, обещающее пройти в прекрасных условиях! В общем, нечего и злиться на эту задержку. Впереди у меня целых одиннадцать месяцев! Вот если бы был здесь этот старикашка Барбару, воображаю, какую бы он рожу скорчил, ведь он думал, что отправляет меня прямо на смерть, этот старый Вельзевул!

Наконец, в час дня Максенс появилась. На ней были пикейные штаны, высокие сафьяновые сапожки, фланелевая жакетка с длинными полами. В руке у нее была большая фетровая шляпа, которой она обмахивалась.

Я подождал немного, чтобы справиться о ее здоровье. Я хотел знать, назовет ли она меня по имени, чтобы мне не остаться у нее в долгу. Но это означало, что я плохо был знаком с невероятной выдержкой, свойственной крепкой американской расе.

-- Здравствуйте, господин Сен-Сорнен, надеюсь, вы хорошо выспались?

-- Превосходно.

-- Почему же вы так рано встали? Я слышала, как вы слонялись по всем углам дома. Когда это слуги, это неважно. Они могут ходить взад и вперед без конца, спорить, опрокидывать мебель, на это не обращаешь внимания. Но люди свободные, это совсем другое дело, я не знаю почему.

Я пробормотал какие-то извинения, ссылаясь на необходимость справиться о моем автомобиле. Я не преминул сообщить, что он был совершенно испорчен.

-- Ну, так что же? Ведь он принадлежит вашему правительству, а вы поедете в моем.

Думаю, ты догадался уже, что я на это рассчитывал, но был счастлив услышать подтверждение из ее уст -- ведь такая независимая женщина легко могла изменить свое решение за ночь, не правда ли?

Но она уже отвернулась от меня.

-- Тамил, -- сказала она одному из сингалезцев, -- дай мне стакан и льду, и вот этот флакон, и бутылку, вот эту и ту.

Я с восхищением следил за ней, пока она приготовляла эту смесь в серебряном стакане.

-- Тридцать шесть, -- продолжала она, -- я умею приготовлять тридцать шесть видов коктейля, столько же, сколько звезд на флаге союза. Разумеется, каждый из них носит имя одного из Штатов. Вот этот я предпочитаю -- Алабама, там я родилась в... Нет, дорогой мой, вам еще не следует знать, в котором году это было. Будьте осторожны, он очень крепкий.

Действительно, он был очень крепок. Но из уважения к ее родине я счел себя обязанным выпить до дна громадный стакан, равный, по-моему, трем большим коктейлям.

-- Теперь немного виски -- надо растворить сахар, -- сказала она, -- идемте к столу.

-- Когда вы рассчитываете ехать дальше, миссис?

-- Отдохнув после обеда, около четырех.

-- Вы не боитесь, что это будет поздно?

-- Нисколько. Мы будем у Ангкор-Вата как раз при заходе солнца -- самое лучшее время. Вы не знали этого? Об этом есть во всех книгах.

Я поспешил переменить разговор.

-- Могу я обратиться к вам с просьбой?

-- Пожалуйста.

-- Дело в том, что мой шофер должен остаться здесь, в ожидании, пока не приедут из Пномпеня за моим автомобилем, чтобы починить его или увезти, и я бы очень просил разрешить моему механику ехать на вашей второй машине. Мне он понадобится сегодня вечером -- с его помощью я должен разыскать предназначенный мне дом. Я не позаботился предупредить о своем приезде резидента Сием-Реапа, в ведении которого находится Ангкор.

-- Отлично, нет ничего проще.

К счастью, во время завтрака мы не касались в разговоре ни кхмерского искусства вообще, ни развалин Ангкора в частности. Максенс рассказывала мне о Яве, откуда она приехала, о Японии и пожелала узнать мое мнение об одной статуе, купленной ею в окрестностях Киото, снимок с которой она мне показала. Надо было быть совсем профаном, чтобы не узнать одно из чудеснейших произведений эпохи Хейян, в которых так ясно обнаруживалось влияние греческого искусства на азиатское. Ты, быть может, помнишь лекцию, прочитанную на эту тему в 1913 году в музее Гимэ неким господином де Трассан? Я пошел с тобой на эту лекцию и вынужден был остаться, потому что, как сейчас помню, дождь лил как из ведра, а на этой проклятой Иенской площади никогда не было ни одного такси. Ты же понимаешь, что я не пропустил такого удобного случая, к тому же ты знаешь, какая у меня блестящая память. Максенс слушала меня сперва с интересом, затем уж с восхищением, которое она едва сдерживала, но оно все же прорвалось, когда я закончил мой доклад по этому вопросу, проведя дифирамбическую параллель между Палладой из музея Лагора и Кваноной из музея Нары.

-- Как я счастлива! -- воскликнула она, хлопая в ладоши, как ребенок. -- Оказывается, вы настолько же большой ученый, сколько и джентльмен, значит, мы повеселимся!

Я кусал себе губы, поняв немного поздно, в какую западню завела меня эта смешная потребность позы и это пускание пыли в глаза...

-- Что-то будет в Ангкоре? -- сказал я себе с беспокойством.

Ах! Да! Что-то там будет?!

Час спустя после того как мы покинули Компонг-Том, в то время как заходящее солнце начало окрашивать в красный цвет верхушки гигантских деревьев, мы въехали в ангкорский лес и инстинктивно мало-помалу перестали разговаривать.

Дорогой мой, немало людей до и после меня посетили Ангкор, и все без исключения напечатали коротенькие описания его в книгах или статьях. В настоящий момент это отнюдь не облегчает моей задачи, тем более что трое или четверо из них обладали подлинным талантом. Но с тобой, понятно, я не стану разводить церемоний. Я, по крайней мере, обещаю тебе одно -- если и не будет других достоинств в моем описании, все же заслуга его будет заключаться в ясности и точности.

Квадрат в тысяча двести метров -- Ангкор-Ват, храм; на расстоянии одного километра к северу -- другой квадрат, больше чем в три километра -- Ангкор-Том, город. Вокруг этих квадратов канавы и рвы. И всюду лес, чудесный камбоджийский лес, полный тени и страхов.

Сначала перед нами промелькнули река и деревня, построенная на сваях, а затем нас охватил снова лес, только более густой; вдруг автомобиль остановился.

-- Что случилось? -- спросила Максенс почти гневно.

Оказывается, дело было в моем механике. При отъезде из Компонг-Тома я велел ему сесть рядом с шофером миссис Вебб. Сейчас он хотел спрыгнуть на землю.

-- Дом, месье.

Он указывал мне на дом в нескольких шагах от дороги, довольно красивый, из кирпича и серого камня. Я, признаться, ждал менее комфортабельного жилища.

-- Эго дом, предназначенный для хранителя, то есть для меня, -- сказал я Максенс.

Она сделала нетерпеливое движение.

-- Ну хорошо, пусть тут останется вторая машина и сингалезцы разгрузят багаж; а вашего механика мы возьмем с собой. Он нужен нам, чтобы указывать дорогу в лесу. Нельзя терять ни одной минуты. Вперед!

И мы снова поехали по пустынным и молчаливым дорогам, где вечер начал уже угасать.

-- Ах! -- пробормотал я наконец, -- вот они, посмотрите! Перед нами возвышались посреди огромного, вырубленного в лесу четырехугольника пять таинственных серых башен, увенчанных тиарами из колоссальных лотосов. Позади них -- небо, восхитительного розового японского оттенка; а у наших ног, в воде рва, еще более чистое, еще более розовое небо, и в нем отражалось пять больших опрокинутых башен, слегка колеблющихся.

-- Ангкор-Ват! -- сказала Максенс. Автомобиль немного замедлил ход.

-- Остановимся и войдем, -- молил я, когда мы проезжали мимо моста на шоссе, ведущего внутрь храма.

Голос Максенс, бывший только что сдавленным и глухим, сделался резким.

-- Вы с ума сошли! Бросаться, как ребенок, в первый попавшийся храм! Нет, нет, сегодня вечером, пока светло, осмотрим сначала все целиком. А для детального осмотра у нас есть время и завтра и послезавтра, сколько понадобится. Итак, вперед полным ходом!

Когда мы обогнули западный фасад храма, нас охватила снова, разлучив со светом, лесная чаща. И скоро в тени вырисовался крутой откос, о который, казалось, автомобиль должен был немедленно разбиться.

-- Ангкор-Том, -- сказала Максенс. -- А вот южные ворота города.

Эти ворота внезапно раскрылись перед нами, как пещера, и поглотили нас. С этого момента, находясь в удивительной столице, мы покатили по прямой аллее, деревья которой были так густы, что образовывали по обеим сторонам мрачную стену черно-зеленого цвета.

Я почувствовал в темноте, как рука моей спутницы схватила мою. Там, в конце рва, куда мы ехали, вырисовывалось необыкновенное здание, оно выступало из-за листвы, за которую я его сначала и принял.

-- Это Байон, не правда ли? Байон. А вот и четырехликие башни.

Мы обогнули слева фантастический хаос бледных камней.

-- Город, город, -- повторяла Максенс, -- город короля.

-- Терраса Слонов, -- сказал я в свою очередь, когда мы выехали на нечто вроде эспланады, -- а там, в конце, терраса Прокаженного короля, не так ли?

Не уменьшая скорости, мы въехали в аллею, бывшую продолжением первой, проехали под Северными Воротами и выехали из Ангкор-Тома. Понадобилось не больше десяти минут, чтобы пересечь расстояние от одного конца высокой ограды до другого.

Мой механик обернулся:

-- Вернуться той же дорогой, месье?

-- Ни за что, -- сказала Максенс. -- Мы поедем вправо, через лес, по дороге храмов.

-- Больше двадцати пяти километров, мадам.

-- Это дело получаса.

-- Скоро ничего не видеть.

-- Зажгите фонари. Вперед!

Проезжая, мы слышали справа и слева какой-то неясный шум, какой-то треск. Зажигались и тотчас исчезали двигающиеся, светящиеся фосфорическим блеском точки -- глаза животных. Мягкие взмахи крыльев несколько раз касались наших лиц. Когда, облив дорогу, сверкнул двойной сноп от фонарей, в белом конусе появились рои бабочек. Они приближались очень быстро и исчезали, поглощенные ночью. На несколько секунд черная перегородка растительности, справа от нас, сделалась еще чернее. Там была стена.

-- Пра-Кхан. Это Пра-Кхан, не правда ли?

Я воздержался от ответа. Только что, в Ангкор-Томе, я узнал Террасу Слонов. Мои познания уже иссякли на этот день.

Перед нами прыгнул, как будто покатился по дороге и исчез с мяуканьем какой-то силуэт.

-- Леопард?

-- Дикая кошка, -- сказала Максенс презрительно.

В то время как мы пересекали что-то вроде лужайки, над нашими головами на одну минуту снова появилось очень бледное небо.

-- Восточный Барэй, большое водохранилище Ангкор-Тома. А вот, без сомнения, Пре-Руп. Да, Пре-Руп. Едем скорее, если мы хотим увидеть в последний раз сегодня вечером башни Ангкор-Вата.

Максенс произнесла последнее название: Бантеан-Кден. Затем в продолжение почти четверти часа у меня было впечатление только бешеной езды сквозь темноту. Наконец тьма прояснилась, шофер погасил фонари. Автомобиль остановился.

-- Выйдемте, -- сказала Максенс, -- только на минуту.

Сделав полукруг по лесу, мы снова очутились у юго-восточного угла Ангкор-Вата. Не прошло и часа с тех пор, как мы отъехали от Большого храма, а я едва его узнавал -- он высоко поднимал к лиловому небу свою диадему из башен, размеры которых показались мне сильно увеличенными.

Миссис Вебб уселась на траву, не обращая внимания на приветствие невидимых животных; она смотрела на огромные овраги, расстилавшие у наших ног целые луга лотосов и водяных лилий, местами пересеченные широкими лужами, в которых лиловое небо, отражаясь, принимало фиолетово-коричневый оттенок. Я молчал. Так вот оно, мое мрачное королевство! Время от времени раздавался пронзительный крик из этого водного цветника. Чирок? Может быть, водяная курочка?.. Я не знал. Да и откуда я мог знать?!

Я услышал голос моей спутницы, голос, несколько изменившийся:

-- Вы молчите? Что с вами? О чем вы думаете?

-- Ни о чем, -- пробормотал я.

Я лгал. Я говорил себе: "Сейчас все хорошо, пока она здесь, а вот через две недели, когда она уедет и оставит меня здесь одного... одного..." И я чувствовал, как постепенно к моему восхищению примешивается смертельная тоска, почти страх.

-- Ах, черт тебя возьми! -- воскликнул я, не удержавшись. -- Знаешь ли, мой бедный Рафаэль, кажется, не очень-то было веселое место, куда спровадил тебя твой будущий тесть?

-- Да, по крайней мере, таково было первое впечатление, -- ответил мой друг. -- Впоследствии оно, к счастью, изменилось. Выпей же еще этого "Pape Clement". С фазаном это как будто недурно, а? Донатьен, распорядитесь, чтобы Фердинанд не клал столько чесноку в салат. Когда лионцы стремятся придать кушанью острый вкус, они делают бог знает что! Ну, еще немного "Pape Clйmente! Ах, если бы у меня тогда было там такое вино! Миссис Вебб привезла только шампанское, правда, превосходное. Вообрази, первую ночь я спал как убитый. Проснулся только, когда постучали в дверь. Это был мой механик.

-- Месье, там есть месье Бененжак.

-- Кто это -- господин Бененжак?

-- Резидент Сием-Реап. Он хотеть видеть месье.

-- А! Отлично. Передай ему мои извинения. Я буду готов черезпять минут. Который час?

-- Девять часов.

-- А где же мадам?

-- Мадам уехала с большим автомобилем в половине восьмого. Да. Она сказала, не надо беспокоить месье. Она быть обратно к завтраку.

-- А... Хорошо. Ну, иди, скажи резиденту, что я сейчас приду.

Я посвистывал, одеваясь. Утро было восхитительное. Солнце пронизывало длинными светлыми стрелами синий купол леса. Сквозь решетки окон я мог видеть разноцветные хороводы птиц, бабочек, насекомых. Вот оно, непостоянство и ребячество человеческой природы -- все вчерашние гнетущие тени уже рассеялись!

Резидент Сием-Реапа играл на веранде с борзой миссис Вебб. Мы пожали друг другу руки. На вид ему было лет тридцать пять, его решительные манеры, веселое, прямодушное лицо тотчас расположили меня в его пользу:

-- Я, право, сконфужен, господин резидент. Я первый должен был сделать вам визит. Но я приехал вчера очень поздно и...

-- Пожалуйста, не будем считаться, господин хранитель, -- сказал он. -- Церемонии здесь были бы не к месту. Я хотел бы сразу придать нашим отношениям дружеский характер, хочу, чтобы он сохранился и в дальнейшем; я пришел сказать вам, что я всецело к вашим услугам. Я намерен был предложить вам... Но, кажется, в этом отношении все уже сделано. Вы уже устроены...

Надо сказать, что накануне, когда мы вернулись после нашей бесконечной прогулки, мы нашли в доме все в полном порядке и даже больше, -- все было устроено с большим вкусом слугами миссис Вебб. Им не требовалось особого разрешения, чтоб открывать сундуки, следовавшие за Максенс повсюду; содержимое их позволяло ей всюду накладывать особый отпечаток уюта и комфорта, столь любимого англосаксами даже в случайных, временных жилищах. Для меня же это было как нельзя кстати, ибо мой предшественник, как я скоро убедился, коварно запер все, что ему принадлежало в комнате, внизу, оставив в мое распоряжение лишь казенную мебель, правда, очень прочную, но Довольно обыкновенную и не особенно изящную.

Молодой резидент с плохо скрываемым удивлением рассматривал, любуясь, старинные вышивки, вазы, уже наполненные орхидеями, прекрасное серебро, раскладываемое на столе веранды с важным и спокойным видом сингалезцами и горничной.

-- Госпожу Сен-Сорнен не слишком утомило путешествие е? -- спросил он наконец.

Я улыбнулся. Его заблуждение было так простительно.

-- Дорогой мой, вы ошибаетесь. Я не женат. Дама, о которой, как вижу, вам доложили, вовсе не моя жена, это американка-путешественница, она должна провести в Ангкоре дней десять. По дороге мой автомобиль потерпел аварию, налетел на буйвола, и я был очень признателен ей, когда она предложила мне свой. И вот простая признательность заставила меня предоставить в ее распоряжение мое жилище на время ее пребывания здесь, даже если бы губернатор Кохинхины не дал мне о ней самых лестных отзывов.

Резидент рассмеялся.

-- Очень было неумно с моей стороны не догадаться, что эта дама -- миссис Вебб. Меня тоже уведомили о ее приезде. Я предполагал предложить ей остановиться в резиденции. Впрочем, здесь ей значительно удобнее -- в моем скромном доме в Сием-Реапе я бы не мог предоставить ей такую изысканную роскошь. Я пришел просить вас доставить мне удовольствие отобедать сегодня со мной. Признаюсь, я не смею просить о приглашении вашей спутницы...

-- Благодарю вас и от своего имени и, полагаю, также и от имени моей спутницы, -- сказал я просто.

-- Вы разрешите пригласить единственного француза в этом округе, бригадира Монадельши -- он выполняет функции лесничего и начальника туземной милиции. Быть может, он не очень образован, но очень хороший человек. Он, как никто, знает здешние места, и если миссис Вебб интересуется охотой на тигров... я вижу на стенах великолепные ружья, они, несомненно...

-- Как же, как же, -- сказал я. -- Она будет в восторге. В вашем ведении находится прекрасная территория, господин резидент.

-- Да... Не могу пожаловаться... Ни в чем нет недостатка -- реки, озера, горы, леса... И всякого рода животные. А кроме того, и население -- прямо ангельской кротости. Эти несчастные до сих пор проявляют необычайную покорность, несмотря на то что их испокон веков и грабят и издеваются над ними... Работы у меня немало. Территория, равная по величине трем или четырем округам, самые примитивные способы сообщения, а мы одни с Монадельши. Я должен одновременно исполнять обязанности судьи, преподавателя, префекта, инженера и даже военачальника при случае, если сиамские пираты очень уж разойдутся... Я всегда брожу по горам и долам, что называется... В Сием-Реапе вы редко меня захватите. А разве есть лучше жизнь, чем при хорошем здоровье, да если вы к тому же и хороший ходок?..

-- Дорогой мой, -- сказал я, проникаясь к нему все большим доверием, -- я задам вам один вопрос, который может показаться вам несколько смешным. Но ведь вы должны посвятить меня во все дела, не так ли? Я бы очень рад был узнать именно от вас, в чем, собственно, состоят мои обязанности?

Он несколько смутился.

-- Я полагал, вы виделись с господином Тейсседром?

-- Я его видел только один раз. И, как мне показалось, он вовсе не был расположен давать мне какие-либо директивы. И добавлю, что и я не имел ни малейшего желания спрашивать их у него.

Резидент облегченно вздохнул.

-- Тогда, дорогой мой, разрешите вам сказать, до какой степени я тронут вашей искренностью. Это для меня очень ценное предзнаменование наших отношений в будущем, которые изменят...

-- Как? Вы были в плохих отношениях с господином Тейсседром?

Он пожал плечами.

-- Я ничего не могу сказать о них плохого. Ваш предшественник, господин Сен-Сорнен, почтенный ученый. Но климат сделал его немного раздражительным. Надо быть молодым, чтобы жить здесь, чтобы при случае, если понадобится, не бояться переночевать и в лесу. А здоровье господина Тейсседра мешало ему во многом, вот он и стал на меня сердиться. Он обвинял меня в том, что я будто суюсь не в свое дело и вмешиваюсь в то, что подведомственно ему.

-- Боже меня сохрани, если я когда-нибудь брошу вам подобный упрек! -- сказал я пылко.

-- Скажу точнее. Дорогой мой, когда я вынужден бываю расчищать участок леса или прокладывать дорогу, то ведь не моя вина, если мои туземцы случайно наткнутся на какой-нибудь храм или тысячелетнюю заброшенную дорогу. Я обязан только констатировать этот факт в своих донесениях. Так со мной случалось не раз. Но господин Тейсседр никогда не мог мне этого простить.

-- Ройте, расчищайте, пишите донесения, какие вам будет угодно, я в претензии не буду!

-- И вы правы, я ведь и не претендую на звание археолога, -- сказал он, смеясь. -- У меня и других дел по горло. Но, возвращаясь к вопросу, который вы мне задали, я думаю, что ваша задача состоит именно в том, чтобы держать правление Ханоя в курсе новых открытий. А также и в том, само собой Разумеется, чтобы принимать меры к сохранению памятников, входить к генерал-губернатору с предложениями об их классификации, согласно постановлению от 9 марта 1900 года. Самый страшный и единственный враг руин, это -- тропическая природа. За ним-то вы и должны усиленно наблюдать. Туземцы

здесь не иконоборцы. И, слава богу, наши расстояния, леса и климат защищают от нашествия антикваров и торговцев древностями храмы и их богатства. Во всяком случае, я весь к вашим услугам, как только понадоблюсь. Он поднялся.

-- Вы уже уезжаете?

-- Я пришел пешком и должен уже возвращаться, мне надо поглядеть за работами по ремонту моста недалеко от Сием-Реапа.

-- Разрешите отвезти вас в автомобиле?

-- Право, не стоит. Здесь не больше двух километров.

-- Нет, пожалуйста! Нужно же мне приучаться ориентироваться в здешних местах, не так ли?

Как знаток, он похвалил мой автомобиль.

-- Да, действительно, не плохая машина, -- сказал я.

Я сел за руль, и скоро мы были уже в Сием-Реапе, селении, которое накануне мы проехали с быстротой молнии. Поистине это было райское селение, подлинное воссоздание Золотого века. Нетронутая флора Таити -- банановые деревья, капустные, кокосовые пальмы купали свою листву в зеленой воде маленькой речки, по которой взад и вперед сновали пироги с радостными туземцами. Некоторые из туземцев купались. Другие на пороге своих свайных хижин играли -- кто на флейте, кто на тимпане. Все дышало довольством. Никто не работал. Гоген! Страница из Бернардена де Сем-Пьера!

-- Посмотрите, -- сказал г-н Бененжак, с законной гордостью указывая мне на эту идиллию. -- Остается только спросить себя беспристрастно: был ли в действительности женевский философ таким безнадежным помешанным, каким мы его считали?

-- Да, -- сказал я, -- и, несмотря на это, у вас имеется милиция и поблизости наша колониальная пехота.

Когда мы прощались, группа прелестных молодых девушек, девушек-кукол, пересекла дорогу. Все они были в ярких "сам-пуа", их черные волосы были острижены так же коротко, как у наших модниц, за ухом воткнут цветок гардении. Одна из них, смеясь, бросила мне свой цветок.

-- Кто эти прелестные девочки?

-- Камбоджийские танцовщицы. Они из королевского кордебалета, часть которого...

-- Да, я знаю: находится в настоящее время здесь.

-- Увидев их, я вспомнил, -- сказал мой спутник, -- о письме, которое получил от главного резидента, он предлагает мне организовать танцы в Ангкор-Вате для миссис Вебб и для вас. Это можно будет устроить, когда вы пожелаете, хотя бы послезавтра вечером.

-- Эге! -- сказал я. -- Так это вы властелин этих восхитительных баядерок. Вам мало всех ваших дел?.. Мне кажется,

танец скорее имеет отношение к изящным искусствам, и это я должен бы...

Как видишь, я довольно быстро освоился со своею ролью.

-- Если вам угодно, возьмите на себя попечение о них, -- сказал резидент, -- я буду очень рад. Ограничусь лишь замечанием, что вы становитесь настолько же щепетильным, как и господин Тейсседр. Итак, до вечера.

Мы расстались, смеясь, лучшими друзьями.

Возвращался я тем же путем, которым мы ехали с резидентом. Проезжая мимо моего дома, я хотел было остановиться. Самая элементарная осторожность подсказывала мне необходимость пополнить пробелы в моем кхмерском образовании, посидев несколько часов за надлежащими книгами. Но ведь когда нет настроения работать, всегда находится столько прекрасных отговорок! Как, сидеть у себя взаперти, чтобы изучать планы окружавших меня со всех сторон храмов? Это чудовищно!.. Я решительно прибавил скорость.

Да кроме того, думаю, ты уже догадываешься, я рассчитывал повидать Максенс еще до полудня. Я проехал мимо Ангкор-Вата. Резкий ли дневной свет уменьшал размеры огромных башен, или я сам увеличил их накануне ночью в моем воображении? Во всяком случае они показались мне менее величественными, чем в сумерках. Впрочем, это ничуть не расстраивало меня, наоборот -- мне вовсе не нравилось чувствовать себя раздавленным этим призрачным миром, который только вчера появился передо мной.

Выехав за ограду Ангкор-Тома, я остановил автомобиль в тени Байона.

-- Ну, -- сказал я себе, -- было бы недурно осмотреть поосновательнее один из этих храмов. Тогда можно будет, пожалуй, вывести заключение от частного к общему. Вот этот, кажется, наиболее характерный.

Я ступил в самую середину груды камней -- то лиловых, то цвета бронзы. Кустарник цеплялся за мою одежду. Я испуганно отскакивал от ящериц и змей, ползающих в блестящей от жары траве.

Со всех сторон, с высоты пятидесяти, восьмидесяти, ста футов на меня смотрели гигантские физиономии, высеченные на боковых частях башен, они давили меня бесконечной тяжестью своего мертвого взгляда.

-- А! -- пробормотал я, -- поистине, здесь не очень-то весело!

И я понял, как сильно я ошибся, не начав с изучения плана памятника. Комнатная археология иногда хорошая вещь! Мне захотелось как можно скорее вырваться из этого проклятого гнезда. И это мне удалось.

Дойдя до северо-восточного угла храма, я увидел на расстоянии приблизительно пятисот метров автомобиль миссис Вебб. Он стоял около Террасы Слонов. Я очутился там в один миг, но никого не нашел. По всей вероятности, миссис Максенс была где-то поблизости.

Взобравшись по большой лестнице, я нашел ее в самом конце северной башни, которой заканчивалась терраса.

Я тихонько подкрался. Она фотографировала какую-то статую внизу, под деревьями.

-- Ах, это вы? -- сказала она, вздрогнув. -- Как мило с вашей стороны, что вы за мной приехали.

-- Я немножко на вас сердит -- почему вы не велели меня разбудить? Что это за статуя, которую вы снимали со всех сторон?

-- Как? -- воскликнула она. -- Что это за статуя? Да это же Прокаженный король!

-- Прокаженный король? Не знаю.

-- Как не знаете? Ведь вчера, когда мы здесь проезжали, вы же сами назвали это место "Терраса Прокаженного короля".

-- Да, правда, я знал, что существует такая терраса, но не знал, что на ней имеется статуя Прокаженного короля.

Максенс посмотрела на меня искоса, она не знала, шучу ли я или говорю серьезно.

-- Да и похож он на прокаженного не больше, чем мы с вами, -- сказал я.

Я подошел к статуе. Она была из прекрасного фиолетового песчаника и изображала молодого человека немного выше среднего роста, совершенно обнаженного, сидящего по-восточному. Заплетенные в тонкие косы волосы падали в виде скрученных лент. На необыкновенно ясном лице была печать грустного, почти отчаявшегося благородства.

-- Вы что-нибудь знаете об этой личности? Максенс покачала головой.

-- С точки зрения исторической нет ничего определенного. Одни считают его за Куберу, бога богатства в браминском пантеоне. Другие склонны думать, и я принадлежу к их числу, что это Шива. Возможно, что это король Ясоварман, основатель Ангкор-Тома... Впрочем, это не важно. С художественной точки зрения, единственной, представляющей для нас интерес, эта статуя не дает ничего.

-- Я с вами не согласен, -- сказал я, обходя со всех сторон таинственное божество. -- Посмотрите хотя бы на это чудесное выражение горечи и скорби.

-- А посмотрите, какой нежный бюст, -- возразила Максенс, -- и намека нет на мускулы.

-- Как и у Ганимеда из музея Пешавер, одного из лучших произведений индо-эллинской эпохи, -- сказал я, -- и я не удивился бы...

Максенс, видимо, не терпела противоречий.

-- Не будем ссориться из-за этого отвратительного Будды, -- сухо сказала она. -- Я остаюсь при своем мнении. Ну, идемте. Лучше пойдем еще куда-нибудь. Будьте уж любезны до конца -- отвезите меня в Празат-Кео. Это чисто шиваитский храм. Мура даже утверждает, что там происходили человеческие жертвоприношения. Мне хотелось бы узнать, что линга находится там как архитектурный мотив, или просто как украшение.

-- Линга, что это такое?

-- Ну, уж нет, -- сказала она, смеясь. -- На этот раз это вам не пройдет! Не рассчитывайте, что я вам объясню, что такое линга, несносный вы человек! Ну, едем скорее в Празат-Кео. Надеюсь, вы знаете, где это находится?

Бесполезно говорить, что я охотно уступил бы руль шоферу-сингалезцу. Все же я смело устремился по аллее, позолоченной солнцем, затем свернул направо. Мы проехали сперва под воротами, потом между нескончаемыми рядами гигантских камней, тянувшихся цепью. Я опять повернул, не уменьшая скорости. Вскоре мои старания были вознаграждены. Сквозь чащу вырисовывалась стена храма. Я остановил автомобиль.

-- Выйдемте, -- сказал я, спрыгнув на землю. Она смотрела на меня, онемев от негодования.

-- Вы с ума сошли? -- смогла она только произнести наконец. -- Празат-Кео, я вам сказала! Празат-Кео. А вы знаете, где мы? Мы в Та-Прохме.

Я воздел руки к небу.

-- Ах, я ничего больше не понимаю! Ну, садитесь сами за руль. Это ваш Прокаженный король меня заколдовал.

Это продолжалось целый день, слышишь ли, целый день. Мы заезжали домой не надолго, только чтобы позавтракать, затем опять эта адская гонка по всяким храмам. Максенс всю дорогу сидела рядом со мной, с видом тех инженеров, что заставляют новичков в автомобилизме сдавать экзамен на шофера, и все это под свинцовым солнцем, способным умертвить вас на месте. К вечеру мы очутились на берегу какого-то бассейна, около странной маленькой часовенки, втиснутой между корнями огромного бананового дерева, Неак-Пеан, кажется.

Миссис Вебб посмотрела на меня и расхохоталась.

-- Надо возвращаться, -- пробормотал я растерянно, -- не забывайте, что мы обедаем у господина Бененжака.

-- У нас еще есть время. Обед в восемь. А сейчас не больше шести.

И она рассмеялась еще громче. Я молчал. Дулся. Она взяла меня за руку.

-- Ах, милый, -- сказала она, -- право, если бы у вас не было столько других достоинств, я бы сказала, что вы довольно странный археолог.

Над нашими головами взметнулась легкая, как облачко зеленого пепла, стая попугаев. На фоне порозовевшего неба зажглась звезда.

-- Не правда ли, хорошо? -- вздохнула Максенс. Я молчал. Она продолжала:

-- Мы можем остаться здесь еще около часа. Что вы скажете, если мы займемся вашим кхмерским образованием? Пожалуй, это было бы не лишнее...

-- Як вашим услугам, -- сказал я. -- Все, что вы ни сделаете -- превосходно.

Она с минуту соображала, затем, положив мою голову к себе на плечо, начала:

-- Эго было около 880 года нашей эры, когда король Индраварман наметил план ограждения города, города Ясодорапура, который мы называем теперь Ангкор-Том. Но он был предназначен его сыну и преемнику, "сопернику солнца, принцу с глазами лотоса", королю Ясоварману; новой столице решили дать его имя и заставить его превзойти все возрастающим усилием...

-- Так. Эго неплохо, -- сказал я, вставая из-за стола, за которым работал, окруженный целой грудой планов Ангкора всех размеров и цветов.

И я вышел из кабинета, куда еще третьего дня Максенс засадила меня, чтобы я мог ознакомиться, хотя бы в общих чертах, с историей и археологией Камбоджи; она устраивала мне маленький экзамен каждые два-три часа.

Я нашел миссис Вебб в гараже. Она осматривала свои автомобили.

-- Ну, -- сказала, она, -- разве я вам не запретила выходить? Это что за бумага, которой вы размахиваете столь победоносно? Записки?

-- Нет. Стихи.

-- Стихи? Вы пишете стихи?

-- Да.

-- Об Ангкоре, надеюсь?

-- Об Ангкоре.

-- Тогда я вас прощаю. Кажется, это помогает, как мнемоническое средство. О чем же говорится в ваших стихах?

-- О Прокаженном короле.

-- Ну, разумеется! Боюсь, что вы совсем потеряете голову из-за этого Прокаженного короля. Ну, прочтите мне ваши стихи. За этим вы меня и разыскивали?

Максенс села на подножку одного из автомобилей, и я начал читать маленькую поэму, в которой ты без труда узнаешь мою прошлую, несколько изысканную манеру:

Plus que les Dona Sol,

les Thisbe et les Fantine,

Ta gloire m'a sйduit, o,

Prince, et j'ai compris

Toul ce qu'un jeune roi de chryselephantine

Peut avoir pour un cour solitaire de prix [*].

[*] -- Больше чем Дона Соль,

Тисб и Фантин,

Меня пленила твоя слава,

о, Принц, и я понял

Все, что юный король из кризелифантина

Может дать одинокому сердцу.

Максенс подняла указательный палец.

-- Простите! Это очень красиво, но при чем тут криэели-фантпин? Ведь Прокаженный король, как вам известно, сделан из песчаника.

-- Я полагал, что богатство рифмы...

-- Допустим. Но одинокое сердце? По-моему, это не очень-то любезно по отношению ко мне...

-- Ведь вы же не всегда будете здесь, Максенс.

-- Вот это уже любезнее! Да, правда, не больше недели!.. Ну, поговорим о другом. Я на этих днях тоже написала стихи. Только все не решалась вам прочесть... Теперь решаюсь.

-- Послушаем, -- сказал я, покорно кладя мой листок в карман.

-- Слушайте.

Les monts du Cambodge

Sont vite franchis;

Mais les pneus des

Dodges Sont bien avachis [*].

[*] -- Холмы Камбоджи

Быстро пройдены,

Но покрышки Доджа

Весьма потрепаны .

-- Вот и все. Хорошо?

-- Это размер, которым с успехом пользовалась мадам Дез-ульер. Но у вас чувство более современно.

-- Правда? Я очень довольна. И заметьте, что не так-то легко было найти рифму к Камбодж. У нас есть один сенатор, Лодж. Я пыталась применить его имя, но ничего не вышло.

Я решил воспользоваться хорошим настроением, в котором, казалось, Максенс находилась, и попросил разрешения подышать немного свежим воздухом.

-- Ни за что! Сделайте мне удовольствие, отправляйтесь работать! Ведь скоро уже четыре часа, а после обеда мы едем в Ангкор-Ват смотреть камбоджийские танцы. Значит, вечером вы опять ничего не будете делать. Право, за вами надо смотреть, как за ребенком. По крайней мере, вы просмотрели ваш последний урок?

-- Да.

-- Ну, сейчас посмотрим. Что такое Фимеанакас?

-- Это -- памятник, размером в сто пятьдесят метров на шестьсот, расположенный уединенно в четырехугольной ограде, в северо-западной части Ангкор-Тома.

-- А что обозначает само название?

-- Фимеанакас происходит от санскритского вимана-ака-са -- божественный дворец, оба слова извращены на кхмерский лад. Вимана -- летающее жилище, в котором боги пролетают через земные пространства.

-- Неплохо. Вот видите, когда вы захотите... Ну, а теперь отправляйтесь изучать Тен-Пранам и Прах-Палилей, они находятся несколько севернее.

-- Максенс!

-- Тсс! Не угодно ли вам быть посдержаннее, сударь! Около шести часов я зайду, послушаю ваш урок и, если вы будете послушным, может быть, вознагражу вас.

Когда наступил вечер, ни один в мире знаток кхмерского искусства -- ни Каедес, ни Мура, ни Эймонье, ни Фино, ни Голубев, ни Гролье -- не смогли бы ничему больше меня научить о Тен-Пранаме и Прах-Палилее. В ожидании господина Бенен-жака и бригадира Монадельши, которые должны были обедать с нами, миссис Вебб и я наслаждались у веранды начинающейся прохладой. Когда гости наши прибыли, и пока Максенс под восхищенными взорами лесничего занималась приготовлением крепких коктейлей, резидент отвел меня в сторону.

-- Как мило с вашей стороны, что вы пригласили этого славного Монадельши. Вы и не представляете себе, какого преданного человека вы приобретете в его лице.

-- Признаюсь, об этом я меньше всего думаю. Мне нравится его лицо -- очень славное. Да и к тому же, он положительно покорил миссис Вебб. Вы только послушайте их беседы об охоте на тигров и на слонов.

-- Бедняга, -- сказал господин Бененжак, -- у него даже слезы на глазах. Он не привык, чтобы с ним так обращались. Вот уже два года, как я безрезультатно добиваюсь для него медали от министерства земледелия, которую его коллеги зарабатывают в ужасных "дебрях" Фонтенбло и Шантильи.

-- Когда обыкновенно происходит награждение?

-- Через две недели, первого января. Но он не будет награжден.

-- А я держу пари, что будет, -- сказал я. -- Пройдемте в кабинет.

Он последовал за мной, и я тут же составил телеграмму знаменитому политическому деятелю, другу старика Барбару. Он ведь наградил меня тем, чего я и не думал просить у него. Справедливость требовала, чтобы он сделал для меня теперь то, о чем я его просил.

-- Он славный малый, боюсь только, как бы он не помешался от радости, -- сказал резидент. -- Дайте мне эту телеграмму. Я ее отправлю. С "оплаченным ответом"?

-- Да, -- сказал я, подумав. -- Так будет вернее.

И мы вернулись в сад, на веранду, где коктейли "Алабама" и "Массачусетс" вскоре наделили нас веселостью, все возраставшей в течение обеда.

Мы приехали в Ангкор-Ват около девяти часов. На протяжении двухсот метров большая дорога была наполнена темными группами людей, спешившими к востоку, к святилищу. Тяжелый запах мускуса и жасмина всю дорогу сопровождал нас. Мы слышали тяжелое шлепанье босых ног по широким плитам. Время от времени при внезапном свете спички мы различали цвета одежд этой толпы, посреди которой мы ехали: желтые куртки солдат милиции, фиолетовые и красные одежды туземцев, лимонного света одеяния бона. В ночном небе неясно, огромной пирамидой, громоздились пять башен. На вершине самой высокой из них дрожала звезда, на том самом месте, где в героические времена расцветал огромный золотой лотос.

Скоро мы достигли портика в конце дороги, открытого в зияющую темноту Большого храма. Там-то и должно было развернуться зрелище. Какие-то тени копошились вокруг кольца в пятьдесят футов в диаметре, образованного нагими ребятишками, сидящими вокруг на корточках. Каждый из ребят держал между коленями зажженный факел. Было совсем тихо, ни малейшего дуновения ветерка, так что казалось, будто высокое, красноватое, как бы бронзовое пламя выходило из бронзового факела.

Перед нами тени расступились и расположились шпалерами, в конце которых находились четыре тростниковых сиденья, на которые мы уселись со стороны оркестра, расположенного напротив, по другую сторону круга, до нас доносилось неясное, жалобное тремоло. Я сел рядом с Максенс. Слева от нее -- резидент, справа от меня -- бригадир Монадельши.

Почти тотчас же началось представление.

-- Я не хочу показаться смешным, объясняя вам это зрели ще, -- сказал господин Бененжак, наклоняясь к нам. -- Вы знаете вероятно, не хуже меня, что танцы, на которых вы присутствуете, живая иллюстрация к поэме "Рамаяна", точно так же как великолепные барельефы первого этажа Ангкор-Вата являются каменными иллюстрациями этой же поэмы. В Камбодже античная скульптура освещает современный танец, который является ее продолжением. Еще раз повторяю, я вовсе не об этом хочу вам сказать. Я прошу лишь вашего снисхождения. Мы, к сожалению, не в королевском дворце Пномпеня. Большая часть танцовщиц принадлежит к балету его величества. Но есть несколько дублерш... местные молодые девушки. Вы убедитесь сами -- они очень, очень хороши. И, не правда ли, одна обстановка уже сама по себе способна заставить забыть несовершенство в мелочах... Тсс! Внимание! Вот флейта и ксилофоны возвещают нам о выходе прекрасной Ситы.

-- Боже! Как она очаровательна! -- сказала Максенс.

Эта была та самая девушка, которая бросила мне смеясь позавчера в Сием-Реапе букет жасмина. Ослепленный, я смотрел на это восхитительное маленькое божество. На прямо посаженной гордой головке был венец в форме пагоды с длинными золотыми остриями, все тело сверкало драгоценными камнями. Я тщетно искал на этом бледном, почти неподвижном личике, под бровями, удлиненными кистью, на кроваво-красных губах следа улыбки третьего дня.

...В волшебный Дондакский лес скорбно входит принцесса. Она думает о несчастьях своего супруга, божественного Рамы. Ее любимые служанки молча разделяют ее горе. Столь же целомудренная, сколь и прекрасная, она отвергает любовь молодого принца, крайне неудачно выбравшего момент предложить себя в любовники.

Он уходит в отчаянии, и Сита остается одна. Ах, принцесса, почему не пожелала ты оставить подле себя этого любезного кавалера, который оберегал бы тебя, в то время как твой супруг, божественный Рама с зеленым лицом, находится далеко в чаще леса, защищая слабых и обиженных от сообщников короля Раваны. Равана, король Гигантов, смертельный враг Рамы, бродит здесь, совсем близко...

Никогда я не видал зрелища, более захватывающего. Над коптящим светом факелов я различал лица зрителей первого ряда. Они были охвачены немым восторгом. Ты ведь знаешь, какими изысканными шуточками и тонкими намеками публика встречает у нас выход на сцену танцовщиц. Но для народов Камбоджи -- это священные существа, супруги их короля, в них воплощаются образы богов, и одна только похотливая мысль или взгляд были бы для них отвратительным святотатством.

Клянусь тебе, я далек от неблагодарности. Знаешь ли ты, о ком я вспомнил тогда, сидя на почетном месте, рядом с прелестнейшей в мире женщиной, созерцая это зрелище, превосходящее по красоте и живописности все, что я видел до сих пор? О тебе, старина Гаспар, о тебе, мой друг, который когда-то почти насильно научил меня культивировать древо познания, плодами которого я неожиданно лакомился. И нет ничего удивительного, что кровь моя тотчас закипела красными шариками признательности, когда счастливый случай снова свел нас на террасе кафе.

-- О! -- воскликнула Максенс. -- Что за чудовище? Это, наверное, Равана, король Гигантов, да?

-- Да, мадам, -- сказал господин Бененжак, -- это король Гигантов. Я вижу, вы знаете "Рамаяну" наизусть.

Король Гигантов, похититель прекрасной Ситы, грозными шагами вступал в круг. Дрожь ужаса охватила всех присутствующих. Между ним и сообщником Рамы, Ханюманом, предводителем обезьян, завязалась борьба -- это была необыкновенная ритмическая дуэль на маленьких сверкающих рапирах. Немного ниже этой страшной маски с красными бровями, с грозно торчащими зубами, волновалась под тканью нежная грудь балерины, изображавшей Равану.

-- Бедняжка, она, верно, совсем задыхается в этой маске! -- сказал я, когда круг на минуту опустел.

-- Пройдемте со мной "за кулисы", -- сказал резидент. -- Тогда вы убедитесь сами, так ли это... Вы пойдете с нами, мадам?

-- Ни за что, -- сказала Максенс, -- боюсь разочароваться. Останьтесь со мной, господин Монадельши, мы поболтаем с вами об охоте.

Я поспешно последовал за господином Бененжаком. Протиснувшись сквозь толпу, мы очутились в углу, в синей тени, направо от входа, где танцовщицы отдыхали и переодевались.

-- А вот и наш король Гигантов! Сними-ка твою маску, малютка. Взвесьте-ка это, господин Сен-Сорнен. Ну, каково? Около двух кило!

Я вскрикнул. Но крик этот был вызван вовсе не тяжестью маски...

Рафаэль остановился. Я взглянул на него, удивленный его молчанием. Меня поразила перемена в его лице.

-- Ну?

-- Я должен тебе кое о чем напомнить. Помнишь лекции Сильвена Леви в Коллеж де Франс?

-- Еще бы! Ведь я же и заставлял тебя их посещать.

-- Знаю, знаю. Следовательно, ты должен помнить одну молодую девушку, посещавшую эти лекции... Иностранку...

-- Их было так много...

-- Такая маленькая, странная особа, она еще все время записывала что-то. С очень темными волосами... У нее была шляпка с крылышками зимородка.

-- Не помню!

-- Ну, как же! Мы еще ее встретили как-то на Монпарнасе; она была с кем-то из товарищей. Мы выпили вместе по кружке пива в ротонде. Потом пошли посмотреть ее ателье. Она занималась скульптурой.

-- Теперь припоминаю! -- сказал я. -- Да, да, странная маленькая особа... Но какое отношение имеет она ко всей этой истории?

-- А вот, милый мой, это была она.

-- Кто?

-- Король Гигантов, черт возьми!

Рафаэль видел, какое ошеломляющее впечатление произвел он на меня этим сообщением. Но сам оставался невозмутимым.

-- Король Гигантов? -- наконец смог я пробормотать. -- Эга малютка? В Ангкоре? Король Ги... Ты с ума сошел! Да ты ошибся, Рафаэль...

-- Доказательством того, что я нисколько не ошибся, -- холодно сказал он, -- служит то, что и она мгновенно узнала меня. Пользуясь тем, что господин Бененжак, к счастью, отвлекся, расточая любезности прелестной Сите, она схватила меня за руку и пробормотала дрожащим голосом: "Вы благородный человек. Умоляю вас, ни слова. Я все вам объясню, все скажу!.."

Мое изумление было столь велико, что я даже опрокинул свой бокал шампанского на скатерть, полив лотосы. Я снова взглянул на Рафаэля. Быть может?.. Но нет, он, подлец, чем больше пил, тем больше владел собой.

Мне оставалось только пробормотать:

-- Вот так история! Это уже слишком! Это превосходит все!

III

Королевского рода,

Многолюбивого рода,

Я люблю тебя больше всего...

Хронг-Кангар

-- Однако, -- сказал я в замешательстве, -- не станешь же ты уверять меня, что все это естественно, что с тобой случилось?

Рафаэль ответил мне с некоторым презрением:

-- Я никогда не утверждал подобной глупости. Я ограничиваюсь тем, что сообщаю тебе точные факты, не виноват же я, что они могут показаться тебе неправдоподобными. Пощупай мой пульс, если хочешь. Он вполне нормален.

-- Да. Но зато мой становится не совсем нормальным, -- сказал я, глубоко вздохнув.

-- Хочешь, я перестану рассказывать?

-- Этого еще недоставало! Рассказать мне до такого места и бросить! Нет уж, прошу тебя, продолжай. Но, бога ради, не заставляй меня больше пить, а то я чувствую, что скоро...

-- И это называется -- пить! Амедей, поставьте около месье бутылку шампанского. Пусть он делает с ней, что хочет. Пей или не пей, как тебе угодно, только, пожалуйста, не поливай больше лотосы.

Я наполнил бокал, чтобы только доставить ему удовольствие, боясь, что немного обидел моего друга. Я, несомненно, ошибся -- Рафаэль снова начал свой рассказ с самым невозмутимым видом:

-- Антракт подходил к концу; мы вернулись к миссис Вебб, резидент ничего не заметил, а ты можешь себе представить мое состояние!

-- Ну, как? -- сказала Максенс. -- Надеюсь, вы довольны своей прогулкой за кулисы?

-- В восторге, мадам. Мы только сожалеем...

-- Нет, нет, пожалуйста, не сожалейте... Когда я остаюсь одна, мне приходят в голову разные мысли, и вот я хочу поделиться с вами одной из них, только что пришедшей мне на ум. Друг мой, вы позволите?

Отвернувшись от меня, она заговорила вполголоса с моим соседом. Я, признаться, несколько обеспокоился. Но я видел, что господин Бененжак, улыбаясь, утвердительно кивает головой. Его веселость успокоила меня.

-- Поистине, это прелестная, оригинальная мысль, мадам.

-- Тогда будьте добры, распорядитесь. Со своей стороны я уже сделала все необходимые распоряжения. И ни слова господину Сен-Сорнену. Я хочу сделать ему сюрприз.

Еще более заинтригованный, я уже не обращал никакого внимания на вторую половину спектакля. На другом конце Дороги нас ждал большой автомобиль. Мы уселись все вчетвером, и сингалезцу пришлось прилежно трубить, прежде чем темная, уже расходившаяся по домам толпа дала нам Дорогу.

Еще издали среди деревьев мы увидели мой дом. Он был освещен "a giorno" и сверкал, как иконостас.

-- Теперь я понимаю, -- сказал я. -- Вы распорядились, чтобы приготовили ужин. Действительно, отличная идея.

-- Отчасти вы угадали. Но не совсем -- знайте же -- господин резидент согласился пригласить от вашего имени этих восхитительных танцовщиц, они должны приехать с минуты на минуту. Боже мой, господин Бененжак, милый, а я не забыла пригласить музыкантов?

-- Нет, мадам, вы позаботились и об этом.

-- И все согласились?

-- Смею вам сказать, что приглашение с моей стороны является как бы приказанием. Но ручаюсь вам, что ни те, ни другие ничего не имеют против таких приказаний. Вы знаете, ведь их приедет, по крайней мере, тридцать человек...

-- О, это будет восхитительно! Ну, вот, все готово. А что, эти маленькие танцовщицы пьют шампанское?

-- Гм! Полагаю, эти милые детки не заставят себя долго просить... Скорее, пожалуй, придется их удерживать, а не просить...

-- А они не откажутся танцевать?

-- О, после шампанского вам не придется настаивать.

Не прошло и четверти часа, как к подъезду подкатили три шарабана и из них высадились танцовщицы и музыканты. Уверяю тебя, весь этот браминский пантеон, сверкающий, разукрашенный, представлял собой посреди самой обыденной обстановки довольно странное зрелище.

Миссис Вебб, сразу повеселевшая, бегала от одних к другим и быстро сумела, благодаря свойственной ей простоте и живости, ободрить этих девочек, сначала немного растерявшихся. Вскоре те, что были посмелее, окончательно развеселились. Другие последовали их примеру. И вилла стала походить на птичник, полный экзотических птиц.

Бригадир Монадельши взял на себя попечение о музыкантах. Они не столь живо проявляли признаки веселья, но выпили, должно быть, изрядно. Мы это поняли часом позже, когда им пришлось играть сложный мотив Ланкского леса.

Думаю, я мог бы прожить еще сто лет, но мне не удалось бы увидать зрелища более живописного, чем это представление "Рамаяны" с шампанским. Когда священные танцы закончились, перешли к более земным развлечениям. Божественный Рама с зеленым лицом пропел нам старинные местные песни "Белая горлица Камбоджи" и "Манговое дерево Шанти".

Amant des vielles femmes,

J'en ai rencontre de jeunes.

J'ai йgare mes mains pour les pincer pour rive,

Elles m'ont gravement injuriй [*].

[*] -- Любовник старых женщин,

Я знавал и молодых,

Мои руки, блуждая, щипали их ради смеха.

Они же меня жестоко оскорбляли.

Последняя строфа из "Мангового дерева Шанти", переведенная бригадиром Монадельши, доставила большое удовольствие миссис Вебб. Кхмерскую музыку, ввиду все увеличивающейся слабости ее исполнителей, вынуждены были заменить граммофоном Максенс. Тогда поднялся поистине какой-то вихрь. Нас поглотило сплошное сплетение позолоты и цветных шарфов. Я танцевал с божественным Рамой. Ханюман увлек Монадельши в изумительном галопе. Резидент не покидал прелестной Ситы, оставляя ее руку только для того, чтобы подбежать к надменной Кайкей. Вдруг раздались ужасные крики: это кричала горничная, она бегала по всему дому, преследуемая гнусным Мариха, во что бы то ни стало хотевшим танцевать с нею.

Мне удалось уговорить Максенс протанцевать со мной "one steep". Но с первых же тактов она остановилась.

-- Пригласите лучше вон ту малютку, она танцует лучше всех. И знаете, что я открыла? Скажу вам по секрету: она говорит по-английски не хуже меня. Идите к ней. Я так хочу.

Маленький король Гигантов со своим своеобразным тонким личиком стоял в стороне от всех, держа под мышкой свою фантастическую маску. Действительно, странное дитя. Я чувствовал, как она, несмотря на видимое безразличие, не упускала из виду ни одного из моих движений. К ней-то и приказывала Максенс мне подойти.

Мы закончили с ней "one steep", начатый с миссис Вебб. Но я не мог подыскать для нее ни одного подходящего слова. Она танцевала молча, опустив глаза.

Только когда танец кончился, я почувствовал, как ее рука тихонько сунула в мою крошечный квадратик сложенной бумаги.

-- Правда, она восхитительна, эта малютка? -- сказала Максенс, подойдя ко мне. -- Я расспросила о ней Монадельши и резидента. Она из здешних мест, сирота. Но так говорить по-английски -- это неслыханно, не правда ли?! Я просила ее бывать у нас. Мне бы очень хотелось что-нибудь для нее сделать. Ах, господин Монадельши, это нехорошо, вы еще со мной не танцевали...

...Немного позднее, когда разошлись последние гости, когда веселые песни и смех затихли в молчании таинственного леса, я смог наконец с бьющимся сердцем развернуть квадратик бумаги. Там были написаны тонким и четким почерком следующие несколько слов:

"Будьте послезавтра, в девять часов вечера, на террасе Прокаженного короля и смотрите в ту же сторону, что и статуя. Вы увидите тогда, как дважды зажжется свет. Пойдете по направлению к нему. Доверьтесь. Подумайте, что судьба некоего трона зависит от вашей тактичности".

Подписано было: "Апсара".

На следующий или, вернее, в тот же день я был на ногах с семи часов утра.

-- Куда вы идете? -- спросила Максенс. -- Уже работать?

-- Тсс! -- сказал я. -- Мне-- нужно быть в Сием-Реапе в восемь часов. Резиденту нужно о чем-то поговорить со мной.

-- Ах, вот как! А он мне ничего не говорил!

-- Мне кажется, это конфиденциально.

-- Надеюсь, ничего серьезного?

-- Разумеется, ничего. Вы разрешите мне воспользоваться вторым автомобилем?

-- Даже обоими, если хотите. Неужели мне нужно прожить здесь год, чтобы вы перестали спрашивать моего разрешения? Это просто смешно!

Приехав в резиденцию, я узнал, конечно, что господин Бе-ненжак еще не вставал. Но вскоре он вышел ко мне с всклокоченными волосами, крайне удивленный столь ранним визитом. Да я и сам был смущен немало. Я не имел права сказать ему, как я рассчитывал провести завтрашний вечер, а с другой стороны, я смог бы освободиться на этот вечер лишь с его помощью. Сознаться же ему в том, что мне нужен предлог, чтобы уйти из дому -- это значит дать основание предполагать, что мои отношения с миссис Вебб...

Короче говоря, я был в очень и очень затруднительном положении.

Все же мне посчастливилось быть понятым с полуслова. Господин Бененжак проявил свой ум, не задавая мне нескромных вопросов. Тот факт, что мне понадобилось быть свободным ночью четыре дня спустя по приезде в Ангкор, не мог не возбудить в нем некоторого подозрения. Быть может, и некоторого восхищения тоже.

-- Послушайте, мой дорогой, если вам угодно, мы скажем, что мой коллега, резидент Бурсата, объезжая округ Тонле-Сан, пригласил нас на деловой обед на свое судно -- оно стоит в устье реки. Это вам даст время, по крайней мере, до полуночи. Это вас устраивает?

-- Вполне.

-- Но только я вас попрошу сделать все от вас зависящее, чтобы я не очутился в неловком положении перед миссис Вебб -- она была так добра ко мне...

-- На это можете вполне рассчитывать.

Весь этот день и следующий я провел за моей кхмерской археологией. Максенс расхваливала меня за мое усердие. Два или три раза я просил ее дать мне некоторые объяснения, но на этот раз спасовала она. Одно это уже было знаком моих несомненных успехов.

-- Ах, да, кстати, -- сказала она, -- вы знаете имя той девушки? Апсара. Правда, прелестно? Вы, я думаю, знаете, что такое "апсара"?

-- Я знал это еще до моего приезда сюда, -- сказал я, слегка пожимая плечами, -- апсара -- это полубогиня из рая Индры, божественная танцовщица, рожденная из волн молочного моря.

-- Пожалуй, скоро вы станете таким ученым, что с вами совсем нельзя будет разговаривать. Все же признайтесь, дорогой, что это поистине изумительно -- встретить вот такую живую апсару здесь, среди тысячи других апсар, застывших в камнях барельефов. Она мне нравится. Вы знаете, пригласила ее к нам. Хорошо, если бы она надумала сегодня вечером составить мне компанию, пока вы будете на вашем глупом обеде. По крайней мере, приезжайте пораньше.

Я покинул виллу около семи часов. Максенс хотела во что бы то ни стало, чтобы я отправился в резиденцию на автомобиле. Я отказался, ссылаясь на приятность прогулки после рабочего дня.

Я пошел по дороге в Сием-Реап, но как только убедился, что меня больше не видно, после первого же поворота зашагал лесом по направлению к храмам.

Из предосторожности я сунул в карман большой револьвер с разрывными пулями. Это было не лишнее. Ведь из моих рассказов об Ангкоре, я думаю, ты должен уже себе представить, что это нечто вроде зоологического сада. Пожалуй, это почти так и есть, с той только разницей, что пантеры и тигры не сидят в клетках. И, разумеется, сами не ищут случая с вами повстречаться. Но ведь иногда бывают неприятные случайности...

Я нарочно избрал самый длинный путь -- у меня было целых два часа, чтобы пройти пять или шесть километров. Я шел вдоль рвов Ангкор-Вата с их восточной стороны. В этих рвах резвились перед наступающей ночью водяные курочки и чирки. Я видел в сумерках, как вылетела из храма стая летучих мышей, точно клуб дыма из трубы. Над моей головой прыгало с ветки На ветку целое семейство гиббонов, черношерстных, с белыми воротничками -- они походили на подвыпивших чиновников. Затем, мало-помалу, листва сделалась неподвижной, шумы утихли, свет погасал, и лес стал похожим на огромный уснувший собор.

Я уже вошел в ограду Ангкор-Тома, осторожно пробираясь в наступившей темноте, боясь сбиться с тропинки. Быстро прошел у подножья Байона, не подымая глаз на ужасные лица, высеченные по углам башен. Я разглядел при угасающем свете дня королевскую площадку, бесконечный фриз слонов, силуэты боковых башен. Ни души, ни звука. Что это за мертвый город, в котором я брожу? Что за безумие с моей стороны? Не слишком ли я злоупотребляю правом фантазировать в жизни?!

Я чуть было не вернулся. Называй это трусостью, осторожностью, как хочешь...

Но, нащупав в кармане рукоятку револьвера, я приободрился и продолжал путь. Вскоре достиг бельведера Прокаженного короля. Не без труда взобрался по лестнице. Наконец очутился у статуи.

Немного влево от бельведера расположена группа памятников, называемая Группой Прах-Питху. Напротив -- три больших башни, за ними развалины странного здания, известного археологам под именем северного Клеанга. Ты и сам догадываешься, что весь день накануне и предыдущие дни я посвятил изучению этого клана. Усердие мое было вознаграждено. Вскоре я увидел, как на уровне Клеанга в темноте дважды сверкнула искра.

Ровно девять часов.

С этого момента ко мне вернулось полнейшее спокойствие. Я спустился с террасы и шел все прямо, боясь потерять направление, в котором я увидел условленный сигнал. Как только я миновал три башни, появилась чья-то тень, и я без труда узнал Апсару.

Не сказав мне ни слова, она взяла меня за руку, и мы стали подниматься по лестнице с редкими ступеньками. Я насчитал их двадцать пять. Затем, повернув почти под прямым углом, мы прошли под сводом, где бесшумно носились летучие мыши и цеплялись терновники. Мы поднялись по другой лестнице. Напрасно я искал бы этот переход в своих планах, над которыми трудился последние дни.

Мы остановились.

-- Вот здесь, -- громко сказала Апсара, -- пожалуйста, подождите минутку.

Вспыхнуло пламя зажигалки, той самой, которой, вероятно, только что пользовалась Апсара, подавая мне сигнал. Она зажгла лампу. Постепенно свет дал мне возможность рассмотреть все подробности.

Не могу сказать, чтобы это место отличалось роскошью или комфортом. Но все же мой маленький король Гигантов недурно устроился в помещении, которое представилось моим глазам. Вообрази себе комнату в десять квадратных футов с крепкими стенами.

Комната эта была похожа на одну из тех многочисленных комнат, что можно встретить в храмах Ангкора -- они, вероятно, служили жилищем для бонз. Мебели было мало. Диван с грудой подушек из ярких тканей. Маленький стол, на нем коробка папирос. В углу большой сундук из темного дерева, окованный каким-то светлым металлом, как мне показалось, серебром. И это все.

Как раз против двери, через которую мы вошли, в стене было проделано отверстие, выходившее в другую келью. Я увидел несколько статуй и на большом мольберте кусок красной глины -- начатый бюст.

-- Вы все еще продолжаете заниматься скульптурой, как на Монпарнасе? -- спросил я просто, чтобы сказать что-нибудь и показать, какая у меня хорошая память.

Она сделала уклончивый жест:

-- Надо же как-нибудь убивать время. Как только я освобождаюсь, я исчезаю и прихожу сюда. Надеюсь, вы не думаете, что я живу так же, как другие танцовщицы?

Она говорила сухим, почти враждебным тоном. Кто бы мог подумать в этот момент, что разговор наш, начатый так холодно, закончится в совершенно иной атмосфере, полной волнения и доверия? Мы исподтишка наблюдали друг друга. Ведь когда мы с тобой ее знали, ей было, наверное, лет девятнадцать-двадцать. А теперь она казалась моложе. Но это было все то же маленькое, дикое существо, только отсутствие европейского платья как-то преображало ее всю, ярче блестели глаза, повязанные на камбоджийский манер пестрые сампуа и шарфы резче подчеркивали гибкость ее тела, матовый цвет лица и плеч. Она напоминала тех птиц, что меняют свое старое оперение на свежее, более яркое, попав из клетки на волю.

По правде говоря, она произвела на меня сильное впечатление. Я ведь ничего не знал раньше о ее происхождении, но смутно что-то предчувствовал. Но ведь она все-таки женщина! Я рискнул сказать любезность. Принята она была не очень милостиво. Она нахмурила брови.

-- Я надеюсь, -- сказала она, -- вы не сказали ничего вашей прекрасной англичанке?

-- За кого вы меня принимаете? -- возразил я, обиженный и в то же время польщенный. -- Ничто не дает вам права так говорить. Кроме того, дама эта не англичанка, а американка.

-- А! -- сказала она, видимо, довольная. И снова спросила:

-- До которого часа вас отпустили?

-- Позвольте, но я ни у кого не обязан испрашивать подобных разрешений. Если я вернусь и в час ночи и позже -- никому нет дела, -- значит, так надо, так я хочу!

-- Этого времени вполне достаточно, чтобы ввести вас в сущность дела. Скажите мне...

-- Что?

-- Вы слышали когда-нибудь о лорде Дюферене, о полковнике Прендергасте и о короле Тхи-Бо?

Эти имена, действительно, мне что-то говорили. Но когда и где я о них слышал или читал, я совершенно не помнил, в чем и признался Апсаре.

-- Надеюсь, вы вспомните по мере того, как я буду рассказывать. Это несколько сократит те объяснения, которые я должна вам дать.

Ее обаяние было слишком сильно, и, когда она, взяв меня за руку, усадила рядом с собой, мне захотелось, чтобы наша беседа продолжалась возможно дольше...

Рафаэль взглянул на часы.

-- Однако! Уже половина одиннадцатого. Моя жена будет здесь около двенадцати. И мы уже не сможем предаваться воспоминаниям.

-- Этого еще недоставало! -- подумал я.

-- Пойдем, пройдемся. Там мне будет легче рассказать тебе историю принцессы Манипурской, я хочу сказать -- Апсары. Хоть ты и не очень чувствителен, но приготовься растрогаться, правда, я отнюдь не претендую, чтобы вызвать у тебя слезы, которые неоднократно выступали у меня на глазах в продолжение этого страшного рассказа.

Мы снова вернулись к нашим креслам на террасе кафе, предшествуемые двумя слугами, которые несли на подносах внушительное количество графинов и бутылок.

-- Первый вопрос Апсары, -- сказал Рафаэль, -- был о том, останавливался ли я в Пномпене, когда ехал из Сайгона в Ангкор. Я ответил, что, действительно, пробыл там одни сутки.

-- Вам, наверное, показывали королевский дворец?

-- Да.

-- Тогда вы знаете, -- сказала она, -- все те места, где я прожила двенадцать лет, -- годы эти были и, вероятно, останутся самыми счастливыми годами моей жизни.

-- Моя маленькая девочка, -- сказал я, -- надо верить в жизнь.

-- Чтобы исполнить свой долг, вовсе не обязательно верить в жизнь! -- сказала она с выражением мрачной силы, которая делала ее прекрасной. -- Вы, наверное, видели в Пномпене зал для танцев и, быть может, заметили вдали большое желтое здание, где помещаются танцовщицы?

-- Да, мне его показали, но я там не был.

-- Туда входить воспрещается. Вход охраняется часовыми. Вот в одной из этих комнат в одно прекрасное утро, много лет тому назад, проснулась маленькая трехлетняя девочка, и самое раннее ее воспоминание -- солнечное утро, голубое небо, деревья с золотыми плодами, крупные цветы, красные и белые. О том, что могло быть до этого, я почти ничего не помню, ничего не помню о ночи, о дымных ночлегах, о темных силуэтах, сновавших взад и вперед, о толчках, больно отзывавшихся во всем моем измученном теле.

До шестнадцати лет я была только танцовщицей, как и другие, одной из пятисот танцовщиц его величества короля Камбоджи, одной из этих бедных девочек, судьба которых так похожа на блестящую и короткую жизнь бабочек.

Но по мере того, как я подрастала, внешне подчиненная тем же обязанностям, что и мои товарки, я заметила кое-что, что привело бы в восторг многих молодых девушек. Но меня это испугало. Королевские танцовщицы, lokhon'ы, с ранних лет обречены на крайне размеренный образ жизни. Начинающие должны утром и вечером проделывать свои упражнения, благодаря которым приобретают необходимую для наших танцев гибкость. И если какая-нибудь из подруг забывала проделать нужное движение, на нее начинали кричать, а то, случалось, пускали в ход и тростниковую палку. Вскоре я заметила, что, как бы рассеянна я ни была, наша надзирательница не позволяла себе проделывать со мной того же.

В остальном я, как и все ученицы нашего класса, получала те же пять пиастров месячного жалованья; комната моя была такая же, как и у других, там я съедала ту же пищу, что и они, в те же часы приносимую той же "байя". Но мало-помалу я стала убеждаться, что циновки, на которых я спала, сделаны из более тонкой соломы, чем у остальных, что мои шарфы и сампуа сделаны из более легких тканей, что байя, прислуживавшая мне, умудряется добывать для меня самую вкусную рыбу, самые свежие цветы, самые сочные плоды мангового дерева. Танцовщицы наши обязаны сами убирать после представлений свои шкафы и сундуки. Я же этого не делала -- несколько раз просто по забывчивости, а потом и умышленно. Но каждый раз на следующее утро я находила мои костюмы сложенными и убранными и никогда не получала замечаний за мою забывчивость, Тогда я поняла, что это внимание ко мне, не вызывавшее никаких толков, как бы ничтожно оно ни было, не случайное. Что таково было желание самого короля, это подтверждалось его обращением со мной. При мне сменились на троне Камбоджи Два властелина; когда я приехала в Пномпень, я была совсем еще маленькой, а король Народон -- очень стар. Я не помню, при каких обстоятельствах и когда увидела его впервые; этот день во всяком случае оставил в моей душе неизгладимый след. Правда, тогда мне было уже около одиннадцати лет. Целую неделю во дворце царило мрачное беспокойство, -- все знали, что конец короля близок. Было, вероятно, около девяти часов вечера, солнце только что скрылось за лавровишневыми деревьями. Я сидела с моими подругами, перед тем как идти спать, мы молча грызли зерна кувшинок. Вдруг меня кто-то позвал с галереи: "Апсара!"

Эго была принцесса Кхун-Танк.

Я поспешно встала и последовала за ней. Она провела меня в комнату короля, в которой я никогда раньше не бывала. Монарх лежал на белой с золотом постели; шелковый зеленый балдахин был наполовину раздернут; около него стоял пожилой человек, в котором я узнала одного из принцев. Я ждала, вся дрожа, в своем углу.

Принцесса подвела меня к постели умирающего. Он заговорил слабым голосом и спросил меня: "Ты ведь была здесь счастлива, маленькая Апсара, не правда ли?" Я кивнула головой, едва удерживаясь от рыданий. Он положил мне на голову свою уже холодную, пергаментную руку и сказал, обращаясь к принцу, своему преемнику, королю Сисовата: "Я сдержал свою клятву, брат. Теперь очередь за тобой сдержать ту клятву, что ты мне дал". Через несколько часов спустившийся с высокого шпиля над дворцом красный сигнальный фонарь возвестил нам о кончине нашего повелителя. Комнаты и дворы огласились горестными воплями. Забившись в свою темную комнатку, одна среди всей этой суматохи, я всю ночь с испугом спрашивала себя, на что намекал покойный король и кто я такая. Король Народон часто заходил в комнаты танцовщиц. Короля Сисовата я видела там всего три или четыре раза. Но при каждом посещении он заходил в мою комнату. Никогда ничего не говорил и только молча смотрел на меня с видом сердечного участия -- и все это только усиливало мой смутный страх.

Он справлялся у нашей старшей учительницы о моем здоровье, о моих успехах. Последние были таковы, что очень скоро настал день моего дебюта в качестве первой танцовщицы. Мне было только четырнадцать лет. В этот памятный вечер я должна была выступать в роли принцессы Боссебы. Задолго до начала представления служанки смазали мне тело кокосовым маслом с шафраном. На лицо наложили густой слой белил. На мне было сампуа черного цвета, так как была суббота, а вы, я думаю, знаете -- одежды камбоджийских танцовщиц имеют различные цвета по дням недели, черный цвет был как раз цветом субботы. Когда служанки кончали зашивать на мне мои одежды, вошла старшая учительница. За ней следовали две женщины -- они несли черные подушки, на которых были разложены украшения, пожалованные мне королем ко дню моего первого дебюта. Их великолепие положительно ослепило меня, еще больше усилив мой страх. На одной подушке были "моцотп" и "паннтпиеретп" -- головные уборы -- один очень высокий, в форме четырехэтажной пагоды, другой -- закругленный, напоминающий диадему, оба из червонного золота, с рубинами и оливинами. На другой подушке были -- прежде всего -- широкая эмалевая пластинка, вся в бриллиантах, ее носят на шее, как ожерелье. Затем восемь колец и для каждого пальца свой камень: указательный -- изумруд, средний -- сапфир, безымянный -- рубин, мизинец -- три бриллианта. Наконец, были серьги и двенадцать браслетов, для каждой руки по пяти и по одному на ногу, такие тяжелые, тяжелые!..

Мне ужасно хотелось заплакать, и я все спрашивала себя, что могло означать подобное великолепие. Но из залы уже доносились первые звуки гонга и ксилофонов. Я наспех выпила последний глоток чая, и вдруг, когда занавес раздвинулся, я почувствовала, будто меня выхватило из тени и потащило на середину залы потоком вспыхнувшего синего света... Там был король. Я видела только его одного. Он возлежал в ложе, возвышавшейся над залой, на своей белой кушетке, его белая одежда была вся покрыта орденами и медалями. Над ним возвышался белый балдахин, вокруг которого медленно раскачивались веера из белых перьев. Я направилась к королю. Я была так смущена, что когда лежала, распростершись ниц, после трех поклонов, положенных по ритуалу, то думала, что никогда уже больше не встану.

Во время антракта меня окружили мои товарки, пришедшие полюбоваться на мои украшения. Маленькие поздравляли меня вполне искренне, рассчитывая со временем получить столь же великолепные подношения. Зато первые танцовщицы, зная, что обозначают такие подарки, поздравляли меня более сдержанно. Но все же смеялись, толкая друг друга. Четырнадцать лет, и уже фаворитка! "Сегодня вечером Апсара познакомится с зеленым занавесом". Зеленый занавес -- полог над ложем монарха. Дело в том, что придворные танцовщицы -- вам это наверно уже говорили -- предназначены быть супругами короля, и пожалование такими великолепными драгоценностями означало, что и для меня настал момент стать его избранницей. Но изумление всех было крайне велико, когда убедились, что ни в тот вечер, ни назавтра и ни в последующие дни я не была вызвана в королевские апартаменты. Мне пришлось целых три года ждать приказания, ослушаться которого не может ни одна женщина.

Три года, я ждала три года! Как могла, разделяла жизнь моих подруг, стараясь подавить в себе мучившую меня тревогу строгим соблюдением всех обрядностей повседневной жизни. О, эти дни, проведенные в изготовлении браслетов из цветов жасмина, в курении папирос, в болтовне за вареньем из гойавы. Я уже думала, что никогда не наступит момент, когда Апсаре будет открыта тайна ее происхождения. Но почему-то я считала, что здесь непременно должна быть какая-то тайна. Не была ли это просто болезненная гордость, заставлявшая меня считать себя не совсем такой, как иные танцовщицы, думать, что мне предназначена иная судьба, чем им?

Но стоило мне только подумать о холодной руке покойного короля на моей голове, о чудесных украшениях, помилованных мне живым королем, как я начинала понимать, что совершенно напрасно стараюсь успокоить себя относительно того, что неминуемо должно совершиться.

Однажды вечером во дворце были танцы, и я должна была играть роль принца Лаксхмана, брата божественного Рамы. Я была уже готова и только собиралась надеть свой паннтиерет из рубинов и оливинов, как вошла старшая учительница и объявила, что я не буду сегодня играть и что нужно сейчас же одеть другую танцовщицу. Затем она приказала мне следовать за ней. Я хотела было снять мой костюм, но она не дала мне этого сделать, и я вошла в королевские покои, как была, в куртке рубинового цвета и в серебряных панталонах Лаксхмана. Придя в комнату короля, она отвесила поклон, подвела меня к королю и ушла. Первое, что я увидела, разумеется, был король. Но почти тотчас же я заметила какого-то странного человека, который был с королем в этой огромной комнате. Вообразите себе старика в каком-то рубище -- одеянье его было разорвано, вероятно, терновником, выжжено солнцем, когда-то оно, вероятно, было лимонного цвета, как одежды бонз. На лбу его, гладком, как слоновая кость, была татуировка: три белых полосы и глаз Шивы. Когда я вошла, он стоял перед королем на коленях. Увидев меня, он сразу поднялся и пал ниц к моим ногам, целуя их.

-- Это она, -- сказал король. -- Ты скажешь твоему господину, что мой предшественник и я сдержали свое слово.

А старик, все еще распростертый, не переставал целовать мои ноги, что-то бормоча, смеясь и плача в одно и то же время.

-- Это она! Да дарует Шива жизнь и торжество ее высочеству принцессе Манипурской!

Изумленная, испуганная, я смотрела на короля. Он наблюдал за мной, растроганно улыбаясь.

-- Бутсомали, -- сказал он, наконец, -- встань! Пройди в соседнюю комнату. Там ты останешься с ней, сколько понадобится. Скажешь ей все, что она должна знать. Только, отец мой, пощади ее юность.

Сказав это, он позвонил и велел слуге отвести нас в другую комнату. Я поклонилась королю, отвесив глубокий поклон, и каково же было мое удивление, когда он ответил мне столь же почтительно. Я и старый Бутсомали очутились в маленькой гостиной с диванами и позолоченными столиками, на которых стояли замороженные сиропы, варенья, лежали папиросы. Я села. Шиваитский священник склонился передо мной так же, как он это делал у ног короля, и начал говорить. И по мере того, как он говорил, прошлое все больше и больше вскрывалось передо мною. Теперь мне казалось, что сцена, на которой до сих пор развертывалась моя жизнь, все расширяется. И постепенно приподнимается завеса, приоткрывая неведомые глубины прошлого. И вот, будучи в одно и то же время актрисой и зрительницей, я видела в них мое прошлое и будущее.

Приблизительно полтора века тому назад одному герою, который по своим добродетелям был ближе к богам, чем к людям, удалось превратить одну древнюю страну, лежащую между Сиамом и Индией, в могущественную империю. Героя этого звали Аломпра, а государство, им основанное, было могущественное королевство Бирма. Могущественное и, увы, эфемерное! Его окружали ожесточенные враги, и очень скоро вслед за его расцветом последовала гибель.

Каковы были причины ненависти, окружавшей его? Его богатство. Кто хочет иметь представление о земном рае, должен спуститься в долину Иррауди. Там сотни городов -- и достаточно увидеть один из них, чтобы получить понятие о славе страны. Ава -- называют городом драгоценных камней; Ама-рапура -- город бессмертия; Мандалап -- столица, в ней сады еще более пышные, чем в Персии, а крыши из массивного золота. Пиган -- в нем девять тысяч девятьсот девяносто девять храмов, больше, чем где-либо на земле; Могунг -- город рубинов; Мульмейн, наконец, Рангун, вторая столица, -- ее пагода самая прекрасная в мире.

В течение ста лет в Бирме, после смерти великого Аломпры, успехи чередовались с несчастиями.

Вслед за мрачной эпохой, во время которой было пролито много крови, эта великолепная и несчастная страна с нетерпением ожидала, что настанет наконец ее благоденствие. Старый король Мин-Гун умер. Но он все же успел избрать себе наследника из своих сорока восьми сыновей: наиболее достойным престола он счел сына своего принца Тхи-Бо.

Новый король был такой необычайной красоты, такого светлого ума, что без труда можно было угадать происхождение его от божественного Аломпры. Храбрость его равнялась его Доброте. В первые шестьдесят дней его царствования все были Уверены, что для Бирманского государства вернулся золотой век. Безрассудные мечты, жалкие надежды, которые рассеялись самым прискорбным образом!

Однажды король охотился со своими придворными в дремучем бирманском лесу, окружавшем столицу, где возвышаются ослепительно белые султаны "thi-see" -- лаврового дерева. Они заехали довольно далеко в погоне за кабаном. Им почти удалось загнать животное, и юный повелитель спешил нанести ему последний удар, как вдруг из логовища, вырытого между корнями бананового дерева, выскочил человек. Очевидцы этой сцены еще долго потом спорили о том, кто был этот человек. Одни говорили, что это был отшельник, другие -- что простой нищий. И возраст его оставался спорным. Но все в один голое утверждали, что он был прокаженный. Человек этот, схватив лошадь короля за поводья, попросил у властителя милостыню. Испуганная лошадь встала на дыбы, и этого момента было достаточно, чтобы кабан исчез в густой лесной чаще.

Король сначала онемел от изумления. Затем, не будучи в состоянии сдержать свой гнев, ударил старика хлыстом по лицу. По рассказам охотников, король вернулся крайне мрачным с этой охоты. Вначале некоторые военачальники пытались рассеять грусть короля шутками, но безуспешно. Затем все замолчали, и когда печальное шествие достигло дворца, королем овладела невероятная тоска, которая его больше не покидала.

Уже на следующий день можно было предвидеть грозящую катастрофу. В одну неделю тот, кто служил примером всем повелителям, сделался самым жестоким деспотом. Казалось, будто его охватил какой-то вихрь яростного безумия. Слухи о происшествии на охоте быстро распространились по всему королевству, о нем с ужасом говорили в стране, где нищие всегда считались священными. Но был ли тот, которого необдуманно оскорбил принц, обыкновенным нищим? В этом уже сомневались. Недобрые слухи ходили среди населения. Не простой смертный был тот, кого ударил нечестивый хлыст Тхи-Бо, нет, это был сам бог разрушения и смерти, самое страшное из всех наших божеств, бог Шива в излюбленном им образе, образе лесного отшельника -- он избирает его всегда, когда хочет испытать благочестие своих сынов. В таком виде его изображает статуя на террасе Ангкор-Вата, где мы только что с вами были. Подумайте только -- все эти слухи распространялись среди самых больших фанатиков. Они всячески варьировались, умножались, становились правдоподобными. Бонзы уже открыто намекали на них в пагодах. Показывали друг другу с ужасом изображения божества, его лицо, сделавшееся гневным и оставшееся таковым с момента отвратительного святотатства. Отныне проклятие Шивы лежало на всей стране, и последовавшие за этим события дали самые ужасные подтверждения этим мрачным слухам.

Тхи-Бо был окончательно выведен из себя этими все возраставшими слухами и стал обвинять в заговоре против государства своих братьев и сестер -- сорок восемь принцев и шестьдесят принцесс. Он заточил их в одном из дворцовых зданий, и здесь-то и совершилось самое гнусное преступление. Однажды ночью здание это окружила толпа смертников, которых предварительно напоили, посулив им помилование. Все пленники были передушены. Только одной принцессе, спрятанной ее кормилицей, удалось бежать от этой бойни.

Я думаю, вы легко можете себе представить, что столь жестокое преступление внесло окончательный, непоправимый разлад во всем королевстве. И вот этим-то моментом и решила воспользоваться хищная нация, уже в течение целого века подстерегавшая добычу. Было объявлено, что Бирманское королевство, содрогающееся в кровавых конвульсиях, является позором для цивилизованного мира, и что положить конец всем этим беспорядкам, это значит -- совершить благое, нравственное дело. Я, кажется, достаточно сказала вам. Вы поняли? Итак, вмешалась Англия. Какие бы то ни было промедления не были в ее интересах -- между Бирмой и Францией уже был заключен договор, разрешавший -- запомните это хорошенько -- вашей стране провезти через границу Тонкина оружие и амуницию для бирманских войск. Вице-король Индии, лорд Дюферен сосредоточил войска вдоль противоположной границы. Британская армия получила приказ наступать. Вскоре она захватила Мандалай. Король был теперь только несчастным безумцем, неспособным отдавать какие-либо приказания, неспособным даже понять, что происходит. Да, впрочем, кто же согласился бы подчиниться принцу, на котором лежало проклятие бога, еще никогда никого не прощавшего?

Мне очень хотелось, чтобы вы могли видеть старого Бутсомали в тот момент, когда он рассказывал мне о страшной сцене, которая произошла тогда и свидетелем которой он был, -- он буквально весь дрожал, когда говорил об этом. На следующий день королевский дворец проснулся захваченным британскими солдатами. В тронном зале причитали, разрывая на себе одежды, королевы и принцессы. Прибыл полковник Прендергаст и объявил королю Тхи-Бо, что он лишен престола. Вообразите себе это зрелище -- женщины в слезах, презрительные, сухие офицеры, солдаты со штыками, окружающие трон, на котором безумный монарх присутствовал, сам того не понимая, при разрушении своей империи.

В тот же день по Иррауди пароход увозил в Рангун последнего короля Бирмы, потомка Аломпры Великолепного. Само собой разумеется, что победители не забыли погрузить на это же самое судно все королевские сокровища, каких не видел еще человеческий глаз.

Вот уже сорок лет, как наши жемчуга, наши бериллы, нащ м изумруды сверкают на пуританских шеях прекрасных леди. Д| Позор! Позор! А великолепные украшения генеральных штабов его британского величества -- наши кубки, к золотой чеканной работе которых прикасались губы гигантов Аломпры, -- оскверняются щетинистыми усами рыжих офицеров. Когда законная династия снова взойдет на престол, прекрасный Мандалайский дворец, служивший декорацией всему этому позору, ты будешь снесен до основания вместе с твоими серебряными колоннами и капителями из позолоченного серебра, и нашей столицей будет древняя Амарапура, город бессмертия и непорочности.

Апсара умокла, вся дрожа. Вполне естественно, что по мере того, как она рассказывала, я, охваченный глубоким чувством волнения, всю силу которого ты легко можешь понять, отодвинулся от нее на диване и в самой почтительной позе выслушал первую часть рассказа.

Она заметила мое волнение.

И, подавив свое, попыталась улыбнуться мне.

-- Не правда ли, вы теперь начинаете понимать смысл всех тех предосторожностей, к которым я прибегала, чтобы поговорить с вами и объяснить вам, каким образом произошло, что танцовщица из Ангкор-Тома, маленькая студентка с Монпарнаса и принцесса Манипурская -- одно и то же лицо? Вы ведь не будете сердиться на меня за признания, которые могут причинить вам большие неприятности?

-- Мадам, -- пробормотал я, -- моя единственная мечта -- иметь возможность показать вашему высочеству, что я достоин вашего доверия.

Взяв мою руку, она прижала ее к сердцу, сильно взволнованная, и продолжала:

-- Король был в плену, королевство присоединено к вражеской стране. Но было нечто, чего враг не мог подчинить себе одним ударом -- душа Бирмы.

Движение протеста сконцентрировалось, главным образом, в северных провинциях, так как весь юг, центр и приморская часть страны находилась под непосредственной угрозой английской армии и флота. На севере близость Тибета, границы Лаоса и Китая (я не говорю о Сиаме -- он всегда был к нам враждебно настроен и никогда не упускал случая выдать тех из наших, кто принужден был скрываться на его территории) помогали мятежникам вести беспощадную войну с поработителями, войну декоитов, то есть разбойников, по выражению наших врагов. Они делали набеги на занятые врагом территории, захватывали караваны, убивали в глухих местах. Правительство Индии так и не опубликовало списка солдат, погибших в течение двадцати лет от пуль и кинжалов наших горцев. Во главе этих героев стояли бывшие начальники армии Тхи-Бо; их верность династии могла показаться еще более похвальной, ибо ни один из членов королевской семьи не мог больше воспользоваться их преданностью. Я говорю могла показаться, ибо большинству из них была известна та тайна, которую так тщательно скрывали от масс из боязни, чтобы она не дошла до слуха наших преследователей. Я вам уже говорила, что во время этой ужасной бойни -- избиения принцев тайными наемниками Тхи-Бо -- одной из принцесс удалось скрыться. После многочисленных опасностей мужественной женщине -- ее кормилице -- все же удалось спасти девушку, она отвезла ее к радже Манипура, государство которого граничило с Индией и Бирмой.

Когда девушке минуло двадцать лет, хаджа влюбился в нее и женился на ней. От этого брака было двое детей. Являясь единственными отпрысками династии Аломпры, они обязаны были теперь восстановить трон Бирмы и вести священную войну против завоевателей.

В момент катастрофы, сделавшей этих детей сиротами, старшему мальчику было около восьми лет, а девочке три года. Несмотря на все предосторожности, тайна их королевского происхождения скрывалась плохо. И англичане узнали об этом. Однажды ночью манипурский дворец был захвачен отрядом британских солдат. Раджа и его супруга принцесса были арестованы. Их перевезли на Андаманские острова, где они вскоре и умерли. Была ли их смерть естественной -- неизвестно! Я никогда не узнаю этого, как, вероятно, никогда не удастся мне найти маленькое кладбище, где они похоронены.

Между тем раджа, предупрежденный об опасности, грозившей ему, успел укрыть своих детей в безопасном месте. Старший Знао, порученный верному приближенному, был отвезен на север, к нашим дакоитам. И впоследствии, под именем принца Мульмейнского, сделался там предводителем войск -- грозою наших врагов. На его долю выпала нелегкая задача, и я стараюсь помочь ему, чем могу.

Что сталось с девочкой, вы уже знаете. По соседству с нашим королевством есть королевство Камбоджа, верный союзник Бирмы, теперешний король его Народон, ненавидя Англию, перешел на сторону Франции. Туда-то и отвез меня шиваитский жрец, взявший на себя заботы обо мне. Он проник через Лаос сначала в Камбоджу, а затем и в ее столицу. Двор Пномпеня принял маленькую беглянку-принцессу. И было решено, что я буду жить там до тех пор, пока наши враги сочтут себя избавленными от последних потомков Аломпры.

Я никогда не забуду той сцены, которая произошла в последние минуты, проведенные нами, детьми, с нашими любимыми родителями. Появление британских солдат служило прекрасным доказательством того, что гнев бога Шивы еще не иссяк. Тогда мудрый жрец Бутсомали, который должен был увезти меня, заставил мою мать решиться на совершение обряда, о котором он толковал с первых дней нашего рождения и на который она все не решалась, страшась его последствий для нас. Брат и я были отведены в храм, прилегающий к дворцу, и торжественно посвящены богу Шиве, чтобы искупить преступление короля Тхи-Бо. И, кажется, эта жертва пришлась по душе божеству: когда наши маленькие головы, распростертые у подножья статуи, поднялись, ужасное изображение улыбалось.

Рассказав обо всем, что предшествовало моему рождению и что должно было руководить моей жизнью, Бутсомали впал в молчаливую медитацию. Я старалась не нарушать этого молчания, не прерывая его ни одним вопросом. Разве не было достаточно того, что я знала?

Злодеяния, несчастия, великолепие моего рода и моей страны -- вся эта необычайно мрачная история почти двух веков, пережитая мною, молодой девушкой, почти за один час, отняла у меня силы. Меня пугало то, чего ждали от меня -- не из страха перед долгом, а из боязни, что я не сумею оказаться на должной высоте перед той колоссальной, ответственной задачей, которую на меня возлагали.

-- А где же мой брат? -- спросила я наконец.

-- Принц Энао -- среди верных людей, у истоков Иррауди, около Брамапутры. Это он прислал меня к принцессе Апсаре.

-- Чтобы я отправилась к нему, не правда ли? Жрец покачал головой.

-- Нет еще.

За минуту до этого я вся дрожала, предвкушая неизбежность борьбы. А теперь испытывала почти разочарование, узнав, что время еще не пришло.

-- Я должна оставаться здесь?

-- Нет, -- сказал Бутсомали. -- В настоящее время наши враги потеряли след принцессы Манипурской. По всей вероятности, они считают ее мертвой. Но до наступления великого дня ее место не среди наших солдат, она нужна в другом месте. Такова воля принца Мульмейнского, вот его приказания...

Сказав это, он вынул из молитвенника пергамент, запечатанный черной и зеленой печатью, и протянул его мне. Я склонилась над ним.

-- О, отец, приказывай, я подчинюсь, -- сказала я.

На следующий день мы покинули пномпеньский дворец, где протекли мои лучшие годы (я только теперь в этом убедилась). Мы ехали преимущественно ночью, и по мере того как мы передвигались, воспоминания, которые я считала уже почти исчезнувшими, нахлынули на меня с прежней силой. Пристанищем служили нам пагоды, и часто, просыпаясь, я видела заботливо склоненное надо мной лицо доброго Бутсомали. И мне казалось тогда, что я все еще маленькая девочка и что дорога, по которой нам надо идти, та же самая, что мы проделали пятнадцать лет тому назад из Манипура в Камбоджу.

Времена изменились. Но мы все же должны были быть настороже, ибо плотна и густа сеть английского шпионажа. В Сайгоне мы сели на пароход, оба одетые в туземные одежды, и таким образом достигли Франции; ехали мы в четвертом классе, в трюме, смешавшись с толпой буддистских странников, отправлявшихся на Цейлон, и мусульман с Зондских островов, едущих в Мекку.

В Сингапуре я впервые столкнулась лицом к лицу с английскими солдатами, двумя унтер-офицерами британской полиции. У Бутсомали я научилась искусству владеть собой. Путешествие проходило в нескончаемых разговорах. Он раскрывал мне замыслы моего брата. В настоящий момент борьба за независимость несколько затихла. Продолжались лишь отдельные засады, нападения, дабы показать противнику, что враг не дремлет. Но в действительности предводители были заняты реорганизацией войск и снаряжения на европейский манер. И поэтому принц Мульмейнский решил, что сестра его, в ожидании решительного момента, должна употребить эти годы на изучение западноевропейских народов -- залог победы над ними. Мы беседовали со старым жрецом на французском языке, поэтому, когда мы высадились в Марселе, я могла уже довольно свободно объясняться на вашем языке. Накануне прибытия я долго отыскивала моего Бутсомали на палубе. Наконец я узнала его в маленьком старичке, сидящем на связках канатов, -- он читал какой-то журнал, на нем были панама и пиджак из альпага. На следующий день утром и я должна была переменить свои туземные одеяния на европейский костюм.

Его выбирал мой спутник, правда, не очень-то компетентный в этих делах, но зато в этом костюме я могла оставаться совершенно незамеченной.

Цикл моих западных экспериментов я начала Парижем. Затем -- Берлин, Рим, Лондон, Стокгольм видели на скамье своих Университетов молчаливую студентку, о которой вы первый, кого я встречаю, сохранили воспоминание.

Выучив достаточно хорошо языки и не привлекая внимания, я проникла в ту тайную среду, где накапливается и сгущается ненависть, подобная взрывчатому веществу. В этих очагах я представляла собой в некотором роде пламя, бирманское пламя, которое в один прекрасный день должно было воспламенить их все сразу, погребя нечестивую власть Англии под тлеющей золой. Из Тарса я проехала в Каир, в университет Эль-Азгар. Я целовала руки Ганди, Мустафы-Кемаля и Тагора. Я познакомилась с агитаторами всех национальностей -- русскими, турецкими, афганскими, тибетскими и сингалезскими. Я научилась чокаться на банкетах с господами и дамами, заведомо числившимися на осведомительной службе, и, кто знает, быть может, среди них были и такие, которые считали меня своей.

В Париже, где я должна была прожить пять лет, Бутсомали поместил меня в Монпарнасском квартале. Там-то я и встретила вас. Ведь вы знаете, там только одни французы рискуют быть замеченными. Я слыла там за дочь торговца рисом из Куала-Лумпура, приехавшую во Францию учиться и в свободное время заниматься скульптурой. На следующий же день проводник мой исчез, предварительно водворив меня в ателье на улице Кампань-Премьер и оставив мне чековую книжку с должными указаниями, как с ней обращаться.

Вскоре я уже освоилась со всем укладом жизни. Ловок был бы тот из моих товарищей -- чехословаков, армян, латышей, поляков и американцев, кто узнал бы бывшую танцовщицу из Пномпеня, бирманскую патриотку в этой скромной студентке в сером костюме и круглой шапочке. Я бывала во всех кафе квартала. Посещала все лекции. Для иностранца занятия в вашей Сорбонне очень полезны. Пожалуй, эти занятия можно охарактеризовать как стремление ваших профессоров дать перевес культу человечности над культом родины. Во всяком случае, я имела возможность убедиться, что это им прекрасно удается с французскими студентами. С иностранцами же совсем иное дело. Я не знала ни одного из них, у которого бы не развивался, как следствие этих лекций, самый фанатический национализм. В помещениях улицы Сен-Жак недурно культивируются те нарывы, которые после вашими генеральными штабами вскрываются на полях сражений. Для меня лично никогда еще моя родина не казалась такой прекрасной, как после этих лекций по философии, лингвистике, где общим лейтмотивом служила тема о всеобщем братстве. Никогда я еще не чувствовала так сильно, что все средства будут хороши для восстановления старой империи Аломпры. Обычно я столовалась в маленьком ресторанчике на углу улицы Леопольд-Роберт и Монпарнасского бульвара. Во время еды я читала. Однажды, когда все столики были заняты, какой-то старый господин попросил разрешения сесть со мной. Господин имел вид скромного чиновника в лоснящемся сюртуке с розеткой служащего министерства народного просвещения. Услышав, как он заказывает красную капусту с уксусом, я вздрогнула, подняла голову и узнала Бутсомали. Впрочем, я не особенно удивилась. Он приучил меня к подобным неожиданностям.

На этот раз известия, которые он сообщил мне, были большой важности.

Мы поспешно закончили завтрак, и, когда были в моем ателье, сидя за чашкой кофе, Бутсомали спросил меня:

-- Ваше высочество, были бы вы способны исполнить теперь те танцы, которым вы научились при дворе короля Сисовата?

-- Где?

-- В самом Пномпене или в окрестностях.

Вместо ответа я вытянула руки, изогнула их, как змеи. Они еще не утратили своей гибкости.

-- Слава Шиве! -- сказал он. -- Вы уедете из Парижа завтра утром. Через месяц вы будете в Камбодже. Король Сисоват уже предупрежден. Все будет сделано, чтобы облегчить вашу задачу. Время великой борьбы приближается, ваше высочество.

Это происходило восемь месяцев тому назад, Бутсомали уехал. С тех пор я больше его не видала. Вот и все. Апсара поднялась.

-- Теперь, -- сказала она твердо, -- как видите, я здесь. Я сказала вам слишком много, чтобы утаить от вас дальнейшее. Пойдемте.

Я последовал за ней. Мы прошли через обширную келью -- там стояли начатые скульптуры, напомнившие мне ателье Апсары на Монпарнасе. Затем открылась третья келья, четвертая. Я увидел груды ящиков, окованных металлическими полосами.

-- Я думаю, теперь вы понимаете, какие именно дела требуют моего присутствия здесь. Со всех сторон, из глубины Азии, приходят в Бирму военные припасы для борьбы за освобождение, и недалеко то время, когда вершины гор моей родины озарятся кровавым светом красной зари. Каждый из нас на своем посту как внутри страны, так и вне ее. Мой пост здесь. В ящиках, которые вы видели, находится восьмая партия оружия, которое мне удалось отправить в течение полугода войскам принца Мульмейнского, моего брата. Первые транспорты смогли удачно пройти через Лаос и границу Меконга, но затем изменники-сиамцы возбудили бдительность англичан. Двое из моих агентов были пойманы и убиты. Как видите, я ничего от вас не скрываю. Я вовсе не хочу, чтобы вы могли когда-нибудь Упрекнуть меня в том, что я не сказала вам, чем могут грозить признания принцессы Манипурской.

-- Продолжайте, -- сказал я твердо. Она поблагодарила меня взглядом.

-- Итак, я вынуждена была изменить маршрут. Мои два транспорта отправились к камбоджийскому побережью, где их погрузили на пароход, который, обогнув Малакский полуостров, выгрузил их в Мульмейнском порту, одно имя которого говорит за то, что там у нас имеются соучастники. И вот эти ящики приготовлены для следующего транспорта. Я жду прибытия еще других. Содержимое их -- патроны и гранаты, которыми нас снабдили революционеры Юннана и Кантона. С тех пор как я здесь, Ангкор-Том превратился в сплошной пороховой погреб. Здесь имеется также достаточное количество взрывчатых веществ, которые могут позволить мне, если только меня накроют, превратиться в ничто...

Апсара поднесла лампу к одному из ящиков.

-- Бога ради! -- сказал я, хватая ее за руку. -- Подумайте о великом деле, которому вы так нужны.

Она посмотрела на меня с мрачным видом.

-- Права ли я была, -- сказала она, -- будучи с вами так откровенна? Не нарушила ли я клятву? Не напрасно ли я выдала вам тайну, не мне одной принадлежащую? Достойны ли вы доверия, которое я вам оказала?

Что бы ты сделал на моем месте? Впрочем, я отлично знаю. Разве мы, французы, не похожи друг на друга? Мы всегда говорим -- да. Только впоследствии мы уже думаем о результатах нашего увлечения. Но тогда обычно бывает уже слишком поздно. Тогда отступать уж не приходится.

-- Ваше высочество, -- сказал я, целуя ей руки, -- ваше высочество!..

Она покачала головой и улыбнулась так, что я, ты, даже сам старикашка Барбару дали бы растерзать себя на куски за одну эту улыбку.

-- Называйте меня просто Апсарой.

Я вернулся домой незадолго до утреннего пения птиц. Максенс еще не спала.

-- Ну, нечего сказать! -- воскликнула она. -- Вот так час для возвращения! Я уже решила, что вы стали добычей тигров. Очевидно, вам так интересно было с вашими резидентами...

К счастью, она не настаивала, а то я совершенно не представлял себе, что бы я мог измыслить для извинения при всем том хаосе, который творился в моей голове. Да кроме того, ты ведь знаешь, как я всегда боялся лжи.

-- Знаю, знаю, -- сказал я. -- Но единственное, о чем я не догадываюсь, мой милый Рафаэль, так это о том, как ты потом выкрутился из подобного положения?

Я был столь взволнован, что выпил залпом свой стакан виски, да в придачу еще и стакан Рафаэля, который он себе только что налил.

-- Ну, наконец-то, -- сказал мой друг, -- вот это я понимаю! Впервые за весь вечер ты решился освежиться, не заставляя себя просить об этом. Я убедился, что ты прекрасно понял, в какое щекотливое положение поставили меня признания принцессы Манипурской. Я отдал себе в этом отчет лишь позже. Не скажу, чтобы я пожалел когда-либо о данном мною Апсаре слове. Нет. Ведь как-никак слово это было брошено не на ветер. Пожалуй, это даже был один из тех редких случаев, когда чувство вязалось с рассудком. В политическом отношении я считал, что торжество Бирмы будет не так уж плохо для Франции. Не было ничего более естественного в том, что моя страна, связанная стеснительными международными соглашениями, могла открыто принять сторону Бирмы. Во всяком случае один из ее сынов имел право, даже был обязан на свой страх и риск вступить на путь, запрещенный государственным мужам. Последние вправе были бы вынести мне порицание в случае неудачи. Вот все, что касается рассудка. В отношении же чувства, внушенного юной принцессой, оно было очень сильно. Но я вовсе не хочу, чтобы кто бы то ни был мог плохо о нем подумать. Чувство это покоилось на уважении, преданности и, к чему скрывать, на восхищении перед лучистой красотой Апсары. Как бы там ни было, но я связался со всем этим без всякого принуждения. Наши беседы, повторяющиеся все чаще и чаще, отнимали у меня большую часть времени. Остаток же его я ни на что не способен был потратить, ибо от всех этих событий постоянно пребывал в каком-то нервном трансе. А занятия мои все умножались. Прежде всего необходимо было пополнить свои технические познания об Анкгоре и его истории. Подле меня находился ментор, не допускавший шуток по этому вопросу. И вот как раз через неделю после моего разговора с Апсарой я получил от моего директора из Ханоя крайне сухое письмо, в котором он требовал от меня спешного доклада по одному очень сложному археологическому вопросу. Я еще расскажу тебе о нем в дальнейшем. Ты понимаешь, меня хотели испытать. Кроме всего этого, мне нельзя было пренебрегать моими отношениями с резидентом и Монадельши. Телеграмма от моего знаменитого лионского покровителя известила меня о том, что бригадир будет помещен в список лиц, награждаемых медалью министерства земледелия. По этому случаю Монадельши выражал мне такую признательность, что я не мог ее не принять, несмотря на ее несвоевременность. Он буквально не хотел разлучаться со мной, и мне стоило больших трудов избавляться от него, когда мне нужно было посетить Апсару в ее таинственном Убежище. Да ведь, кроме того, не забывай, мой милый Гаспар, что была еще и миссис Вебб!

-- Как? -- сказал я. -- Разве она еще не уехала? Я думал, что она пробыла в Ангкоре недели две, не больше.

-- Да, так она предполагала вначале. Но ей там так понравилось, что она решила остаться еще немного. Если бы я проявил малейшее неудовольствие по поводу ее решения, я был бы самым неблагодарным существом. Представь себе, накануне ее намеченного отъезда она вошла ко мне, в мой рабочий кабинет, когда я бился над каким-то ужасным арабским памятником, открытым в Пном-Бакхенге, и протянула мне телеграмму, прыгая от радости: "Прочтите, дорогой мой, надеюсь, вы будете довольны". Это была телеграмма от адмирала Джеффри, которому она телеграфировала, без моего ведома, несколько дней тому назад о своем желании остаться в Анкгоре еще на месяц.

Адмирал в это время находился в Гонконге и уже намеревался плыть в Сайгон, но, получив телеграмму, решил проделать трехнедельную крейсировку в Печилийский залив. Будучи галантным, как все моряки, он извещал свою кузину, что "Nevermore" и "Notrumps" будут в Сайгоне не раньше чем через месяц, как она этого хочет. "Это выгодно для мичманов, -- сказала мне миссис Вебб, -- когда они в море, они экономят деньги, а на суше транжирят много, приобретают дурные привычки и еще хуже... Да и кроме того, не могу же я вас оставить, пока вы не кончите вашего кхмерского образования". Что касается мичманов, она, несомненно, была права. Неважно, что из-за меня в это время американская морская дивизия, состоящая из двух броненосцев, трех разведывательных судов, шести истребителей и четырнадцати тралеров, крейсировала где-то между устьями Ялу и Янг-Тсе-Кианга. И все это потому, что старый лионский скряга подверг меня испытанию, о котором ты знаешь.

Я счастью, одно неожиданное обстоятельство облегчило тяжесть моих разнообразных обязанностей, от которых я буквально разрывался на части. Миссис Вебб, как ты помнишь, очень понравилась Апсара в тот вечер, когда балет приезжал к нам ужинать, и она изъявила желание ее видеть. Сам я лично не проявлял никакой инициативы для этого сближения, но если бы оно состоялось без моего участия, то я был бы изрядно глуп, не воспользовавшись его плодами. Если Апсара будет принята на вилле, то, разумеется, я сумею быть в курсе всех событий, не бегая на другой конец Ангкор-Тома. Все шло превосходно. Понятно, первый шаг сделан был не Апсарой. Но миссис Вебб, -- ей надоело ждать, -- попросила бригадира привести танцовщицу. Бригадир, любезность которого была неистощима, отыскал ее в Сием-Реапе, в помещении, предназначенном для балерин, с которыми она должна была жить -- девочками довольно ветреными -- их частые отлучки делали незамеченным отсутствие принцессы Манипурской.

Обе женщины очень подружились с первого же визита. Максенс задаривала Апсару всевозможными мелкими подарками. Я не мог не улыбнуться при мысли о смущении миссис Вебб, если бы она узнала, кому она делает подарки.

-- Ничего нового? -- спросил я у молодой девушки, воспользовавшись удобным моментом, когда миссис Вебб пошла за альбомом с фотографиями, которые хотела ей показать.

-- Ничего. Но устройте так, чтобы прийти послезавтра вечером в обычный час в обычное место. Вы, быть может, мне понадобитесь. Вы не находите, что я уже вами злоупотребляю? Не жалеете ли вы...

-- Апсара! -- прошептал а.

И вместо ответа поцеловал ей руку.

-- Отнимать вас у такой очаровательной подруги! Право, меня мучает совесть...

-- Она оставит вас в покое, если вы будете приходить сюда почаще, -- сказал я, чтобы как-нибудь выпутаться из положения. -- Этот дом -- ваш дом.

-- Благодарю вас. Ведь моя первоначальная сдержанность понятна, и, кроме того, я думала, что миссис Вебб англичанка. Тогда бы... Но теперь с этим покончено. Как она мила! Мила и красива!

Со своей стороны Максенс не переставала расхваливать Апсару:

-- Она прямо восхитительна, эта малютка! Сама скромность и какой ум! Заметили вы эту гибкость? А этот рот! Это тело!

-- Знаю, знаю!..

-- Что? Что вы знаете, вы ничего не знаете!

-- Прежде всего я знаю, что американки всегда очень тонко разбираются в женской красоте. И я знаю также, что вы заставите меня ревновать. Ведь если подумать хорошенько, то легко понять, что вы пожелали продлить ваше пребывание здесь лишь после знакомства с этим маленьким королем Гигантов. Будьте осторожны, я все расскажу вашему кузену адмиралу.

-- Вы глупы, дорогой мой, положительно глупы!

И она погрозила мне пальцем с веселым смехом, всегда так очаровывавшим меня. Я, конечно, шутил. На самом же деле я был счастливейшим из смертных.

Последующие недели были для меня полны очарования. Каждое утро регулярно я работал. Максенс уходила гулять с Апсарой. Обе они любили всякие развалины. Завтракали мы втроем и всегда очень весело. Затем, после отдыха, когда становилось прохладнее, шли на прогулку. Господин Бененжак уже Две недели отсутствовал в деловой поездке где-то у Сиамской границы, но Монадельши каждый раз присоединялся к нам. Он гордо носил на своей полотняной куртке красную ленту с полосами зеленой и желтой, которую я ему выхлопотал. Ежедневно храмы и лес открывали нам все новые и новые чудеса. Кто не знает Ангкор-Вата, тот не знает, что такое восхищение. Поднявшись по трем большим лестницам, мы достигали наконец последнего этажа верхней галереи, возвышавшейся над синевой леса. Там вдоль стен стояли в ряд, в таинственном полумраке, буддийские и браманские идолы, золото и пурпур слезли с их скорбных лиц. Они, казалось, покачивались на своих подточенных червями ногах. Прислонив голову к кольчатым переплетам окон, мы видели над собой бесконечный океан зелени. О нашу каменную клетку бились большие одинокие птицы -- цапли, ястребы, пеликаны. А в небе, где плыли облака, быстрыми стаями рассыпались изумрудные попугаи и ослепительно-белые цапли. У каждого из нас был свой любимый пейзаж. Моим был тот, что сверкает вокруг Ангкор-Вата. У Апсары -- Байон, шиваитское святилище, где царствуют грозные лики божества, которому некогда была посвящена принцесса Манипурская. Максенс больше прельщали Прах-Кхан, Та-Прохм, Бантеан-Кден. Ради ее удовольствия мы ходили туда в сумерки. Над нашими головами резвились обезьяны, раскачивая, как колокола, огромные шапки орхидей. Иногда борзая миссис Вебб останавливалась, рыча, сгибая лапы у входа в один из этих мрачных тоннелей, где ветви еще дрожали от шагов крупного хищника -- тигра или пантеры.

Через брешь в стене Та-Прохма мы вступали в колоссальную ограду, становясь восхищенными зрителями тысячелетней борьбы архитектуры с растительностью. Здесь небо исчезает совсем. Идешь в каком-то зеленом, как бы подводном царстве. Синеватые корни колоссальных деревьев, подобно щупальцам невиданных спрутов, держат в своих когтях в плену целые храмы. Влажное молчание смерти нарушается лишь треском приподнявшейся плиты или падением камня с карниза. Он был там, наверху, в течение двенадцати веков, верный своему месту, предназначенному ему архитектором, и вот теперь он лежит между терновником и мхом, у ног случайных путешественников.

-- Уйдемте, -- бормотал я, потрясенный чудовищным величием зрелища.

-- Пойдемте к солнцу, пойдем к Барэю, туда, где река делает поворот, мне нужно кое-что проверить для моего доклада.

Ах, этот доклад! Как мои спутницы вышучивали меня! Я уже говорил тебе, что это была работа, затребованная дирекцией из Ханоя.

Группа памятников Ангкора снабжается водой из реки Сием-Реапа.

Вопрос заключался в том, чтобы узнать, не была ли эта река отведена с этой целью из своего первоначального русла основателями кхмерской столицы.

-- Ну, как ваш знаменитый доклад? -- спрашивала Максенс.

-- Я его почти закончил, уверяю вас.

-- Не видно что-то, чтобы вы много над ним работали, -- сказала Апсара.

-- А кто виноват, скажите, пожалуйста? -- спросил я. -- Вы думаете, так приятно проводить время за бумагами, когда около тебя...

-- У, противный льстец! Как он умеет вывертываться. Они обе смеялись. Я тоже смеялся. Как они обе были очаровательны!

Самое неожиданное явление -- это гром среди ясного неба.

Однажды, когда мы собирались на прогулку по направлению к Бантеан-Самре, бригадир явился на виллу с небольшим опозданием. Он принес телеграмму и передал ее мне.

-- Что случилось? -- спросила Максенс. -- Надеюсь, ничего серьезного?

Я смотрел на них с озабоченным видом. Я заметил, что Апсара вдруг очень побледнела.

-- Нет, ничего серьезного.

-- Но все же?

-- Прочтите сами. Главный резидент выражает желание поговорить со мною в Пномпене.

-- Вам придется проделать триста километров туда и обратно. Однако он не церемонится. Не мог он разве сам приехать?

-- Пожилой человек и с положением высшего резидента?! Если он меня вызывает в Пномпень, значит, это необходимо.

-- Пусть будет так. Это ваше дело. Когда же вы думаете ехать и вернуться?

-- Как можно скорее.

-- Если господин хранитель хочет ехать завтра утром, -- сказал Монадельши, -- то автомобиль резидента будет к его услугам. Правда, он не очень-то элегантен, но зато вынослив и привык совершать это путешествие в один день. Сегодня у нас вторник. Вы сможете вернуться в пятницу вечером, господин Сен-Сорнен.

-- Отлично.

-- Вы можете протестовать, -- сказала Максенс, -- но я-то уж вас знаю! Вас что-то беспокоит?

-- О, -- сказал я, -- вполне естественно. Мой доклад закончен -- осталось лишь переписать его, а эта поездки задержит его отправку дня на три... А я ведь и так опоздал...

-- Только-то? Ну, послушайтесь меня. У меня есть маленькая пишущая машинка. Дайте мне ваш черновик. Я его вам

перепишу. Приготовьте только конверт с адресом и препроводительное письмо. Я все отправлю. Сколько там страниц?

-- Около двенадцати.

-- Это для меня работа на полдня. Можете спокойно отправляться.

Я уехал на следующее утро очень рано. Монадельши проводил меня до Сием-Реапа. Он, добряк, заметил мой озабоченный вид и старался всячески развлечь меня. Но ему это так и не удалось. Признаюсь, я не ждал ничего хорошего от этого неожиданного вызова.

Расставаясь, мы крепко пожали друг другу руки.

-- Монадельши, -- сказал я, -- позаботьтесь о них хорошенько, прошу вас.

Эта фраза, признаться, мало меня удовлетворяла, но произнести другую было невозможно, не рискуя возбудить его любопытство. Я отлично знал, что Максенс не грозила никакая опасность. Но Апсаре?!

IV

Следы шагов кругом дворца,

О, Тен: следы шагов,

О, Тен: кругом дворца.

Преасбат чум веанг

Главный резидент просил меня известить его телеграммой о дне и часе моего приезда в Пномпень. От Сием-Реапа к столице Камбоджи ведет только одна дорога. В Компонг-Томе, куда я прибыл около полудня, меня ждала приятная неожиданность.

Когда я проезжал по мосту, ведущему к деревне, автомобиль мой был остановлен аннамитским чиновником, поджидавшим его. Чиновник вручил мне телеграмму, желтый цвет которой указывал на ее официальный характер.

-- А! -- пробормотал я, прочитав ее. -- Это уже лучше! Телеграмма была из Пномпеня. Главный резидент просил подождать его в Компонг-Томе, куда он рассчитывал приехать к восьми часам.

-- Прекрасно! По крайней мере, я отдохну.

Я позавтракал без особого аппетита. В деревне была полнейшая тишина, все замерло под лучами немилосердного солнца. Возможно ли испытывать такую тоску в том самом месте, где всего лишь полтора месяца тому назад я был так счастлив! И по этому случаю я решил предпринять самое благоразумное -- отправился в темную комнату и улегся. Там по потолку бегали две маленькие ящерицы, называемые колониальными жителями -- маргуя. Я все время наблюдал за ними, боясь, что они свалятся мне на голову, и наконец уснул.

Около шести часов я вышел на воздух. Стало немного прохладнее. Солнце садилось в белесоватом тумане Тонле-Сана. В воде Арройо, густой, желтой и теплой, как растаявшая карамель, купались ребятишки. Слоны короля Сисовата покорно исполняли свою работу, таскали стволы деревьев, помогали разгружать лодки. Над бамбуковой хижиной, служившей казармой местной милиции, развевался великолепный трехцветный флаг, представляющий далекую родину. Чтобы убить время, я зашел в разгрузочное помещение. Там говорил по телефону какой-то полицейский нижний чин, оказалось, что это был сам капрал, но я узнал об этом позже, так как в тот момент он был совершенно гол.

-- Месье главный резидент проехать Компонг-Том. Быть здесь половина восьмого. Скорее, месье, мой больше нет время.

Он разбудил своих товарищей, и все они принялись за сооружение триумфальной арки, где жалкая зелень перемешивалась с бумажными украшениями. А я решил позаботиться об изготовлении аперитивов.

Но ресурсы бунгало на этот счет были очень посредственны, и трудно было обойтись без помощи миссис Вебб. Я выбрал все, что было лучшего, приказал поставить на веранду и стал ждать.

Около восьми часов обычный взрыв петарды, которым наше индокитайское население выражает свою лояльность, возвестил о приближении главного резидента Камбоджи. Я едва успел спуститься со ступенек бунгало, автомобиль уже подъехал.

Главный резидент легкой походкой вышел из него. Это был человек высокого роста, с большими, живыми, голубыми глазами, с багровым цветом лица. Я тотчас успокоился -- он не имел бы столь добродушного вида, если бы собирался наговорить мне неприятных вещей.

-- Очень рад, господин Сен-Сорнен. А! Я вижу, я не застал вас врасплох. Бутылки, графины, браво! Господин Этьен и я, мы умираем от жажды.

Его сопровождал тот самый начальник кабинета, который столь любезно принял меня в Пномпене несколько недель тому назад.

-- А обед? Ведь мы здесь обедаем и ночуем. Все готово? Прекрасно! Я вижу, вы прямо незаменимый человек. Этьен, садитесь.

Это было только начало -- во время всего обеда резидент не переставал расточать похвалы по моему адресу.

-- Мой начальник кабинета, вероятно, говорил вам, дорогой м ой, как я был огорчен, что не застал вас, когда вы были проез дом у меня. Мне хотелось дать вам срок освоиться немного с вашими делами, прежде чем просить вас пожаловать в Пномпень. А когда послали вам телеграмму, меня совесть замучила -- заставить вас проделать целых шестьсот километров! И вот я и решил совершить раньше свою деловую поездку, -- я рассчитывал сделать ее недели через две в сторону Мелупрея. Таким образом я избавил вас от половины пути. Я уезжаю послезавтра днем. Вы же вернетесь в Ангкор. Нам вполне достаточно времени, чтоб познакомиться друг с другом, а вы сэкономите целый день. Ну, расскажите мне что-либо о вашей должности. Я знаю, она вам нравится. Да, да. На прошлой неделе я встретил в окрестностях Баттамбанга господина Бененжака. Он сделался вашим настоящим другом. Только о вас и говорит. По этому случаю я должен поблагодарить вас за ту лестную оценку, которую вы дали вскоре же после вашего приезда администрации протектората. Мы уже отвыкли от подобной любезности.

Он намекал на доклад, отправленный мною в первую же неделю после моего приезда, доклад чисто административный, вроде описи. Осторожно избегая всякой технической оценки, я ограничился лишь тем, что выразил усиленные похвалы по адресу резидента Сием-Реапа.

-- Господин Бененжак был очень, очень доволен. Я тоже. Должен вам сказать, что мы в восторге от того, что вы с нами работаете.

Я положительно ушам своим не верил. Итак, он приехал только для того, чтобы делать комплименты! Но вскоре, увы, я вынужден был разочароваться.

-- Господин Этьен прямо еле держится на ногах от усталости, -- сказал главный резидент, когда мы кончили пить кофе. -- Да, да, Этьен, не протестуйте, вы доставите мне удовольствие, мой друг, и пойдете сейчас же спать. Не угодно ли сигару, господин Сен-Сорнен? Хотите, пройдемтесь немного? Я не смог воздать вам должное в Пномпене. Хочу возместить это в Компонг-Томе. Посмотрите, какая чудная ночь!

Ночь действительно была хороша. Мы шли по берегу Арройо, между крутыми берегами бесшумно скользили фонари лодок. На горизонте всходила огромная красная луна. Я почувствовал, что настал, наконец, подходящий момент переменить тему разговора и узнать причины, побудившие резидента вызвать меня к нему. Но как я ни пытался за ним наблюдать, я не мог уловить на его лице ни малейших признаков строгости. У него был все тот же добродушно-веселый вид, слегка насмешливый.

-- Как вы находите эти сигары, правда, довольно приятные?

-- Превосходные, -- ответил я тоном, который означал: "Ну, умоляю вас, не заставляйте меня томиться. Сжальтесь!"

Но он, казалось, очень забавлялся.

-- Дорогой господин Сен-Сорнен, -- сказал он наконец, -- признайтесь, ведь вы, наверное, решили, что я очень плохо воспитан.

-- Господин главный резидент...

-- Нет, нет, я утверждаю -- я действительно плохо воспитан. Вызвать вас в Пномпень или даже сюда, в то время как я сам мог бы поехать в Сием-Реап. Но я думаю, вы понимаете, какому чувству я поддался, поступая таким образом? Нет? Ну, так скоро поймете, во всяком случае будьте уверены раз и навсегда в той симпатии, которая руководит мною в моих поступках по отношению к вам. Эту симпатию я уже почувствовал, когда господин Этьен и господин Бененжак говорили мне о вас. Теперь она подкреплена и моим собственным опытом. Что бы ни случилось, вы вполне можете рассчитывать на меня, повторяю, что бы ни случилось.

В этих словах почувствовалась какая-то угроза. Но так как он, произнося их, смеялся, я также счел себя вправе улыбнуться.

-- Вы говорите, что бы ни случилось, господин резидент? Значит, может что-нибудь случиться?

Он пожал плечами.

-- Да ведь никто из нас не огражден от клеветы, я, например, обвиняюсь в вымогательстве, меня считают предателем. Говорят даже, что я торгую королевскими брильянтами из камбоджийской короны и проглатываю ежедневно за завтраком по одному туземному младенцу. Так что не очень волнуйтесь. Но все же, разумеется, лучше быть предупрежденным заранее. Для этого-то я вас и вызвал сюда.

-- А! Что же говорят обо мне?

-- Говорят, что с тех пор, как вы в Ангкоре, там творятся довольно странные вещи.

Должно быть, я побледнел. "Вот оно что, -- подумал я, -- здесь уж пахнет заговором -- должно быть, разнюхали. Значит, Апсару накрыли. Все пропало". На одну секунду у меня явилось искушение попросить у него совета, во всем ему признаться... Но, как ты увидишь после, я бы сделал этим непростительную ошибку. Резидент старался меня успокоить.

-- Полноте, не волнуйтесь. Я ведь не требую от вас никаких признаний. У меня сложилось такое впечатление, что все это происходит оттого, что вы не являетесь в Ханое некой "persona grata". Ведь вы были назначены в члены Французской Дальневосточной школы помимо самой школы. Вот вас и хотят как-нибудь выкурить оттуда, а так как знают, что вы сидите там крепко, то и собирают всякие сплетни в надежде, что в один прекрасный День этого будет достаточно, чтобы вас выпроводить.

-- Но в чем же меня упрекают?

-- Да во многих вещах.

-- А именно?

-- Во-первых, в том, что вы будто бы недостаточно компетентны для занимаемой вами должности.

-- Я и не просил, чтобы меня посылали в Ангкор.

-- Затем, якобы вы не интересуетесь вашими обязанностями. Вас просили, кажется, месяц тому назад сделать доклад, который не получен до сих пор.

-- Я сегодня его уже отправил.

-- Наконец, и в этом-то вся беда -- ходят слухи, что вы ведете не вполне достойный образ жизни...

-- Какая подлость! -- крикнул я громко.

Но в глубине души был даже рад -- облегчение превзошло негодование. Значит, только это! А я так боялся за принцессу Манипурскую! Высший резидент рассмеялся.

-- Вы знаете, господин Бененжак воскликнул то же самое, когда я ему сказал обо всех этих слухах и когда мы решили довести о них до вашего сведения. Теперь, надеюсь, вы понимаете, почему я вас вызвал сюда, а не поехал сам в Ангкор. Могло бы показаться, что и я вас в чем-то подозреваю. Теперь, когда вы меня знаете, вы легко убедитесь в том, что нет ничего более чуждого мне, чем такое лицемерие. Я люблю людей, любящих жизнь, черт возьми! Самое важное в нашем положении, это сохранять серьезность, которая, как прекрасно сказал один писатель, разрешает всяческие прихоти. Что же касается остального, уверяю вас, будь я в вашем возрасте...

-- Господин высший резидент, уверяю вас, все преувеличено.

-- Хе! Хе! Не защищайтесь! Кажется, у вас там есть некая очаровательная американка...

-- Это уже слишком! -- сказал я. -- Миссис Вебб кузина адмирала Джеффри! Господин высший резидент, вам известно так же хорошо, как и мне, что я получил приказ принять ее и сделать все от меня зависящее, чтобы...

-- Да, да. Все это так. Но она ведь, кажется, должна была пробыть в Ангкоре всего лишь две недели, а живет уже два месяца.

-- Очевидно, это служит лишь доказательством того, что она довольна своим пребыванием. В то время как между Соединенными Штатами и Францией возникают тревожные вопросы, долг каждого из нас...

-- Я вполне с вами согласен, несмотря на то что в Ханое все обвиняют миссис Вебб в том, что она отвлекает вас от научной работы. Она ведь блондинка? Господин Бененжак, кажется, в восторге от нее. А кроме того, кажется, не она одна...

Он подтолкнул меня локтем.

-- Имеется еще маленькая камбоджийка, не так ли?

-- Господин высший резидент, клянусь вам!..

Не могу сказать тебе, как я был удручен. Апсара! Максенс! Их задевали, только чтобы повредить мне! Ну как оправдаться в такой несправедливости! Миссис Вебб упрекают в том, что она отвлекает меня от работы, что она заставляет меня терять время! А как заставить поверить, что, напротив, ей-то я и обязан моим успехом в кхмерской археологии? В отношении Апсары дело обстояло хуже. Невозможно было открыть, что танцовщица, которая, как говорили, скомпрометировала меня, была не кто иная, как законная наследница бирманской короны.

Поистине, этот главный резидент был неплохой малый. Не догадываясь о причинах, он все же почувствовал мое беспокойство и старался меня утешить:

-- Ну, дорогой мой, не унывайте. Все это сущие пустяки! Я вовсе не хочу, чтобы вы принимали то, что я вам рассказываю, за мое собственное мнение -- его я вам уже высказал. А вдобавок вот что...

Он схватил мою руку и горячо потряс ее.

-- Послушайте, мы сейчас все обсудим. Меня уполномочили собрать сведения о вас для высших сфер. И я принял это поручение. Быть может, тем, что я предупредил вас об этих происках, я несколько отклонился от моих прямых обязанностей в вашу пользу. Но что же вы хотите, такова уж моя натура! В результате вся эта история только преисполнила меня симпатией к вам. Что я могу сделать для вас? Ничего, или очень немного. Увы, вы не под моим начальством. Я только смогу вас потихоньку предупредить, если сам буду осведомлен о том, что может грозить вам. Те сведения, что я отказался собирать о вас, начальство добудет собственными средствами. Повторяю еще раз, я сделаю все от меня зависящее, чтобы предупредить вас вовремя. Вы же, разумеется, будьте настороже, но не очень-то портите себе этим существование... Быть же настороже вам -- вполне легко. Можно развлекаться и с закрытыми ставнями, и тогда, по крайней мере, можно не бояться взглядов всяких интриганов и ханжей.

Что бы ты сказал на моем месте? Рассыпался бы в благодарности? Так поступил и я в тот вечер и на следующий день, когда около пяти часов мы распростились друг с другом. Резидент был во всем безусловно прав. Я вернулся в Ангкор в значительно лучшем настроении, чем был накануне. Опасения за судьбу Апсары рассеялись. А это было самое главное. Что же касается остального, то, право же, для меня не было новостью узнать, что ханойские археологи меня недолюбливают. Зато я узнал, что у меня есть друзья, верные защитники. А это, как ты знаешь, всегда очень меня радовало.

"Теперь нам следует, -- сказал я себе, -- быть осторожнее и как можно меньше показываться в обществе Апсары, принимать ее только дома, в интимной обстановке. Впрочем, увы, ведь миссис Вебб недолго осталось пробыть с нами!"

Подобные размышления вернули мне душевное равновесие, и к концу дороги я уже сумел отыскать правдоподобную причину желания резидента поговорить со мной. Не правда ли, ведь не могло быть речи о том, чтобы огорчить моих милых приятельниц, рассказав им о вероломстве этих господ, которых я надеялся проучить по приезде, о том, как они ложно истолковывали нашу близость. Мне казалось, что прошли уже целые годы, как я от них уехал. Поэтому-то так радостно и забилось мое сердце, когда еще издали, сквозь деревья, я увидел сверкающие огни виллы. Скоро я увижу Максенс. Она еще не спит. Осторожно я поднялся по ступенькам веранды, стараясь не разбудить борзую, которую, если только она начинала лаять, трудно уж было унять. Должен сознаться -- после предостережений резидента не могу сказать, чтобы зрелище, представившееся моим глазам, доставило мне особенное удовольствие.

Миссис Вебб была в большой зале с Апсарой. Без сомненья, они не ждали меня раньше завтрашнего дня. Но, кажется, довольно легко переносили мое отсутствие. Обе они показались мне необычайно веселыми. Всюду были бутылки из-под шампанского. Хорош бы я был, если бы со мной на виллу сейчас проник какой-нибудь сеид из французской школы!

Но мое внезапное появление не удивило их. Напротив: после секундного замешательства они приветствовали меня самыми радостными возгласами.

-- Ах, милый друг! -- воскликнула Максенс. -- Как мы рады! Но вы весь в пыли! Скорее бокал шампанского!

И с бокалом в руке я все еще, очевидно, имел крайне принужденный вид -- преодолеть это довольно трудно даже людям менее застенчивым, чем я. Смех зазвучал еще громче.

-- Ну, что случилось? -- спросила миссис Вебб. -- Вы, кажется, не очень рады нас видеть? Мужчины все одинаковы, дорогая моя. Возвращаются неизвестно откуда и еще разыгрывают из себя жертву.

-- Максенс, поверьте, что...

Я чувствовал, до какой степени моя досада могла казаться смешной. Но мне никак не удавалось овладеть собой и решиться на самое простое -- посмеяться вместе с ними.

-- Ну, что же было угодно от вас вашему главному резиденту?

-- Ничего особенного, -- пробормотал я, отлично понимая, что было бы совсем некстати продолжать разыгрывать сейчас роль статуи командора.

-- Ничего? Не угодно ли! Что я вам говорила? А я-то в это время переписывала на машинке его доклад, да еще отправила его!.. Между прочим, должна вам сказать, что считаю ваш доклад выдающимся.

-- Вы находите?

-- Я говорю то, что думаю. Вы ведь знаете, что в этой области я никогда не говорила вам комплиментов. Вкрались только две или три маленькие неточности, и я позволила себе их исправить.

-- Да... -- сказал я, несколько обеспокоенный, -- вы...

-- Да, пустяки. Ну, оставьте же ваш похоронный вид. Апсара, миленькая, здесь больше нет шампанского. Будьте так добры, принесите из ледника две, три бутылки.

На одну минуту мы остались одни. Я прильнул губами к прекрасным, медного оттенка волосам миссис Вебб.

-- Ну, перестали дуться?

-- Максенс, Максенс, какой же я дурак! Но почему мне показалось, что мое отсутствие вам было совершенно безразлично?

Она улыбнулась.

-- Видите ли, милый друг, это всецело ваша вина. Мудрость человеческая говорит, что никогда не следует оставлять женщину одну. А тем более двух женщин.

В Ангкоре осени не бывает. Во все времена года вид деревьев остается неизменным. Вечно это безжалостное лето, блестящее, влажное, как губка, и на здешней земле никогда не гниют желто-красные листья.

И все же, по мере того как приближался день отъезда Максенс, мы испытывали такое чувство -- хоть и не хотели себе в этом признаться, -- какое закрадывается в наши сердца в осенние дни где-нибудь за городом, когда лес пахнет дымком от травы, которую жгут, когда луга просыпаются, окутанные туманом... Пользуясь редкими днями, когда деловые поездки позволяли господину Бененжаку оставаться в Сием-Реапе, мы приглашали два-три раза на виллу его и Монадельши. Последний раз всем нам взгрустнулось к концу завтрака, все вдруг замолчали. У наших гостей были те же мысли, что и у нас, только скромность не позволяла им выразить их вслух, и они молча думали о той пустоте, что останется после отъезда Максенс, вносившей в наше изгнание столько веселой фантазии. Мое волнение возрастало от этого еще больше. Я гордился Максенс. Я чувствовал к ней глубокую признательность, видя, как ее все любят.

Апсара не присутствовала на этих завтраках. Хотя миссис Вебб и была совершенно свободна от подобных предрассудков, но все же охотно допускала, что посадить резидента за один стол с туземной танцовщицей -- значит поставить его в довольно фальшивое положение. До моей поездки в Компонг-Том мне никогда не приходилось обращать на это ее внимание. В последние дни Максенс как будто смутно догадывалась о моем разговоре с главным резидентом. И, как мне показалось, с того дня веселость ее стала несколько умереннее. Впрочем, всякая натянутость исчезала, как только мы оставались одни, и никогда Апсара не имела случая заметить какого-либо изменения по отношению к ней с нашей стороны. Милая Максенс! Она была так деликатна. И эта природная деликатность сочеталась с ее свободной манерой держать себя. Я никогда ни в одной женщине не встречал ничего подобного!

Уже близок был тот день, когда она должна была нас покинуть. Я даже не осмеливался спрашивать ее об этом. На следующий день после моего приезда в Компонг-Том она получила предлинную телеграмму. Распечатав, она прочла ее в моем присутствии -- я мог спрашивать ее только глазами.

-- Итак, -- сказала она, вздохнув, -- нужно подчиниться. Еще две недели! Хоть этого добилась!

-- Только две недели? Почему же не больше?

-- Милый друг, нужно быть благоразумным. Я ведь здесь не дома, и, быть может, мое пребывание здесь слишком затянулось, по крайней мере с точки зрения ваших интересов.

-- Максенс, что вы хотите этим сказать?

-- Выслушайте меня. Ведь я приехала сюда только на две недели. Мой кузен, адмирал, согласился по моей просьбе отсрочить на месяц свой вторичный приход в Сайгон. Третьего дня я протелеграфировала ему, прося отсрочки еще на месяц. Вот ответ на это. Только две недели! Больше он не может. Через две недели он будет в Сайгоне. И я должна там быть.

-- Но ведь он же имеет право распоряжаться как хочет.

-- Не настолько, как вы думаете. Ведь он не какой-нибудь владелец яхты, путешествующий ради собственного удовольствия. За ним повсюду следуют целых двадцать пять штук военных судов! А ведь это бросается в глаза... Я и так боюсь, что навлекла на него какие-нибудь подозрения. Прочтите внимательнее его телеграмму: "Совершенно невозможно. Подозрительность Японии сильно возбуждена присутствием в течение месяца в корейских и маньчжурских водах американской эскадры. Справка по этому поводу японского посланника в Белом доме. Запрос в сенате. Тысяча сердечных сожалений".

-- Все это кажется мне довольно серьезным, -- сказал я. Она пожала плечами.

-- О, не огорчайтесь. Он занимает достаточно большой пост, чтобы защитить себя. Но с моей стороны было бы не-

хорошо настаивать. Он и так уже был очень мил. Он сделал все, что мог.

-- Да, -- повторил я грустно, -- он сделал все, что мог. В последние дни мы посетили все те места, где были так счастливы. Когда мне теперь случается видеть план Ангкора, он заставляет всплывать в моем воображении мощные развалины города, ограда которого когда-то защищала великолепие кхмерского государства.

Но сколько интимных подробностей вношу я в этот план! Газовый шарф, забытый на могучей шее гаруды; свежие, только что сорванные орхидеи, оставленные у подножия божества из голубого камня; шум шагов, то замедленных, то ускоренных и наконец остановившихся в темной галерее, в конце которой черный треугольник открывает вид на зелень и золото лесов... Видишь, сколько искушений для археолога! Я не спрашиваю себя, что больше люблю: Байон, Ангкор-Ват или Та-Прохм? А спрашиваю: "Где сильнее билось мое сердце -- в Та-Прохме, в Ангкор-Вате или Байоне?"

Максенс шла впереди, с любовью рассматривая скульптуру, связывающую звенья гигантской азиатской эпохи. Апсара шла за ней, сосредоточенная и молчаливая. Казалось, ни один камень этого чудовищного некрополя не ускользал от их внимания. Казалось, одна и та же страсть воодушевляла этих женщин, столь несхожих между собою. Максенс -- высокая, белая. Солнце золотило ее волосы каждый раз, как только проникало в какую-нибудь щель в сумраке зелени или гранита. Апсара в своих темных покрывалах, загадочная, как те божественные танцовщицы из камня, у подножья которых мы проходили и которые, казалось, улыбались своей земной сестре.

Временами Максенс останавливалась, внимательно рассматривая какую-нибудь статую или барельеф. Она обращала на них внимание Апсары, говорила тихо, почти шепотом, подавленная величием развалин, иногда обращалась ко мне. Я замыкал шествие.

-- Что вы скажете об этом, милый друг? Ведь правда, это Кришна, натягивающий свой лук и направляющий стрелу в того старика, а старик -- это Равана?

-- Нет, Максенс, это не Кришна, не черный бог. Это изображен Кама, бог любви, индийский Купидон. Посмотрите, тетива его лука сделана из сплетенных пчел. Его стрела метит не в Равану, а в Шиву, единственного бога, никогда не знавшего любви. А здесь Шива изображен в образе лесного отшельника -- самый страшный его образ, ибо тот несчастный, который встретит его, не сможет под этим человеческим обликом узнать, с каким безжалостным божеством он имеет дело.

Она благодарила меня улыбкой, становившейся день ото дня все более печальной и нежной.

Другой раз она сказала:

-- Я никогда не замечала раньше этого обелиска. Если я не ошибаюсь, это на санскритском языке?

-- Да, на санскритском, и это одна из самых замечательных в Камбодже надписей на этом языке. Благодаря ей мы знаем генеалогию Ясовармана, знаем об основанном этим принцем монастыре. Коэдэс перевел и комментировал ее. Этот перевод был напечатан в "Journal Asiatique", в марте или в апреле 1908 года, кажется.

Мы были тогда в Тен-Пранаме, все это происходило недалеко от колоссальной статуи Будды, вокруг которой кружился в лесном полумраке рой бабочек -- зеленых и розовых.

Максенс, взволнованная, схватила меня за руку.

-- Ах! -- прошептала она. -- Единственное, что может умерить мою печаль, это моя гордость. Теперь, не правда ли, я могу сказать мое "Ныне отпущаеши"?

Дня за два до ее отъезда мы вышли из виллы очень рано утром. Мы были с Максенс одни. Апсара не пошла с нами -- быть может, ее задержало какое-либо важное дело, или просто она не хотела мешать нам в последние дни.

Во время прогулки мы случайно очутились у террасы Прокаженного короля и, не сговариваясь, поднялись по боковой лестнице, ведущей на нее.

У Максенс в руках был пучок каких-то лиловых цветов -- ей только что дала их камбоджийская девочка. Она положила их на колени статуи.

Несколько мгновений мы стояли молча. Мрачный взгляд божества, казалось, блуждал по цветам. Максенс вздохнула.

-- Подумать только, -- сказала она, -- помните, вначале я вам чуть не устроила из-за него целую сцену! А теперь нахожу его почти прекрасным.

-- Максенс, вы всячески стараетесь доставить мне какое-либо удовольствие, но ведь я не ребенок и сумею, пожалуй, снести и противоречия...

-- Да нет же, право, он красив, очень красив. Но какая бесконечная печаль в его взгляде! Это выражение художник придал ему, очевидно, не случайно. А вы не знаете причину?

Один момент я готов был сказать ей все и рассказать страшную бирманскую легенду и то, что здесь, совсем близко, в двухстах метрах, в подземельях Клеанга, находятся бочки с взрывчатыми веществами, способными в один миг уничтожить всю старую кхмерскую столицу. Мне казалось чудовищным хранить тайну от нее, такой доверчивой. Но, увы, это была чужая тайна, и я промолчал.

Она смотрела на меня с молящим беспокойством.

-- Уйдемте отсюда, -- сказала она наконец, -- уйдемте.

Мы не спеша покинули террасу. Дойдя до первых ступенек лестницы, Максенс обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на трагическое лицо божества.

Сумерки застали нас у рвов Ангкор-Вата, в юго-восточной его части. Мы проделали ту же прогулку, что и в первый день -- шли лесом, мимо храмов. И все это вышло как-то само собой, мы даже не сговаривались.

Я сказал об этом Максенс.

-- Скоро уже два месяца, -- пробормотала она. -- Два месяца! Вы ведь не будете никогда о них жалеть? Нет?

-- О, Максенс, лучше скажите, что, напротив, я всегда, всегда буду о них сожалеть.

Она покачала головой.

-- Я не то хотела сказать. Но я понимаю вашу мысль. И я думаю так же. Жизнь скоро разлучит нас. Я хотела бы попросить вас об одном маленьком одолжении. О, пустяк! Нельзя ли оставить здесь один из моих автомобилей? Разумеется, вы будете им пользоваться.

-- По правде говоря, Максенс, я не ожидал такого рода предложения. Но вы и сами отлично знаете, что это невозможно.

-- Невозможно? Но почему?

-- Я прекрасно понимаю ваше намерение и очень вам признателен за него. Вы знаете, что у меня нет автомобиля, и поэтому вы хотите... Но, повторяю, это невозможно. Нет, не нужно, чтобы между нами...

-- Французы глупы, -- сказала она. -- Они глупо щепетильны и способны усложнять самые простые вещи. Вы даже не дали мне договорить. Я хотела просить вас лишь об услуге и утверждаю, что это будет именно услуга. Если уж вы хотите знать -- так дело вот в чем: мой кузен адмирал был немного недоволен, когда в Маниле я погрузилась на "Notrumps" с моими двумя машинами. Но, правда, он очень вежлив и ничего не сказал. Тем не менее я вовсе не хочу, чтобы из-за меня он терпел какие-либо неприятности. Ведь у нас в Соединенных Штатах тоже есть социалистическая пресса. А, кроме того, этот запрос японского посланника в Вашингтоне... Короче говоря, мне бы хотелось их как можно меньше стеснять. Довольно и одного автомобиля. Я возьму с собой сорокасильный. А вы оставьте себе двадцатисильный, которым вы так прекрасно управляете. Если уж вы так хотите, то, когда будете уезжать из Ангкора, вы мне его отправите туда, где я буду находиться. Да ведь вы же на это не потратите ничего из своего кармана. Так что, видите, совсем не следовало ужасаться, когда я просила об услуге.

-- Простите меня, -- сказал я, -- на таких условиях я согласен.

Клики чирков и водяных курочек становились все более резкими. Максенс бросила прощальный взгляд на зеленый пейзаж, окружавший нас. Она вся дрожала.

-- Пойдемте домой, -- сказала она.

Апсара не пришла ни вечером, ни на следующий день утром. Я ни в коем случае не мог покинуть Максенс в последнюю минуту ради поисков Апсары. Мы попросили бригадира разыскать ее.

-- Пригласите ее сегодня обедать, -- сказала миссис Вебб, -- и, конечно, сами пообедайте с нами. Как жаль, что господин Бененжак еще не вернулся. Я так его и не увижу. Пожалуйста, передайте ему мои самые лучшие пожелания.

-- Максенс, -- сказал я, когда бригадир ушел, -- вы не подумали об одном.

-- О чем?

-- Вы уезжаете завтра утром, очень рано?

-- Да, и что же?

-- Вы приглашаете бригадира на сегодняшний вечер. Когда же ваши слуги успеют уложиться?

-- Мои вещи уже уложены, дорогой мой.

-- Как так? Утром, правда, я видел, как горничная укладывала ваши платья, а остальное?

-- Что остальное?

-- Вот это хотя бы, это и это. Ведь моего на вилле нет ничего, вы это знаете. Сингалезцам хватит на добрых пять-шесть часов уложить белье, серебро, снять занавеси и...

Она посмотрела на меня с упреком.

-- Знаете, -- сказала она, -- мы совсем, совсем не понимаем друг друга. Итак, вы могли подумать, что я буду возиться со всеми этими пустяками? Ведь я говорила вам, что адмирал Джеффри...

Я взял ее за руку.

-- Постойте, Максенс. Мы действительно не понимаем друг друга, но не в том смысле, в каком вы думаете. Если вы хотите, чтобы я отказался хранить ваш автомобиль -- продолжайте в том же духе. Никогда, слышите ли, никогда... Здесь есть слишком ценные вещи, и я не соглашусь...

Она высвободила руку.

-- Выслушайте меня. Нам осталось провести вместе только одни сутки. Надеюсь, мы не будем терять время в спорах об оценке вещей? Позвольте задать вам один вопрос: вы допускаете, чтобы я оставила здесь один из моих автомобилей? -- о причинах я вам уже говорила.

-- Автомобиль -- да, но не все это.

-- Ну, так поразмыслите же немного, вы, большое дитя. Мои личные вещи, мои слуги и ваша покорная слуга помещаются свободно в машине, которую я беру с собой. А остальное, как вы говорите, -- куда же мне его прикажете деть? Я вынуждена оставить это все здесь. Нужно иметь только немного здравого смысла, мой друг. Эти несколько безделушек, клянусь вам, очень немногое по сравнению с тем, что я получила от вас. Сохраните их на память о Максенс. К тому же... признаться вам? Она понизила голос.

-- Боюсь, -- прошептала она.

-- Боитесь? Чего?

-- По правде сказать, и сама не знаю. Боюсь, что мое пребывание здесь было слишком длительным и повредило вам в глазах вашего начальства. Что вам сказал тогда главный резидент? У вас был очень озабоченный вид, когда вы вернулись из Компонг-Тома. Ах, меня будут мучить угрызения совести!

-- Максенс, вы с ума сошли!

-- Предположим. Во всяком случае, вы можете меня успокоить. Обещайте мне -- если когда-нибудь в вашей жизни обстоятельства обернутся не так, как вам хочется, как вы этого заслуживаете, подумайте обо мне. Подумайте.

Она уронила голову ко мне на плечо. Ее губы были совсем близко у моего уха.

-- Подумайте и о том, -- прошептала она, -- что моей заветной мечтой было бы оказать вам такое же гостеприимство, какое я нашла у вас. Обещайте мне...

Что я мог ответить этому дивному плачущему созданью? Мог ли я признаться ей, что не принадлежу сам себе, что даже наиболее священные обязательства делали этот план невозможным!

-- Послушайте, Максенс, я обещаю вам одно...

-- Кто-то идет... -- прошептала она, отстраняя меня. На веранду пришла Апсара.

На следующий день, рано утром, миссис Вебб уехала. Верный Монадельши проводил ее до Сием-Реапа. Я бы тоже мог поехать с ними, но к чему?

Мы остались вдвоем с Апсарой, и вначале мне казалось невозможным обменяться с ней хоть одним словом. Мне казалось, что присутствие нашего друга, милой Максенс, задерживало наступление того грозного часа, который должен был прийти с минуты на минуту.

Уже давно шум автомобиля затих в лесу, когда рука Апсары завладела моей.

-- Ну, теперь за работу! -- сказала она.

Я стоял все в том же положении, не произнося ни слова, Устремив взгляд на поворот дороги, за которым скрылся автомобиль.

-- Идемте, -- сказала Апсара настойчиво и нежно. И она заставила меня последовать за ней на виллу. Утро было такое же, как и другие, -- красочное, жаркое

от солнца, звенящее пением птиц, жужжаньем насекомых. Но оно показалось мне пустым и печальным, как хмурое, унылое утро в предместье какого-нибудь фабричного города. Все эти безделушки, вышивки, хрустальные вазы, серебро, оставленные Максенс, только увеличивали мою тоску. У моих ног на ковре сидела, обхватив руками колени, маленькая принцесса Манипурская -- она сидела неподвижно и смотрела на меня своими скрытыми в тени покрывала глазами, вся такая же темная и неподвижная, как ее сестры апсары из Та-Прохма и Байона.

-- Вы страдаете?

Такие фразы обычно завершают все. Я готов был зарыдать.

-- Да, правда, она была очень красива.

-- Красива и очень добра, Апсара.

-- Да, и очень добра. Но не надо так огорчаться. Ведь вы совершенно свободный человек и можете делать, что хотите. Если захотите, увидите ее снова. А если не хотите, так не страдайте. Это так просто.

Но все это было просто только с виду. Ты-то понял меня, не правда ли? Но как чистой, прямой душе понять все те перемены настроений, колебания, волнения, которые так свойственны нашим сердцам, отзывающимся на малейший призыв нежной и жестокой вселенной?

-- Я чувствую, -- продолжала она несколько задорным тоном, -- я чувствую, вы будете на меня сердиться, в глубине души вы уже упрекаете меня за то, что я отвлекаю вас от вашей тоски.

-- Значит, вы мало меня знаете, Апсара. Вместо того чтобы быть ко мне такой несправедливой, лучше объясните мне вашу фразу, только что сказанную вами: "за работу!"

-- Это я говорила сама себе, -- сказала она сухо.

-- Вот вы и сердитесь на меня за мою минутную слабость, за такое понятное волнение. Я докажу вам, что совсем не следует говорить со мной таким тоном. Ведь я мог быть очень удручен все эти последние дни, однако ничто от меня не ускользало. И мне показалось, что вот уже неделя, как вы нервны, беспокойны. У меня сложилось такое впечатление, что вы получили какие-то важные известия и только из скромности не сказали мне об этом.

-- А если бы и так! Я не хотела быть назойливой и портить последние минуты пребывания здесь миссис Вебб.

-- Видите, я не ошибся. Но теперь она уехала. Теперь вы скажете, не правда ли?

Вместо ответа она раздвинула складки своего сампуа и вынула оттуда тонкий листок пергамента.

-- Час приближается, -- пробормотала она, -- шесть месяцев, назначенные Бутсомали, скоро истекут. Снабжение готово. Вот что я получила еще в прошлый понедельник.

Она протянула мне пергамент, испещренный крошечными значками.

-- Бесполезно пытаться прочесть. Это на палийском наречии, а текст составлен условно.

-- О чем же говорится в этом письме?

-- Повторяю: час приближается. Письмо поясняет мою миссию, вернее, открывает мне ее.

Голос Апсары слегка дрожал.

-- Через восемь дней меня здесь уже не будет.

-- Как! И вы меня покинете? -- огорченно воскликнул я.

-- Это вас удивляет? Разве только сегодня вы узнали, что я не властна распоряжаться своей жизнью?

В ее словах звучала несвойственная ей резкость. Я схватил ее руку -- она дрожала.

-- Апсара, зачем вы так говорите со мной? Разве вы не чувствуете мое глубокое горе? У меня ведь никого, кроме вас, нет, и мне ужасно видеть, как вы уходите навстречу неведомым опасностям!

На этот раз ее усилия быть стойкой оказались напрасными.

-- Ах, -- прошептала она, сдаваясь наконец. -- Если б можно было раздвоиться! Тогда бедная танцовщица, к которой вы были так добры, осталась бы здесь вашей служанкой, в то время как принцесса Манипурская пошла бы туда, куда зовет ее долг.

-- Я могу узнать об этом долге, Апсара?

-- У меня нет тайн от вас. И не только для меня настало время действовать. Вы мне поможете тоже и еще раз окажете содействие -- вы и так оказывали мне его не раз и с таким мужеством, с такой готовностью, что я никогда этого не забуду.

Апсара встала и направилась к двери. На вилле и вокруг все было спокойно. Мой слуга аннамит, которого мне несколько недель тому назад прислал господин Бененжак, чтобы сингалезцы приучили его к работе, только что уехал в Сием-Реап за съестными припасами.

Апсара снова села у моих ног, облокотившись на мои колени. Она вполне овладела собой.

-- Вы ведь знаете, что Рангун -- главный британский административный пункт в Бирме. Там живет вице-губернатор, который, находясь в подчинении вице-короля Индии, имеет в своем распоряжении начальников восьми провинций и тридцати шести округов. Там сконцентрированы управления почтой, армией, судом, словом, все.

-- Так что же?

-- Я еду в Рангун.

Я вскочил.

-- В Рангун, вы?! Но это же безумие!

-- Лиха беда начать и сделать главное, остальное пустяки! Таковы приказания принца Энао. Я не вправе рассуждать. Сегодня у нас двадцать второе февраля. Ровно через месяц в Рангуне назначено торжественное заседание по случаю открытия съезда. В этот день вице-король с генеральным штабом, вице-губернатор, губернатор, начальники провинций и округов, вся бирманская знать, продавшаяся Англии, ровно в половине третьего соберутся в парадной зале дворца. И оттуда уже не выйдут. Взрыв, который погребет угнетателей и изменников, будет сигналом к немилосердной борьбе, которая немедленно начнется там, в горах севера.

Я не мог вымолвить ни слова. В горле у меня пересохло. Апсара продолжала:

-- Помните те ящики, что я вам показала в подземельях Клеанга?

-- Да.

-- На мне лежит обязанность позаботиться о половине этих ящиков и доставить их только до Мульмейна, а там их разгрузят и препроводят на север наши друзья. Четыре из них, те, что поменьше, помечены синим крестом. Вот эти я должна довезти до Рангуна... Вы понимаете?

-- Я боюсь понимать...

-- Я избавлю вас от подробностей. Таков план, продиктованный моему брату браманами, неумолимыми истолкователями воли бога Шивы. Я выполню его до конца. Двадцать второго марта, ровно в половине третьего, я буду в подвалах Рангуна со своими четырьмя ящиками, помеченными синим крестом.

Она надвинула на лоб покрывало.

-- Апсара, -- сказал я упавшим голосом, -- повторяю вам -- это безумие... Никогда, слышите ли, никогда я не позволю...

Я встал и начал ходить по комнате, потрясенный до глубины души.

-- Никогда! Никогда! Я не позволю отправить ящики. Я прикажу... я скажу... Прежде чем допустить вас идти на верную смерть...

Она покачала головой.

-- Вы обещали, -- сказала она ласково, -- что вы не только не помешаете мне уехать, но, наоборот, облегчите мой отъезд. Вы обещали.

Это было уже слишком! Сразу столько потрясений! Эго разбило меня окончательно -- я повалился на диван и -- признаюсь тебе, не стыдясь -- залился слезами.

-- Апсара!

Она, эта таинственная девочка, была совсем близко от меня. Она проводила своей горячей рукой по моему лбу, затем дотронулась до него губами.

-- Последняя мысль принцессы Манипурской будет о тебе, брат мой, -- прошептала она чуть слышно.

Остальную часть дня я провел один -- Апсара оставила меня, заявив, что должна быть свободна. Я пробовал работать, спать. Но все было напрасно. Мне казалось, что этот ужасный день никогда не кончится. Ждать на вилле часа, когда Апсара разрешила зайти за ней, я положительно был не в состоянии и отправился бродить по лесу. Вскоре добрел я до Ангкор-Вата. Прошел за ограду. Ведь еще только накануне я был здесь с миссис Вебб, а мне казалось, что это было много лет тому назад. Я бродил до вечера по полутемным прохладным галереям, не обращая внимания на чудесные произведения, останавливаясь лишь перед тем, что привлекало раньше внимание Максенс и Апсары -- перед каким-нибудь одним из бесчисленных каменных божеств, вовсе не потому, что оно представляло собой редкость, достойную составить славу музея или гордость самого требовательного коллекционера.

Я не вернулся на виллу ни к обеду, ни к ужину. В условленный час я отправился в Клеанг. Апсара ждала меня у одной из разрушенных башен. Скоро мы очутились в той части подземелья, которая была ею использована для своих целей -- ящики все еще были там, только на этот раз их оказалось вдвое больше. При свете лампы я различил синий крест, поставленный на четырех ящиках меньших размеров. Я сильно нервничал. Апсара это заметила. Ласково пожурив меня, она занялась изготовлением какого-то ароматного напитка, которым я и подкрепился немного.

-- Вы теперь в состоянии меня выслушать?

-- Я стыжусь моей слабости, -- сказал я, -- в то время как вы выказываете столько силы, которая так меня восхищает.

Она улыбнулась.

-- Когда знаешь день, в который должна свершиться твоя участь, не мудрено быть мужественной в повседневной жизни. Но мы здесь вовсе не для того, чтобы обмениваться комплиментами. Вы не забыли еще о нашем утреннем разговоре?

-- Я могу его повторить слово в слово.

-- Необходимо уточнить, упорядочить некоторые пункты, настигнуть цель -- как говорят военные: перенести эти ящики из подземелья в определенное место на камбоджийском побережье. Их погрузкой заканчивается та часть моей миссии, в которой, временно, я могу нуждаться в вашей помощи. Об остальном позабочусь я одна. Это будет уж девятая партия, отправленная мною. Должна сказать вам, что я, в сущности, и во всем могла бы обойтись без вашего содействия. Но что касается предыдущих отправок, то тогда не было надобности с ними спешить к определенному дню. На этот раз, вы знаете, ящики с синим крестом должны быть в Рангуне до пятнадцатого марта. Малейшее опоздание было бы роковым для нашего предприятия.

-- Что я могу сделать, чтобы вы были спокойны?

-- Я прошу вас о немногом. Что касается средств перевозки, то я в вас не нуждаюсь, для этого у меня есть несколько человек, преданных погонщиков скота. Повозки, которые находятся в моем распоряжении, уже проделали предыдущее путешествие, и без малейших затруднений. Но на этот раз необходима уверенность, что мы не опоздаем ни на один день. На вас лежит обязанность найти средство защитить нас в случае неудачи от неприятностей со стороны ваших чиновников, или в случае нужды разрешить нам прибегнуть к их помощи.

-- Я думал об этом весь день и, кажется, уже кое-что придумал.

-- Это самый существенный вопрос. Разумеется, мы так все уладим, чтобы прибегнуть к вашей помощи лишь в самом крайнем случае. Мы будем передвигаться ночью -- это не опасно, погонщики хорошо знают дорогу.

-- А каков маршрут?

-- Сначала мы огибаем северный берег Тонле-Сан, затем идем к югу, на равном расстоянии от Пюрсата и Баттамбанга. Вся эта местность -- сплошные леса, там легко пройти незамеченными. Судно, ожидающее нас, крейсирует у кохинхинского побережья, между островом Пху-Куок и архипелагом Пиратских островов. О месте, где оно будет нас ждать у камбоджийского берега, о дне и часе -- я узнаю из телеграммы. Этим местом, вероятно, будет отлогий берег, над которым возвышается холм, названный на карте "Coin de Mire", немного к северу от Самита. Число? Вероятно, через семь, восемь дней. Да, вот относительно телеграммы -- я должна перед вами извиниться, -- я просила, без вашего разрешения, прислать ее на ваше имя. Вы не сердитесь на меня за мою бесцеремонность?

-- Апсара, я уже вам сказал и повторяю еще раз -- вы вполне можете располагать мною. Надеюсь все же, что текст этой телеграммы...

-- Разумеется, она будет условной...

-- Хорошо. Вы мне сказали, что вы будете проходить между Пюрсатом и Ваттам бангом?

-- Да. Почему вы спрашиваете?

-- Потому, что мне указали, что именно в этой стороне, в Виель-Веанге, находятся еще не изученные кхмерские развалины. Я известил резидента Баттамбанга о моем намерении съездить туда как-нибудь, чтобы составить описание. Место это отстоит на довольно большом расстоянии от населенного пункта, так что не будет ничего удивительного, если со мной или впереди меня будет следовать обоз со всем необходимым для более или менее длительного пребывания в пустынной местности. Вы понимаете?

-- Отлично.

-- Итак, я без труда могу выдать вашему старшему в обозе пропуск с казенным бланком, а если нужно, и наложить на ваши ящики печать отдела индокитайских древностей. Вам только нужно будет уничтожить бумагу и печать тотчас, как только вы будете в море.

-- Разумеется, -- сказала Апсара. -- Впрочем, повторяю, что очень много шансов за то, что все эти предосторожности окажутся излишними. Мы воспользуемся ими лишь в крайнем случае. Но ваша мысль -- блестяща, и я вам очень за нее признательна.

-- Апсара, умоляю вас, никогда не произносите этого слова. Признательны! Когда все то, что вы предпринимаете, может довести вас до самой ужасной гибели! Когда я с вами -- я, очевидно, подчиняюсь вашему влиянию и слушаюсь вас... Но стоит мне только остаться одному, как мне хочется употребить всю свою власть, чтобы помешать, даже не предупреждая вас, чтобы подобная вещь...

-- Тсс!.. -- сказала она. -- Идемте.

Она потушила лампу. Мы ощупью выбрались из подземелья. Вокруг нас снова открылась чудесная панорама ночного Ангкор-Тома. Над лесом и башнями -- небо, как голубой бархатный балдахин, затканный серебром. Где-то рычал тигр. Стая диких гусей пролетела над нами с резким криком.

Над куполом деревьев, окаймляющих бельведер Прокаженного короля, направо от Террасы Слонов, сверкала огромная звезда. Апсара левой рукой указала на нее, сжимая правой мою руку. Маленькая принцесса вся дрожала.

-- Сириус, звезда Шивы! -- прошептала она. -- Как Сириус красен сегодня!

В течение следующих двух дней я видел Апсару очень мало. И всякий раз, когда я жаловался на краткость ее посещений, она отвечала мне с видимым основанием:

-- Право, вы странны, дорогой мой. Вы думаете, что наше дело можно подготовить сложа руки? Потерпите немного. Скоро все будет готово, и я сумею всецело и без угрызений совести посвятить вам последние дни, которые мне осталось провести здесь.

Через день после отъезда Максенс приехал бригадир Монадельши. Это было около полудня. Он принес мне телеграмму, которую, признаюсь, я распечатал с опаской. С каждым днем я становился беспокойнее. Ты понимаешь, что нельзя жить среди такой путаницы и не бояться, чем все это кончится?!

Я облегченно вздохнул: телеграмма была от миссис Вебб -- она извещала меня о своем благополучном прибытии в Сайгон и на борт " Notrumps ' a". Вдобавок было несколько ласковых, грустных слов, выражавших сожаление о покинутых. Она никого не забыла, а на мою долю их выпало немало. Телеграмма эта всколыхнула во мне столько дорогих, волнующих воспоминаний, что я даже не обратил внимания на несколько странный вид бригадира.

-- Что случилось, Монадельши? У вас что-то не очень веселый вид.

-- Действительно, так и есть, господин хранитель.

-- А что же вас так беспокоит?

-- Даю слово, господин хранитель, я не думал, идя сюда, докучать вам историями, до которых вам нет никакого дела. Но господин Бененжак возвратится только лишь через неделю. Я ответствен за все, что может случиться в округе за время его отсутствия. Это тяжело, очень тяжело. А раз уж, господин хранитель, вы изволили заметить, что я, как говорится, не в своей тарелке, то я и позволю себе объяснить причину и спросить у вас совета.

-- Пожалуйста, -- сказал я, все более и более волнуясь.

-- Ну, отлично! Господин хранитель, вот уже несколько дней, как странные вещи творятся в Ангкор-Томе и его окрестностях...

Рафаэль внезапно остановился. В передней раздался звонок.

-- Телефон! Что это может быть?

-- А! Возможно, это звонит доктор Каброль, знаешь, один из этих типов, что были с нами в кафе. Завтра заседание комитета -- будет речь о моей кандидатуре на предстоящих выборах, вот он, наверное, и хочет спросить у меня какие-либо дополнительные директивы. Что такое, Констан?

-- Мадам звонит из Монте-Карло. Она просит месье подойти к телефону.

-- Мадам?

-- Надеюсь, ничего ужасного не случилось, -- сказал я.

-- Нет. Извини меня. Я сейчас вернусь. А ты пока наполни стаканы. И не забудь про лед.

Рафаэль вернулся почти тотчас же.

-- Моя жена вечно что-нибудь придумает, -- сказал он смеясь. -- Скажи, пожалуйста, надеюсь, ты еще не забыл

бридж? Ведь тогда, на улице Генего, ты был в нем довольно силен...

-- Я играл в Мон-де-Марсан -- там были неплохие игроки.

-- Чудесно. Тогда мы сыграем в бридж.

-- Вдвоем?

-- Да нет же, вчетвером. Вообрази, моя жена и ее подруга скучают в Монте-Карло. Должно быть, они основательно продулись. Вот они и звонят, спрашивают, нельзя ли организовать бридж, тогда они сейчас же приедут. Когда я сказал, что ты здесь, они так и вскрикнули от радости. Моя жена отлично знает тебя, мы часто говорим с ней о тебе. Вот мы и недурно закончим вечер!

-- Предупреждаю тебя, я играю слабо...

-- Все равно будешь играть, если они тебе прикажут... Ну-ка, который час? Четверть двенадцатого. Через полчаса они будут здесь. Как раз у нас хватит времени, чтобы закончить рассказ.

-- Да, -- сказал я, -- поторопимся. -- Ты каждый раз прерываешь на самом патетическом месте... Итак, что же сообщил тебе бригадир Монадельши? Что он открыл ночные похождения принцессы Манипурской? Не так ли?

-- Да, именно так, -- сказал Рафаэль. -- Но если ты и отгадаешь продолжение, прошу тебя, не говори. Это мешает впечатлению. Донатьен! Донатьен!

Появился один из слуг.

-- Предупредите в буфетной о приезде дам. Пусть что-нибудь приготовят, они, может быть, проголодались. И чтобы нам не мешали. Если будет телефон -- меня нет. Ты слушаешь меня, Гаспар?

-- Я весь -- слух.

-- Мне льстит твое внимание, -- сказал он, улыбаясь. -- Тебе первому я рассказываю эту историю и немного горжусь тем, что она производит на тебя некоторое впечатление. Итак, явился Монадельши. По его виду я уже догадался, как и ты, в чем было дело. Но все же предпочел не сжигать немедленно корабли. Таким образом я обезвреживал себя и у меня оставалось время поразмыслить над важным решением, которое, несомненно, я должен был принять.

-- Вы говорите странные вещи, бригадир!

-- Да, как я уже имел честь сообщить господину хранителю.

-- Объясните, в чем дело.

-- Господин хранитель, вот уже в течение двенадцати дней внимание мое напряжено. Вы, быть может, припоминаете, я рассказывал вам о пантере, за которой я охотился и упустил ее около Прах-Кхана, между оградой и северными воротами Ангкор-Тома?

-- Да, помню.

-- Я был тогда немало раздосадован и вбил себе в голову во что бы то ни стало добыть животное. Днем я наметил себе место, откуда я смог бы ее подкараулить, а ночью отправился туда. Эго было дня за четыре, за пять до отъезда миссис Вебб.

-- Продолжайте.

-- Сидел там часа четыре. Никакой пантеры и не видно. Я было уже хотел уходить, как вдруг в зарослях слышу шум ломающихся веток. Ну, -- подумал я, -- верно, вместо пантеры -- сам тигр... Прицеливаюсь, как раз в этот момент сквозь деревья проскользнул лунный свет. И что же я вижу вместо тигра? Четыре буйволовых рога.

-- Диких буйволов!

-- Может быть. Но тогда они были в упряжи. За буйволами -- повозка, затем двое туземцев, один впереди повозки, другой позади. На повозке большие ящики. Все это двигается мимо меня, на расстоянии меньше чем в метр. Я, понятно, стою, притаясь, не шелохнусь. Даю им немного уйти вперед и собираюсь идти следом за ними, как вдруг -- еще буйволы, еще повозки, еще ящики. Обоз проходит под воротами Ангкор-Тома. Отсюда лес идет гуще. Я пользуюсь этим, чтобы подойти ближе. Заметьте, у меня был многозарядный карабин, и я бы смело мог прихлопнуть на месте этих четырех парней. Но к чему? Я знаю туземцев, раненные, они все равно ничего бы не сказали, а мертвые и подавно. Следовало бы лучше узнать, куда направлялись эти ящики. Короче говоря, я продолжал идти следом. Мы вышли на большую площадь Байона. Тут луна вышла из облаков и осветила, как солнце, все. Я вынужден был остановиться у опушки, чтобы дать им возможность пройти вперед. И снова пошел, ускоряя шаги. Как бы не так! Смотрю вправо, влево, вперед и назад -- никого и ничего нет. Буйволы, возчики, повозки -- все куда-то исчезло.

-- Да это, действительно, довольно странно. Что бы могло это значить, как вы думаете?

-- Постойте, я еще не кончил. Я возвращаюсь на то же самое место и на вторую и на третью ночь. Все напрасно. Я уже решил, как говорится, махнуть на все рукой. И вот сегодня утром, делая обход в стороне ворот Победы, около Барэй, я подсмотрел глухаря. Раненный, он прячется в папоротнике, я стараюсь осторожно найти его, боясь наткнуться на гнездо маленьких кобр. И вот в тот момент, когда мне кажется, что я его уже настиг, как вы думаете, на что я наткнулся? На два ящика, такие же, как и те. Они были сколочены из крепких досок, толщиною с мою руку, окованы железными обручами. У меня было достаточно времени, чтобы их рассмотреть. Я постучал по ним, стараясь по звуку угадать, что в них находится.

Но никакого звука. Я постучал еще раз. Я чуть было не оставил там ружье -- хотел бежать за ломом, вскрывать ящики.

-- Несчастный! -- не мог удержаться я от восклицания.

-- Что такое, господин хранитель?

-- Нет, ничего. Ну, и что же дальше?

-- Вот и все. Но я нахожу, что и этого достаточно. Я думаю, что ящики еще там. Если господин хранитель согласится пойти со мной, он может сам убедиться...

-- Нет, не стоит. Но все же, что вы думаете обо всем этом?

-- Гм!.. В этих проклятых странах никогда не знаешь... Здесь ведь водятся пираты. Но, впрочем, они скорее вывозят, чем привозят что-либо... Есть и контрабандисты. Во всяком случае, парни, прогуливающиеся в Ангкоре по ночам с повозками и ящиками, выполняют такую работу, в которую бы нам следовало сунуть нос. Если бы господин Бененжак был здесь, я бы сказал ему, мы взяли бы с собой охрану и переловили всю эту публику. Но он сейчас на севере Баттамбанга. Я хочу послать ему телеграмму...

-- Надеюсь, вы еще ее не отправили?

-- Нет еще. Я хотел прежде посоветоваться с вами... Но что касается меня, я почти уже решил, что это такое. Это сиамские контрабандисты, пытающиеся всучить местному населению товары, за которые не хотят платить пошлину моим коллегам из таможни. И надо же, чтобы я, лесничий, накрыл всю эту компанию, когда это меня совершенно не касается! Что с вами, господин хранитель? Вам нехорошо? Вы так побледнели!

-- Ничего, ничего.

Я чувствовал, что весь дрожу.

-- Монадельши, вы неоднократно говорили мне, что я могу быть уверен при всяких обстоятельствах в вашей преданности?

Он торжественно поднял руку:

-- Господин хранитель, я родом из Бастелики, это в сорока километрах от Аяччио. Жители Карбучиа и Каркойио -- соседних местечек -- верные молодцы. Так вот они и все остальные смогут подтвердить, что во всей Корсике не найти таких верных своему слову людей, как жители Бастелики. Больше добавить мне нечего!

-- А если бы я попросил вас никому не говорить о том, что вы обнаружили?

-- Я бы молчал.

-- А если бы я пошел еще дальше? Если бы я стал просить вас помочь мне в предприятии, могущем показаться вам противным вашему долгу?

-- Я уверен, что господин хранитель не прикажет мне ничего, что шло бы вразрез с корсиканской честью. К тому же, я дал слово. Я хочу по окончании моего срока вернуться в Ба-стелику с высоко поднятой головой.

-- Вы честный и достойный служака, Монадельши, -- сказал я с жаром. -- Ну, садитесь. Выслушайте меня, и прошу вас, никому не повторяйте того, что сейчас услышите. Приблизительно полтора века тому назад одному герою, который по своим подвигам был ближе к богам, чем к людям, удалось сделать страну, простирающуюся между Сиамом и Индией, могущественной империей. Героя этого звали Аломпра, а государство, им основанное, было могущественное королевство Бирма. Могущественное и, увы, недолговечное! Ожесточенные враги...

Я робко прервал Рафаэля:

-- Я ведь уже знаю продолжение.

-- Ах да, я и забыл, -- сказал он. -- Прости меня, -- эта история принцессы Манипурской так трогательна, не правда ли? Ведь ты сам плакал только что, когда я тебе рассказывал ее. Не отпирайся... А подумай, какое впечатление произвело это на Монадельши!.. Бедняга, у него слезы так и лились ручьями.

"Quoi! C'est Eliacin? Quoi, cet enfant aimable?.."[" Как! Это Елиасин? Как, это милое дитя?.." ] Помнишь, как Азарий и Измаил выражают свое изумление и радость, когда великий жрец представляет им наследника трона Давида. Таково волшебное действие классического искусства: почти такими же словами бригадир выразил радость по поводу открытия королевского происхождения Апсары.

-- Эта малютка -- принцесса! А я-то посылал ее то за сахаром, то за табаком к китайцу и дарил ей четверть пиастра за исполненное поручение. Надеюсь, она не сердится на меня за это? Но как же мне могло прийти в голову, что она бывшая... И вот сегодня я готов был совершить самую большую глупость в моей жизни. Бедная девочка! Я ведь могу ее так называть, когда ее здесь нет? А как я должен обращаться к ней в ее присутствии?

-- Называйте ее принцессой, только когда мы будем втроем, разумеется; для других же она должна оставаться танцовщицей Апсарой.

-- Апсара! Кто бы мог подумать! И все же, господин хранитель, понятно, легко говорить, когда уж знаешь, в чем дело, но все же она всегда казалась мне не такой танцовщицей, как все другие. Но подумать только, что она принцесса!

-- Итак, -- сказал я, стараясь прекратить эти излияния и вернуть его к сути дела, -- вы не очень удивлены моим поведением во всем этом предприятии? Вы не осуждаете меня?

-- Господин хранитель! Он прижал руку к сердцу.

-- Я уверен, что всякий француз, достойный этого имени, поступил бы так же, как вы, господин хранитель. Что касается меня, то знайте, что вы можете вполне распоряжаться бригадиром Монадельши, и я буду вам очень обязан, если вы уведомите об этом от моего имени ее высочество принцессу.

-- Ее королевское высочество принцессу, -- поправил я, пожимая ему руку. -- Она будет знать об этом сегодня же.

-- Чем я могу ей быть полезен теперь?

-- Я переговорю с ней. А пока что вы можете отдать приказ о снятии патрулей как в самом Ангкор-Томе, так и в его окрестностях. Если хоть один из чинов охраны нападет на то, что обнаружили вы, нам не избежать всяких толков и пересудов.

Он покачал головой.

-- Вы не знаете этих молодцов. Чтобы они очутились одни в лесу ночью? Как бы не так! Они слишком боятся тигров. Они ходят туда только по моему приказанию. Люди ее высочества могут работать спокойно. Что мне еще сделать?

-- Я тогда скажу, мой дорогой друг, благодарю вас, тысячу раз благодарю. Знаете, по правде говоря, меня мучают угрызения совести, что я втягиваю вас во всю эту историю.

-- Угрызения совести?

-- Да, ведь все может открыться, тогда последуют протесты со стороны Англии. Мы -- чиновники и только. Ваша карьера будет испорчена...

Он сделал презрительный жест.

-- Довольно, господин хранитель! Что касается моей карьеры, да будет вам известно, что я уже два года как имею право на отставку и что недалеко то время, когда я удалюсь на покой в Бастелику. Я оставался на службе только ради этой проклятой медали министерства земледелия. Теперь я имею ее благодаря вам, и видит бог, как я вам признателен. Что же до Англии, отвечу вам одним словом -- я корсиканец. Во времена прежних распрей Монадельши недолюбливали Бонапартов, но всегда были в прекрасных отношениях с Рамолино. Могу сказать только одно -- меня не очень-то огорчает перспектива сыграть с Англией хорошую шутку в Результате всей этой истории.

-- Тогда мне больше не о чем говорить, -- сказал я, смеясь. -- Еще раз благодарю вас и до скорого свидания. Будьте так любезны, пришлите мне из Сием-Реапа льду для коктейлей.

Апсара приехала на виллу только к пяти часам. Когда я рассказал об открытии бригадира, она побледнела как полотно.

-- Так это и должно было кончиться. Все пропало, -- пробормотала она.

-- Напротив, Апсара. Вы не знаете французов. У нас теперь есть еще один союзник, который может оказать нам большую помощь.

И я рассказал ей все, что произошло утром.

-- Какой чудесный человек! -- в волнении воскликнула она. -- Когда трон Аломпры будет восстановлен, он будет вознагражден по заслугам!

-- Будьте уверены, его совесть вознаградит его лучше всего. Но, быть может, в вашей стране существует почетное отличие...

-- Он будет командором золотого Кромакара. Но хоть бы скорее пришла телеграмма -- тогда я уж буду знать день моего отъезда. Я бы хотела уже отсутствовать, когда вернется господин Бененжак. Он, пожалуй, так же легко обнаружит то, что увидел бригадир...

-- Он поступит так же, как я, как Монадельши.

-- Я в этом уверена и этого-то я и не хочу. Боже мой, сколько народу уже скомпрометировано!

Она закрыла руками лицо.

-- Моя милая девочка, -- сказал я, -- неужели я должен ободрять вас! Ну, полноте! Вот лучше попробуйте-ка коктейль. Это "Алабама", помните, любимый коктейль миссис Вебб, очаровательной Максенс с золотыми волосами. Знаете, сегодня утром я получил от нее телеграмму. Она хорошо доехала. В ее телеграмме много приятного, в особенности для вас. Вот, прочтите.

Она слабо улыбнулась.

-- Она была так добра. Все здесь были очень добры ко мне. Но вы! Я никогда не забуду... Я не могу выразить... Это -- все не то...

-- Апсара!

Я со страстной гордостью прижал к своему сердцу хрупкое тело принцессы. В то же мгновенье между дорогой и лестницей веранды раздались шаги.

-- Кто-то идет!

-- Ничего. Это, вероятно, бригадир. В дверь постучали.

Апсара бросилась к окну. Приподняв занавеску, она тотчас же опустила ее.

-- Это не бригадир. Какой-то старый господин в очках. Я вскочил.

-- Старый господин?

-- Сюда, сюда! -- быстро пробормотал я, приподняв занавеску и толкая за нее молодую девушку.

Постучали сильнее.

-- Не шевелитесь.

Открыв дверь, я увидел маленького старичка, целиком утонувшего в своем удивительном костюме из серого альпага. На нем были серые гетры, серые нитяные перчатки, бинокль на ремне через плечо, серый шлем с зеленым шарфом, как у клиентов Кука, зеленые очки и розетка ордена Почетного Легиона.

-- Не угодно ли войти, сударь?

Я узнал своего врага. Вот он! Он снова вернет меня на землю. И мне снова живо все представилось: мой бедный отец, строчащий свои бумаги, старик Барбару в своем ампирном кресле, Аннет, поджидающая почтальона, вокзал Перраш, Морате-ра, Бротт, словом, все, что не было сном.

Мой посетитель снимал шлем, очки. Я видел, как он одним глазом осматривал комнату: великолепие орхидей, позолоченную посуду, стаканы, в которых торжественно золотился "Алабама", диван, на котором лежал, о, проклятье, забытый Апсарой шарф.

-- Я имею честь говорить с господином Сен-Сорненом, исполняющим обязанности хранителя группы памятников Ангкора?

Я наклонил голову.

-- Тогда разрешите представиться -- Эсташ д'Эстенвилль из академии изящной словесности, главный инспектор исторических памятников, уполномоченный Французской Дальневосточной школы.

V

Цапли летают рядами, ни ищут, куда бы сесть. Где они сядут?

А. Л.

Я привскочил.

-- Господин Эстенвилль! Эсташ Эстенвилль! Рафаэль посмотрел на меня с любопытством.

-- Это имя тебе что-нибудь говорит?

-- Как что-нибудь? Эстенвилль -- восстановитель науки о санскрите, автор единственной авторитетной работы об Ак-Баре.

Сколько раз я пытался затащить тебя на одну из его лекций в высшей школе!

-- В самом деле? -- сказал мой друг. -- Ну и повезло же мне! А ведь мне казалось, что я впервые слышу это имя.

-- Несчастный!

-- Почему несчастный? Я бы чувствовал себя гораздо более неловко, если бы знал тогда, что он собой представляет. Ты увидишь почему. Я не люблю, когда становятся мне поперек дороги.

-- Продолжай, -- сказал я с удрученным жестом.

-- Отлично. Только, пожалуйста, не прерывай меня по всякому поводу. Вот на, возьми папиросу и послушай, что я сделал с твоим Эстенвиллем. Итак, он был там, бедный маленький старикашка со своими окаменелыми жестами Радаманта. Эта библиотечная крыса -- в розовом сумеречном свете Ангкора! Мне даже смешно вспомнить об этом. Смешно теперь, а в ту пору, признаюсь, я был немало обеспокоен. Разумеется, не за себя, а за мою милую принцессу, дрожавшую, я это чувствовал, за занавеской. Только это обстоятельство и помешало мне выбросить немедленно за дверь, как и подобало, своего нежданного посетителя.

Однако все же надо было решиться что-нибудь сказать.

-- Господин главный инспектор, -- сказал я любезно, -- вечер очень душный. Не угодно ли вам выпить немного коктейля?

Его взгляд метнул на меня молнии.

-- Как я вижу, вы ждали меня, -- сказал он, указывая на два стакана, стоявшие на круглом столике.

-- О! видит бог, господин инспектор, я вас не ждал, но, как сказано в книге седьмой "Рамаяны", в стихе восемьсот шестьдесят четвертом: "мудрец никогда не должен быть застигнут врасплох".

Без похвальбы я все же должен признать, что всегда довольно удачно пользовался моими скудными познаниями. Эта неожиданная цитата только разожгла ярость противника.

-- Очень мило, право, очень мило, -- сказал он, гримасничая и делая отчаянное усилие сохранить спокойствие. -- Так позвольте же мне, в ваших же интересах, пожалеть о неуместном употреблении вами вашей великолепной эрудиции.

-- Право же, господин главный инспектор...

-- Почему бы вам не приберечь ее для ваших докладов?

-- Моих докладов?

-- Да, я-то уж знаю, о чем говорю.

-- В этом, господин главный инспектор, вы, разумеется, имеете неоспоримое преимущество передо мной.

Мысль, что принцесса Манипурская присутствует за занавеской при нашем сражении, могла бы вдохновить меня на тысячу дерзостей в моей борьбе, как королева -- Рюи Блаза. Но не следовало этим слишком злоупотреблять, ибо от этого фейерверка пострадали бы интересы Апсары.

Поэтому я и решил отвечать моему гостю в самом почтительном тоне. Но он был из тех, чья надменность тем резче, чем больше знаков внимания им оказывают.

-- Сударь, -- начал он, -- я отнюдь не намерен выспрашивать вас окольными путями. У меня имеется несколько пунктов, которые вы должны осветить. Предлагаю вам отвечать мне ясно и отчетливо. Как для вас, так и для меня это будет лучше.

Как видишь, мои самые худшие опасения уже начали сбываться. У него был тон даже не экзаменатора, а скорее тон следователя. Но между простым подозрением и уверенностью существует некоторая дистанция. Что в сущности мог знать этот старикашка?

-- Господин главный инспектор, я весь к вашим услугам.

-- Отлично. Итак, первый пункт: уезжая, господин Тейсседр оставил список, где перечислены все его работы и текущие изыскания, в порядке их спешности и значительности. Надеюсь, вы с ним уже ознакомились?

-- Разумеется, -- сказал я, не прибавив, однако, что я и не думал совать свой нос в записи и доклады моего предшественника, предоставляя все это всецело на усмотрение Максенс.

-- Предупреждаю вас, что господин Тейсседр направил в школу копию этого списка, -- сказал он с улыбкой, пытаясь изобразить в ней коварство.

-- Господин Тейсседр всегда слыл за отличного работника.

-- Не только за отличного работника, но и за образец честности и порядочности, да-с, сударь. Я возвращаюсь к его текущим работам. Среди них находилась опись статуй и барельефов Прах-Кхана, она была почти закончена, когда господин Тейсседр уезжал. Надеюсь, у вас было время закончить ее в течение двух с половиной месяцев, что вы здесь находитесь?

Я вынужден был признаться, что этого времени у меня как раз не оказалось.

Мой палач засмеялся язвительным смешком.

-- Очевидно, вы не считали нужным продолжать эту опись, ибо она могла вам помешать...

-- Что?

-- Я знаю, о чем говорю.

-- Ах, господин главный инспектор, я уже вам сказал, сколь я завидую этой вашей способности.

-- Сударь, прекратите шутки, -- сказал он, сильно покраснев. -- Вы, кажется, не совсем отдаете себе отчет в значительности тех фактов, за которые вы обязаны отвечать.

-- Вот уж этот тип, -- подумал я, -- уйдет отсюда не раньше, чем выведает у меня все.

Но все же по причинам, о которых говорилось выше, я высказывался с самой почтительной вежливостью.

-- Господин главный инспектор, я вам признался, что еще не закончил этой описи. Я хотел приняться за нее только что, как раз перед вашим приездом. Но, пожалуйста, учтите и то, что я здесь всего лишь два месяца, а дел -- по горло. Установление деловых связей, административные доклады, доклад по одному очень тонкому архитектурному вопросу...

Он усмехнулся.

-- Ах, да, кстати, этот знаменитый доклад! Поговорим о нем, раз уж вы первый о нем упомянули.

-- Неужели вы оказали мне такую честь и прочли его? Вместо ответа он вытащил из одного кармана пачку листов

бумаги, напечатанных на пишущей машинке, зачеркнутых и перечеркнутых вдоль и поперек красным карандашом.

-- Прочитать? Вот видите, сударь, как я его читал!

-- И моя работа не имела счастья вам понравиться? -- спросил я, не смущаясь.

-- Понравиться? Я ограничусь лишь тем, что скажу вам, как и мои коллеги в Ханое, что никогда еще, слышите ли, никогда нам не приходилось читать набора подобных глупостей.

-- О-о! -- сказал я себе. -- Это уже плохо!

Заметь, кстати, что ко всему этому у меня отнюдь не примешивалась профессиональная гордость. Я отлично сознавал, что, несмотря на восемь недель беспрерывных усилий, мои познания в кхмерском вопросе были далеко не без пробелов. Но тут была замешана миссис Вебб. Миссис Вебб взяла на себя труд просмотреть и перепечатать на машинке мою работу. Она внесла в нее частицу своих знаний и находила мою работу совсем неплохой. Я не допускал мысли, что эти люди, знавшие меньше, чем она, могли бы сомневаться в ее познаниях.

Этот старикашка нашел недурной способ вывести меня из себя. Мне приходилось сражаться не только за присутствующую Апсару, но и за отсутствующую Максенс.

Господин д'Эстенвилль перелистывал мои бумаги с видом иронического отвращения.

-- Я умышленно прохожу мимо некоторых грубых пробелов. Например, вы упустили упомянуть довольно известный труд вашего покорного слуги об "Ирригационных работах в государстве Шампа в X веке", упоминая труды, которыми, как вы

говорите, вы пользовались для справок и о которых вы сочли нужным дать в конце самый элементарный отзыв. Так как Шампа в это время находился в постоянных сношениях с Камбоджей, то было бы вполне естественно, если бы вы себе задали вопрос, не воспользовались ли властители Ангкора для своих работ приемами, встречающимися в работах их соседей. Вот где кроется здоровый исторический метод. Но вы не обязаны знать... Повторяю, пропустим это.

-- Охотно приношу вам мои извинения, господин главный инспектор.

-- Я не буду также останавливаться на некоторых неточностях в деталях. Вы разделяете гипотезу Коммэйя о пребывании военного флота Ангкора в восточном Барэйе. Вы вмешиваетесь в знаменитый спор о Мебоне и утверждаете, что именно Ясоварман, а не Раиевандраварман построил это здание. Разумеется, вопрос этот спорный, но так как и некоторые выдающиеся авторитеты тоже поддерживали этот тезис, то я и предоставляю вам, из уважения к ним, право сомневаться. Но меня повергают в совершеннейшее негодование ваши умозаключения относительно фантастического истолкования памятника-колонны Ват-Нокора.

-- Колонны Ват-Нокора?

-- Вы даже не помните, о чем вы тут написали. Прочтите же!

Он сунул листки мне прямо в нос. Он был прав! Я говорил там о колонне Ват-Нокора. Черт возьми, однако...

-- Наконец, есть одно место, о котором, с согласия моих коллег, я должен получить от вас самые точные объяснения; это то, где вы говорите лично обо мне и говорите самым оскорбительным образом в вопросе о нориях [ нория -- гидравлическая машина ], проводивших воду из сиемреапской реки в Барэй и рвы Ангкор-Вата.

Я испугался, что начинаю догадываться.

-- Позвольте, -- сказал я, вырывая у него из рук доклад. Я тебе уже говорил -- я впервые слышал имя этого д'Эстенвилля. Как же я мог раньше говорить о нем? Но он был прав -- его имя буква в букву красовалось на страницах, подписанных мною. Я понял все. А именно то, что миссис Вебб понимала под "маленькими неточностями", которые она исправила в моей работе, прежде чем ее отправить в Ханой. По мере того как я читал этот доклад, я то застывал как в столбняке, то еле удерживался от дикого хохота. Ах! Поистине можно было признать, что Максенс не промахнулась! И надо же было, чтобы от этого человека, с которым она обошлась столь дерзким образом, зависела теперь моя судьба!

Я с небрежным видом отдал доклад господину д'Эстенвиллю.

-- Да, некоторые выражения, я согласен, не продуманны. Но ведь я полагаю, что в научной дискуссии допускается некоторая свобода?

-- Что? -- сказал он. -- Что? Вы называете это научной дискуссией, это термины -- глупости, вздор, старческие выдумки, которыми награждены заключения по моим исследованиям, касающимся рек, впадающих в Сием-Реап. Это было бы слишком просто! Но в этих вопросах я предоставляю административные санкции тому, кому это ведать надлежит. А с археологической точки зрения дозвольте уж расправиться мне самому за столь наглые доводы.

Он вынул из другого кармана записную книжку, полную каких-то заметок.

-- Ах! -- подумал я, -- этого еще не хватало! Диспут... Как раз в этот момент занавеска зашевелилась: Апсаре тоже,

очевидно, показалось, что время идет слишком медленно.

-- Что это? -- спросил главный инспектор.

-- О, ничего! -- сказал я равнодушно. -- Это молодая пантера, которую я воспитываю. Бедняжка, ей пора пить молоко. Разрешите, я пойду ее успокою.

-- Это невообразимо, неслыханно, -- пробормотал несчастный.

Не теряя спокойствия, я подошел к занавеске и приподнял ее. Я обменялся с Апсарой быстрым взглядом.

-- Тише, Фоллетт! Ну, будь умницей! И я вернулся к господину д'Эстенвиллю.

-- Я вас слушаю, сударь.

-- Очень вам признателен, -- произнес он, стараясь говорить уверенно. -- Итак, мы говорили, я говорил...

Он уже изъяснялся не столь уверенно.

-- Надеюсь, вам знакома работа Адольфа Бастиана, вышедшая в 1868 году в Иене?

-- Адольф Бастиан? Еще бы, как же не знать...

-- А вот это мы посмотрим. Ну, вот, согласно описанию Чеу-Та-Куана, переведенному и начатому печатанием в 1902 году Пельо в "Бюллетенях Школы", я обращаю ваше внимание... Но сначала не скажете ли вы мне приблизительную дату прибытия в Ангкор Чеу-Та-Куана?

-- С удовольствием, господин главный инспектор. Но предварительно разрешите мне задать вам один вопрос.

-- Какой именно?

-- Я бы хотел, чтобы вы дали мне точный перечень подарков, привезенных сыном императора Жиа-Лонга королю Людовику XVI, когда он приехал в качестве особого посланника в Версаль в 1787 году.

-- Сударь!

-- Вы не знаете этого, -- сказал я самым любезным тоном. -- Как жаль! А я знаю! Видите ли, господин главный инспектор, никогда не следует злоупотреблять правом выбора вопросов, на которые нам желательно получить ответы. Я не раз думал, что если бы учащиеся время от времени устраивали своим экзаменаторам экзамены на кандидата, последние наверняка провалились бы, и поделом.

-- Сударь! Что за тон? Вы не отдаете себе отчета в том, что делаете...

-- Итак, вам не угодно перечислить подарки, поднесенные Людовику XVI?

-- С сегодняшнего вечера...

-- Ну, довольно! -- сказал я громовым голосом. -- Ваши документы!

-- Мои докум... Вы смеете!..

-- Смею, да, смею. Вот уже целые полчаса, как я даю вам какие-то объяснения, а по-настоящему должен был бы спрашивать их у вас. Вы что же думаете, что в Ангкор можно проникнуть, как на какую-нибудь мельницу? Нужно доказать свою лояльность, а не то -- вон!

-- Завтра, -- прошептал он, задыхаясь от гнева и ужаса, -- завтра я вернусь или, важнее, не вернусь, и тогда...

-- Завтра, -- сказал я, -- даже сегодня вечером, если вы еще будете находиться на территории округа, где в отсутствие резидента я являюсь королем, да, вы слышите, королем, я прикажу страже схватить вас и посадить в тюрьму. Теперь как раз заключенные работают над очищением каналов Барэйя. Вы сможете засвидетельствовать мое почтение самому Раиевандраварману, если случайно встретите его там. А теперь -- вон!

Я широко распахнул дверь. Старикашка скатился по лестнице. Я видел, как он бежал мелкими шажками в сторону Си-ем-Реапа под деревьями, ставшими синими.

-- Предупреждаю вас еще, -- закричал я вне себя, когда он почти уже исчез, -- будьте осторожны -- в этот час выходят тигры!

Обернувшись, я попал прямо в объятья Апсары.

-- Что вы наделали? Что вы наделали? -- бормотала она, вся дрожа.

Изнервничавшись вконец, я упал на диван и расхохотался.

-- Ну, моя дорогая, не мог же я допустить, чтобы этот человек продолжал так оскорблять меня и лишал меня вашего милого общества!

-- Понимаю! Понимаю! Я даже не знаю, хватило ли бы у меня столько терпения, как у вас. Я просто восхищалась вами, стоя за занавеской, -- вы были то спокойны, то властны, то полны иронии, ну, словом, великолепны. Да, положительно великолепны. Ну, а теперь вы не боитесь?

-- Гм! Разумеется, крепость не сможет долго держаться. Ведь это животное поставит всех на ноги... Автомобиль!.. Какое счастье, это Монадельши! Телеграмма! Апсара, у него в руках телеграмма!..

-- Господин хранитель, -- сказал, входя, бригадир, -- получена забавная телеграмма. Представьте себе, по дороге я встретил...

-- После, Монадельши... Дайте скорее телеграмму.

Я прочел и ничего не понял. Телеграмма была Апсаре.

-- Так, -- произнесла молодая девушка, прочитавшая телеграмму через мое плечо. -- Судно будет через неделю в указанном мною месте, в полночь, в "Coin de Mire", так! Больше нельзя терять ни одной минуты.

-- Да, ни минуты. Итак, бригадир, вы говорите...

-- Я говорю, господин хранитель, что я только что встретил какого-то господина в сером костюме, он выглядел крайне расстроенным. Чуть не попал под мой автомобиль. Правда, я ехал довольно быстро, зная, что вы ждете телеграмму. Кто это мог быть?

-- Человек, который был со мною крайне дерзок, Монадельши.

И я рассказал бригадиру сцену, которая только что произошла.

Он выслушал с напряженным вниманием.

-- Господин хранитель, -- сказал он, почесывая за ухом, -- перед вами человек, в котором борются два чувства. Одно толкает меня догнать этого нахала и посадить в тюрьму. Другое, в ваших личных интересах и в особенности в интересах ее королевского высочества, советует быть осторожным. Вы сказали, что нельзя больше терять ни минуты. Необходимо, чтобы принцесса уехала самое позднее завтра вечером. А с другой стороны, наш первоначальный план никуда не годится, господин хранитель.

-- Это почему?

-- Подумайте сами. Извините за вольность выражений: вас взяли на мушку. Для ее высочества путешествие с вашим пропуском отнюдь не гарантия, наоборот...

-- Да, это правда, -- сказал я, опустив голову.

Апсара в отчаянии ломала руки.

-- Что же делать теперь? Что делать? Нет ли иного выхода?

-- Есть. Только господин хранитель должен разрешить мне сопровождать принцессу. Со мной она будет в безопасности. Я проделаю этот путь и вернусь в Сием-Реап, никем не узнанный. Слава богу, территории, где я по долгу службы должен бывать, достаточно велики, чтобы я мог исчезнуть на неделю без того, чтобы кто-нибудь догадался, где я был.

-- Спасены! -- сказал я восторженно. Я с жаром обнял Апсару.

-- Господин хранитель, ваше высочество, да ведь это же так естественно! Боже мой, что с ней, господин хранитель!

Мы оба бросились к молодой девушке, которая плакала.

-- Простите меня, друзья мои, мои дорогие друзья, -- говорила она, одновременно смеясь и плача. -- Волнение... Признательность! Буду ли я когда-нибудь иметь возможность отблагодарить вас за вашу преданность?

На следующее утро я был разбужен очень рано криками попугаев, затеявших между собой ссору в ветвях бананового дерева. Апсара еще спала, подложив руку под голову. Лицо ее казалось отдохнувшим, совершенно спокойным -- я никогда его не видел таким раньше. Я долго молча смотрел на нее, боясь спугнуть сон -- ведь он не будет уже больше таким спокойным. Дитя! Да, дитя.

Между тем время шло. А этот последний день был полон всяких дел.

-- Моя маленькая девочка, любимая!

Она открыла глаза. Увидев меня, склонившегося над ней, она нашла в себе силы улыбнуться мне.

-- Пора!

-- Я видела сон, -- сказала она. -- Да, чудесный сон. Мой брат возложил на себя корону Аломпры. И я видела вас всех -- вас, Максенс, бригадира, все вы собрались на коронование в Амарапуре, разукрашенной флагами, -- их колыхал легкий утренний ветерок.

-- И вы вели нас к королю, не правда ли?

Ее губы чуть-чуть сжались, но она снова улыбнулась.

-- Я? О! Вы же знаете, что меня там не будет, я не смогу там быть. Ну, что ж! Ведь там, где я буду, мне будет не плохо, и вы будете обо мне думать больше, чем если бы я была с вами.

Она умолкла. Я чувствовал, как у меня на глазах навертываются крупные слезы, вот-вот готовые скатиться.

-- Ну, полно! -- сказала она беспечно.

Апсара встала. Подошла к окну. Закрыв глаза, с упоением вдыхала свежий утренний воздух. Он врывался в комнату волной из леса вместе со светом. Проникнув через щели ставней, широкие солнечные полосы косо ложились на пол, комната была полна тени и в то же время освещена. Снаружи занималась изумительная заря, разгоравшаяся под радостный концерт пестрых птиц. Хороводы бабочек, подобных крылатым драгоценным камням, кружились в воздухе. Стройная, неподвижная, с темными подстриженными, как у юноши, волосами, с запрокинутой головой, с телом цвета темного янтаря, четко вырисовывающимся из-под белой вуали, с протянутыми к юному солнцу руками, как будто она приносила в дар Индре свой последний день в Камбодже, танцовщица Ангкор-Вата походила в этот момент на самую прекрасную из танцовщиц -- на Саломею.

Через несколько мгновений Апсара была готова. Она снова превратилась в маленькую туземку, довольно скромно одетую, чтобы ничем, кроме своей красоты, не выделяться в толпе.

-- Благодарю вас, что вы меня разбудили. Предстоит немало работы. А теперь, встав рано, я надеюсь все закончить к полудню. Остальная часть дня -- принадлежит вам. На какой час бригадир назначил наш отъезд?

-- Сегодня вечером, в десять. Разумеется, он пообедает с нами. Куда вы сейчас направляетесь?

-- В Клеанг. Надо покончить с погонщиками и посмотреть, чтобы в подземелье все было в порядке. Никто не должен найти и следа моего пребывания там. Нет, не стоит идти со мной. Я быстрее закончу все одна. Если у вас есть работа, кончайте ее, чтобы быть к полудню свободным.

Работать? Делать что-нибудь? Ты, конечно, понимаешь, что после моего дикого поступка с этим уполномоченным Французской Дальневосточной школы я покончил со всяким изучением и кхмерской и докхмерской археологии. Все утро я провел на веранде, полулежа в кресле, погруженный в то сладкое небытие, когда растворяется душа, а тело все больше и больше отдается окружающей его могучей растительной жизни.

Апсара пришла в полдень, как и обещала. Стол был накрыт на веранде. Наблюдательный до мелочей, как все аннамиты, внимательный до малейших пустяков, мой бой постарался, без всякой просьбы с моей стороны, чтобы наш последний интимный завтрак мог понравиться нам и показать его усердие. Он нарвал в соседнем лесу прекрасных орхидей, тех, что обвиваются своей листвой вдоль лиан вокруг стволов деревьев и облепляют их в форме гигантских чаш.

Он наставил их в вазы, разбросал по скатерти. Были орхидеи фиолетовые и блекло-зеленые. Были синие, изумительные. Некоторые, казалось, были посыпаны серой. Другие -- в розовато-серых тонах, как заря на Тонле-Сан. Были также белые и черные -- причудливо-траурные цветы.

Сначала Апсара пыталась оживить разговор. Но вскоре поняла, что нет ничего тягостнее искусственной веселости, и замолчала. Мы ели медленно, молча, лишь обмениваясь время от времени грустной улыбкой. На буфете стояли маленькие часики, голубые, эмалевые. Их бой казался нам на редкость пронзительным. А в промежутках между боем мы даже не осмеливались на них взглянуть.

Почти все время после полудня прошло в состоянии такой мрачной апатии. Около шести часов приехал Монадельши. Он был в охотничьем костюме, гетрах, кожаной куртке, с флягой и патронташем, через плечо был перекинут многозарядный карабин.

Он видел Апсару утром и уже условился с ней относительно последних мелочей.

-- Все готово, -- сказал он, -- я говорил с погонщиками. Между прочим, разрешите, ваше высочество, поздравить вас. Среди них есть много местных крестьян, которых я раньше считал круглыми идиотами. Теперь же я увидел, когда принцесса разрешила им говорить свободнее, что они в курсе дела гораздо больше меня во всем, что касается организации и отправки обоза. И это те же самые люди, которых я пытался использовать и от которых не мог ничего добиться!

Апсара улыбнулась.

-- Надо быть азиатом, чтобы уметь разговаривать с жителями Азии, -- сказала она. -- Без этого, согласитесь, работа европейцев здесь была бы слишком легкой.

-- У вас есть все необходимое? -- спросил я бригадира.

-- Как будто бы все, господин хранитель.

-- Карты хорошие есть?

-- Я взял с собой карты дорог и мостов Баттамбангского округа. Мы ведь почти все время будем идти ночью. А ночью в лесу нужен только компас.

-- Вам решительно ничего не нужно? А съестные припасы?

-- Я погрузил их на одну из повозок в достаточном количестве. В дороге мы еще запасемся у туземцев. Вот только, пожалуй...

Он колебался.

-- Прошу вас, Монадельши, не стесняйтесь...

-- Ну, если уж господин хранитель так добр... Здесь имеется отличный ром... Ведь когда путешествуешь ночью, необходимо подкрепляться...

-- Только-то всего!

И я сам отправился в погреб и выбрал из богатого запаса, оставленного Чекмене, три бутылки рома, о котором говорил Монадельши.

-- Ну, а теперь за стол!

Обед прошел менее мрачно, чем завтрак. Бригадир сумел сделать его веселым, рассказав несколько анекдотов о своей родине, рассмешивших Апсару. Даже у меня и то они вызвали улыбку.

-- Когда приезжает господин Бененжак? -- спросил я.

-- О! На этот раз он поехал до гор Дангрек, около Лаоса. Я рассчитываю вернуться раньше него дней за пять, за шесть. Только, господин хранитель, в эти две недели вся работа будет лежать на вас.

-- Господин Бененжак уже посвятил меня во все дела. Я буду ежедневно ездить в Сием-Реап, отправлять спешные бумаги.

-- Вы говорите о делах резиденции. Но есть и мои дела. О, будьте покойны, из-за них у вас не выйдет неприятностей. Я сегодня утром уже написал в Пномпень, предупредил, что я еду на неделю в объезд в сторону Тонле-Сан. В отношении же лесничества не предвидится никаких затруднений. Остается милиция, она, как вы знаете, под моим начальством, и если бы я не боялся быть нескромным...

-- Говорите!

-- Видите ли, эти молодцы, оставаясь без надзора, склонны полодырничать. Моментально распустятся. Боюсь, что даже не сумеют к моему приезду взять ружья на плечо. Их каждое утро должен собирать туземный сержант. Я попросил бы господина хранителя последить за этим. И не плохо было бы заставить их выполнять некоторые ружейные приемы в две шеренги: чтобы не очень-то распускать их, понимаете.

-- Обещаю вам, Монадельши, во время вашего отсутствия буду заставлять их ежедневно в течение получаса проходить солдатскую учебу.

-- Благодарю вас, господин хранитель. Теперь я могу уехать с совершенно спокойной душой.

-- Ах! -- не удержался я, чтобы не воскликнуть. -- Как я хотел бы сказать то же самое, оставаясь здесь!

Бригадир бросил на меня укоризненный взгляд.

-- Вам нечего здесь бояться. Если уж Монадельши поручился за что-либо, значит, дело сделано! В назначенное время ее высочество будет с ее повозками в условленном месте, где и произойдет погрузка.

-- Простите меня, Монадельши, простите, но ведь вы понимаете мои опасения? Такое длинное путешествие, сопряженное со всякими опасностями. Туземцы...

-- Кроткие, как ягнята. Они всегда помогут нам, если понадобится.

-- Да, но окружные власти... После моей дикой ссоры с представителем Французской школы...

-- О, -- сказал Монадельши, -- эти господа из Академии изящных искусств еще не вправе отдавать распоряжения чиновникам гражданской службы.

-- Да, но именно эти гражданские чиновники! Ведь обоз из пятнадцати повозок не так-то легко пройдет незамеченным -- тем более если вам встретится кто-нибудь не очень сговорчивый...

Говоря, я смотрел на Апсару. Она тщетно старалась скрыть беспокойство, с которым ждала ответа бригадира.

-- Встретится кто-нибудь, господин хранитель?

-- Ну да, ведь в этом нет ничего невозможного.

-- Безусловно, но, -- он принял решительный вид, -- если я и встречу кого-либо на нашем пути, то девять шансов из десяти, что это будет один из моих коллег. Вот послушайте: бригадир Баттамбанга -- Барричини; Компонг-Луонга -- Колонна; Сре-Умбея -- Орландуччио; Веал-Венга -- Орсини; Самит -- Саррола.

Он широко улыбнулся.

-- Итак, господин хранитель, вы поняли, в чем дело? Обед кончился. В этот момент я бы ни за какие блага не

взглянул на эти проклятые маленькие часы.

Раздался решительный и вместе с тем робкий голос бригадира:

-- Пора!

Я поднялся, Апсара тоже.

У подъезда пыхтел автомобиль -- бой уже пустил в ход мотор. Зажглись фары, просверлив сгустившуюся тьму.

-- Едемте, -- сказал я молодой девушке.

Она последовала за мной совершенно автоматически. При выходе на лестницу она остановилась и чуть не упала.

-- Апсара, что с вами?

Она обернулась. Прощальным взглядом посмотрела она на веранду, на столовую, на всю виллу, и я услышал ее шепот:

-- Прощай, дом, где я нашла бы свое счастье, если бы оно было суждено мне на земле.

Когда мы, оставив автомобиль, подошли к северным воротам большой ограды, обоз был уже выстроен на потайной дороге, в западном углу Ангкор-Тома.

Ночь была очень темная. С электрическим фонарем в руке Монадельши приступил к последнему осмотру. Он проверил правильность каждой упряжки, крепость веревок, связывающих Ужасные ящики. Он заставил каждого возчика повторить его

инструкции. Начальник обоза шел с первой повозкой. Апсара находилась в четырнадцатой. Бригадир замыкал шествие в пятнадцатой повозке.

На несколько мгновений мы остались одни с молодой девушкой. Безмолвие и ночь обволакивали нас непроницаемой пеленой, темной и тяжелой, как смерть.

-- Апсара, ведь я получу от вас весточку, не правда ли? Я не видел ее. Я только слышал, как она прошептала:

-- Я не смогу вам ее прислать лично. Но взрыв рангунского дворца ровно через три недели скажет вам, что сталось с принцессой Манипурской.

Монадельши снова подошел к нам.

-- Все готово, господин хранитель. Луна взойдет около полуночи. Тогда нам уже следует быть далеко отсюда.

Мрачные поцелуи расставания! Я так устроил мою жизнь, чтобы никогда впредь не знать этой муки. Я поцеловал Апсару.

-- Последняя мысль танцовщицы Ангкор-Вата, брат мой, ты это знаешь, будет о тебе.

Я нашел свой автомобиль в том же месте, где я его оставил, у въезда в Ангкор-Том.

-- Дай мне карабин, -- сказал я бою, -- и возвращайся с машиной один. Поставь бутылку виски с содовой в лед и ложись спать.

Я медленными шагами пошел по темному, длинному коридору, ведущему к центральной эспланаде. Ты можешь догадаться о моих мыслях! Максенс! Апсара! Я остался один. Чудесный сон окончился, и в золотисто-розовом облаке, постепенно рассеивающемся, вновь появился передо мной туманный, грустный город, дым, черные мосты над мутными реками, прокопченный вокзал... Вот она, моя участь настоящая...

Когда я дошел до королевской площадки, появилась луна, а с нею стали вырисовываться со всех сторон фантастические строения: Терраса Слонов, десять башен, Байон. Их видно было, как днем. Я разглядел у моих ног куст тех лиловых ирисов, которые Максенс так любила и часто приносила на виллу. Я машинально нарвал целую охапку этих больших уснувших цветов и, повернув направо, дошел до лестницы, ведущей к террасе Прокаженного короля. Только камни, скатывающиеся под моими ногами, нарушали ночную тишину. Я чувствовал с бьющимся сердцем, как со стороны Байона на меня смотрели чудовищные башни с четырьмя лицами. На освещенной молочным лунным светом площадке высилась белым призраком статуя Шивы. Я приблизился с цветами в руках и вскрикнул от ужаса и восторга.

Прокаженный король улыбался.

Рафаэль остановился, посмотрел на часы, -- было совершенно очевидно, что он старается произвести впечатление, и это в конце концов начинало меня немного раздражать.

-- Без десяти двенадцать. Они уже скоро будут. Я ничего не ответил. Он продолжал:

-- Я бы солгал, сказав, что все последующие дни я предавался отчаянию. Очарованье жизни и заключается в том, что она полна неожиданностей. Нервы мои были все время слишком напряжены. Вопреки всяким ожиданиям, я в эти нервные дни чувствовал себя почти хорошо, как-то особенно спокойно и легко. Источником этого послужил мой фатализм -- к нему-то я и обратился. Теперь я был одинок, все потерял, но мне по крайней мере оставались физические удовольствия, бывшие под рукой. За эту неделю я во всей полноте насладился и величием пейзажа, и свежестью и ароматом плодов, и нежной пестротой птиц и цветов. Я проводил дни, лежа на траве, на берегу рвов, без устали наблюдая игры обезьян над моей головой, забавы чирков и водяных курочек среди лотосов и водяных лилий.

Утром я получал совершенно неожиданное удовольствие, заставляя милицейских Монадельши проделывать военные упражнения: "Раз, два! Раз, два! Налево кругом, марш! Стрелки на четыре шага, стой! По стаду буйволов, посреди луга -- пли! Прекратить огонь! Ряды вздвой!" Сам того не сознавая, я хотел этими беспечными забавами и шумными играми защититься от воспоминаний, и вначале мне казалось, что мне это удается. Но, увы, я убедился в несостоятельности этой меры очень скоро. Не было ни одной мелочи в окружавшей меня обстановке, которая не напоминала бы днем и ночью о моей двойной потере. Я совершенно не в состоянии был совладать со своей тоской. Когда я думал о Максенс, передо мной вдруг всплывал образ Апсары, занимавший место миссис Вебб. И наоборот -- стоило мне только вызвать прелестный образ танцовщицы, как немедленно появлялся образ Максенс. Но большею частью, к моему невыразимому мучению, они являлись мне обе вместе. Все это увеличивало мое внутреннее беспокойство, с каждым днем выясняя все больше и больше двойственный характер этой камбоджийской "Tristesse d'Olympio".

Вопреки надеждам бригадира, господин Бененжак первым вернулся в Сием-Реап. Его поездка длилась почти три недели. Со времени его отъезда произошло столько событий!

-- Миссис Вебб уехала? Я так и думал. Очень сожалею, что не смог засвидетельствовать ей мое почтение и поблагодарить за любезное ко мне отношение. Когда будете писать ей, будьте добры, напомните ей обо мне.

Я кивнул головой.

-- А Монадельши тоже в отъезде? Он мог бы подождать меня, не оставляя вас одного. Я скажу ему об этом.

-- Нет, пожалуйста, не делайте этого. Я сам ему сказал, что он может спокойно уехать.

-- У вас у самого достаточно дел...

-- О, скоро они уже кончатся.

И я рассказал ему историю с д'Эстенвиллем. Пока я рассказывал, лицо его выражало то гнев, то желание рассмеяться.

-- Так, так! -- сказал он. -- Этого и следовало ожидать. Достаточно, чтобы вы не подражали вашим коллегам, как это уже служит поводом к ссоре. Все это очень, очень грустно. Мы так хорошо с вами жили. А главный резидент! Он будет просто взбешен, ведь он так ценит вас!

-- Он обещал предупредить меня, -- сказал я с некоторой досадой, -- и не сделал этого.

-- Не сердитесь на него. Вероятно, это не по его вине. Он и сам достаточно ненавидит этого д'Эстенвилля. Должно быть, его не было в Пномпене, когда тот проезжал. Можете быть уверены, он будет очень, очень сожалеть... Что же касается меня -- я ведь был свидетелем вашей работы, -- то нечего и говорить, что я весь к вашим услугам и, если понадобится засвидетельствовать ...

Я устало махнул рукой.

-- Пожалуйста, оставим все это, дорогой господин Бененжак. Давайте лучше подумаем, как бы нам провести мои последние дни здесь.

Мы пообедали вместе. Он ушел от меня немного раньше полуночи. Около двух часов я был разбужен тихим стуком в окно. Это был Монадельши.

-- Ну, как?

-- Все сошло прекрасно, господин хранитель, как я вам обещал. Судно ожидало вовремя в условленном месте, прекрасный пароход, уверяю вас, и матросы молодцом. Между прочим, они были переодеты матросами американского военного флота.

-- Американского флота? Очевидно, из предосторожности..-

-- Вероятно, господин хранитель. Но самое главное то, что маленькая принцесса очень скоро была на борту со всем своим багажом. Ах! черт возьми...

-- Что такое?

-- Ничего, господин хранитель, ничего. Я только вспомнил о том волнении, которое испытал, расставаясь с ней. Знаете, она меня поцеловала.

-- Передайте ему этот поцелуй, -- сказала она мне. -- Если вы ничего не имеете против...

Я дал поцеловать себя этому старому добряку.

-- Если бы с моей отставкой все уже было улажено, -- сказал он, -- я думаю, я не смог бы передать вам это поручение. Я бы уехал с ней.

Мы помолчали. Что-то влажное потекло у меня по щеке.

-- У вас не произошло никаких неприятностей?

-- Никаких, только предпоследнюю ночь, когда мы были почти у цели, у одной из повозок сломалась ось. Сами мы не могли ее починить. К счастью, совсем близко, в Самите, живет мой товарищ, бригадир Саррола. Он пришел со своими людьми и все сделал. Они даже помогали матросам при погрузке ящиков.

-- Ну, а вы не трусите?..

-- Господин хранитель! Он грустно улыбнулся.

-- Выслушайте меня. Саррола -- племянник зятя моей матери, она тоже из семьи Саррола. У него имеется в Бастелике маленький домик. Он тоже думает туда уехать. Ну вот, я думаю, вы понимаете, что Корсика не была бы Корсикой, если бы...

-- Простите, Монадельши, простите и благодарю вас!

На следующий день я получил официальную телеграмму, в которой говорилось о том, что я освобождаюсь от обязанности хранителя группы памятников Ангкора и вызываюсь в Ханой для спешной дачи объяснений. Я избавился от этой формальности, немедленно послав телеграфную просьбу об отставке.

Я тотчас же занялся перевозкой обстановки -- не желая оставлять ее в подарок Французской школе -- и очутился в Сайгоне. Первый мой визит был к губернатору. Полушутя-полусерьезно он объяснил мне, какую вину взваливали на меня эти господа археологи. Впрочем, он и не очень-то удивился происшествию со мной. Но что значил служебный выговор в сравнении с той репутацией, которую я приобрел в короткий срок без моего ведома и которая сделала меня за время моего недолгого пребывания там, в ожидании парохода из Франции, самым популярным человеком в столице Кохинхины! Бог знает, "аким образом дошли туда слухи о моем приключении. По крайней мере, в глазах прелестных посетительниц кафе "Континенталь" я сделался прямо героем романа, чем-то вроде Дон-Жуана, обозванного Сарданапалом. Я в должной степени использовал ту лестную настойчивость, с какой они требовали от меня рассказов о моем происшествии. Восхитительные часы от пяти до восьми, проведенные под полотняным тентом, среди степенных колониальных обитателей и очаровательных женщин, одетых в розовый и белый муслин! Синие электрические фонарики, зажигающиеся в зелени улицы Катина!

Я даже сожалел, что "Ангкор", пароход, на котором я уехал, ушел так скоро. Половина города провожала меня, а газеты оппозиции не упустили случая заклеймить проконсульские наклонности генерал-губернатора и ту нерадивость властей, которая преднамеренно лишала Индокитай такого служащего, как я. Никогда еще порт Сайгона не видел такого стечения изысканной публики.

На обратном пути, достигнув Иокагамы, "Ангкор" снова перебирал многотонные четки знакомых уже гаваней, как мяч, отброшенный сильной рукой игрока, возвращаясь, проходит через те же точки своей траектории. В Сингапуре -- те же туземцы, продающие тростниковые палки, обернутые в папиросную бумагу, в Коломбо -- те же слоны из черного дерева, в Джибути -- те же зубы меч-рыбы. Та же пышная растительность на склонах гор Суматры. В Мининкоэ -- те же бирюзовые воды, окаймленные белым, между ветвями атолла. В курительной -- те же пассажиры пили те же розовые коктейли у тех же шершавых ящиков из того же самшита. Можно было с уверенностью сказать, что изменилось лишь одно единственное существо -- это я. После сильного подъема наступил период апатии.

Еще несколько дней тому назад, в Сайгоне, когда я сидел в кабинете у губернатора, объяснявшего мне в крайне смягченных выражениях, какими обвинениями поддерживались в Ханое принятые против меня меры, у меня была только одна мысль, одно желание: возвратиться немедленно во Францию, как можно скорее очутиться в Лионе, схватить за глотку этого старикашку Барбару, заставить его ответить за все унижения, к которым привели меня его проделки. Теперь ничего этого не было. Я был бесчувствен ко всему. Проводил дни в созерцании океана, внимательно следя за стаями летающих рыб, бороздивших веерами его гладкую, атласную поверхность.

Еще пять месяцев тому назад здесь проезжал изнервничавшийся европеец, а теперь возвращался истый восточный человек, полный безразличия и фатализма. В Джибути меня узнал один из маленьких негров-водолазов, которому я, вероятно, дал тогда хорошо на чай. Я был крайне удивлен, ибо, по правде сказать, я и сам себя едва узнавал.

В Сингапуре и в Коломбо я осторожно спросил у офицера британской армии, нет ли каких-либо вестей из Рангуна и с Мандалайской дороги. На этот загадочный и к тому же преждевременный вопрос я получил в ответ лишь высокомерный взгляд. Но я и не настаивал.

После Порт-Саида я вынужден был сойти в трюм, чтобы достать из чемодана суконный костюм. Если бы ты знал, с каким неприятным чувством надел я на себя эти шершавые, тяжелые доспехи! По морю, покрытому барашками, стлался серый туман, пронизывающий меня насквозь. Вскоре показались первые утесы Франции, встреченные мною почти враждебно.

В Марселе, где я высадился ранним утром, дул сильный и холодный ветер. Я совершенно напрасно убеждал себя, что, сев в поезд на вокзале Сен-Шарль, я смог бы через несколько часов очутиться в ампирном кабинете старика Барбару -- мне это казалось совершено невозможным, да, откровенно говоря, я не чувствовал никакого желания перейти от мысли к делу. Я взял комнату в отеле Ноай и, выйдя на балкон, простоял добрых два часа, разглядывая снующие странные существа в пальто и котелках -- они, казалось, придавали каждому своему жесту такое важное значение, как будто конечным результатом всей этой тщетной и тягостной суеты не было абсолютное уничтожение.

Усталый, с потускневшим взглядом, я закрыл окно и спустился в холл с намерением выпить до завтрака коктейль. И держу пари, старина Гаспар, ты не угадаешь, кого я там встретил!

-- Ну, разумеется, миссис Вебб?

-- Эго уж слишком! Как ты мог догадаться? -- сказал Рафаэль, искоса поглядывая на меня.

-- Не считай же меня абсолютно круглым дураком, -- сказал я. -- Марсель -- один из самых больших портов мира. И нет ничего удивительного, если люди там сталкиваются. А что же может быть естественнее, если ты встретил там миссис Вебб? Ты ведь сам говорил, что она проводит жизнь в путешествиях.

-- Да, правда. А вот мы, и она и я, все же не нашли в первый момент это таким естественным, как ты говоришь.

Я никогда еще не видел ее ни в чем другом, кроме белого. А теперь на ней был синий костюм, отделанный мехом. С нею была ее борзая. Максенс смотрела на меня, не говоря ни слова.

-- Вы? -- произнесла она наконец. -- Вы здесь, уже?

-- Да, Максенс, я, уже!

Вдруг, схватив меня за руку, она увлекла меня в темный Угол холла, усадила рядом с собой на диван, перед маленьким столиком красного дерева.

-- Бармен, два мартини, сухих! -- приказала она. Взволнованная больше, чем ей это хотелось показать, но, разумеется, все же не в такой мере, как я, она повторяла:

-- Вы? Вы здесь?

Бармен принес коктейль.

-- Пейте! И рассказывайте мне все, что там произошло.

Я рассказал ей все, по крайней мере, все, что могло ее интересовать: расследование господина д'Эстенвилля, слухи, жертвой которых я стал. Меры, принятые, наконец, против меня.

Она слушала с жадностью, и, по мере того как я говорил, ее глаза увлажнялись и затуманивались. Мне показалось, что я вижу, как в них мелькают воспоминания.

-- А потом? -- спросила она.

-- Это все, Максенс. После я уехал.

-- Уехали? И подумать только, что все это произошло из-за моей фантазии! Да, из-за меня!

-- Я ни о чем не жалею, -- сказал я, -- клянусь вам, наоборот. Если бы было нужно...

Она прервала меня:

-- Ваша карьера испорчена по моей вине. Но вспомните! Вы мне обещали... Впрочем, вы же здесь. Подумать только, что четверть часа тому назад, когда я вас встретила, вы, быть может, и не думали меня разыскивать...

Я, не задумываясь, совершенно просто произнес знаменательное слово:

-- Думал, Максенс. Вдруг Рафаэль остановился.

-- Вот и они!

-- Кто? Что?

-- Автомобиль! Автомобиль моей жены.

Протянув руку, он указывал влево на Корниш, на две белые точки, еще совсем крошечные.

-- Я узнаю по фарам. Идем.

-- Куда?

-- Навстречу им!

-- А конец твоего рассказа? -- спросил я, вставая с сожалением. -- Я должен ждать до завтра, чтобы узнать, как ты выпутался из всего этого?

Он не слыхал моих сетований. Он уже ушел вперед. Я последовал за ним через рощу.

Полная луна освещала великолепным светом всю террасу. Дойдя до середины сада, до того места, где белые буки и тисы образовывали красивый круг, я вдруг остановился.

-- Где ты там застрял? -- крикнул мне Рафаэль. -- Они уж подъезжают -- иди!

Я не послушался его, буквально пригвожденный к месту зрелищем, которое представилось моим глазам.

У подножья каждого из двадцати четырех тисов, соединенных барельефами, показавшимися мне верхом красоты и совершенства, стояло по чудесной статуе; божества, танцовщицы, крылатые чудовища, наги, гаруды -- здесь сплелся в хоровод весь чудесный азиатский Олимп. Под небом Ниццы вдруг возник Ангкор.

Я подождал моего друга, возвращавшегося обратно.

-- Ну, что? А, понимаю! Красиво? Да, можешь объехать всю Европу и Америку... Только я хотел показать тебе это завтра. А сейчас у нас нет времени. Они сию минуту будут здесь. Слышишь, автомобиль?

Не двигаясь с места, я указал пальцем на статую, помещенную в центре этого волшебного круга.

-- Рафаэль! Да это же он! Я узнаю его! Это -- Прокаженный король!

Он сделал нетерпеливый жест.

-- Ну да, он!

-- Настоящий?

-- Конечно!

-- Настоящий? А другой? Из Ангкора, который улыбался?

-- Ну, пойдешь ты, урод ты этакий!

-- Прокаженный король здесь, у тебя?

-- Ну да, у меня -- он принадлежит моей жене. Я же весь вечер тебе говорил, как она интересуется кхмерским искусством.

-- Твоя жена? Аннет Барбару?

-- Аннет Барбару, -- проворчал он, -- кто тебе говорит об Аннет Барбару? Выпил ты, что ли? Моя жена, я сказал же тебе, -- Максенс, понял? Ну, идем! Вот и они!

-- Дорогая Максенс, -- сказал Рафаэль в то время, как обе молодые женщины выходили из автомобиля. -- Позвольте вам представить моего друга, Гаспара Гозе. Я знаю, вы его полюбите, как я его люблю. Можете ему рассказать, как часто и в каких выражениях мы говорили с вами о нем.

Еще не придя в себя от волнения, я смотрел на нее, на эту божественную Максенс, о существовании которой я и не подозревал несколько часов тому назад и которую, как мне казалось, я знал уже очень давно. Хороша? О, как она была хороша, полуобнаженная, в белом парчовом платье, с бледно-золотистыми волосами, с яркими румянцем и губами, веселым смехом; я Уже готов был поклясться, что трудно найти что-либо более привлекательное, как в этот же момент залюбовался ее подругой. И узнал в ней ту женщину, портрет которой я видел в одном из салонов виллы за несколько минут до обеда.

-- Господин Гозе, -- сказала г-жа Сен-Сорнен с очаровательной непринужденностью, -- как я обрадовалась, когда муж только что по телефону сказал, что вы здесь. За целый год, что мы женаты, не прошло и дня, чтобы мы не собирались написать вам и попросить вас приехать. У Рафаэля есть свои недостатки, да, да, не протестуйте! Но во всяком случае, он не чужд благодарности. Сотни раз он рассказывал мне о вашей совместной жизни. Я знаю, это вы привили ему вкус к занятиям, которые и сделали из него то, чем он стал теперь.

-- Помилуйте, сударыня...

Я был так восхищен и взволнован, что не находил слов.

-- Что ты меня толкаешь, Апсара? О, дорогая, прости меня. Какая же я плохая хозяйка! Представляю тебе нашего друга, господина Гаспара Гозе. Прошу любить и жаловать. Господин Гозе наш лучший друг, мой и Рафаэля. Относительно нее я тоже не преувеличиваю...

Заложив пальцы за жилетку, с расплывшимся в улыбку лицом, Рафаэль наблюдал за этой радостной семейной сценой.

-- Ну, дети мои, кто бы мог сказать еще в семь часов, что все так произойдет? Я так рад, так рад! А ты, Гаспар, скажи, тоже доволен? Да ты онемел, что ли!

Сказать по правде, я не онемел, но не мог оторвать глаз от изумительного существа, которому меня только что представили. Темноволосая нимфа, гений ночи! Украшения Максенс состояли только из жемчуга, а на черном атласном платье Апсары, на ее руках и шее цвета янтаря были только изумруды. Черные и зеленые -- цвета знамени и печати Аломпры.

Она пожала мне руку. Ах, как хотелось мне быть в этот момент обольстительнейшим из сынов человеческих! Но, быть может, это была только заразительная уверенность Рафаэля, уже принесшая свои плоды, -- мне показалось, что ее испытующий взгляд, обращенный на меня, не был лишен благосклонности.

-- Ну, -- сказал Рафаэль, -- не стоит даром терять время! Апсара, Максенс, вы ведь хотели сыграть в бридж. Пусть будет по-вашему. Гаспар готов, я готов, стол готов, все готово. Но как пить хочется!.. Максенс, надеюсь, вознаградит нас за нашу покладистость и собственноручно приготовит коктейль -- никому это не удается так, как ей.

-- Да, -- сказал я, -- "Алабаму". Она улыбнулась.

-- Он, значит, знает?

-- Ну, конечно, -- сказал Рафаэль, -- ну, старина Гаспар, знай же, что ты увидишь тот самый бокал, ангкорский. Это мой фетиш. Я не хочу другого.

-- Як вашим услугам, -- сказала Максенс, -- но вы нам разрешите все же подняться на минутку в нашу комнату, немного поправить прическу. Давайте только вытянем карты сначала, чтобы знать, как усесться. Четверка, дама, валет, девятка. Отлично. Мы с мужем, профессор -- с Апсарой. Пара против пары, браво! Расставьте стулья, стасуйте карты, велите, чтобы принесли бокалы, бутылки, все необходимое. Только пять минут. Через пять минут мы в вашем распоряжении. И они исчезли, обе легкие и веселые.

-- Ну, -- сказал Рафаэль, -- как ты их находишь?

-- Очаровательны, -- пробормотал я, -- изящны и очаровательны. Ах ты, счастливец!

Он взял меня за руку.

-- Дружище Гаспар, а ведь знаешь, то, о чем я тебе сказал в начале вечера, теперь приобретает определенный смысл. Ты помнишь, о чем был разговор?

-- Ты мне так много рассказывал!

-- Без глупостей! Ты прекрасно знаешь, на что я намекаю.

-- Ты говорил мне, что если бы я захотел...

-- Вот именно. Ну, как?

-- Я помню, но не понимаю.

-- А я говорю, что прекрасно понимаешь. Ну, не будь ребенком. Как ты находишь Апсару?

-- Я должен тебя побранить, -- сказал я, -- ты ни о чем меня не предупредил, и, когда твоя жена представила нас друг другу, я поклонился ей, бормоча черт знает что. Как это приятно! Как я должен ее называть? Королевское высочество? Я не хочу, понимаешь ли, быть в ее глазах каким-то дураком.

Рафаэль потирал руки.

-- А! Значит, она тебе нравится? Я был в этом уверен.

-- Согласись, что я был бы слишком требовательным... И поэтому...

-- Ну, хорошо, называй ее сегодня просто мадемуазель. Здесь она сохраняет самое строжайшее инкогнито.

-- Понимаю. Значит, дело в Рангуне не удалось?

-- Ты задаешь совершенно идиотские вопросы... Иначе она не была бы с нами, бедняжка.

-- Да, правда, но что же случилось?

-- Завтра я тебе все объясню. Как тебе сказать? Произошла ошибка, но в настоящий момент речь идет не об этом. Она тебе нравится?

-- Повторяю, что я был бы слишком требовательным... Он широко развел руками.

-- Тогда, дорогой мой, могу тебя уверить, что счастье твое Устроено.

Я пролепетал:

-- Мое счастье? Говори яснее. Я начинаю понимать все меньше и меньше.

-- Правда, -- сказал он, -- прости меня, мои слова требуют пояснения. Счастье и состояние -- в наше время одно ничто без другого.

-- Рафаэль, умоляю тебя, я не шучу, не насмехайся!

Он подошел ко мне на цыпочках. С таинственным видом вытащил из бумажника карточку и протянул ее мне.

-- Вот, сначала сделай мне удовольствие, прочти это.

Я увидел изящный квадратик из бристольской бумаги со следующей надписью:

"ПРОКАЖЕННЫЙ КОРОЛЬ"

22, улица ля Боэти Телефон: Елисейские поля, 21-20

Индоевропейские древности. Искусство кхмерское, дравидское, индусское, китайское, японское. Прямой импорт. Экспертизы. Прием заказов за границей.

ОТДЕЛЕНИЯ:

Лондон: Нью-Бонд Стрит, 17.

Нью-Йорк: 199, Вест 41 Рд. Стрит.

Я вернул карточку Рафаэлю.

-- Прокаженный король, -- пробормотал я, -- заказы за границей, непосредственный импорт!..

Положа руку на сердце, я должен признаться, что понял, в чем дело.

Некоторые места из рассказа Рафаэля, до сих пор остававшиеся в тени, освещались теперь светом настолько же странным, насколько и неожиданным. Без сомнения, то представление, какое я мог себе составить об уме и ловкости Апсары, только выигрывало от этого испытания. Но несколько иначе обстояло дело с уверенностью в ее королевском происхождении. Вопреки моим пылким демократическим убеждениям, я чувствовал некоторое разочарование. Меня огорчало, что вся эта бирманская эпопея рассеивалась как дым и оставляла после себя только рассказ, не заключающий в себе ничего возвышенного и необычного.

Рафаэль смотрел на меня с беспокойством, смешанным с иронией. У меня хватило такта не требовать добавочных объяснений, теперь уже ненужных.

-- Что же мне делать? -- только спросил я слегка сдавленным голосом.

-- Все предоставить своему течению и только. Я думаю, ведь ты не только сегодня понял всю несоразмерность между усилиями, которых университет требует от тех, кто жаждет какой-либо должности, и теми жалкими преимуществами, которые дает эта должность. Но тут-то вот и сказывается ужасная действительность современной жизни, тут-то и предъявляются требования, дающие тем, кто стоит этого, желание и возможность получить от судьбы большее, нежели какой-нибудь буфет в стиле Генриха III или бледно-зеленый абажур на лампу. Да что это у тебя вид побитой собаки, черт возьми? Успех дается путем самонадеянности, сметливости, наконец, дерзости!

-- Я и не мечтаю о лучшем!

-- Ты ведь видел эту девочку?

-- Принцессу Манипурскую?

-- Да, Апсару.

-- Она очень хороша.

-- Ну, уж не мне тебе об этом говорить. Она не только хороша, она еще и практична, она истое дитя своего века. Фирма, которую она создала в один год на улице Боэти...

-- Прокаженный король?

-- Да, Прокаженный король -- сделалась одной из первых в мире фирм по торговле древностями. Имеется два отделения, одно в Лондоне, другое в Нью-Йорке.

-- А восстановление Бирманской династии? -- спросил я с горькой усмешкой.

-- Тебе об одном говорят, а ты о другом. В данный момент обстоятельства неблагоприятны. Короче говоря, Апсара вынуждена была как-нибудь устроиться. Кто же ее может упрекнуть за это? Ведь не я же, не правда ли?

-- И не я, конечно!

-- Отлично. Теперь ты в курсе всех дел. А что бы ты ответил тому, кто предложил бы тебе связать свою судьбу с судьбой Апсары?

-- Ах, Рафаэль, что я могу ей дать, я -- маленький, ничтожный преподаватель...

-- Глупый! Я уже с первого взгляда оценил положение, а он еще ничего не понимает! Что ты можешь ей дать? Да именно то, чего ей и не хватает. Оставим в стороне вопрос о чувстве -- правда, и оно имеет значение -- и то, что Апсару пора как-то пристроить, а это не легко при ее положении иностранки во Франции -- ты же понимаешь, мы не можем взять для нее первого встречного! Коснемся лишь материального вопроса. В настоящий момент вся вселенная перевернута вверх ногами. Потрясено все с верхушки до основания. Что было наверху, очутилось внизу, и наоборот. Отсюда у этого вновь народившегося класса пристрастие ко всему античному, ко всяким безделушкам, которыми они пытаются замаскировать быстроту своей карьеры. Торговец древностями должен способствовать этим превращениям, вот почему теперь можно найти в аукционных залах все, для чего прежде нужно было ездить к святым местам. Антикварий -- настоящий король. Но не думай, что это такое легкое ремесло! Для него необходимо очень трудное сочетание способности ученого и коммерсанта. У профессора -- знание, у коммерсанта -- практика, интуиция. Попробуй, смешай это вместе и увидишь результаты! Апсара даже одна, только с помощью наших советов, Максенс и моего, а мы не очень много могли дать ей в этом смысле, она одна заработала за год сотни и сотни тысяч франков. Ты ведь знаешь, я не люблю говорить о деньгах, но, несомненно, с твоей помощью ее заработок, ваш заработок, будет в десять раз больше. Что ты скажешь на все это?

-- Превосходно, -- произнес я мечтательно.

-- Итак, по рукам?

-- Ты, право, чудак. Все-таки надо бы и ее спросить. Она производит впечатление хитрой девочки, которую не так-то легко провести... И, наконец, -- встает вопрос о мезальянсе. Принц Энао...

И я опять горько усмехнулся.

-- Да не думай ты обо всех этих историях, -- сказал Рафаэль, смеясь. -- Говорю тебе, я ручаюсь за ее согласие.

-- Значит, ты имеешь на нее такое влияние? -- сказал я, отнесясь недоверчиво к такой уверенности и вспомнив некоторые подробности из его рассказа.

-- Да, действительно, я имею на нее влияние, а моя жена еще большее. Разве я не говорил тебе, какой она друг для нас? Когда вы поженитесь, будете проводить все свободное время у нас на вилле.

-- Прости меня, -- сказал я с жаром. -- Я веду себя непростительно. Ты заботишься о моем счастье, а я благодарю тебя подобными подозрениями.

Рафаэль был взволнован не меньше меня.

-- Дружище Гаспар, ну, обними меня! Знаешь, нам ведь еще предстоит немало хороших дней впереди!

О, как горячо мы обняли друг друга! Готов поспорить со всяким, кто осмелится утверждать, что дружба -- пустое слово.

-- Завтра же, -- сказал Рафаэль, первый освобождаясь из объятий, -- я составлю письмо к министру о твоей отставке, мне это не впервые.

-- А почему бы мне не попросить просто трехмесячный отпуск без сохранения содержания? -- сказал я.

-- Ты прав. Таким образом ты сохранишь свое звание. Адъюнкт-профессор -- это звучит великолепно для клиентуры!

Наш разговор был прерван громкими восклицаниями Максенс.

Она стояла в своей комнате у окна, на фоне которого вырисовывался ее стройный силуэт. Она кричала:

-- Извините меня! Мы сейчас идем! Апсара не виновата, виновата я!

-- Что случилось?

-- Ничего, милый. У меня в кабинете погас свет, должно быть, пробки перегорели.

-- Это уже третий раз на этой неделе. Теперешние рабочие никуда не годятся. Нужно переменить монтера. Я скажу завтра об этом Монадельши. Вы готовы?

-- Сейчас. Одну минутку.

-- Вот уж что касается точности -- все они одинаковы, -- сказал, улыбаясь, Рафаэль.

-- Монадельши? -- спросил я. -- Это имя я уже слышал.

-- Да, это самое! Он здесь.

-- Здесь? Значит, все здесь? Прокаженный король, миссис Вебб, Апсара, Монадельши! Не хватает лишь господина Бененжака.

-- Ты бы не сказал этого дня два тому назад. Он доставил нам удовольствие, позавтракал с нами, возвращаясь из отпуска. Какой чудный человек! Мы вспоминали с ним многое... А что касается Монадельши, не удивляйся, что он здесь. У его друга Сарролы, бригадира из Самита, конечно, оказался слишком длинный язык. У Монадельши тоже случились неприятности. Он доложен был выйти в отставку. Максенс, в доброте которой ты будешь с каждым днем убеждаться все больше и больше, предложила ему сделаться нашим управляющим. Вот он и здесь, к своему и нашему удовольствию! Скоро ему будет доставлена большая радость -- старик Барбару хлопочет для него об ордене Почетного Легиона.

-- Старик Барбару? Он тоже здесь?

-- Ну, вот еще что выдумал! Зачем ему быть здесь?!

-- Я ведь не знаю. Ты с ним встречаешься?

-- Конечно. Ты, право, чудак. Если я не женился на его дочери, нам все же нет никаких оснований быть с ним в плохих отношениях. Он был очень мил к нам -- и неоднократно. Первым делом раздобыл для Максенс медаль в знак признательности Франции. Затем у Апсары могли быть затруднения с открытием ее магазина, эти господа из Французской Дальневосточной школы такие мелочные, такие злопамятные... Старик Барбару сумел замять все эти истории. Я забыл тебе сказать, что с апреля прошлого года он депутат Боны. И я буду принадлежать к его группе, если меня изберут через несколько недель.

-- А... Аннет? -- не удержался я, чтобы не спросить.

-- Аннет? Она только что вышла замуж за молодого Лакапель-Мариваля, владельца одной из самых крупных местных фирм. Шелк, шелк и шелк! Прямо целый дождь из шелка!

Рафаэль сделал презрительную гримасу:

-- Она вовсе неинтересна!

И добавил, смеясь:

-- Она даже не ушла в монастырь.

Первое издание перевода: Прокаженный король (Le roi lepreux). Роман / Пер. с фр. А. Л. Вейнрауб; Под ред. В. Н. Владимирова. -- Москва: артель писателей "Круг", 1927 (школа ФЗУ при 1-й Образц. тип. Госиздата). -- 288 с.; 17х13 см.. -- (Романы приключений).