За непрестанные набеги и разбой Сурхай-хана Казикумыкского русские, чтобы положить сему преграды, завладели частью подвластных ему гор в 1820 году, в январе, когда г. Ермолов громил возмутившихся акушинцев. Сурхай-хан скликал к себе своих воинственных кумыков, аварскую вольницу и с десятитысячным полчищем хлынул к крепостце Чирахской {Она отстоит от Кубы и Дербента верст около ста двадцати к западу. (Прим. автора. )}, охраняемой ротою Апшеронского пехотного полка, не сомневаясь, что он возьмет ее, уничтожит другие и очистит от русских ханства Куринское и Казикумыкское.
Штабс-капитан Овечкин, которому вверено было это передовое укрепление, наступившее пятой на громады Кавказа от востока, видел мятежное волнение в самом селении, сведал о восстании окрестных и собрал роту свою в крепостцу, грозящую с утеса Чираху. Надобно сказать, что селение Чирах сгромождено по скатам гор, на берегах двух буйных, ревучих речек, которые, сливаясь в средине оного, образуют поток Чирах-чай. Вблизи крутыми валами летают холмы, кругом уходят за облака нагие хребты, изрытые ущелиями.
Чуть зимняя заря облила своей воздушной кровью снежные темена гор, будто вестника крови, готовой пролиться, -- толпы лезгин с диким воплем со всех сторон окружили крепость... Сажен пятьдесят ниже ее, на обрыве скалы, облепленной домами, стояла мечеть с минаретом, обращенная в хлебный магазин, и тридцать человек апшеронцев, защищавшие этот магазин, первые приняли на себя огонь врагов и первые пали от их безумной злости, отстреливаясь до последней минуты, защищаясь штыками до последнего вздоха. Мечеть была взята приступом, и с вершины минарета посыпался убийственный град пуль -- внутрь крепостцы. Но кара была уже готова. Поручик Щербина, посланный на вылазку, по трупам открыл себе дорогу сквозь толпы врагов, ворвался в мечеть и вырезал засевших там лезгин до одного. Завладев снова минаретом, стрелки Щербины били сверху его любого, но зато десятки пуль проникали в малейшие скважины, и число храбрых редело, а толпы лезгин густели с каждым часом. Видя неминуемую гибель товарищей, бесстрашный Овечкин сделал две вылазки, чтоб выручить их из засады. Но Щербина кричал ему:
-- Возвратись! Береги людей для охраны крепости: они нужнее меня отечеству. Я обрек себя на смерть, но умру недаром, и если не станет свинцу, то своим падением задавлю неприятеля!
Наконец рассвирепевшие горцы отбили двери, ворвались внутрь, резались там кинжалами и, растерзав всех, по узкой лестнице устремились кверху; но там ждал их Щербина, человека за человеком, и каждая голова, которая показывалась из-под пола, слетала на окровавленную площадку от удара его сабли. Потеряв лучших игидов, лезгины отказались от приступа -- а не от мщенья. Два дня держался Щербина, не сдаваясь, без капли воды, посреди умирающих и убитых, но на третий минарет, разжигаемый сухим хворостом, обратился в печь; Щербина задыхался от дыма и жара, и ожесточенные горцы стащили его, полумертвого, полуизжаренного, сверху, подрезали ему пятки, вытянули жилы и, в глазах осажденных, замучили до смерти. Так кончил жизнь свою образец и жертва храбрости Щербина, юноша, своим образованием, умом и твердостью духа подававший блестящие надежды! Но кровь его пролилась за отечество -- недаром; она вписала красную строку в летопись военной славы народа русского.
Осажденная крепостца Чирах состояла из небольшого квадрата, с круглыми по углам бастионами, с высоким бруствером над амбразурами, от нечаянного нападения. Под убийственным картечным огнем приблизились, однако же, горцы к крепости и залегли под самыми ее стенами. Завязалась стрельба из ружей, но, чтобы убивать неприятелей, должно было стрелять стоя, с гребня бруствера, и храбрые воины наши посылали и принимали верную смерть. Не раз пытались лезгины на приступ, но всегда были опрокидываемы с большим уроном себе, с значительным для осажденных. Бесстрашные, но напрасные вылазки, где неимоверная отвага уступала верной силе, уменьшали число их еще более. Остался жив только заслуженный штабс-капитан Овечкин; при нем человек сто, из коих более половины раненых, а он сам с пробитою ногою. Положение гарнизона становилось час от часу ужаснее. Осада длилась уже три дня, а у них ни капли воды, чтобы омыть раны, чтобы отмочить жаждою запекшиеся уста! Снег был истоптан в грязь и залит кровью. Правда, несколько удальцов, спускаясь ночью со стен, прокрадывались до источника; но не многим удавалось воротиться, и великодушные воины платили кровью за воду, почерпнутую для спасения братии. Солдаты грызли пули, глотали порох, думая освежить себя, напрасно -- усталость и бессонница множили их страдания; они уже последними пулями посылали месть за павших. Между тем лезгины снова кричали о сдаче, сколько раз предложенной, столько же раз отвергнутой с презрением, и изнеможенные солдаты стали уже переглядываться между собою.
-- Товарищи! -- сказал тогда им Овечкин: -- Я делил с вами труды и славу, заслужил с вами все раны, не однажды водил вас вперед и никогда не видал в побеге... Не дайте же при конце жизни моей увидеть вас, как трусов, без оружия, а себя в постыдном плену. Уж коли решились вы опозорить имя русское, то прежде пристрелите меня, и тогда делайте, что хотите, если не можете делать, что должно. Вы не слушаетесь приказа, убейте начальника, когда не хотите бить врагов!
Говорил русский и русским; сказанное с жаром было принято с восторгом. Забыто все -- и одушевленные солдаты, поклявшись на сабле умереть, не сдаваясь, снова кинулись на стены и снова загремел ружейный и пушечный огонь.
Прошло еще несколько часов четвертого дня, и герой Овечкин, исходя кровью, изнемогая от судорог, впал в смертное оцепенение. Тогда фельдфебель одной из рот обратился к солдатам с предложением сдаться.
-- Надежды на помощь никакой нет, -- говорил он им, -- подумайте, где мы и где наши! Помощи ждать невозможно, порох на исходе, а мы сами, как тени, от жажды, от ран, от истомы! Если не сдадимся теперь, то через час лезгины без выстрела возьмут крепость и нас переберут, как мерзлых мух, -- руками. Слышите ли, как обещают они честный плен или участь Щербины! Сдадимся, братцы! Нас никто не укорит, что не сделали своего дела перед богом и государем!
При этих словах жизнь вспыхнула негодованием в сердце Овечкина. Он вспрянул неожиданно, подозвал фельдфебеля к себе и ударом руки поверг его на землю.
-- Свяжите, бросьте этого бездельника! -- вскричал он. -- Я застрелю первого, кто помянет о сдаче. Поднимите, принесите меня к пушке!
Надобно знать, что амбразуры орудий заслонялись там досками, чтобы при заряжении не било артиллеристов. Дрожащею рукою схватил он фитиль, скомандовал: "Отнимай доску!" -- и пушка грянула. Но сотни пуль влетели в открытое отверстие, и он, простреленный двумя, в бок и в ухо, покатился долой с платформы. Воспламененные солдаты дрались с ожесточением и умирали без ропота.
Упал вечор; тяжкая, роковая, безнадежная ночь протянулась за ним как вечность. Лезгины готовились на приступ; гибель храбрых защитников крепости была неизбежна. Не много осталось вживе русских, и те, израненные, ждали с первым лучом солнца неизбежной мучительной гибели.
Крики угроз и шум всю ночь раздавались в стане лезгин, -- они готовились на последний приступ.
К рассвету все стихло, густой туман клубился кругом, и, наконец, медленно снялся он с окрестности, -- все было пусто... Неприятель бежал... Куда? От кого? Никто не знал, никто не угадывал.
Слезы, молитвы избавленных чудом русских пролились безмолвно на кровь собратий. Скоро загадка объяснилась: Ермолов одним ударом сокрушил полчища акушинцев, и гром его отгрянул в сердцах мятежных воинов Сурхай-хана; они рассеялись этой вестью как ураганом, страшась мести, спеша защитить домы свои, но неизбежная месть достигла их...
Пусть живет сей высокий подвиг Овечкина в памяти русских, в благодарности отечества, в пример грядущим его защитникам. Государь император наградил штабс-капитана Овечкина чином капитана и орденом св. равноапостольного князя Владимира с бантом. Георгиевские кресты, присланные в батальон, немногих застали в жилых! Мир праху, слава их имени!
Через четыре месяца Овечкин был уже в строю и в деле. Главнокомандующий Кавказскою армией, генерал Ермолов, назначил его, в награду, в передовые на приступ Хойзрека. Крепость была взята, и капитан Овечкин доказал, что награда была ему по сердцу и что он стоил доверия главнокомандующего.