Несколько времени, я держался мнения, что люди имеют врожденную склонность к разрушению. Если народ может поднять ненаказанно руки на какой-нибудь памятник, то верно ниспровергнет или испортит его. Я видел в Дрездене, в саду графа Бриля, многие прекрасные статуи, обезображенные, по взятии сего города, прусскими солдатами, которые для забавы стреляли в них из ружей. Чернь большей частью наклонна и к моральному разрушению, то есть, к злоречию и клевете: она любит поносить всех тех, которые восходят на высшие перед ней степени. Но сей злобный инстинкт не есть природный. Он происходит от неудачи тех людей, которым воспитание внушило честолюбие, а общество одному противится, что и повергает их в отрицательное любочестие. Будучи не в состоянии возвыситься, они стараются всех унизить. Итак в сем случае склонность к разрушению не есть природное побуждение, но следствие бессильного и завистливого властолюбия. Дикие народы разрушают только памятники врагов своих, а свои берегут тщательно. Дикие добрее наших просвещенных, доказательством сего служит то, что они никогда не злословят соотечественников своих.
Как бы то ни было, склонность к развалинам есть общая всем людям. У нас в садах делают художественные развалины; а дикие любят покоиться меланхолически на берегах моря, особливо во время бурь, или подле шумных водопадов. Большие разрушения представляют новые живописные действия, и сие-то любопытство видеть его, соединенное с лютостью, побудило Нерона зажечь Рим, чтоб насладиться зрелищем великого пожара. Отложив в сторону человеколюбие, сие длинные пламенные языки, которые среди тьмы лижут небо, как говорит Виргилий; вихри черно-красного дыма, тучи разноцветных искр, алые отражения на улицах, на высоте башен, на поверхности гор и на вершинах отдаленных гор, нравятся не только в натуре, но и даже в картинах и в описаниях. Сие чувство, не имеющие связи с нашими физическими нуждами, подало повод некоторым философам сказать утвердительно, что душа, будучи ничто иное, как движение, любит все чрезвычайные потрясения. Вот для чего, говорят они, стекается столько народу на площади, где казнят... Правду сказать, сии позорища не имеют ничего живописного. Но сии философы, по примеру многих других, выдали нам парадокс за аксиому. - Во-первых, душа любит столько же покой, сколько и движение. Она есть весьма кроткая гармония, трудно выдерживающая сильные потрясения; и хотя бы она по свойству своему была ничто иное, как движение, то я не вижу для нее необходимости любить то, что угрожает ей и самой разрушением. Лукреций, по мнению моему, гораздо правильнее рассуждает, говоря, что удовольствие, находимое нами в таких зрелищах, рождается от чувствования нашей собственной безопасности. Мы любим смотреть на бурю с берега и на все бедствия, от которых мы защищены совершенно. По сей же самой причине люди в зимние вечера охотно рассказывают, перед огнем и среди семейства своего, страшные повести о мертвецах, разбойниках, путешественниках, заблудившихся в дремучих лесах и проч. Чувство собственной безопасности производит еще то, что добродушные впрочем люди любят видеть трагические представления, читать описания кровопролитных сражений, кораблекрушения и опустошения областей. Спокойствие и бесстрашие мещанина усугубляется от опасности воина, мореходца, или придворного. Сей род удовольствия происходит от нашей физической бедности; но в нас есть еще другое благороднейшее чувство, которое заставляет любить развалины, независимо от живописных действий и собственной безопасности: я разумею, чувство божества, которое всегда примешивается к нашим меланхолическим ощущениям и составляет главную их прелесть. Я постараюсь представить читателям некоторые впечатления, производимые над развалинами. Сия материя очень нова и богата; но время и силы мои не дозволяют мне в нее углубится: однако ж скажу о ней слова два, для оправдания, как умею, рода человеческого.
Сердце человеческое по естеству своему столь наклонно к состраданию, что зрелище развалин, напоминающих только бедствие людей, внушает в нас ужас, как бы впрочем, живописны они не были. - Мне случилось в 1765 году быть в Дрездене, спустя много лет после бомбардирования города сего. Он невелик, но очень приятен и славен своею торговлей. Улицы в нем прямые; миловидные каменные домики, украшенные снаружи колоннадами, балконами, резной и лепной работой, были тогда большей частью разрушены. Неприятель направлял почти все бомбы на лютеранскую церковь Св. Петра, которой своды так крепки, что бомбы, не причинив куполу ни малого вреда, отскакивали от него на окрестные дома, зажигая и разрушая оные. Я увидел, что все было еще в самом том состоянии, как при окончании войны. Только обгорелые камни, завалившие совсем некоторые улицы, были подобраны и складены по обеим сторонам наподобие парапета. Половины некоторых каменных огромных зданий стояли еще, хотя и треснули сверху донизу. В них можно было видеть полуразрушенные лестницы, расписанные потолки, кабинеты, убранные китайскими бумажками, разбитые зеркала, мраморные камины, и проч. В других домах остались только печи с трубами, и возвышались из середины каменных куч, подобно черным пирамидам. Третья часть города была приведена в сие плачевное состояние. С печальным видом ходили туда и сюда жители, отличавшиеся прежде своим веселонравием так, что их называли немецкими французами. Сии развалины, представляющие множество любопытного и живописного, повергали в мрачную меланхолию; ибо в них были видны только следы гнева сильного государя, устремившегося не на твердые стены военного города, но на мирные и приятные жилища народа трудолюбивого и промышленного. Самые даже прусаки были тем тронуты. Я совсем не чувствовал утешительного возврата к собственной безопасности, возбуждающегося в нас при виде бедствия, от которого мы защищены; напротив того унылый голос из глубины сердца моего говорил мне: ах! если бы это было твое отечество!
Развалины, производимые временем, рождают в нас совсем иные чувства. Сии нравятся, подвергая нас, так сказать, в бесконечность и относя за множество веков назад; чем древнее они, тем любопытнее. Вот почему развалины итальянские интересуют нас более французских, греческие более итальянских, а египетские более греческих. В первый раз, как я увидел древний памятник - это были триумфальные ворота, воздвигнутые Марием по разбитии кимвров - не мог на него довольно наглядеться. Как! Вскричал я: это построено римлянами! и воображение в один миг перенесло меня в Рим, ко временам Мариевым. Трудно было бы мне описать различные чувства, попеременно во мне тогда рождавшиеся. Во-первых, хотя сей памятник, подобно всем другим европейским триумфальным воротам, был воздвигнут на счет бедствия рода человеческого, однако ж, не причинил мне никакого огорчения: я вспомнил, что кимвры напали на Италию, как разбойники, и рассудил, что если сии ворота служат памятником победы римлян над кимврами, то вместе показывают и силу времени над римлянами же. Монумент сей очень мало поврежден; но статуи, представляющие воинов, так обезображены, что нельзя мне было различить не только лиц их, но даже и оружия; а некоторые не имели уже и ног. Один соседственный сельский священник велел выломать множество камней из-под правой стороны аркады, для починки ограды церкви своей; но несмотря на сие, свод висел на воздухе, как будто каким волшебством. Сие подало мне высокое мнение о искусстве древних в строении публичных зданий. Мне пришло также в голову, что сей священник-разрушитель происходит, может быть от древних кимвров, так как французы от древних северных народов, овладевших Италией. Таким образом, кроме разрушения, которого не одобрял из почтения к древностям, размышлял я о не постоянстве мира сего, где побежденные часто занимают место победителей, и обратно. Я представлял себе, что как Марий отомстил за римлян и помрачил славу кимвров, так точно один из потомков сих кимвров разрушал в свою очередь славу Мария, и что, может быть, молодые девушки из ближних деревень приходят в праздники плясать под тенью сих триумфальных ворот, не заботясь о том, кто их построил и кто разорил.
Развалины, представляющие нам сражение натуры с искусством человеческим, рождают приятную меланхолию. Натура показывает в них прочность своих трудов и бренность наших; она даже и, разрушая, созидает; из расщелин памятников наших произращает она разные полезные деревья, травы, мхи, которые цветом своим и разными положениями составляют приятнейшие с каменьями противоположности. Я всегда с великим удовольствием останавливался в Люксембургском саду, на конце Кармелитской аллеи, рассматривая одно изящное произведение архитектуры, служившее вначале своим украшением колодезю. С одной стороны фронтона изображена лежащая престарелая река, на лице которой время напечатлело гораздо больше почтенных морщин, нежели сколько дал ей оных резец художника: время лишило ее одной ноги, и произвело на месте оной кленовое дерево. От бывшей с другой стороны фронтона наяды осталась только нижняя половина тела; голова, плеча и руки отвалились. Сие отпавшие руки держали еще урну; вместо же водяных трав вырастали из нее те, которые любят самые сухие места, а именно: кусты желтофиолей, дикий цикорий, и густые, длинные снопы каменорослых зерновых трав.
Изящная архитектура оставляет всегда изящные развалины. Планы искусства связуются тогда с величественными планами натуры. Для меня нет ничего великолепнее древних, высоких башен, которые предки наши воздвигали на вершинах гор, чтоб видеть издали приближение неприятеля; на них выросли большие деревья, колеблемые ветром. Мне случалось видать, что из смертоносных прежде бойниц некоторых из них вырастали кусты приятной сирени, которой нежные фиолетовые оттенки делали приятнейшую противоположность с мрачными и пещеристыми камнями башни.
Вид развалин бывает еще интереснее, когда присоединится к нему какое-нибудь моральное чувство, например, если будет известно, что сии полуразрушенные башни служили некогда убежищем разбойникам. Таков был в области Ко старинный замок Лилебонский. Высокие стены, его окружающие, очень повреждены на углах и так заросли плющом, что не видно почти камней, из которых они складены. Из средины дворов, куда, кажется, нет возможности пробраться, возвышаются башни с зубцами; на вершинах их растут большие деревья, представляющие издали подобие густых волос каких-нибудь исполинов. Сквозь густоту травы приметны изредка готические окна, бойницы, проломы, лестницы, похожие на устья пещер. Вокруг сего унылого места летают в молчании одни только ночные птицы; там ничего не слышно, кроме свиста ветров, или стона совы, вьющей гнездо в сих развалинах. Замок построен среди узкой равнины, окруженной лесистыми горами. Когда вообразил я себе, что сей замок был некогда обитаем тиранами, которые до утверждения королевской власти, грабили и проливали кровь как несчастных подданных своих, так и проезжих: то мне показалось, что я вижу скелет какого-нибудь огромного дикого зверя.
( Из Etudes de la Nature ).
-----
[Бернарден де Сен-Пьер Ж.А.] О развалинах: [Эссе]: (Из Etudes de la Nature [т.3]) // Вестн. Европы. -- 1804. -- Ч.13, N 4. -- С.292-302.