Телефонная связь с армией была быстро налажена. Начальник штаба, вызванный к аппарату, доложил командующему, что атака, ожидавшаяся им, отменена. Дамба на Лопати была повреждена бомбежкой, и река, вздувшаяся от недавних ливней, затопила позиции правого фланга армии. Командующий, расспросив о подробностях, мог лишь подтвердить приказ, отданный в его отсутствие… Минуту он молча, неподвижно лежал, глядя в потолок, жуя тонкими губами. Потом приказал соединить себя с членом военного совета Уманцем. Пока того разыскивали по телефону, Рябинин тщательно отметил на карте участки фронта, оказавшиеся под водой. Адъютанту он поручил вызвать к себе полковника Богданова и Семененко — командиров дивизий.
Вскоре и бойцам в медсанбате стало известно о несчастье, постигшем армию. Раненые, прибывшие с передовой, рассказывали, что вода заливает их окопы. Говорили даже, что какие-то подразделения отрезаны от своих тылов, что связь между частями порвана, что где-то потонула артиллерия. И если не всему следовало верить, было очевидно, что неожиданная катастрофа делает невозможным дальнейшее наступление.
— Середь реки осетра не ухватишь… — заметил пожилой, седоватый солдат, раненный в руку.
Он недавно проснулся и сидел теперь на своем ложе; соломинки торчали в его всклокоченных волосах.
— На оборону переходить надо… Как же иначе… — серьезно сказав Никитин, и все согласились с ним.
Словно уговорившись, бойцы не вспоминали больше о полных надежды обещаниях командарма. И по неловкости, которую испытывал Уланов, думая о них сейчас, он понял, что это же чувство удерживало его товарищей. Люди задумывались, отмалчивались или произносили что-нибудь вроде: «Да, так-то вот… Бывает…»
— Коля! — окликнул кто-то Уланова. Он обернулся и в двух шагах от себя увидел высокую фигуру в мокрой плащ-палатке с откинутым на спину капюшоном.
— Что делаешь тут? Раненый, что ли? — спросил Рябышев, улыбаясь.
— Ты?! — крикнул Николай, и хотя он не только не был близок с Рябышевым, но почти не замечал этого боязливого, туповатого, казалось, солдата, сейчас он очень обрадовался.
— Как наши? Да отвечай же… — торопил Николай.
— Достается нашим… Там такое делается! — Рябышев говорил громко, уверенно, как человек, избегнувший, не в пример другим, смертельной опасности. Это поднимало его в собственных глазах над теми, кому не удалось уйти вместе с ним.
— Двоеглазов жив? — спросил Николай.
— Был живой…
— Колечкин? Кулагин?
— Живые… Быкова убило…
Перебирая по фамилиям бойцов своего взвода, судьбу которых он едва не разделил, Николай почувствовал, что он действительно теперь крепко связан с ними.
— Ну, а где вы теперь? Как вообще положение? — спросил ом.
— Пропадаем, — уверенно ответил Рябышев.
Свернув козью ножку и прикурив, он обстоятельно рассказал, как роте удалось ворваться в окопы первой неприятельской линии. Всю ночь шел близкий огневой бой — немцы нажимали, стремясь выбить атакующих из своего расположения. Утром наступило относительное затишье, и ему, Рябышеву, поручили доставить в тыл раненых. Но добирался он сюда с большим трудом, так как дорог больше не было.
— …На пупе сидим — кругом вода, а спереди фрицы… — закончил он и, поплевав на пальцы, погасил окурок.
— А у меня, понимаешь, опять с ногой несчастье… В госпиталь посылают… — сказал Николай, предупреждая упрек в том, что находится здесь, а не вместе со всеми.
— Подвезло тебе, прямо скажу, — заметил Рябышев.
— Ну, какое там подвезло! — недовольно сказал Николай.
— Кто там остался — никуда не уйдет… — проговорил солдат с наивным хвастовством счастливца, и Уланов, смутившись, промолчал.
— Горбунова, старшего лейтенанта, не встречал тут? — осведомился Рябышев. — Повидать приказано…
— Повидать? Вот уж не знаю… — Николай нерешительно посмотрел на двери в палату.
— Помер? — спросил Рябышев.
— Нет еще… Погоди, я посмотрю.
Николай направился было к дверям, но они раскрылись перед ним: Маша и другая сестра вывели под руки в коридор бойца с забинтованными глазами. Полная девушка побежала к выходу, а Маша осталась, поддерживая раненого. Он стоял, напряженно вытянувшись, откинув назад белый марлевый шар своей головы.
Уланов шагнул к Маше и замялся.
— Ну? — спросила девушка, и Николай с ужасом почувствовал, что его губы растягиваются в неуместную улыбку.
— Вот тут… к старшему лейтенанту пришли, — пробормотал он, краснея.
Рябышев выступил вперед. С интересом поглядывая на необычного раненого, он пояснил, что комиссар батальона приказал оправиться о здоровье командира.
Маша отрицательно покачала головой.
— Тебя кто прислал? — переспросила она, помолчав.
— Лукин, старший политрук… Теперь он за Горбунова.
— Лукин! — сказала девушка, и лицо ее смягчилось. — Комбат вспомнил о нем… Обожди тут, пока я освобожусь… Я напишу комиссару.
— Дай ему, сестрица, креслице… Пусть посидит герой… — громко сказав рябой сержант.
Полулежа, привалившись к стене здоровым плечом, он пристально смотрел на Рябышева.
— Чего ты? — спросил Никитин.
— Он знает, чего… — Черные глаза сержанта блестели в полутьме коридора. — Он тебе сам объяснит.
Рябышев, опешив, воззрился на обидчика. Тот оглядывал его с каким-то насмешливым бешенством.
— Тише, — сказала Маша.
— А я тихо, сестрица… Пускай сам расскажет, как старший лейтенант его уговаривал: «Вставай, мать твою… вставай!»
— Не ругайтесь… — сказала девушка.
— Простите, сестрица, я около комбата был, на моих глазах его срезало… Через симулянта… Влипнул в грязь. «Убитый я…» — говорит, а старший лейтенант его поднимает… Ну, не поднял, конечно. — Сержант усмехнулся, оскалив белые зубы.
— Что цепляешься? — недоуменно проговорил Рябышев.
Он плохо помнил, как все происходило в первые часы атаки. Но ему хотелось уже уйти отсюда, и он тоскливо посматривал вокруг.
— Здоровье узнать пришел… Иуда! — сержант с особенным удовольствием выговорил последнее слово.
Маша не шевельнулась, прижав руку к груди, устремив на Рябышева синие, потемневшие, прекрасные глаза, Голикова, только что вернувшаяся, укоризненно смотрела на оробевшего бойца.
— Приказано было мне… повидать командира, — попытался оправдаться он, попятившись под взглядом многих людей и упершись в стену.
В смутных воспоминаниях Рябышева появилось уже нечто заставившее его встревожиться.
— Братцы… Да что же это?.. Да какой он? — услышали все вдруг сдавленный, как будто выходивший откуда-то из глубины голос ослепшего красноармейца.
— Бугай он, — сказал сержант.
— Бугай? — промычал раненый.
— Ростом повыше тебя на голову… Плечи тоже ничего — сажень без малого… — Неторопливо, стараясь быть точным, сержант продолжал описание: — Морда круглая, сытая…
Рябышев покорно слушал; он вспотел, но от испуга не вытирал лица.
— Руки — что кувалды… За-зря только болтаются, — дополнил сержант.
Слепой красноармеец неуверенно ступил вперед и остановился, боясь оторваться от сестры.
— Братцы! — с трудом произнес он, и это прозвучало как «ац». — Что ж это делается?
— Как я по первому разу… — умоляя, пролепетал Рябышев.
— Кровью и слезами земля умывается, — заговорил Никитин, — боец глаза отдает, бабы плачут, детишки — и те игрушкой не балуются, а ты топчешься тут перед нами — рожа гладкая, силы на двоих, только душа копеечная.
— Как я по первому разу! — громко, с жалобой повторил молодой солдат.
— Обожди, — перебил его Никитин, — не об чем тебе говорить… — Сидя на полу, он снизу вверх смотрел на Рябышева. — За свою жизнь боишься, а чужой тебе не жалко… Постарайтесь, мол, ребята, прогоните разбойника, а как протомите — и я наперед выйду.
— Не его, знать, дело — попово, да и попа не его — чужого, — сказал пожилой боец, поддерживавший перевязанную руку.
— Братцы, что ж такое?! — волнуясь и оттого еще невнятнее спросил слепой. Он все порывался идти, но страх остаться без поводыря удерживал его на месте.
Рябышев с ужасом смотрел теперь на запрокинутую марлевую голову раненого, но и озираясь по сторонам, он не чувствовал себя лучше. Отовсюду были обращены на него темные, почти черные лица. Они казались странно похожими, потому что ни на одном он не видел снисхождения.
— За спины наши хоронишься, а как прижмут нас где — первый бежишь… Сам говорил сейчас — бойцы на смерть стоять остались… А ну, давай на оборону! — повысил Никитин густой, гулкий голос.
— Да разве я не понимаю? — промямлил Рябышев.
— Давай на оборону! — закричал Никитин.
— Постой, я его оглажу, — спокойно сказал сержант и поднялся, оставив на полу шинель.
— Неспособно вам одной рукой… — заметил пожилой красноармеец.
— А ты другой помогай… — сержант сощурился, словно примериваясь.
— Уходите, — испуганно сказала Рябышеву Клава. — Уходите сейчас же.
— Погодите, я сама… — тоненько пропела Маша.
Она пошарила у себя на поясе, не сводя с Рябышева остановившегося взгляда, потом быстро отвернула халат. В пальцах ее блеснул маленький светлый револьвер. Но в ту же секунду Голикова всем телом прижалась к подруге и обхватила ее.
— Оставь, — негромко сказала Маша.
— Ох, она его шлепнет! — закричала девушка.
Уланов кинулся было к Маше, потом повернул, уцепился за рукав Рябышева и потащил солдата к выходу.
— Оставь, — услышал он еще раз за спиной удивительный голос Маши.
Во дворе, у ворот, Рябышев остановился и, оглянувшись, убежденно проговорил:
— Убила бы… Ей-богу, убила бы…
Падал мокрый снег, большие хлопья густо сыпались на темном фоне каменного фасада школы. Небо, земля, дома, люди, лошади, скучившиеся у крыльца, казались обесцвеченными, как на огромной серой фотографии.
— Еще как убила бы! — радостно сказал Николай.
До последнего часа его все еще беспокоила мысль о том, что донесение Горбунова, порученное ему, опоздало. И он испытывал огромное облегчение оттого, что действительно оказался неповинным в ранении комбата и в неудаче атаки.
«Значит, не я, а он!» — думал Николай, с безжалостным любопытством рассматривая Рябышева.
— Ну, а теперь давай на оборону! Давай, давай! — поторопил он товарища.
Обоз, с которым тот прибыл, уходил обратно лишь через несколько часов, и Уланов пошел отыскивать другую возможность уехать. Найти ее было нетрудно: из деревни то и дело отправлялись к переднему краю порожние повозки. Николай вытащил из плетня палку и, опираясь на нее, шагал, не разбирая дороги, шлепая по лужам.
«Какая я скотина, какая скотина!» — мысленно бранился он, нисколько не сокрушаясь, однако, по этому поводу, а, напротив, чувствуя удовольствие. Он снова, таким образом, обретал веру в людей, с которыми, к своей невыгоде, себя сравнивал… Николай собирался уехать вместе с Рябышевым, — это разумелось теперь как бы само собой. И, представляя себе бойцов своей роты, одиноко сражавшихся на полузатопленном клочке земли, он искренне спешил. Ибо не желание удивить других своим поступком, а потребность стоять вровень с другими толкала его теперь.
«С палочкой как-нибудь доберусь, — говорил себе Николай, — а стреляют все равно лежа…»
Через полчаса Уланов и Рябышев сидели в телеге на слежавшейся, мокрой соломе. Ездовой согласился за пачку махорки подвезти обоих.
— Понимаешь теперь, Ваня, — говорил Николай, — в чем твоя ошибка?..
— Ага, — отвечал тот послушно.
Снег медленно опускался между лицами бойцов, мешая им видеть друг друга.
— Это совершенно неважно — твои переживания, твои огорчения, когда родина в смертельной опасности… — Николай убеждал товарища в том именно, что сейчас лишь с повелительной ясностью открылось ему самому. — Ты на других посмотри.
— Разве я не вижу, — удрученно согласился Рябышев.
— Это ведь Отечественная война, — продолжал Николай, адресуя собеседнику то, что так волновало сейчас его собственную устыдившуюся душу. — Понимаешь, Ваня?
— Ну да, — подтвердил Рябышев.
Из ряби летящих хлопьев возникли двое верховых. Они мчались галопом, нагоняя телегу. Первый, на рыжеватом коне, сидел в седле прямо, отвернув немного лицо от бьющего навстречу снега. Второй низко пригибался к луке. Всадники быстро пронеслись мимо; темный плащ офицера, скакавшего первым, почти горизонтально распластался в воздухе.
— Богданов, — сказал возница и придержал коня, глядя вслед полковнику, — по посадке видать…
Состояние, в котором находился командующий, отличалось прежде всего полной сосредоточенностью. Рябинин не замечал теперь ничего, что не имело касательства к главному предмету его деятельности. Комната, в которой он лежал, телефоны, попискивавшие возле койки, люди, появлявшиеся и исчезавшие по получении приказа, отпечатывались в его сознании лишь в пределах их деловой необходимости». А собственная рана, обрекшая генерала на неподвижность, поместилась где-то в одном ряду с другими условиями боевой обстановки, в которых надо было сражаться. Сосредоточенность Рябинина являлась, по существу, высшим выражением его энергии, возраставшей в трудных обстоятельствах, подобно тому как пар под давлением увеличивается в силе. Наружно генерал казался очень спокойным, но это было не так, потому что абсолютная поглощенность чем-либо только внешне похожа на покой. Впрочем, он и не волновался в обычном смысле, — ибо люди нервничают только в тех случаях, когда сомневаются в правильности своего поведения. Как бы тяжела ни была ситуация сама по себе, их тревога в большей степени проистекает из неуверенности либо из предположения допущенной ранее ошибки. Вот почему в опасных положениях люди так часто раскаиваются… Но Рябинин не колебался, действуя каждую минуту так, как подсказывало отчетливое, обострившееся понимание происходившего.
Только что генерал простился с обоими комдивами — Богдановым и Семененко: сейчас он диктовал адъютанту приказ по артиллерии. Начальник оперативного отдела, молодой еще полковник с глазами навыкате, отчего они всегда казались удивленными, принимал по телефону донесение воздушной разведки. В маленькой комнатке флигеля, где жил, вероятно, директор школы, не прекращалась работа. Иногда командарм откидывался на подушку, отдыхая несколько секунд, и вновь приподнимался… В положенное время ему принесли обед, и он поел без аппетита, не заметив того, что было подано. Так в течение нескольких часов он принимал офицеров, отдавал приказы, говорил по телефону и лишь к вечеру разрешил себе немного подремать.
Уже зажгли лампы, когда к койке Рябинина подошли командир медсанбата и главный хирург.
Луконин справился о здоровье генерала и попросил позволения перенести его в операционную, чтобы там сменить повязку. Рябинин ответил не сразу, предварительно прислушавшись к себе, как бы желая удостовериться в необходимости снова лечь на стол. И внезапная боязнь чего-то еще не известного предостерегла его, — смутная, похожая на предчувствие, она в первый раз заставила его испугаться своей раны.
— Чего там перевязывать? Все уже сделали, кажется… — грубо проговорил он.
Хирург потребовал, однако, чтобы ему позволили осмотреть рану, и его настойчивость усилила, неясные опасения командарма. Он без ущерба для дела мог, конечно, показаться врачу, — это отняло бы не так уж много времени… Но страх перед тем, что способно было теперь помешать ему, заставил Рябинина схитрить.
— Попоздней давайте… Сейчас никак нельзя, — сказал он. — А через полчасика приходите.
Когда врачи ушли, командарм категорически приказал не впускать их больше к себе. Вскоре в медсанбате появились армейский хирург и начальник санчасти армии, но Рябинин их не принял.