Прошло много времени, и оно показалось целою вечностью маленькому страдальцу, -- пока, наконец, он встал на ноги и мог снова ходить. Но с этих пор выздоровление его пошло уже так быстро, что через месяц Тарзан был таким же сильным и подвижным, как прежде.
Во время своего выздоровления он много раз восстанавливал в памяти бой с гориллой. И первой его мыслью было снова отыскать то чудесное маленькое оружие, которое превратило его из безнадежного слабого и хилого существа в победителя могучего зверя, наводившего страх на джунгли.
Кроме того, он всей душой стремился снова побывать в хижине и продолжать осмотр тех диковинных вещей, которые находились там.
Однажды рано утром он отправился на розыски. Он скоро увидел начисто обглоданные кости своего противника, и тут же, рядом, прикрытый опавшими листьями валялся его нож, весь заржавленный от запекшейся крови гориллы и от долгого лежания на влажной почве.
Ему не понравилось, что прежняя блестящая поверхность ножа так изменилась, но все-таки в его руках это было достаточно грозное оружие, которым он решил воспользоваться при первом случае. У него мелькнула даже мысль, что отныне он уже не должен будет спасаться бегством от наглых нападений старого Тублата.
Через несколько минут Тарзан был уже около хижины, опять открыл ее дверь и вошел. Его первой заботой было изучить механизм замка, и пока дверь была открыта, он внимательно осмотрел его устройство. Ему хотелось точно узнать, что собственно держит дверь закрытой и каким образом она открывается, как только прикоснешься к замку?
Тарзан увидел, что изнутри тоже можно притворить и запереть дверь на замок. Он так и сделал, чтобы никто не мог потревожить его во время занятий.
Тогда он приступил к систематическому осмотру хижины; но его внимание было опять главным образом приковано к книгам. Казалось, они имели на него какое-то странное, непреодолимое влияние. Он не мог сейчас заняться ничем иным -- до такой степени захватила его увлекательная сила и изумительная тайна книг.
Здесь был букварь, несколько элементарных детских книжек, какие-то многочисленные книги с картинками и большой словарь. Тарзан рассмотрел их все. Больше всего ему понравились картинки, но и маленькие странные козявки, покрывавшие страницы, где не было рисунков, возбуждали в нем удивление и будили его мысль.
Сидя с поджатыми ногами на столе в хижине, построенной его отцом, склонившись всем своим ловким загорелым и стройным нагим телом над книгой, удерживаемой сильными. Будто выточенными из дерева или кости руками, этот маленький первобытный человек с густой гривой длинных черных волос, нависавших над блестящими умными глазами, представлял собою трогательное и замечательное живое олицетворение изначального стремления к свету знания сквозь черную ночь невежества.
Лицо его выражало мыслительное напряжение. Каким-то не поддающимся анализу путем, он уже нащупал ключ к столь смущавшей его загадке о таинственных маленьких козявках.
Перед ним лежал букварь, а в букваре был рисунок, изображавший маленькую обезьяну. Эта обезьяна походила на него самого, но, за исключением рук и лица, была покрыта каким-то забавным цветным мехом. Тарзан принимал за мех костюм человека! Над картинкой виднелись семь маленьких козявок:
М-а-л-ь-ч-и-к.
И он заметил, что в тексте, на той же странице, эти семь козявок много раз повторялись в том же порядке.
Затем он постиг, что отдельных "козявок" было сравнительно немного, но что они повторялись много раз -- иногда в одиночку, а чаще в сопровождении других.
Он медленно переворачивал страницы, вглядываясь в картинки и текст и отыскивал повторение знакомого сочетания м-а-л-ь-ч-и-к. Вот он снова нашел его под другим рисунком: там опять была маленькая обезьяна и с нею какое-то неведомое животное, стоявшее на всех четырех лапах и походившее на шакала. Под этим рисунком козявки слагались в такое сочетание:
М-а-л-ь-ч-и-к и с-о-б-а-к-а.
Итак, эти семь маленьких козявок всегда сопровождали маленькую обезьяну!
Таким образом продвигалось учение Тарзана. Правда, оно шло очень, очень медленно, потому что, сам того не зная, он задал себе трудную и кропотливую работу, которая вам или мне показалась бы невозможной: он хотел научиться читать, не имея ни малейшего понятия о буквах или письме и никогда не слыхав о них.
Тарзану долго не удавалось справиться с поставленной им себе задачей. Прошли многие месяцы и даже годы, пока он разрешил ее. Но спустя долгое время, он все-таки постиг тайну маленьких козявок. И когда ему исполнилось пятнадцать лет, он уже знал все комбинации букв, сопровождавшие ту или иную картинку в маленьком букваре и в двух книжках для начального чтения.
Разумеется, он имел лишь самое туманное представление о значении и употреблении союзов, глаголов, местоимений, наречий и предлогов и едва ли бы научился читать по-настоящему, не приди на помощь счастливый случай.
Однажды Тарзан бежал по верхней тропе древесной чащи, направляясь к заветной хижине. Вдруг его внимание привлекла фигура незнакомого зверя, медленно пробиравшегося по земле среди деревьев и кустарников. Зверь держался на двух ногах, прихрамывал и останавливался на каждом шагу. Побуждаемый охотничьим инстинктом, Тарзан проворно спустился вниз и стал на пути незнакомого животного.
Это была обезьяна -- такая, каких он немало видел в книжке с картинками. Она была голой, как он сам -- по крайней мере, в тех местах, где от её тела отставали обрывки какого-то странного меха, и мех этот лишь кое-где болтался клочьями на белом теле обезьяны, местами побуревшем от загара.
Выйдя из густых зарослей, Тарзан очутился прямо перед предполагаемым противником, он уже занёс сильной рукой своё неотразимое оружие -- найденный в хижине нож, с которым он теперь ни на минуту не расставался.
Обезьяна испустила хриплый крик и упала на колени со всеми признаками ужаса на лице. Протягивая к Тарзану руки, она бормотала на незнакомом Тарзану наречии:
"Не тронь меня, дикий вождь! Я бедный старый Бингс (Биннс, Биннз)! Я не по своей охоте зашёл в твои владения"!..
Тарзан не мог знать, что за несколько дней перед этим в море, в нескольких десятках вёрст от бухты, разыгралась одна из весьма нередких трагедий: буря разбила и потопила небольшую английскую коммерческую шхуну "Фэнси", и из всего экипажа волны прибили к берегу лишь полоумного матроса, старого Бингса, исполнявшего на судне самую грязную работу и лишь временами, когда на него находил период просветления, способного поддерживать разумную беседу. Большей частью он молчал, беспрекословно исполняя всякое дело, которое ему поручали, и идиотски улыбался.
Пролежав около суток без чувств на берегу, к которому его прибили милосердные волны, матрос пришёл в себя и с трудом поднялся на ноги. Крушение произошло в один из моментов просветления его сознания, и он сразу понял весь ужас своего положения. Шатаясь, он побрёл вдоль берега, надеясь найти товарищей по несчастью. Свои ослабевшие силы он поддерживал моллюсками, в изобилии усеивавшими берег после отлива.
Его надежды оказались напрасны: на всём протяжении берега не видно было ни малейших следов живого существа, ни малейших следов крушения. Ясно было, что шхуна пошла ко дну со всей своей командой и пассажирами, которые даже не успели спустить лодок.
Терзаемый жаждой матрос свернул с берега в лес, рассчитывая набрести на ручеёк или пресную лужу, и двое суток, каким-то чудом уцелев от зверей, скитался по лесу, пока не набрёл на Тарзана.
Когда перед ним как из-под земли выросла огромная фигура смуглого дикаря с занесённым ножом, матрос решил, что ему пришёл конец, и скорей машинально, чем с надеждой умилостивить "вождя", обратился к нему с мольбой.
Это был первый человек, которого видел Тарзан. Смутным инстинктом он угадал в матросе существо, родственное тому непостижимому миру, с которым его познакомили странные плоские предметы -- книги, а опыт подсказал ему, что незнакомая обезьяна страдает от голода и жажды. Обхватив перепуганного матроса мощной рукой, он, как белка, взбежал с ним на высокое дерево и помчал к известному ему лесному озеру. Положив его у самой воды, Тарзан стал наблюдать.
Увидев воду, матрос прильнул к краю берега и жадно стал пить. Утолив жажду, он несколько раз окунул в озеро голову. Освежившись этой ванной, он оглянулся на своего спасителя, который, присев по-обезьяньи на корточки, с интересом следил за телодвижениями незнакомца. Матрос понял, что дикарь ему не враг, и обратился к нему с благодарственной речью -- Тарзан с изумлением вслушивался в незнакомые звуки, отвечая матросу горловым бормотанием. Вдруг он сорвался с места, исчез на полминуты в чаще т вернулся с большим сочным плодом, который протянул матросу. Матрос схватил плод, закивал Тарзану и приступил к еде.
Контакт между двумя человеческими существами был установлен. Поев, матрос, замигал глазами, и Тарзан оставил его в покое: он видел, что измученной обезьяне хочется спать.
Всё время, что продолжался мертвецкий сон матроса, Тарзан сидел около него неподвижно, ни на минуту не сводя с него глаз. Лёгкими, как ветер, прикосновениями он ощупал матроса и убедился, что его мех (это были жалкие клочья его одежды) не составляет части его тела, а легко отделяется. На изнанке этого "меха" он разглядел полинявшие очертания тех самых "коязвок", какие он видел на листах книг в хижине, и это ещё сильнее укрепило его в мысли, что пришелец -- представитель того странного мира, который открылся ему в хижине.
Через несколько часов матрос проснулся. Он изумлённо вскинул глаза на Тарзана, но, видимо, припомнив всё, заулыбался своему спасителю.
"Еды"! -- проговорил он. И, видя, что Тарзан не понимает, он пояснил свою просьбу мимикой: показал на кожуру плода и задвигал челюстями, открывая и закрывая рот. Тарзан понял, что звуки "еда" означают плод, и тотчас же принёс несколько плодов.
"Кто ты, вождь"? -- спросил матрос. Тарзан отвечал невразумительным рычанием. Матрос ткнул пальцем в плод, проговорив: "Еда"!
Потом он несколько раз ткнул пальцем себе в грудь, промолвив: "Бингс"!
Тарзан не понимал. Матрос стал указывать пальцем на все окрестные предметы: на дерево, озеро, птицу, землю, червя. Всякий раз, ткнув пальцем в направлении предмета, он делал паузу и произносил соответствующее слово. Потом он снова ткнул пальцем в себя и проговорил: "Бингс"!
Тарзана осенило. Он понял, что Бингс -- имя новой обезьяны. Он несколько раз повторил, тыча матроса в грудь: "Бингс, Бингс"! Матрос улыбался и кивал, так же тыча себя в грудь.
Тогда Тарзан ткнул пальцем и в свою грудь и проговорил: "Тарзан"!
"Тарзан! Тебя зовут Тарзан? Понимаю! Молодец, Тарзан"! -- радостно говорил матрос.
Так Тарзан сделал великое открытие: он понял суть местоимений в человеческом языке в их выражении мимикой.
Дав матросу ещё немного отдохнуть и выкупаться, Тарзан потащил его к хижине. Изумление матроса не знало границ. Он шатался, как пьяный, при виде этих несомненных признаков присутствия цивилизованных людей: хижина, хотя и грубая, но построенная по всем правилам плотницкого искусства, книги, печка... И вдруг глаза его разглядели в полутьме быстро надвигавшихся сумерек человеческую фигуру, он нагнулся -- скелет! Рядом, на постели, -- другой скелет. Вот колыбелька -- и в ней маленький скелет...
С криком ужаса матрос кинулся вон из хижины, и никакая мимика Тарзана не могла заставить его вернуться в неё.
Ночь матрос провёл под могучей защитой Тарзана в развилине исполинского дерева, куда не мог добраться никакой зверь.
Утром Тарзан спустился с матросом на землю, и они направились к хижине. Но у входа матрос остановился, как вкопанный. Тарзан схватил его за шиворот и потащил было в дверь, но на лице матроса отразился такой ужас, он так плотно закрывал себе руками глаза, что Тарзан смутно понял: какое-то могучее и совершенно непреодолимое чувство не даёт Бингсу войти внутрь, и принуждать его к этому не следует!
Он оставил матроса снаружи, а сам отправился в хижину, откуда вскоре вынес груду книг. Бросив книги к ногам матроса, Тарзан недоуменно и вопросительно вперил в него глаза.
Бингс стал рассматривать книги. Он знал грамоту и читал довольно порядочно, но писать никогда не мог выучиться, как следует. Корявые пальцы с трудом держали перо.
Тарзан нетерпеливо тыкал в картинки, изображавшие зверей, птиц, растения, и посматривал на матроса. Бингс понял, что "вождь" просит учить его. Он немедленно приступил к делу: указывая на предметы, называл их и заставлял Тарзана повторять за собой слова. Слова, как это делается в начальных книжках для чтения, были все односложные, и первые шаги Тарзана дались ему без особого труда.
Занятия происходили чаще всего на вершине того дерева, где Тарзан ночевал после первой встречи с Бингсом. Здесь матрос устроил себе сносный шалаш для защиты от дождя и солнца, так как в хижину он боялся заходить, а на земле он легко мог бы сделаться добычей диких зверей. Обезьянам своего племени Тарзан не говорил о новом знакомом, сами же они почти никогда не подходили к хижине.
В какой-нибудь месяц Тарзан с помощью Бингса овладел основными понятиями человеческого быта и мышления и кое-как объяснялся с матросом, умственный кругозор которого был не особенно велик.
Спустя некоторое время матрос нашёл возможным приступить к ознакомлению молодого дикаря с азбукой. Он стал расчленять слова на звуки и указывать буквы, соответствующие последним. Это было для Тарзана полным откровением: хотя он и привык соединять сочетания "козявок" с пластическими образами предметов, и буквенные соответствия предметам ему были уже более или менее понятны по догадке, но изображения "козявками" слов и то, что каждая "козявка" соответствует звуку, впервые открылись ему во всём потрясающем значении этого факта.
Толстым сучком матрос чертил на песке печатные буквы -- рукописные он сам еле знал и не почёл нужным знакомить с ними Тарзана, -- и так он научил Тарзана писать. Велика была его радость и гордость, когда дикий ученик впервые написал его имя: "Матрос Бингс" и своё собственное: "Тарзан-от-Обезьян"!..
Однажды утром, забравшись на вершину дерева, Тарзан смутился: вместо ласкового лица Бингса перед ним была какая-то чужая, искажённая гримасой физиономия, по которой изредка скользила бессмысленная улыбка. На вопросы Тарзана Бингс не ответил ни слова, но покорно поел плодов, которые ему принёс ученик, так же покорно он слез с дерева вместе с Тарзаном, пошёл к ручью, выкупался, но из занятий, обычно происходивших в этот час, ничего не вышло: Бингс впал в безумие, светлый промежуток кончился, он ничего не понимал и только глупо улыбался. Тарзан сообразил, что Бингс болен какой-то болезнью, которая ему напоминала болезнь шакалов, иногда на них находившая и внушавшая ужас всем обитателям джунглей. Но только Бингс ни на кого не бросался и, видимо, не был ни для кого опасен.
Он теперь очень походил на гориллу: весь густо оброс волосами, последние клочки былой одежды давно истлели на нём. Теперь он ел сырое, сочащееся кровью мясо, которое ему приносил Тарзан, а в первое время он боялся к нему прикоснуться.
Тарзан ухаживал за больным другом, удвоил свои заботы о нём и внимание, но матрос не поправлялся. Однажды, придя в обычный час, Тарзан не нашёл его на дереве. В его отсутствие матрос слез и куда-то скрылся.
Тонкое чутьё Тарзана и спешно произведённые поиски не оставили места сомнениям: безумец углубился в джунгли и пал жертвой львицы, следы которой Тарзан обнаружил у кустов, где застряло несколько прядей волос, которые могли принадлежать только Бингсу.
Горе Тарзана, потерявшего лучшего друга, не знало границ. В отчаянии он устроил в следующую же ночь кровавые поминки по своему другу. Несколько молодых львов и леопардов вышли в эту ночь на последнюю свою охоту, и злобно торжествующий победный вопль Тарзана не раз прорывал мрак и тишь беспредельных джунглей.
Лишившись учителя, Тарзан продолжил своё образование, по-прежнему посещая хижину и копаясь в иллюстрированных книгах. Теперь, когда он умел читать и писать -- печатными буквами, -- это было совсем лёгкое дело, хотя очень и очень многое продолжало оставаться для него непонятным. Отвлечённые предметы никак не укладывались в его мозге, Бингс, знавший только грамоту, но не получивший почти никакого образования, сам был очень слаб насчёт абстрактных понятий. До своего последнего приступа безумия он успел только немного обучить Тарзана элементарному счёту. Но звуковую человеческую речь, лишившись собеседника, юноша очень скоро и основательно забыл.
Однажды в одном из ящиков стола, который до того времени ему никак не удавалось открыть, он нашел несколько карандашей. Случайно проведя концом одного из них по столу, он с восхищением увидел, что карандаш оставляет за собой черный след.
Тарзан так усердно занялся этой новой игрушкой, что поверхность стола очень скоро покрылась линиями, зигзагами и кривыми петлями, а кончик карандаша стерся до дерева. Тогда Тарзан принялся за новый карандаш. Но на этот раз он уже имел в виду определенную цель.
Ему пришло в голову вновь изобразить некоторые из маленьких козявок, которые ползали на страницах его книг.
Это было трудное дело, прежде всего уже потому, что он держал карандаш так, как привык держать рукоять кинжала, что далеко не способствовало облегчению письма или разборчивости написанного.
Однако, Тарзан не бросил своей затеи. Он занимался письмом всякий раз, когда приходил в хижину, и в конце концов практический опыт указал ему такое положение карандаша, при котором ему легче было направлять и водить его. И тогда он получил возможность воспроизвести некоторые из маленьких козявок.
Таким путем он стал писать.
Срисовывая козявок, он научился и другой вещи -- их числу. И хотя он не мог считать в нашем смысле этого слова, он все же имел представление о количестве, в основе которого лежало число пальцев на одной руке.
Роясь в разных книгах, Тарзан убедился в том, что ему теперь известны все породы козявок, появляющихся в разных комбинациях. Он тогда без труда расположил их в должном порядке. Ему было легко это сделать, потому что он часто перелистывал занимательный иллюстрированный букварь.
Его образование, таким образом, шло вперед. Но самые важные познания он приобрел в неистощимой сокровищнице громадного иллюстрированного словаря. Даже после того, как он понял смысл козявок, он продолжал гораздо больше учиться по картинкам, чем с помощью чтения.
После того, как он открыл расположение букв в алфавитном порядке, он с наслаждением искал и находил знакомые ему комбинации. Слова, сопровождавшие их, и их определения увлекали его все дальше и дальше в громадную область знания.
К семнадцати годам Тарзан научился читать детский букварь и вполне понял удивительное значение маленьких козявок.
Он был ч-е-л-о-в-е-к, а они о-б-е-з-ь-я-н-ы. Маленькие же обезьяны, скачущие по верхушкам деревьев, были м-а-р-т-ы-ш-к-и. Тарзан узнал также, что старая Сабор л-ь-в-и-ц-а, Хиста з-м-е-я, а Тантор с-л-о-н.
С того времени его успехи шли очень быстро. С помощью большого словаря и упорной работы здорового разума, Тарзан, унаследовавший способность к мышлению, свойственную высокой расе, часто догадывался о многом, чего в действительности не мог понять, и почти всегда его догадки были близки к истине.
В его учении случались большие перерывы, так как племя иногда далеко уходило от хижины, но, даже вдали от книг, его живой ум продолжал работать над этими таинственными и увлекательными вопросами.
Куски коры, плоские листья и даже гладкие участки земли служили Тарзану тетрадями, в которых он выцарапывал острием своего охотничьего ножа новые уроки.
Но в то время, как он следовал своей склонности к умственному труду, он не пренебрегал и суровыми жизненными знаниями.
Он упражнялся с веревкой и играл со своим охотничьим. ножом, который научился точить о плоские камни.
Племя окрепло и увеличилось со времени, когда поступил в него Тарзан.
Под предводительством Керчака ему удалось изгнать другие племена из своей части джунглей, так что у племени была теперь в изобилии пища и почти не приходилось терпеть от дерзких набегов соседей.
И потому, когда молодые самцы вырастали, они находили более удобным для себя брать жен из собственного племени, а если и брали в плен чужих самок, то приводили их к Керчаку, предпочитая подчиниться ему и жить с ним в дружбе, чем устраиваться самостоятельно.
Изредка какой-нибудь самец, более свирепый, чем его товарищи, пытался оспаривать власть у Керчака, но еще никому не удалось одолеть эту свирепую и жестокую обезьяну.
Тарзан находился в племени на особом положении. Хотя обезьяны и считали его своим, но Тарзан слишком заметно от них отличался, чтобы не быть одиноким в их обществе. Старшие самцы уклонялись от сношений с ним и либо не обращали на него внимания, либо относились к нему с такой непримиримой ненавистью, что если бы не изумительная ловкость мальчика и не защита могучей Калы, которая оберегала его со всем пылом материнской любви, -- он был бы убит еще в раннем возрасте.
Самым свирепым и постоянным его врагом был Тублат. Но когда Тарзану минуло около тринадцати лет, преследования его врагов внезапно прекратились, его оставили в покое и даже стали питать к нему род уважения. Тарзан мог наконец рассчитывать на спокойную совместную жизнь с племенем Керчака, за исключением тех случаев, когда на кого-нибудь из самцов нападал припадок безумного неистовства, которыми страдают в джунглях самцы диких зверей. Но тогда никто из обезьян не был в безопасности.
Виновником этого счастливого для Тарзана поворота был никто иной, как тот же Тублат.
Произошло это событие следующим образом. Однажды, все племя Керчака собралось в маленьком естественном амфитеатре, лежащем среди невысоких холмов, на широкой и чистой поляне, свободной от колючих трав и ползучих растений.
Площадка была почти круглой. Со всех сторон амфитеатр замыкали мощные гиганты девственного леса; их огромные стволы были сплетены такой сплошной; стеной кустарника, что доступ на маленькую гладкую арену был возможен лишь по ветвям деревьев. Здесь, в безопасности от какого-либо вторжения, устраивало свои собрания племя Керчака. В середине амфитеатра возвышался один из тех страшных земляных барабанов, из которых антропоиды извлекают адскую музыку при совершении своих обрядов. Из глубины джунглей глухие удары их иногда доносятся до человеческого слуха, но никто из людей, никогда не присутствовал на этих ужасных празднествах. Многим путешественникам удалось видеть эти диковинные барабаны обезьян. Иные из них слышали даже грохот свирепого, буйного разгула громадных человекообразных, этих первых властителей джунглей. Но Тарзан, лорд Грейсток, был несомненно первым человеческим существом, которое когда-либо само участвовало в опьяняющем разгуле Дум-Дум.
Этот первобытный обряд послужил прототипом для всех служб, церемоний и торжеств, какие устраивались и устраиваются церковью и государством. На заре человеческого сознания, в седой глубине веков, за далекой гранью зарождающегося человечества, наши свирепые волосатые предки при ярком свете луны выплясывали обряды Дум-Дум под звуки своих земляных барабанов, в глубине величавых джунглей, которые остались такими же и поныне. Все наши религиозные таинства и обряды начались в ту давно забытую ночь, в тусклой дали давно минувшего мертвого прошлого, когда первый мохнатый наш предок, раскачав своею тяжестью ветку тропического дерева, легко спрыгнул на мягкую траву, на место первого сборища.
В тот день, когда произошло событие, после которого Тарзан добился, наконец, прекращения тех преследований, которым он подвергался в течение первых двенадцати лет своей жизни, племя Керчака, состоявшее теперь уже из целой сотни обезьян, шло молча толпою по нижним ветвям деревьев и бесшумно спустилось на арену амфитеатра.
Празднества Дум-Дум устраивались обычно по случаю того или иного важного события в жизни обезьян, например -- победе над враждебным племенем, захвата пленника, умерщвлении или поимки какого-нибудь крупного хищника джунглей и, наконец, по случаю смерти или воцарения владыки -- главы племени. Каждый такой случай сопровождался торжественными обрядами и особым церемониалом Дум-Дум.
В этот день, праздновалось убийство гигантской обезьяны из другого племени. И когда обезьяны Керчака заняли арену амфитеатра, два могучих самца принесли труп побежденного.
Они положили свою ношу перед земляным барабаном и уселись на корточках возле него в виде стражи. Остальные участники торжества разлеглись в густой траве, чтобы подремать, пока не взойдет луна. При ее свете должна была начаться дикая оргия.
Долгие часы на поляне царила полнейшая тишина, нарушаемая лишь нестройными криками пестрых попугаев и щебетом тысячи птиц, которые стаями порхали среди ярких орхидей и гирлянд огненно-красных цветов, ниспадавших с покрытых мохом пней и стволов.
Наконец, когда над джунглями спустилась ночь, обезьяны зашевелились, поднялись и расположились вокруг земляного барабана. Самки и детеныши длинной вереницей уселись на корточках с внешней стороны амфитеатра, взрослые самцы расположились внутри полянки, прямо против них. У барабана заняли место три старые самки, и каждая из них имела в руках толстую суковатую ветку длиной около пятнадцати дюймов.
С первыми слабыми лучами восходящей луны, посеребрившей вершины окружных деревьев, старые самки стали медленно и тихо ударять по звучащей поверхности барабана.
Чем выше поднималась луна и чем ярче освещался ее сиянием лес, тем сильнее и чаще били в барабан обезьяны, пока, наконец, дикий ритмический грохот не наполнил собою всю окрестность на много миль во всех направлениях. Хищные звери джунглей приостановили свою охоту и, насторожив уши и приподняв головы, с любопытством прислушивались к далеким глухим ударам, указывавшим на то, что у больших обезьян начался праздник Дум-Дум.
По временам какой-нибудь зверь испускал пронзительный визг или громовый рев в ответ на дикий грохот праздника антропоидов. Но никто из них не решался пойти на разведки или подкрасться для нападения, потому что большие обезьяны собравшиеся всей своей массой, внушали лесным соседям глубокое уважение.
Грохот барабана достиг, наконец, силы грома; тогда Керчак вскочил на середину круга, в открытое пространство между сидящими на корточках самцами и барабанщицами.
Выпрямившись во весь рост, он откинул голову назад и, взглянув прямо в лицо восходящей луне, ударил в грудь своими большими волосатыми лапами и испустил страшный, рычащий крик.
Еще и еще пронесся этот наводящий ужас крик над притихшими в безмолвии ночи и словно мертвыми джунглями.
Затем Керчак ползком, словно крадучись, безмолвно проскочил мимо тела мертвой обезьяны, лежавшей перед барабаном, не сводя с трупа своих красных, маленьких, сверкавших злобою глаз, и, прыгая, побежал вдоль круга.
Следом за ним на арену выпрыгнул другой самец, закричал, и повторил движения вождя. За ним вошли в круг и другие, и джунгли теперь уже почти беспрерывно оглашались их кровожадным криком.
Эта пантомима изображала вызов врага.
Когда все возмужалые самцы присоединились к хороводу кружащихся плясунов, -- началось нападение.
Выхватив огромную дубину из груды кольев, нарочно заготовленных для этой цели, Керчак с боевым рычанием бешено кинулся на мертвую обезьяну и нанес трупу первый ужасающий удар. Барабанный грохот усилился, и на поверженного врага посыпались удар за ударом. Каждый из самцов, приблизившись к жертве обряда, старался поразить ее дубиной, а затем уносился в бешеном вихре Пляски Смерти.
Тарзан тоже участвовал в диком, скачущем танце. Его смуглое тело, испещренное полосами пота, мускулистое тело блестело в свете луны и выделялось гибкостью и изяществом среди неуклюжих, грубых, волосатых зверей.
По мере того, как грохот и быстрота барабанного боя увеличивались, плясуны пьянели от его дикого ритма и от своего свирепого воя. Их прыжки становились все быстрее, с оскаленных клыков потекла слюна, и пена выступила на губах и груди.
Дикая пляска продолжалась около получаса. Но, вот, по знаку Керчака прекратился бой барабана. Самки-барабанщицы торопливо пробрались сквозь цепь плясунов и присоединились к толпе зрителей. Тогда самцы, все, как один, ринулись на тело врага, превратившееся под их ужасающими ударами в мягкую волосатую массу.
Им не часто удавалось есть в достаточном количестве свежее мясо. Поэтому дикий разгул их ночного празднества всегда кончался пожиранием окровавленного трупа. И теперь они все яростно кинулись на мясо.
Огромные клыки вонзались в тушу, разрывая кровавое битое тело. Более сильные хватали отборные куски, а слабые вертелись около дерущейся и рычащей толпы, выжидая удобный момент, чтобы втереться туда хитростью и подцепить лакомый кусочек, или стащить какую-нибудь оставшуюся кость прежде, чем все исчезнет.
Тарзан еще больше, чем обезьяны, любил мясо и испытывал в нем потребность. Плотоядный по природе, он еще ни разу в жизни, как ему казалось, не поел мяса досыта. И вот теперь, ловкий и гибкий, он пробрался глубоко в массу борющихся и раздирающих мясо обезьян. Он стремился хитростью добыть себе хороший кусок, который ему трудно было бы добыть силой.
С боку у него висел охотничий нож его неведомого отца, в самодельных ножнах. Он видел образчик их на рисунке в одной из своих драгоценных книг.
Проталкиваясь в толпе, он, наконец, добрался до быстро исчезающего угощения и своим острым ножом отрезал изрядный кусок; он и не надеялся, что ему достанется такая богатая добыча -- целое предплечье, просовывавшееся из-под ног могучего Керчака. Последний был так занят своим царственным обжорством, что даже не заметил содеянного Тарзаном оскорбления величества...
И Тарзан благополучно ускользнул из борющейся массы со своей добычей.
Среди обезьян, которые тщетно вертелись за пределами круга пирующих, был и старый Тублат. Он очутился одним из первых на пиру и захватил уже раз отличный кусок, который спокойно съел в сторонке. Но этого ему показалось мало, и теперь он снова пробивал себе дорогу, желая еще раз раздобыть хорошую порцию мяса.
Вдруг он заметил Тарзана: мальчик выскочил из царапающейся и кусающейся кучи переплетенных тел с полосатым предплечьем, которое он крепко прижимал к груди.
Маленькие тесно посаженные, налитые кровью свиные глазки Тублата засверкали злобным блеском, когда они увидели ненавистного приемыша. В них загорелась также и жадность к лакомому куску в руках мальчика.
Но и Тарзан заметил своего злейшего врага. Угадав его намерение, он быстро прыгнул к самкам и детенышам, надеясь скрыться среди них. Тублат быстро погнался за ним по пятам. Убедившись, что ему не удастся найти место, где он мог бы спрятаться, Тарзан понял, что остается одно -- бежать.
Со всех ног помчался он к ближайшим деревьям, ловко прыгнул, ухватившись рукой за ветку, и с добычей в зубах стремительно полез вверх, преследуемый Тублатом.
Тарзан поднимался все выше и выше на раскачивающуюся верхушку величавого гиганта лесов. Тяжеловесный преследователь не решился гнаться за ним туда, и, усевшись на вершине, мальчик кидал оскорбления и насмешки разъяренному, покрытому пеной животному, которое остановилось на пятьдесят футов ниже его.
И Тублат впал в бешенство.
С ужасающими воплями и рычанием низвергнулся он наземь в толпу самок и детенышей и накинулся на них. Он перегрызал огромными клыками маленькие слабые детские шеи и вырывал целые куски мяса из спин и животов самок, попадавших в его когти.
Луна ярко озаряла эту кровавую оргию бешенства. И Тарзан все это видел.
Он видел, как самки и детеныши бежали, что было сил, в безопасные места на деревьях. А затем и большие самцы, что сидели посреди арены, почувствовали могучие клыки своего обезумевшего товарища. И тогда все обезьяны поспешно скрылись среди черных теней окрестного леса.
В амфитеатре, кроме Тублата, оставалось только одно живое существо -- запоздавшая самка, быстро бежавшая к дереву, на верхушке которого сидел Тарзан. За ней близко по пятам гнался страшный Тублат.
Это была Кала. Как только Тарзан увидел, что Тублат ее настигает, он, с быстротою падающего камня, бросился с ветки на ветку на помощь своей приемной матери.
Она подбежала к дереву. Как раз над нею сидел Тарзан, затаив дыхание, выжидая исхода этого бега взапуски.
Кала подпрыгнула вверх и зацепилась за ниже висевшую ветку. Она оказалась почти над самой головой Тублата и была здесь уже в безопасности. Но раздался сухой, громкий треск, ветка обломилась, -- и Кала свалилась прямо на голову Тублата, сбив его с ног.
Оба вскочили на мгновение, но Тарзан еще быстрее спустился с дерева, и громадный разъяренный обезьяний самец внезапно очутился лицом к лицу с человеком-ребенком.
Ничто не могло быть более наруку злобному зверю. С ревом торжества обрушился он на маленького лорда Грейстока. Но клыкам его все же не было суждено вонзиться в это крошечное коричневое тело цвета ореха.
Мускулистая рука с молниеносной быстротой схватила Тублата за волосатое горло. Другая рука вонзила несколько раз острый охотничий нож в широкую, мохнатую грудь. Удары падали, словно молнии, и прекратились только тогда, когда Тарзан почувствовал, что ослабевшее вялое тело рушится на землю.
Когда труп упал, Тарзан, обезьяний приемыш, поставил ногу на шею своего злейшего врага, поднял глаза к полной луне и, откинув назад буйную, молодую голову, испустил дикий и страшный победный крик своего народа. Друг за другом, из своих древесных убежищ, спустилось все племя. Они окружили стеной Тарзана и его побежденного врага, и когда все оказались налицо, Тарзан обратился к ним.
-- Я Тарзан, -- крикнул он. -- Я великий боец. Все должны почитать Тарзана и Калу, его мать. Среди вас нет никого, кто может сравниться с ним в силе! Пусть берегутся его враги!
Устремив пристальный взгляд в злобно-красные глаза Керчака, молодой лорд Грейсток ударил себя по могучей груди и испустил еще раз свой пронзительный крик вызова.