РАЗКАЗЪ.
Я тогда только-что вырвался изъ заведенія и былъ въ томъ возрастѣ который принято называть "счастливымъ". Хотя я не помню чтобъ особенно счастливымъ чувствовалъ себя въ этомъ несносномъ возрастѣ неустановившагося голоса, крайне путаныхъ и шаткихъ понятій и постояннаго чувства очень неловко одѣтаго человѣка. Для дѣвочки раньше наступаетъ и скорѣе проходитъ этотъ періодъ, въ который она такъ исключительно тянется вверхъ, чувствуетъ что руки какъ-то будто длиннѣе чѣмъ надо, донашиваетъ послѣднія короткія платьица и ждетъ не дождется минуты когда оглянувшись увидитъ наконецъ за собою "настоящій" шлейфъ.
Послѣдній годъ въ нашемъ выпускномъ классѣ вошла въ большую моду "смѣлость" и воинственность. Мы по нѣскольку разъ переписывали въ тетрадки безъ всякой видимой надобности "Хаджи-Абрека", ходили очень раскачиваясь и нѣсколько засучивъ рукава и старались возможно грубымъ голосомъ декламировать "Великъ, богатъ аулъ Джематъ" или "Не гулялъ съ кистенемъ я въ лѣсу". Для показанія смѣлости я даже, рискуя быть наказаннымъ, ходилъ ночью на чердакъ, куда всѣ боялись почему-то ходить, и сдѣлалъ тамъ совершенно безполезное въ научномъ отношеніи открытіе: именно: что тамъ навѣшано очень много веревокъ, за которыя можно зацѣпиться, упасть и получить шишку на лобъ. Мало того, когда одинъ воспитанникъ младшаго класса, завернувшись к простынѣ, и представляя собою привидѣніе, явился къ намъ въ полночь, мы не только не испугались, а напротивъ, сорвавъ съ него личину, обратили въ бѣгство и побили его такъ что непринадлежность его къ міру духовъ была неоспоримо доказана. Предъ самымъ отъѣздомъ мы устроили цѣлымъ отдѣленіемъ побоище на эспадронахъ въ фехтовальномъ классѣ, причемъ я мужественно, хотя и нечаянно, разбилъ носъ второму ученику пробковымъ наконечникомъ эспадрона.
При такихъ блестящихъ задаткахъ, понятно, меня не могла пугать мысль ѣхать совершенно одному по глухому торговому тракту въ В. Напротивъ меня тревожило страстное желаніе какого-нибудь приключенія. Что бы напримѣръ, какъ въ недавно прочтенномъ мною "Дубровскомъ" Пушкина, изъ лѣсу на красивой лошади выскочилъ разбойникъ съ ногъ до головы вооруженный и крикнулъ "стой!" или съ кинжалами въ зубахъ Черкесы.... Почему непремѣнно чтобы лошадь была у разбойника красива и откуда Черкесы? Мнѣ все представлялось какъ бы я храбро повелъ себя и сталъ бы стрѣлять изъ своего пистолета, весьма тяжелаго, но который, къ сожалѣнію, все осѣкался и на второй взводъ взводился не всегда. Днемъ, яснымъ и солнечнымъ, хотя мы часто ѣхали лѣсомъ, конечно думалось не о томъ. Кругомъ было такъ тихо, свѣжо и зелено. Темные дубы и березы такъ мирно дремали, раскидываясь вершинами въ голубомъ небѣ. На зеленыхъ лужайкахъ, въ тѣни кустовъ такъ ярко пестрѣли цвѣты и мелькали красными крыльями, треща, лѣсные кузнецы, что конечно воображеніе настраивалось совсѣмъ иначе. Лошадки плелись тихо, помахивая хвостами и позвякивая кольцомъ дуги безъ колокольчика. Мужичокъ маленькій, сѣденькій, снисходительно и какъ бы нѣсколько лукаво улыбаясь, едва дергалъ возжами и сидя въ полуоборотѣ ко мнѣ покуривалъ трубочку, и дымокъ голубой струйкой таялъ въ воздухѣ. Что бы этотъ мужичокъ мнѣ ни разказывалъ, все мнѣ онъ старался, къ моей обидѣ, объяснить очень подробно, питая кажется довольно основательное подозрѣніе что я еще не зналъ многихъ, самыхъ обыкновенныхъ вещей.
-- Станція тутъ сорокъ верстъ -- большая станція, говорилъ онъ,-- потому это не почта. На почтовомъ тракту -- тамъ станціи коротки. А здѣсь путь вольный, торговый путь. Кони на постоялыхъ дворахъ и кибитки -- все есть. Купцы все и ѣздятъ. Когда въ своей экипажѣ, а когда и принаймутъ...
-- Ты бы ѣхалъ скорѣй, замѣтилъ я.
Онъ покачалъ головой только и усмѣхнулся.
-- Какъ ѣхать? Тутъ ѣхать скорѣй нельзя. А почему? Потому: пойдетъ сосна, лесокъ; лошадки пристанутъ. Куда торопиться? Богъ дастъ къ ночи поспѣемъ полегоньку. Лѣсной дорогой трудно -- какъ можно? Тутъ нельзя скоро ѣхать...
Мы тащились до вечеру. Когда солнце зашло и стало постепенно темнѣть и меркнуть въ лѣсу, воображеніе мое опять заработало въ прежнемъ направленіи. За кустами мнѣ чудилось кто-то идетъ. И иногда въ самомъ дѣлѣ шелъ кто-нибудь лѣсною тропинкой, стороной, и приглядываясь къ нашей телѣгѣ, приподнималъ шапку и, встряхивая, поправлялъ на плечѣ котомку. Птицы, перелетая, хлопали крыльями и шумѣли вздрагивающими вѣтвями. Вдали заслышался долгій, протяжный свистъ....
-- Кто это свиститъ?
-- Такъ идетъ кто-нибудь. Соскучился, вотъ и свиститъ. Господь его знаетъ....
-- А что бывало здѣсь чтобы нападали на кого-нибудь? не утерпѣлъ я спросить.
-- Нѣтъ, оборони Господи, нѣтъ, не бывало. Зачѣмъ нападать?... Разъ, правда, мнѣ прилучилось -- вотъ съ версту еще проѣдемъ, ложбинка будетъ -- лѣтъ восемь тому, ѣхалъ я ночью съ купцомъ. Вдругъ выходитъ эдакъ изъ куста человѣкъ съ дубинкой, къ намъ. Купецъ толкаетъ меня -- "пошелъ, говоритъ, пошелъ, очень я, ямщикъ, говоритъ, испугался!" А какъ тамъ пойдешь? Песокъ! Я "ну", да "ну". А человѣкъ подошелъ -- темно, не видать его -- и говоритъ тихо таково, ровно давится. "Вымай, говоритъ, ты теперь деньги, господинъ купецъ". А самъ какъ шаркнетъ дубинкой, да попалъ-то по кибиткѣ. Батюшки мои! Какъ осердился мой купецъ! Что ты меня, разбойникъ, говоритъ, напримѣръ, грабить? А? И диву я дался: какъ выскочитъ изъ кибитки мой купецъ, къ земи пригнулъ и ужь сидитъ на немъ. Возжи, кричитъ, давай! Вяжи его! Бѣда! Такой-то здоровый! А тотъ ничего не говоритъ, только хрипитъ подъ нимъ. Связали мы его, сердечнаго, теперь, въ телѣгу. Хорошо: поѣхали. Только и взмолился этотъ самый человѣкъ. -- Ахъ, говоритъ, не погуби ты меня, господинъ купецъ! Смерть, говоритъ, моя, разоренье то-есть такое -- горе мое, говоритъ, такое! А то я тебя вотъ предъ Богомъ даже бы, говорить, пальцемъ бы не тронулъ. Я, говоритъ, нарочно и по кибиткѣ ударилъ. Не погуби, да не погуби! Слушалъ его, слушалъ купецъ и кричитъ вдругъ: стой! Развязалъ онъ этого самаго человѣка, въ зашей съ телѣги столкнулъ, "иди, говоритъ, или скорѣй -- Богъ съ тобой!" Тотъ слѣзъ да въ ноги. Храни тебя, говоритъ, Богъ, добрый человѣкъ....
-- Ну и что же?
-- Ничего. Такъ мы и уѣхали.
Я остался, конечно, неудовлетворенъ и по юности не могъ тогда вполнѣ почувствовать смысла этого простаго разказа. Я глядѣлъ кругомъ. Прозрачныя облака неслись надъ лѣсомъ. Между темными кустами кое-гдѣ потянулся бѣловатый туманъ. Вдали слышался лай собакъ и колокольчикъ.
-- Скоро и постоялый, замѣтилъ старикъ.-- Тамъ и заночуете, а утромъ съ Богомъ и дальше.
-- Что это? Слышишь? вдругъ спросилъ я, тревожно озираясь.
-- А что? Нѣтъ, ничего...
-- Слышишь, слышишь? настаивалъ я,-- что это?
Въ сторонѣ, довольно еще далеко, въ кустахъ, раздался сначала какой-то шумъ.... потомъ разговоръ, лотомъ протяжный заглушенный стонъ и все затихло... Захрустѣли по лѣсной тропинкѣ чьи-то торопливо удаляющіеся шаги....
-- Да, да! подтвердилъ и старикъ, прислушиваясь и пріостанавливаясь,-- да, да! Господи! Что бы это такое? Бьютъ кого что ли.... Господи! Какъ застонало!
-- Пойдемъ, пойдемъ -- что тамъ? спросилъ я старика въ тревогѣ
-- Пойдемъ... Куда пойдемъ? Не бросить же все середь дороги. Что тамъ дѣлать-то будемъ!
-- Можетъ кого убиваютъ...
-- Что же сдѣлаешь?... Можетъ ихъ тамъ много. Да оборони Господи, не бывало у васъ никогда этога Что за притча? Вотъ поѣдемъ -- увидимъ...
Онъ покачалъ головой и тронулъ лошадей.
Не проѣхали мы и четверти версты какъ справа, въ кустахъ, очень близко, послышалось тяжелое и странное хрипѣніе. Лошадки подняли уши.
-- Стой, стой! закричалъ я внѣ себя, соскакивая съ телѣги и таща за собой старика, -- иди, иди же -- что тамъ такое?
Мы пробѣжали къ лѣсу. На тропинкѣ, въ сторонѣ отъ дороги, въ набѣгающихъ вечернихъ сумеркахъ мы разглядѣли лежащаго небольшаго мужика. Армякъ валялся около. Мужикъ былъ въ рубашкѣ изорваной и окровавленой. Голова была закинута назадъ; спутанные и свѣже-окровавленные волосы залѣпляли лицо. Онъ лежалъ безъ движенія. Кругомъ никого не было. Очевидно, мы были на мѣстѣ только-что совершеннаго преступленія....
-- Убитый! повторялъ я въ ужасѣ, наклоняясь надъ лежащимъ.
-- О, Господи Боже мой, что за притча такая! Ишь, все лицо кровью залито. О, Господи! Сходить за водой -- никакъ живъ... Тутъ колодецъ есть у дороги...
Пройдя въ кусты, старикъ скоро воротился, неся осторожно обѣими руками воду въ шапкѣ и едва донеся до лежащаго, вдругъ пролилъ ему на голову. Тотъ простоналъ, зашевелился и тяжело открылъ глаза, но въ сознаніе, казалось, не приходилъ.
Когда лицо отмылось отъ крови, можно было разсмотрѣть его. Жидкая, небольшая борода всклочилась кругомъ очень худаго и какъ мѣлъ блѣднаго лица. И вдругъ старикъ всплеснулъ руками.
-- Антипушка! Что это ты? Какъ это?
-- У-бил-ся, глухо и трудно простоналъ тотъ, -- све-зи домой....
-- Ахъ, ты, Господи! Ахъ, грѣхъ какой! повторялъ старикъ, хлопоча около него и съ моей посильною помощію таща его въ телѣгу,-- да какъ ты убился-то, какъ это такъ?
-- О де-рево у-бил-ся, опять пробормоталъ тотъ и продолжалъ охать и стонать кое-какъ уложенный въ солому телѣги, видимо мучаясь отъ тряски, когда мы ѣхали.
Полчаса еще тащились мы лѣсомъ шагомъ. Мелькнули огоньки, залаяла собаки, и мы остановились у воротъ небольшаго, одинокаго постоялаго двора. Кругомъ было странно-пусто. Ни привороченныхъ коней обоза, ни работниковъ. На окликъ моего старика изъ воротъ вышелъ высокій, сѣдой, бородатый хозяинъ съ фонаремъ и поклонился.
-- Сидорычъ, гляди, Сидорычъ! соскакивая, торопливо съ облучка, сказалъ мой старикъ,-- сынъ-то, сынъ-то твой. Вотъ нашли въ лѣсу... Сказываетъ, убился... Внести въ избу что ли? Въ кустахъ нашли...
-- О, Господи помилуй, въ испугѣ перекрестился хозяинъ, становясь на чеку телѣги,-- Антипъ! Что ты?
-- Убился, опять неизмѣнно повторилъ Антипъ.
-- Помоги-ка, братъ, внести въ избу-то, захлопоталъ напуганный отецъ,-- что за дѣло такое? Господи! Ахъ, ты, Господи! Гдѣ же сноха-то! Анна! крикнулъ онъ.
На зовъ его никто не откликнулся. Они вдвоемъ внесли больнаго въ сѣнцы, и оттуда хозяинъ, какъ бы спохватившись что не занялся мною, крикнулъ:
-- Пожалуйте, баринъ, въ избу-то. Прямо сюды вотъ. Фонарь-то возьмите, не споткнитесь въ сѣнцахъ. Ахъ, ты, Господи!
Въ сѣнцахъ слышался необычно-торопливый стукъ сапогъ. Старики внесли Антипа и въ первой же горенкѣ положили его на лежанку. Горенка была грязная и скудно освѣщалась со стола кривымъ и тонкимъ сальнымъ огаркомъ. Въ углу видны были темные образа на полкѣ и кругомъ ихъ криво приклеенные обрывки зеленыхъ обоевъ и лубочныхъ картинокъ. Углы иногда тонули во мракѣ и по темнымъ бревенчатымъ стѣнамъ качались черезъ всю комнату огромныя человѣческія тѣни.
Старикъ-ямщикъ съ хозяиномъ озабоченно и тихо говорили, укладывая и укрывая переставшаго уже стонать Антипа. Я смутно разслышалъ что рѣчь шла о какой-то старухѣ, за которой надо съѣздить чтобы перевязала ушибенную голову, и о женѣ Антипа Аннѣ, которая еще не возвращалась съ села....
-- Пожалуйте сюда, указалъ мнѣ хозяинъ въ горенку проходную, рядомъ съ этою за перегородкой.-- Извольте отдохнуть пока коней покормятъ. О, Господи, Господи, дѣло какое!
-- Его ограбили, убили? А? тихо и въ тревогѣ спросилъ я.
-- Кто это, оборони Господи, кому у насъ грабить? Попустилъ Господь... Объ дерево сказываетъ что ли....
Оба ушли, и хозяинъ и ямщикъ, а я отправился за перегородку. Сильно уставъ отъ дороги и взволнованный, и отказавшись даже отъ самовара, предложеннаго хозяиномъ, лежалъ закинувъ руки за голову. Тревожно прислушиваясь къ тяжелому дыханію и хрипѣнію больнаго за тонкою перегородкой, я не помню какъ заснулъ крѣпкимъ и безпокойнымъ сномъ.
Спалъ я должно-быть долго, и приходилъ ли кто въ это время къ больному или нѣтъ не слышалъ. Только подъ утро проснулся я, услыхавъ что кто-то входить. Въ маленькомъ, тускломъ окошечкѣ уже сѣрѣю. Заслоняя одною рукой сальную свѣчу въ желѣзномъ свѣтцѣ, вошла высокая, молодая баба. Свѣтъ прямо упадалъ на ея блѣдное лицо и можно было ясно разглядѣть какъ оно было красиво. Особенно запомнились мнѣ темные и глубокіе глаза съ длинными рѣсницами, тревожные и заплаканные.
Очевидно не замѣчая меня, она осторожно шла мимо (комната моя была проходная) туда гдѣ лежалъ больной, который должно-быть или совсѣмъ не спалъ, или тоже при ея входѣ проснулся. Онъ безпокойно зашевелился, дыханіе его стало еще лрерывистѣе и еще похожѣе на хрипѣніе. Я взглянулъ въ щель. Къ удивленію моему, онъ вдругъ приподнялся, шатаясь, и сѣлъ на лежанкѣ, свѣсивъ ноги. Голова была теперь уже старательно перевязана краснымъ платкомъ, и изъ-подъ перевязки маленькіе глаза засвѣтились ужасно и онъ захрипѣть съ силой:
-- А-а! Ан-на! Ты -- вотъ какъ!
Женщина сильно вздрогнула всѣмъ тѣломъ, едва не уронила свѣчи, но справилась, опустила ее на столъ и не говоря ни слова зарыдала.
-- Этто ты какъ-же? Ты вотъ какъ! Не могла ты стерпѣть отъ меня! Не убить ли хотѣла? продолжалъ больной, съ трудомъ, глухо. И неожиданно сорвалъ съ головы повязку. Кровь тихо, двумя темными струйками покатилась по блѣдному лбу и щекѣ
-- Этто что? Это что? съ силой, глухо хрипѣлъ онъ, указывая на голову.
Анна вдругъ, всхлипывая, повалилась ему въ ноги, все не говоря ни слова...
-- Богу-то молись! хрипѣлъ больной, -- Богу-то молись! Не у меня милости проси!. Молись! почти крикнулъ онъ и въ изнеможеніи отъ чрезмѣрнаго усилія опять запрокинулся, тяжело дыша, на лежанку.
Анна встала и порывисто было поднялась къ нему, но онъ тихо отвелъ ее рукой.
-- Уйди, ты, уйди! забормоталъ онъ,-- уйди отъ меня!
Не успѣлъ онъ это сказать, какъ дверь скрипнула и на порогѣ показался Сидорычъ. Онъ взглянулъ на сноху и помолчалъ.
-- Гдѣ была? А? Видѣла мужа-то?
Молчаніе.
-- Чего ты тутъ? Иди отсюдова! Ну! гнѣвно крикнулъ онъ,-- что стоишь какъ пень?...
Когда дверь за ней скрипнула, старикъ подошелъ къ неподвижно лежащему сыну. Онъ укрылъ его свѣсившимся полушубкомъ; поднялъ платокъ, неловко и неумѣло завязалъ голову опять своими потрескавшимися руками и заботливо наклонясь, поглядѣлъ съ минуту на больнаго. Тотъ, не открывая глазъ, лежалъ не двигаясь....
Со двора послышалось ржаніе лошади и звонъ подвязываемаго къ дугѣ колокольчика. И точно, это напомнило старику объ мнѣ. Онъ растворилъ дверь въ мою горенку и постоялъ на порогѣ, вглядываясь.
-- Не спите, баринъ? сказалъ онъ.-- Самоваръ прикажете? Лошадей вамъ ужь закладаютъ....
Черезъ полчаса я уѣхалъ. Ямщикъ былъ уже другой. Полусонный, онъ потеплѣе окутался и все молчалъ, даже не отвѣчая на мои вопросы.... Никогда больше не приводилось быть потомъ на этомъ постояломъ дворѣ и конечно никогда ужь больше не приведется. Гремятъ поѣзды В--ской желѣзной дороги по тому лѣсу гдѣ стоялъ одинокій постоялый дворъ, и навсегда остался для меня тайной странный случай котораго я былъ нечаяннымъ свидѣтелемъ.
В. БОЕВЪ.
"Русскій В ѣ стникъ", No 1, 1871