Ворон

РАЗКАЗЪ.

I.

Уже не одну недѣлю жилъ Иванъ Мартьяновычъ въ Коземахъ. Какъ прежде надо было непремѣнно опредѣлить служебное положеніе, такъ теперь необходимо опредѣлить "убѣжденія" лица описываемаго. Я рѣшаюсь разомъ уронить сіе лицо, во избѣжаніе недоразумѣній, заявивъ что оно убѣжденій едва ли опредѣленныхъ, пріѣхало не для агитацій массъ, не для заведенія школъ какихъ-нибудь или ассоціацій, а по "своимъ дѣламъ".

Край куда онъ прибылъ былъ настоящій русскій, глухой уголъ, наслѣдье удалыхъ новгородскихъ "ушкуйниковъ", которыхъ потомки -- мирные дровосѣки, пахари и рыболовы, окружали Ивана Мартьяныча.

Совершивъ раздѣльный актъ съ своимъ дальнимъ родственникомъ, со всѣми обычными аттрибутами раздѣла -- ненужными великодушіями, мелкими прижимками, сплетнями и выпивками, Иванъ Мартьянычъ разсмотрѣлъ что онъ получилъ въ наслѣдство именно. Времени для размышленія было довольно. Они оба очень торопили въ палатѣ, которая была тогда предъ смертію и предъ пришествіемъ новыхъ учрежденій, въ мукахъ сомнѣнья: "братъ или не брать" и въ какой формѣ взять за то что въ самомъ дѣлѣ сидятъ и кончаютъ иногда до поздней ночи. Когда же дѣло было вдругъ кончено, чуть ли не оказалось что торопиться было некуда и каждому изъ дѣлившихся подумалось конечно что онъ поступилъ опрометчиво. Дѣло въ томъ что оба получали нѣчто почти неосязаемое, то-есть по установившемуся и свято чтимому обучаю, заложенное и перезаложенное. За уплатою казенныхъ долговъ и частныхъ обязательствъ оставалась "тѣнь Гамлетова отца", по выраженію мѣстнаго остроумца доктора. Иванъ Мартьянычъ сверхъ того, соблазнившись дешевою оцѣнкой, принялъ земли "на необитаемыхъ островахъ" по выраженію того же остроумца.

"Острова" оказалась однако обитаемыми. Густое населеніе, большіе лѣса, красивыя обширныя избы чистыхъ деревень и ихъ каменныя церкви по гористымъ берегамъ живописной рѣчки, близь которой шла дорога -- вотъ что его встрѣтило. Кромѣ того лѣто стояло ясное и хорошее, и впечатлѣніе на первый разъ было сносное.

Еще въ городѣ онъ тотчасъ поторопился отыскать землемѣра. Онъ нашелъ этого необходимаго чиновника утромъ въ низкихъ и душныхъ комнатахъ подъ городскою аптекой. Maленькій, встрепаный землемѣръ, съ измятымъ и заспаннымъ лицомъ, засуетился, началъ натягивать сюртукъ, бить ногой толстую собачонку, кинувшуюся съ ожесточеннымъ лаемъ на Ивана Мартьяныча, выгонять двухъ толстыхъ малютокъ неопредѣленнаго вида, перепачканныхъ молочною кашей, и кидалъ въ другія комнаты какія-то не свѣжія юпки. Узнавъ въ чемъ дѣло, онъ изъявилъ полную готовность и сказалъ что только надо дать довѣренность старостѣ или все равно кому, а ужь онъ, землемѣръ, тамъ все сдѣлаетъ что надо.

-- Зачѣмъ же довѣренность?

-- Вѣдь не сами жь поѣдете! замѣтилъ тотъ, ласково улыбнувшись гостю.

Тотъ объяснилъ что онъ именно за этимъ пріѣхалъ и поѣдетъ самъ.

-- Это на Козёму-то! Экъ! Вы не выдержите. Никто у насъ не ѣздить, объяснилъ землемѣръ уже довольно сухо и безъ ласковой улыбки.

Гостъ невольно сравнилъ въ тускломъ зеркалѣ свою крѣпкую, высокую, чернолицую фигуру со щедушнымъ землемѣромъ и отвѣтилъ что не опасается пути и неудобствъ.

-- Вы же ѣздите -- поѣдемте, если свободны, вмѣстѣ. Условимтесь.

И они поѣхали на Козему. Дорога лѣсами въ самомъ дѣлѣ была скверная. Въ рабочую иору лошадей достать было трудно. Все это устраивалъ маленькій землемѣръ, оказавшійся преудобнымъ спутникомъ и по именамъ знавшій крестьянъ. Говорилъ онъ постоянно. Засучивъ рукава, дѣлалъ "гамлеты", по его выраженію, на сковородкахъ, жарилъ куръ и поспѣвалъ вездѣ. Сутки, и другія, и третьи тянулись они. Дорога шла лѣсами; по низкимъ и сырымъ мѣстамъ, версты по двѣ, по три, стучала телѣжка по бревенчатому помосту. Иногда взлетали съ лѣснаго прудка рябцы, или глухарь прятался въ вершины, шумя въ листьяхъ. Иногда заяцъ кидался въ сторону отъ дороги въ кусты. Поселки иногда показывались на холмахъ, бѣлѣя каменными церквами надъ рѣкою. А разъ выдвинулись изъ-за деревьевъ какія-то высокія, старыя крыши и трубы.

-- Вотъ поклонитесь ей -- одна только и есть барская усадьба: кругомъ все мужикъ, все мужикъ! сказалъ указывая землемѣръ.

Было раннее свѣжее утро. Солнце только-что показывалось огненною точкой на востокѣ. Старинный деревянный барскій домъ высился среди развѣсистыхъ, огромныхъ березъ, уходившихъ прямо въ темный лѣсъ и въ голубое небо. Окна багрово сверкали между бѣлыми, обтертыми, ветхими колоннами, поросшими мохомъ. Кругомъ все было утренно-тихо. Только вороны, каркая, черными стаями носились кругомъ и шумѣли въ листьяхъ вѣтвей, на которыхъ высоко качались тяжелыя гнѣзда. Звукъ колокольчика сталъ громче на открытомъ мѣстѣ. Послѣ лѣсныхъ пространствъ, которыя тянулись по дорогѣ, послѣ глухихъ озеръ и пустынныхъ поселковъ, эта одинокая, старая усадьба, прислонившаяся къ дремучему лѣсу, производила на Ивана Мартьяныча какое-то безсознательно странное, не безынтересное впечатлѣніе.

-- Живетъ здѣсь кто-нибудь?

-- Вѣкъ доживаеть, одинъ Медвѣдевъ -- его все полковникомъ зовутъ, а онъ и не полковникъ совсѣмъ. Престарый, отвѣчалъ землемѣръ.-- Не любятъ страсть его здѣсь, боятся. Ворономъ его прозвали. Такъ всѣ и говорятъ -- воронъ да воронъ -- старый, престарый!

-- Одинъ? Что жъ, у него никто не бываетъ?

-- Совершенно, сказать, одинъ. Заѣзжають и къ нему вотъ когда исправникъ или посредникъ. А то у него только прислуга. Одинъ какъ перстъ.

-- Что жъ, онъ давно такъ одинъ живетъ?

Землемѣръ глубокомысленно сморщился.

-- Н-да. Достаточно давно. Когда меня лѣтъ пять сюда въ уѣздъ перевели, онъ ужь сколько тутъ жилъ. Видите ли, сказать правду -- болтаютъ будто, такъ будемъ говорить, много лѣтъ тому, онъ какъ бы совершилъ этакое неслѣдуемое дѣло. Крѣпостную женщину что ли какую-то свою убилъ или что... Такой богомольный. Образовъ страсть -- все молится.

-- Что вы, неужели убилъ? Что же, ему было что-нибудь?

-- Ну, дѣло прежнее. Будто замяли. Однако не знаю, что говорить, можетъ и не было ничего такого. Здѣсь въ лѣсу какъ узнать. Говорятъ будто. А другіе что вздоръ. Онъ заговаривается иногда. По мнѣ такъ онъ немножко того -- тронутъ. Ну и пьетъ тоже.... сильно.... Такъ какой-то пустынножитель, засмѣявшись почему-то, прибавилъ разкащикъ.

Скоро вдали надъ рѣкой за лѣсомъ сверкнули кресты бѣлой каменной церкви. Землемѣръ Ивану Мартьянычу указалъ рукой.

-- Вотъ они, Козёмы. Вотъ эта церковь та...

Утренній туманъ носился надъ рѣкою, холмы и верхушки темно-зеленыхъ лѣсовъ озарялись полосами свѣжихъ, яркихъ лучей. Колокольчикъ одиноко гремѣлъ въ утренней тишинѣ. Копыта застучали по бревнамъ новаго, крѣпкаго парома, на витомъ изъ лозы скрипучемъ канатѣ. Ямщикъ самъ распорядился, не клича никого изъ спящаго четырехдворнаго поселка, на крутомъ холмѣ, и перевезъ на тотъ берегъ. Въ Козёмахъ ихъ встрѣтили открывшіяся на колокольчикъ окошки въ высокихъ избахъ, сбитыхъ кучками, и бородатыя, заспанныя лица. Ямщикъ посовѣтовалъ остановиться у писаря Михайлы.

Слово "писарь" какъ-то странно звучало въ этой глуши и давало какіе-то иные образы, какъ-то опошливало. Начали искать писаря.

-- А вамъ его на что?

-- Надо.

--Да вы скажите на что? Этакъ что же спрашивать.... Какія вамъ дѣла до Михайлы? Ишь землемѣръ -- гляди, слышались изъ разныхъ окошекъ голоса,-- вонъ крайняя-то, къ лѣсу, изба, съ конькомъ. Ставеньки-то зелены, самая Михайлы и есть...

Писарь Михайло оказался бородатымъ, высокимъ мужикомъ, который вовсе не былъ въ восторгѣ отъ любезности ямщика, предложившаго у него остановиться.

-- Да ты отчего ко мнѣ-то? У Селезня бы сказалъ.-- Ишь дуракъ, прямо дуракъ и есть, почти вслухъ въ сѣняхъ ругалъ онъ ямщика, заспанный и сердитый, -- отчего это ко мнѣ?... Иванъ Мартьянычъ хотѣлъ дѣлать "соглашеніе" и спѣшилъ заявить:

-- Я заплачу за все -- не середь же улицы остаться.

-- Помилуйте, сухо отвѣчалъ тотъ, кланяясь,-- мы даже очень рады, ничего этого не нужно.

Изъ чистой горенки, двумя окошечками въ лѣсъ, Михайло прогналъ деверя, который тамъ спалъ, и вскочивъ, совсѣмъ съ подстилкой и подушкой въ рукахъ, долго не могъ очнуться, попасть въ дверь, и кидался по сторонамъ въ стѣны. Съ печи, съ перепуганнымъ лицомъ, слетѣлъ совершенно бѣлоголовый, толстый мальчишка и, какъ заяцъ, стремглавъ кинулся въ сѣни, топоча босыми ножонками. Убрали сбрую съ бляхами и расписанныя дуги; открыли окна и очистили для Ивана Мартьяныча свѣже-выструганную новую свѣтелку, съ темными образами на полкахъ и съ пестрыми лубочными картинами на стѣнахъ. Воздухъ лѣса и смолистый запахъ сосны потянулъ въ окна. Тутъ Иванъ Мартьянычъ и устроился.

II.

Не желая заживаться и напрасно тянуть время, Иванъ Мартьянычъ на другой же день хотѣлъ приступить къ переговорамъ. Но извѣстно что въ уѣздѣ дѣло не дѣломъ, а жданьемъ стоитъ. Ему на первомъ же шагу встрѣтилось препятствіе.

Въ это утро его очень рано разбудилъ какой-то гулъ голосовъ подъ окнами. Выглянувъ, онъ увидалъ цѣлую толпу мужиковъ, горячо толковавшихъ и спорившихъ. Онъ разбудилъ землемѣра, накинулъ полушубокъ и вышелъ на высокое крыльцо.

-- Здраствуйте, братцы! Вамъ чего?

-- Здраствуйте, съ пріѣздомъ, загудѣли голоса, и одна за другою сыпались и опять надѣвались шапки.-- Намъ бы узнать.... мы не хотимъ ничего... зачѣмъ это это пустяки одни!...

Ничего разобрать было нельзя. Шумъ усиливался.

-- Чего вы галдите! крикнулъ, вдругъ выходя, землемѣръ:-- зачѣмъ сходку собрали?

-- Мы не хотимъ! Не надо! Уѣзжай! Чего еще!.. Иванъ Мартьянычъ вошелъ въ средину толпы. Кругомъ его тѣснились разнообразные, старые и молодые, бородатые домохозяева въ синихъ и сѣрыхъ сибиркахъ и кафтанахъ. Или имъ были недовольны, или чѣмъ-то были недовольны, но онъ затруднился. Новое, необычное положеніе среди такой толпы его стѣсняло.

-- Да чего вы, говори кто-нибудь, началъ онъ.

-- Мы слыхали, надѣлъ отводить хочешь, началъ, не кланяясь, сѣдобородый высокій старикъ, стоявшій съ нимъ рядомъ.

-- Да, хочу.

-- Не хотимъ, не надо надѣла! загудѣла голоса.

Изъ толпы выступилъ впередъ рыжій встрепаный высокій мужикъ, въ синемъ кафтанѣ, съ умнымъ перемѣнчивымъ краснымъ лицомъ, и заговорилъ ко всѣмъ:

-- Будетъ вамъ зря -- дурьи головы! Мы, батюшка, насчетъ того что тебя не знаемъ... Будто сумнѣніе-то есть у насъ...

-- Я получилъ по раздѣлу.... У меня документы.

-- Кто васъ тамъ знаетъ какъ вы дѣлились.... Кто ты такой, батюшка, намъ невѣдомо. А то ты такъ соберешь съ насъ, надѣлишь....

-- Исправникъ сюда скоро будетъ.... Вводъ во владѣніе сдѣлаетъ, замѣтилъ землемѣръ,-- пока земли осмотримъ вмѣстѣ.

-- Вмѣстѣ? Нѣтъ. Мы не пойдемъ до исправника, рѣшили мужики и стали расходиться,-- намъ некогда, есть намъ когда.

Пришлось, въ самомъ дѣлѣ, ждать исправника. Нанявъ бобылька, небольшаго, рыжаго, съ рѣдкою бородкой, преуслужливаго мужичонка, пріѣзжіе стали, между тѣмъ, по его указанію, осматривать земли и знакомиться съ планами. Земли и лѣса его, клочками, оказались разбросанными на очень далекое пространство и на половину были въ общемъ владѣніи. Черезъ нѣсколько дней, однимъ раннимъ утромъ, со звономъ и громомъ, прикатилъ исправникъ, полный, развязный и усатый человѣкъ, къ крыльцу сборной избы, въ большомъ и нагруженномъ тарантасѣ.

-- Позвольте рекомендоваться, басомъ отнесся онъ изъ-за стола къ входящему Ивану Мартьянычу,-- исправникъ Запольскій, не хотите ли водки? Отчего? Нѣтъ, пожалуста, безъ этого ни къ чему не приступлю. Вотъ такъ! Еще! Никогда васъ не видалъ. Не здѣшній. Отчего вы такой черный? А прездоровый вы, право! Будемъ знакомы. Я, знаете, уже немного того.... Нельзя, знаете, въ дорогѣ, холодно.... А вы вотъ что.... Я вамъ документы выдамъ завтра.... И ни-ни! И не говорите! Сегодня нельзя.... А, землемѣрище! Ахъ ты пиголица! И ты тоже!! Мы вотъ что! Мы къ моему пріятелю, Медвѣдеву, нынче въ гости.... И слушать не хочу! Не поѣдете -- бумагъ не дамъ. Жить будешь здѣсь -- съ нами вяжись! А то братъ лучше уѣзжай.... И уѣзакай себѣ съ Богомъ!

-- Поѣдемте въ самомъ дѣлѣ, что же такое, замѣтилъ землемѣръ.

Иванъ Мартьянычъ подумалъ и согласился, и новые знакомцы на свѣжихъ лошадяхъ поѣхали въ старую усадьбу. Тарантасъ гремѣлъ и стучалъ, колокольчикъ и воркупцы громко звенѣли, и такъ странно и неумѣстно раздался весь этотъ грохотъ и звонъ подъ сводами, какъ бы уснувшихъ, огромныхъ развѣсистыхъ березъ и сосенъ усадьбы.

Но одни вороны, крича тяжело, перелетали. Никто не показывался. Только изъ-за закрытыхъ оконъ дома слышался густой и сердитый лай. Дворъ весь заросъ травой, даже не видно было обычныхъ сѣтей тропинокъ, точно никто не жилъ здѣсь. Тишина полная прерывалась только лаемъ да карканьемъ вороновъ.

-- Эй, Осиповна! Эй, старушка Божья! крикнулъ громко исправникъ, слѣзая и хлопая въ ладоши....

-- Да что это тутъ никого нѣтъ, замѣтилъ Иванъ Мартьянычъ,-- точно вымерло.

-- Это ничего, нужно прямо идти, у него всегда такъ, замѣтилъ землемѣръ, и всѣ прошли на высокое крыльцо, съ полусгнившими, расшатанными и замшившимися ступенями. Изъ огромныхъ сѣней на нихъ пахнуло непріятною сыростью и гнилью. Тамъ валялась разная сломаяая мебель и обрывки старыхъ обоевъ кучей, въ которой слышно и проворно шуршали крысы и на глазахъ посѣтителей, шелестя бумагой, кидались въ норы.

-- Была птичка! со страннымъ, непріятнымъ смѣхомъ отозвался басомъ исправникъ, -- ужъ бывало за руки не удержитъ! Только что душа человѣкъ! Бѣдовый! Прошло времячко... А то была птичка!

Отъ сырости или отъ какого-то непріятнаго чувства гость нервно вздрогнулъ и торопился пройти.

Передняя, огромная, съ тѣмъ же затхлымъ запахомъ, съ узорами паутины по окнамъ и угламъ, съ слоями пыли на шкаликахъ и грязномъ столѣ. Изъ тяжко заскрипѣвшей, обцарапанной, какъ бы собачьими лапами, двери выглянула морщеная, сѣдая, подвязанная платочкомъ съ рожками, старушечья голова.

-- А! Осиповна! отнесся къ ней исправникъ:-- что баринъ у себя, не уѣхалъ въ Крымъ?

-- Пожалуйте, отвѣчала та, тихонько кланяясь.

Все это время ворчанье и собачій лай, густой и глухой, не унимались, и теперь слышались уже за дверью. Только-что всѣ трое вступили за высокую, скрипящую дверь, въ обширную комнату съ полузавѣшанными темными занавѣсами окнами, какъ огромный песъ, гремя желѣзнымъ ошейникомъ и вскинувъ свою желто-сѣрую гриву и обрѣзанныя уши, поднялся и сдѣлалъ нѣсколько медленныхъ сильныхъ шаговъ къ Ивану Мартьянычу и землемѣру и грозно оскалилъ зубы.

Не безъ нѣкотораго волненія Иванъ Мартьянычъ неподвижно остановился, глядя псу въ глаза; землемѣръ отступилъ къ двери, а исправникъ захохоталъ громко.

-- Не съѣшь ты мнѣ новыхъ-то пріятелей, слышь Ярбушка,-- не съѣшь! Дѣло съ тобой заведу.

-- Ярбъ, на мѣсто! послышался сердитый и глухой голосъ.

Когда Ярбъ такъ же медленно поворотилъ назадъ, Иванъ Мартьянычъ началъ оглядываться. Темно-красные занавѣсы на окнахъ оставляли мало просвѣтовъ, сквозь которые прорывались солнечные, тусклые отъ старыхъ стеколъ лучи и тянулись струнами черезъ всю комнату, съ полопавшимися и кое-гдѣ висящими обоями. Въ углу, почти до потолка высился черный кіотъ, сверкая образами. Цвѣтныя лампадки мерцали какъ голубыя и пунцовыя звѣздочки. Нѣсколько медвѣжьихъ мохнатыхъ шкуръ, сшитыхъ вмѣстѣ, покрывали почти весь полъ. На стѣнахъ висѣли виды какихъ-то монастырей и большая плеть. Старинный столъ краснаго дерева, на массивныхъ, точеныхъ столбахъ, окованный мѣдными полосами, былъ покрытъ нѣсколькими большими книгами въ толстыхъ деревянныхъ переплетахъ, съ бронзовыми застежками. У ножекъ стола, поднявъ голову, шумно улегся огромный Ярбъ, поглядывая на гостей.

Изъ полутемной со свѣту глубины комнаты, со стараго, широкаго, вытертаго кожанаго кресла на встрѣчу входящимъ поднялась фигура хозяина.

Это былъ высокій старикъ, съ изрытымъ глубокими морщинами лицомъ, съ густыми бровями и черными съ просѣдью подстриженными, густыми, жесткими волосами и бородой. Его темные, блестящіе глаза непріятно прищурились, разглядывая входящихъ, и красивый носъ какъ-то хищно изогнулся надъ широкими усами. Дрожащая костлявая рука опиралась на серебряную, въ видѣ черепа сдѣланную, большую головку толстой палки, и вытертый синій бархатный на мерлушкахъ халатъ, распахнувшись, открылъ красную канаусовую рубаху, подъ которой слышно и тяжело звякнули наперсные образа. Онъ сдѣлалъ не слышно, по медвѣжьимъ полостямъ, шага два впередъ, въ своихъ шитыхъ серебромъ, вытертыхъ туфляхъ. Но скоро непріятное выраженіе на его лицѣ смѣнилось чѣмъ-то въ родѣ улыбки.

-- Эка слѣпота, эка старость! глухо прохрипѣлъ онъ, дѣлая видъ что обнимаетъ исправника, -- другъ любезный Запольскій, спасибо что заѣхалъ,-- вмѣстѣ въ Крымъ, а то одному скучненько.

-- Это у насъ называется того, сказалъ исправникъ, полуобращаясь къ остальнымъ, щелкнувъ по своему воротнику,-- въ Крымъ отправиться, ха, ха, ха! Вотъ тебѣ и новые знакомые....

-- Радъ, радъ -- почтили старика.... Прошу садиться, отозвался тотъ, наклонивъ низко свою черно-сѣдую голову, и обѣ руки его повисли прямо по синему бархату халата, и красный фуляровый платокъ въ одной изъ нихъ концомъ коснулся медвѣжьей полости. Потомъ онъ выпрямился, закинулъ повелительно голову назадъ и мѣрно, громко хлопнулъ три раза руками.

-- Водки! коротко приказалъ онъ той же сморщенной Осиповнѣ, какъ тѣнь появившейся откуда-то.

Про каждомъ звукѣ этого сиплаго, рѣзкаго голоса, подъ тяжелымъ взглядомъ этихъ холодныхъ, разсѣянныхъ и еще красивыхъ старческихъ глазъ, Иванъ Мартьянычъ чувствовалъ какое-то невольное непріятное ощущеніе, которое преодолѣвая, старался быть внимательнымъ. Исправникъ между тѣмъ, разглаживая усы, хохоталъ и говорилъ не переставая.

-- Тепло живешь, старина, право! Весь въ мѣху, лѣтомъ -- прямой медвѣдь! ха, ха, ха!

-- Зябну, другъ, зябну! какъ-то нервно вздрагивая и хмуря свои грозныя брови, отвѣтилъ хозяинъ,-- не прежніе годы. На долго пріѣхали? По дѣлу, сосѣдъ? обратился онъ къ Ивану Мартьянычу, съ какою-то насильственною привѣтливостью.

-- Не знаю какъ долго. Надѣлы отводить....

-- О-о-о! Это значитъ, батюшка, потреплетесь, погодите! Что въ газетахъ новаго?

Иванъ Мартьянычъ смѣшался, ибо читалъ вообще мало и не охотно.

-- Поди ты съ газетами! Мы вотъ лучше царапнемъ съ тобой, старина -- это ловчѣй будетъ, перебилъ исправникъ, направляясь къ большому подносу, на которомъ сморщенная, сухая старушка Осиповна съ трудомъ внесла цѣлый завтракъ, съ шипящею сковородой лещей.

Когда всѣ сдѣлали довольно большую честь всему принесенному, глаза старика странно загорѣлись, и онъ разговорился. Разспрашивая Ивана Мартьлныча о хозяйствѣ въ его родной губерніи, предметѣ его гостю хорошо знакомомъ, и съ землемѣромъ о надѣлахъ, онъ оживленно и часто вставлялъ замѣчанія, показывавшія что дѣло ему тоже близко извѣстно.

Исправникъ, хохоча и хлопая рюмку за рюмкой, раскраснѣлся и съ помутившимися глазами началъ разказывать случаи и анекдоты изъ своей служебной дѣятельности. Привычныя уши землемѣра (который все смѣялся) и Ивана Мартьяныча только и слышали:-- Эге-ге, такъ ты вотъ какъ! Хорошо! Я сейчасъ бумагу.... Какъ вошелъ я, какъ размахнулся -- трахъ -- одинъ, братъ, кисель остался и пр.

Старикъ хозяинъ тоже пилъ много, но все блѣднѣлъ, и только глаза теряли всякое выраженіе привѣтливости и блуждали налитые кровью, холодные и жестокіе. Умъ ясно свѣтился въ нихъ. Хохоча надъ остротами Запольскаго, вставляя безпрестанно: "Молодецъ! Люблю! Такъ имъ и надо! Ты, что говорить,-- голова!" Онъ вдругъ точно вспомнилъ что-то и на половинѣ фразы прервалъ гостей.

-- Ну что же, другъ, былъ ты у моей-то.... А? Какъ? спросилъ онъ:-- хороша?

Запольскій ударилъ себя по высокому лбу рукой и захохоталъ.

-- Экой я дуракъ! Экой я! Затѣмъ братъ къ тебѣ и ѣхалъ -- ну что ты съ моей головой будешь дѣлать? Былъ, какъ же былъ, какъ-то таинственно, намеками, заговорилъ онъ,-- былъ! Да что говорить -- первый сортъ! Я братъ тебя за это расцѣлую вотъ какъ! Ты меня знаешь какъ! Не первый день, слава Богу!

-- Такъ хороша? какъ-то задумчиво и разсѣянно повторилъ старикъ, глядя въ полъ.

-- Дяденька! пьянымъ голосомъ крикнулъ громко Запольскій,-- дяденька! Устрой! Вѣкъ твой буду! Дѣломъ и помышленіемъ. Дѣдомъ и помышленіемъ. Твой, дяденька!

Онъ рухнулся предъ старикомъ на колѣни и поклонился въ землю, но потомъ отъ прилива крови въ голову долго не опоминался и не могъ подняться.

Старикъ сверху взглянулъ на него; не тронулся съ мѣста и холодно замѣтилъ только, махнувъ рукой:

-- Ну чего ты! Ладно -- сказано. Сказано. Сказано и будетъ.

Землемѣръ пилъ меньше всѣхъ, а Иванъ Мартьянычъ былъ крѣпче всѣхъ, и они принялись поднимать Запольскаго и усадили его въ кресло. Тотъ сѣлъ и опустилъ голову низко.

-- Отецъ! завелъ онъ, ударяя себя въ грудь, какимъ-то плаксивымъ тономъ, который не шелъ къ его фигурѣ и его усатому, полному лицу,-- отецъ, скорблю! Душа скорбитъ. Одинъ. Все одинъ. Ты же Господи вѣси! Я ссогласенъ. Дда. Что до меня -- я ссогласенъ.

-- Пора бы и ѣхать, отозвался Иванъ Мартьянычъ, замѣтившій какъ хмурился хозяинъ.

-- Одинъ! Какъ перстъ! Старикъ -- ты мнѣ другъ? А я, я перстъ! кричалъ исправникъ.

-- Съ Богомъ! сказалъ хозяинъ, опять хлопая въ ладоши.-- Возьмите этотъ перстъ! Проводи ихъ. Разхныкался. Экъ его. У меня некому помочь, работники въ полѣ. Извините.

Оба гостя подъ руки повели товарища къ тарантасу. Хозяинъ на прощанье протянулъ имъ, не пожимая, сухую руку и опять низко поклонившись остался въ комнатѣ. Запольскій тотчасъ заснулъ въ тарантасѣ; колокольчикъ загремѣлъ, и они покатили назадъ.

III.

По отъѣздѣ исправника, на другой же день, Иванъ Мартьянычъ приступилъ къ соглашеніямъ съ крестьянами. Онъ, между прочимъ, очень сошелся на сходкахъ съ своимъ хозяиномъ, такъ-называемымъ "писаремъ" (за грамотность) Михайлой, который оказался старикомъ честнымъ и толковымъ. За Михайлу нанялъ онъ работника, а его самого бралъ съ собою на осмотры и съемки, ибо тотъ, какъ старожилъ и отличный плотникъ, зналъ и лѣса и мѣстность замѣчательно хорошо.

Проходила недѣля за недѣлей. Цѣлые дни были заняты разъѣздами, толковнею и ходьбою, и вообще Иванъ Мартьявычъ, ознакомившись съ дѣдомъ, уже не такъ отчаивался.

Къ тому же и лѣто стояло чудесное -- не такое душное и жаркое какъ въ другихъ русскихъ мѣстностяхъ. Вечерѣло. Ужинали они по приходѣ съ работъ. Сонъ утомленныхъ ходьбой былъ и здоровъ и крѣпокъ. Рано утромъ привычный землемѣръ, до солнышка, уже вскакивалъ, будилъ товарища, садился къ столу, записывалъ. Хозяйка приходила -- затапливала печку. Готовился завтракъ. Кипѣлъ самоваръ. За окномъ уже слышался говоръ собравшихся очередныхъ крестьянъ. Нельзя сказать чтобы тутъ были стачки или сословная ненависть, но ихъ волновало это на вѣки дѣлаемое дѣло. Интересовали и дѣйствія землемѣра. Шутили, тесали колья, разсматривалась астролябія, повторялась постоянно новымъ лицамъ объ ней одна и та же шутка: "не подходи, выстрѣлитъ" -- и главное оживленные споры и толки объ отводимыхъ участкахъ, изъ-за которыхъ были несогласія; несогласія эти улаживались по долгомъ, всестороннемъ разсмотрѣніи, далеко не легко и не скоро.

Здѣсь однако я не могу поразнообразить разказа эффектными сценами крестьянскихъ бунтовъ или жандармскихъ усмиреній или сценами сѣченій, изъ которыхъ бы явствовало что авторъ противъ тѣлесныхъ наказаній. Въ данномъ случаѣ ничего этого не было. Иванъ Мартьянычъ развелъ просто что соглашеніемъ можно достигнуть слѣдуемаго, и даже однажды, на совѣтъ землемѣра, при одномъ несогласіи, обратиться къ полиціи, сосчиталъ ему, что, не говоря о непріятности, одно это приглашеніе въ такую даль и прочее будетъ стоить дороже дѣла, и потому онъ лучше уступитъ все что можно. Вѣроятно онъ обставилъ бы это болѣе эффектными фразами, еслибы, какъ я говорилъ, не былъ человѣкъ простой и на счетъ литературы нѣсколько беззаботный.

За окнами между тѣмъ ржали кони, приведенные для Ивана Мартьлныча и землемѣра. Накинувъ на нихъ кошмы, тѣ садились верхомъ, и всѣ съ говоромъ, толпой, гремя цѣпью и стуча кольями, углублялись въ лѣсныя тропинки.

А въ лѣсу между тѣмъ уже звучали встрѣчающіе солнце голоса; зеленая глушь вся пронизана утренними лучами; грудь человѣческая жадно впиваетъ могучій воздухъ лѣса, опьяняющій, сильный смоляной запахъ сосны, и дытеть свободно и широко. Съ открытыхъ лѣсныхъ лужаекъ пахнетъ цвѣтами и травами, на маленькихъ лѣсныхъ озеркахъ покоятся пышные бѣлые цвѣты, на широкихъ, тонко-изящныхъ листьяхъ, которые какъ нарисованные колыхаются на утренней водѣ. Жужжатъ столбы комаровъ, сверкаетъ на листѣ золотая муха, сердито отмахивается косматою головой отъ паутовъ смирный конь, переступая черезъ корни тропинокъ. Лѣсные ключи холодною, чистою водой журчатъ по пути, и съ молитвой и крестомъ припадаютъ очередные, опираясь на колья, къ водѣ или пьютъ изъ подвѣшенныхъ на вѣтвяхъ невѣдомо кѣмъ берестянокъ. Но вотъ стали, вотъ зазвенѣли топоры -- рубятъ просѣку, и самъ Иванъ Мартьянычъ крѣпкою рукой берется за топоръ, и врѣзывая его въ мягкую древесину, валитъ дерева по пути. И каждый разъ какъ врѣжеть топоръ, что-то здоровымъ ударомъ дрогнетъ въ немъ самомъ, и опять съ большею силою сверкнетъ топоръ. А вотъ одна смѣна отдыхаетъ, разсѣлась по пнямъ, и кое-кто покуриваетъ трубочки; идетъ разговоръ. Мальчишки съ веселымъ крикомъ тащутъ цѣпь, ставятъ колья.

А вотъ пустынные сѣнокосы среди лѣсу, на которые проѣхать можно только зимой. Съ припасами, цѣлыми семьями переселяются на цѣлыя недѣли сюда косцы и кочуютъ съ поляны на поляну. Сваливаютъ горы сѣна, навѣваютъ на жерди, складываютъ въ деревянныя сѣновалки на мѣстѣ и расходятся по домамъ, иногда и не за одинъ десятокъ верстъ.

Однажды, по размѣренію генеральнаго плана, землемѣръ заявилъ что если рубить по данному направленію все прямо, то черезъ нѣсколько десятковъ саженъ будетъ столбъ и яма, которыхъ теперь совсѣмъ не видно, ставленные восемьдесятъ лѣтъ назадъ. Всѣ крестьяне заинтересовались, вѣрно ли говорить онъ -- и топоры зазвенѣли. Зеленыя вѣтви, вздрагивая какъ бы нервною дрожью, вдругъ падали, обдавая рабочихъ свѣжими каплями росы. Чѣмъ дальше рубили, тѣмъ глушь становилась непроходнѣе, тѣмъ чаще кругомъ обступали стволы деревъ и частые кусты.

-- А вѣдь здѣсь никто изъ васъ, поди, не бывалъ? замѣтилъ Иванъ Мартьянычъ.

-- Зачѣмъ бывать? никто не бывалъ, можетъ и съ сотню лѣтъ.

На назначенномъ мѣстѣ, когда дорубились, оказались дѣйствительно полусгнившій клейменый столбъ и большая яма съ углемъ. Кругомъ тѣсно сплотились деревья, и тишина была глубокая и полная. Вдали гдѣ-то журчалъ ручей. Теплынь, тишь и паръ, какъ бы восходящее, теплое, благоуханное дыханіе травъ и земли -- настраивали какъ въ храмѣ. Всѣ черезъ минуту, какъ сговорясь, сняли шапки и перекрестились въ раздумьи.

-- Восемьдесятъ лѣтъ никто на этомъ мѣстѣ не былъ! не громко сказалъ кто-то. Съ минуту всѣ молчали.... И что во всемъ этомъ было что навѣяло это раздумье, могуче обняло чѣмъ-то однимъ всѣхъ этихъ и молодыхъ, и старыхъ, разнообразныхъ людей...

-- А тамъ дальше куда выйдешь? спросилъ крестьянъ Иванъ Мартьянычъ, стоя на валу ямы у столба.

-- Тамъ къ Комарихѣ пойдемъ, на Глухое Озеро, а тамъ Васильевскій волокъ будетъ, отвѣтили ему.

-- Ну ребята, работайте, я пройду лѣсъ, осмотрю туда и скоро вернусь -- это вѣдь до конца все мой лѣсъ?

-- Да, до самаго волоку.... Версты три еще....

Ему, человѣку совсѣмъ не мечтательному, вдругъ захотѣлось почему-то одному остаться и раздумалось, какъ-то и почему-то взгрустнулось, что вотъ, онъ ходитъ и работаетъ, зачѣмъ? Кто повѣритъ, если онъ разкажетъ что трудился, кому дѣло есть до этого? Въ какія онъ мѣста забрался! И что ни неси здѣсь на плечахъ, какъ ни веди себя -- нѣтъ близкаго человѣка, а въ средѣ другихъ людей никто вниманія не обратить: и здѣсь чужой, и тамъ чужой.

"Что это я, какъ исправникъ", вспомнилъ онъ, улыбаясь: "душа скорбитъ!" и онъ задумчиво, отбрасывая ногой сухіе сучья, шелъ все впередъ по тропинкѣ, чуть замѣтной и трудно проходимой, съ пня на пень, часто затопая въ сырыхъ мѣстахъ. Какъ человѣкъ привыкшій къ дѣятельности физической, онъ старался сбросить съ себя это мечтательное настроеніе и обманывалъ самъ себя что идетъ осматривать лѣсъ.... И, Боже мой, какъ бы устыдился, какъ преступленія устыдился бы этотъ дѣятельный человѣкъ, еслибъ его поймали на этихъ мысляхъ! Но его ловить было некому. Кругомъ становилось все тише, только сучья трещали подъ его ногой, да гукнула иволга. И онъ обернулся только тогда когда остановившись и прислушиваясь не услыхалъ уже голосовъ рабочихъ. На крикъ его, къ его удивленію, онъ услыхалъ такой далекій откликъ что догадался что зашелъ зря очень далеко. Между тѣмъ кругомъ все могучая зелень лѣса, просвѣтовъ нѣтъ; тропинки чуть замѣтныя переплетаются сѣтями.

"Куда жъ, однако, я зашелъ. Надо бы назадъ", подумалъ онъ и повернулъ по направленію голосовъ. Оказалось что они чуть слышны въ другой сторонѣ совсѣмъ; онъ въ другую сторону -- опять не туда. И вотъ онъ успокоился и пошелъ наобумъ по первой встрѣчной узенѣкой просѣкѣ.

"Куда-нибудь выйду же."

Онъ началъ со вниманіемъ оглядывать деревья, прикладывать какого размѣра и достоинства они, чтобы развлечь себя какъ-нибудь. Его занимало что это все принадлежитъ ему, и всѣ эти деревья и кусты, и что-то странное было въ этой мысли для него въ данномъ настроеніи.

"Однако надо еще разъ крикнуть"....

На крикъ его, совсѣмъ съ другой стороны, отозвался далеко и слабо кто-то "ау!"

"Какъ однако въ лѣсу обманчиво и голоса измѣняются! Совсѣмъ не тѣ", думалъ онъ, направляясь на голосъ.

Еще разъ "ау" раздалось уже ближе. Ему вдругъ пересѣкла дорогу прямая и широкая, вся озаренная солнцемъ, просѣка. Голосъ опять послышался прямо.

"Откуда бы это и чей голосъ? подумалъ онъ,-- съ дерева виднѣй будетъ. Просѣка опять не та"....

И крѣпкими ударами всаживая лезвіе топора въ смолистую кору, онъ полѣзъ на прямую и высокую сосну и вдругъ услышалъ за собою какіе-то сильные и быстрые скачки. Онъ хотѣлъ обернуться, по сучокъ обломился подъ его рукой и онъ очутился у дерева глазъ съ глазомъ съ какимъ-то рычащимъ чудовищемъ. Онъ увидѣлъ только рядъ бѣлыхъ страшныхъ зубовъ,-- но чудовище не кидалось, а вытянувъ голову и поднявъ уши только грозно рычало....

-- Ярбъ! Ярбъ! въ удивленіи, вглядываясь, крикнулъ Иванъ Мартьявычъ.

Песъ въ свою очередь какъ бы удивился своему имени, помахалъ хвостомъ, осторожно потянулъ воздухъ и гремя желѣзными кольцами ошейника, залаялъ, бросившись сильнымъ скачкомъ въ кусты, и предъ Иваномъ Мартьянычемъ, изъ-за поворота просѣка, вдругъ появилось въ лучахъ солнца что-то свѣтлое, розовое, раскраснѣвшееся... Иванъ Мартьянычъ увидѣлъ предъ собою хорошенькую, высокенькую, очень бѣлокурую дѣвушку, въ свѣтломъ ситцевомъ платьѣ, съ распущенны мы за спиной волосами, съ выраженіемъ неожиданности и испуга въ темныхъ, большихъ глазахъ...

Иванъ Мартьянычъ очень смѣшался и потерялъ все свое самообладаніе, здравый смыслъ и сдержанность. Скажу больше: этотъ черноволосый, здоровенный, положительный человѣкъ самъ покраснѣлъ очень сильно. Но смущеніе было пріятное: дѣвушка вдругъ, сразу, ему чрезвычайно понравилась.

-- Я васъ испугалъ -- извините. Куда жь это я зашелъ? Неужели къ старой усадьбѣ?

IV.

Что бы ни говорилось -- сильный, глубокій интересъ по первому впечатлѣнію гораздо обыкновеннѣе чѣмъ полагаютъ, и это впечатлѣніе все-таки рѣшительное. Такъ или иначе сердце ищетъ воплощенія своихъ тайныхъ, жаркихъ грезъ и мечтаній, а что если въ полномъ блескѣ и свѣжести жизни предстанетъ милый образъ, предъ которымъ померкнутъ и покажутся жалки и блѣдны представленія собственной мечты?...

Трудно въ наше время лихорадочной торопливости жизни найти неискалѣченнаго нравственно человѣка къ годамъ Ивана Мартьяныча. Но по случайнымъ обстоятельствамъ въ немъ сохранилось много свѣжести и силы душевной, не растраченной на тѣ сомнительныя удовольствія, въ которыхъ такую роль играетъ скука и хвастовство. Физическая и практическая дѣятельность быть-можетъ не дурное предохраненіе отъ разныхъ нравственныхъ недуговъ.

Крайнее смущеніе первой неожиданной встрѣчи и потомъ объясненіе землемѣра что это внучка старика Медвѣдева, который недавно взялъ ее изъ города (гдѣ она у кого-то жила и училась) и хочетъ выдать ее, кажется, за исправника Запольскаго, не помѣшали Ивану Мартьявычу искать всякими путями видѣться съ нею. Онъ вовлекъ въ это предпріятіе и старую Осиповну, которая и по душевной наклонности къ Ивану Мартьявычу и по размѣрамъ вознагражденія сочла возможнымъ потворствовать этому. Старикъ Медвѣдевъ постоянно извинялся что по болѣзни не можетъ принять Ивана Мартьяныча и какъ бы не желалъ его видѣть. Тотъ нашелъ очень удобными для себя вѣковыя сѣни березъ и сосенъ, простиравшихъ надъ ними вѣтви, какъ благословляющія руки; и было на что: дѣло было прямое и чистое.

Синія лѣсныя ночи, съ своими мерцающими звѣздами, ровно-протяжнымъ шумомъ листьевъ, свѣжимъ вѣтромъ лѣсовъ, таинственными полночными шелестами и звуками -- чудные лѣсные вечера -- они навѣваютъ что-то свое, здоровое и уединенно-тайное на сердце. Жарче пылаетъ чувство, свѣжѣе и живѣе простыя рѣчи. Не такъ скажется здѣсь слово, не такъ забьется сердце, какъ подъ избитые, опошлѣвшіе мотивы, въ душно-разслабляющей атмосферѣ, гдѣ люди, не испытавъ страсти, уже такъ истаскиваются и устаютъ такъ смертельно.

Иванъ Мартьянычъ торопливо пробирается по пнямъ и глухимъ тропинкамъ, ему теперь уже знакомымъ -- онъ самъ вездѣ положилъ мѣтки топоромъ. Деревья шумятъ кругомъ такъ глухо, тропки такъ малозамѣтны что не знающему человѣку хоть погибай совсѣмъ. Вечернія тѣни и туманы сходятъ на лѣсъ много раньше чѣмъ на долину. Колокольчики коровъ и коней за лѣсомъ, по глухимъ выгонамъ, чуть слышны, съ мычаньемъ и хлопаньемъ кнутовъ -- скотъ сгоняютъ по деревенькамъ.

А вотъ и знакомая широкая просѣка. Однимъ замшившимся угломъ видятся на просѣкѣ мрачныя очертанія "Воронова гнѣзда" -- его большія стекла сверкаютъ на вечернемъ солнцѣ. Отъ усадьбы потянуло самоварнымъ паромъ, слышно мычанье и ржанье, а вотъ и густой, могучій лай Ярба. Вотъ онъ и самъ. Сердце Ивана Мартьяныча, приставшаго за огромную березу, сильно забилось. Ярбъ остановился и прислушивается. А гдѣ же она! Господи! Экое несчастіе -- видно нельзя! Что бы такое?

И онъ напрягаетъ зрѣніе, вглядывается, тревожится и вздрагиваетъ отъ неожиданности, когда за нимъ вдругъ какая-то лѣсная русалочка звонко аукнула и захлопала въ ладоши и попала прямо въ его сильныя руки, а его горячія губы покрыли хорошенькое раскраснѣвшееся личико и негодующіе темные глазки поцѣлуями.

Бѣлокурая русалочка, не особенно ревностно вырываясь, защищалась однако.

-- Оставьте! Господи -- что это! Подойти нельзя. Я за дѣломъ, а онъ -- просто гадко! Оставьте.

-- Ну хорошо, хорошо, покорно сказалъ онъ, садясь предъ ней за поваленное дерево,-- сижу смирно.

И держа ея руки, и цѣлуя ихъ, онъ выслушалъ важныя новости послѣднихъ дней, скорѣе въ оживленномъ, чѣмъ въ блестящемъ или стройномъ изложеніи.

-- Эти дни всѣ сердитый; всѣ дни сердитый... Я ужъ и хожу на цыпочкахъ мимо.... А то позоветъ -- ну, говоритъ, Ника -- онъ меня Никой все зоветъ -- ну, говорить, чему васъ учили? Я начну говорить, а онъ "все, говоритъ, глупости". А заму жъ, говоритъ, хочется? Я говорю -- пойду когда придется. А на примѣтѣ молодчикъ есть? Какихъ, говорю, я тутъ молодчиковъ вижу?-- А въ городѣ? И въ городѣ тоже -- вонъ ходилъ консисторскій съ кривымъ носомъ, а то акцизный, такъ совсѣмъ съ бѣльмомъ. Кого я вижу въ экомъ лѣсу.... Никого не вижу.

-- Ай! ай! А сама видитъ!

-- Ахъ! Да вы не перебивайте -- это я такъ нарочно. Это то-естъ я не вамъ говорю, а дѣдушкѣ.... А потомъ говоритъ: хочешь, говорить, я сватать буду?-- Какъ вамъ, говорю, угодно. Постой, что еще? Ахъ! Да! А я говорю: что если я, дѣдушка, скажу, кто мнѣ по сердцу.... И хотѣла васъ сказать, а онъ такъ поглядѣлъ, такъ поглядѣлъ! я испугалась и не сказала....

-- Да, Аня, когда же конецъ! Ты не велишь говоритъ, онъ не принимаетъ.... Напишу я что ли? А?

-- Нѣтъ -- боюсь; Ахъ какъ боюсь! задумчиво и серіозно сказала сложивъ ручки дѣвушка. Онъ такой страшный. Я боюсь.

-- Что же онъ тебя обижаетъ или заставляетъ, сватаетъ за тебя кого....

-- Ой нѣтъ -- очень меня любитъ -- цѣлуетъ все, даритъ маѣ. Въ городъ покупать посылаеть. Сваталъ за меня онъ Запольскаго, прибавила она тихонько, потупилась и покраснѣла.

-- Что же онъ тебѣ нравится, Запольскій?

-- Нѣтъ, такой.... Господь съ нимъ! Усатый. Пристаетъ -- вы, барышня, насъ, говоритъ, полюбите.-- Ну что -- пьяный-то! Его и завтра ждутъ -- онъ у насъ въ волостной остановится.

-- Ну да -- вотъ что! Я придумалъ. Я тебя не помяну, а скажу кому надо, рѣшилъ онъ вставая.

Дѣвушка заплакала. Она закрылась руками, такъ что сквозь бѣленькіе пальчики видны были вспыхнувшія молодыя щеки.

-- Господи! Боюсь! Онъ разъ, дѣдушка, какъ на меня крикнулъ! Молчи! говоритъ, и бранилъ, вотъ какъ! И что-то все ворчалъ, я не поняла...

-- Ничего. Утри глазки. Идешь за меня? бодро сказалъ тотъ, сильно повернулъ ее за стройныя нѣжныя плечи къ себѣ и крѣпко расцѣловалъ.-- Вотъ такъ крѣпко и любить всегда буду. Въ глаза буду глядѣть. Вотъ какъ!

-- Аня! Аня! Идите, идите! раздался испуганный старушечій шепотъ, въ родѣ того какимъ говорятъ "въ сторону" на сценѣ.-- Идите, дѣдушка вышли на балконъ.

Стройная, свѣтлая фигурка исчезла за кустами, а Иванъ Мартьянычъ, веселый и бодрый, пошелъ опять лѣсомъ. Долго пробирался онъ одинъ въ темнотѣ -- и совсѣмъ была уже ночь, когда зарѣдѣли деревья и запахло дымкомъ посёлка.

На другой день къ вечеру, тарантасъ исправника съ громомъ и звономъ подкатилъ опять къ крыльцу волостной избы. Онъ пріѣхалъ со стороны старой усадьбы и объявилъ что будетъ ночевать здѣсь. Зайдя къ нему, Иванъ Мартьянычъ засталъ его трезвымъ, угрюмымъ и недовольнымъ. Кругомъ стояли сельскія власти. Отъ свѣчи огромныя тѣни качались по высокимъ бревенчатымъ стѣнамъ избы. Крикъ Запольскаго слышался еще съ улицы. Писарь щелкалъ счетами, а онъ повѣрялъ какую-то книгу. Волосы его были взъерошены и сюртукъ разстегнуть. Онъ сухо поздоровался съ Иваномъ Мартьянычемъ.

-- Вотъ вы опять у насъ, началъ послѣдній.

-- Да, батюшка, таскаюсь чаще чѣмъ слѣдовало бы -- служба; чт о дѣлать!

Планъ дѣйствій былъ приблизительно обдуманъ Иваномъ Мартьянычемъ. Онъ заранѣе удалилъ землемѣра, сказавъ что у него есть дѣло особенное.

-- Вы не зайдете ли ко мнѣ поужинать чѣмъ Богъ послалъ, предложилъ онъ самымъ радушнымъ образомъ.

У Запольскаго это нѣсколько разсѣяло его мрачное расположеніе духа. Онъ отнесся искренно.

-- Вотъ спасибо. Вотъ это по-товарищески! Такая, знаете, тоска по этимъ волостнымъ -- радъ человѣка встрѣтить. Насъ, батюшка, ругать легко, а ты поди тутъ по лѣсамъ-то поѣзди-ка!

Они прошли къ дому Михайлы, который былъ освѣщенъ и издали еще виднѣлся окнами по узкой, темной улицѣ, между высокими избами.

За ужиномъ добрыя отношенія укрѣпились. Запольскій сознался что прямо изъ усадьбы.

-- Правда, вы будто женитесь?

-- Что, батюшка, хочу, что грѣха таить -- пора! Да вотъ маленькія препятствія. Чортъ ихъ возьми!

-- Какія?

-- Дѣвчонка артачится -- отчего бы это? Ну да это вздоръ, а все, знаете, немного непріятно....

-- И очень непріятно, я думаю -- что вамъ за охота связываться!

-- Очень ужь мнѣ по нраву.... У меня есть средства -- она дѣвочка бѣдная. Старикъ разоренъ... Да и гдѣ она найдетъ жениха....

-- Эдакая-то найдетъ!

-- А вы ее знаете? спросилъ его гость подозрительно, поводя своими большими усами.

Тотъ увидѣлъ что проговорился.

-- Мелькомъ. Право не женитесь, если она не хочетъ.... что вамъ!

-- А вамъ что -- я хочу, и баста! А вы не хотите ли пріударить -- это, батюшка, атанде-съ! Гдѣ вы ее могли видѣть? Вы видаете ее гдѣ-нибудь? Постойте же, по глазамъ вижу -- я не даромъ полицейскій. Вѣдь видите? А?

-- Вамъ мерещится...

-- Ладно. Я этой шельмѣ старой Осиповнѣ подведу. За что хочешь продастъ! Не прежнее время -- теперь вся ихъ преданность на томъ, кто лишній гривенникъ дастъ, шельма эдакая старая! крикнулъ онъ вдругъ разгорячась и ударяя большимъ кулакомъ по столу. Да я разузнаю.

-- Полноте, что вы?

Но разговоръ послѣ этой вспышки не вязался, и изъ ужина ничего не вышло. Гость сухо простился и на другое же утро рано уѣхалъ обратно въ усадьбу.

"А, догадался! думалъ Иванъ Мартьянычъ -- я.... да что пускай его и догадался!"

V.

Къ вечеру, безпокоясь, Иванъ Мартьянычъ отправился опять подъ березы. Тамъ никого не было. Въ усадьбѣ не слышалось голосовъ, не слышалось Ярба. Только разъ до него донесся точно какой-то усилившійся говоръ и -- стонъ. Онъ болѣзненно вздрогнулъ и чутко прослушивался. Все затихло. Деревья стояло неподвижныя и огромныя, раскидавъ сучья и вѣтви, озаренныя вечерними, красноватыми мирными лучами. Между деревьями чернѣлъ старый домъ. Онъ обошелъ усадьбу и вдали на противоположной сторонѣ по дорогѣ увидѣлъ Медвѣдевскаго работника верхомъ, который гналъ съ поля лошадей, поднимая по дорогѣ золотистое облачко пыли.

Онъ пошелъ съ немъ рядомъ, придумывая какъ бы ловчѣе выпытать не знаетъ ли онъ чего.

Работникъ, молодой, сухощавый парень, съ какимъ-то недоумѣвающимъ, глуповатымъ лицомъ, проворно снялъ шапку и поклонился вѣжливо.

-- Что это, началъ Иванъ Мартьянычъ,-- я сейчасъ шелъ мимо, у васъ будто въ усадьбѣ застонало?

-- Застонало? повторилъ тотъ, усмѣхнувшись,-- кому стонать? Съ чего это застонать? Некому стонать.

-- Исправникъ у васъ?

-- У насъ. Барышню заперли! съ какой-то неопредѣленною улыбкой прибавилъ работникъ, не то почему-то радуясь этому, не то недоумѣвая. Тотъ вздрогнулъ.

-- Заперли! быстро спросилъ онъ,-- это отчего?

-- А кто ихъ знаетъ -- это дѣло не наше. И Осиповну прогнали, тоже радостно смѣясь, еще добавилъ онъ.-- Другую такую-то здоровую старуху привезли!

Они помолчали.

-- Затѣмъ прощай, батюшка, сказалъ кланяясь работникъ.

Золотистое облочко, со стукомъ многихъ широкихъ, некованныхъ копытъ, понеслось впередъ по дорогѣ, на которой Иванъ Мартьянычъ стоялъ въ раздумьи.

Но раздумывать ему пришлось не долго. Изъ воротъ усадьбы выѣзжала, сверкая бляхами и гремя бубенцами, исправничья тройка. Иванъ Мартьянычъ хотѣлъ уйти въ лѣсъ, но раздумалъ и пошелъ на встрѣчу.

-- Стой, стой! неистово закричалъ исправникъ и выставилъ изъ тарантаса усатое, красное лицо, съ блуждающими, красными глазами.

-- Все у "прекрасныхъ здѣшнихъ мѣстъ" бродите, насмѣшливо началъ онъ хриплымъ голосомъ.-- Домой пора! Ха! ха! ха!

-- Я то здѣшній -- иду изъ Комарова, а вамъ и по службѣ бы надо пожалуй не здѣсь все быть, отвѣтилъ тотъ въ томъ же тонѣ.

-- Я въ своемъ уѣздѣ. Еще мнѣ службу указываетъ! Это чт о! Я самъ зааю! А вы тутъ шашни заводить! Эй, глядите!

-- Какія шашни! Это что? вспыхнувъ возразивъ тотъ,-- вы заводите, а не я: чего вы зря пожаловались; изъ-за васъ тамъ что дѣлается!....

-- Э, э, и! офиціальныя свѣдѣнія имѣете! Ловко! Только вотъ что я вамъ скажу -- проваливайте! Вы здѣсь безъ году недѣлю, а я имъ все равно родной. Дѣло рѣшенное! Дда! Старрикъ у меня вотъ гдѣ! Трахъ -- и ничего не будетъ -- и деньгами отъ мена... беретъ... и уголловнымъ -- нѣтъ давности.... А дѣвчонка что? Дѣвчонка тьфу! Вотъ что дѣвчонка! хрипѣлъ Запольскій.

Иванъ Мартьянычъ вспомнилъ что о какомъ-то убійствѣ говорилъ землемѣръ, и нахмурился.

-- Хорошія дѣда! Добрыя дѣла! Силой! Хороша жена будетъ! сказалъ онъ.

-- Ха, ха, ха! Эдакую добромъ и не добромъ ладно. А хорошая ли будетъ -- ужь это мое дѣло -- оззаботимся! Слушайте, у меня состояніе есть, а у васъ, я знаю -- я вводилъ во владѣніе -- чего вы лѣзете? Ну чего?

Иванъ Мартьянычъ не кланяясь свернулъ на тропинку.

-- Ха, ха, ха! гряди! гряди! Пошелъ! крикнулъ онъ ямщику.

Отводъ надѣловъ и соглашеніе между тѣмъ своимъ порядкомъ приходили къ концу. Маленькій землемѣръ, обложившись блестящими инструментами, былъ веселъ съ окончаніемъ работъ, и по мѣрѣ того какъ на большомъ ватманскомъ листѣ появлялись подъ его скорою рукой разноцвѣтные участки и покрылись стройными надписями, голубыми рѣчками и кустарникомъ, онъ, склоняя голову на бокъ, отходилъ, любовался, прищелкивалъ, напѣвая: "кустики, кустики, рѣчечьки, рѣчечьки!" и объяснялъ также, качавшимъ головой, крестьянамъ, какъ и зачѣмъ это дѣлается. Планы понимали многіе, но не видали какъ ихъ дѣлаютъ.

-- Хитро, хитро! говорили кругомъ:-- Ишь вонъ Петряевскій клинъ пошелъ.... Это выгонъ.... Такъ!

-- Этотъ клинушекъ такъ къ рѣчкѣ настояще и сходитъ. Вѣрно! Хитрое, братъ, твое дѣло! Хитрое! Истинно сказать.

Иванъ же Мартьянычъ задумывался, и его мало радовало удачное окончаніе. Въ сердцѣ кипѣло одно чувство, предъ глазами носился одинъ образъ, въ толовѣ была все та же дума. Ему, вѣчно бившемуся съ жизнью, вѣчно заправлявшему чужими интересами, привыкшему къ тревогѣ, захотѣлось мирнаго дома, роднаго крова, подъ которымъ бы тепло пріютилось его сердце, куда бы ѣхать было отрадно -- не такъ какъ теперь -- все равно куда. Нигдѣ тебя не хотятъ, никто не ждетъ, такъ, просто, безъ какого-нибудь дѣла, по сердцу.

Такъ мечталъ онъ по приходѣ съ работъ, сидя на крылечкѣ, разъ тихимъ яснымъ вечеромъ, населяя милымъ образомъ всѣ комнатки и уголки будущаго жилья. Никого не было; землемѣръ ушелъ на рѣку; въ деревню съ поля еще не приходили. Бѣлоголовые мальчишки, шумя, возились въ пыли, кричалъ пѣтухъ, валялись котята въ соломѣ, пригрѣтые теплымъ лучомъ. Съ поля вѣяло запахомъ скотенаго сѣна. Изъ-за высокой сосѣдней крыши алѣло ясное вечернее небо, прозрачное и чистое. Высокій конекъ крыши ярко вырѣзывался на немъ. Кошка осторожно пробиралась по высокому откосу, поглядывая пристально на пролетающихъ воробьевъ.

-- А что! Схожу къ старику, поговорю да и вся недолга, рѣшилъ онъ наконецъ встряхнувшись.-- До которыхъ же поръ все это будетъ!

Онъ вывелъ изъ сарая свою вороную лошадку, накинулъ на нее кошму и поѣхалъ потихоньку по дорогѣ къ усадьбѣ, раздумывая что ему говорить. Дорога вся была озарена вечернимъ солнцемъ; шумѣли въ листьяхъ на высокихъ вершинахъ деревъ, раздавались свѣжо звуча въ лѣсной прохладѣ птичьи всвисты. Копыта коня стучали по мелкому камню дороги. Кругомъ всадника было тихо, а въ душѣ его подымались тѣни и невольно онъ былъ смущенъ и озабоченъ. Что сказать? Не хуже ли будетъ?

Уже было почти темно; въ угловомъ окнѣ дома за колонной мелькнулъ огонь, когда онъ подъѣхалъ и привязалъ лошадь у березы на пустомъ дворѣ, близь крыльца. Изъ оконъ безмолвнаго дома его видно замѣтили, потому что дверь сѣней тяжело заскрипѣла на своихъ ржавыхъ петляхъ, и на порогѣ его встрѣтила высокая и крѣпкая старуха въ черномъ, повязанная платкомъ, съ недобрымъ взглядомъ сѣрыхъ маленькихъ глазъ, сколько Иванъ Миртьянычъ разглядѣлъ въ полутемнотѣ.

-- Вамъ кого? спросила она.

Тотъ объявилъ о себѣ.

-- Я скажу, только баринъ нездоровы, не велѣли никого пускать. Подождите -- скажу, подождите.

Ему смертельно хотѣлось спросить ее объ Анѣ, но онъ понималъ что это было бы безполезно.

Онъ услыхалъ въ комнатѣ старика, за дверью, его сиплый непріятный и удивленный голосъ,

-- Пріѣхалъ? Что? Онъ? Не можетъ быть.

-- Да-съ, спрашиваютъ.

-- Скажи -- сейчасъ.

Пока старуха ему передавала въ темнотѣ это, онъ слышалъ звяканье желѣзнаго ошейника и какія-то торопливыя приготовленія. Затѣмъ громко раздался голосъ "зови".

Когда тотъ открылъ дверь и вошелъ въ знакомую комнату, то увидѣлъ что старикъ, очевидно взволнованный, встрѣтилъ его стоя, поднявъ голову и не подавая руки. Лицо его почти нельзя было разглядѣть. Маленькая лампочка была скутана большимъ зеленымъ колпакомъ, и цвѣтныя лампадки кіота мерцали очень слабо. Но за то этотъ полусвѣтъ клалъ рѣзкія двойныя тѣни на каждую черту его измѣнившагося лица. Ярбъ всталъ медленно, подошелъ къ гостю и потомъ помахавъ хвостомъ, легъ на мѣсто, звякнувъ кольцами.

-- Знаетъ, видѣлъ, пробормоталъ старикъ какимъ-то бѣшенымъ шепотомъ, наблюдая за собакой -- Вы ко мнѣ пришли? Вы наглый человѣкъ, да, сказалъ старикъ, нахмурясь, съ разстановкой.

-- Я -- наглый! Это какъ?...

-- Мнѣ надо съ вами говорить, началъ какъ бы глотая слова и сдерживаясь, старикъ,-- хорошо что здѣсь.... хорошо!... Что тамъ еще? крикнулъ онъ громко.

За окнами слышался звонъ исправничьихъ бубенцовъ и колокола.

Старикъ быстрыми шагами подошелъ къ двери и крикнулъ: -- Не пускать, пусть подождеть, мнѣ надо, все мѣшаютъ! и защелкнулъ дверь на ключъ за собою, потомъ близко подошелъ къ Ивану Мартьянычу, глядя въ полутьмѣ въ его черные, блестящіе глаза и дрожа всѣмъ тѣломъ.

-- Кто какъ воръ къ дому идетъ, кто совращаетъ ребенка, кто онъ? бѣшенымъ шепотомъ, подступая, заговорилъ старикъ,-- кто прислугу подкупаетъ, идетъ мимо меня. Кто онъ?

-- Вы меня къ себѣ не пускали, заговорилъ тотъ въ волненіи,-- я не воромъ шелъ и никого не совращалъ. Встрѣтилъ случайно... Насъ Богъ свелъ. Я люблю вашу внучку.... Я Аню люблю всей душой, виддтъ Богъ, хотѣлъ васъ просить...

-- Дочь, не внучка! Дочь! вдругъ такимъ неестественнымъ, бѣшенымъ голосомъ, дико сверкая глазами, крикнулъ старикъ что гость его невольно отступилъ.-- Аня! Какъ ты смѣешь ее такъ звать! Кто она тебѣ? Мнѣ она дочь! Ты не хочешь ли жениться, ты, ты врагъ мой? Ты, который погубилъ мою дочь.... Ея мать была красавица.... Какая! И вотъ тутъ она упала.... Здѣсь! Ахъ, что такое? съ усиліемъ точно мучительно припоминая прибавилъ онъ, сильно потирая рукою лобъ, на которомъ вздулись синія жилы.

Въ полутемной комнатѣ съ этимъ бѣснующимся старикомъ "онъ заговаривается", вспомнилъ слова землемѣра гость.

Вдругъ старикъ повернулся отъ него и глухо зарыдавъ упалъ предъ кіотомъ съ размаху, такъ что пламя лампы и цвѣтныхъ лампадокъ заколебалось, и полосы, и тѣни и кругъ на потолкѣ заходили.

-- Господи! Прости окаяннаго раба Твоего, прости, твердилъ онъ, ударяя себя въ грудь, и наперсные образа мѣрно звенѣли, мягко падая на медвѣжьи полости.

Онъ всталъ, обернулся и словно блаженство зажглось на лицѣ его, и глаза странно и дико блуждали.

-- А ты кто? заговорилъ онъ подступая опять,-- ты врагъ мнѣ. Лютый врагъ.... Ты погубилъ.... дочь! Она мнѣ дочь.... Не говори, погубилъ. Я знаю.... и убью.

Иванъ Мартьянычъ повернулся къ двери, въ самомъ дѣлѣ боясь остаться одному съ человѣкомъ очевидно не въ здравомъ состояніи.

Онъ схватился за ручку двери, но она была заперта.

Пока онъ соображалъ что сдѣлать, старикъ вдругъ какъ-то хитро улыбнулся и, быстро подойдя къ столу, взялъ съ него что-то блеснувшее въ кругѣ лампы и засмѣялся.

-- Ха, ха, ха! уйти хотѣлъ! Э, нѣтъ, я знаю! я приготовился; они всѣ такъ -- уйти!... Нѣтъ, шалить! Стой, ни съ мѣста! грянулъ онъ, такъ что Ярбъ поднялся и зарычалъ.

Тутъ только, холодѣя, увидѣлъ Иванъ Мартьянычъ въ полутемнотѣ медленно поднимавшуюся дрожащую руку старика, высоко закинутую голову, и въ рукѣ тяжелый, старинный, оправленный въ серебро, пистолетъ....

Онъ вдругъ, рѣшившись, въ отчаяньи кинулся прямо на старика, и только-что схватилъ его руку, какъ выстрѣлъ раздался, наполнивъ все кругомъ дымомъ и грозно прогремѣвъ.

Старикъ упалъ и началъ бормотать несвязныя рѣчи. Ярбъ вылъ, рычалъ надъ нимъ.

-- Вотъ, вотъ держите... Она, она! надо спрятать, что крови! Только она не убита, ей-Богу; это не такъ. Она сама умерла. Право, право, сама умерла!

Въ дверь между тѣмъ слышалось тяжелые удары лома и топора, раздавалось голоса и плачъ и рыданіе Ани....

-- Меня, меня поддержи, другъ, а то умру! лепеталъ больной.-- Умру! Не хочу умирать! Не хочу!

Отбросивъ ногой пистолетъ, Иванъ Мартьанычъ поднялъ обезсиленнаго и задыхающагося старика и посадилъ въ кресло.

Въ это время дверь съ трескомъ подалась, распахнулась, и Запольскій со свѣчой и топоромъ, и работникъ съ ломомъ въ рукѣ, и высокая старуха испуганные показалось въ дверяхъ, и странныя тѣни преважно заколебалась по высокомъ стѣнамъ. Въ комнату влетѣла рыдающая, отчаянная, Аня, о бѣлыя, нѣжныя ручки ея обвилась около шеи Ивана Мартъяныча.

-- Чтъу васъ? Господи, какой ужасъ! Стрѣляли! рыдала она;-- я боюсь, боюсь его. Всегда боялась. Боюсь!

-- Полно, полно, милочка! успокоивалъ тотъ, гладя ее по головѣ какъ ребенка,-- полно, ничего нѣтъ.

Старуха хлопотала около больнаго, который, закатившись въ креслѣ, безъ движенія, закрылъ глаза и тяжко дышалъ. Запольскій, разглаживая свои большіе усы, медленно и печально внимательно глядѣлъ на это, поставивъ тихо свѣчу на столъ, и сѣлъ. Онъ разсѣянно и мрачно думалъ, и вдругъ, какъ бы опомнившись и увидѣвъ какъ раскраснѣвшееся, заплаканное личико Ани прижалось къ широкому плечу Ивана Мартъяныча, повернулся о пошелъ.

-- Ну, выходитъ, прощайте! сказалъ онъ какимъ-то страннымъ, надтреснутымъ голосомъ;-- мнѣ дѣлать здѣсь нечего. Чего уставился, болванъ? вдругъ крикнулъ онъ на работника, который стоялъ въ дверяхъ, разглядывая съ удивленіемъ и недоумѣніемъ эту сцену.-- Чего стоишь? Помоги поди ей съ кресла-то поднять. А ты чего? обратился онъ къ кучеру своему, тоже оказавшемуся здѣсь.-- Маршъ!

Черезъ нѣсколько минутъ раздался звонъ бубенцовъ и колокола, и по двору въ ворота прогремѣлъ его тарантасъ.

VI.

Довольно лѣтъ прошло. Въ одинъ сѣрый, хмурый, осенній день, мы видимъ Ивана Мартъяныча, такого же крѣпкаго и чернаго, но уже съ сильною просѣдью въ волосахъ и боронѣ, въ вагонѣ одной изъ московскихъ желѣзныхъ дорогъ, подъѣзжающимъ къ Москвѣ въ сопровожденіи черноглазаго и бойкаго мальчугана, очень похожаго на него, который, глядя въ окна на мелькающія поля, деревни и станціи, обо всемъ его разспрашиваетъ и пристаетъ все къ нему скоро ли городъ.

Далеко отъ нихъ въ углу вагона, кутаясь и угрюмо уткнувшись въ воротникъ пальто, сидѣлъ прислушиваясь къ ихъ разговору толстый и скучающій пассажиръ. Онъ купилъ себѣ нѣсколько газетъ, но кажется только чтобы сѣсть на нихъ, смять ихъ и бросить, и чтобы другіе, болѣе экономные, у него ихъ попросили, разгладили и прочитали. Едва ли впереди ждало его что-нибудь радостное, судя по его сумрачному, полному, усатому лицу. Наиболѣе интересовавшіе его были Иванъ Мартьяновичъ съ сыномъ. Онъ наконецъ не выдержалъ и пошатываясь отъ толчковъ гремящаго вагона, грузно направился къ нимъ, придерживаясь за высокія спинки дивановъ.

-- Извините.... вы.... сказалъ онъ.

-- Боже мой, Запольскій. Очень радъ, отвѣчалъ тотъ,-- да какъ вы посѣдѣли и потолстѣли, узнать нельзя. Что же, ужь не въ коронной?...

-- Нѣтъ, въ частной компаніи директорствую. Небольшая такая компанія, Богъ съ ней, и тоска смертная!-- Ну, а вы какъ? Счастливы? Да что спрашивать! Ишь пострѣленокъ какой, щипнулъ онъ мальчика. Ну, а мать что?

-- Здорова, весела, хозяйничаетъ.-- Ничего, живемъ помаленьку. А я вотъ везу въ Москву сынишку. Будетъ голубей гонять -- учись.

-- Я, папа, голубей никогда не гонялъ, тотчасъ отвѣтилъ мальчикъ, внимательно слушавшій.

-- Это, братъ, такъ говорится. Экой строгій какой! Не всяко лыко въ строку....

-- Старикъ вѣдь умеръ тогда?...

-- Да, бѣдный.... совсѣмъ заговариваться сталъ.... И ничего не осталось.... дивно какъ онъ жилъ! Сводилъ концы съ концами....

Запольскій только на это усмѣхнулся.

-- Ты понимаешь ли, мальчуганъ, оказалъ онъ перемѣняя разговоръ:-- мама у тебя красота какая! Эхъ, да что, махнувъ рукой и вздохнувъ добавилъ:-- Ну, батюшка, прощайте, отъ меня кланяйтесь... скоро пора и выбираться....

Въ окна уже замелькали, къ великому восторгу мальчика, безчисленныя крыши и главы церквей и монастырей необъятнаго города.

Н. БОЕВЪ

"Русскій Вѣстникъ", No 9, 1872