Я заснул около полуночи. Когда я проснулся, первые лучи рассвета проникали в комнату. Ательстаны не было рядом со мной. Я заметил ее у маленького письменного стола. Она была уже одета в костюм амазонки. Ательстана что-то писала.
-- Одевайся, -- сказала она. -- Пора.
Скоро я был готов. Ательстана запечатала два конверта, написала адреса. Лошади ждали нас во дворе. Стены замка купались, как и горы, в утреннем свете. Разгорался великолепный день.
Графиня Орлова сделала несколько распоряжений своим слугам.
-- Автомобиль в Сайду, завтра вечером, в 6 часов. Эти два письма в Бейрут -- сегодня же утром.
Мы вскочили в седла. Лебеди, неподвижные и важные, смотрели, как мы проезжали по подъемному мосту.
-- Куда мы едем?
Она ответила так же уклончиво, как накануне:
-- Увидишь.
Пыли было не слишком много. Жара еще не началась. Дорога развертывалась перед нами почти пустынная. Мы могли, не слишком утомляя наших лошадей, пустить их галопом, выгадывая время. Не было еще и десяти часов, когда у наших ног внезапно открылась глубокая долина. Направо -- довольно большой поселок спускался по горному склону, налево -- огромный скалистый конус, увенчанный своего рода укрепленным замком, наполовину скрытым в зелени.
-- Вот Деир-эль-Камар, -- сказала Ательстана, -- а слева Бейт-эт-Дин, с дворцом эмира Бешира.
Одно мгновение я думал, что она везет меня к этому знаменитому замку. Но, доехав до перепутья двух дорог, мы направились по Деир-эль-Камарской. Наконец мы въехали в городок, дремавший на солнце. Главная улица была похожа на какую-нибудь улицу в нашей провинции: здесь -- аптека, там -- мастерская починки велосипедных частей, дальше кофейня, под навесом которой четыре знатных туземца -- из них двое в пиджаках -- курили кальян и пили арак.
-- Здесь сражались в 1860 году друзы и марониты, -- сказала Ательстана, -- и воспоминание об этих событиях не перестает возбуждать в местном населении чувство ненависти. Не буду говорить тебе об этом. Ты еще скажешь, что я становлюсь на сторону друзов. Вместо того чтобы заниматься делами, которые нас разъединяют, займемся тем, что может нас соединить. Взгляни на этот дом.
Мы проезжали мимо большого здания неопределенной архитектуры, за стенами которого угадывался относительный комфорт.
-- Это гостиница, где Морис Баррес, страдая от лихорадки, остановился на два дня весной 1914 года. Я, как сейчас, вижу его в его сером костюме, в соломенной шляпе, с широким галстуком и слишком длинными штрипками. Я знала немало писателей, -- почти все они были похожи на старших приказчиков. А этот был породистый! Чувствовалось, что его жизнь и творчество сливаются воедино... Знай, -- прибавила она, -- что он многое бы дал, чтобы увидеть место, куда я тебя веду.
Мы выехали из Деир-эль-Камара и проехали с милю горами к юго-западу. Жара становилась сильнее. Наши лошади начали опускать головы и спотыкаться о камни. Мы больше не говорили.
На одном повороте показался дом. Лошадь Ательстаны остановилась и заржала.
-- Мы задержимся тут, -- сказала графиня Орлова, -- чтобы дать лошадям немного передохнуть.
Как только раздалось ржание, точно из коробки с игрушками высыпала из дому на тропинку целая толпа друзских детей. Толстые, пухлощекие мальчишки, тонкие, черные девочки с косынкой из белого муслина на голове, как носят девушки. Все они окружили Ательстану с криками радости.
-- Здравствуй, отец, -- сказала она старику, показавшемуся на пороге дома.
Старик с белой бородой низко поклонился нам.
-- Мир тебе и твоему спутнику, -- сказал он. -- Войдите. Мы вошли в дом, темный и прохладный. Я был удивлен царившей в нем чистотой.
-- Вы здесь -- у себя дома, -- сказал старик. -- Ведь вы переночуете, не правда ли?
-- Нет, отец. Мы отправляемся сейчас дальше, -- сказала Ательстана.
Она говорила с крестьянином почтительным тоном, который я слышал у этой высокомерной женщины впервые.
Я осматривал комнату. На стене висела плохая цветная литография лорда Веллингтона. Ательстана поймала мой взгляд и расхохоталась.
-- Это все-таки показательно! -- сказал я, немного рассердившись.
Она пожала плечами.
-- Здесь улавливают сердца, -- сказала она просто. -- Твоя обычная улыбка лучше, поверь мне, для такого дела, чем этот подозрительный, печальный вид, который тебе совсем не идет.
Через два часа, немного отдохнув, мы отправились дальше. Вскоре всякая растительность исчезла. Мы проезжали среди огромных обломков скал. На вершинах жара стояла невыносимая. Но, по крайней мере, мы замечали иногда там, на западе, освежительный кусок голубого моря. А внизу тень, удушливая тень раскаленной духовой печи. Привыкнув к живительному ожогу горячих степных ветров, я находил невыносимым это удушье замкнутых ложбин. Ательстана, я видел, тоже страдала от этого. Но она была из тех людей, которые скорее погибнут, чем произнесут хоть одну жалобу.
Два часа продвигались мы среди этих голых скал. За каждым каменным затвором можно было надеяться, переправившись, найти немного зелени, немного воды -- что-нибудь менее сумрачное и пустынное. Но каждый раз мы обманывались в ожиданиях. Лошади шли хмуро, неуверенной поступью, усталые до изнеможения. Надо было крепко держать удила. Я в первый раз проезжал через этот хаос черных, серых, желтых камней. Я был совершенно уверен в этом, -- и однако мне казалось, что когда-то я уже бродил здесь -- в мыслях или во сне. Внезапно я вспомнил и сразу понял цель нашего путешествия. Но я воздержался от вопросов. Моя спутница, несомненно, готовила себе детскую радость удивить меня. Солнце уже заходило, когда ущелье, через которое мы проезжали, начало понемногу расширяться. Поднялся легкий ветерок. В огромной расселине, километрах в пятнадцати, показалось море. Пространство между ним и нами было усеяно черными пятнами. То были оливковые деревья. Ательстана сошла с коня. Я последовал за ней. Маленький горец стоял перед нами. Она сделала ему знак приблизиться, назвав его по имени. Вся эта область, по-видимому, была хорошо знакома графине Орловой.
-- Возьми, -- сказала она, протягивая ему несколько пиастров. -- Пойди по кратчайшей дороге и предупреди отца Бардауила, что сейчас мы приедем просить гостеприимства в Деир-эль-Мхалласе.
Ребенок побежал со всех ног.
-- Деир-эль-Мхаллас, -- объяснила она мне, -- это греческо-католический монастырь. Отец Бардауил -- его настоятель. Мы проведем там ночь. Ты увидишь, какой прием окажут нам там, наверху, -- идем!
Сойдя с дороги, она начала подыматься по горной тропинке. Я последовал за ней. У наших ног развернулась панорама холмов и селений.
-- Посмотри туда, в направлении заката. Видишь ты этот холм, с деревней на склоне?
-- Вижу.
-- Теперь видишь, как раз напротив, второй холм, отдельный от других, который кажется кучей камней?
-- Тоже вижу.
-- Так вот, это деревня Джун, а второй холм -- это Дахр-эс-Ситт, Холм Госпожи. Эти оливковые деревья на вершине холма -- все, что осталось от садов леди Стэнхоп. Здесь она жила. Здесь она скончалась. Здесь она покоится...
Она произнесла эти последние слова с выражением необыкновенной нежности, понизив голос, как бы стараясь не разбудить покойную.
В эту минуту я созерцал не знаменитый холм, а зрелище, по-иному захватывавшее меня: взволнованную Ательстану.
Сколько времени стояли мы так молча, не знаю. Может быть, час. Горы становились фиолетовыми. Тени быстро сгущались.
Звон лошадиных подков по камням тропинки вывел нас из задумчивости.
-- Вот отец Бардауил, -- сказала Ательстана.
Это был человек лет тридцати пяти. На нем была длинная ряса и цилиндрический клобук греческого духовенства. Черная борода обрамляла его красивое лицо.
-- Вы потрудились выйти нам навстречу, отец?
-- Нет, сударыня. Я объезжал селения, когда ребенок уведомил меня о вашем прибытии. Мне надо было сделать маленький крюк. Вас ждут в монастыре.
Через четверть часа, когда уже почти наступила ночь, мы достигли Деир-эль-Мхалласа, большого скопища строений на вершине отвесного холма.
Тяжелыми, мерными ударами колокол звучал во мраке. Его спокойные и глубокие волны, распространяясь в тишине, будили мир таинственных чувств. Надо быть утомленным путником, сердце которого сжимается смутной щемящей тоской перед надвигающимся сумраком, чтобы познать ощущение бодрости и благодарности, охватывающие того, кто переступает порог одного из этих монастырей, затерянных в горах. На следующий день, когда опять засветит солнце, почувствуешь себя сильным, поедешь дальше, будешь смеяться над тем слабым человеком, который накануне, дрожа, входил в эту высокую темную дверь.
При свете керосиновой лампы мы с большим аппетитом пообедали, в обществе отца Бардауила, в прохладной и темной столовой. Потом, по обычаю страны, мы перешли в диванную, куда пришли приветствовать нас монахи, во главе с настоятелем. Трудно представить себе что-нибудь более живописное, чем тянущаяся гуськом вереница этих огромных призраков. Ательстана умела чудесно создавать театральные эффекты.
-- Капитан приехал осмотреть гробницу госпожи, -- объяснил отец Бардауил, указывая на меня.
Настоятель кивнул. Видно было, что он с трудом представлял себе, чтобы у кого-нибудь мог быть живой интерес к этой старой истории.
-- Она была сумасшедшая, -- сказал он, -- и все заставляет думать, что, сверх того, она занималась колдовством. Впрочем, сударыня знает о ней больше меня и даже больше отца Константина Баши, нашего библиотекаря.
-- Это вы, отец, воздвигли гробницу, где она ныне покоится?
-- Да, в 1911 году. Дахр-эс-Ситт, холм, где находилась ее вилла, принадлежит монастырю. Она умерла, как вы знаете, в 1839 году, разорив своего владельца, которому она не желала платить. Сын этого несчастного повесился. Проклятие неба явно тяготело над всем, к чему она приближалась. Тогда монастырь приобрел эту землю. Вам покажут купчую, если вас это интересует. Дом был разрушен, сад распахан: наши фермеры стали обрабатывать там землю. Мало-помалу дошли и до могилы госпожи. Воспоминание о ней исчезло в стране. Одни только старики говорили о ней. Но вот в 1911 году меня посетил г-н Абела, английский вице-консул в Бейруте. Он явился от имени своего правительства.
Я посмотрел на невозмутимую Ательстану.
-- Он явился от имени своего правительства напомнить мне, что на этом холме погребена высокопоставленная дама, англичанка, и что, может быть, нам приличествует воздвигнуть ей достойную гробницу. Я лично считал, что поздненько они об этом спохватились, но противоречить ему не стал. Я поручил это дело тогдашнему нашему эконому отцу Павлу Дагхеру, теперешнему священнику в Маджлуне. Он взял с собой каменщика из Джуна, по имени Ибрагим-Абд эль-Hyp. Если все эти подробности вам скучны...
-- Отец мой, прошу вас, продолжайте!..
-- Хорошо. Старая гробница была вскрыта. В ней нашли два скелета.
-- Леди Стэнхоп и генерала Лустона? -- спросил я.
-- Как! -- воскликнула Ательстана. -- Вы, значит, читали книгу Томпсона? Только в ней есть эта подробность. Но это неправда. Нет, не тело Лустона было погребено с телом леди Стэнхоп, но ее сына: бедный мальчик приехал из Франции нарочно, чтобы попробовать увезти обратно своего сумасшедшего старика-отца. Он умер от лихорадки. И леди Стэнхоп похоронила его в своем саду. А Лустон умер только два года спустя, близ Сайды.
-- Оба скелета, -- продолжал отец настоятель, -- мы похоронили в гробнице, которую я велел воздвигнуть в мавзолее, составленном из четырех каменных прямоугольных ступеней, размером одна меньше другой и положенных одна на другую. Я спросил у вице-консула, надо ли вырезать какую-нибудь надпись на верхней ступеньке. Он ответил мне, что не стоит.
-- Итак, -- сказал я, -- Англия пожелала, чтобы ее "блудная дочь" получила достойную гробницу. Но она ничего не сделала, чтобы привлечь внимание к ее памяти. Премного благодарен вам, отец мой. Могу ли я предложить вам еще один вопрос? Кроме двух скелетов, что еще нашли в могиле отец Дагхер и Ибрагим-Абд эль-Нур?
-- Ничего.
-- А что они должны были там найти, по-вашему? -- спросила несколько заносчиво Ательстана.
-- Может быть, обрывки английского флага, в который был завернут прах леди Эстер, -- сказал я. -- Эта подробность тоже упоминается в книге Томпсона.
Отец-настоятель покачал головой.
-- Ничего не нашли, -- повторил он.
-- Я не знала, -- сказала Ательстана странным голосом, -- что вы настолько в курсе этой истории.
-- Я не могу быть равнодушным ни к чему, что вас интересует, -- ответил я.
Отец-настоятель кротко глядел на эту маленькую перестрелку.
-- В котором часу вы хотите подняться завтра на Дахр-эс-Ситт? -- спросил отец Бардауил.
-- К десяти часам, -- сказала графиня Орлова. -- Мы поедем дальше после двенадцати, чтобы быть в семь часов в Сайде, где я приказала ждать нас моему шоферу.
Мы простились с монахами. Отец Бардауил и я проводили Ательстану до предназначенной ей комнаты. На пороге мы пожелали ей спокойной ночи.
Потом меня отвели в мою комнату, выходившую в тот же коридор.
-- Вам ничего не нужно?
-- Я был бы рад перечесть в "Путешествии на Восток" Ламартина описание того пути, который мы проделали от Де-ир-эль-Камара до Джуна. Именно благодаря воспоминаниям об этих страницах у меня было в этой скалистой пустыне такое ощущение, как будто я уже видел эти места.
-- У нас нет "Путешествия на Восток", -- сказал отец Бардауил, -- но, раз вы читаете по-арабски, я могу достать вам "Энциклопедию" Бустани. В ней есть довольно подробная заметка о леди Стэнхоп.
Принеся мне толстый том, он ушел.
Я открыл "Энциклопедию" и нашел в ней очень добросовестную статью, устанавливающую главные этапы жизни этой необыкновенной женщины: первые шаги племянницы Питта при британском дворе, ее отъезд на Восток, романтическое кораблекрушение в заливе Макри; потом поездка в пустыню и прославление Пальмиры, оседлая жизнь в южном Ливане; борьба с эмиром Беширом, визит Ламартина, ее упадок и, наконец, ужасная смерть в нищете. Словом, ничего нового. Ни одной подробности, которая могла бы осветить мне таинственную роль, которую эта женщина сыграла в судьбе Англии. Ничего о соперничестве леди Эстер с Ласкари, наполеоновским агентом, среди бедуинских племен. Ничего о ее борьбе против Бадиа, тайного уполномоченного Людовика XVIII, -- того самого Бадиа, в убийстве которого она созналась через несколько лет.
Я закрыл книгу. Мысли мои словно окутывал туман. При открыв дверь, я заглянул в коридор. Комната Ательстаны был освещена. Она тоже не спала.
Что могла делать в этот час графиня Орлова? О чем она думала? Может быть, тоже о леди Эстер и о несчастном Бадиа. Меня внезапно охватило безумное желание увидеть Ательстану, постучаться к ней в дверь. В висках у меня стучало. Это продолжалось всего минуту. Но мне стоило нечеловеческих усилий подавить свое кощунственное желание.
Я опять закрыл дверь. Лег, потушил лампу. С моей постели через щель я все еще видел на стене светлый квадрат, отбрасываемый лампой Ательстаны. Мои мысли снова обратились к Бадиа и леди Стэнхоп. В Дамаске, где они встретились, они, быть может, также спали под одной кровлей. Внешняя сердечность их отношений позволяла это двум противникам: он жил только для великого плана создания франко-мусульманской империи, она -- вся была во власти мечтаний об арабской гегемонии, но уже съедаемая денежными заботами. Они простились. Бадиа отправился по Меккской дороге, и в одно прекрасное утро, в Калаат-эль-Белька, выпив безобидную чашку кофе, он умер. Сто лет! Равно сто лет прошло с тех пор. Доколе же будет продолжаться это ужасное соперничество! Я почувствовал, что на лбу у меня выступает пот.
Светлый квадрат все еще желтел на стене напротив меня. Я не заметил, как он исчез, -- я задремал. Рассказчик, который не руководился бы одной суровой истиной, мог бы распространиться тут о привидевшемся мне сне: например, как Гобсон толкал меня к женщине, похожей, как двойник, на Ательстану, я прижимал ее к своей груди и вдруг заметил в ужасе, что сжимаю в объятиях скелет, -- скелет леди Стэнхоп... Увы! Верный гораздо более будничной действительности, я должен сказать, что проспал мертвым сном до шести часов утра.
Около десяти часов, после легкого завтрака, мы простились с монахами монастыря Христа Спасителя и начали подниматься по обрывистым откосам Дахр-эс-Ситта. Голый каменистый холм. Какое унылое место!
-- Оставим наших лошадей Гассану, -- сказала Ательстана, -- становится слишком круто.
Мы продолжили подниматься пешком, карабкаясь на скалы при помощи рук.
Наконец мы достигли вершины скалы, на которой виднелись только какие-то печальные развалины. Часть их пошла на сооружение хижины -- двух жалких комнат, служивших приютом монастырскому фермеру, его матери и молодой жене. Эти честные люди ждали нас на краю плоскогорья. Ательстана, поблагодарив, отослала их. Она хотела сама показать мне эти мрачные руины.
Она водила меня, шагая через обломки стен, и говорила тихо, прерывавшимся голосом.
-- Теперь ты можешь понять, -- говорила она, -- в чем заключается е е ошибка. Решительное непризнание могущества прошлых времен, чрезмерная уверенность в самой себе. И вот результат ее стремлений: заросли крапивы, рассыпанные каменья, на которых ящерицы греют свои животы. Я же знаю, что, когда рассыплется мишура, которую я нацепила на стены Калаат-эль-Тахара, они все-таки устоят перед тысячелетиями. Но взгляни в эту дыру...
-- Что это?
-- Это одна из отдушин ее застенков. У нее были тюрьмы, палачи, право карать и миловать, дарованное ей султаном Махмудом. Никто не презирал так человеческую жизнь, как эта женщина... Тише!
Мы оставили развалины и прошли в маленькую оливковую рощу. Спокойная торжественность царила в ее тени. Эти деревья поистине были древним lucus. В двадцати метрах виднелось белое пятно мавзолея.
Графиня Орлова схватила меня за руку:
-- Клянись мне, клянись мне, что ты никогда никого сюда не приведешь!
-- Что ты хочешь этим сказать? Она нервно засмеялась:
-- Разве ты не понял? Банда развязных туристов набросилась бы на это место! Какой-нибудь господин, желающий иметь вид знатока; ищущие развлечений мужчины и женщины; пена откупориваемого шампанского, девушка на выданье, потерявшая ключ от коробки с сардинками... Неужели ты думаешь, что для этого...
Она не могла кончить. Голос ее осекся. С удивлением я заметил слезы на ее глазах.
-- Ательстана...
-- Тише, -- сказала она. -- Не обращай внимания. Не думай, что я сумасшедшая. Когда мы плачем, -- видишь ли, -- мы плачем немножко над самими собой...
Она ходила вокруг могилы, останавливаясь, потом преклоняла колени перед каменными ступенями, чтобы вырвать травы, проросшие в щелях. В эту минуту она напоминала старух, которые ухаживают на кладбищах за могилами своих дорогих покойников.
-- Отдаешь ли ты себе отчет в том, что представляла из себя женщина, прах которой покоится здесь? Завтра, если бы ты рассказал мою жизнь, нашлось бы немало остряков и идиотов, которые кричали бы о неправдоподобии этого. А моя жизнь, несмотря на все, что я смогу сделать, чтобы возвысить ее, будет все-таки только бледным отражением ее жизни.
Она закончила свою благочестивую уборку и надела перчатки.
-- Я постараюсь объяснить тебе ее. Она презирала Наполеона. "Он был сначала просто бедным молодым человеком", -- сказал о нем знаменитый юноша, начав хвалебную речь в честь этого героя. Действительно, всю жизнь носил он на себе пятно своего происхождения. А она, -- ты знаешь ее богатство и блестящую родословную! Не следует слишком злословить про высшее английское общество конца восемнадцатого века. Несмотря на неисправимую посредственность умов, у него все-таки были кое-какие заслуги, кроме парламентских установлений и улучшения породы скаковых лошадей. Подумай о первых шагах этой девочки, которая в двадцать лет стала королевой Лондона! Подумай о Шелли, Байроне, Фоксе, Нельсоне, Брюммеле и об этой леди Гамильтон, ради которой я, женщина, с радостью отдала бы свою жизнь. И все это она сознательно покинула. Ни в каких обстоятельствах жизни не могла она оказаться выскочкой. Это-то и было прекрасно и это объяснит тебе ее суждение о Наполеоне. Но что еще прекраснее, так это сходство их честолюбивых замыслов. Молодой победитель Италии говорил в 1798 году: "Все изнашивается в Париже. У меня больше нет славы. Надо отправиться на Восток. Все великое исходит оттуда..." И он собирал своих солдат, в то самое время, когда племянница Питта, для той же авантюры, собирала свои богатства. Но насколько она проявила больше постоянства в этом великом замысле! Пойди сюда!
Она повела меня к южной части плоскогорья, где находился мавзолей. Ливанские горы, испещренные пятнами света, уходили волнами к морю. Она указала мне на самой возвышенной из них, вдалеке, розовую крышу.
-- Видишь этот дом? Он принадлежит мудиру Набатиэ, Гу-сейн-бею-дервишу. Мне рассказывали, что с его террасы виден весь Ливан и две трети Сирийского побережья, от Хайфы до Триполи. Я захотела пойти поглядеть. Я не могла этому поверить. Но те, кто рассказал мне это, оказались правы. Какой вид! Позади -- Гермон, хранящий обломки древнейших храмов древнего мира, -- и там же берет свое начало река нового мира, Иордан. Напротив -- Сидон, Сарепта, Тир, а там, налево, в Кармильском заливе, -- мусульманский городок... Слушай хорошенько! -- бедный городок, тихо умирающий у моря: Акка, Сен-Жан-д'Арк, -- понимаешь? Вот где Бонапарт окончательно показал себя ниже своей судьбы. Да, впоследствии, несмотря на Аустерлиц и прочее, он только прозябал до самого Ватерлоо. Он должен был бросить Директорию, -- ведь совесть его не стесняла, не правда ли? И, повернувшись спиной к Сен-Жан-д'Арк, идти на восток, все дальше и дальше, как две тысячи лет назад шел Македонец. Но, недогадливый человек, он думал о своих зачумленных солдатах и о жене, которая его обманывала, -- о жене, этой маленькой дурочке, взамен которой Азия предложила бы ему всех своих Роксан и всех своих Барсин. О, какая бы это была судьба! Углубиться, не поворачивая головы, в сердце материков, объединить на своем пути бедуинов, персов, индусов, проехать вниз по реке Асезине, проникнуть в Серингапатан, расшевелить горячую еще золу Типпо-Саибо... Не думаешь ли ты, что это было бы красивее, чем поспешно вернуться, для того чтобы вышвырнуть нескольких депутатов, проделать горный поход и рисковать быть разбитым, кем? -- стареньким австрийским генералом... Он оказался ниже того, что мог бы сделать. Она же была выше того, что сделала.
Я смотрел на нее в то время, как она говорила. Та ли это женщина, которая флиртовала в бейрутских салонах с бледными кретинами или проводила целые ночи за покером? О, эта чудесная земля Азия, где женщина может так свободно предаваться то политике, то вакханалии, и если перестает на минуту участвовать в шествии Адониса, то лишь для того, чтобы присоединиться к шествию Зеновии!
-- Расскажи мне, -- попросил я Ательстану, -- расскажи мне о мисс Вильяме, прекрасной подруге леди Стэнхоп, и о Фатуне и Зифуне, ее друзских служанках.
Она улыбнулась. На минуту черты ее разгладились.
-- Ты нескромен, -- сказала она. -- Сегодня вечером, если хочешь, в нашей комнате. А пока не забудь, что мы находимся у могилы.
Уже несколько минут, как солнце зашло за большие тучи. Зной стал тяжелым, как перед грозой, которая не разразится. Ательстана глубоко вздохнула.
-- Уже два часа. Мы будем в Сейдаре не раньше чем в пять с половиной. Поедем, пора.
Мы медленно сошли с холма, направляясь к тому месту, где нас ждали лошади. Уже сидя в седле, Ательстана обернулась и еще раз взглянула на Дахр-эс-Ситт.
-- Надо быть откровенной, -- сказала она. -- Во всей этой истории знаешь, что в конце концов сыграло огромную роль?
Деньги!
-- Она умерла разоренной, -- пробормотал я, с болезненным чувством вспоминая мои ночные размышления.
-- Да, разоренной. Безыменные паразиты набросились на нее. Подумать только, что грандиознейшая судьба была сломлена этим жалким вопросом о пиастрах! Исключительнейшее существо оказалось во власти ростовщиков, сделалось добычей самого низкого в мире существа, -- дельца!.. Что ты на это скажешь?
-- Я никогда не слыхал, чтобы ты говорила с таким жаром. Она пожала плечами.
-- Знаю, что я не права, -- сказала она, -- но знаю также, что ничего подобного не случилось бы, если бы ей не было уже за пятьдесят лет. Будь она на десять лет моложе, она, наверное, нашла бы средства не страдать от всего этого. Ведь правда?
Я глядел на нее, не понимая. Она рассмеялась и, сильно ударив своего коня, помчалась галопом по каменистой дороге. Только через километр я нагнал ее.
-- Ты меня испугала, -- сказал я. Лицо ее было уже по-прежнему ясно.
-- Доволен ты поездкой? -- спросила она.
-- Очень доволен.
-- Ты прав. Мне кажется, эта прогулка останется памятной в нашей жизни.
Возвращаясь, мы больше не сказали друг другу ни слова.
В Сайде нас ждал автомобиль. Он привез слугу, который должен был помочь Гассану отвести наших коней в Калаат-эль-Тахару.
-- В дорогу, -- приказала графиня Орлова.
Немного раньше восьми часов мы приехали в Бейрут. Ательстана приказала шоферу остановиться у "Отель-Рояль".
-- Сойди, -- сказала она ему, когда мы подъехали к гостинице, -- и спроси в конторе, нет ли для меня писем.
Он тотчас же вернулся.
-- Ничего нет.
Я не мог в темноте разглядеть лица Ательстаны, но почувствовал, что этот ответ был ей неприятен.
-- Тем хуже! -- сказала она хмуро. И прибавила:
-- Сегодня вечером мне хочется кутнуть. Ты угостишь меня обедом в "Мирамаре". Потом посмотрим кино. Что там дают? "Тайна белого лотоса". Эго, должно быть, страшно интересно.
-- К твоим услугам, -- сказал я немного сухо.
Мне пришла в голову неприятная мысль: она рассчитывает, что наше совместное появление там завтра же станет известно м-ль Эннкен.
Там, шесть месяцев назад, я провел в компании с Вальтером ночь, которой никогда не забуду. Я был там еще три или четыре раза до знакомства с графиней Орловой, в силу малопохвальных чувственных влечений. Сколько событий произошло всего за несколько недель! Переступить этот порог значило сравнить мое настоящее с тем, что предсказал мне Вальтер... Несмотря на все мое старание отнестись к этому легкомысленно, я невольно содрогнулся.
На террасе были накрыты столы. Было много народу, особенно офицеров. Одни со своими женами, другие -- с девицами и танцовщицами этого заведения. Теплый ветер дул с темного моря. Играл русский оркестр. Общий вид залы был довольно приятный.
Первый, кого я увидел при входе, был Гризо, саперный капитан, прикомандированный к полковнику Эннкену. Мы всегда терпеть не могли друг друга... Мне думается, что у него были тайные виды на Мишель. Если раньше я мог надеяться, что мое появление в "Мирамаре" с Ательстаной пройдет незамеченным, то теперь я мог быть уверен в обратном. Но странное дело, -- эта-то уверенность и рассеяла мою мрачность. Я сел, разглядывая Гризо. Он намеренно отвернулся.
Белая суконная амазонка графини Орловой сделалась предметом общего внимания на террасе. Желал бы я знать, могли ли люди, гораздо более пресыщенные, чем я, сопровождать эту даму, не испытывая чувства гордости, которой я был полон в эту минуту?
Свет погас. На экране замелькали кадры фильма.
-- Это еще глупее, чем я думала, -- сказала Ательстана, закуривая папиросу, когда окончился нежный эпизод.
В эту минуту две руки закрыли мне глаза.
-- Это я!.. Кто я? Угадай.
Я быстро повернулся и увидел Марусю. Она не заметила присутствия графини Орловой. Поняв свою ошибку, она остановилась у стола, испуганная моим взбешенным видом.
-- Я не заметила. Простите... Ательстана смотрела на нее, улыбаясь.
-- Познакомьте нас, -- сказала она мне.
Я был ошеломлен и молчал, поэтому она обратилась прямо к танцовщице.
-- Мне уже много раз приходилось вам аплодировать. Очень рада познакомиться с вами. Сделайте мне удовольствие, выпейте с нами бокал шампанского.
Терраса опять осветилась электричеством. Изумительная непринужденность графини Орловой восхищала меня. Все на нас смотрели, но никто не смел улыбнуться. Нужно было все обаяние Ательстаны, чтобы выйти с честью из этого ложного положения.
И она наполнила шампанским бокал, который протягивала ей рыженькая танцовщица.
-- Вам надо, может быть, поговорить с капитаном?
-- Правда, -- сказала Маруся, робко глядя на меня. -- Я хотела попросить его об одной услуге.
-- Он, конечно, с радостью исполнит вашу просьбу.
-- Вот... Я хочу поехать в Египет, где мне предлагают с первого ноября более выгодные условия, чем здесь. Но английские власти с большой неохотой выдают паспорта артистам. Я часто видала тебя... вас с капитаном Гобсоном. Я подумала, что вы могли бы сказать ему два слова обо мне.
-- Он скажет, и даже четыре слова, если надо, -- сказала Ательстана. -- Я об этом позабочусь. Вы получите ваш паспорт.
И она подлила шампанского в бокал Марусе.
-- Благодарю вас, мадам, но, извините, мне надо идти. Сейчас мой номер.
Через пять минут Маруся появилась на эстраде. Казалось, в этот вечер какая-то лихорадка овладела ею. Она чудесно исполнила два своих восточных танца.
Ательстана не спускала с нее глаз.
-- Забавная девочка! -- сказала она. -- Какие у нее смешные рыжие кудряшки. Ты ее...
-- Нет, -- ответил я почти грубо.
-- Не сердись. Она, однако, с тобой на "ты".
-- Говорю тебе: нет.
-- Это не упрек, потому что -- еще раз -- она прехорошенькая!
Скоро мы встали, чтобы уйти. На пороге графиня Орлова остановилась, чтобы обменяться несколькими словами с одним красавцем лейтенантом, у которого на кепи чернела лента драгунских офицеров.
В ту же минуту Маруся опять появилась на террасе. Она схватила меня за руку.
-- Не приходи больше никогда с этой женщиной, -- шепнула она. -- Я ее боюсь! Мне хотелось выплеснуть шампанское ей в лицо...
-- Значит, -- сказал лейтенант Пфейфер, -- полковник Маре прибудет сегодня на "Ламартине"?
Восемь дней моего отпуска только что кончились. Накануне я занял свое место в общей столовой.
-- А когда он вступает в должность?
-- Послезавтра, -- коротко ответил я. -- Генерал Приэр уезжает на том же пароходе.
-- Ты знаешь Маре? -- спросил меня Рош.
-- Нет, но много слышал о нем. Воцарилось молчание. Наконец Рош сказал:
-- Тоже сума переметная!
-- Вы не имеете права говорить так о полковнике Маре, -- сказал капитан Лемерсье, который всегда защищал начальников. -- Его заслуги во время войны неисчислимы, и...
-- Типичный карьерист, -- сказал капитан Модюи.
-- Против вас, Модюи, -- сказал, смеясь, Лемерсье, -- против вас я заявляю отвод! Слишком хорошо известно, почему вы его не любите.
-- Вот как! Потому что он бухнул мне четыре дня ареста? Ну так что ж? Эго не лишает меня права сказать, что он...
-- Будьте справедливы. Спросите у тех, которые сражались в Киликии на Тавре. Они вам скажут...
-- Я не оспариваю ни его способностей, ни его храбрости. Но на чем я настаиваю, на чем никто не помешает мне настаивать, так это на том, что он принадлежит к самой отвратительной для меня породе: к офицерам-политиканам.
-- Думаю, -- важно сказал лейтенант Пфейфер, у которого была способность резюмировать разногласия одним глубокомысленным словом, -- думаю, что капитану Домэвру выгоднее было бы оставаться под начальством генерала Приэра.
Я думал то же самое. Я был даже в этом вполне убежден.
Генерал Приэр отплыл в пятницу. С сердцем, полным бесконечной тоски, я смотрел на уносивший его пароход. Накануне он представил меня моему новому начальнику, со словами, глубоко меня тронувшими.
На следующий день я пришел в свое бюро, как и всегда, к девяти часам.
-- Капитан, -- сказал курьер, -- полковник спрашивал вас уже два раза.
Я вошел в его кабинет в дурном расположении. Занятия начинались у нас в девять часов. Я решил немедленно ответить на первое же замечание. Но он не сделал мне никакого замечания.
Это был человек среднего роста, с острым взглядом, в пенсне, благодаря которому он мог незаметно рассматривать людей. У него были маленькие рыжеватые усы.
-- Садитесь, -- сказал он.
На столе, рядом с открытым и почти пустым несгораемым шкафом, лежала целая груда бумаг. Видно было, что, приехав рано утром, он успел уже просмотреть половину из них.
-- Кроме некоторых пунктов касательно классификации, которые мы, впрочем, обсудим сообща, -- сказал он, отчеканивая слова, -- я счастлив поздравить вас: дела находятся в отличном состоянии. Позвольте мне особо высказать вам похвалу за это. -- И он показал мне мою работу о бедуинских шейхах. -- Это просто замечательно! -- Он отчеканил: -- За-ме-ча-тель-но.
Я поклонился.
-- Вы не женаты?
-- Нет, г-н полковник.
-- Жених, может быть?
Я сделал слабый жест отрицания. Он рассматривал бумаги. Казалось, он думал уже о другом.
-- Я предвижу, -- сказал он, -- что один или два месяца, пока я не войду в курс дел, вы будете настоящим начальником отдела. Я очень рассчитываю на вас, очень... Я буду вашим учеником -- учеником, которым, надеюсь, вы будете довольны. И потом, у вас есть преимущество передо мной: вы знаете пустыню, вы говорите по-арабски. Большое, огромное преимущество.
Он продолжал перелистывать бумаги.
-- Я вас не удерживаю. Можете распоряжаться вашим временем в делах службы по своему усмотрению, -- совершенно так же, как при генерале Приэре.
Я был уже на пороге комнаты, когда он подозвал меня обратно:
-- Кстати, где вы живете? Я назвал.
-- Хорошо, -- сказал он, записывая адрес. -- В случае, -- впрочем, маловероятном, -- если бы вы понадобились мне ночью, я хочу знать, где вас найти. Для моего личного спокойствия, -- понимаете?