Я просто наивный ребенок, -- возможно! Но, когда я хладнокровно рассуждаю, то одного я не могу допустить, -- что в событиях, изложить которые я считаю печальной необходимостью, был какой бы то ни было расчет со стороны графини Орловой. С какой целью? Зачем? Деньги?.. Но много раз она доказывала мне, что она самая бескорыстная женщина в мире. Не самолюбие заставляет меня говорить так, не страх, что я был обманут. В том состоянии, в котором я нахожусь теперь, такая сентиментальная деликатность не пристала мне. Значит, любовь, скажут мне, -- любовь, которую, несмотря ни на что, я все еще чувствую к ней? Тоже нет. Любовь больше, чем думают, осторожна и недоверчива и жестоко проницательна. Не строишь себе никаких иллюзий о любимом существе. Любишь -- вот и все. Я знаю во всех мелочах, на что способна Ательстана. Ее пороки -- по выражению тех, кто не сжимал в своих объятиях владетельницу Калаат-эль-Тахара, -- я могу их ненавидеть или любить -- это никого не касается, кроме меня. Но не сознавать их -- это дело другое. Следовательно, мне кажется, я заслуживаю, чтобы мне верили, когда я утверждаю со всей торжественностью, искренность которой удостоверяется пережитыми мною страданиями, -- я заслуживаю, чтобы мне верили, когда утверждаю, что существует целый ряд предумышленных низостей, на которые эта женщина совершенно не способна уже потому, что она есть она.
Шестой раз в этот вечер танцевал я с Ательстаной. Когда танец заканчивался, она сказала мне:
-- Что вы сейчас делаете? Вы свободны, я полагаю?
-- Когда?
-- После бала. Да, вы, конечно, пойдете проводить мадемуазель Эннкен. Это вполне естественно. Но потом? Будет два часа ночи. В этот час мне кажется, что я начинаю просыпаться.
И всегда голодна. Я создана так же, как и другие, надо думать. Итак, маленький ужин ждет меня и нескольких близких друзей -- трех или четырех офицеров, Гобсона, словом, ваших знакомых. Вы будете среди нас, не правда ли?
-- А где именно, мадам?
-- Да у меня.
-- В Калаат-эль-Тахаре? Она взглянула на меня.
-- Это хорошо, что вы знаете название моего замка, -- сказалаона. -- Не правда ли, красивое название?
-- Прекрасное!
-- И более оправданное, чем вы могли бы думать. Я не нашелся что ответить.
-- Вы забавляете меня, -- сказала она. -- Значит, обещаете? В ту минуту, когда она меня об этом спрашивала, я увидел одного из метрдотелей резиденции, осторожно приближавшегося ко мне. Я понял, что генерал Гуро послал за мной. Было немного больше двенадцати. Во всяком случае, в два часа я буду уже свободен... Можно согласиться.
-- Разумеется, обещаю, -- сказал я. -- Где генерал?
-- Он ждет вас в зале первого этажа, капитан. Я быстро поднялся.
В этом зале было мало народа. Старики мирно играли в бридж. Умеренное освещение. Видны были только руки, державшие карты, под зелеными абажурами.
Генерал Гуро ждал меня на последней ступеньке лестницы.
-- Войдите, -- сказал он.
И повел меня в свой кабинет.
-- Сядьте.
Он был вынужден повторить это приглашение. Я стоял и смотрел на него, недоумевая, испуганный волнением, которое теперь, наедине со мной, он не старался больше скрывать.
-- Мой бедный друг, -- сказал он наконец, -- вас ждет большое горе.
-- Что случилось, генерал?
-- Вторая рота мегаристов, ваша рота...
-- Что?
-- Она только что почти уничтожена.
Не в состоянии произнести ни слова, я смотрел на него. Он, наверно, подумал, что я не расслышал, и потому повторил:
-- Да, почти уничтожена... Два взвода из трех.
Я оставался неподвижен. Он подошел ко мне, положил свою руку мне на лоб, заставил меня поднять голову. Я увидел его голубые глаза, обычно такие светлые, в эту минуту затуманенные дымкой печали. Он увидел, что из моих глаз текли слезы.
-- Мой несчастный друг, -- повторил он. -- А они-то бедные...
-- Д'Оллон? -- прошептал я.
-- Убит.
-- Руссель?
-- Здоров и невредим. Только его взвод и уцелел. Какое-то опоздание, на счастье, помешало ему вовремя соединиться с другими. Иначе... Тех, кажется, было больше трех тысяч против них.
-- Ферьер?
-- Убит. Два первых взвода целиком перебиты. Не спрашивайте меня о подробностях. Это все, что я пока знаю. Телеграмма, принесшая эту ужасную весть, сообщает, что мне послан рапорт на аэроплане. Я получу его завтра утром, наверное. Полковник Приэр будет здесь. Жду вас вместе с ним завтра утром. Он знает страну. Но вы ее знаете еще лучше. "К северо-востоку от Абу-Кемаля" -- гласит телеграмма. Идемте сюда.
Он подвел меня к стене, на которой висела огромная карта пустынь Евфрата. Крапинки, синие, красные, обозначали зоны влияния -- английские, турецкие, наши.
Палкой, конец которой слегка дрожал, он указал мне точку на желтом поле.
-- Это, должно быть, бедуины шаммары сделали набег, -- сказал он.
Я покачал головой:
-- Это не шаммары. Никогда они не посмели бы.
-- Кто же? Значит, курды?
-- Наверное, курды, и, без сомнения, вместе с переодетыми регулярными турецкими солдатами.
-- Может быть, вы правы. Но я не думал, что два наших несчастных взвода будут так близко от турецкой границы. Сегодня у нас 12 июня. Дело было между седьмым и девятым. Они должны были перейти Абу-Кемаль только к 16-му. Вот их маршрут.
-- Которого числа вам сообщили этот маршрут, генерал?
-- 20 мая. Вот штемпель регистрации. Я одобрил телеграммой в тот же день. О чем вы думаете?
Я не ответил. Нечеловеческими усилиями подавляя свое волнение, я старался вспомнить другую дату -- дату путешествия Гобсона в Пальмиру. Английский аэроплан, прилетевший из Багдада, повез его обратно в Дамаск, но дорогой, которую мне так и не удалось установить. Дата, Боже мой! В эту минуту я был слишком взволнован, -- я никак не мог ее припомнить.
В зале внизу оркестр заиграл танго.
Генерал сделал жест отчаяния.
-- О, эта музыка, -- сказал он, -- так тяжело! Мне принесли телеграмму, когда первые гости стали съезжаться. Не мог же я все-таки выставить их за дверь. Я овладел собой. Вам надо будет сделать то же, когда вы сойдете вниз. Все это должно остаться в тайне. Он добавил:
-- Бедный маленький Ферьер! Приехал сюда в прошлом декабре. Недолго пробыл он под огнем. Ребенок, проделавший всю войну, ни разу не раненный. Его отец был моим товарищем. Когда сын его приехал в Сирию, он написал мне письмо. У него был только он один.
-- Ах, -- сказал я, -- я уверен, что всего этого не случилось бы, если бы...
Генерал посмотрел на меня:
-- Если бы что?
-- Я далек от мысли тревожить память погибших. Но это были дети, слишком храбрые дети. Нет, генерал, дело не обернулось бы так, если бы он был там...
-- Кто?
-- Он, Вальтер.
Генерал Гуро взял меня за руку.
-- У нас была одна и та же мысль, -- сказал он. Он показал мне на своем столе листок бумаги:
-- Вот квитанция телеграммы, которая ему только что отправлена: 3, улица Марны, Ланьи, -- верно? Я прошу его спешно вернуться сюда.
-- Он вернется, генерал.
-- Знаю. Но прошло едва три месяца, как он уехал. Он использовал только половину своего отпуска.
-- Он сядет на первый же пароход, генерал. Через двадцать дней, самое позднее, он будет среди уцелевших.
-- Да, -- сказал Гуро. -- Через двадцать дней! Как это долго! Там только Руссель...
-- Руссель храбрец!
-- Храбрый, пожалуй, даже слишком храбрый, как вы только что сказали. И ему нет еще двадцати четырех лет.
Наступившее тяжелое молчание было прервано наконец первыми тактами нового танца. Генерал встал.
-- Сойдем, -- сказал он. -- Я не хочу, чтобы наше отсутствие заметили внизу. Позвоните полковнику Приэру, чтобы он явился завтра утром, как можно раньше, в мой кабинет, и приезжайте с ним сами.
-- Где же вы были? -- спросил меня Гобсон. Графиня Орлова разыскивает вас повсюду. Уже около часа. Мы все согласны ехать к ней теперь же.
Мне показалось, пока он говорил, что я улавливаю в его словах какой-то оттенок насмешливого вызова. Что знал этот человек? Какое участие он мог принимать в этой мрачной катастрофе? Сколько бы я отдал, чтобы узнать это!
Ательстана шла нам навстречу, под руку с Рошем.
-- Гобсон сказал вам? Мы уезжаем по-английски. Я увожу на моей машине лейтенанта Роша и испанского консула. Вы же, Гобсон, позаботьтесь о капитане и о моих других гостях. Нас семеро, -- этого достаточно.
Травы, печальные травы, бледные цветы, вы колышетесь несколько недель весною, волнами, куда ни посмотришь, на хмурых плоскогорьях Джезире, -- вы, призрачный саван, покрывающий израненные тела моих товарищей. Ничего кругом, кроме жалобы ветра, сухого стрекотанья саранчи и маленьких тушканчиков. Ферьер, д'Оллон! Кто знает муки ваших последних минут! И как бы вы обошлись с тем, кто явился бы сказать вам, что ту ночь, когда я узнал, что вас больше нет на свете, я провел не в слезах о вас? Куда я еду теперь в автомобиле, управляемом этим иностранцем, который, может быть, и был вашим палачом, гораздо больше, чем зарезавший вас бедуин? Куда я еду!.. О! Как ясно я слышу в эту минуту скрежет колес...
Обоим автомобилям понадобилось не больше пяти минут, чтобы проехать расстояние от резиденции до сосен виллы, принадлежавшей графине Орловой, на холме св. Дмитрия. В этой вилле я и посетил ее восемь дней тому назад. Она жила здесь только временно, с мая до ноября, во время своего короткого пребывания в Бейруте. Остальные летние месяцы она проводила в Калаат-эль-Тахаре. Зимой ей случалось запираться там на целые недели.
Службу на вилле несли трое слуг-египтян, в длинных льняных рубахах белого цвета с золотыми галунами. Она сказала одному из них по-арабски:
-- Скажи шоферу, чтобы он подал в четыре часа. Я вернусь в замок утром.
Мы прошли в зал. Подали холодный ужин. Рядом, в будуаре, видны были два приготовленных игорных стола. Гобсон потер руки.
-- Покер? -- сказал он.
-- Поиграйте сначала, если хотите, -- сказала Ательстана. -- А потом мы поужинаем.
-- Я не играю, -- сказал Рош.
-- Я тоже, -- сказал я.
-- Вы составите мне компанию, -- сказала графиня. -- Бывают ночи, когда я ни за что не могу прикоснуться к картам.
-- Нас всего четверо, -- проворчал Гобсон. -- Это неинтересно. Значит, бридж?
-- Бридж, -- сказал Рош, -- идет. Играю.
-- Будем играть с выходящими.
-- Согласны, -- сказали трое остальных и распаковали колоду.
-- Идемте, -- сказала мне Ательстана.
В углу зала, где были набросаны грудой ковры и подушки, она полулегла.
-- Сядьте здесь, рядом со мной. Чего вы хотите? Виски!
-- Виски.
Мне надо было пить, пить, чтобы ненавидеть себя, чтобы на мгновение отогнать видение убитых, распростертых среди высоких трав.
В будуаре началось столкновение "контров" и "сюрконтров"
Ход событий позволит читателю этих строк составить о графине Орловой представление, которое они сочтут правильным. Я же могу сказать только одно: с этой минуты началась ее власть надо мною. Жестокая ирония судьбы: пережитое мною потрясение облегчило ей задачу. Я чувствовал, как мало-помалу все мое страдание обращалось в любовь. Но с какой чудесной интуицией эта женщина, обычно воплощенная насмешка и равнодушие, -- нашла в нужную минуту средство стать воплощенной нежностью!
Она серьезно наблюдала меня.
-- Что с вами?
Я хотел ей ответить что попало.
-- Нет, не говорите. Не говорите пока ничего. Это будет неправдой. Я бы это почувствовала. Я бы обиделась. Дайте мне папиросу. Я видела, что вы курите только французский табак. Я люблю крепкий.
Она перестала глядеть на меня. Ее глаза блуждали по ковру на который она облокотилась.
-- Посмотрите, -- сказала она, -- как он красив. Она тихонько ласкала густую темную ткань.
-- Это охотничий ковер. Он сохранился со времен Сафидов -- великой персидской эпохи. Вы любите ковры? Я всегда обожала их. Когда я была ребенком и меня запирали -- я была невыносима, -- я ложилась на ковер в своей комнате, -- он был почти такой же красивый, как этот, хотя в другом роде. Благодаря ему я никогда не скучала. Каждый раз я находила в нем новые узоры -- красоты, которых я раньше не замечала. Он был для меня целым миром.
В будуаре возбужденные игроки начали говорить громче. Слышался покрывавший всех голос Гобсона.
-- В Хартуме, -- говорил он, -- да, в Хартуме, я видел лучшую партию. Пики были семнадцать раз подряд. Чтобы уплатить, маленький Прескотт, проиграв, должен был продать свой замок в Девоншире, который подарила его прапрадеду герцогиня Портсмутская. Впоследствии Прескотт вошел в палату лордов.
-- Вы сегодня отделаетесь дешевле, -- сказал Рош, которому, по-видимому, везло. -- Два без козыря.
-- Три пики.
-- Держу.
Вытянувшись, почти касаясь подбородком ковра, Ательстана мечтала с остановившимся взглядом. Ни я, ни она больше не говорили.
-- Первая партия закончена, -- сказал Рош.
-- Выходящий, -- позвал Гобсон. Графиня Орлова встала.
-- Послушайте, -- сказала она. -- Теперь три часа. Не думаете ли вы, что пора ужинать?
Один за другим игроки вернулись в зал. Ательстана позвонила. Вошли слуги-египтяне. Повернули выключатели. Нас затопила волна электрического света.
-- Садитесь как хотите. Я оказался слева от нее.
Гости говорили все вместе. Ели, пили, говорили о перипетиях партии.
Я молчал. Я смотрел на графиню Орлову, казавшуюся все более странной и прекрасной по мере того, как тянулась ночь. С тем особо острым предвидением, которое появляется благодаря алкоголю и длительному бодрствованию, я думал о своей судьбе, о судьбе тех причудливых времен, в которые мы живем. Вот этот салон сверкает сегодня вечером нашими мундирами, -- и мне вспоминались те годы, когда он был полон германскими и турецкими...
Не прошло еще и четырех лет с тех пор. О, сколько понадобилось для этой перемены бедных синих шинелей, сколько убитых полегло на земле между Соммой и Вогезами. И вот теперь на Евфрате красные бурнусы продолжают пополнять число этих жертв... А живые, -- достойны ли они убитых?
-- Вы не едите, -- сказала мне вполголоса графиня Орлова. Я вздрогнул. Она увидела, как у меня передернулось лицо.
-- Вы ребенок, -- продолжала она еще тише, воспользовавшись минутой, когда Гобсон рассказывал одну из своих историй. -- Будьте как все. Не надо показывать своего душевного состояния, когда мы не уверены, что все окружающие нас -- наши друзья.
Из серебряной вазы филигранной дамасской работы, которую она мне подвинула, я машинально взял три или четыре зеленых миндалинки; они остались на моей тарелке. Ни слова не говоря, графиня Орлова, взяв нож, принялась открывать их Она клала их, одну за другой, передо мною расколотыми.
-- Посмотрите, -- сказала она, открыв последнюю, -- вот одна двойная. Как вы называете их по-французски?
-- "Филиппинка", сударыня.
-- Так это "филиппинка"! Ну хорошо, мы разыграем ее. Я беру мою половинку; ешьте вашу. Посмотрим, кто выиграет. Вы согласны?
Я поклонился, улыбнувшись.
Гобсон встал с бокалом шампанского в руке:
-- Предлагаю почтенному обществу тост, -- сказал он заплетающимся языком. -- За здоровье нашей хозяйки. За здоровье женщины, самой... самой... за здоровье...
Он запутался и не находил больше слов.
-- За здоровье владетельницы ливанского замка! -- воскликнул Рош.
-- Вот это так! -- заорали другие. -- За здоровье владетельницы ливанского замка!
Все чокнулись; Гобсон -- так восторженно, что разбил мой бокал.
-- Счастья, счастья вам, -- пролепетал он. -- Э... э! A la belle!
-- Дети мои, -- сказала графиня, -- вы очень милы, благодарю вас. Но предупреждаю, -- сегодня в половине первого у меня в Калаат-эль-Тахаре завтракает эмир Шехаб. Эта вилла не приспособлена для отдыха, а я хотела бы сначала немного отдохнуть. Продолжайте, если хотите, вашу партию. Я оставляю вам бутылки и египтян. С вашего разрешения, я поеду в замок.
-- Я тоже уезжаю, -- сказал Рош. -- Сегодня утром в восемь часов поверка. Мне неохота получить, как прошлый раз, четыре дня ареста.
-- А наша партия? -- сказал Гобсон.
-- Капитан Домэвр заменит меня.
-- Я не могу. У меня тоже есть работа сегодня утром.
-- Мы можем сыграть в бридж без "выходящего", -- сказал испанский консул.
-- Идет. Бридж вчетвером, -- сказал Гобсон. -- Мне надо отыграть пятьдесят фунтов.
Все встали.
-- Я подвезу вас, -- сказала графиня Орлова Рошу.
-- Вы слишком добры, мадам, ведь это заставит вас сделать крюк. Я живу у церкви Капуцинов.
-- Это дело десяти минут. А капитан?
-- О, он, -- сказал Рош, -- он живет у Подъема, на Дамасской дороге. Это вам по пути.
-- Отлично, едем!
Я помог ей надеть манто.
Рассветало, когда автомобиль, подвезя Роша к его дому, въехал в аллею Дамасской дороги. Последние снега Саннина начинали розоветь. Графиня Орлова опустила стекло машины. Ворвался свежий ветерок.
Автомобиль уже остановился у Подъема.
-- Вы здесь живете? -- спросила Ательстана.
-- Здесь, мадам. Благодарю вас...
-- Хорошо, не забудьте нашу "филиппинку". Вы знаете, что пари начинается с завтрашнего дня.
Она протянула мне руку, которую я поднес к губам.
Эти духи, Боже мой! Откуда мне знаком этот запах? Ах да, вспомнил, -- я уверен: в маленьком салоне Гобсона, при моем первом визите к нему.
И пока мерседес не скрылся из виду, я оставался неподвижным, ошеломленным моим открытием.
В какую ужасную западню решили они толкнуть меня? "Ребенок, -- говорила Ательстана, -- вы ребенок". Что ж, они увидят, так ли легко провести этого ребенка!
Никогда не забыть мне тот день. Я обвинял себя в сумасшествии. Что это за мания преследования у меня? Ательстана была искренна -- я бы голову отдал на отсечение! -- когда говорила со мной, лежа на ковре, с видом печального участия. Что за роман строю я на воспоминаниях о духах! В худшем случае она была любовницей Гобсона. Ну так что ж! Разве ее свободная жизнь не протекала у всех на глазах? Разве эта женщина не извлекала из всего этого какую-то дерзкую славу?.. А с другой стороны, не преувеличивал ли я, самым нелепым образом, свое собственное значение? Если бы графиня Орлова хотела или должна была помочь Гобсону в его деле, -- какую помощь, сознательно или бессознательно, я мог бы оказать им?! Ах, все это не выдерживает никакой критики... Но стоило мне вызвать в воображении моих предательски зарезанных друзей, -- и безумие тотчас же снова овладевало мною. Я видел шпионов, изменников повсюду. Соучастие графини Орловой и британского офицера казалось мне неоспоримым. Галлюцинация? Прорывы в логическом ходе мыслей? Пусть самые
Резвые умы бросят в меня первый камень. Я провожу рукой по лбу. Даже и теперь, передумав, перебрав еще раз мельчайшие подробности моего приключения, я иногда сомневаюсь, -- в ней, в том, то я Действительно разбираюсь во всем происшедшем... Пусть же представят себе тот ужас, который охватил меня тогда -- в эти первые минуты, когда передо мной приоткрылось мое роковое будущее...
Мое будущее! Но к чему этот фатализм? Разве я, в конце концов, не свободный человек? Дорогие мне люди, противоядие этой ядовитой паре, -- Мишель, Вальтер, -- что мешает мне сегодня же броситься к вам, укрыться около вас? Сегодня потому, что завтра -- я чувствую -- будет поздно...
Я не спал. Как заснуть! Полковник Приэр, которому я позвонил в резиденцию, должен быть в половине девятого у генерала, и я тоже. Я боялся, что меня забудут разбудить. И к тому же мне не хотелось спать.
Воробьи как-то сразу, все вместе, зачирикали в маленьком саду, под моим окном. Облокотясь на подоконник, я глядел на Саннин. Снега большой горы из розовых становились рубиново-красными. Крестьяне на своих ослах рысцой направлялись в город.
У генерала мое возбуждение дошло до предела. Пока он говорил, информируя полковника Приэра, потом читая нам только что полученное донесение, я с величайшим трудом сдерживал свое волнение.
-- Вы были правы, -- сказал он, начиная чтение, -- это проделка курдов.
Стараясь не разрыдаться, я слушал перечисление жесточайших подробностей этой засады: тело д'Оллона, изрубленное саблями, разыскано среди груды трупов... До последней минуты он сам стрелял из пулемета своего взвода; Ферьер -- обезглавлен, и гнусные победители проносили по улицам Мардина его голову, -- ужасный трофей... И другие зверства, которые нельзя ни описать, ни вообразить...
Генерал кончил. Мы молчали все трое. Дежурный офицер вошел с телеграммой.
Гуро прочел ее. Глаза его сверкнули:
-- Эго ответ от капитана Вальтера. Он сообщает, что отправится с ближайшим пароходом.
Я встал.
-- Генерал, у меня к вам просьба.
-- В чем дело?
-- Вальтер прибудет не раньше чем через пятнадцать дней. Руссель там один. Надо, чтобы вы разрешили мне поехать к нему. Я все-таки рассчитываю на мегаристов.
Верховный комиссар обменялся взглядом с полковником Приэром.
-- Я счастлив, что вы обратились ко мне с этой просьбой. Могу даже сказать вам, -- я знал, что вы это сделаете. Но я отказываю вам.
-- Генерал...
-- Да, отказываю вместе с полковником. Вы исполняете свой долг, ходатайствуя о разрешении поехать туда. Мы исполняем свой, -- удерживая вас здесь. Я пользуюсь очень печальным случаем, Домэвр, чтобы сказать вам, как высоко я ставлю вашу работу, как я ценю услуги, которые вы нам оказали за эти три месяца в разведке. Ваш полковник неоднократно хвалил вас. Вы останетесь на этом посту, -- на посту, которого вы не добивались. Если бы у меня не было капитана Вальтера, чтобы принять командование над горсткой солдат, уцелевших от истребления, я бы обратился к капитану Домэвру, клянусь вам. Но Вальтер здесь. Не вам должен я его хвалить. Каждому свое дело. Продолжайте в Бейруте то, что вы так хорошо начали.
Тон его не допускал возражений. Отныне все будет давать мне новые и новые поводы страдать. Да будет мне позволено сказать в последний раз, со всей правдивостью, что в эту минуту я сделал все, что было в моей власти, чтобы избежать своей участи. Потом я стал какой-то вещью, игрушкой уносивших меня волн.
Полковник Приэр и я молча вышли из резиденции. В автомобиле, уносившем нас к Великому Сералю, он неожиданно сказал мне:
-- Вас ничего не поражает во всей этой истории? Я молчал.
-- Дата, дата путешествия Гобсона в Пальмиру, его мнимого путешествия в Пальмиру! Он вернулся через Багдад. В аэроплане ничего не стоит завернуть оттуда в Моссул, а в Моссуле осторожно шепнуть приказ курдским четникам. Это было ровно за десять дней до происшествия. Десять дней! Это не первое совпадение такого рода, которое приходится отнести на счет нашего "дорогого друга". Но на этот раз он хватил через край, -- не так ли? Что, что с вами?
Я разразился рыданиями.
-- Полковник, полковник!
-- Что?
-- Надо было позволить мне уехать! Он серьезно сказал мне:
-- Успокойтесь. И продолжал:
-- Я того же мнения, что и генерал. Ваше место -- в Бейруте. Вы достаточно видели здесь в продолжение трех месяцев, чтобы знать, что не только в степях Джезире идут сражения.
Я молча плакал. Он положил мне руку на плечо.
-- Милое дитя мое, я понимаю вашу боль. Я хотел немного поработать с вами, хотя сегодня воскресенье. Но нет! Вам надо вернуться, отдыхайте весь день, стараясь думать о чем-нибудь другом. Завтра ваша голова должна работать ясно и быстро. Ваше волнение меня немного пугает. Но ведь за ним не кроется ничего, кроме вполне понятного страдания, не правда ли?
С этого момента начался обман... Я сделал отрицательный знак.
-- Я повторяю, вам надо отдохнуть.
Автомобиль уже давно проехал Подъем. Он приказал шоферу развернуться, потом вышел и проводил меня до дверей моей комнаты.
-- Ну вот, входите. Завтра мы вдвойне поработаем. Во всей этой ужасной истории есть нечто подозрительное, что мы вместе должны будем расследовать. А пока -- отдых, покой. Поняли? Я, по дружбе, подвергаю вас аресту.
Должны ли мы обвинять события, или же мы носим в себе самих источники осложнений, подавляющих нас? Ребенком, а впоследствии молодым человеком не раз случалось мне томиться однообразием моей судьбы. "Будет ли мне дана возможность, -- думал я, -- хоть раз нарушить это однообразие?" Благополучная посредственность! О, какой ты мне тогда внушала ужас! Теперь я содрогаюсь, прислушиваясь к таинственному голосу, зовущему меня ступить на узкую тропу, где одного неверного шага достаточно, чтобы сбросить меня в пропасть. Из бездны ко мне поднимаются ядовитые испарения. А какой внешний покой окружает меня! В соседней комнате насвистывает бравый молодой лейтенант. Я знаю его привычки: он бреется и намыливает щеки. Сегодня воскресенье, он свободен, доволен. Никогда не узнает он волнения, вызываемого прекрасной женщиной в черном бархате, склонившейся над узорами сарабандского ковра.
Я был искренен, клянусь, -- у меня не было намерения выйти из дому весь этот день, когда часа в два я отправил записку Мишель, чтобы извиниться перед полковником Эннкеном в том, что не могу сегодня у них обедать. Я сослался на сильнейшую головную боль, и это не был вымышленный повод: я был буквально разбит непрерывными волнениями этих двух дней.
Это был один из первых жарких дней. Я распростерся на постели и сейчас же заснул.
Когда я проснулся, заходившее солнце окрашивало в оранжевый цвет стены моей комнаты. Было шесть часов. Я встал, чувствуя себя совершенно свежим. Мне хотелось пить; я сошел в буфет и приказал сенегальцу, прислуживавшему нам, дать мне чего-нибудь. У него не было ключа от шкафа с напитками. Незапертой оставалась только бутылка абсента, на три четверти пустая. Я выпил из нее.
Как сейчас вижу себя за этим деревянным столом без скатерти, пьющим эту зеленоватую жидкость. Какое-то пошлое
блаженство, в которое она меня погружала, заставило меня вдруг признать смехотворными те тревоги, среди которых я заснул. Что это я, право, -- точно с ума сошел!
"Рассудим трезво, -- говорил я себе. -- Д'Оллон, Форьер убиты, -- это ужасно. Но разве этот ужас является причиной моего смятения? Нет. Я отлично знаю, что нет. При иных обстоятельствах он только удесятерил бы мою способность действовать. Значит, что же? Возможно, что Гобсон подготовил это нападение? Но что же из этого следует? Разве это для меня так неожиданно? Отлично знаю, что нет... Ательстана, ее возможное сообщничество с ним?.. Да, конечно, все дело в этом!"
Я позвал сенегальца:
-- Я-По, принеси мне мои папиросы, они у меня в комнате на столе.
Он принес. Я приготовил себе новый абсент.
-- Кто здесь обедает сегодня?
-- Никто, капитан! Все офицеры обедают в городе. Тем лучше.
В семь часов я сел за стол. Поел я быстро, потом поднялся в свою комнату, надел штатское.
Припоминая во всех подробностях этот трагический день, я вынужден признаться, что моя борьба с самим собой не имела даже элементарной заслуги искренности. Эти часы я провел стараясь себя обмануть. У меня было только одно желание: опять увидеть Ательстану. Но исполнение этого желания было уже -- я это знал -- преступлением против Мишель. Надо было лицемерно объяснить его. И я сделал это, абсент помог мне обмануть самого себя.
"Если графиня Орлова действует сообща с Гобсоном, мой долг -- проверить это. И разве у меня нет отличного предлога сделать это, предлога, который она сама дала мне вчера вечером?"
Мой план был составлен. Он был своего рода безумством, одним из тех безумств, которые кажутся необычайно рассудительными. Пробило половина восьмого, когда я сел у Подъема на трамвай, направляющийся в центр Бейрута.
На площади Пушек я разыскал автомобиль с шофером-мусульманином. Шофер-христианин не согласился бы в переживаемое нами время повезти меня глубокой ночью в места, населенные друзами. Мы быстро сторговались: шесть фунтов туда и обратно.
-- Едем1
Не успел маленький автомобиль выехать на Дамасскую дорогу, как я велел шоферу повернуть.
Огромный провал внезапно открылся мне в моем плане. Необходимо, чтобы в Калаат-эль-Тахаре Ательстана была одна. Но легко могло случиться, что я там кое-кого застану. Следовательно, сначала я должен был удостовериться в присутствии этого "кого-то" в Бейруте.
Указывая шоферу дорогу, я скоро доехал до дома Гобсона за Великим Сералем.
-- Хозяин дома? -- спросил я каваса, вышедшего навстречу мне на лестницу.
Он сделал утвердительный знак, давая мне пройти. За три месяца я приобрел благосклонность этого субъекта. Таким образом, в этот вечер я смог прямо, без церемоний, пройти в рабочий кабинет майора.
Гобсон работал за столом. Абажур сгущал свет над его тяжелой рыжей головой. Он ее не поднял, когда я вошел. Должно быть, он слышал, как я вошел, но думал, что это слуга.
-- Добрый вечер, Гобсон. Он вздрогнул едва заметно.
-- О, добрый вечер. Это вы?
Я стоял рядом с ним, настолько близко, что мог разглядеть, чем он занят. На его столе лежала карта Генерального штаба, свернутая так, что перед глазами его находилась как раз область Южного Джезире. Если раньше я мог еще сомневаться, то теперь это было уже невозможно.
Увидев меня, Гобсон сделал было движение, чтобы закрыть эту часть карты листком бумаги. Но спохватился: такой жест был бы красноречивейшим признанием.
Он всегда был хорошим актером, и в эту минуту также. Он запрокинулся, потягиваясь в своем кресле.
-- Очень рад вас видеть! Я совсем закис над бумагами.
-- Я к вам мимоходом. Два слова. Завтра вечером я обедаю с одним другом, который находится в Бейруте проездом, всего на три дня. Сделайте мне удовольствие -- пообедайте с нами.
-- Это доставит удовольствие и мне.
Мы посмотрели друг на друга с полуулыбкою людей, вынужденных постоянно обманывать друг друга и никогда не дающих себя обмануть.
-- Вы работаете?
-- Ах, эта проклятая граница Тигра, -- сказал он. -- У меня просят донесения. Малоинтересная вещь!
-- Уж будто бы малоинтересная?
Я насмешливо посмотрел на него. Веки его слегка дрогнули. Я попал в точку. Я продолжал дерзко пользоваться своим выгодным положением.
-- Один вопрос, Гобсон.
-- Говорите.
-- Предположим, что какой-нибудь наш агент, -- если только допустить, что наши два народа пользуются еще, со времени войны, тайными агентами друг против друга, -- итак, предположим, что агент предлагает мне доставить сведения, для такого донесения. Сколько, вы полагаете, я должен был бы заплатить ему?
Теперь он в свою очередь посмотрел на меня.
-- О, немного, -- сказал он небрежно. -- Двадцать тысяч фунтов стерлингов. Это была бы хорошая цена.
-- Черт побери! Я думаю! А почему именно эта цифра, а не другая?
-- О, -- сказал он, -- потому, что я сам заплатил бы, -- конечно, при том же невероятном предположении, какое вы высказали, -- сам заплатил бы эту сумму молодцу, который принес бы мне какой-нибудь ваш документ в этом роде. Англия -- великодушная страна.
Мы оба засмеялись. На стене суданские кастеты из полированного черного дерева отбрасывали темные тени.
-- Какой документ, например?
-- Боже мой, ну, например, вашу теперешнюю работу, относящуюся к бедуинским вождям и их личным денежным потребностям.
Он говорил не сводя с меня глаз. Я не дрогнул. Право, это был настоящий поединок на рапирах.
-- Теперь я знаю свою цену! -- сказал я. -- Благодарю вас! Но не преувеличиваете ли вы немного, по своей любезности?
Он зажег трубку и пустил клуб дыма.
-- Не преувеличиваю.
-- Вот еще! Вы не заставите меня поверить, что не могли бы сами составить такого рода статистику.
-- Конечно, -- сказал он, -- могу. Но работа противника -- всегда наилучший способ контроля. Например, когда я был мальчиком, в лицее я был первым по математике. Несмотря на это, при письменных работах, как бы я ни был уверен, что мое решение задачи правильно, я всегда старался заглянуть в тетрадь моего соседа. Это еще усиливало мою уверенность, понимаете? Забавны мы бываем детьми, не правда ли?
-- Очень забавны, Гобсон. А взрослыми?
Он деловито сложил свою карту, привел в порядок бумаги. Потом налил в два стакана виски.
-- Я уже сказал вам, -- ответил он серьезно. -- Люблю, очень люблю играть против вас!
-- А пока что -- мы условились на завтра. В восемь часов вечера!
-- Идет!
На нем были туфли. Я мог быть спокоен. Очевидно, в этот вечер он не имел намерения выходить из дому.
Мы приехали в Софар немного позднее одиннадцати. Автомобиль остановился по моему приказанию у маленькой кофейни, как накануне. Она была освещена. Без четверти двенадцать мы поехали дальше. Было немногим больше двенадцати, когда "Форд", свернув с дороги Аин-Захальта, выехал на шоссе Джемаля. Сколько событий в двадцать четыре часа! Как в трагедиях, события долго, долго нагромождаются, усложняются... Потом внезапно наступает драматический кризис.
Мы проникли в ущелье Нагхр-эль-Хайят. Дорога, до сих пор лунная и желтая, потемнела. Автомобиль замедлил ход.
-- Стой! Подожди меня!
Вода во рвах слабо светилась справа и слева от перекинутого через них моста перед большими воротами главного двора. Я запасся электрическим фонарем. Он был мне нужен, чтобы отыскать кольцо звонка. Я потянул его. Хриплый колокольчик звякнул очень далеко в темноте. Раздался шум шагов. Все ближе и ближе. В толстом дереве ворот открылось окошечко. Голос окликнул меня по-арабски:
-- Чего вам?
-- От имени майора Гобсона, -- ответил я на том же языке. -- К твоей госпоже. Спешное и важное известие.
Ворота открылись, чтобы впустить меня. Я не ошибся. Какой сезам имя этого Гобсона! Двое слуг встретили меня и закрыли ворота. Мы вместе пошли по темному двору. Я не различал их черт. Они были среднего роста и одеты, как городские египтяне, в длинные белые рубахи.
Мы вошли все трое в огромный приемный зал. Сидя на ковре перед подносом с чашкой кофе, какой-то старик раскладывал пасьянс. Это был чудовищный негр, с мягкими отвислыми щеками. Его маленький хищный глаз вопросительно посмотрел на меня. Невозмутимо я повторил ему мои слова.
-- В чем дело? -- спросил он.
-- Мне приказано сказать это только твоей госпоже, -- ответил я.
-- Она спит.
-- Неправда.
-- Говорю тебе, -- она спит.
-- Разбуди ее.
Он зарычал. Но мой тон показался ему внушительным. Он тяжело встал, и я остался один с двумя моими проводниками.
Я успел оглядеть зал. О, отличное место для представления "Заиры". Монументальная франкская архитектура со стрельчатыми окнами и мрачными столбами. На стенах было развешено оружие: кольчуги, алебарды, круглые щиты и сарацинские каски с длинными и тонкими наконечниками. Вскоре негр вернулся.
-- Войди, -- сказал он.
Я последовал за ним. Он шел, поворачивая выключатели; коридоры, лестницы последовательно освещались на нашем пути и исчезали за нами во мраке. В другой раз, на досуге, я опишу лучше этот замок, который должен был вскоре стать мне ближе моей маленькой комнаты в депо. Подойдя к огромной двери из ценного дерева, мой проводник открыл ее и склонился, сделав мне знак войти.
Сразу, среди причудливой роскоши, заметил я графиню Орлову. Она читала. Распущенные волосы покрывали ее плечи. Никогда я не предполагал, что они у нее такие густые. Прозрачная туника позволяла угадывать все изгибы ее тела. О, если так мало стеснялись с посланным, что же дозволялось пославшему!
Заметив меня, она встала. Но я не дал ей времени опомниться от удивления.
-- Филиппинка! -- воскликнул я. Она снова вполне овладела собой.
-- Браво, -- сказала она, -- браво! Великолепно, капитан Домэвр!
Сухим жестом она приказала негру удалиться. Мы остались одни. Она повторила:
-- Великолепно!
В то же время она рассматривала меня с удовлетворенным и вместе с тем ироническим видом.
-- Хорошо сыграно, капитан! Ясно, что если бы вы просили доложить о себе лично... Но почему, скажите, вы решили воспользоваться именем майора Гобсона?
-- Правда, -- сказал я, -- я мог бы явиться также от имени Джемаль-паши.
-- Вы скорее глупы, чем дерзки, -- сказала она с большим спокойствием.
И прибавила:
-- Скажите, разве вы предприняли эту экспедицию для того, чтобы стоять как свеча у моей двери?
Она села, сделав мне знак подойти к ней. Я довольно неловко повиновался. Она продолжала наблюдать за мной. Потом закурила папиросу.
-- Я проиграла, -- прошептала она. -- Хорошо, я заплачу. Как вы думаете, чего бы я потребовала от вас, если бы выиграла?
Я не ответил.
-- Вас привез сюда военный автомобиль? -- спросила она после минутного молчания.
-- Нет, у меня наемный.
-- Он здесь?
-- Да.
Она позвонила.
Черный "пуссах" появился снова.
-- Атар-Гюлль, -- приказала она, -- заплати шоферу капитана и скажи, что он может ехать обратно.
Снова мы остались одни. Она глядела на меня с улыбкой.
-- Ваши приемы мне нравятся. Но вы понравились бы мне еще гораздо больше, если бы перед тем, как позвонить ко мне, вы сами отпустили бы ваш автомобиль. Я люблю, когда верят в себя.