Шура Беляева лежала на печке, yкрытая тулупом. Поджав колени, свернувшись, она медленно согревалась в тесной и теплой темноте. Уснуть Шура не могла, потому что была несчастна. Мысленно она опять разговаривала с Богдановым, докладывая то, что побоялась сказать вслух. Чем лучше были ее запоздалые ответы, тем острее становилась тревога. Казалось, многие обстоятельства, способные повлиять на решение комдива, остались неизвестными ему, и робость девушки имела тяжкие последствия. «Ох, господи!.. Ох, я невезучая!» шептала Шура, жалуясь и завидуя смелости других людей. Они держались здесь, среди своих, с таким бесстрашием, какое было доступно ей лишь на переднем крае. От огорчения Шура начала всхлипывать, тихо. чтобы не обратить на себя внимания.
— Что плачешь? — услышала она близкий голос.
Девушка испуганно приподнялась, но никого не увидела. Внизу хлопала дверь, стучали обмерзшие валенки, и кто-то громко разговаривал по телефону. Шура оглянулась, утирая слезы ладонью, и в углу под самым потолком различила смутно белевшее лицо.
— Ты кто? — спросила Шура.
— Погодин, Степан, — ответил ей серьезный детский голос.
— Подумаешь! — сердито сказала девушка. — Да тебе сколько лет?
— Десятый, — ответил мальчик. Он был теперь единственным Погодиным в деревне и поэтому полностью выговаривал свое имя. — А почему плакала, а? — снова спросил он.
— Так, — сказала Шура. — Ты что, живешь здесь?
— Живу… Убили кого-нибудь? — допытывался он.
— Дура я — оттого и ревела… А мамка твоя где?
Мальчик ответил не сразу. Его обижала легкость, с которой чужие люди задавали этот вопрос, самый жестокий из всех.
— Убили, — сдержанно ответил он.
— Фашисты?
— Ну да, фрицы, — хмуро проговорил мальчик.
— Как убили-то? — словно испугавшись, спросила Шура.
Мальчик не отвечал, медленно перебирая пальцами темные тряпки. Он не переставал думать о том. как случилось несчастье, но стеснялся о нем говорить. Немцы вломились в избу, когда фронт снова приблизился к деревне и по улице шли отступающие части. Солдаты открыли сундуки в поисках теплых вещей, забрали валенки, выпустили из-под печки кур. С шумом разлетелись птицы, часто хлопая крыльями, и немцы переловили их. Высокий человек с курицей подмышкой подошел к матери Степана. Он что-то спросил на незнакомом языке, и она, не понимая, покачала головой. Солдат сердито закричал, и она ответила: «Не знаю», — так громко, словно разговаривала с глухим. Немец сунул ей в грудь черный револьвер, и внезапный выстрел оглушил Степана. Мать упала на пол лицом вверх, и солдат побежал к выходу. Он споткнулся о порог, курица выскочила из-под локтя и взлетела на стол. Немец выругался, но не вернулся за нею. Степан удивленно смотрел на мать. Она лежала неподвижно на спине, раскинув в стороны руки. Курица ходила по столу и громко стучала клювом, собирая крошки…
— Как убили? — повторила Шура, охваченная состраданием, позабыв о собственном горе.
— Застрелили, — нехотя сказал Степан, уклоняясь от разговора о том, что было для него источником постоянного ужаса.
— За что? — спросила Шура.
— Верно, что дуреха… Ни за что…
— О, господи!.. Ну, иди сюда, — сказала Шура.
Она почувствовала сильную потребность что-нибудь сделать для мальчика — покормить его, помыть, постирать белье. Степан медленно переполз по куче тряпок, и Шура увидела взлохмаченную голову, внимательные серые глаза и остренький розовый нос. Девушка попыталась притянуть Степана к себе, но мальчик отстранился и отвел плечи… Так его обнимала мать, и похожее движение чужой женщины не понравилось ему.
— Отец где? — осторожно спросила Шура.
— Помер, перед войной еще…
— Так и живешь один?
— Так и живу… Я на печке, а ребята внизу… Места у меня много. А ты кто — милосердия сестрица?
— Нет, я разведчик.
— Хвастаетесь вы все, — убежденно сказал Степан.
— Правду говорю.
— Ну да… Девку разве посылают разведчиком?
— Спроси кого хочешь, — серьезно сказала Шура. Она не чувствовала себя ни старше этого мальчика, ни богаче опытом. Несчастье, свалившееся на Степана, давало ему право на уважение взрослых.
— Тебя как зовут? — спросил мальчик.
— Шурой.
— И тебе не страшно?
— Чего это? — подозрительно спросила Шура.
— Всего…
— Я к немцам в тыл ходила, — сказала девушка.
— А ты не врешь? — проговорил Степан неожиданно просительным голосом, ожидая правды, как одолжения.
— Зачем это я врать буду! — с силой сказала Шура.
Мальчик пододвинулся к ней. Теперь они сидели рядом под задымленной балкой, наклонив друг к другу головы. На бечевке под потолком сушилась в пучках: трава, и легкий домашний запах исходил от нее.
— Может, ты его там увидишь, — сказал Степан.
— Кого?
— Фрица, — прошептал мальчик. Он смотрел на девушку испуганными глазами.
— А какой он из себя? — спросила Шура, поняв, о ком говорил Степан.
Мальчик помолчал, напряженно думая. Он испытывал затруднение каждый раз, когда приходилось описывать внешность убийцы, выстрелившего в его мать. Было невозможно словами, известными Степану, рассказать о том страхе и отвращении, что навсегда соединились в его сознании с обликом немца.
— Из себя он большой, — медленно проговорил мальчик, стараясь возможно точнее описать фрица таким, как он ему представлялся, — головастый, как кабан, шинель на боку обгорелая… а лапы красные, быстрые… Сам усатый, а глаза как точечки, черные, как у рака…
— У немцев много усатых, — с сожалением сказала. Шура. Она была не хитра и не могла пообещать того, в чем не чувствовала себя уверенной.
— Головастый он. как кабан, и шинель на нем обгорелая! — страстно повторил мальчик.
Он как будто понимал свое бессилие передать другому то впечатление нечеловеческого уродства, какое оставил по себе убийца. Но, недостаточно хорошо описав его, Степан, казалось, давал немцу возможность уйти от наказания.
— Уши у него в черных мешочках, — добавил он, обрадовавшись новому заметному признаку.
— В мешочках… Я его достану, — сказала Шура.
Она подумала, что, убивая всех немцев, которых увидит, высоких и низкорослых, усатых и бритых, она доберется до фрица, о котором говорил Степан. Это соображение успокоило ее совесть.
— Достанешь? — недоверчиво спросил Степан.
— Достану.
— Мне командир ваш тоже обещался. Только он фрицев в трубы смотрит, а ты к ним ходишь. Тебе его достать можно…
Степан умолчал о том. что с подобной просьбой он обращался уже ко многим бойцам. Он хитрил, добиваясь того, чтобы каждый действовал наиболее активно, не надеясь на другого.
— А не забоишься? — спросил он.
— Ладно, — сказала Шура. — Говорю — достану…
— Ну да, ты большая… А я вот чего имею, — сказал мальчик, полез в карман и вынул оттуда длинный сверток. Он развернул чистую полотняную тряпочку и показал Шуре нож с волнообразным источившимся лезвием и деревянным черенком. — Вот… острый, — сказал Степан. Подбородок его вздрагивал, и на испуганном лице появилось странное, рассеянное выражение. — Как фрицы опять придут, я им суну… Ей-богу суну.
— И некому тебя взять отсюда? — спросила Шура.
— А кому?.. На деревне только я остался… — Степан завернул нож в тряпочку и положил в карман. — В Песках дядя жил, так теперь там одни головешки, и людей нету… Кругом пропащее царство. В город итти — далеко. Ребята меня подвезти хотели, да, может, и там ничего нету. Рассказывал тут один — фрицы город с самолетов пожгли. Пусто место…
Степан говорил без волнения, как о вещах, хорошо всем известных.
— Я в подпол залезу, как придут, — продолжал он. — Я и хлеба туда натаскал… Может, отсижусь. А то — суну первому… Не веришь?
— Не придут они больше! — почти закричала Шура.
Ей вспомнилось, как еще девочкой вместе с товарищами гоняла она по улицам чужого, приблудшего щенка. Лохматый от худобы, он убегал молча, не оглядываясь, поджав хвост в репьях. Завернув по ограде, пес оказался в тупике и ожидал врагов, прижавшись к плетню. Когда кричавшая толпа приблизилась, он вдруг обернулся к ней, подняв маленькую оскаленную морду. И, не испугавшись щенка, но подивившись силе его отчаяния, дети остановились перед ним, помолчали и разошлись.
— Никогда не придут, — повторила Шура.
— Все вы так говорите, — заметил Степан.
— Ох, господи! Да быть этого не может! — сказала девушка, потрясенная стойкостью мальчишеского неверия. — Не пустим мы фрицев сюда! Голову даю…
Степан вдруг сорвался с места, быстро пополз в дальний угол и, порывшись там, вернулся на четвереньках.
— Возьми себе, — сказал он и положил на колени Шуре женский головной платок в набивных красных и синих розах.
— Не надо! — возмутилась девушка.
— Вот дуреха так дуреха, — удивился Степан.
— Не возьму! — решительно сказала Шура.
— Хороший платок… Совсем как ненадеванный. Я из ямы на огороде вынул. Да и на кой он мне… А ты все-таки девка, — убеждал Степан.
Жизнь, понятная ему и любимая им, прекратилась вместе со смертью матери. Все, происходившее потом — бой, пожары, приход множества людей, кровь и холод, — было естественным следствием этой непоправимой гибели. Мир стал непонятен и страшен, потому что перестала существовать единственная женщина, вносившая стройный порядок во вселенную, известную Степану. Даже дом, в котором было знакомо каждое бревно, каждый угол, скрип половицы, запах в сенях, — стал другим, враждебным, слишком просторным. Предметы, привычные и послушные в руках матери — ведро, топор, скалка, утюг, — налились странной тяжестью и отовсюду угрожали Степану. В первые дни по уходе немцев он трепетал перед всяким новым человеком, переступившим порог. И он задабривал больших, шумных, вооруженных, часто сердитых людей, он готов был отдать им все, чтобы откупиться. Потом Степан несколько отошел. Но ничто уже не имело для него цены и смысла, кроме силы, необходимой для борьбы со злом. И ныне мальчик хотел лишь выразить свою признательность тем, кто эту силу великодушно предоставлял в его распоряжение. Не сожалея и не задумываясь, он дарил взрослым все, что было накоплено здесь долгими годами. Мальчик наделял бойцов отцовским бельем, штопанными носками, подушками, полотенцами — всеми сокровищами, доставшимися ему в наследство.
— Ну, бери, бери, — повторял Степан и, скомкав платок, совал его Шуре в руки.
Поняв вдруг, какой подарок делает ей мальчик, видевший эти розы только на голове матери. Шура сказала:
— Ну, спасибо… Я платок под шинель надену, теплее будет.
— Конечно, теплее, — пробормотал Степан.
От платка шел сильный запах сырой земли. И, всхлипнув, охваченная нестерпимой жалостью, глотая слезы, Шура обняла Степана. Осторожно, чтобы не обидеть девушку, мальчик высвободился.
— Беляева, не спишь? — услышала девушка и обернулась.
Телефонист Белкин стоял внизу и шарил рукой по краю печи. Было видно лишь его круглое лицо с редкими усиками.
— Слышала? Отступаем, — сказал Белкин таким тоном, словно давно предвидел это.
Шура молчала, не понимая. Белкин нашарил варежки и, надевая их, повторил:
— Отступаем, говорю…
Шура быстро взглянула на Степана.
— Тише, чорт! — закричала она.
— Белозуб первый драпанул… — понизив голос, сказал Белкин.
— Белозуб?.. Врешь!
— Неинтересно мне врать. Он сейчас сам прискакал и сразу к полковнику. Понятно? Нет?
— Ты кто? Телефонист? — спросила Шура.
— Телефонист.
— Вот и звонишь по секрету всему свету.
Но лицо Белкина уже нырнуло вниз.
«Что же это, господи?!», мысленно проговорила Шура.
— Наших побили? — тихо спросил Степан.
Девушка не ответила. Она откинула тулуп и спустилась с печи. Степан сбросил на пол свои валенки, сполз на животе, помогая себе босыми ногами, и внизу обулся.
Здесь все уже знали об отступлении тринадцатого полка. Время от времени кто-нибудь из телефонистов взглядывал на дверь, за которой находились комдив и Белозуб. Но в неясном шуме, доносившемся оттуда, нельзя было разобрать слов. У стола немолодой офицер в бекеше, обшитой каракулем, разговаривал с незнакомым солдатом. Шура остановилась посреди комнаты и прислушалась, не осмеливаясь подойти ближе. Лицо бойца было землистым от усталости, в уголках рта скопилась белая накипь. С видимой неохотой ординарец Белозуба рассказывал, как происходило отступление, и по первой фразе Шура поняла, что оно действительно совершилось. Бронзовое лицо ее ничего не выразило, но посветлело, и девушка услышала частый стук своего сердца. Она подумала, что для батальона, окруженного в лесу, нет больше надежды на спасение.
Степан подошел к Шуре и стал рядом Он переводил испуганные глаза с одного лица на другое, стараясь понять, как близка опасность. Беляева не взглянула на мальчика, но взяла его пальцы и крепко сжала. Это еще больше встревожило Степана. Не отнимая своей руки, он проследил за взглядом девушки, направленным на закрытую дверь в другую комнату. Там сидел могущественный человек, облеченный, как казалось Степану, неограниченной властью. И мальчик также уставился на дверь, некрашеную, сбитую из сучковатых досок. За нею как будто была сама судьба, исполнение желаний или непоправимое бедствие.
Послышался громкий голос Богданова, зовущего своего адъютанта. Зуев быстро пересек комнату и притворил за собой дверь. Через минуту, скрипнув на петлях, она снова открылась. На пороге появился комдив, и Шура поспешно вытянулась. Не отрываясь, она глядела на полковника, от слова которого зависела участь ее товарищей. Степан застыл на месте, созерцая Богданова с верой в чудо, которое, быть может, сейчас произойдет. Все, кто был в комнате, смотрели на невысокого, плотного человека в гимнастерке с орденом Красного Знамени, полного сумрачной решительности.
Комдив прошел в сени, на ходу снимая пояс с кобурой. Адъютант нес на плече вафельное полотенце. В сенях Богданов стащил через голову гимнастерку, шерстяной свитер, сорочку. Прижав руки к заголубевшему телу, он встал, подрагивая, около обледенелой кадушки. Из неплотно закрывавшейся двери на улицу вываливался серый воздух.
— Давай! — нетерпеливо сказал комдив.
Он наклонился над кадушкой, широко расставив ноги. Зуев зачерпнул из бочки кованым ковшом и щедро плеснул на шею и голову полковника.
— Ах! — коротко вздохнул Богданов и мелко затопал ногами. На секунду у него пресеклось дыхание. Зуев снова зачерпнул, и в ковше зазвенели ледяные пластинки.
— Ах! ах! — опять вздохнул комдив и принялся ожесточенно растирать плечи и грудь. — Давай! — вдруг закричал он. — Давай!
Он пританцовывал около кадушки, шлепал себя по коже, отплевывался и глухо стонал. Телефонисты и связные переглядывались, слушая шумную возню в сенях. Беляева сквозь открытую дверь видела, как шевелилось в облаке пара светлое, поблескивавшее тело. Она была обескуражена немногим меньше, чем Степан, чувствовавший себя обманутым. Не осмеливаясь осуждать полковника, Шура испытывала величайшее смятение. Ибо сейчас, когда каждая минута казалась решающей, командир дивизии, видимо, не понимал этого. Он выпрямился и голосом, полным дикого удовольствия, крикнул:
— Хватит!.. Полотенце!
Полуобнаженный, со спутанными мокрыми волосами, Богданов, крупно шагай, прошел из сеней. Кожа его побагровела, капли воды сверкали на широкой спине.
— Здоров!.. Ох, здоров! — неопределенно сказал вестовой Синицын.
— Строгий к себе человек, — заметил телефонист Яновский, сержант с тонким приветливым лицом.
Бойцы чувствовали себя теперь спокойнее, увидев, что комдив не обнаруживает волнения. И лишь Беляевой овладевало все большее отчаяние. Она считала себя виновной в странной бездеятельности полковника, и смелое решение созревало в голове девушки.