Дождь окутывал город серым своим покровом, а ветер то тут, то там вздувал его. Не видно было ни неба, ни гор, ни деревьев сада, ничего.
Аннабель отошла от окна, в стекло которого упиралась лбом.
Позвонив, она остановилась посреди комнаты. Появилась Роза.
-- Мистер Гуинетт вернулся?
-- Нет еще, госпожа.
-- Приготовь горячее питье. Он вернется промокшим.
-- Он взял один из дождевых плащей полковника, госпожа.
-- Ступай.
Роза вышла. Аннабель позвала ее обратно. Никакого шума не доносилось сквозь открытую на лестницу дверь из словно вымершей виллы.
-- Где Кориолан?
-- Он на кухне, госпожа.
-- Почему я не слышу никогда больше вашего пения?
-- Пения?
И Роза сделала неопределенный жест.
-- Да, пения. Раньше вы всегда пели. Нет никакой причины не петь теперь. Я хочу, чтобы вы пели. Скажи это Кориолану. Слышишь.
-- Хорошо, госпожа.
-- Оставь дверь отпертой.
Роза ушла.
Аннабель села за маленький письменный стол, на откинутой верхней доске которого лежало много бумаг. Она наугад взяла одну из них, потом другую, попробовала читать их, потом, утомленная, бросила их обратно. Нервно поднялась с места и подошла к двери.
-- Ну что ж, Роза, а песня?
Она повторила:
-- А песня?
Тогда раздался дрожащий детский голос, голос, исходивший, казалось, с чердака.
Когда фонари зелены,
Свет тоже зелен.
А когда дождь падает на фонари,
Свет делает пшит, пшит...
В ту же минуту в доме пробили часы.
"Шесть часов, -- пробормотала Аннабель, -- еще сентября нет, а уже ничего не видать! Ах! в прошлом году мне не казалось, что ночь наступает рано".
На лестнице послышались шаги. В комнату вошел Гуинетт. Он не промок.
Она пошла ему навстречу. Он обнял ее и поцеловал в лоб.
-- Ах! -- воскликнула она, стараясь прижаться к нему. -- Я так беспокоилась... уже два часа, как вы покинули меня...
Он улыбнулся и тихонько оттолкнул ее.
-- Не сердитесь, душа моя. Я уверен, вы простите меня, когда увидите, что я принес.
Он раскрыл конверт и выложил на стол его содержимое: с дюжину сложенных листков.
И так как смущенная Аннабель молча разглядывала этот новый поток бумаг, он просто сказал:
-- Это все документы, необходимые для нашей свадьбы.
И прибавил:
-- Все готово. Я и день назначил. Мы отпразднуем свадьбу 2 сентября, через неделю.
Она, бледная от волнения, не проговорила ни слова.
-- Ну что ж, дорогая Анна, вот все удовольствие, которое доставила вам эта новость! -- тоном нежного упрека сказал он.
Она затрепетала и окинула его долгим взглядом.
-- Ах! -- тихо сказала она. -- Вы так хотели. Но Бог мне свидетель, вы это знаете, что мне не нужно было бы всех этих формальностей, чтобы навеки принадлежать вам.
Он улыбнулся, взял ее руку и поцеловал.
-- Дорогая Анна, Бог, которого вы призываете, знает, что я люблю вас и слишком уважаю, чтобы обладать вами не иначе как в законном союзе. Вы знаете, сердце мое, что я боролся с самим собою и с вами!.. Неужели вы осудите меня?
-- Нет, нет! Вы -- святой. Я чувствую, что недостойна вас, я удивляюсь вам, так же сильно, как люблю вас. Но еще неделя... как это долго! и --...
-- Неделя эта пройдет, пройдет скоро, -- своим важным, прекрасным голосом сказал Гуинетт, -- и когда лет через двадцать мы, седые, вспомним о ней, она будет честью и лучшим воспоминанием всей нашей жизни.
Грустные голоса негров монотонно пели:
Когда фонари красны,
Свет тоже красен...
-- Я вам помешал, может быть, -- Гуинетт указал на разбросанные по столу бумаги. -- Вы работали?
-- Я пробовала, -- сказала она, -- но -- увы! -- не многого добилась. То, что вы видите там, это документы, представляющие наследство после моего мужа. Мое богатство! Я краснею оттого, что вы видите меня занятою такими мелочами.
-- Те, кого Бог наделил благами мира сего, -- ответил пастор, -- не имеют права идти против его воли, не интересуясь своими богатствами. Я не порицаю вас.
-- У меня тем менее права на это, -- сказала успокоенная Аннабель, -- что часть этого богатства предназначена для поддержки дел, для которых жили и умерли мой отец и мой первый муж. Вот почему, ожидая вашего возвращения, я старалась яснее разобраться в этих цифрах. Но я совсем ничего не понимаю.
У нее вырвался жест уныния.
-- Не можете ли вы помочь мне?
-- Я! -- он даже привскочил.
-- Ну, что же? -- робко спросила она.
-- Прежде всего у меня нет требуемой компетенции. А потом примешивать к нашей любви такие вопросы!.. Ах, дорогая Анна, вы, значит, не поняли еще, как я люблю вас.
Внизу Кориолан пел.
Когда дождь падает на фонари.
Свет делает пшит, пшит...
-- Простите меня, -- шепнула молодая женщина.
-- Вас простить, любимая моя! Да разве я могу сердиться на вас за то, что Бог сделал вас богатой!
-- О, -- с увлечением сказала она, -- если бы я могла думать, что деньги эти хоть малейшей тенью встанут между вами, я предпочла бы сейчас же...
Она схватила пачку зеленых и синих документов. Нервно измяла она их и чуть не разорвала на кусочки. В конце концов она разрыдалась.
-- Я уже принесла вам в жертву то, что было для меня дороже всего на свете, -- прерывающимся голосом говорила она, -- мою религию. После этого вы понимаете, что пожертвовать моим состоянием -- пустяки для меня. Нужна вам эта жертва? Нужна? О! С радостью пожертвую им...
Когда фонари желтые,
Свет тоже желтый....
-- Как эти негры невыносимы! -- проворчал Гуинетт.
Он подошел к двери, запер ее, потом вернулся к молодой женщине.
-- Анна, возлюбленная моя, я должен у вас прощения просить.
Он взял у нее из рук документы. Тщательно разгладил их и разложил на столе.
-- Вы дали мне урок смирения, Анна. Как я осмелился так грубо говорить с вами. Я негодяй. Но меня надо простить. Я сделаю то, что вы хотите, Анна. Я постараюсь помочь вам привести в порядок все это.
-- Вы святой, вы святой, -- повторяла она.
Она схватила его руки и поцеловала их.
-- Ах, ты дорогое Божье создание, -- сказал он. -- Не вводи меня в худшее из искушений! Через неделю ты, с соизволения Всевышнего, будешь моею. А до этого времени пожалей меня!
Он усадил ее, запыхавшуюся, в кресло с подушками и поставил между нею и собою стол, на котором лежало разбросанным состояние полковника Ли.
-- Давайте, дорогая Анна, поработаем, раз вы этого желаете.
Когда фонари черны,
Свет тоже черен...
Он не мог удержаться от нетерпеливого жеста. Аннабель позвонила. Пришла Роза.
-- Зажги лампу, -- приказала ей госпожа. -- И не пойте больше.
Пастор быстро разложил в порядке документы.
-- Сколько денег! -- уныло бормотал он. -- Сколько денег!
Он взглянул на молодую женщину и грустно улыбнулся.
-- Дорогая Анна, это чрезмерное богатство налагает на меня долг не двинуться вперед ни на шаг, не изложив вам точное положение того, кому вы дали слово. Еще есть время взять его назад, дорогая моя; подумайте.
-- Что вы хотите сказать? -- спросила она.
-- Что я хочу сказать, Анна? Вы это знаете. Земель у меня нет. Отец мой, почтенный пастор в Иллинойсе, дал мне только образование, которым я горжусь, но которое, конечно, не могу сравнить с богатствами, которые нахожу у вас. Вчера у меня как у военного священника было 750 долларов жалованья. Сегодня, так как мне по состоянию моего здоровья приходится отказаться от этой должности, у меня ничего нет, слышите, ничего.
-- Что за важность? -- спросила молодая женщина.
-- Что за важность, Анна? Это очень важно. Вы говорите, как и подобает говорить такому благородному созданию. Но все не будут говорить так, как вы. Достаточно будет людей, любимая моя, которые будут повторять, что, женясь на вас, преподобный Гуинетт думал только о... Ах, какой позор!
-- Эти! -- сказала она стиснув зубы. -- Пусть придут! Пусть только придут, и они увидят...
-- Дитя, -- нежно сказал пастор. -- Вы совсем не знаете жизни.
-- А что же мне делать? -- спросила она, складывая руки.
-- Ничего, моя любимая, -- сказал Гуинетт. -- Я должен действовать. Я сам был ребенком, когда уступил своему отвращению к чудовищной материальной несоразмерности наших положений. Но, когда трусишь перед действительностью, то этим ничего не выигрываешь. Я должен был вас просить о том, о чем вы меня просите. Я должен был требовать права -- прежде всего привести в порядок инвентаризацию вашего состояния, чтобы знать, может ли это состояние разлучить два существа, предназначенные к самому тесному, самому возвышенному союзу.
Он взял лист белой бумаги и обмакнул перо в чернила.
-- В этот час, потерянный для нашей любви, душа моя, посмотрим, чем мы можем искупить богатство, которое Господь повелевает нам принять. Подчинимся Божьей воле и будем работать.
Говоря таким образом, он провел пером черту сверху вниз по листу бумаги. С одной стороны он написал одно слово и с другой стороны написал слово.
-- Будем работать по порядку, -- сказал он. -- Налево, вот ваше девичье имя -- О'Бриен. Направо, имя вашего покойного супруга, Ли.
Он с удовольствием взглянул на белый лист, украсил арабесками среднюю черту, затем спросил:
-- Какое было у вас отдельное имущество?
-- Что такое? -- спросила Аннабель.
-- Я спрашиваю, какое у вас собственное имущество, или, правильнее: каково оно было, когда вы выходили замуж за полковника Ли?
-- Но у меня не было никакого приданого, -- сказала она.
Он улыбнулся.
-- Наивное, милое дитя мое, наивное и бескорыстное. Приданое это одно, а отдельное имущество -- другое. Я знаю, что у вас не было приданого. Но нет ли у вас от полковника О'Бриена, вашего отца, имений, которые должны перейти к вам, имений, которые, при жизни его, не находились под управлением полковника Ли, вашего супруга, и которые составляют именно то, что законодательства обоих материков называют исключительным имуществом замужней женщины?
-- Имения? -- задумалась Аннабель. -- Не припоминаю. Впрочем, да, был замок; замок и фермы.
-- Видите, вы вспоминаете, -- сказал Гуинетт. -- Когда работают, то нужно работать серьезно. Замок, говорите вы?
-- Да, замок Килдер, около Мейнута в Ирландии. Замок -- это сильно сказано. Скорее большая постройка с сожженным солдатами Кромвеля левым крылом. Его никогда не отстраивали как из-за недостатка денег, так и потому, чтобы хранить ненависть и воспоминание.
-- Странные взгляды в этой стране на управление имуществом, -- заметил Гуинетт.
-- Я уехала оттуда очень молодой, -- пояснила Аннабель.
-- Знаю, знаю. А замок этот омеблирован?
-- Он был омеблирован еще в 1842 году, когда отец мой был казнен. Затем я уехала и ничего больше не знаю.
-- Трудно установить при таких условиях серьезный инвентарь, -- сказал пастор.
-- Простите меня, -- шепнула молодая женщина.
-- Вы прощены, дорогая Анна. А фермы? Вы ведь сказали мне, что были фермы?
-- Три, я думаю.
-- А сколько земли?
-- Не сумею вам точно сказать. Я только знаю, что когда отец мой был в отпуску, у него уходило целое утро на то, чтобы верхом объехать свои владения.
-- Да это порядочное владение: самое меньшее десять тысяч акров.
-- Приблизительно, -- сказала молодая женщина. -- Теперь я припоминаю: от десяти до двенадцати тысяч акров.
-- Если припомнить, -- продолжил преподобный, -- что 120 тысяч акров маркиза Лэндсдоуна приносят ему 30 тысяч фунтов стерлингов, что 52 тысячи акров маркиза Кланрикарда приносят ему 20 тысяч фунтов, что 70 тысяч акров графа де Бантри приносят ему 14.000 фунтов, то можно принять для счета доходов с земли в Ирландии относительно их поверхности отношение приблизительно как три с половиной относятся к одному, и отсюда можно для интересующего нас случая вывести...
-- Какой вы ученый! -- сказала молодая женщина.
-- Я изучал ирландский земельный вопрос, -- небрежно сообщил он, -- когда занимался работой о ресурсах англиканской церкви на этом острове. Вернемся, однако, к состоянию вашего батюшки; оно выразится годовым доходом в 2500 фунтов, что по 6 процентов составит капитал в 42 тысяч фунтов, приблизительно 210 тысяч долларов... (Я припоминаю раз навсегда для счета доллары, для того чтобы легче было привести в одно целое инвентарь имущества, оставленного полковником Ли.) Итак, в левой колонке я вписываю под именем О'Бриена 210 тысяч долларов.
Жестом выразил он свое удовлетворение.
-- Это, может быть, и произвольная цифра, так как мы не имеем в своем распоряжении сведений, чтобы точно установить ее. Но что бы там ни было, я того мнения, что надо временно держаться ее.
-- Я -- тоже, -- сказала Аннабель. -- И, кроме того, к чему это все?
-- Как, к чему это все?
-- Да, потому что одним и тем же приговором британского трибунала был осужден на смерть мой отец и вынесено постановление о конфискации его имущества, и, следовательно, состояние, которое вы только что так гениально оценили, не принадлежит мне больше. В этих условиях не все ли равно, точна цифра или нет?
-- А! -- с досадой воскликнул Гуинетт.
И прибавил с неудовольствием:
-- В таком случае, вы могли бы избавить меня от всех этих ненужных расчетов.
-- Простите меня, -- кротко сказала она, -- но, видя, как хорошо вы знакомы с ирландскими делами, я была уверена, что вы знаете и то, что в политических делах осуждение на смерть ведет за собою конфискацию имущества.
Гуинетт не слушал. Он размышлял. Затем спросил:
-- Разве такой приговор всегда неотменим?
-- Какой приговор?
-- Я не говорю, конечно, о смертном приговоре, который был вынесен полковнику О'Бриену, потому что он был приведен в исполнение, -- иронически заметил он. -- Я говорю о конфискации.
-- Милостивый приказ королевы может, конечно, вмешаться и приостановить исполнение приговора, -- сказала Аннабель.
-- Милостивый приказ королевы, -- повторил преподобный, -- но в таком случае, дорогая Анна, вам следует подать ей прошение об этом.
-- Мне, -- сказала она, -- мне!
Она побледнела.
-- А знаете ли вы, что нужно сделать, чтобы добиться такого помилования! Знаете вы это?
-- Я понимаю, конечно, -- с жестом нетерпения сказал пастор, -- что его нельзя добиться, обратившись к королеве Виктории с ругательным письмом. Я думаю, что...
Она перебила его.
-- Я сейчас расскажу вам, что нужно сделать, потому что я-то знаю. Отец мой и муж достаточно часто повторяли мне эту гнусную историю. Жила в Баниласлое знатная ирландская семья -- фамилии я вам не назову из уважения к покойникам, -- состоявшая в эпоху, о которой я говорю, из отца и двух сыновей. Отец и старший сын в 1839 году были арестованы вслед за каким-то покушением против королевы. Они были осуждены на смерть, казнены и имение их конфисковано. Хорошо. Года два-три спустя младший сын получил обратно имение под тем условием, что он поступит в британскую армию и наденет мундир тех, кто были палачами его отца и брата. Что вы скажете о таком поступке?
-- Я скажу, -- с любезной улыбкой ответил Гуинетт, -- что тут ясно не может быть и вопроса о том, чтобы вы надели красный мундир, в котором, впрочем, вы были бы очаровательны.
-- Ах! да не смейтесь же, -- вся дрожа, сказала она. -- Если бы вы знали, в каких выражениях должно быть составлено письмо, которым вымаливаешь такое восстановление своих прав, вы первый...
-- Ради Бога, Анна, дорогой друг мой, не горячитесь так, -- он взял ее за обе руки. -- Что же такого ужасного должно быть в этом письме? Посягательство на добродетель, на нравственность, на уважение, которое мы обязаны оказывать Создателю?
-- Посягательство на честь, -- сказала она.
-- На честь, Анна?
-- Да, на честь. Вы, значит, не понимаете этого.. Конечно, если бы я, дочь полковника О'Бриена, законная владелица Килдера, написала завтра королеве: "Ваше Величество! Умоляю вас вернуть мне мое имущество, а я отрекаюсь от всего, что делал мой отец, от всего, для чего он жил и для чего умер, и клянусь, что у вас не будет более преданной подданной, чем Аннабель О'Бриен..." -- о я уверена, что я сейчас же вступила бы во владение всеми этими благами, которые вам трудно перечислить, и мне в придачу предложили бы еще руку какого-нибудь протестантского барона из Ольстера или из другого места.
-- Анна! -- прервал пастор.
Она вдруг остановилась.
-- Простите меня, -- сказала она.
-- Я совсем не знал, -- с грустным достоинством произнес он, -- что вы так далеки от религии, к которой, как я с радостью думал, я присоединил вас.
Она в отчаянии заломила руки.
-- Ах, вы жестоки! Разве вы не знаете, до какой степени я принадлежу вам? Разве какое-нибудь слово заставило вас сомневаться в этом? Я сожалею о нем, оно меня в отчаяние приводит, я умоляю вас забыть о нем.
-- Анна, -- продолжил он, -- Анна, если бы это было так, я был бы недостоин одеяния, которое ношу, недостоин моей религии, которой я и вас счел достойной. Неужели вы поклялись так и не признавать истинного характера чувств, диктующих мне слова, с которыми я к вам обращаюсь! Я очень несчастен, Анна, очень, очень несчастен!
-- Ну хорошо, -- сказала она, -- закончим эту сцену. Что это пришло мне в голову навязать вам такую работу? Отнесем завтра эти документы какому-нибудь кассиру в банк Ливингстона, и...
Пастор кротко покачал головою.
-- Нет, Анна, нет. Я не могу согласиться на ваше великодушие. Не посмеют сказать, сестра моя, что я до сих пор не исполнил первого и единственного желания, которое вы высказали. Несмотря на отвращение, которое, извиняюсь, я не мог скрыть от вас, я повинуюсь, Анна. Я составлю этот баланс до конца. Ах! никогда Лаван не давал Якову столь тяжелой задачи.
С бесконечной усталостью положил он перед собою горсть документов и принялся за выписки.
-- Я впишу, -- объяснил он, -- каждую из этих ценностей в правую колонку, на стороне полковника Ли. Со стороны полковника О'Бриена я поставлю вопросительный знак перед 210 тысячами долларов, которые, я сосчитал, должны достаться вам. Это чтобы не продолжить до бесконечности спора, в котором наши отношения так неприятно обострились.
Она хотела заговорить...
-- Нет, нет, сестра моя, нет, не протестуйте. Я начинаю перепись документов вашего супруга. Во-первых, сто облигаций общества Deseret Iron Company, выпущенных по сто долларов. Сегодня по курсу они стоят пятьсот пятьдесят долларов. Я запишу 55 тысяч долларов. И сбоку поставлю букву X.
И пояснил:
-- Ценности в портфеле можно разделить на три категории: хранить, наблюдать, ликвидировать. Айрон Компани вполне надежные бумаги, обеспеченные как видами на продажу железа, так и осторожностью, с которой действует ее административный совет. Когда цена на облигацию подымится до семисот долларов, мы посмотрим. А пока я пишу X, хранить.
Он перешел к другой связке документов:
-- Гумбольдт Крик: десять акций, выпущенных тоже по цене в сто долларов. Теперешний курс 1.250 долларов. Итак: 12.500 долларов. Несмотря на это головокружительное повышение, я, не колеблясь, напишу букву X. Залежи буры, эксплуатируемые обществом Гумбольдт Крик, расположены как раз по линии, которую федеративное правительство признало подходящей для проведения железной дороги от Атлантического до Великого океана. Нам останется только наблюдать за администраторами, у которых, как мне кажется, слишком широкий размах. Но мы имеем право совещательного голоса в собрании.
С удивлением смотрела на него Аннабель. Он улыбнулся ей.
-- Вас удивляют мои познания? А вы за ничто считаете долгие дни болезни, когда вы оставляли меня одного с Deseret News? Благодарение Создателю, потому что чтение биржевых бюллетеней в этой газете сделало меня способным теперь помочь вам. Бог знает, куда он ведет нас. Каждый, умеющий читать, всюду найдет Его слово... Мантийский уголь, поставим его на третье место. Двадцать две акции -- какое смешное число -- выпущенные по пятидесяти долларов; теперь цена им шестьдесят четыре, а всего 1.408 долларов. Хранить по причине незначительности суммы. Во всяком случае, я не скрываю перед вами, что я не питаю большего доверия к будущности этих копей, хотя и уверяют, что тамошний уголь так же хорош, как уголь из Элмлениса. Но во всяком случае хранить... Я написал, например, не колеблясь ни секунды, на группе акций Нью-Лебанона, которая упоминается вместе с 4 в прилагаемой здесь росписи -- ликвидировать. Замечу в скобках, что роспись эта очень добросовестно составлена, и была мне чрезвычайно полезна.
-- Очень счастлива, что слышу это, -- сказала Аннабель. -- Отец д'Экзиль, по моей просьбе, начал ее составлять.
Удивленная последовавшим за ее словами молчанием, она подняла голову. Она успокоилась. Гуинетт невозмутимо продолжал свое дело.
-- В-пятых, сорок облигаций реки Зеленой. Опять документы на предъявителя. Вообще, дорогая Анна, не очень-то умно хранить у себя такую массу документов на предъявителя. Эта становится большой неосторожностью, если позволить, как вы позволяете, первому встречному разбираться в ваших ценностях в портфеле.
-- Первому встречному! -- вскричала она.
-- Да, Анна.
-- Но ведь только вы да отец д'Экзиль занимались этими делами.
-- Я не хочу огорчать вас, Анна, но почему вы постоянно произносите это имя, имя, возмущающее всю мою душу?
-- Как это? -- немного смущенная спросила она.
-- Да, сестра моя, оно возмущает мою душу, заставляя меня вспоминать, что я постоянно стараюсь забыть -- возмутительную неблагодарность, составляющую основу натуры человека. Как, Анна! Вот человек, который жил у вас более года, -- на ваши средства, сказал бы всякий, кроме меня. Вот уже около трех недель, как он простился с вами, -- с какой грубостью, Боже сохрани меня и говорить об этом! И с того дня, сестра моя, ни слова извинения, ни слова благодарности, ни словечка воспоминания.
-- Не будем больше говорить об этом, -- тихим голосом попросила она.
-- Слушаю-с, Анна.
После получаса работы преподобный провел финальную черту под колонною цифр, возглавляемых именем полковника Ли, и принялся подводить итог.
-- По курсу дня капитал ваш равняется ста сорока пяти тысячам долларов, -- сказал он. -- Если считать по 6 процентов, то у вас будет дохода 8.700 долларов чистых.
-- Чистых, -- сказала она, -- нет. Есть еще вот что.
Она вынула из конверта и протянула ему бумагу.
-- Это? А что это такое? -- спросил он, слегка нахмурив брови.
-- Это последняя воля полковника Ли, -- сказала она. -- Он оставляет мне все свое состояние с условием, что я буду ежегодно выплачивать по четыре тысячи долларов в вспомогательную кассу ассоциации Whiteboys.
-- Четыре тысячи долларов ассоциации Whiteboys! -- вскричал он, подымая глаза к небу. -- А знаете ли вы, сестра моя, что такое ассоциация Whiteboys?
-- Знаю, -- ответила она. -- Это ирландская революционная организация, к которой принадлежали мой муж и отец.
Пастор сделал важную мину.
-- Анна, я не имею права обсуждать ваше поведение. Но сейчас вы мне рассказали историю ирландской семьи из Баниласлое, и я выслушал ее. Позвольте же и мне в свою очередь рассказать вам историю, коротенькую историю, и выслушайте ее, сестра моя. Дело происходило десять лет тому назад. Один из моих друзей, достопочтенный Артур Темелти, был проездом в Лондоне. Он сидел в Джоо-сквере на скамейке и с восхищением любовался играми очаровательных малюток, охотно гуляющих в этом народном саду. Все было покой, счастье и наслаждение жизнью. Достопочтенный Темелти возносил со слезами на глазах благодарение Создателю. Вдруг появилось ужасное красное пламя, сопровождаемое ужасающим взрывом. Достопочтенный Темелти был повержен на землю. Когда он поднялся, со всех сторон убегали матери, а на траве, в луже крови, впитываемой черной землею, валялось четыре зверски истерзанных детских трупа. Это было дело рук Whiteboys.
Аннабель закрыла лицо руками.
-- Что делать? -- прошептала она.
-- Что хотите, -- холодно сказал Гуинетт. -- Не мне, еще раз повторяю, диктовать вам ваш долг. Но на случай, если вы начинаете провидеть его, я могу успокоить вашу щепетильность, сказав вам, что все законодательства мира объявляют недействительными незаконные или безнравственные оговорки.
-- Не будем больше говорить об этом, не будем, -- просила она. -- Ах! сойдем вниз, выйдем отсюда.
Она поднялась. Он остановил ее, взяв за руку.
-- Мы еще не окончили задачи, которую поставили себе. Мы закончили опись движимого имущества. Но остается еще вилла.
-- Она стоила шестнадцать тысяч долларов, -- сказала она.
-- Теперь она стоит двадцать пять тысяч. Я напишу 25 тысяч. Есть еще ваши драгоценности?
Она не отвечала. Он записал цифру.
-- Наконец, ваши негры?
-- Роза и Кориолан? -- вскричала она. -- Вы с ума сошли!
С невыразимым выражением грусти взглянул он на нее.
-- Я родом из северных штатов, сестра моя, и вам известен, я думаю, взгляд этих штатов на жестокое учреждение, каким является рабство. Но мы, Анна, живем тем не менее в настоящее время на южной территории, законы которой подтверждают эту несправедливость. Вы не можете помешать тому, что оба ваши служителя -- негры -- подчинены экономическому закону, управляющему вещами, подлежащими обмену. В правильно составленном инвентаре должна значиться и сумма, которую они составляют. Сколько вы заплатили за них?
-- Я не отвечу вам, -- сказала она. -- Не хочу отвечать. Довольно с меня всех этих ужасов!
Он горько улыбнулся.
-- Анна, Анна, -- и в голосе его слышались слезы, -- разве я не был прав, когда умолял вас избавить меня от этого креста и не заставлять заниматься вашими имущественными делами. Ах! Я, видите ли, слишком хорошо знал отвратительное могущество денег, которые могут самых близких людей в одну минуту сделать врагами.
Она молча плакала. Он обнял ее. Она улыбнулась.
-- Я неблагодарная, -- произнесла она. -- Но мы не останемся здесь больше. Я задыхаюсь, сойдем вниз.
-- Я кончил, Анна. Нужно подвести только маленький итог.
-- Пожалуйста, -- сказала она. -- Только я больше за вами следить не буду. Я к этому решительно не способна.
На пальто, которое сбросил с себя, войдя в комнату, Гуинетт, лежала книга в черном переплете с золотым крестом. Аннабель взяла ее и принялась пробегать, ожидая окончания подсчета.
То была книга в 1/18 листа, в 243 страницы, напечатанная в прошлом году в Ливерпуле. Заглавие ее было: Compendium of the faith and doctrines of the Latter-day Saints [Перечень верований и учений святых Последнего Дня].
Гуинетт поднялся. Он кончил.
-- Вот как, -- улыбаясь и протягивая ему книгу, сказала она, -- вы читаете теперь произведения мормонской теологии! Вам, при вашей учености, эти глупости должны казаться очень смешными.
-- Никогда, дорогая моя, -- сказал он, взяв у нее свою книгу -- произведение искреннего ума не должно вызывать насмешек другого искреннего ума.
С изумлением взглянула она на него. Но не в первый раз доставлял он ей повод удивляться, а она каждый раз все больше и больше любила его.
Они поженились, как и предполагал преподобный, 2 сентября. Аннабель выразила желание, чтобы церемония проходила в сумерки и чтобы никого, кроме приглашенных свидетелей, не было. Она предоставила пастору заботу о приглашении их.
К пяти часам в столовой виллы, где Роза приготовила ужин жениху с невестой, было уже темно. Снаружи слышался дождь, ливший уже целую неделю. Комната, освещаемая одной свечею, была мрачна. В хрустальном рожке на черном буфете стояла красная роза, качавшаяся каждый раз, когда отворялась дверь.
Гуинетт поднялся. Они вышли. До дороги их провожал с зонтиком в руке Кориолан. Дождь лил потоками.
Их ожидала коляска. Они сели в нее. Лошади тронулись. Из-за спущенного верха коляски из ночного пейзажа видны были только желтые воды вздувшихся, покрытых рябью ручейков, которые куда-то торопились, освещенные туманной луною.
Аннабель отыскала руку пастора и прижала ее к своей груди.
-- Я боюсь, -- прошептала она. -- Ты ничему не научил меня в новой моей религии. Я никогда не была в церкви. Ты не боишься неловкостей с моей стороны?
Он ответил уклончиво.
-- Наша религия есть религия души. Она ничего не взяла у пустого римского формализма. Будьте спокойны.
-- Где находится церковь, в которой мы будем венчаться? -- задала она еще один вопрос.
-- Возле Сошёл-Холла.
Она не решилась помешать ходу его мыслей дальнейшими вопросами.
Они вышли из коляски перед маленькой дверью в стене. Надо было спуститься на четыре ступеньки вниз. Дверь открывалась в сводчатый зал. Четверо мужчин грелись там у огня.
-- Брат Джемини, вы опоздали, -- сказал самый старший из четверых, в то же время и самый высокий.
-- Извиняюсь, брат Мердок, -- смиренно ответил Гуинетт. -- Из-за дождя лошади бежали медленнее обыкновенного.
Он обернулся, взял молодую женщину за руку и привлек ее в освещенный лампою круг.
-- Представляю вам, братья, сестру Анну, -- произнес он.
Она слегка поклонилась. Четверо мужчин не шевельнулись. Они молча смотрели на нее. Из четверых она знала только одного, некоего Джона Шарпа, который, как она смутно помнила, был на гражданской службе в Соленом Озере.
-- Начнем, -- сказал, наконец, брат Мердок. -- Вам честь и место, брат Джон.
Маленький Джон Шарп взял толстую книгу, на которой сидел.
-- Приблизьтесь! -- прогнусавил он.
Он открыл книгу. Все присутствующие поднялись со своих мест.
Брат Джон стал читать:
-- Брат Джемини, берете ли вы сестру Анну за правую руку в знак того, что она станет вашей законной супругой, а вы будете ее законным супругом ныне и вечно, и обещаете ли вы, что будете выполнять все законы, обряды и предписания, относящиеся к этому святому супружеству в новом и бессмертном договоре. Поступая, таким образом, в присутствии Бога, ангелов и этих вот свидетелей, действуете ли вы свободно и по свободному выбору?
-- Да, -- ответил Гуинетт.
-- Сестра Анна, -- начал опять Шарп, -- берете ли вы брата Джемини за левую руку...
И он произнес ту же формулу.
-- Да, -- ответила Аннабель.
-- Подпишитесь, -- сказал Шарп. -- Мы условились, что здесь присутствующий брат Джорам -- свидетель брата Джемини, а здесь присутствующий брат Фанёил -- свидетель сестры Анны.
Они подписались, а брат Мердок приложил руку последним, расчеркнувшись совсем внизу.
-- Вы можете удалиться, брат Джон, -- обратился он Шарпу. -- Вы нам более не нужны. Сестра моя, братья, не перейдем ли мы в следующий зал?
Они пошли за ним. Сзади них Мердок тщательно запер дверь.
Аннабель оглядела помещение, в котором находилась. То была большая оштукатуренная комната с грубым столом по середине. С потолка ее заливала своим масляным светом скверная лампа.
-- Это для вас, сестра моя, -- сказал старик Мердок, указывая на длинную тунику из белой кисеи, лежавшую на столе.
-- Для меня? -- спросила она.
-- Для вас. Это символ будущего искупления вашего. Будьте добры, наденьте эту тунику.
-- Охотно, -- улыбаясь, ответила она.
Она попробовала, но сразу это ей не удалось. Тяжелые пуговицы из стекляруса ее жакета цеплялись за кисею.
Гуинетт и брат Фанёил неуклюже помогали ей.
-- Подождите, -- сказала она, -- так будет проще.
И сняла жакет. Сквозь прозрачное кружево шемизетки виднелась нежная, бледная кожа ее плеч и шеи.
Старый Мердок испустил рычание. В дымном зале пробежал смутный трепет.
Гуинетт вскочил.
-- Наденьте свое пальто! -- нервно бросил он. -- Сию минуту наденьте. -- Она смутилась и повиновалась. Через пять минут им удалось наконец закутать ее в кисейный футляр.
-- Позвольте мне, по крайней мере, снять шляпу. На что я похожа в таком виде!
Говоря это, она сняла свою большую черную фетровую шляпу. Ее маленькие золотистые завитушки заблестели. Тот же смутный трепет снова прошел по собранию.
-- Наденьте шляпу, -- нетерпеливо приказал Гуинетт.
Она снова повиновалась. Не без удивления смотрела она на брата Фанёила, повязывавшего ей вокруг талии маленький четырехугольный передник, на котором были вышиты фиговые листья. Затем старый Мердок, который исчез было, снова появился, сам одетый в длинное белое холщовое платье. Они все прошли в третью комнату, меньшую по размерам, но лучше освещенную, и в которой стояли довольно приличные кресла. К стене была приделана кафедра. На нее поднялся брат Мердок.
Он говорил около часа. Впоследствии Аннабель никак не могла вспомнить, что он говорил. Она взглянула на Гуинетта. Он сидел рядом с нею. Глаза его были закрыты. Волосы казались еще более мягкими и более синеватыми, чем обыкновенно, цвет лица более матовым, красота более совершенной... А это выражение серьезной ясности! Боже мой, неужели ты можешь осыпать такими дарами существо, не вполне этого достойное?
Оба свидетеля находились позади их. Брат Фанёил, страдая полипом, сопел с такой силой, что Аннабель несколько раз думала, уж не храпит ли он. Она не могла его видеть; но, повернув немного голову, заметила брата Джорама. Он с таким выражением смотрел на открытый затылок молодой женщины, что Аннабель задрожала от стыда.
Чтобы изгладить это омерзительное видение, она старалась слушать речь брата Мердока. Вдруг она уловила какой-то неприличный намек на Рим. "Ах, да! -- подумала она, -- это, значит, правда. Я уже больше не католичка. Больше не католичка!" Она почти вслух повторила эту фразу. Она испытывала при этом только удивление... Церковь Килдера!.. Капелла урсулинок в Сан-Луи!.. Не католичка больше... Затем вдруг ей вспомнился отец д'Экзиль, и у нее как раз хватило времени перевести взор на прекрасный профиль своего супруга, иначе ее охватил бы ужас.
Как раз в эту минуту Мердок кончил свою скучную речь, сошел с кафедры и направился к ним.
Он взял ее правую руку и вложил ее в левую руку Гуинетта.
-- Клянетесь ли вы, -- сказал он, обращаясь к пастору, -- быть для нее всегда тем, чем Исаак был для Ревекки, чем Бооз был для Руфи, чем Иоаким был для Анны?
-- Клянусь, -- ответил преподобный.
-- А вы, сестра моя, клянетесь ли всегда быть для него тем, чем Ревекка была для Исаака, чем Руфь была для Бооза, чем Анна была для Иокима?
-- Клянусь.
-- Клянетесь ли вы также, сестра моя, быть для него всегда тем, чем Сарра была для Авраама в отношении к Агари, чем были Рахиль и Лия для Якова в отношении к Бале и Зельфе?
-- Клянусь, -- с тем же доверием повторила она.
Брат Мердок выпрямился во весь свой высокий рост, причем тень его заплясала на стене.
-- Итак, -- с силой сказал он, -- брат Джемини и сестра Анна, во имя Господа Иисуса Христа и данной мне священной духовной власти, объявляю вас законными мужем и женою, ныне и навеки: призываю на вас благословение Святого Воскресения с властью появиться в утро первого Воскресения одетыми в славу, бессмертие и вечную жизнь; призываю на вас благословения престолов, властей, начал, сильных мира сего, равно как благословения Авраама, Исаака и Якова, и я вам говорю: производите плоды и множьтесь, наполняйте землю, дабы вы могли найти в потомстве своем радости и наслаждения в день Господа Иисуса. Все эти благословения, как и все другие, вытекающие из нового и бессмертного договора, я распространяю на ваши головы при помощи вашей верности до конца, духовной властью во имя отца и сына и Святого Духа. Аминь.
Несколько мгновений стоял он, опустив голову и молясь. Затем сказал им:
-- Ступайте, вы повенчаны.
Они вышли, прошли через оба зала. У ворот их ожидала привезшая их коляска. Дождя больше не было. На небе из-за мягких облаков выглядывали даже отдельные звездочки.
Оба супруга пожали руки брата Мердока и свидетелей, благодаря их.
-- Верьте, -- сказал Гуинетт, -- мне очень тяжело, что из-за позднего часа нашего бракосочетания мы не можем пригласить вас к обеду.
-- Ба! -- своим грубым и тяжелым голосом ответил брат Мердок, -- это не беда. В следующий раз пригласите нас.
Сидя уже в коляске, под спущенным верхом, Аннабель расхохоталась.
-- Слышали, что сказал этот дурак? -- с неудовольствием спросил Гуинетт, как только коляска тронулась.
-- Да, -- все еще смеясь, сказала она. -- Человек этот ловко скрывает, что он шутник.
И она изо всех сил прижалась к пастору. На этот раз он не оттолкнул ее.
Совершенно равнодушные к дороге, избранной их кучером, позволяли они увозить себя.
Слышалось пение ручейков, такое сильное, что порою оно заглушало даже стук колес.
Гуинетт осторожно высвободился из ее объятий. Коляска остановилась.
-- Мы приехали, дорогая.
Оба они стояли теперь на дороге у какого-то черного дома. Коляска уехала.
Аннабель овладела продолжительная дрожь. Она схватила пастора за руку.
-- Приехали, -- пробормотала она. -- Приехали! Но я не узнаю сада. Где мы?
Он открыл портал. Она ощупью, в темноте, следовала за ним.
Он открыл дверь. Теперь они подымались по темной лестнице.
-- Где мы? Где мы? -- повторяла она.
Она почувствовала его губы около своего уха. Он ей шептал:
-- Где мы, моя возлюбленная? В доме, более достойном служить убежищем для нашей любви, чем твоя пышная вилла.
Коридор. Еще дверь, которая отпирается и которую запирают. Лампа, которую зажигают. Глазам представилась большая пустая комната.
Пастор стоял посередине этой комнаты. Он снял свое пальто, смотрел на Аннабель и с любовью раскрывал перед ней свои объятия.
Она бросилась к нему, прижалась, вся дрожала.
-- Возлюбленный мой, возлюбленный мой, где же мы?
Все улыбаясь и не отвечая, притянул он ее к себе. Он снял с нее верхнее платье и обувь, тщательно сложил их на стуле в головах огромной белой кровати, блестевшей на плитах этой таинственной комнаты.
-- Где мы? -- еще раз попробовала она спросить. -- Ах, да не все ли равно! С тобою, любимый мой, с тобою.
Она отдалась. Он сильно сжал ее в объятиях. Она не думала больше ни о каких расспросах.