Часть вторая

Гертруденберг. Сентябрь 1573 года.

Не было до сих пор мужества опять взяться за этот дневник. Может быть, моя гордость не давала мне возможности открыть его, пока я не получу возможности сказать, что задача, мной себе поставленная, исполнена. В настоящее время она исполнена, но поздно. Ни для меня, ни для других это не принесло пользы.

Многое успело перемениться. Католический священник уже не служит обедню в алтаре церкви Святой Гертруды и святые удалены из тех уголков, в которых они чувствовали себя в безопасности в течение целых веков. Сама Святая Гертруда не нашла себе приюта в собственной своей церкви. Как-то пусто и неуютно в церковных приделах без этого воинства, которое наполняло темную пустоту жаром и верой.

Замолкли навсегда звуки торжественных гимнов, святые стены отражают теперь слащавые звуки гимна Маро, те самые, которые я когда-то, на другой день после моего приезда, слышал в маленькой часовне за городом. Вышитые облачения и епитрахалии уничтожены, и теперь священник держит речь перед своей паствой в простом черном одеянии, соответствующем важности его миссии. Суеверия многих веков изгнаны, и новому веку предоставлена свобода создавать новые на развалинах старых. Но какое мне дело до всего этого?

"Да будет воля Твоя", - говорил священник в церкви, но я еще не научился повторять это. Что же мне остается сказать?

За последнее время не заглядывал в эти записки и не думал, что когда-нибудь открою их опять. Я надеялся, что белые руки моей жены перевернут когда-нибудь эти листы и что она найдет в них что-нибудь в мою защиту, когда меня уже не будет в живых. Но вышло иначе. Конец настал в тот самый час, который я предвидел, и был ужасен.

Я, который хотел расплатиться за все, уцелел против моей воли, уцелел, конечно, только физически. В других отношениях я, видит Бог, пострадал жестоко.

Теперь я хочу занести все в этот дневник, пользуясь разрозненными, поспешно набросанными заметками. Они лежат на столе передо мной, ожидая, когда я прочту их в последний раз и уничтожу. Но и без них я отлично помню все, как будто это произошло вчера. Если б я даже и захотел забыть все случившееся, я не мог бы этого сделать.

Дело было уже к вечеру, когда я написал последнюю строчку. Около пяти часов, в полумраке сидел я за своим письменным столом. Отложив в сторону перо, я старался собрать свои беспорядочно толпившиеся мысли. Когда человек любит и дает себе жить всего три дня, то в иные минуты мысли его оказываются в расстройстве, и нужны нечеловеческие усилия, чтобы привести их в порядок.

Вдруг сзади меня послышался легкий шелест, похожий на шелест шелкового платья. Я поднял глаза. Передо мной стояла моя жена!

Кровь бросилась мне в голову, ибо никогда еще не приходила она в мою комнату. На ней был туалет для приема гостей, которых я пригласил на вечер, хотя самому мне было не до приема. На ее лице играл свет, бросаемый пламенем свечей. Ее шея и руки были открыты. На шее у нее красовалось ожерелье, подаренное моей матери в день ее свадьбы императором Карлом, которое я несколько недель тому назад дрожащими руками надел на мою жену.

Сначала я не знал, что подумать об этом визите, но, взглянув на нее еще раз, понял, что не из любви пришла она сюда. Лицо ее было бледно, глаза горели, грудь волновалась.

- Я не знала, что вы имеете обыкновение нарушать ваше слово, дон Хаим. Впрочем, виновата. Мне не было дано точного обещания, но я была так наивна, что вообразила, будто оно было дано. Я не подозревала, что ваши понятия о чести так отличаются от наших.

Я вскочил в ярости и отчаянии.

- Что случилось? - закричал я. - С ума вы сошли, что ли?

- Сошла с ума! Наоборот, я теперь только взялась за ум. Как жаль, что это произошло так поздно.

Величайшим усилием мне удалось вернуть себе хладнокровие.

- Прежде чем оскорблять меня, будьте добры объяснить, в чем дело?

- Вы хорошо умеете притворяться невинным. Но, поверьте, теперь это вам уже не удастся, - сказала она, глядя на меня с гордым презрением.

- Что вы хотите этим сказать? - хрипло спросил я. - Если сегодня схватили нескольких несчастных, то я ничем, не мог помочь им. Вы отлично знаете, что в делах этого рода я уже ничего не могу сделать, что моя власть - вопрос, быть может, нескольких часов. Но этим последним жертвам придется пострадать меньше, чем другим.

Она не обратила внимания на мои последние слова.

- Вы очень хладнокровно говорите об этих нескольких несчастных. Конечно, вам к этому не привыкать - я это упустила из виду, - но в числе этих несчастных находится и мой отец.

- Ваш отец! - крикнул я в ужасе.

- Будьте искренни хоть раз в жизни. Так будет лучше. Я стиснул зубы. Надо было сохранять спокойствие. Если я не сдержу себя и поддамся гневу, то никогда не узнаю истины. А это было важнее всего, ибо подходило мое время.

- Ваш отец! - повторил я. - Его взяли в тюрьму сегодня днем?

- А, теперь мы начинаем понимать друг друга. Вы могли бы избавить меня от вступления. Как я была наивна! Дон Педро вчера сказал мне, что он глубоко скорбит о том, что ему приходится сделать нечто такое, что заставит меня страдать, но что, к несчастью, у него нет выхода. Я поняла, что он пришел предостеречь меня. Но я вообразила, что его слова относятся к какому-нибудь аутодафе. Правда, когда я предложила ему какой-то вопрос, он как-то странно посмотрел на меня и сказал: "Поверьте мне, графиня, следователи оказались гораздо рьянее, чем я бы желал". Он что-то еще говорил, но я не обратила внимания. Возможно, что Господь тронул сердце даже инквизитора, нужды нет - каким образом. Но я все еще не понимала. Когда же сегодня произошла эта невероятная вещь, меня как громом поразило, и я теперь еще не вполне понимаю. Я была уверена, ведь вы мне обещали, что мой отец будет в безопасности. Господь видит, что и я кое-что сделала, чтобы добиться этого обещания. Я схватилась руками за голову и думала, думала. Потом я послала за доном Недро. Он явился немедленно и рассыпался в извинениях. Он повторил, что у него не было иного выхода, ибо донос был передан ему от имени короля. Он предложил мне обратиться к вам. Он даже пытался оправдать вас, уверяя, что вы, как ревностный католик, ставите дело церкви выше всяких других соображений. Вы - ревностный католик! Вы, не верящий ни в Бога, ни в дьявола! Дон Педро был глубоко взволнован, расставаясь со мной. И клянусь, если б я была в состоянии, я бы пожалела скорее его, чем вас, хотя он инквизитор и испанец.

- О. как я была наивна! - гневно вскрикнула она, топая ногой. - Как наивна! Еще вчера я могла бы спасти моего отца. Но никогда, никогда я не думала, что человек может быть так низок, так бесчестен. Й вот такой нашелся - мой супруг! Неужели вы не могли захватить его деньги каким-нибудь иным образом? Неужели вы не обладаете мужеством настолько, чтобы открыто совершить преступление и открыто, по-разбойничьи ограбить его? А я - я еще раскаивалась в том, что сказала вам в тот день, когда вы явились ко мне с предложением!

Она визгливо рассмеялась.

- Только подумать, что я отдалась такому человеку и что он владеет мной!

Она закрыла лицо руками. Потом вдруг отняла их и сжала на груди, которая волновалась, как будто силясь разорвать шнуровку.

- Этого я не могу перенести, - вскричала она. - Никогда я не могла представить, что в мире есть что-нибудь более позорное.

Молча и неподвижно стоял я перед ней, ошеломленный этим потоком слов. Когда я заговорил, гнев мой уже потух, и во мне была одна тоска, тоска смертельная.

- Донна Изабелла, - сказал я, - можете вы спокойно выслушать меня?

- Спокойно! Вы слишком многого требуете. Но мой позор так велик, что он едва ли может увеличиться от того, что я вас выслушаю.

- Отлично. Теперь, бедная, обманутая женщина, выслушайте меня. Клянусь вам всем, что есть для меня самого святого, что-то, что вы думаете обо мне, неверно. Если б это было так, то для чего бы мне давать возможность ускользнуть остальным пятидесяти? Ведь они также богаты.

- Я не знаю, сколько они заплатили вам, - презрительно отвечала она.

Я сдержал себя.

- Хорошо. В таком случае почему же я не арестовал вашего отца раньше. У меня была полная возможность для этого, ибо я с первых же дней знал, что вы и ваш отец - еретики.

- Вы просто хотели поделиться добычей. Но король, очевидно, отказался от нее в вашу пользу, ввиду особых обстоятельств в этом случае.

- Вы хорошо затвердили урок. Но если бы я был тем, чем вы меня считаете, то зачем же мне было дожидаться приезда дона Педро? Это он переполнил все тюрьмы и отправил столько жертв на костер, а не я.

Ответ был у нее наготове.

- Это он, а не вы? - ядовито заметила она. - Разве он не просил вас отпустить книгопродавца? Разве вы не отказали ему в этом?

Теперь я наконец понял политику дона Педро.

- Ну а других? - возразил я, разгорячившись. - Женщин, детей?

- Разрешите мне лучше не отвечать на этот вопрос. К стыду моему, я ваша жена, но я отказываюсь от всяких прав жены и не имею ни малейшего желания входить в рассмотрение этих дел.

Я думал, что сойду с ума. Все доводы разбивались о ее уверенность в своей правоте, как об скалу. Я сделал последнюю попытку заставить восторжествовать истину.

- Я не стану возражать на ваши слова, но расскажу вам, как все это произошло. Когда вы выслушаете все, вы можете верить мне или не верить. Это дело ваше. Теперь слушайте. Отпустив этих пятьдесят человек, я навлек на себя подозрение герцога. Мог сойти с рук случай с отцом Балестером, но не это. Вы восстаете всегда против нетерпимости, и вы должны это понять. Дон Педро прислан сюда посмотреть, что здесь делается. Ему даны полномочия низложить меня, если он найдет это нужным. Он в восторге от этого, потому что вы очаровали его. Он не мог действовать быстро, потому что ему надо было сначала заручиться содействием моих офицеров. Кроме того, тут были и вы. Ему нужно было прежде всего обмануть и провести вас, ибо ему хочется сделать вас своей любовницей. Я же равнодушно смотрел на все до сегодняшнего дня, ибо однажды, стоя у окна и глядя на умирающий день, вы прошептали одну молитву. Я слышал ее и хочу доставить вам удовольствие. Вам пришлось несколько обождать, ибо тогда я еще не успел приготовиться к этому. Сегодня вы получили бы это удовлетворение. Но я еще не ослеп и не могу теперь поступить так, как хотел было раньше. Я наблюдал за глазами дона Педро и видел румянец на ваших щеках. Однако я не оскорбил вас подозрением, что этот человек что-нибудь значит для вас. Я и теперь не сделаю этого, несмотря на то, что вы только что здесь сказали. Но я должен принять другие меры, чтобы оградить вас от этого человека, о котором вы столь высокого мнения. Это будет очень трудно для меня. Это будет равносильно измене, и я буду первым в своем роду, который изменит своему королю ради женщины. Но я пойду на это. Не бойтесь, вы и ваш отец будете свободны. Он получит свободу, и через три часа вы будете говорить с ним. Все это я говорю вам не для того, чтобы вас растрогать, - для этого прошло уже время, - но потому, что это правда. Кроме того, я не знаю, чем еще я мог бы убедить вас.

Ни один мускул не дрогнул на ее лице, пока я говорил.

- Я вам не верю, - холодно сказала она. - Все, что вы сказали, очень хорошо и благородно, слишком благородно для вас. Я и не знала, что вы при случае умеете и подслушать.

- Хорошо. Незачем теперь зря тратить слова. Время не ждет, и речь идет о жизни и смерти. Я скажу вам вкратце все, что вам нужно знать. Я возьму войска, на которые могу положиться, и освобожу арестованных. Затем мы силой проложим себе путь к воротам. Если они окажутся закрытыми, я возьму их приступом. Завтра мы будем на Рейне, а через день в Лейдене. После этого вы и ваш отец можете ехать, куда вам будет угодно. Теперь переоденьтесь в другое платье: приема у нас сегодня не будет. Моим гостям придется идти на прием к кому-нибудь другому. Прошу вас как можно скорее уложиться. Возьмите с собой только драгоценности и вещи, которым вы придаете особую цену, и ничего больше. Вы можете купить снова все, что вам понадобится.

Одевайтесь потеплее, ехать по льду будет очень холодно. Теперь идите. Я зайду за вами через час, не позднее. Но если вам дорога жизнь вашего отца, не говорите ничего никому, даже вашей служанке. Ступайте! - прибавил я хриплым голосом. - Чего же вы ждете?

- Я не пойду отсюда, - отвечала она. - Вы хотите удалить меня. А когда я вернусь, мой отец будет убит, ограблен и отнят у своей собственной дочери. Я никуда не поеду из Гертруденберга.

- Изабелла, - начал я кротко и терпеливо, как обыкновенно говорят с больным капризничающий ребенком, - выслушайте меня. Что можно сделать сегодня, того нельзя уже будет сделать завтра. Я склонил на свою сторону людей барона фон Виллингера ценой всего, что у меня было в этом мире. Их достаточно, и они сумеют провести нас ночью.

Но завтра будет уже поздно. Впрочем, я позабыл, что вы не верите мне. Но верите вы мне или нет - не думайте, что вам удастся поднять горожан. В один день этого сделать нельзя. Но если бы даже и могли это сделать - все же это не годится. Горожанам не сравняться с опытными солдатами, буду ли командовать я или дон Альвар. В этом случае дон Педро не захочет, да и не в состоянии будет помочь вам, что бы он вам ни обещал. Город будет разгромлен, ваш отец погибнет, а вы окажетесь в объятиях дона Педро или на дыбе, а может быть, и там, и там.

- Пожалуйста, не запугивайте меня, - холодно возразила она. - Я сумею постоять за себя лучше, чем это было до сих пор.

Я постарался овладеть собой и сказал:

- Обещаю вам самым торжественным образом, что сегодня же ночью освобожу вашего отца и выведу его и вас из Гертруденберга без всякого вреда для вас. Обещаю вам, что через два дня вы будете совершенно свободны от всяких уз, которые нас с вами связывают. Но - пожалейте хоть самое себя - не создавайте напрасно новых осложнений в моей и без того уже трудной задаче. Изабелла, дорогая моя, неужели ты не можешь поверить мне! - спросил я, упав перед ней на колени.

Она взглянула на меня, как на грязную собаку, и брезгливо подобрала свои юбки.

- Дон Хаим, - промолвила она тоном, отнимавшим всякую надежду, - ваши обещания обыкновенно бывают лживы. Мне говорили, что их нужно понимать в двух смыслах. Вспомните обещание, данное вами графине де Ларивардер!

Пока она говорила, я медленно поднимался с колен. При последних словах я, как ужаленный, отскочил от нее в сторону.

- Наконец-то я поразила вас как следует.

- Да, вы поразили меня, но не тем, чем предполагаете. В этом указанном вами случае я действительно виноват, хотя, слава Богу, не настолько, как вы думаете. Дон Педро - ловкий человек, и я не могу не признать его талантов.

- Дон Педро даже не знает об этом. Об этом рассказывал как-то вечером один из офицеров Лемы, больше в похвалу вашей хитрости, чем в осуждение вас. Он не сообразил, что я могла слышать его слова. Когда дон Педро заметил меня, он сделал ему знак, но было уже поздно. Так как я не знаю, что у вас на уме на этот раз, то предпочитаю просто не верить вам.

Начинало уже смеркаться.

- Все равно, - произнес я сквозь зубы. - Если вы не хотите сделать этого добровольно, то я обойдусь и без вашего согласия.

И прежде чем она успела сообразить, я схватил ее в свои объятия и отнес в ее комнату. Она, конечно, сопротивлялась, но я обладал большой силой и сопротивление было бесполезно.

- Переоденьтесь здесь и укладывайте свои вещи, - сказал я, посадив ее в кресло. - Если вы не будете готовы, когда я вернусь, то я возьму вас с собой в том виде, в каком застану.

- Выйдя из комнаты, я запер за собой дверь и ключ положил в карман. Это была одна из отдаленных комнат и имела один выход. В замочную скважину я всунул кинжал, так что она никак не могла отпереть дверь, если бы даже у нее оказался другой ключ.

Придя в свой кабинет, я остановился и задумался, припоминая ее слова, взгляды, жесты. Какое-то странное чувство слабости, странное желание покоя, которого я раньше не испытывал, охватило меня. Но не пришло еще время для покоя. Я медленно подошел к буфету в столовой, налил стакан вина и выпил его залпом. Этот старый херес был последней хорошей вещью, которая у меня еще оставалась. Потом я глубоко вздохнул. Дон Педро де Тарсилла, берегись! Тигр вырвался на свободу, и на этот раз он церемониться не будет!

Я позвал Диего и быстро, но тщательно вооружился. На моем окне горели две свечи - сигнал, означавший, что барону фон Виллингеру с его людьми пора садиться на коней.

Помогая мне одеваться, Диего бормотал своим монотонным голосом, который производил такое впечатление, как будто он дремал:

- Вам не следовало, сеньор, оставлять в живых отца Балестера. Только мертвые не говорят. Я ужасно раскаиваюсь, что рассказал вам его историю. Не расскажи я этого, вы, вероятно, живо разделались бы с ним.

Я взглянул на него с удивлением. Я ни разу не говорил с ним о том, что мне угрожает. Но слуги часто знают гораздо больше, чем думают их господа.

- Может быть, ты и прав, Диего. А, впрочем, не знаю. Они хотят извести еретиков и забрать их золото. А я позволил им ускользнуть. Этого они никогда не простят.

- Это верно, сеньор. Им нужны кровь и золото. Но поистине их дни сочтены, и сметены они будут с лица земли. Так сказал Господь.

Его голос звучал торжественно, а глаза блестели и расширились, как будто он хотел проникнуть взором в темное будущее. Мне не раз приходило в голову, что и сам он, по всей вероятности, еретик. Тем лучше.

В дверь постучали. Вошел дон Рюнц в полном вооружении. Увидев меня в латах, он вскричал:

- Стало быть, вы все знаете, дон Хаим?

- Да, я знаю. Но скажите мне, дон Рюнц. Может быть, кое-что мне и неизвестно.

- Ван дер Веерена бросили в тюрьму сегодня днем. Вашим офицерам был показан приказ герцога - повиноваться не вам, а дону Альвару де Леме. Я не видел этого приказа сам, мне его не показывали, потому что знают, что я с вами в дружеских отношениях. Но, судя по тому, что мне пришлось слышать, уверен, что он действительно существует. Я должен еще прибавить, что Гертруденберг охраняется почти всем отрядом дона Альвара.

- Благодарю вас, дон Рюнц. Я рад, что вы принесли мне эти вести. Это сбережет мне время, которое так быстро летит. Что касается остального, то у меня все готово. Через час или два все будет кончено.

- Вы все приготовили и не пригласили меня, дон Хаим! Я пришел сюда предложить вам свою жизнь, но вижу, что вам это не нужно.

Я схватил его руку:

- Благодарю вас, дон Рюнц. Но вы правы: ваша жизнь мне не нужна. Я не возьму вас туда, куда иду сам.

- Пусть вы идете хоть на смерть, все равно, я хочу разделить ее с вами.

- Нет, дон Рюнц. Перед вами все будущее. А я... изменник! Пусть позор и опасность измены падут на одного меня. Слушайте!

И, наклонившись к его уху, я быстро прошептал несколько слов.

- Вы все-таки пока мой начальник, дон Хаим, - отвечал он.

- Я надеюсь, что вы кончите лучше, чем я, - печально промолвил я. - Ну, теперь прощайте, дон Рюнц. Если вы хотите помочь мне, задержите их как можно дольше. А если встретимся в битве, мы обойдем друг друга. Не так ли, дон Рюнц?

На его глазах были слезы. И мне не стыдно сознаться, что и мои были влажны.

Уходя, он бросил на меня последний взгляд и сказал:

- Вы бледны, как смерть, дон Хаим. Я никогда не видал вас таким. Мужайтесь. Если вы все потеряете, с вами останется ваша жена. Ее поцелуи могут вознаградить человека за многое. Подумайте о ней, дон Хаим.

- Не бойтесь, дон Рюнц, я не забуду о ней.

Он вышел. Я взглянул на часы. Был уже седьмой час, и надо было торопиться. В два прыжка я очутился у комнаты моей жены. Кинжал торчал по-прежнему в замочном отверстии. Я вынул его и постучал, ответа не было. Я отпер дверь и вошел. Комната была пуста. В первую минуту я был совершенно ошеломлен и едва верил своим глазам. Как сумасшедший бегал я по комнате, обыскивая каждый угол. Я тщательно осмотрел стену. Потом подошел к окну, вставленные в него железные брусья были целы. А между тем моя жена исчезла бесследно. Только на полу валялось ожерелье моей матери, видимо, сорванное с шеи, да в камине валялись остатки полусгоревшего письма.

Я вынул их. Это были два клочка бумаги, и на одном из них строки прерывались сразу - это показывало, что это был черновой набросок, не удовлетворивший писавшего. Бумага была так мелко изорвана, что нельзя было понять смысл написанного по тем немногим словам, которые можно было разобрать. Письмо было, очевидно, не ко мне. Оно могло быть адресовано только дону Педро. Кому же еще моя жена могла писать по-испански?

Что она писала ему? Может быть, она и бежала к нему и теперь находилась у него. Я не хотел этому верить даже теперь: ведь я любил эту женщину. О чем она могла писать ему? Я старался угадать содержание письма, но не мог. Подняв ожерелье моей матери, я шатаясь вышел из комнаты.

В соседней комнате я был принужден схватиться за спинку стула, чтобы не упасть, и продолжал думать и думать. Мысли беспорядочно пронеслись в моей голове, а в ушах раздавался голос, слабый и далекий, но явственно повторявший слова проклятья: "Да изменит вам женщина, которую вы любите".

Страшным усилием воли я выпрямился и велел позвать горничных жены, но их не оказалось: ни одна из них не осталась у нас в доме.

Вдруг послышался тихий, волнами расходящийся звук. Часы пробили семь.

Я опоздал.

Диким голосом я позвал Диего:

- Диего, графиня исчезла, не знаю куда. Ты оставался здесь и приглядывал за ней. В этой комнате должна быть где-нибудь потайная дверь. Если тебе удастся найти мою жену, приведи ее на улицу Дьявола. Мы будем вас ждать там до половины девятого, до девяти часов. Она вне себя, и ты должен доставить ее туда добровольно или силой. Понял?

Диего кивнул в ответ.

- Если ты не найдешь ее, оставайся в Гертруденберге и не уезжай отсюда, пока не отыщешь ее. Сходи к дону Рюнцу и передай ему, что если он хочет пожертвовать своей жизнью, то пусть сделает это не для меня, а для моей жены. Мы выйдем через Бредские ворота и направимся на север, к Лейдену. Если ты найдешь ее сегодня же, то постарайся догнать нас. Если это случится потом, выпроводи ее отсюда, как сумеешь. Убей ее, но не давай попасть в руки дона Педро.

- Прощайте, сеньор. Если Бог продлит мне жизнь, желания ваши будут исполнены.

Я бросился через потайную дверь на потонувшую во мраке улицу. Поистине, во всем том, что мне пришлось пережить за мою жизнь, не было ничего подобного тем чувствам, которые я испытал, войдя в комнату моей жены и убедившись в ее бегстве, убедившись в том, что она предпочла довериться моему злейшему врагу, а не мне.

Дом, в котором жил дон Педро де Тарсилла, находился на одной из боковых улиц, недалеко от тюрьмы. То был очень красивый старый дом. Сначала он принадлежал одному знатному человеку, которому отрубили голову за государственную измену. После этого дом был куплен богатым купцом, который, в свою очередь, был сожжен инквизицией - это часто случалось с богатыми купцами в те времена. С того времени судьба этого дома, была скромнее. Он перешел в руки более бедных владельцев. Прекрасный сад, тянувшийся около него, был продан, и в нем построили новый дом. Дон Педро снял и его, чтобы удалить от себя любопытных соседей.

Внутри дом был несколько запущен, и дон Педро велел тщательно отремонтировать оба здания, чтобы приспособить их к своим потребностям, разнообразным и многочисленным.

И вот в то время, когда производились эти ремонтные работы, я пошел к владельцу соседнего дома и разговорился с ним. Это был милый и умный человек, который недолюбливал инквизиторов. Рабочие в доме дона Педро были, без сомнения, тайными еретиками и не любили его. Таким образом, все обошлось благополучно и без всякой огласки. Ибо если дон Педро был хитер, то и я был не промах. Таким образом, мне был открыт путь к нему, о котором никто и не догадывался.

Апартаменты дона Педро, спальня и кабинет, выходили окнами на небольшой задний дворик - единственное, что осталось от огромного сада, который был здесь когда-то в те времена, когда дом стоял во всем своем величии. Дворик был невелик, так что из окон дона Педро открывался широкий вид и можно было даже наблюдать закат солнца. На дворике еще стояло два-три дерева, ветви которых поднимались к окнам дона Педро.

Этот дом был комфортабельным и уютным, какие любят инквизиторы. Конечно, зимой ветви деревьев были голы и печально бились о железные решетки на окнах. Но дон Педро думал не о зиме, а о весне, и глядел в будущее.

Перед его личными комнатами находилась более просторная комната, занимающая соседний дом во всю его ширину. Эта комната служила для дона Педро и приемной, и залой, смотря по надобности. Из нее вело несколько дверей, и всякий, кому надо было достичь святая святых инквизитора, должен был пройти через нее. За ней находилась обширная передняя, кордегардия и другие помещения.

Эта внутренняя гостиная была украшена по желанию дона Педро панно голландской работы, до которых он был большой охотник. Мне эти украшения оказались очень кстати, так как за ними в стене я нашел потайную дверь, через которую можно было войти лишь со двора и которую снаружи не было видно. Она была замаскирована особым щитом, который можно было отодвинуть, нажав пружину. Дом был старинный, верхний этаж деревянный, и все было устроено так, что не привлекало внимания.

Комнаты в соседнем доме были заняты несколькими женщинами, которые вели хозяйство дона Педро. Прислуга занимала целое соседнее здание, правда, небольшое. Вход в него неизменно запирался в восьмом часу вечера. После этого часа каждый должен был входить через главный подъезд мимо часовых, которые дежурили у дверей день и ночь. Ключи от подъезда соседнего дома находились у домоправителя и завладеть ими, не подняв шума, было невозможно. Дон Педро, очевидно, был хороший человек и радел о нравственности. Конечно, он не мог обойтись без прислуги, и в числе ее, конечно, могли быть и женщины. И он, очевидно, старался держать их так, чтобы они не могли впасть в безнравственность, поздно возвращаясь домой или впуская к себе посетителей в неурочный час. Говорили также, что ночью он чувствовал иногда нервную тревогу. Инквизитору это простительно.

Как бы то ни было, слуги всегда народ надежный, не застрахованный от подкупа. Всего пару дней тому назад несколько солдат из отряда барона фон Виллингера, пробравшись в дом, когда он еще не был заперт, провели целую ночь в комнате служанок, в той самой, из которой можно было пройти в переднюю инквизитора.

Это было скандально, но что можно с этим поделать? Молодые люди остаются молодыми людьми. И немцам гораздо больше везло у здешних девиц, чем испанцам, которых они побаивались.

Дон Педро, конечно, почувствовал бы себя оскорбленным, если бы узнал об этом. Но никто ему об этом не сообщил. Хотя моя жена и могла бы написать ему, но, конечно, очевидно, ей самой ничего не было известно.

Таково было положение вещей в этот вечер. Если бы я позаботился об этом заранее, то мог бы незаметно пройти прямо в комнату дона Педро без всякого обо мне доклада. Хуже всего было то, что входные двери служительского флигеля запирались, как я уже сказал, в восьмом часу. Если б даже они оказались еще открытыми, то я не мог бы уже выйти через них: мне пришлось бы пройти в главные двери мимо часовых. Будь это иначе, я мог бы захватить с собой дона Педро и передать его в виде подарка принцу Оранскому, разумеется, не особенно упрашивая его следовать за мной.

Но сегодня было уже поздно благодаря донне Изабелле. Мой расчет был точен, и я все предвидел, кроме этого. Дон Педро возвращался домой не раньше половины седьмого, и у меня в запасе был целый час. Но я опоздал. Теперь приходилось поступать так, как требовали обстоятельства. Конечно, я мог бы прибегнуть открыто к вооруженной силе, но я хотел пустить моих людей в дело позднее. Я мог выдержать только одну битву на улицах.

Я храбро вошел в главный подъезд и спросил, где дон Педро. В его апартаментах я еще был в безопасности, ибо не принято низлагать губернаторов с такой оглаской. Да он бы и не осмелился сделать это сам.

Когда мне доложили, что он в своей комнате, я хладнокровно поднялся наверх, отослав назад человека, который шел впереди меня, показывая дорогу. Я вошел в переднюю, нарочно не постучав в дверь. Обыкновенно в этой комнате сидел секретарь его преподобия, маленький человечек, родом из окрестностей Севильи. В его обязанности входило выслушивать кучу посетителей и просителей, ежедневно заполнявших обширную залу, и впускать к его преподобию только тех, кого он желал видеть.

В тот вечер этот бедный человек был страшно испуган, подняв глаза от бумаги, на которой он писал, и увидев вдруг перед собой меня.

- Добрый вечер, сеньор Каренья, - промолвил я.

Он вскочил и задрожал. Нервы у него, видимо, были не в порядке.

- Добрый вечер, сеньор Каренья, - вежливо повторил я. - Будьте добры доложить обо мне его преподобию. Извиняюсь, что испугал вас.

- Я не слыхал, как вы вошли, - отвечал он неуверенным тоном. - Как вы проникли сюда?

- Через дверь, сеньор. Я всегда вхожу так. Будьте добры доложить обо мне. У меня есть спешное дело.

- Сию минуту, сеньор. Мне кажется, его преподобие сам ждет вас.

Когда я вошел, дон Педро сидел за своим письменным столом, закутанный в длинное одеяние, подбитое мехом. Он встал и поздоровался со мной. Он не мог заметить, что я в полном вооружении, так как шлем я оставил в соседней комнате, а остальные доспехи были скрыты у меня под платьем.

- Я ожидал, что вы придете, дон Хаим, вследствие печального шага, который я должен был сделать в силу необходимости, во имя исполнения своего служебного долга.

Извне послышался легкий шум, который я постарался заглушить звоном своих шпор. Шум вдруг смолк. Дон Педро перестал было говорить и стал осматриваться кругом. Но так как все было тихо, он успокоился и продолжал:

- Я ведь несу ответственность перед его светлостью. Как я уже сказал в день своего приезда, я должен держать ответ за всякую душу, которая погибнет от моего нерадения. Вы так справедливы, что, конечно, правильно оцените мои мотивы.

- Конечно, конечно, ваше преподобие, - отвечал я, кланяясь. - Позвольте спросить, каким образом отец моей жены навлек на себя подозрение?

- Стало известно, что он читает Священное Писание, дон Хаим. Это самое пагубное дело, хотя с виду оно и кажется невинным и даже богоугодным. Это именно и привело к образованию разных новых учений. Ибо слово Господне можно толковать по-разному, и профаны не в состоянии судить, какое из этих толкований будет правильным. Поэтому церковь строго-настрого запретила это занятие, и оно считается верным признаком ереси.

Кто-то тихо постучал в дверь, словно мыши грызли дерево. Сигнал повторился два раза.

- Ваше преподобие совершенно правы, - отвечал я. - Действительно, в Евангелии немало мест, которые могут показаться противоречащими деяниям церкви - на взгляд, конечно, профана, как вы сказали. Вот, например, несколько мест из Евангелия от Матфея: "Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что очищаете внешность чаши и блюда, между тем как внутри они полны хищения и неправды". Может быть, ван дер Веерен читал как раз это место!

Дон Педро взглянул на меня в гневном изумлении.

- Может быть, у вас имеются сомнения и в правоверии его дочери? - вдруг спросил я.

В глазах инквизитора вдруг вспыхнул огонек.

- Если родители принадлежат к числу еретиков, то дети, конечно, делаются подозрительными. Но, - прибавил он с лукавой усмешкой, - я хочу сам поговорить с донной Изабеллой и, надеюсь, сумею доказать ей ее заблуждение.

- Конечно, вы сумеете. Боюсь, что она также читает Священное Писание. А там написано: "Не пожелай жены ближнего твоего". Если она сосредоточится на этом месте, вам будет не совсем ловко, не правда ли?

Наконец он увидел, что я смеюсь над ним.

- Вы сам еретик, дон Хаим! Какие еще нужны доказательства?

Он слегка позвонил в серебряный колокольчик, который стоял на столе возле него. Дверь соседней комнаты, которая оставалась полуоткрытой, распахнулась, и в кабинет вошел дон Альвар с тремя вооруженными солдатами.

Дон Альвар выступил вперед, держа в руке какую-то бумагу.

- Именем короля я арестую вас, дон Хаим де Хорквера, именуемый до сего дня графом Абенохара и губернатором города Гертруденберга, по обвинению в государственной измене. Позвольте вашу шпагу.

Я улыбнулся и топнул ногой. Сзади меня что-то зашумело, и в одно мгновение в комнате появилась дюжина людей барона фон Виллингера.

- Мне кажется, вы ошиблись относительно лица, которое надо арестовать, - вежливо продолжал я, улыбаясь. - Сами благоволите отдать мне вашу шпагу.

Дон Альвар, совершенно растерявшись, уставился на меня. Инквизитор же, который соображал быстрее, побледнел как полотно.

- Вы поднимаете бунт против короля, дон Хаим! - вскричал наконец дон Альвар.

- Это мое дело. Позвольте вашу шпагу.

Дон Альвар еще колебался. Губы инквизитора, от которого он привык слышать решающее слово, были плотно сжаты: он, конечно, сообразил, что происходило.

Я потерял наконец терпение:

- Повинуйтесь сию минуту, или...

Дон Альвар понял, что помощи ждать неоткуда. Он отстегнул свою шпагу и бросил ее на пол к ногам моим. Я отшвырнул ее ногой.

- Не вам, господа, ловить тигра, - сказал я, глядя на них с презрением. - В будущем охотьтесь за более мелкой дичью. Свяжите их и заткните им рот, - распорядился я.

На это не потребовалось много времени, ибо люди дона Альвара не оказали никакого сопротивления.

- А теперь, достопочтеннейший отец, - сказал я, делая шаг к инквизитору, - нам надо свести кое-какие счеты.

С ужасом в глазах он отпрянул от меня и схватил колокольчик. Но в то же мгновение острие моей шпаги очутилось у его горла.

- Я не люблю шума, ваше преподобие. Это действует мне на нервы.

Он медленно отвел руку от звонка.

- Ну, так-то лучше. Кроме того, это было бы и бесполезно: вы всецело в моей власти. Не угодно ли будет вам присесть, достопочтеннейший отец? Мне стыдно, что вы стоите передо мной.

Он опустился в кресло. Мелкие капли пота выступили у него на лбу.

- Сначала покончим с делами. Потрудитесь сейчас же написать приказ об освобождения ван дер Веерена, а затем другой - об освобождении всех арестованных по делам веры.

Он бросил на меня подозрительный взгляд.

- Но ведь, заставив меня написать эти приказы, вы потом можете убить меня, - сказал он.

- Конечно, могу. Но такого рода маленький риск неизбежен в вашем деле. И вы будете иметь утешение, что пострадали во имя Господа Бога и примете пальму мученичества. Но обещаю вам пощадить вашу жизнь, если вы подпишете приказ без дальнейших препирательств. Ваш отказ не поможет делу, ибо, если вы не подпишете приказа, я велю взять тюрьму приступом. Но, как я уже сказал, я терпеть не могу лишнего шума.

Я помолчал.

- Впрочем, мне бы не хотелось насиловать вашу совесть. Я и забыл, что вы несете ответственность за каждую погибшую душу. Кроме того, вы только упустите случай получить мученический венец, который я постараюсь обеспечить вам, избрав для вас соответствующий род смерти.

Инквизитор затрясся как в лихорадке.

- Вы обещаете пощадить меня, если я подпишу приказы?

- Обещаю.

- А какое ручательство в том, что вы сдержите свое слово?

- Никакого, конечно. Это один из тех случаев, когда приходится рисковать. Я уже говорил вам об этом. Но время не ждет. Решайтесь.

Он провел рукой по лбу, взял лист бумаги и написал приказ.

- Отлично. Теперь после моей подписи пусть подпишет еще дон Альвар. Я здесь хозяин, пока захочу. Развяжите ему руки, - сказал я, написав свое имя, - и дайте ему чернил и перо.

Дон Педро бросил на меня яростный взгляд.

- Так-то, достопочтенный отец. Я хочу, чтобы все было в порядке. Теперь потрудитесь передать мне все находящиеся у вас бумаги, имеющие какое-либо отношение ко мне. Мне хотелось бы иметь их у себя на память о моих друзьях. Я мог бы, конечно, взять их и сам. Стоило бы только порыться в ящиках вашего стола. Но вам лучше известно, где они лежат, и поэтому вы избавите меня от лишних хлопот.

Он открыл ящик стола и подал мне связку бумаг. Я бросил на них беглый взгляд: тут находилось как раз то, что мне было нужно. Может быть, здесь были не все бумаги, но теперь это не имело особого значения: мне уже было все равно, какие у меня друзья и враги в Брюсселе и Мадриде. Знать это было бы удовлетворением простого любопытства, не более.

С минуту мне хотелось потребовать у него также и письмо моей жены. Но у меня не было уверенности в том, что, уничтожив свой первый черновой набросок, она действительно отправила потом свое письмо. Если, послушавшись внутреннего, предостерегавшего ее голоса, она не сделала этого, то я только выдал бы ее инквизитору. Поэтому я решил не говорить об этом письме.

- Прошу извинения за то, что на короткое время мне придется связать вас, как и всех остальных, - сказал я дону Педро. - На самое короткое время. Вот так. Так будет хорошо.

Я приказал моим людям отнести дона Альвара и его троих солдат во внутренние апартаменты и ждать меня в приемной.

- Ну, дон Педро, теперь мы с вами наедине. И нам нужно поговорить о донне Изабелле.

Он дико взглянул на меня.

- Я боюсь, что ее красота вредно подействовала на ваше душевное спокойствие. Вы слишком подолгу смотрели на ее прекрасные глаза и белую шею.

- Дон Хаим, поверьте мне...

- Я сам видел все. Мы теперь говорим без свидетелей, и вам нечего бояться за вашу репутацию: я не стану где-либо воспроизводить наш разговор. Но для того чтобы спасти вас от новых искушений, если когда-нибудь вы опять встретитесь с ней, я хочу выколоть вам глаза.

Выражение его лица было ужасно. Несколько минут он не мог говорить.

Наконец он вскрикнул хриплым голосом:

- Но вы обещали пощадить мою жизнь!

- Кто говорит здесь о жизни? Вы останетесь вполне здоровы. Вы только перестанете видеть. Но что же из этого? Я вам обещал сохранить только вашу жизнь, и ничего другого. Вы, может быть, поняли меня не так, но я уж в этом не виноват. Вы рассказали моей жене случай с графиней де Ларивардер. И, конечно, вы сами были бы гораздо осторожнее с человеком, способным на такую вещь.

По его телу прошло конвульсивное движение. Напрасно силился он подняться в кресле.

- Пощадите! - прошептал он.

Я обнажил свой кинжал и посмотрел на его острие.

- А вы? Разве вы пощадили бы меня или мою жену? - спросил я.

- Пощадил бы ее. Может быть, и вас, если б она того пожелала. Я люблю ее, - пролепетал он.

- А, вы любите ее! А она вас любит?

- Да! - в отчаянии промолвил он.

- Это она сама вам сказала?

- Да.

- Ну, за эту последнюю ложь, дон Педро, я сделал бы с вами что-нибудь похуже, чем выкалывание глаз, если б только мог придумать. К несчастью, имеющиеся в нашем распоряжении способы мучить друг друга очень немногочисленны - и ваших глаз, вы конечно, лишитесь.

Он открыл рот и хотел закричать, но я быстро всунул ему в рот платок.

Мой кинжал быстро справился со своим делом.

- Ну кончено. Теперь я погашу свечи, ибо они нам уже не нужны. Спокойной ночи, дон Педро.

Я слышал, как он тихо застонал, и вышел. Мое мщение совершилось, и донна Изабелла была застрахована от горькой участи.

Я приказал людям фон Виллингера забаррикадироваться в приемной и, когда я уйду, продержаться в ней, если возможно, часа два. После этого они должны были спасаться, кто как может.

Мерным спокойным шагом спустился я вниз и прошел мимо часовых дона Педро. Вероятно, они были очень удивлены, что я ухожу один, но мне до этого не было дела. Мое дело в этом доме было сделано, и они не могли уже ничего изменить.

На улице меня ждал фон Виллингер со своими силами.

- Устроили все, как хотели, дон Хаим? - спросил он.

- Да, - отрывисто отвечал я. - Мы можем ехать.

Поставив ногу в стремя, я вдруг вспомнил об одном человеке, о котором как-то совсем было забыл: о донне Марион. Я не мог оставить ее здесь одну, без всякой-защиты. После того как меня не будет в Гертруденберге, в городе наступит ад.

И однако я принужден оставить здесь свою жену!

Я приказал барону фон Виллингеру послать за донной Марион четырех солдат с двумя свободными лошадьми и привести ее ко мне, хотя бы и против ее воли.

- Хочет она или не хочет! - прибавил я. - Если ее мать в состоянии ехать, тем лучше. Если не может, то оставьте ее. Не могу же я спасать каждую старуху.

Я пришпорил лошадь, и мы тронулись по улице. Нам пришлось сделать порядочный крюк, так как дом инквизитора находился недалеко от тюрьмы - можно было услышать оттуда крик, - а около тюрьмы, как мне сообщили, были расположены в полной готовности силы дона Альвара. К счастью, земля была покрыта только что выпавшим снегом, заглушавшим всякий звук. Кроме того, поднялся густой туман, который скрывал нас из виду.

Я захватил с собой дюжину людей и поехал к тюрьме. Отрядов дона Альвара нигде не было видно. Они, вероятно, стянуты в одной из боковых улиц и не были видны в тумане, как и мои.

- Позовите дежурного офицера, - приказал я часовым.

Я не знал, были ли они уже предупреждены о моем низложении. Но привычка к повиновению была очень сильна в них, и они отправились исполнять мое приказание, не сказав ни слова. Вскоре вышел караульный офицер. Он был не из моего отряда: здесь уже успели произвести замену.

- Вы караульный офицер? - спросил я.

- Да, я, - отвечал он не очень почтительно. - Но...

- Потрудитесь доставить сюда арестованных, которые перечислены в этом списке, - перебил я его без всякой церемонии. - Вот список.

Он попросил принести фонарь и прочел список. Чтение длилось долго. Я, очевидно, сбил его с толку.

- Ну, кончили? - нетерпеливо спросил я. - Идите и не мешкайте. Ждать довольно холодно.

Он все еще продолжал рассматривать бумагу, которую держал в руке. Потом повернулся и пошел медленно и с видимой неохотой.

- Скорее, или вам придется плохо. Очевидно, дон Альвар недостаточно вас вышколил.

Он угрюмо повернулся, желая, видимо, возразить мне, но в конце концов решил, что лучше будет повиноваться.

Прошло около десяти минут, прежде чем вывели ван дер Веерена - с непокрытой головой и без плаща. Он казался изумленным.

- Где ваши вещи, сеньор ван дер Веерен? - спросил я.

- Не знаю, дон Хаим. Их у меня забрали.

- Что это значит? - спросил я караульного офицера.

- В приказе нет ни слова о вещах, - отвечал он.

- Ах, вы, жадные канальи! Мне стыдно за вас! Принесите все сию минуту! А где другие арестованные?

- Какие другие? - спросил он с удивлением.

- Ах, я дал вам не ту бумагу. Под конец совещания мы по некоторым причинам решили освободить их всех. Вот второй приказ.

Я вынул бумагу, которую нарочно не показал ему сразу, и передал ему.

Он внимательно прочел ее, затем посмотрел на меня и сказал:

- Вот странный приказ, сеньор.

- Вы, должно быть, пьяны или сошли с ума, - холодно отвечал я. - Обсуждать данные вам приказания! При моем правлении таких вещей не бывало в Гертруденберге. Исполняйте приказание немедленно, или я прикажу посадить вас под арест за пьянство во время исполнения служебных обязанностей!

Я умел говорить с солдатами. Мне говорили, что в подобных случаях мой голос приобретает жуткие интонации. Кроме того, ведь этот караульный офицер на знал действительного положения вещей. Может быть, меня восстановили в должности - никто этого не знал.

Офицер отправился.

Через некоторое время тюремные ворота медленно открылись и показался длинный ряд жалких фигур. Они были едва прикрыты лохмотьями, дрожали от холода, некоторые едва могли держаться на ногах. Я и не думал, что их будет так много.

Что мне теперь с ними делать? Имея позади себя толпу больных, плачущих людей, нечего было и рассчитывать пробиться через ворота. Приходилось брать с собой только тех, которые не были еще изувечены и могли двигаться. Остальные должны были остаться. Это было очень неприятно, но делать было нечего.

Мы отвели этих несчастных людей в один из глухих переулков, подальше от главных улиц, и здесь произвели их разбор. Многие плакали и просили взять их с собой: еще жива была в памяти резня, происшедшая в других городах. Но я был неумолим. Те, которые уже не могут жить дольше, должны уступить свое место другим, более жизнеспособным. Таков великий закон жизни. Это жестоко, но это так.

Мы оставили их здесь же, на темной, холодной улице, предоставляя им самим спастись или погибнуть. Может быть, их возьмут к себе какие-нибудь сердобольные люди, несмотря на страшную опасность для тех, кто решился бы приютить их у себя, а может быть, и не возьмут. Мы ничего не могли сделать для них. И мы поскакали дальше во мраке: топот наших лошадей заглушал их тихие вопли.

Скоро мы прибыли к темному проходу, носившему название Чертова переулка. Это было скверное место, в самой плохой части города. Здесь всегда стоял скверный запах, несмотря даже на холодное время года. Но губернатору Гертруденберга приходилось уезжать из города словно вору, ночью, незаметно, без проводов.

Тут должен был ждать нас Диего с моей женой, если бы ему удалось отыскать ее. Но я уже не надеялся на это.

Все-таки я пришпорил лошадь и первым прискакал к этому мрачному месту. Здесь стояла кучка людей - четверо мужчин и одна женщина, но моей жены между ними не было. Мужчины оказались солдатами барона фон Виллингера, а женщина - донной Марион. Я должен был подъехать к ней вплотную и только тогда узнал ее. Она, по-видимому, узнала меня скорее, хотя я был в боевых доспехах.

- Дон Хаим, - воскликнула она, - что случилось?

- Вот что, донна Марион. Моей власти настал конец, и я бегу из Гертруденберга, как павший изгнанник. Теперь я стараюсь спасти всех тех, которые могут погибнуть вследствие моего падения.

- О! - вскричала она. - Я так и знала, что случилось, должно быть, нечто ужасное. Ваши люди силой привели меня сюда. Вам лучше бы оставить меня на произвол судьбы. Ваша жена Изабелла с вами?

- Нет, - с горечью ответил я. - Я не знаю, где она теперь. Я просил ее приготовиться к отъезду, но, когда вернулся домой, ее уже не было. Я отправил на поиски Диего, чтобы он привел ее сюда, но он не пришел. Я уже не могу больше ждать. Я обещал ей освободить ее отца, который следует сюда при войске. Теперь каждая минута дорога. Через полчаса будет уже поздно.

Донна Марион молчала. Что было ей сказать?

Я стал вглядываться в улицу, но, кроме темных силуэтов всадников, ничего не было видно. Прошел почти час с тех пор, как я расстался с доном Педро. Каждую минуту его слуги могли войти в его комнату и найти его там. Немцы, конечно, могут защищать некоторое время переднюю, если захотят удержать за собой эту в сущности крайне невыгодную позицию. В доме дона Педро имеется сильный отряд его охраны, и такое положение не может длиться долго.

Я осмотрелся еще раз. На минуту туман поднялся вверх, и в конце улицы мелькнула слабая полоса света, падавшего неизвестно откуда. На улице было безмолвно и безлюдно.

- Вперед! - скомандовал я. - Донна Марион, я должен просить вас присоединиться к женщинам в арьергарде. Возможно, придется вступить в бой.

Сделав несколько поворотов, мы очутились на улице, которая вела к городским воротам. Мы продолжали двигаться в тумане, едва различая дома на противоположной стороне улицы. Вдруг наш авангард остановился и выстроился темной линией.

Прежде чем достигнуть Бредских ворот, нужно пройти еще внутренние ворота, уцелевшие с того времени, когда город кончался на этом месте. Эти ворота обыкновенно были всегда открыты, и в башне над ними часовых не ставили: ворота были совершенно бесполезны в наше время. Но сегодня ворота оказались закрытыми и на запоре. За ними виднелись часовые.

Я подъехал к воротам и нетерпеливо постучал в них рукояткой моей шпаги.

- Открыть ворота! - крикнул я.

Наверху в отверстии башни показался свет. Какой-то голос спросил:

- Кто идет?

- Дон Хаим де Хорквера. Открывайте ворота.

- Пароль?

- Пароль? Вы смеете спрашивать меня пароль? Приказываю вам открыть ворота.

- Мы не обязаны больше исполнять ваших приказаний, сеньор. Поезжайте обратно, или на вас падет вся ответственность за то, что произойдет.

- Собака! Ты смеешь угрожать мне! Это будет для тебя первый и последний раз. Дайте сюда топоры, - крикнул я.

Я был в ярости от этого неожиданного препятствия. Может быть, я должен благодарить за него мою жену!

Не оставалось ничего другого, как силой пробивать себе путь. По обе стороны ворот непрерывной линией стояли дома, построенные на валах прежнего города, а за ними тянулся канал. Нужно было как можно быстрее скакать назад почти до ратуши, чтобы заехать за ворота, а это было слишком рискованно.

Появились топоры, и тяжелые удары с громом посыпались на ворота. В ту же минуту сверху грянуло несколько выстрелов, а внизу, сквозь ворота, просунулся целый частокол ружей, которые на таком близком расстоянии, конечно, не могли дать промаха. С полдюжины моих людей упало, а ворота были целехоньки.

Если дело пойдет таким путем, то я рискую потерять половину моих сил и не продвинуться вперед ни на шаг. Правда, мы захватили с собой лестницы, но я при этом имел в виду главные ворота, больше подходящие для штурма. Здесь же башня поднималась прямо над бойницами, и наши лестницы, даже связанные вместе, едва достали бы до ближайшего окна, сквозь которое мог бы пролезть человек. При штурме города эта башня не могла иметь такого грозного значения, ибо дома с обеих сторон ее были невысоки - можно было захватить их и через них войти в город. Но нам нужно было пройти с лошадьми, к тому же и времени в нашем распоряжении было очень мало. Никакого сообщения между домами и башней не было, иначе мы бы заметили его.

У некоторых из моих людей были аркебузы и пистолеты, и они старались попасть в защитников ворот сквозь бойницы. Но немцы никогда не были хорошими стрелками. Кроме того, было очень темно, люди нервничали, зная, что каждую минуту враг может нагрянуть сзади, и тогда мы окажемся в мышеловке.

Минута шла за минутой. В первый раз в моей жизни я почувствовал, что такое страх. Я боялся не за себя. Мне стало жутко из-за того, что я буду не в состоянии сдержать свое слово, что те, кого я обещал спасти, и люди, доверившиеся моей ловкости и моему счастью, будут перебиты v меня на глазах.

Второй залп с башни повалил еще несколько человек. Я потерял свое обычное хладнокровие. Соскочив с коня, я выхватил топор у одного из солдат и подбежал к воротам. Я ударил им в ворота со всей силы, но ворота были дубовые, твердые, как железо. Каким-то чудом ни один выстрел не попал в меня. Может, стрелявшие из башни нарочно хотели оставить меня в живых. Не все, конечно, ибо вдруг я почувствовал страшный удар по голове, сопровождавшийся таким грохотом, как будто на меня обрушился целый город.

Я без чувств упал на землю.

Когда я пришел в себя, то почувствовал, что по моему лицу течет что-то теплое, и услышал голос фон Виллингера, который говорил:

- Вы с ума сошли, дон Хаим? Если вы падете в битве, то все погибло. Мои люди пойдут за вами куда угодно, ибо они убеждены, что вы все можете сделать и что вы заключили договор с дьяволом. Но если вас не будет перед ними, то нельзя будет их удержать, ибо наше положение не из приятных. Надеюсь, вы не пострадали? Сначала я думал, что они убили вас этим тяжелым горшком.

- Кажется, нет, - отвечал я, все еще ошеломленный. Через минуту я окончательно пришел в себя. Мой шлем выручил меня. Небольшое кровотечение ничего не значит.

Барон фон Виллингер был прав. Я велел принести лестницы и связал их вместе, но, как я и предполагал, они оказались коротки.

- Разнесите вдребезги ворота ближайшего к нам дома, - приказал я, - и принесите сучьев для огня. Нам нужно их выкурить.

Мое распоряжение было исполнено немедленно. Жители дома, вероятно, умирали от ужаса. Но население Голландии должно было бы уже привыкнуть к таким происшествиям. Когда зажгли огонь и дым потянулся вверх, к бойницам, мы пододвинули лестницы ближе к башне. Теперь они оказались достаточно длинны.

Люди быстро полезли по ним. Но потому ли, что дым недостаточно затянул бойницы, или потому, что защищавшие башню стреляли наудачу, но первый же солдат, ступивший на башню, испустил крик и, пораженный, упал вниз, увлекая за собой других. Все боялись лезть вверх на башню, ибо это значило идти на верную смерть. Но кому-нибудь же нужно было подниматься. Забравшись наверх, он мог бы бросить вниз веревку и поднять за собой следующего. Если б удалось подняться двоим, то один всегда мог рассчитывать уцелеть, особенно если дым будет густ и защитники башни не разглядят, что мы предпринимаем.

- Дайте мне веревок, барон Виллингер, и прикажите поддерживать хорошенько огонь. Так. Хорошо. Теперь я попробую подняться.

- Дон Хаим, не забывайте, что если вы будете убиты...

- Знаю. Но ничего другого не остается. Нельзя медлить.

Я полез по лестнице, обвязав себя веревкой вокруг туловища. Она также могла служить защитой от пуль. Подниматься было крайне неприятно: дым лез в глаза, и лестница шаталась у меня под ногами. Одну минуту я почувствовал, что падаю в обморок. Я, очевидно, еще не оправился от удара. Тем не менее я продолжал подниматься, стараясь миновать опасные места в промежутках между двумя выстрелами.

Поднявшись наверх, я вздохнул свободнее. Но минуты, в течение которых я поднимался на башню, показались мне вечностью. Лестница достигала теперь даже второго окна, и я стал подниматься на второй этаж, расположенный над первым на высоте человеческого роста. Я сообразил, что главные силы врагов находятся именно на первом этаже.

Сделав над собой последнее усилие, я поднялся к окну. Ударом кулака в перчатке я вышиб его. Впрыгнув в башню, я бросился к двери и запер ее. Тут только я мог вздохнуть свободно. Когда я подошел к окну, в нем показалась чья-то голова, а через минуту в башню впрыгнул барон фон Виллингер.

- Там внизу нечего было делать, дон Хаим! - вскричал он со смехом. - Теперь мои люди лезут сюда целой толпой. Им это кажется просто потехой. Что касается их уверенности в том, о чем я вам говорил, то теперь они готовы поклясться в этом.

- Я рад, что дело нравится им. Сказать по правде, я не разделяю их радости.

- Я тоже, дон Хаим. Но я не люблю оставаться позади. Привязав веревку, мы спустили ее вниз как раз вовремя.

Едва Виллингер успел договорить, как на внутренней лестнице, ведущей на второй этаж башни, послышался шум шагов. Раздался страшный удар в дверь. К счастью, она была достаточно крепка, и задвижки были целы. Когда они были выломаны, нас в комнате было уже двенадцать человек, и нападавшие не могли одолеть нас; лестница была довольно тесна, и по ней можно было подниматься только поодиночке. По залитой кровью лестнице, через трупы, мы медленно, но неуклонно прокладывали себе путь вниз, к главному помещению башни. Защитники ее не успели забаррикадироваться и укрывались только за горой трупов. Но это не спасло их. Я был взбешен промедлением, а немцы ожесточены потерями.

Жутко было сражаться в темноте и в дыму. Колеблющийся свет факела или двух только увеличивал смятение. Но вскоре все было кончено, и башня очищена. Я поднес факел к лицу офицера - то был Валлехо. Я не думаю, чтобы это отчаянное сопротивление было оказано им с легким сердцем. Он, вероятно, сам жалел об этом, но решил исполнять свой долг. Затем я окинул взором убитых - все мои люди. Неужели и эта кровь падет на мою голову? Я не знал. Только Бог решит это в великий день последнего суда. Но донна Изабелла может гордиться - ей принесена, словно древней богине, настоящая гекатомба.

Но жертвоприношение еще не кончилось.

Мы спустились вниз и отперли ворота, чтобы пропустить все наше шествие. Раненых мы усадили, как могли, на лошадей, мертвые остались лежать в углу. Пусть они сами позаботятся о своем погребении, у нас же не было для этого времени.

Когда все прошли через ворота, я приказал запереть их опять. На некоторое, хотя и непродолжительное время они задержат преследование; в башне уже не оставалось гарнизона.

Потом мы двинулись дальше, к Бредским воротам. Никогда в жизни не забуду этого шествия.

Стало несколько светлее, поднялась луна. Среди тумана что-то таинственно поднималось, падало и колебалось. По временам холод, словно из могилы, лизал наши щеки. Мы двигались вперед, но каждый шаг казался нам бесполезным. Копыта наших лошадей не издавали звуков, и нас охватили безмолвие и мрак, которые казались чем-то неземным. Мне казалось, что я мертв и проезжаю по безмолвному берегу, где жизнь - есть только воспоминание, хотя и вечное. Передо мной, выделяясь из плававшего тумана, как будто уходя от серого моря жизни, по его берегу шла темная процессия, ведя меня к великому, последнему дню и ужасной темнице вечности. В этой процессии каждый держал в руке свой свиток, и буквы на нем были писаны кровью, алевшей в темноте.

За ними поднимались другие призраки. Я узнал их всех. Здесь была графиня де Ларивадор с застывшими от ужаса глазами, в той позе, в какой она лежала тогда на заре на камнях. Вот Анна Линден с проклятиями на устах, без всякого утешения среди океана вечности, кроме холодного поцелуя. Вот донна Изабелла, одевающаяся к приему гостей, покрытая драгоценностями, но бросающая взгляды презрения и ненависти. "Вы овладели мной силой, - говорит она, - и погубили мою душу и тело. Теперь я совершила грех против вас и нарушила клятвы верности. Но вина за это теперь и во веки веков будет лежать на вас". С жалобным воплем замер ее голос среди безмолвия и мрака. Вот дон Педро, идущий на ощупь с выколотыми глазами. За ним шли люди, убитые в башне. Их оружие и доспехи были в крови, и они говорили: "Мы сохраняли верность королю и сражались с изменниками. За это нас убили". Сзади всех шла донна Марион. И она смотрела на меня печально и с укором, смысла которого я не мог понять.

Я поднял руку, чтобы разогнать это шествие, но напрасно. Не мог я защитить свои уши от их торжественных голосов. Мне пришло в голову, что если человека осудить видеть и слышать все это целую вечность, то есть от чего с ума сойти.

Вдруг моя лошадь поскользнулась на снегу, и толчок вернул меня к действительности. В одно мгновение она ясно представилась моему уму, и это было еще хуже, чем игра воображения. Я видел сон о дне великой расплаты. Но до него было еще далеко, и никто не знает наверно, придет ли он еще. Если он наступил уже, пусть так. В конце концов что же я сделал особенного? Сегодня, по крайней мере, ничего. Я выколол глаза дону Педро. Но что же из этого? Я мог бы сделать еще больше. Моя жена, оставшаяся в Гертруденберге, была в его власти. Дни его власти, конечно, сочтены. Но пока их оставалось еще достаточно. Он потерял зрение. Но что же из этого? Ему оставалось мышление.

Мне хотелось развести огонь под его креслом и сжечь его в его собственном доме. Вот была бы прекрасная смерть для инквизитора. Но я обещал сохранить ему жизнь. К тому же в моих ушах звенел до сих пор голос моей жены, упрекавшей меня в вероломстве и нарушении слова, и я не осмелился, да, не осмелился проделать с ним это. Я, который так издевался над несчастным отцом Балестером. Что он тогда говорил: "Вы одолели с помощью лжи. Пусть от лжи вы и погибнете".

Его проклятие исполнилось от начала до конца. И, однако, нет ничего более несправедливого, чем это проклятие!

- Что с вами? - спросил барон фон Виллингер, ехавший со мной рядом.

Я не отвечал. Мне нужно было решиться: если я хочу еще сделать что-нибудь для спасения моей жены, то нужно было делать это теперь же, прежде чем мы выйдем за ворота. И безумная мысль вернуться и во что бы то ни стало разыскать ее овладела мною. Но это было настоящее безумие. Я понятия не имел о том, где она находится. Я сам был чужим в этом городе, а она знала каждый дом в нем. Кроме того, ведь я был связан обязательством вести с собой тех людей, что шли за нами сзади. Мне доверилось несколько сот человек, и их судьба составляла противовес судьбе одного человека. Хотя то была моя жена, но ведь и всем этим я обязан в немалой степени ей. Она сама выбрала себе дорогу, и возвращаться теперь обратно было бы преступлением, самым непростительным в летописях человечества.

- Что с вами? - спросил опять барон фон Виллингер.

- Ничего, - отвечал я, скрипнув зубами, и двинулся дальше. Никогда в жизни не забуду, этого шествия.

Наконец перед нами показались могучие башни городских ворот. Туман опять разошелся, стало светлее. Я не знал, который был час, но чувствовал, что уже поздно. Около внутренних ворот мы потеряли более часу. Теперь, вероятно, уже нашли дона Педро, и, если мы и здесь задержимся, дело может кончиться очень плохо. Ворота были крепки и заняты гарнизоном под командой дона Хуана Гарция. Таков, по крайней мере, был мой последний приказ, отданный сегодня. Неизвестно, исполнили его или нет.

Ворота были, конечно, заперты, и мы остановились. Из передних рядов потребовали открыть ворота.

- Кто требует открыть ворота? - послышалось сверху. Я выехал вперед.

- Я, дон Хаим де Хорквера. Откройте ворота и пропустите нас.

С минуту продолжалось молчание. Потом голос - я узнал дона Хуана Гарция - произнес:

- Сеньор, поверьте, что это самый неприятный час в моей жизни. Но нам была предъявлена бумага от герцога Альбы, в которой сообщалось, что высшая власть перешла теперь к дону Альвару.

- Это не приказ, дон Хуан, - печально ответил я. - Я только прошу пропустить нас. Со мной женщины и дети.

- Сеньор, очень сожалею, но не могу этого сделать.

- Послушайте, дон Хуан. Разве у вас есть прямое приказание не выпускать меня? Если так, то я сам не желаю, чтобы вы нарушили приказание. Я не могу требовать этого от своих же бывших офицеров. Стало быть, вам приказано во что бы то ни стало задержать меня? Отвечайте.

Он молчал.

Я знал, в чем дело. Я видел бумагу от герцога Альбы в комнате инквизитора. Она вовсе не обязывала дона Хуана действовать так, как он действовал. Он, очевидно, заглядывал в будущее и хотел зарекомендовать себя у нового начальства. Солгать ему мне не хотелось. Я мог добыть приказ о пропуске от дона Альвара, когда он связанный лежал на полу. Но мне не хотелось, чтобы он знал, какой дорогой я пойду. К тому же я был почти уверен в Гарции.

- Сеньор, - начал я, - вы знаете, какие приказания отданы. Вы знаете, что не всегда в них бывает полная ясность.

- В моих ясность была всегда. Не знаю, как в приказах дона Альвара.

Наверху послышался шепот нескольких голосов.

- Не могу, сеньор, - промолвил опять Гарция.

- Послушайте, дон Хуан. Если вы не откроете ворота, я буду штурмовать их. Мы только что взяли приступом одни и еще не успели остыть от битвы. У меня достаточно сил, но мне не хотелось бы обнажать оружие против моих бывших людей, если этого можно избежать. Я слишком часто водил их в бой. Я прошу только пропустить нас. Я видел эти бумаги от герцога и полагаю, что ответственность за это не может пасть на вас.

- Я не могу, сеньор, - повторял Гарция.

А между тем этот человек был обязан мне жизнью.

Опять наверху послышались какие-то голоса. На этот раз они звучали громче, и в них слышались угрожающие ноты. Слышно было, как лязгало железо. Затем опять стало тихо.

Вдруг маленькие ворота внизу медленно открылись, и из них вышло с дюжину моих солдат под предводительством седобородого сержанта. Он подошел ко мне и отдал честь.

- Сеньор, мы желаем получать приказания только от вас. Мы слишком долго служили с вами, чтобы иметь над собой новое начальство.

- Спасибо, Родриго. Но я только прошу пропустить меня. Я не могу уже принять вас под свою команду. Я низложен и бегу на север. Прощайте, Родриго. Еще раз благодарю вас.

- Чем мы провинились перед вами, сеньор, что вы хотите оставить нас?

Я был тронут.

- Родриго, я еду к принцу Оранскому, к еретикам.

- Нам все равно. Моя сестра была сожжена инквизицией в Сарагосе. Отец погиб таким же образом в Перес каждый из нас мог бы припомнить что-нибудь подобное, о чем не хочется говорить. Мы легко обойдемся и без черных ряс.

То была правда. Подбирая себе людей, я строго смотрел за тем, чтобы в их числе не было набожных ханжей. На таких нельзя полагаться: достаточно одного слова их духовника, и они способны изменить вам.

- Мы уже с незапамятных времен не видели королевского золота, - продолжал старый солдат. - То, что мы получали, было только нашим жалованьем. Если бы не вы, мы давно бы уже удрали ко всем чертям. Теперь мы готовы идти за вами и не будем спрашивать, куда вы нас поведете. Не так ли, братцы?

- Так, так! - раздались голоса. - Да здравствует дон Хаим де Хорквера!

Эхо повторило этот крик в темных сводах ворот.

Мои глаза стали влажны второй раз в жизни. Не все еще меня покинули, нашлись еще люди, которые в меня верили. То были простые люди - каталонцы, баски из Наварры и мавры из окрестностей Альпухары. У многих из них, без сомнения, на совести были такие дела, о которых они предпочитали умалчивать, но я никогда не расспрашивал своих людей о их вере и о их прошлом, если они были храбры и надежны. Говорили, что я был суров до крайности, но, очевидно, я не был плохим начальником.

- Вы все согласны на это? - громко и ясно спросил я. К этому времени сошло вниз еще несколько солдат, остальные находились на бастионах.

- Подумайте хорошенько о том, что вы хотите сделать!

- Мы уже подумали, - отвечала сотня голосов. - Да здравствует дон Хаим!

И опять этот крик повторился в сводах ворот.

Я поклонился им:

- Спасибо вам, молодцы. Я не забуду этого часа. Теперь садитесь на коней и следуйте за мной, как бывало прежде.

Они выбрали лошадей, которых заранее по моему приказанию держали наготове недалеко от ворот.

- Что вы сделали с доном Хуаном? - спросил я сержанта.

- Мы связали его и оставили наверху. Как прикажете с ним поступить, сеньор?

- Оставьте его. Он сам выбрал для себя судьбу и, быть может, очень умно.

Когда я вышел за ворота Гертруденберга, около меня опять были мои старые солдаты - единственное, что мне осталось от былого величия и силы, - с которыми я когда-то вступил в этот город. Мои надежды были похоронены и остались теперь позади.

Мы быстро двигались вперед в течение часа или двух. Вдруг из арьергарда прискакал всадник: женщины и раненые не могут ехать дальше, если не дать им отдохнуть. Рано или поздно нам все равно надо было остановиться, чтобы дать отдых коням. Поэтому я приказал сделать привал.

Небо прояснилось, на нем показалась звезда. Ветер по-прежнему был ледяной. Женщин сняли с лошадей и усадили по краям дороги. Они плакали и дрожали от холода. Многие из них были едва одеты, большинство не умело ездить верхом. Я старался, насколько мог, утешить их, но страдания и страх лишили их всякой силы. Тем не менее скоро надо было опять идти вперед.

Я стал искать донну Марион. Раньше я не обращал на нее внимания, зная, что она сильна, и отлично умеет управляться с лошадью. Теперь я никак не мог ее отыскать, никто не знал, что с ней произошло. Конечно, нельзя было требовать, чтобы люди неустанно следили за каждой женщиной, если принять во внимание, при каких обстоятельствах мы выбрались из города. Несомненно, она осталась в городе, как-нибудь отбившись от нас. Ибо когда мы прошли последние ворота, женщины и раненые были помещены в середине, а сзади двигался сильный арьергард вооруженных сил.

- Донна Марион, - громко крикнул я несколько раз, стараясь разглядеть ее в темноте. Ответа не было.

Она, вероятно, отбилась от нас во время схватки у башни. Но почему она отстала от нас? Сколько я ни думал, я не мог найти объяснения.

Между тем время шло, и надо было двигаться дальше. Я вздохнул и приказал выступать. Чтобы избежать расспросов старика ван дер Веерена о моей жене, я приказал держать его под благовидным предлогом подальше от женщин. Скоро я должен был сам сказать ему правду, но теперь я этого сделать не мог.

Печально и медленно продвигались мы вперед. По мере того как проходила ночь, длинная зимняя ночь, остановки приходилось делать все чаще и чаще. Наконец на востоке показалась слабо светившаяся красная полоска. Но наступавший день обещал быть ужасным. Тяжелые облака клубились на горизонте. Местность, по которой мы двигались, как нельзя лучше гармонировала с серым небом. То была обширная равнина с редкими, разбросанными там и сям группами низкорослых сосен, ветви которых были искривлены и согнуты бурями. Извивавшаяся перед нами дорога вела вниз к большой реке, смутно белевшей вдали...

Воздух сырой. Предрассветный ветерок. Я дрожал. Какая-то странная усталость овладела мной. Я чувствовал себя разбитым и сонным. Шлем, казалось, давил с такой силой, что я был не в состоянии носить его. Я, вероятно, ехал, покачиваясь в седле. Через несколько минут, очнувшись, я увидел, что сижу, прислонившись к краю дороги, а барон фон Виллингер держит бутылку у моего рта.

Я бросил взгляд вокруг себя. Сначала я никак не мог понять, где мы. Все вокруг меня имело такой величавый и странный вид. Все было бело. Невдалеке от нас отряд войск темным пятном тяжело расположился на снегу. Лошади понурили головы, и одни лишь пики торчали к небу. За ними расстилалась обширная, пустынная равнина. Казалось, как будто мы затеряны в этом белом безбрежном пространстве. Стоя неподвижно в едва брезжащем свете зари, солдаты имели какой-то необычно торжественный и вместе с тем печальный вид. Сначала я не мог понять, что все это значит.

- Это все результаты падения на вас этого проклятого горшка, дон Хаим, - сказал барон. - Позвольте мне снять ваш шлем и промыть вам голову.

Тут я все вспомнил.

Он откуда-то принес воды, и я предоставил ему действовать, как он знает. Вдруг он взглянул на меня с изумлением и сказал:

- Вы поседели, дон Хаим!

- Неужели? - спросил я равнодушно.

- Я сначала думал, что это от дыма или, может быть, пристала зола. Но это не оттереть. Хороший удар вы получили. Впрочем, вы отделались одним лишь ушибом. Через день или два вы будете чувствовать себя опять молодцом. Надеюсь, графиня здорова? - спросил он, посматривая на меня.

- Не знаю, - отвечал я. - Она осталась в Гертруденберге.

Барон с удивлением сделал шаг назад.

- Пресвятая Дева! - воскликнул он.

Он был лютеранин, но предпочитал выражать свои чувства, как то делают католики.

- Если бы вы сказали мне раньше, дон Хаим, то не оказалось бы такого места, которое мы не взяли бы с бою ради нее.

- Я знаю это и сам не хотел уезжать из Гертруденберга без нее, но я не представляю, где она. Вероятно, ее рассудок не выдержал всех этих потрясений.

Эту унизительную ложь я повторял всем, кто спрашивал меня о жене.

- Когда я вошел в комнату, чтобы взять ее с собой, ее там не оказалось, а ждать было невозможно.

- Пресвятая Богородица! - повторил он. - Теперь я понимаю, отчего у вас волосы поседели. Она в Гертруденберге, где дон Педро полновластный хозяин!

Последние слова он пробормотал себе в бороду, думая, вероятно, что я его не услышу.

- Да, - отвечал я. - Но я выколол ему глаза. Хотя, признаюсь, мог бы и убить его.

Барон опять сделал шаг назад.

- Heiliger Giott! - воскликнул он на этот раз по-немецки. - Много же вы натворили за одну ночь!

- Да, немало, - грустно отвечал я. - И еще больше предстоит сделать. Прислушайтесь-ка.

Фон Виллингер насторожился, потом стал на колени, позвал своего помощника и приказал ему строиться в боевом порядке.

- Вы можете сидеть на лошади, дон Хаим? - с тревогой спросил он.

- Да, конечно. Теперь не время думать о своих болячках.

Самой важной задачей было доставить женщин, раненых, вьючных лошадей и вообще все, что задерживало продвижение войска, поскорее к реке, и, если окажется возможным, посадить их в лодки, прежде чем произойдет столкновение. Лодки, которыми я запасся заранее, были уже здесь и черной линией тянулись по воде. Но их было недостаточно, чтобы забрать нас всех. К тому же не было и времени всем усесться в них. Мы еще не могли видеть врагов, так как с четверть мили нам пришлось ехать под уклон, но уже слышно было, как где-то вдали скачут лошади. Шум доносился еще издалека, но, если приложить ухо к земле, становился совершенно явственным.

Я считал, что мы уже вне опасности, или, если сказать правду, не обращал должного внимания на то, насколько быстро мы двигаемся вперед. Ибо целую ночь я тщетно боролся с судьбой. Раньше мне удавалось раза два заставить ее уступить перед моей волей, но в решительный час моей жизни она оказалась сильнее меня. Когда настало утро, я был уже обессилен и не учитывал, как следовало бы, время. Мы замешкались на нашем пути, опоздали на целый час, а этот час значил многое.

Мы выслали вперед багаж и всех не способных сражаться и поторопили их всячески. Но среди них началась, как всегда бывает в таких случаях, лишь суматоха и паника. Женщины кричали; некоторые из них упали с лошадей, несколько лошадей от испуга шарахнулись в сторону; мужчины ругались. Некоторое время здесь был прямо ад, пока я не протиснулся сквозь толпу и не водворил порядок.

Я наблюдал за этим авангардом, пока он не исчез в овраге, через который извивалась ведущая к реке дорога. Теперь он был в безопасности: через десять минут все будут уже на берегу, через полчаса успеют усесться в лодки и будут в безопасности на серой воде. Что касается нас, остающихся на берегу, то, конечно, мы могли дольше выдерживать натиск, но как долго - этого никто не мог сказать. Я сделал последние распоряжения. Потом мы остановились на дороге и стали ждать.

Пошел снег, падавший тихо и медленно. Отлично. По крайней мере, тем, чей час уже настал, будет мягче лежать, и их могила будет красивее под этим безукоризненно белым покровом. Я сам ждал для себя такой могилы. Хотя лошади будут топтать мой труп, но следы их копыт будут незаметны под хлопьями снега. Мои заблуждения и преступления будут навеки похоронены под этой густой пеленой. Вечен и глубок будет мой сон. И весной, когда дорогой поскачут целые эскадроны, их шум уже не потревожит меня. Я готовился жизнью уплатить долг королю и своей жене. Но пока она была еще в Гертруденберге, я не мог сдержать этого последнего обещания. Я должен жить - если смерть не решит иначе.

Итак, мы сидели на конях и ждали. На наших шлемах от снега образовались маленькие белые горки. Перед нами стлалась белая пустынная дорога.

Вдруг на том месте, откуда дорога начинает спускаться, появился темным пятном авангард неприятеля. Увидев нас, они приостановили лошадей; потом, не дав им передохнуть и не дожидаясь, пока все выстроятся в боевой порядок, они разом ринулись вниз по дороге. Дон Альвар был молод и нетерпелив, но, когда преследуешь тигра, эти качества не приводят к добру.

Мы ждали, пока они полным карьером проскакали половину дороги от начала склона до нас. Затем, вдруг разделившись на правый и левый фланг, бросились на них с возвышенности, поднимавшейся по обеим сторонам дороги. Столкновение было ужасно, но длилось недолго: они попали как бы в железные тиски, из которых нельзя было вырваться.

Лишь немногим удалось последовать за доном Альваром, который едва спас свою жизнь и пытался соединиться с остальными войсками, показавшимися на гребне дороги. Длинные сабли немцев сделали свое ужасное дело. В этой схватке было проявлено немало храбрости, много старых счетов было сведено в этот день!

Но уже неслись свежие войска, встречая на полдороге остатки своего разбитого авангарда. У нас едва хватило времени передохнуть и вытереть кровь.

Мы бросились на них вторично. На этот раз они встретили нас на ровном месте: дорога была завалена трупами.

Мы еще раз выдержали бурю, но это стоило нам дорого. Ветер дул нам в лицо, снег бил прямо в глаза, и я сам принужден был вести в бой своих людей. Дважды я становился во главе моего отряда, и мы врезались в ряды врагов, как железный клин, и дважды мы были отброшены. Только на третий раз удалось нам сломить их, но это обошлось нам дорого. Я не обращал внимания на число убитых - их было много.

На дороге показались новые силы, и сквозь падающий снег мы видели, как вдали они выстраивали свои ряды в боевой порядок.

- Черт побери! Они, кажется, выслали сюда весь гарнизон Гертруденберга! - пробурчал себе в бороду фон Шварцау, подъехавший ко мне за приказаниями. - Кажется, они не оставили в городе ни одного человека, который может сидеть в седле. Это большая честь для нас, или, скорее, для вас, сеньор. Что касается меня, то я не желал бы таких отличий.

Ветер немного стих, пространство между нами было чисто, и я ясно различал каталонцев дона Альвара, которые скучились, готовясь к атаке. Это была лучшая часть моего войска, и я обыкновенно сам водил их в бой. Если бы они бросились на нас сейчас же, нам был бы конец. Лошади наши были утомлены, да и сами мы ослабли от напряжения и потери крови. Я стал махать рукой барону фон Виллингеру, командовавшему на левом фланге, и он ответил мне тем же: он понял значение моего жеста.

Сзади меня был старый Родриго, который вчера вечером выступил парламентером от моей бывшей гвардии. О себе я не заботился, но их участь тревожила меня.

- Глупо ты сделал, Родриго, что пошел со мной, - сказал я, повернувшись к нему.

- Ничего, сеньор. Для нас это лучше. Не правда ли, товарищи? Да здравствует дон Хаим де Хоркевера, или смерть!

Сабли поднялись вверх, и мое поредевшее войско энергично повторило этот возглас.

Я поклонился и поблагодарил их. Если б только не было с моей стороны измены, я и не желал бы для себя лучшего конца.

Так ждали мы последней атаки, а с нею смерти. Но смерть не явилась.

Я видел, как дон Альвар и его офицеры подняли шпаги и скомандовали атаку, но ряды сзади них остались неподвижны. Он еще раз приказал двигаться вперед, но и на этот раз солдаты не тронулись с места. Тут снег пошел прямо нам в лицо, и я не мог видеть, что было дальше.

Мы продолжали ждать. Но все было тихо. Только снег по-прежнему летел на нас густыми хлопьями да слышны были крики ворон, усевшихся на мертвые тела.

- Вы одержали огромную победу, дон Хаим, - послышался около меня голос Шварцау. - Это больше, чем отразить атаку. Этим можно гордиться.

И я действительно гордился. Не знаю, имел ли я на это право. Ведь я был изменником, а мои бывшие войска возмутились против начальства из-за меня. А все произошло из-за одной женщины, которая оскорбила меня, насмеялась надо мной и сторонилась меня при всякой попытке приближения.

Мы подняли раненых и медленно двинулись дальше к реке. Тут мы стали кричать отплывшим в лодках, чтобы они вернулись и захватили нас с собой.

На другом берегу беглецы сбились в жалкую продрогшую кучу. Но здесь они были в безопасности. Конечно, это чего-нибудь да стоило.

Тут действовал высший закон, и не простая присяга королю, который тысячами жег своих подданных только за то, что они поклонялись Господу Богу не так, как это было установлено его духовенством.

Может быть, больше позора для меня было в том, что я так долго служил ему, чем в том, что я нарушил наконец свою присягу.

Чувство стыда перестало мучить меня, когда я увидел тех, кого спас. И в час битвы не проклятие, а благословение снизошло на меня.

Мы перевязали наши раны и остановились для отдыха. Печальная то была остановка среди крутившегося снега. Я подошел к женщинам, чтобы взглянуть, что им нужно. Тут ко мне бросился старик ван дер Веерен.

- Дочери моей, вашей жены, дон Хаим, ее нет здесь! - кричал он. - Никто ничего не может сообщить о ней!

Час объяснения настал.

- Я знаю это, дон Гендрик. Сначала позвольте мне осмотреть этих несчастных, а потом мы поговорим с вами.

Кое-как мы развели несколько костров и стали готовить пищу. Пока другие ели, я отвел ван дер Веерена в сторону и открыл ему всю правду.

- О, бедное дитя мое! - закричал он, закрывая лицо руками.

- Я сделал все, что было в моих силах. И сделал бы еще больше, если бы она не покинула меня. Последуй она за мной, она теперь была бы свободна. Теперь же я должен жить.

- Я не обвиняю вас, дон Хаим. Бог запрещает делать то, что, по вашим словам, она сделала. О, это все горячая испанская кровь! О, если б вы сказали мне раньше! Да сжалится над нами Господь!

- Не падайте духом, дон Гендрик. Может быть, не все еще погибло. Если будет можно, я возьму обратно Гертруденберг.

Приказано было идти дальше. Мы сели на лошадей и по снежной метели двинулись к лагерю принца Оранского.

Я неясно теперь помню все, что с нами было, пока мы не добрались до принца Оранского. Моя голова горела, и мне представлялись странные зрелища - не знаю только, было ли все это в действительности. Трудный то был путь сквозь град и снег, а тут еще в арьергарде тянулась длинная печальная вереница раненых. Долог был наш путь, ибо нам приходилось делать огромный крюк, чтобы обходить города, занятые гарнизонами герцога, отдаваться же во власть восставших мне не хотелось, пока я не переговорю с принцем.

Его лагерь находился под Сассенгеймом, на южном конце Гаарлемского озера. Но было вероятнее, что мы скорее найдем его в Лейдене, лежавшем на несколько миль южнее. Поэтому мы направили свой путь к этому городу.

Помнится, как-то раз отряд королевских войск пытался преградить нам путь. Кто командовал этим отрядом, как велик он был - этого я не могу припомнить, не помню и того, почему они пропустили нас. Мы проехали мимо, тем дело и кончилось.

Наконец мы подъехали к воротам Лейдена. Помнится, это было утром 29-го. А может быть, это произошло днем позже или раньше, хорошенько не могу припомнить. Мы выслали вперед женщин и раненых и попросили разрешения войти в город.

Нас спросили, кто мы такие.

- Беглецы с юга, - отвечал я. - Имеем важное известие для принца.

Дежурный офицер посмотрел на нас с удивлением - сначала на меня, затем на повозки с женщинами и ранеными, наконец на длинную вереницу всадников, которая исчезала в тумане. Они казались грознее, чем было на самом деле: с тех пор как мы выехали из Гертруденберга, ряды их сильно поредели.

- С вами порядочные силы, каких не бывает у беглецов, - произнес офицер. - Его высочеству уже известно о вашем прибытии?

- Нет. Поэтому я был бы очень благодарен вам, если бы вы доложили о нас, - сухо ответил я. - Ему нечего бояться, - прибавил я. - Я прошу только пропустить в город женщин, раненых и лицо, которое должно передать ему важные известия. Войска отойдут на такое расстояние, на какое ему будет угодно, и будут ждать его решения.

Офицер отправился с рапортом к своему начальству, а мы остались ждать.

Через некоторое время он вернулся и сообщил, что моя просьба уважена, но что войска должны отойти по крайней мере на четверть мили и стоять там. Только тогда отворятся ворота и впустят подводы.

Я изъявил свое согласие и сделал необходимые распоряжения.

- Кто желает говорить с принцем? - спросил затем офицер.

- Это я, - отвечал я.

Он пристально посмотрел на меня. Барон фон Виллингер, ехавший рядом со мной, тихо сказал:

- Вы сильно рискуете, дон Хаим. Хорошо ли вы обдумали то, что собираетесь делать?

- Да, барон, я хорошо обдумал все. Но я хочу верить принцу. Кроме того, если бы риск был еще больше, то и тогда я поступил бы так же, ибо я должен сделать это. Мы немало рисковали за эти три дня. Разрешите сначала пропустить повозки? - спросил я офицера.

- Мне приказано прежде всего пропустить лицо, желающее говорить с принцем, - отвечал он.

- Отлично, я готов следовать за вами.

- Не ходите один, дон Хаим, - прошептал барон фон Виллингер. - Позвольте мне идти с вами.

- Благодарю вас. Но вы и так уже много для меня сделали. А то, что еще остается сделать, должен сделать я. Как я уже сказал, мне хочется верить принцу.

Офицер посмотрел на меня с большим любопытством, когда я проходил под темными сводами ворот. Но наличник шлема был у меня спущен, и он ничего не мог увидеть. Пройдя ворота, я нашел конвой из четырех вооруженных людей: двое из них пошли впереди меня, двое сзади. При желании я мог вообразить, что это почетный караул. Но можно было также думать, что меня конвоируют, как пленника.

Таким образом шел я по улицам Лейдена, направляясь к дому принца.

Город Лейден принадлежит к числу древнейших и красивейших городов Голландии. Он еще не так давно сбросил с себя иго герцога и изгнал испанский гарнизон. Когда я шел по улицам, всюду виднелись огромные пристани, красивые многоэтажные дома, в которых, очевидно, собрано так много богатств. Хотел бы я знать, что ожидает этот город в будущем. Сегодня над ним висели мрачные тяжелые облака - столь же темной казалась и его дальнейшая судьба.

Никто в герцогском войске не верил, что восставшим может сопутствовать хотя бы тень успеха.

Да и как можно было в это верить? Мы переходили от победы к победе, брали город за городом и нигде не встречали серьезного сопротивления. Только города на северо-западе, зажатые между океаном и плотинами, держались еще против армии короля.

Хотел бы я знать, что думали лейденцы, но они шли по своим делам совершенно спокойно, и их поведение не говорило ни о страхе, ни о надеждах. Едва ли кто-нибудь обращал на нас внимание, но, проходя, я заметил два-три любопытных взгляда, брошенных на нас.

Мои мысли были заняты принцем. Я говорил с бароном фон Виллингером совершенно искренно, но тем не менее в глубине души я не был так уверен.

Мне никогда не приходилось ни видеть принца, ни беседовать с ним. Но я много слышал о нем. Ни о ком, кроме герцога Альбы, не говорили в стране так много, как о нем. Его наделяли всеми возможными качествами - хорошими и дурными. Храбрость и трусость, патриотизм и эгоизм, государственный ум и полная неспособность к правлению, сила и слабость, величие и ничтожество - все это по очереди приписывалось ему. Что касается трусости, то, на мой взгляд, такое мнение представлялось наименее обоснованным. Человек, который не побоялся в 1566 году лицом к лицу столкнуться с разъяренной толпой в Антверпене, который один, без всякой помощи, боролся против короля Филиппа и Испании, который теперь окончательно посвятил себя делу, казалось бы, заранее обреченному на провал, - такой человек, конечно, не мог не обладать мужеством. Что касается его талантов, то их покажет будущее. Он говорил мало и не любил выставляться напоказ. Но это, конечно, нисколько не доказывало отсутствия у него способностей. Граф Эгмонг был самым блестящим человеком в Брюсселе. Народ боготворил его. Но если в Брюсселе был тщеславный и пустой глупец, то это был не кто иной, как победитель при Сент-Кентене. Принц не мог похвастаться подобными успехами. Но при существующем положении вещей он и не мог их иметь.

Я не мог уяснить причин, по которым он принял участие в этой войне: они были известны ему да Господу Богу. Менее чем кто-либо, принц позволял заглядывать себе в душу. Если он думал не только о судьбе Голландии, но принимал в расчет себя и свою семью - что ж, это вполне естественно для каждого, и я не мог осуждать его за это.

Вот что было известно о принце Вильгельме Оранском как об общественном деятеле.

О его частной жизни мне не было известно ничего. Судьба до сего времени не благоволила к нему. Невзгоды и несчастья не служат, впрочем, верным оселком для воспитания людей. Им может быть только власть, которую они уже успели вкусить. Не могу сказать, был ли он великодушен или мстителен, величав или мелочен в своем обращении с другими. Как ни странно, но люди талантливые и родившиеся под счастливой звездой могут быть в некоторых случаях весьма мелочны. Герцог Альба, например, никогда не мог забыть слов, сказанных ему графом Эгмонтом после победы при Сент-Кентене, и спустя десять лет помнил их так же хорошо, как минуту спустя после того, как они были сказаны.

Я принимал участие во всех битвах, которые принц давал герцогу Альбе. При переходе через Гету я помог рассеять его арьергард; в битве при Монсе я едва не захватил принца в плен. По моему совету его сына отправили в качестве не то заложника, не то пленника в Испанию. И вот теперь я предаю себя в его руки, без всяких предосторожностей, отчасти из инстинкта, отчасти по отсутствию для меня всякого иного выхода. Пройдет ли это мне даром - неизвестно.

Наконец мы прибыли к его дому. Я слез с лошади, совершенно окоченевший от холода: зима была необыкновенно сурова, а я просидел в седле уже несколько часов. Тем не менее самообладание вернулось ко мне, ибо в настоящий час должна была решиться судьба моей жены.

В дверях меня встретил дежурный офицер.

- Вот лицо, которое желает говорить с принцем, - сказал старший конвойный.

Офицер внимательно оглядел меня. Мое вооружение и сбруя моей лошади были довольно ценны.

- Как прикажете доложить о себе и от чьего имени вы явились к принцу? - спросил офицер.

- Я дон Хаим де Хорквера граф Абенохара и являюсь по своей собственной инициативе, - отвечал я, поднимая наличник.

Он впился в меня взглядом, словно перед ним предстало привидение.

Так как он молчал и не двигался, то, выждав минуту, я спокойно повторил:

- Дон Хаим де Хорквера граф Абенохара. Сначала довольно трудно произнести это имя, но потом мало-помалу к нему привыкаешь.

Он снова бросил на меня любопытный взгляд и сказал:

- Мне ваше имя хорошо известно, но я был очень удивлен, что пришлось его услышать здесь. Прошу извинить меня. Я сейчас доложу о вас его высочеству.

Он скоро вернулся обратно и пригласил меня следовать за ним.

Минуты через две я стоял перед принцем. Я хорошо помню все, как было, ибо это был весьма унизительный момент. Я никогда не любил ренегатов и не мог сказать принцу, что я пришел к нему из любви к Голландии, которая, хотя и поздно, проснулась во мне... Я пришел к нему потому, что нуждался в его помощи, чтобы спасти мою жену. И хотя я прибыл не с пустыми руками, однако могло показаться, что то, чего я требовал, превышало то, что я мог предложить. А я был не мастер выпрашивать.

Комната, в которую меня ввели, была невелика и слабо освещена: день был сумрачный, а потолок темного дуба поглощал и тот слабый свет, который проникал через низкое окно. На письменном столе горели еще две свечи. В камине против двери горело несколько больших поленьев.

Принц стоял, прислонившись спиной к камину. Его окружали три или четыре лица, которых я не знал.

Я сразу узнал принца, хотя никогда не видал его раньше. Несмотря на то, что он держал себя спокойно и в высшей степени скромно, никого другого из присутствовавших нельзя было принять за главного. Его волосы уже поредели и начинали седеть на висках, хотя ему было всего тридцать девять лет. Но глаза его блестели и выдавали большую внутреннюю силу.

Я поклонился и ждал.

- Вот неожиданный визит, граф, - начал принц по-испански. - Да еще при самых странных обстоятельствах. Могу спросить, чему я обязан удовольствием видеть вас здесь?

- Ваше высочество, - отвечал я по-французски, - я прибыл сюда для того, чтобы предложить вам мою шпагу и несколько сотен всадников, если Голландии могут понадобиться наши услуги.

Мои слова, по всей вероятности, изумили принца, но он не показал и виду. Все окружавшие его были удивлены. Все смотрели на меня, как смотрели бы на дьявола, входящего в рай с просьбой дать ему место в рядах небесного воинства. Но принц оставался спокойным и невозмутимым.

- Если мы примем ваше предложение, то каковы будут ваши условия? - спросил он.

- Я не ставлю никаких условий, ваше высочество. Если вы примете наши услуги, то, может быть, я попрошу у вас одной милости. Но условий я никаких не ставлю.

Принц в упор стал смотреть мне прямо в глаза, как бы стараясь прочесть в моей душе. Выдерживать этот взгляд с ложью на сердце было не особенно приятно. Но у меня не было необходимости скрываться от его взгляда. Я говорил искренно, и самое унизительное для меня было впереди.

Я также впервые встретил человека, который не боялся моего взора, и сразу почувствовал к нему какую-то странную симпатию, которая обыкновенно невольно вспыхивает между двумя сильными натурами.

- Какое ручательство вы можете представить? - тем же спокойным, холодным тоном спросил принц.

- Кроме себя самого, никакого, - отвечал я.

Тот же вопрос задала мне когда-то донна Изабелла и получила тот же ответ. Но у принца было больше оснований задать такой вопрос.

- Гордый ответ, граф.

- Может быть. Прошу извинить меня, так как другого дать я не в состоянии.

- Разрешите мне, ваше высочество, сказать несколько слов, - промолвил один из стоявших около принца.

- Говорите, - отвечал принц, полуобернувшись к нему.

- Позвольте предостеречь вас: не доверяйтесь этому человеку. Он был злым гением герцога Альбы: он исполнял все, что тот приказывал; сжигал и конфисковывал всюду, куда бы его ни послали. Из всего этого проклятого народа он самый проклятый. По его настояниям увезли вашего сына в Испанию - не забывайте этого, ваше высочество. Действительно, дон Хаим де Хорквера, вы обнаружили огромное мужество, явившись сюда один и предав себя в руки принца и его друзей.

- Я пришел сюда, доверяя принцу, ибо он принц, - просто ответил я. - Что касается его друзей, то я готов свести с ними счеты, каким им будет угодно образом, в том числе и с вами, граф.

Судя по его манерам, я был почти уверен, что предо мной был граф Люмей де Ламарк. И я действительно не ошибся.

- Теперь я только прибавлю, что я всегда был уверен, что поступаю так, как это приличествует моему имени. Герцогу незачем было заставлять меня. Ибо и без меня он привел с собой достаточно народу из Испании. Да и здесь, в Брюсселе, нашлось немало таких, которые готовы были исполнять его волю. Что касается остального, то я исполнял приказания, которые мне передавались от имени короля, иногда даже вами, как это было, например, при Горке.

Он покраснел и схватился рукой за шпагу. Я глядел на него холодно и даже пальцем не пошевелил, ибо с графом Люмеем считался меньше, чем с кем-либо.

Прежде чем он успел что-нибудь ответить, принц поднял руку и сказал тем спокойным, но повелительным тоном, который исключал всякую возможность противоречия.

- Тише, де Ламарк. Извините, граф Абенохара. Но заверения испанцев, которые они дают еретикам, до сего времени были таковы, что не исключали необходимости принимать меры предосторожности. Согласитесь, что появление испанского военачальника, имеющего такую репутацию и положение, как вы, и покидающего герцога, чтобы перейти ко мне, не имеющему возможности похвастаться ни одной победой, согласитесь, что это - странная вещь и что мы имеем право удивляться.

- Ваше высочество, вы изволите забывать, что я ношу не только испанский титул, но по моему отцу я вместе с тем граф Авенсдорнский, а это уже касается голландской земли. Иначе не было бы оправдания тому шагу, который я сделал.

Это, казалось, подействовало на принца. По крайней мере, голос его звучал уже не так холодно, когда он сказал:

- Вы правы. Я забыл об этом. Извините меня. Но я не могу говорить с вами, как бы хотел, - как дворянин с дворянином. Ибо народ вверил свою судьбу в мои руки и рассчитывает, что при всей их слабости они будут защищать его против величайшей державы мира. Поэтому разрешите мне, прежде чем принять ваше предложение, задать вам два-три вопроса.

- Охотно, - отвечал я. - Спрашивайте, ваше высочество.

- Я слышал, что вы привели с собой беглецов. Не пожелаете ли дать нам объяснения относительно их? Может быть, нам придется благодарить вас гораздо больше, чем это мы предполагаем.

- Это пленники инквизиции в Гертруденберге, которым я управлял всего три дня тому назад. Решив сделать то, что я сделал, я освободил их и привел их с собой вместе с частью гарнизона, который пожелал разделить мою участь, даже если ему придется сражаться против короля Филиппа. То, что я сказал, могут подтвердить сами беглецы.

- Я не говорил, граф, что сомневаюсь в ваших словах. Я только просил разрешить мне несколько вопросов.

Я поклонился и продолжал:

- Я скажу вам больше, ваше высочество, не дожидаясь, пока вы меня будете спрашивать. Я буду откровенен и не буду утверждать, что явился сюда только из любви к Голландии. Нет, не эта причина руководила моими действиями, хотя, может быть, именно так и должно было бы быть. Но я назову вам истинную причину. Я прибыл сюда потому, что у меня не было другого выхода. Я совершил два преступления: я спас женщину от костра и дал возможность ускользнуть полусотне еретиков, чтобы тем снискать расположение моей жены-еретички. Если б я не сделался бунтовщиком, я теперь шагал бы арестантом по дороге в Испанию. Я говорю вам это, ваше высочество, для того, чтобы вы сами могли видеть, что возврата для меня нет и что вы смело можете мне довериться. Все, что я сказал, вы можете проверить путем расспроса других.

- Повторяю, что я не имею малейшего сомнения в ваших словах, граф. Благодарю вас за откровенность и не буду больше колебаться. Если вы отныне хотите верно служить Голландии, мы не будем больше спрашивать, какие мотивы руководят вами. Больше того, мы откровенно скажем вам, что с радостью принимаем ваше предложение, ибо сильно нуждаемся в помощи. Судьба Голландии зависит от судьбы Гаарлема. Страна напрягает все силы, чтобы спасти его. Скоро туда будет отправлен новый транспорт. Вы примете командование над ним.

- Благодарю вас, ваше высочество. Позвольте мне напомнить, что я просил вас об одной милости. Дайте мне небольшой отряд, чтобы овладеть Гертруденбергом. Потом вы можете посылать меня куда вам угодно; если даже меня будет ждать верная смерть, я буду благодарен вам.

- Ваше высочество, - вдруг вмешался опять де Ламарк, - извините, что я прерываю ваш разговор. Но это уж слишком. Этот человек, по его собственному признанию, явился сюда беспомощным беглецом с пустыми руками. И он смеет ставить какие-то условия! Он должен быть рад, если мы дадим ему приют.

Я выпрямился:

- Я говорил не с вами, граф, а с принцем. Если я прибыл сюда, как вы изволили выразиться, беглецом, то во всяком случае, не с пустыми руками. Мое имя и моя шпага что-нибудь да значат.

Принц горделиво повернулся к де Ламарку.

- Кто здесь решает? Я или вы, граф? Извините за это вмешательство, - продолжал он, обращаясь прямо ко мне. - Вы правы, и я не отказываю вам в вашей просьбе. Как только судьба Гаарлема будет решена, ваше желание будет исполнено.

- Ваше высочество, я не могу ждать. Я не многого требую. Дайте мне тысячу человек на месяц, но дайте сейчас. Потом будет уже поздно.

Принц с удивлением посмотрел на меня.

- Гаарлем тоже не может ждать, - сказал он серьезно. - Если мы не поспешим туда на выручку, тоже будет поздно.

- Если нельзя будет дать мне тысячу людей, дайте пятьсот на две недели. Не считайте меня эгоистом. Вспомните, что Гертруденберг - ключ к Брабанту и что обозы герцога Альбы проходят как раз мимо него. Взяв его, вы тем самым поможете и Гаарлему, Ваше высочество, - продолжал я, преклоняя пред ним колена, - я еще ни перед кем не становился на колени, кроме короля. Но теперь я делаю это. Исполните мою просьбу, и я готов на все, что в человеческих силах, чтобы отблагодарить вас за вашу милость.

- Прошу вас, граф, встаньте. Я еще не король, и я не хочу, чтобы передо мной становились на колени. Но объясните мне причину, почему вы так на этом настаиваете?

Не поднимаясь с колен, я отвечал:

- В Гертруденберге осталась моя жена, и я боюсь, что она во власти инквизиции.

- Боже мой! - тихо промолвил принц.

Все, казалось, были взволнованы. Даже граф де Ламарк что-то пробормотал себе в бороду.

- Можем мы выделить тысячу человек, господа? - спросил принц. - Наша соотечественница находится в беде.

- Мы не можем дать их, ваше высочество, - сказал высокий, серьезный человек, стоявший справа от принца. - Транспорт, быть может, последний перед оттепелью, отправляется через несколько дней, и мы должны отослать с ним всех людей: мы обещали усилить гарнизон Гаарлема. Нельзя также ослабить и лагерь под Сассенгеймом. Если дон Фредерик не снимет осады, нам понадобится каждый солдат, каждая лошадь, для того чтобы сделать последнее отчаянное усилие освободить это место.

- Но в настоящее время, теперь... - продолжал настаивать принц, - неужели мы на время не можем выделить отряд?

- Нельзя, ваше высочество, ибо мы не знаем, когда придет наш час. Нельзя - ни тысячи, ни пятисот. То есть, если вы прикажете, мы их отдадим. Но вся страна и все города будут удивлены, что, потребовав от них всех до последнего человека, которого они могут выставить, вы находите и солдат, и деньги для новых завоеваний, в то время как Гаарлем гибнет. Их рвение ослабнет, да и - простите меня, ваше высочество, - ваш авторитет пострадает.

Я чувствовал, что этот человек говорит правду, и мое сердце упало. Я знал, что принц не может исполнить мою просьбу. Если б он это сделал, он не был бы человеком, способным освободить страну. Я преклонялся перед ним за то, что он приучил своих помощников говорить ему в лицо неприкрашенную правду.

С минуту принц молчал. Потом, обращаясь к бледному человеку, стоявшему от него слева, спросил:

- А вы, Филипп, как думаете? Нельзя ли набрать этот отряд в ваших городах, взяв отовсюду понемногу?

- Ваше высочество, гарнизоны моих городов очень невелики. Если вы думаете только об интересах государства, то у вас нет выбора. Но...

При этом в его глазах сверкнул какой-то теплый огонек, указывавший на то, что этот человек не только администратор, но вместе с тем энтузиаст и поэт.

- Но государство ведь составляют мужчины и женщины. Само по себе государство - мертвое название. Ему дают жизнь люди. Оно существует ими, и иной раз, может быть, не так благоразумно, зато благородно прежде всего вспомнить о страдающем человеке, а потом уже обо всем народе. И если захочет Господь, безумная любовь может принести в конце концов лучшие плоды, чем вся мудрость детей мира сего.

Несколько минут принц стоял в глубоком раздумье. Я ждал его ответа со страхом, хотя и предвидел его. Мне кажется, я распознал его характер, как только вошел в эту комнату.

- Я должен думать только о государстве, - тихо заговорил он. - Оно вверено мне - и я не смею думать ни о чем другом. Страна борется не на жизнь, а на смерть. Граф, - продолжал он, подходя ко мне и поднимая меня, - я глубоко сожалею, но я должен отклонить вашу просьбу. Я желал бы, чтобы мои силы были больше - ради Голландии, ради вас и вашей жены. Но Богу известно, что они невелики. Я тоже хотел бы ехать в Испанию и освободить моего сына -и не могу. Для каждого, кто стоит во главе государства, наступает момент, когда его силы оказываются слишком малы по сравнению с тем, что требуется, - так малы, что их только в насмешку можно назвать, силами. Для меня такой момент наступал не раз. Но я хочу сказать вам только одно. Не знаю, может ли это вас утешить. Вы объявили, что пришли сюда не из любви к Голландии, а потому, что для вас не было другого выхода. Поэтому я не заставляю вас думать о нашей стране, хотя ее право на вас освящено веками. Но в вечной борьбе между правдой и ложью, между светом и тьмой, свободой и угнетением, борьбой, столь же древней, как и сам человек, борьбой, которая теперь с особой силой поднялась среди болот Голландии, вы сделали, может быть, больше, чем вы думаете. В этой борьбе каждый из нас должен быть готов на какую-нибудь жертву. Если на вашу долю выпадет принести наибольшую жертву, считайте, что судьба ваша стала великой. Жизнь измеряется не радостями, а жертвами. Чем больше вы их приносите, тем больше превосходите вы других. Вот все, что я хотел сказать.

Я получил теперь тот самый ответ, который когда-то давал другим, хотя и не с такой выразительностью. И увы! В великой борьбе, о которой говорил принц, моя роль была не такая, как он предполагал. Его слова прозвучали для меня не утешением, а скорее упреком.

С болью в сердце я поднялся с колен. Моя просьба была безнадежна. Я стоял на коленях и стоял напрасно. Но мне нужно было дать ему ответ.

- Вы правы, ваше высочество. Я понимаю, что вы не можете исполнить того, о чем я просил. Теперь я верю в то, во что не верил до сих пор: вы можете освободить Голландию.

Слабый румянец показался на его щеках.

- Дай-то Бог, - тихо промолвил он. - Но вы, кажется, не совсем здоровы, граф?

Он имел основание задать мне этот вопрос. Странное чувство, которое я не сумею назвать, вдруг охватило меня. Все задвигалось вокруг меня, все вдруг потеряло для меня смысл и значение. Принц и его советники, стоявшие передо мной, серьезные и сосредоточенные, говорившие мне о правде и несправедливости, о свободе и Гаарлеме, - как будто мне это не все равно! Я желал одного: освободить мою жену. Сколько городов было взято приступом и разграблено - что мне за дело, если к их списку прибавится еще один? Толковать мне о Гаарлеме! Это было нелепо. Помню, как у меня вдруг явилось желание смеяться, но смеха у меня не было.

Но все это было глупо. Я просто бредил. Мне казалось, что пол разверзнется у меня под ногами, и, чтобы не упасть, я тяжело оперся на свою шпагу.

- Дайте стул графу, - крикнул принц. - Боюсь, что вы нездоровы. Может быть, вы ранены?

Но я уже победил свою слабость.

- Благодарю вас, ваше высочество, - отвечал я, отодвигая поданный мне стул. - Я слегка ранен в голову, и это иногда вызывает головокружение. Но это пустяки.

- Тем не менее вам нужно отдохнуть, - мягко сказал принц. - Прошу вас воспользоваться моим гостеприимством.

Принц позвонил.

- Господин де Виллье, - сказал он вошедшему камергеру, - это граф Абенохара, который приехал ко мне в гости. Пожалуйста, примите все меры, чтобы он ни в чем не нуждался. До свидания, граф. Мы увидимся с вами, когда вы отдохнете. Может быть, вам что-нибудь нужно?

- Среди беглецов находится отец моей жены ван дер Веерен. Я был бы очень благодарен, если бы ему передали все, что здесь произошло. Кроме того, позвольте рекомендовать вашему вниманию, принц, моих людей. Они еще ждут на холоде, а сегодня им пришлось много поработать.

- Не беспокойтесь, о них позаботятся. Помните, что судьба Гаарлема должна скоро решиться к худшему или к лучшему. Если бы у меня была тысяча человек, я непременно дал бы вам их.

Я поблагодарил принца и вышел из комнаты, в которой я поставил на карту Свою последнюю ставку - и проиграл.

Гаарлем, бедный, храбрый город! Никто из тех, кто стоял сегодня около принца, и не подозревал, что его агония будет продолжаться целых пять месяцев и что все его страдания и геройские усилия останутся тщетными. Впрочем, это не совсем верно: и в самом своем падении он одержал победу. Он вернул Голландии самоуважение и самоуверенность. Он доказал, что за маленькую полоску земли, наполовину затерянную среди северных морей, над которыми почти полгода висят густые, темные туманы, люди готовы умереть с такой же радостью, как и за солнечную Испанию, которую никогда не покидает свет.

Гаарлем пал, но недаром. Я пробился через армию герцога Альбы после взятия этого города, и могу сказать, что это не была армия победителя. Еще одна такая победа, и его армия будет лежать в могиле. Но в то время никто из нас не мог предвидеть этого.

Принц все время был со мной чрезвычайно любезен. Все для меня было приготовлено, и слуги ждали моих приказаний.

Когда сняли с меня доспехи, я остался один и сел в кресло. Странное ощущение, словно я падаю, опять охватило меня, как сегодня утром. Но теперь я сидел в своей комнате один, и не стоило обращать на это внимания.

Я пришел уже к убеждению, что жена моя потеряна для меня навсегда - потеряна, если Господь не совершит чуда. Теперь я смотрел на вещи хладнокровнее и яснее, чем в тот ужасный вечер. Нельзя было предположить, чтобы дон Педро, подстрекаемый страстью и жаждой мести, не схватил ее в один из ближайших же дней. И она считала его своим лучшим другом! Конечно, все, что потом произошло, должно было наконец открыть ей глаза. Но есть ли предел женскому сумасбродству? Дон Педро обладает даром красноречия - я это испытал на себе. Его выколотые глаза, пожалуй, будут говорить в его пользу сильнее, чем говорили его глаза открытые. Правда, там остались дон Рюнц и Диего, но что они могут сделать в таких обстоятельствах?

У меня еще было время - неделя-две, может быть, и целый месяц. Дон Педро был не такой человек, чтобы довольствоваться актом грубой мести. Нет, его месть будет утонченной. Он погубит не только ее тело, но и душу. Как он ни хитер, на это все-таки потребуется несколько дней.

Когда я вышел от принца, у меня мелькнула дикая мысль: назло королю и принцу, назло обоим собрать на деньги ван дер Веерена собственный вооруженный отряд. Но это была только мечта: Германия была далеко, дороги небезопасны, а здесь нельзя было достать ни одного солдата. Нет, единственной надеждой для меня был Гаарлем - освободится ли он или падет - все равно. Когда его судьба решится, я могу вернуться и подумать, что можно сделать для спасения моей жены. Жалкая надежда, конечно, но другой у меня не было.

Не знаю, сколько времени просидел я, погрузившись в эти мысли. День был темный, и переход от дня к вечеру был незаметен. Вдруг в дверь кто-то постучал, и в комнату вошел принц.

- Я пришел взглянуть, не нужно ли вам чего-нибудь. - начал он.

Он опять заговорил со мной по-испански, чувствуя с присущим ему тонким тактом, который давал ему такую власть над людьми, что я предпочитаю язык моей матери всякому другому.

- Необходимо, - продолжал он с улыбкой, - освободить лейденскую дорогу от новых друзей, которых вы привели ё собой. Барон фон Виллингер, которому вы передали командование, не хочет двинуться с места без приказания, написанного вами собственноручно. Он остановил несколько повозок и всех тех, кто проходил мимо него к Лейдену. Он без всякой церемонии задержал даже самого графа Люмея, который вышел к нему, чтобы пригласить его войти в город. Он прислал назад конвой графа с заявлением, что он повесит всех, кого ему удалось захватить на дорогах, в том числе графа Люмея первым. Посланный передал мне, что граф Люмей задыхался от ярости, но барон фон Виллингер уделил ему не больше внимания, чем какому-нибудь лавочнику, и приказал двум своим людям задержать его. Теперь их трудно будет помирить. Я узнаю в этом вашу выучку, дон Хаим.

Невольно я тоже улыбнулся, воображая себе эту сцену. Барон фон Виллингер избрал самый отчаянный способ действия, который мог свести с ума кого угодно. Было бы очень любопытно посмотреть на графа де Ламарка, который был известен, как человек страшно вспыльчивый.

- Я немногому мог выучить барона в этом отношении, - отвечал я. - Прошу извинить его, из дружбы ко мне он прибег к чрезмерной предосторожности. Он вас не знает, ваше высочество.

- А вы меня знаете? - спросил принц, бросив на меня острый взгляд.

- Сегодня я встретился с вами впервые, но я не раз смотрел на ваш портрет в Брюсселе. А лицо говорит о многом. Я удерживал в своей памяти, что о вас говорили - а говорили о вас немало, ибо ваш характер был загадкой для армии герцога. Немногие, по-видимому, решили ее правильно.

- В том числе и вы?

- Не могу этого сказать, ваше высочество. Да я и не смею этого сказать. Но я прибыл сюда, доверяя вам инстинктивно, и результат оказался верным. Но прошу вас простить барона фон Виллингера, который не размышлял о вас так много, как я.

- С большой охотой. Я желал бы иметь побольше таких друзей, - отвечал принц, слегка вздохнув. - Но подпишите, пожалуйста, этот приказ, ибо в этом деле я бессилен. Хотя у графа Люмея есть свои недостатки, но я не хочу, чтобы его повесили.

Я написал приказ, который принц приказал отправить сейчас же.

Когда мы остались вдвоем, он сказал:

- Вы сказали, что изучали мой характер, дон Хаим. К какому же заключению вы пришли? Скажите мне об этом не как штатгальтеру Голландии, а как простому человеку.

- Вы много требуете, ваше высочество. Кто может сказать, что он знает своего ближнего, а тем более человека, поставленного выше его? Никому, кроме вас, я не сказал бы того, что вы желаете от меня слышать. Я считаю вас достаточно великим, чтобы выслушать спокойно мнения, которые, быть может, не будут соответствовать вашим ожиданиям. Кроме того, я прошу вас не забывать, что я лично знаю вас всего несколько часов, правда, эти часы для меня имеют огромное значение, но все-таки это слишком короткое время. Вот почему я прошу вас извинить меня, если мои суждения о вас будут не совсем верны.

- Извиняю заранее. Я очень не люблю лесть, не люблю настолько, что мне даже не нравится, когда другие говорят об этом. Поэтому говорите без всяких опасений, - продолжал он с той привлекательной улыбкой, которая так располагала всех к нему.

- Слушаю, ваше высочество. Позвольте прежде всего напомнить вам, что нет человека, который бы совершенно был нечувствителен к похвале или порицанию: мы не в состоянии воспрепятствовать себе почувствовать эту приправу к кушанью. Это в природе человека, а человек, которого я собираюсь описывать вашему высочеству, есть также человек, хотя, быть может, его мысли более высоки, чем у других. Никто из нас не может преодолеть той внутренней борьбы, которой мы подвержены, желая себе того, чего не можем достичь. Мы вынуждены оставаться ниже наших идеалов, и только высотой, на которую мы их возносим, и определяется различие между нами. Когда высказываешь так много и получаешь за то прощение, то остальное легко угадать. Я замолчал.

- Продолжайте, дон Хаим. Пока вы еще не сказали ничего, за что нужно было бы прощать. Впрочем, немногие решились бы сказать это.

- Я плохой придворный, ваше высочество, и вы должны извинить меня. Но я буду говорить дальше. В Голландии о вас существуют два мнения. Одно, которое преобладает в совете герцога Альбы и вообще в испанском лагере, гласит, что вы исключительно задались целью увеличить ваше собственное состояние, что вы человек беспринципный и неразборчивый в средствах, что вы без всякого колебания продали бы последнего голландца, если бы король Филипп предложил вам выгодную для вас сделку, что вы потерпели неудачу в своих планах только из-за недостатка ловкости и мужества. Другое мнение состоит в том, что вы герой, которому чужды все низменные человеческие чувства, который приносит в жертву освобождению Голландии от инквизиции и деспотизма свою кровь, состояние и даже свою семью. Он не думает о себе и охотно стал бы бродить по земле бездомным бродягой, если бы этим он мог обеспечить каждому голландскому торговцу беспрепятственное обладание капиталами. Он не имел-де до сего времени успеха, потому что с ним вступил в борьбу сам дьявол. Этот человек далек от свойственных людям ошибок и чужд человеческих страстей.

Принц слушал меня совершенно спокойно. По лицу его блуждала слабая, едва уловимая улыбка.

- А каково ваше мнение, дон Хаим?

- Мое, ваше высочество? Я считаю вас человеком, а не ангелом, великим, но не совершенным. По моему мнению, вы совершили немало крупных ошибок. Но основатель государства редко бывает способен класть камень за камнем без того, чтобы потом не приходилось перестраивать и переделывать. Ответственность за неуспех в последней войне, конечно, едва ли может падать на вас. Скорее виноваты в этом церковь и Екатерина Медичи, хотя, не будь Варфоломеевской ночи, вы не одолели бы так легко герцога и нас. Удалившись после того, как кампания была проиграна, в этот уголок Голландии, затерянный в океане, вы обнаружили большую смелость и большую мудрость: ибо сила Голландии - между ее плотинами. Если она когда-нибудь будет освобождена, то ее освобождение начнется отсюда. Что касается вашего сердца, ваше высочество, то я его не знаю. Но вы не давали людям повода думать, что оно склонно к низости и мелочности. Если б вам нужны были только деньги и земля, то вы могли бы в любой день заключить мир с королем. Но вы, очевидно, не успокоитесь, пока не создадите нового государства с новой верой. Если вы мечтали о короне, то, конечно, не ради блеска и тщеславия. Вам казалось, что тонкий золотой венец на вашей голове будет значить так же много для трех миллионов людей, как и для вас самого, а может быть, даже больше. Мне кажется, ваши идеалы гораздо выше, чем идеалы большинства людей, хотя вы также находите, что вам их не достичь. Я слышал, как вы говорили сегодня утром, и считаю вас достаточно великим, чтобы вести эту страну к победе над Испанией. Однако я не считаю вас каким-то небесным существом, которое способно сбиться с пути, потому что ноги его не оставляют следов на земле. Короче говоря, я считаю вас государственным человеком, но не энтузиастом, и во всяком случае настоящим дворянином.

Я смолк. Я не мог ничего уловить на лице принца. Оно было совершенно непроницаемо.

- По вашим словам, вы плохой придворный, дон Хаим, - заговорил принц, помолчав немного, - но я считаю вас слишком тонким царедворцем для моего скромного двора. Если б я был королем, я заподозрил бы вас в самой утонченной лести.

- Я не имею охоты к ней, ваше высочество. Да тут нет для нее и цели. Вы отказали мне в том, что для меня дороже жизни, и я понимаю, что вы должны были так поступить. После этого мне нечего льстить вам. Если б я имел несчастье навлечь на себя ваше полное неудовольствие, то и тогда вы не могли бы нанести мне большего вреда.

- Поверьте, я сильно огорчен тем, что должен был отказать вам. Вот почему я пришел сюда посмотреть, не могу ли помочь вам как-нибудь иначе. Я не хочу вынуждать вас к откровенности. Однако если бы я знал о вас побольше, может быть, мне и удалось бы что-нибудь сделать для вас.

Это было сказано с такой теплотой, что трудно было не поддаться.

Я рассказал ему все, что мог. Когда я кончил, принц сидел молча, не зная, что сказать. Наконец он заметил:

- Несмотря ни на что, я не думаю, что вы должны отказаться от всякой надежды, дон Хаим. Графиня уже давно принадлежит к опальной религии, и за эти дни рабства вы многому научились, открыли немало путей к спасению, о которых вы и не догадываетесь.

- Но за эти годы усовершенствовалось и преследование. Мы тоже привезли из Испании средства борьбы, о которых вы тоже не догадываетесь. Нет, ваше высочество. Тут надежды мало. Но когда определится судьба Гаарлема, я могу исполнить свое желание - так вы изволили сказать. Позвольте просить вас помнить об этом обещании. А теперь я готов ехать в Гаарлем, ваше высочество.

Принц взглянул на меня:

- Да будет так, как вы желаете. Если вы останетесь здесь, то я не могу предложить вам соответствующего места. В Гаарлеме начальствует Вибольд Рибберда и начальствует искусно и мужественно.

- Для меня безразлично, буду ли я начальником или подчиненным. Кто хочет начальствовать, тот должен уметь в случае надобности и повиноваться.

- Еще одно обстоятельство. В Гаарлеме не осталось ни одной католической церкви. Вы увидите, что в этом отношении народ там крайне непочтителен и нетерпим, настолько нетерпим, насколько это может быть порождено долгими преследованиями и великими страданиями. Если вы сохранили в себе привязанность к католичеству, вам там будет не по себе. Впрочем, судя по вашим поступкам, вы принадлежите к нашей вере.

- Не знаю, ваше высочество. Я не верю ни в одну церковь, которая говорит: "Господь принадлежит нам", и запирает Его в четырех стенах. Я не верю ни в одну церковь, которая мечом загоняет верующих в храм. Если я увижу такое же явление в Гаарлеме, то, без сомнения, мне будет не по себе. А может быть - и это вероятнее, - я просто рассмеюсь при виде этого: несмотря на все претензии реформировать людей, они по-прежнему остаются все такими же.

- Разве вы не думаете, что я также стою за веротерпимость? - спросил принц с гораздо большим одушевлением, чем это было до сих пор. - Я принадлежу к реформатской церкви, но знаю, что ни Лютер, ни Кальвин не обладают привилегией толковать слово Божие. Как часто меня просили в той или другой форме устроить религиозное гонение. Но я всегда этому сопротивлялся и, даст Бог, никогда не допущу этого. Если мне предназначено освободить эту страну, то мне же да будет предназначено и воспрепятствовать ей вернуться опять к тому положению вещей, которое довело нас до революции. Но я понимаю, что жители Гаарлема, имея постоянно перед глазами нечто худшее, чем смерть, станут в минуты особого ожесточения обращаться с другими так, как раньше обращались с ними самими. Я не могу предотвратить этого. Я не энтузиаст, но я и не скептик, как вы, и верю в конечную судьбу мира. Реформа все-таки дала нам кое-что. Может быть, другой век более правильно истолкует слова Христа.

Он смолк и стал смотреть на меня. Меня поразил благородный тон которым он говорил со мной, и я молчал.

- За эти несколько часов, - начал опять принц, - я почувствовал к вам какую-то необъяснимую симпатию. Может быть, потому, что вы живо напомнили мне недавние дни, когда я ходил, упрашивая, по всем дворам Европы - и напрасно. Помните, что у вас здесь есть друг. А теперь прощайте: у меня нет больше времени. У меня немного досуга даже для моих друзей.

Я был глубоко тронут его словами.

- Ваше высочество, благодарю вас от всего сердца. Постараюсь заслужить то, что вы мне предложили. Я не забуду ваших слов. Когда я уеду отсюда, я увезу с собой образ действительно великого человека - а это немалое утешение в здешнем мире.

Принц печально улыбнулся.

- Кто на самом деле велик? - спросил он. - Увы! Как вы сказали сами, мы все люди и подвержены людским слабостям. Однако я должен идти.

Он протянул мне руку. Я нагнулся, чтобы поцеловать ее, как делают испанцы. И дружба, завязавшаяся в часы страданий, длится и до сего времени и, я уверен, будет процветать и дальше.

Тридцать первого числа, в полночь или немного позднее, мы сели на коней и тронулись к Гаарлему. С нами был транспорт в сто семьдесят саней, который прикрывали пятьсот человек против армии в двадцать тысяч. Нам помогали туман и ночной мрак, а может быть, это-то самое и могло погубить нас. Еще недавно из-за этого погибли графы де Люмей и Батенбург. Сами они успели спастись, но их отряды были разбиты наголову, и весь транспорт попал в руки врагов. То же самое легко могло случиться и с нами.

Я скомандовал, и мы тронулись во мраке по замерзшей земле.

По обеим сторонам от нас тянулась стена беспросветного мрака. Только под копытами наших лошадей слабо поблескивал иногда лед. Передо мной вдруг возник прекрасный образ, так хорошо мне знакомый, а затем темная фигура с протянутыми руками. И я видел, как эти руки скользили по прекрасному телу, как по смуглому лишенному очей лицу пробежала торжествующая улыбка.

Я поднялся в стременах и произнес самое крепкое ругательство, какое только знал на испанском языке. Но видение не исчезало.

Ехавший возле меня барон спросил, что случилось, ибо хотя его испанский язык и был не свободен от ошибок, тем не менее он хорошо знал испанские ругательства.

Не помню, что я ему сказал. Знаю только, что я всячески хотел отделаться от этого видения и не мог.

Наконец я приказал одному из моих людей дать мне кусок льда, который я и положил себе на голову под шлемом. Это подействовало, и я почувствовал себя лучше.

Не могу сказать, сколько времени мы ехали. От Сассенгейма до Гаарлема не больше шести миль, но мне это расстояние показалось бесконечным. Рассвет наступил совершенно незаметно. Он казался сначала тенью ночи, пока не превратился наконец в настоящий день. Туман понемногу рассеялся, и перед нами показалась башня города Сент-Баво, которую можно было видеть издали. День был пасмурный, темное облако дыма висело над городом. Вдали были слышны испанские пушки.

И вдруг мы попали в самый центр схватки. На дороге показалось несколько лошадей, мчавшихся без всадников. За ними скакал остаток нашего авангарда. Им командовал один из молодых офицеров принца: ему было приказано задержать наступление неприятеля, пока не подойдут главные силы. Но он оказался не в состоянии это сделать. Я и люди, на которых можно положиться, ехали во второй линии, а перед нами двигались сани. Они должны были попасть в город во что бы то ни стало. Сопровождавшему их конвою было приказано двинуться к Гаарлему тотчас же, как будет очищена дорога к воротам, и дать сигнал, когда они будут уже в безопасности.

Испанцы быстро расправились с нашим авангардом и в упоении победы бросились на нас расстроенными рядами. Это была кавалерия дона Габриэля Нералта, который, очевидно, был невысокого мнения о кавалерии принца. Но на этот раз они наткнулись на железную стену, которую не могли пробить. Медленно, но неуклонно мы гнали их назад, пока сани продолжали двигаться к Гаарлему. Я слышал, как дон Габриэль осыпал своих людей ругательствами. Но все было напрасно. Бывают в жизни моменты, когда приходится отступать, и теперь такой момент наступил для вас, дон Габриэль Нералта. Но разбить ряды, к которым я сам принадлежал всего несколько дней тому назад, не доставило мне особого удовольствия:

Когда я поднял саблю и хотел ударить ею юного офицера, который с безрассудной смелостью вступил со мной в бой один на один, я вдруг заметил, как его глаза расширились от ужаса.

- Дон Хаим! - вскрикнул он.

Я вспомнил, что недавно прибыл в Голландию сын моей сестры, дон Мигуэль де Ибарра, о котором мать так просила меня позаботиться и которого я еще не видал. И вот теперь...

Он первый узнал меня. Я изменился меньше, чем он, с тех пор, как я видел его мальчиком. Бедный малый. Он инстинктивно опустил забрало, но если б он и не сделал этого, все равно спасения ему не было. Раз моя шпага поднята, она опускается быстро и тяжело.

Но не будем больше думать об этом. Такова всегда участь ренегата. Но ужаса, отразившегося в его глазах, я не забуду до конца дней моих. Проклятие исполнилось теперь во всем.

Я остановился, чтобы мои всадники не могли его раздавить своими лошадьми. Но в этот момент на меня налетел дон Габриэль Нералта с полдюжиной своих людей. Они окружили меня тройным кольцом. Приходилось думать о спасении собственной жизни и предоставить умирающих их собственной участи.

Дон Габриэль также узнал меня.

- Гнусный изменник! - крикнул он и, пришпорив лошадь, бросился прямо на меня.

Я был очень благодарен ему за его слова. Они вернули мне хладнокровие. Я молча собрал все свои силы. Если б я был суеверным, подобно моим немцам, мог бы сказать, что дьявол хочет, чтобы я остался жив. Ибо до сих пор я не могу понять, как я мог уцелеть в этой свалке, - ведь шесть человек горели желанием убить меня, - пока не подоспела моя кавалерия и не выручила меня. Я видел, как солдаты унесли с собой дона Габриэля. Я разгорячился, и мы бурно бросились вперед. Их линия поколебалась и была прорвана. Мы летели вперед, пока до моих ушей не донесся долгий и слабый сигнал, извещавший, что транспорт уже в безопасности.

Я приказал возвращаться обратно. Я не мог двигаться дальше и атаковать испанский лагерь. Но очень хотел бы этого.

Возвращаясь по той же дороге, я со страхом искал глазами тело бедного дона Мигуэля, хотя и знал, что это напрасно. Нельзя было надеяться распознать тело, по которому во время битвы дважды проскакал целый полк.

Его расширенные от ужаса глаза продолжали мерещиться мне, когда я вступал в Гайрлем.

Не буду описывать здесь моего пребывания в Гаарлеме в течение этих злосчастных пяти месяцев. Может быть, когда-нибудь я это сделаю в другой книге, но не теперь и не здесь. Эта книга содержит в себе историю моей жизни, а в Гаарлеме я был жив только наполовину.

Я делал свое дело. Когда выдавалось время отдохнуть - это бывало очень не часто, - я отдыхал, но не находил себе покоя.

Когда человек смертельно устал, ему хочется спать. Но спал ли я или бодрствовал, меня никогда не покидал страх. Это был какой-то продолжительный и странный сон, который ничто не могло отогнать или сократить.

Для себя самого и для Гаарлема я не мог сделать ничего. Я схоронил себя в погибшем городе. Иногда мне думалось, что, будь я главнокомандующим, я бы только быстрее погубил жителей Гаарлема. Даже это было бы лучше в сравнении с тем, что нас ожидало. Но тогда нельзя было предвидеть такого конца, и Рибберда не имел права рисковать. Это был храбрый, закаленный в боях солдат, и, стоя теперь на краю могилы, я пишу эти строки и вспоминаю о нем с почтением. С тем же чувством вспоминаю я обо всех гаарлемцах, которые там и сям спят теперь в сырой земле. Не всем им выпала на долю спокойная кончина, но все они показали себя храбрецами свыше всякого ожидания.

Не буду здесь описывать страданий этого злосчастного города - неудачных схваток, голода, отчаяния последних дней и, наконец, судбища. Страницы моего дневника и без того довольно мрачны, и незачем омрачать их еще рассказом о судьбе Гаарлема. Я ускользнул от смерти каким-то чудом. Я уцелел, в то время как лучшие люди сложили свои головы на плахе или погибли на виселицах.

Я взял Гертруденберг. В одну бурную ночь мы лезли на его стены, а над нашими головами грохотал гром, и небо казалось объятым пламенем. Был момент, когда мы висели на самом краю стены, не будучи в состоянии ни двинуться вперед, ни отступить. Колеблясь между жизнью и смертью, мы вцепились в стену зубами. Был момент, когда мы держались за скользкие камни, ослепляемые дождем, а по стене неслись, как бурная река, потоки дождевой воды. Казалось, вырвались на волю все демоны, пытаясь отнять у меня мою добычу. Но на этот раз час был мой.

С дымящейся от крови шпагой подъехал я к городскому дому, лишь только сквозь разорванные бурей облака забрезжила утренняя заря. Я гордо смотрел на окна. Опять все здесь зависело от моей воли, и мне казалось, что проклятие снято с меня. Но напрасно.

Завоевание Гертруденберга оказалось для меня бесполезно: я не нашел никаких следов той, ради которой сюда явился.

Я прибыл сюда, решив не терять времени на пустяки. Я дал себе клятву, что для меня будет только одно святое дело, и горе тем, кто вздумает сопротивляться мне. Но человек не имеет власти над мертвыми, а их было немало: дон Педро, дон Рюнц, Диего. Было много и других - длинным был бы их список. Когда бургомистр де Веерд рассказал мне обо всем, я топнул ногой. Бургомистр и его коллеги затрепетали в своих фижмах.

- Ваше превосходительство, - робко заметил наконец бургомистр, - у нас была война, болезни и преследования, а семь месяцев - срок немалый.

Увы! Он был прав. Разгоряченный битвой и победой, я совсем забыл об этом. Охваченный одной мыслью, я забыл, что время все меняет, что оно несет с собой смерть и болезни и не дает стоять на одном месте.

Когда мои войска вступили в город, народ взял тюрьму приступом. Подъехав к воротам ее, я пришел в ярость от того непредвиденного события, которое перевернуло все мои планы. Но дело было уже сделано. Я пришел сюда тайно, как вор ночью, и тем не менее меня опередили. Палач, его помощники, жена и дочь, словом, все, кто мог бы дать мне некоторые сведения, все были убиты. Вокруг их обнаженных трупов плясали какие-то женщины с распущенными волосами и вопили:

- Они жирели нашей кровью и нашими несчастьями. Встречаясь с нами на улице, они, разодетые в красивые наряды, едва удостаивали нас взглядом, нас, на деньги которых они франтили. Теперь они не будут уже смотреть на нас свысока.

- Нет, теперь вы будете смотреть на них свысока, - крикнул я и велел повесить их.

Мщение - вещь хорошая, только не надо мешать моему в Гертруденберге. Они проклинали меня, но я уже привык к проклятиям. Я видел, как их вздернули, но это не могло поправить дела.

Я так и не узнал, что произошло в тюрьме за время моего отсутствия.

Что касается дона Педро, то дьявол вырвал его из моих рук, к счастью для него. Он умер недели через три после моего ухода. Говорили, что он умер от удара. На его место больше не присылали инквизитора: нашли, что здесь место нездоровое, как сообщила мне со свирепым юмором какая-то старуха в тюрьме. Впрочем, преследования продолжались до последнего дня, но спорадически. Людей по-прежнему бросали в тюрьмы и мучили, казнили или освобождали, смотря по тому, какая фантазия приходили в голову власть имущим. Я не мог узнать имена этих несчастных. Палач Якоб был убит, и все списки сожжены.

Что касается дона Педро, то он оставался на своем месте до самой своей смерти. По-видимому, никто в городе не знал в точности, что с ним случилось. Никто не знал и о моей жене. Когда я спрашивал о ней, все смотрели на меня, как на сумасшедшего: все были уверены, что я взял ее с собой.

Если и были люди, которым обстоятельства были известны лучше, которые принимали более близкое участие в ее судьбе, то они старались держаться как можно дальше. Явись я сюда без всякого триумфа, один, без шпаги и власти, то, может быть, мне и удалось бы узнать истину.

Дон Альвар и мои старые войска ушли. Им приказано было идти под Гаарлем для пополнения рядов осаждающей армии. Весь гарнизон в Гертруденберге переменился. Из прежних офицеров остался только один. Я видел его лежащим на улице, и на мои вопросы он уже не мог отвечать.

Так я и до сего времени ничего не знаю об участи моей жены. Я не скупился ни на золото, ни на угрозы, но это не помогало. По ночам, когда мне не спалось, я не переставал думать о доне Педро и о моей жене - и это было все, что мне оставалось.

Возможны были два предположения: или она пала жертвой дона Педро, кончила свою жизнь в тюрьме, забытая всеми, или же она спаслась, и я не хотел расстаться с этой последней надеждой. Тяжело было думать, что в этом последнем случае она не потрудилась даже дать мне знать о себе. Не могла же она не слышать о моем возвращении в Гертруденберг. Об этом везде говорили более чем стоило.

Возможны были только эти два предположения, и тут я мог строить какие угодно догадки.

Не было никаких следов и донны Марион. Что с ней сталось и почему она покинула меня в ту достопамятную ночь - все это было мне неизвестно.

Здесь следует сказать несколько слов о других. Дон Рюнц умер через два дня после моего ухода - от простуды, как было объявлено. Но я хорошо знал эту простуду, от которой крепкий, сильный человек умирает в два дня. Бедный друг! Я так надеялся упрочить твое благосостояние и обеспечить тебе власть! Впрочем, на что только я не надеялся!

Да, когда наступят длинные, скучные вечера, у меня будет довольно времени подумать о доне Рюнце, Диего и о других. Ван дер Веерен также скончался шесть месяцев тому назад. Длинное путешествие в холодную снежную ночь, а больше всего горе убили его. Не увижу я больше его красивой головы и аристократической осанки, не услышу его голоса, который так приятно было слушать, ибо он мог говорить, как никто. Когда после битвы при Рейне, во время нашей последней остановки в снежную метель, я сказал ему о судьбе его дочери, он не проронил ни слова. Потом он воздавал должное и мне, и ей. Он обладал такой деликатностью, что самые резкие его слова давали надежду на утешение в будущем. Человек может быть гордым и самоуверенным и тем не менее не находить таких слов. Но теперь я уже не услышу его.

Я.опять сидел в моей прежней комнате городского дома и смотрел поверх крыш домов. Так же, как и прежде, облака неслись мимо колокольни Святой Гертруды, но я не мог уже надеяться, что они рассеются и все изменится. Мое жилище - великолепно, как и подобает жилищу человека, который может вызывать смерть. Но хотя смерть всегда к моим услугам, жизнь мне не повинуется.

Словно купец, подводящий в конце года итог барышей и убытков, сижу я за своим письменным столом и подвожу итоги своей прожитой жизни.

Сегодня первое октября. В этот самый день ровно двенадцать месяцев тому назад приехал я в Гертруденберг. Поистине, ничтожно владычество человека. Ибо здесь, где я был гораздо независимее, чем король Филипп в Мадриде, всего моего могущества оказалось недостаточно, чтобы добыть мне любовь моей жены, а в то же время я принужден был отправить на костер женщину, последним желанием которой был поцелуй от меня.

Все мои лучшие друзья умерли, и умерли по моей вине. Из моей гвардии уцелела лишь половина. Людей барона фон Виллингера, которые так храбро выручили меня в ту роковую ночь, я могу перечесть по пальцам. Я взял много жизней, но напрасно. Я был убежден, что сильной рукой заставлю судьбу склониться передо мной, но она оказалась сильнее меня. В решительную минуту мое могущество обрушилось на мою голову, как рушится дом, похоронив под собой меня и всех тех, кому оно должно было служить прикрытием. Воистину гордость моя принижена долу. Теперь лучшая часть моей жизни уже прожита, и волосы мои седы.

"Никогда не стремись к невозможному", - говаривал мой дядя инквизитор. Это весьма печальная философия, но, может быть, он был прав. Что, однако, говорил проповедник? "Братья, не отчаивайтесь, ибо для Бога нет ничего невозможного". Желал бы я иметь такую веру, но не могу.

"Верьте, что у каждого человека есть свое назначение". Когда я прибыл сюда, моим назначением было управлять, и с первого же дня я старался быть справедливым. Не моя вина, если моя справедливость оказалась несовершенной. Я делал все, что мог, но проклятие тяготело надо моими трудами. Правда, в одном я был эгоистичен и не мог искупить своего эгоизма жизнью пятидесяти людей, которых я спас. Если бы донна Изабелла отвергла мое предложение, мне кажется, я сжег бы их так же спокойно, как мой дядя инквизитор. Но Богу известно, что я спас донну Марион без всякой цели.

Я знаю, что ответил бы мне проповедник. "Если ты не видишь результатов, то все-таки будь доволен. Ибо кто ты, чтобы судить Господа?" Я знаю, он смотрит вверх, на небо; для него здешняя жизнь есть только странствование, приготовление. Но если в этой жизни наше сердце становится от незаслуженных страданий жестоким, а в душе водворяется мрак, несовместимость с будущим блаженством - что тогда? Нет, ответ проповедника решительно не для меня.

Я хочу судить себя при свете того мира, в котором мы теперь живем. При этом свете я хочу оценить мои ошибки и дела. Итог, конечно, не сойдется: проклятие - от моей жены, клеймо изменника - от короля. С другой стороны, спасение женщины, удары мечом в защиту реформатской церкви в Голландии. Они, конечно, немногого стоят, ибо я не вкладывал в эти удары душу. Кроме того, против спасения одной женщины надо записать гибель в то же время другой. А теперь еще нужно прибавить и гибель моей жены, хотя вина в этом случае падает не на меня одного.

Каков бы ни был в конце концов итог, потери значительно превышали приобретения. Мало радости принес я себе и другим. Жестоко было основание, на котором приходилось строить вторую половину жизни. Но эта половина должна принадлежать принцу и государству, если ей не суждено принадлежать моей жене. Они дали мне средства завладеть опять Гертруденбергом, и они вправе ожидать, что я верну им нечто лучшее, чем маленький городок.

Каждый должен примириться с собой и со своими думами.