Весьма странно, что писатель, которой хочетъ свято наблюдать правила Исторіи, легко можетъ прослыть сатирикомъ. Развращеніе нравовъ столь велико какъ въ свѣтѣ такъ и въ монастыряхъ и въ другахъ священныхъ убѣжищахъ, что чѣмъ вѣрнѣе и справедливѣе стараешься описать случившіяся происшествія, тѣмъ болѣе подвергаешься опасности быть сочинителемъ ругательнаго пасквиля. Безъ сомнѣнія между Исторіею и Сатирою есть большая разница; но и сходство между ними также не малое. Ежели съ одной стороны отнять у Сатиры сію колкость и желчь, которыя заставляютъ думать, что личность, а не любовь къ добродѣтели управляли сатирикомъ; ежели съ другой возложить обязанность на себя хладнокровно описывать добродѣтели и пороки людскіе: то это будетъ уже не Сатира, а Исторія. Равномѣрно, если историкъ поставитъ себѣ правиломъ разсказывать безъ утайки всѣ преступленія, всѣ слабости и безпорядки людей, то сочиненіе его будетъ походить болѣе на Сатиру, нежели на Исторію, особливо, если злодѣянія ихъ разсказываетъ онъ съ жаромъ; а я не думаю, чтобъ отъ историка требовалось такое же хладнокровіе, съ какимъ судья подписываетъ смертный приговоръ убійцамъ и разбойникамъ. Нѣкоторыя размышленія, писанныя слогомъ довольно сильнымъ, иногда весьма кстати въ Исторіи {Dictionnaire histor. et crit Art. Bruschоusa rem. D.}.
Одинъ изъ славнѣйшихъ Аѳинскихъ ораторовъ {Исократъ.} замѣчаетъ, что въ отечествѣ его писатели чрезвычайно любили прославлять сраженія и храбрость Геркулеса, а ни слова не говорили о другихъ его достоинствахъ, какъ-то о благоразуміи, справедливости и знаніяхъ, которыя заслуживаютъ несравненно болѣе похвалы нежели сила. Ето замѣчаніе показываетъ дурной вкусъ ума человѣческаго. Ораторы угождали ему по той причинъ, что сами плѣнялись болѣе блестящимъ нежели основательнымъ, и думали, что ихъ охотнѣе станутъ слушать или читать, когда они будутъ разсказывать сраженія, нежели прославлять мирныя добродѣтели. Горацій весьма умно замѣчаетъ сіе, предполагая, что тѣни съ восхищеніемъ слушали пѣсни Сафы и Алкея; но сему послѣднему удивлялись гораздо болѣе, потому что въ стихахъ своихъ воспѣвалъ онъ войны, сильныя потрясенія государствъ, ссылки, казни и тому подобное {Utrumque facro digna silentia
Mirantur unibrae dicere; sed magis
Pugnas et exactos tyrannos
Densuin humeris bibit aure Vulgus.}.
Сверхъ того должно замѣтить, что умъ и дарованіе писателя являются во всемъ блескъ тамъ, гдѣ повѣствуется о сверженіи Царей съ престоловъ за ихъ мучительства, объ укрощеніи чудовищъ, однимъ словомъ о временахъ безначалій и ужаса; а не тамъ гдѣ представляется взорамъ читателя цѣпь однообразныхъ происшествій {Доказательствомъ истины сего справедливаго и глубокомысленнаго замѣчанія могутъ служить весьма многіе бытописатели. На примѣръ, въ Левекъ самое, краснорѣчивое мѣсто, писанное съ истиннымъ историческимъ жаромъ, есть смерть самозванца Димитрія, бурное царствованіе Шуйскаго и междуцарствіе, продолжавшееся до избранія на Московской престолъ Михаила Ѳеодоровича Романона, котораго мирное царствованіе, счастіе Россію отъ явной гибели, описано съ такою же вялостію, съ какимъ жаромъ описанъ сей промежутокъ убійствъ и вѣроломства. Перевод. }. Историкъ, имѣющій недостатокъ въ достопамятныхъ случаяхъ, засыпаетъ, писавши свою исторію, и заставляетъ зѣвать читателей; но одна междуусобная война, два или три заговора, столько же кровопролитныхъ сраженіи, тѣ же самые народовластители, то близкіе къ паденію, то опять собравшіеся съ силами, острятъ умъ писателя, воспламеняютъ его воображеніе, и не даютъ читателямъ перевести духъ. Я право. думаю, еслибъ заставить его писать исторію царствованія мірнаго, то онъ почти также жаловался бы на свою участь, какъ Императоръ Калигула, что при немъ не случилось никакого достопамятнаго несчастія: queri etiam раlаm de coxiditione temperum suorum solebat, quod nullis calamitatiLus publicis insigneretitur {Sveton. in Caligula. Cap. 31.}. Опустошенія, общественныя бѣдствія суть лучшія мѣста для пера историка, и придаютъ больше блеска его бытописаніямъ. Если онъ человѣкъ честной, то ему жаль главной Весталіи, которая при Домиціанъ живая была погребена. Онъ гнушается тираномъ, которой для того чтобъ чѣмъ нибудь прославить свое царствованіе, столь безчеловѣчно поступилъ съ сею несчастною {Ut qui illustrari faeculum fuum tall exempto arbitraretur, Plin. ep. XI. Lib. IV.}. Не смотря на то мѣсто, сіе весьма благоприятно для его пера, и есть одно изъ лучшихъ. Сочиненіе историка есть корабль, которой плаваетъ благополучно только во время сильнаго колебанія, буря есть для него попутной вѣтеръ; тишина ему пагубна. Когда историкъ начинаетъ свое повѣствованіе такимъ образомъ какъ Тацитъ: Opus aggredior opimum casibus, atrox praeliis, discors seditiouibus, ipsa etiam pace, saevum. (Quatuor principes ferro iatererapti: tria bella dvilia, plura externa, ac plerumque permixta {Tasit. Historia. Lib. I. Cap. II.} и проч.; то можетъ быть увѣренъ, что его съ жадностію будутъ читать: содержаніе Исторіи его самое любопытное.
Какъ бы то ни было, но ето есть доказательство развращеннаго вкуса, что мы предпочитаемъ описаніе военныхъ подвиговъ мирнымъ, и удивляемся въ героѣ больше силъ мышцъ его, удушающихъ вепря или вола, нежели мужеству духа, дѣлающему его господиномъ своихъ страстей, и заставляющему съ пользою служить отечеству {Не отъ того ли же произходитъ, что почти всѣ Государи искали славы въ однихъ завоеваніяхъ и побѣдахъ, а не въ законодательствѣ и просвѣщеніи, что было бы славнѣйшимъ памятникомъ ихъ вѣка Разрушительные слѣды побѣдъ Грековъ и Римлянъ давно уже изгладились на земли; но законы, собранные по повелѣнію Юстиніана, но безсмертныя произведенія вѣка Августова и теперь еще живутъ въ памяти людей, и вѣроятно, переживутъ побѣды и завоеванія какихъ нибудь новыхъ Грековъ и Римлянъ. Какъ бы счастливы были подданные, еслибъ Государи, подобно Филиппу Македонскому, каждое утро велѣли громко напоминать себѣ: что слава ихъ состоитъ въ мирѣ и правосудіи. Перевод. }. Сіе мужество духа не столь славное какъ мужество тѣла, составляетъ истинное величіе. Достоинства Геркулеса, о которыхъ умолчали Аѳинскіе остроумцы, гораздо больше заслуживаютъ похвалы, нежели всѣ ими прославленные. Но чтожъ дѣлать? -- они старались угодить вкусу публики.
Замѣтьте, что молодые люди читаютъ съ большимъ удовольствіемъ чудныя нежели истинныя исторіи; но когда разсудокъ нашъ созрѣетъ отъ лѣтъ, то мы охотнѣе читаемъ Дету и Мезере, нежели Кальпренеда и Скюдери. Впрочемъ немногіе теряютъ охоту къ исторіямъ, наполненнымъ мятежами и сильными потрясеніями царствъ, немногіе предпочитаютъ онымъ описанія мирныхъ происшествій {Art. Hercul. rem. R.}.
Извѣстной историкъ Капріата не хотѣлъ ни одному Государю посвятить своихъ сочиненій, и приписалъ ихъ лучше людямъ частнымъ. Онъ боялся, чтобы посвященіе какой нибудь власти не заставило думать, будто онъ не строго слѣдовалъ правиламъ исторіи. Нѣтъ Государя, говоритъ онъ, до котораго не касались бы повѣствуемыя мною происшествія. И такъ можно бы подумать, что сказанное въ оправданіе того, кому посвятилъ я свою книгу, есть низкая лесть, а служащее къ его осужденію или порицанію есть оскорбленіе. Сверхъ того стали бы подозр 23;вать, что желаніе войти, въ милость къ Государю было уздою для моего языка или шпорами; то есть, что я о чемъ нибудь умолчалъ или что нибудь прибавилъ {Capriata. Epitre dedic. de lа i. part. de son Histoire.}. Ничто не можетъ быть справедливѣе сего; ибо сколь похвальна была бы искренность историка, которой за дѣло порицаетъ поведеніе какого нибудь Государя; столь же непростительно было бы его неблагоразуміе, еслибъ посвятилъ онъ свою книгу тому же Государю, котораго онъ въ ней не пощадилъ. Посвящая вѣнчаннымъ главамъ свое сочиненіе, обыкновенно хотятъ у нихъ выпросить или пенсіонъ, или подарокъ; и потому знаютъ напередъ о чемъ надобно говорить и о чемъ молчать; съ правиломъ симъ соображаются въ сочиненіи вездѣ, гдѣ только говорится объ ихъ поступкахъ. Посвятить имъ такую-то исторію не то ли же значитъ, что объявить прежде всего, что свобода наскучила, и желаешь быть рабомъ? По крайней мѣръ не льзя не подозрѣвать сего {Art. Capriata, rem. E.}.
Всѣ тѣ, кои знаютъ законы исторіи, согласны въ томъ, что писатель, которой хочетъ строго выполнить свои обязанности не долженъ ни подъ какимъ видомъ ни льститъ, ни злословить, а сдѣлаться на время совершеннымъ стоикомъ, надъ которымъ никакая страсть не имѣла бы ни малѣйшей власти. Равнодушный ко всему прочему, онъ долженъ быть внимателенъ къ сохраненію одной истины и для нее презрѣть нанесенную обиду, не помнить оказаннаго благодѣянія, пожертвовать ей самою любовію къ отечеству. Онъ долженъ позабыть, въ какой странѣ онъ родился, въ какомъ исповѣданіи воспитанъ былъ, кому обязанъ своимъ счастіемъ; онъ даже не долженъ узнавать своихъ родителей и друзей y такого историка, какъ y Мельхиседека, нѣтъ ни рода; ни племени. Если нѣчто спросятъ: откуда ты? Онъ долженъ отвѣчать; я ни Французъ, ни Нѣмецъ, ни Англичанинъ, и пр: я гражданинъ свѣта. Я не служу ни Императору, ни Королю; а служу одной истинѣ; она царица моя; ей присягалъ я въ вѣрности. Я рыцарь; я поклялся защищать ее отъ обидъ всего свѣта; и вмѣсто орденской цѣпи ношу то же украшеніе, какой носилъ глава правосудія и верховной первосвященникъ въ Египтѣ {Circa collum imaginera ex sаpphiro gemma confectam gestabat, quae vocabatur. Veritas. Аclian; vаr. histor; libr. VIX: cap. XXXIV.}. Все, о чемъ онъ молчитъ, или что выхваляетъ изъ любви къ отечеству, есть похищеніе правъ исторіи; и сколько достоинъ онъ похвалы за вѣрность свою къ оному, столько же достоинъ осужденія за измѣну истинѣ.
Dum patiriam laudat, damnst dumPoggius holtem.
Nec malus est civis, nec bonus hisioricus.
Sanazar.
Фельдмаршалъ Бассомпьеръ въ замѣчаніяхъ своихъ о Дю-Плеѣ (Observations bon ire Du Pleix) жестоко укоряетъ сего историка, за чѣмъ онъ не умолчалъ о любовныхъ связяхъ Маргариты Наваррской, первой жены Генриха IV. Бассомпьеръ особливо порицаетъ историка, для чего сказалъ онъ, что Маргарита имѣла двухъ побочныхъ дѣтей. Дю-Плей былъ чиновникъ и пенсіонеръ сей Королевы, и ето было причиною, что Бассомпьеръ такъ жестоко нападаетъ на него: злая ехидна, говоритъ онъ, раздирающая утробу, носившую тебя! червь, точащій ту плоть, въ которой мы зародились! бѣшеная собака, кусающая своего господина! и пр. Укоризны сіи весьма неосновательны и несправедливы; исторіографъ Дю-Плей не обязанъ былъ платить долгъ за Дю-Плея придворнаго Королевы Маргариты. Какъ исторіографъ, онъ долженъ былъ не помнить милости или благодѣянія, и также не мстить за обиду. Обязанность его была описать происшествія точно такъ, какъ они случились; а не разсказывать ихъ иначе, для того чтобъ оправдать друзей своихъ, или обвинить непріятелей. Отношенія между имъ и истиной были тѣ же самыя, что и между судьями и правосудіемъ. Скажите, не безразсудно ли было бы обвинять въ гнусной неблагодарности судью, что благодѣтель его проигралъ отъ него дѣло? Точно также, въ правѣ ли жаловаться и на Дю-Плея, подъ предлогомъ что онъ неутаилъ истины, оскорбительной для чести Государыни, при которой онъ служилъ? Не знать мѣры чему нибудь есть то же, что утверждать, будто благодарность должна простираться до того, чтобъ отнять у другаго имѣніе, или чтобъ платить свой долгъ чужимъ добромъ. Если вы хотите быть благодарны за оказанную намъ услугу, то будьте благодарны на свой собственной счетъ, а не на счетъ своего ближняго. Такой-то былъ причиною что вы разбогатѣли, помогъ вамъ получишь рокетмейстерское или предсѣдательское мѣсто; помогите и вы ему своимъ кошелькомъ, если онъ имѣетъ въ немъ нужду, а не рѣшите въ его пользу несправедливаго дѣла. Если онъ выиграетъ оное, то благодѣяніе ваше будетъ воровство и нарушеніе самыхъ священныхъ обязанностей. Вы министръ правосудія; ничто не позволяетъ вамъ не соблюсти онаго. Какъ судья, вы не должны быть признательны за услуги, оказанныя вамъ, когда вы были управителемъ или учителемъ. Принаровленіе всего сказаннаго къ исторіографу, которой есть министръ истины, не совсѣмъ некстати.
Еслибъ въ продолженіе слѣдствія уголовнаго дѣла Дю-Плей отказался свидѣтельствовать противъ Маргариты Валоа, и скорѣе вытерпѣлъ бы пытку, нежели объявилъ о слабостяхъ сей королевы, у которой онъ служилъ придворнымъ; то достоинъ былъ бы всякой похвалы. Въ семъ случаѣ молчаніе его было бы гораздо похвальнѣе чистосердечнаго признанія. Но, писавши французскую Исторію, онъ уволенъ былъ отъ всѣхъ обязанностей служителя, и могъ объявить всему свѣту то, о чемъ бы онъ умолчалъ передъ присяжными, избранными для слѣдствія сего дѣла. Признаюсь, что онъ обезславилъ Принцессу Королевской крови; но если для сбереженія чести августѣйщаго дома, изъ котораго она происходила, онъ, долженъ былъ молчать; то надлежало бы заключить, что историкъ долженъ хранить молчаніе о всѣхъ заговорахъ, сдѣланныхъ Принцами крови, что, на примѣръ, Гишпанскіе историки не должны говорить ни слова о крамолахъ Дона Карлоса и объ его казни. А какъ ничего не можетъ быть сего безразсуднѣе, то слѣдуетъ, что Бассомпьеръ несправедливо порицалъ Дю-Плея въ семъ случаъ.
Если мнѣ возразятъ, что бунты Принцовъ суть дѣла, извѣстныя всему свѣту, и слѣдственно историкъ не можетъ объ нихъ, умолчать; я скажу на ето, что любовныя связи Королевы Маргариты въ своемъ родѣ, столько же надѣлали шуму, сколько и частыя предательства Герцога Орлеанскаго, брата Лудовика XIII. Весь дворъ зналъ, что Король братъ ея сказалъ ей между прочимъ, что она родила младенца. Всѣ посланники узнали объ етомъ, и безъ сомнѣнія писали къ Государямъ своимъ, также какъ Министръ Имптератора {Вотъ что пишетъ Бусбекквій въ письмѣ своемъ отъ 27 Августа 1583 года къ Императору: Rex sororem suam, Reginam Navarxae, pulam muttis audieutibus graviter increpul, quod vitam degeret turpem, et ftagпtiis contaminatam. Commemoravit memoriter moechorvm introductionus, quibus illa consuevisset; eliam puerum sine mariti opera natum objectavit. -- Bibbecquiui op. XIII ad Rudolph, II, Imporaturеm.}. Всей Франціи извѣстна стала обида, которую тотъ же Король {Генрихъ III.} на большой дорогѣ сдѣлалъ Маргаритъ {О семъ свидѣтельствуетъ Палесо (Paliseau): "Объискивали носилку Маргариты; принудили ее снять съ себя маску; отняли у ней аптекаря, лѣкаря и другихъ придворныхъ служителей."}. Слѣдствіемъ сей обиды были жалобы Короля Наваррскаго. Однимъ словомъ, помѣстить въ Исторіи то, что пишетъ Дю-Плей о любовныхъ связяхъ Королевы Наваррской, совсѣмъ иное значеніе, нежели разсказывать анекдоты. Замѣтьте еще, что нѣкоторыя государственныя причины, о коихъ онъ упомянулъ, принудили его объ етомъ сказать. Я не пишу здѣсь, говоритъ Дю-Плей, похвальныхъ словъ Государямъ и Государынямъ, а, справедливую исторію, въ которой должны быть видны ихъ добродѣтели и пороки, дабы преемники ихъ, боясь подобнаго пятна для своей памяти, подражали ихъ похвальнымъ поступкамъ, в чуждались дурныхъ. Притомъ же и политическія причины требовали, чтобъ, упомянуть о сихъ незаконныхъ дѣтяхъ, рожденныхъ послѣ развода; потому что, иначе они могли бы прослыть законными, хотя никогда не хотѣли наказать, какъ самозванца, сего монарха, которой столь долгое время выдавалъ себя (что онъ и нынѣ еще дѣлаетъ) за сына королевы Маргариты {Du Pleix, Historie de Louis XII.}. Вотъ самое лучшее оправданіе. Замѣтьте также, что многіе порицали Дю-Плея за то, что онъ помѣстилъ ето въ свою, исторію; но ни одинъ изъ нихъ не сказалъ, чтобъ ето была клевеща. Порицанія свои они не простирали далѣе того, что, надлежало бы сіи слабости прикрыть, завѣсою молчанія. А какъ нашъ историкъ имѣетъ нужду въ оправданіи, что онъ смѣлъ обнародовать подобные истины, и оправдавшись, оставилъ всѣ сіи мѣста въ своемъ сочиненіи, которое нѣсколько разъ перепечатано было съ одобренія цензуры, то изъ сего мы и можемъ заключить, что сіи дѣла должны почитаться справедливыми, и съ етой стороны Дю-Плей заслуживаетъ не малую похвалу; ибо можно сказать, что онъ болѣе всѣхъ способствовалъ тому, что происшествія сіи признаны достовѣрными. Сатиры г-на д'Обинье не моглибы почесться достаточнымъ свидѣтельствомъ; но когда они утверждены всенароднымъ признаніемъ историка, которой былъ изъ числа домашнихъ людей сей Королевы; то никакъ не льзя въ нихъ сомнѣваться. Чего недостаетъ достовѣрности ихъ? Историкъ жилъ въ то же время, и былъ придворный служитель сей Государыни; онъ отдаетъ всю должную справедливость ея похвальнымъ поступкамъ. Его порицали не за то, будто онъ напрасно поносилъ ее, а за чѣмъ не пощадилъ. Онъ не только не отрицался отъ этого, но помѣстилъ въ новомъ изданіи сказанное имъ въ прежнемъ. Пусть сколько хотятъ опираются на молчаніе другихъ историковъ, которыхъ было множество, и на похвалы, расточаемыя ими Маргаритѣ; они никогда не заставятъ сомнѣваться въ истинѣ сего происшествія. Ибо надобно замѣтить, что самые льстецы не смѣли утверждать, чтобъ она была образцемъ цѣломудрія; они только не говорятъ объ етомъ ни слова. Еслибъ они утверждали, что она вела себя весьма цѣломудренно; въ такомъ случаѣ они составили бы заговоръ, родъ раскола въ историческомъ свѣтѣ, и произвели бы сомнѣніе; а въ исторіи и безъ того сомнительныхъ, мѣстъ весьма довольно {Art. Usson, rem. F.}.
Давно негодую я на историка Іосифа. Человѣкъ, которой явно исповѣдывалъ Іудейской законъ, основанный на божественномъ писаніи, смѣетъ происшествія разсказывать иначе, нежели какъ повѣствуется о нихъ въ Священной Исторіи. Онъ перемѣняетъ, прибавляетъ, пропускаетъ разныя обстоятельства, перемѣшиваетъ порядокъ, во многихъ происшествіяхъ, однимъ словомъ дерзаетъ иногда изобличать во лжи священныя книги, какъ будто y него были записки вѣрнѣе Моисея и другихъ боговдохновенныхъ писателей. Сносно ли это въ историкѣ? и не должно ли заключить, что Іосифъ или нимало не заботился о томъ, что онъ соблазняетъ симъ народъ свой, или онъ думалъ, что мнѣніе его о томъ, будто въ священныхъ писателяхъ находятся историческія ошибки, и слѣдственно не Духъ Святой внушалъ ихъ, было общее между Іудеями? Онъ весьма заслуживаетъ жестокую укоризну, сдѣланную ему Ѳеодоромъ Безскимъ: Hoc ego semej pronuncio,... si verus eft multis locis Joriephus, mulititum esse multis locis Mosem, et sacros omnes scriptores. Sed non potius istos pro veris ipsias Dei interpretibus, illum vero pro sacerdote rerum sacrarum valde imperito, atque etiam negligente et, profana scriptore habebimus {Theod. Boza, Respons ad Baldium oper. Tom II.}? Я думаю, что всѣ древніе историки столь же вольно обходились со старыми рукописями, изъ которыхъ почерпали свои свѣдѣнія. Они дополняли ихъ, и не находя въ нихъ причинъ происшествіямъ, украсили, какъ, стихотворцы, своимъ воображеніемъ, распространили и представили въ томъ видъ, въ какимъ угодно имъ было, а мы теперь всему етому вѣримъ, и почитаемъ истинною исторіею {Art. Abimelech, rem. C. См. примѣчаніе.}.
Отступленія частыя и чуждыя: главнаго содержанія суть порокъ въ бытописателѣ; однакожъ изъ сего не слѣдуетъ чтобъ никогда не надлежало прерывать ихъ повѣствованія: не знать ни въ чемъ мѣры значитъ портить и доброе. Одинъ древній принципъ {Theon.} весьма благоразумно замѣтилъ, что между сими двумя крѣпостями есть середина. Онъ охуждаетъ Филиста, Греческаго историка, за то, что въ немъ нѣтъ отступленія, которыя служатъ для читателя отдыхомъ. Онъ правъ; немного разнообразія нужно въ всякомъ произведеніи ума, и потому замѣчено, что самые правильные писатели не суть самые любимые. Я могъ бы указать на историковъ, которыхъ читая зѣваютъ, хотя въ сочиненіяхъ ихъ строго соблюдены всѣ правила: важной и обильной мыслями и нравоученіемъ слогъ; повѣствованіе, не запутанное множествомъ маловажныхъ происшествій; ни одной мѣлочи, или подробности, ни одного отступленія; всегда на прямой дорогѣ, какъ на ближайшей. Другіе писатели, выходя изъ предѣловъ важности языка и содержанія, и безъ зазрѣнія совѣсти уклоняясь отъ своего пути, чтобъ дать мѣсто какой нибудь вводной повѣсти, пишутъ исторію иначе; ее читаютъ хотя и безъ скуки, но перестаютъ читать, по тому что одна повѣсть кончилась и начинается другая.
Я не изслѣдываю, служитъ ли ето доказательствомъ того, что правила или умъ человѣческій суть ложны. Я буду довольствоваться самимъ дѣломъ, и приведу замѣчаніе одного литтератора, человѣка со вкусомъ {La Bruyere, Caractуres de ce siecle, въ главѣ Des ouvrages d'esprit.}: "Какое неизмѣримое разстояніе, говоритъ онъ, между прекраснымъ и между совершеннымъ, или правильнымъ соминеніемъ; я даже не знаю, естьли что нибудь написано въ семъ послѣднемъ родъ. Можетъ быть для самаго великаго дарованія легче сотворить превосходное и выспреннее, нежели избѣжать какихъ бы то ни было ошибокъ. Сидъ, при первомъ своемъ появленіи въ свѣтъ, произвели во всѣхъ равное удивленіе, тщетно власть и политика старались осрамить его -- онѣ показали только свое безсиліе; голоса и мнѣнія знати и простаго народа, вѣчно во всемъ раздѣленныя между собою, соединились на етотъ разъ въ пользу Сида. Всѣ единодушно выучиваютъ его наизусть и читаютъ про себя, покуда актеры не вышли еще на сцену. Наконецъ Сидъ есть прекраснѣйшее стихотвореніе, и самая лучшая критика, какая только была на кого нибудь писана, есть критика на "Сида."
Вотъ самой разительной примѣръ того, что одни правила недостаточны. Сочинитель Сида не соблюлъ почти ни одного изъ нихъ, за что отъ Французской Академіи и объявленъ былъ нарушителемъ оныхъ; однакожъ онъ плѣнилъ и до сихъ поръ плѣняетъ еще публику. Его обвинили одни ученые; но за то вся Франція оправдала. Онъ отдался на судъ народа, какъ Горацій, убійца родной сестры своей, которому народъ великодушно простилъ его преступленіе. Опыты Монтаневы суть другой примѣръ счастливой неправильности; соблюдите въ етомъ сочиненіи больше правильности и порядка, и главныя его прелести исчезнутъ {Art. Philistus; rem. E.}.
Можетъ быть нѣтъ ничего труднѣе, какъ умѣть искусно сокращать. Не многіе получили отъ природы въ даръ сіе проницаніе, которое потребно имѣть, чтобъ судить о томъ, какія происшествія надлежитъ выкинуть и какія оставить. Юстинъ есть неискусной сократитель, и я увѣренъ, что Трогъ-Помпеи разбранилъ бы его, еслибъ могъ прочитать сдѣланное имъ изъ своей исторіи сокращеніе. Онъ самъ нашелъ бы много непонятнаго въ своемъ сократителѣ. Юстинъ и ему подобные не знали, что сокращеніе должно походить на Пигмеевъ, имѣющихъ всѣ часги человѣческаго тѣла, но что каждая изъ нихъ по соразмѣрности должна быть менѣе частей человѣка средняго роста. Уменьшайте, сколько вамъ угодно, всѣ части повѣствованія; но не уничтожайте ихъ совсѣмъ {Art. Achille, rem. C.; et Art. Arsinoe, rem. Е.}.
Жизнь большей части полководцовъ древнихъ и новыхъ описана въ историческомъ Словарѣ Морерія; особливо найдете вы тамъ жизнь Конетаблей, Адмираловъ и Фельдмаршаловъ Французскихъ. Сіи послѣднія статьи не стоили сочинителю ихъ другаго труда, кромѣ того чтобъ выписывать ихъ изъ О. Ансельма. Но все, что вы ни сыщете объ етомъ какъ въ Мореріъ такъ и въ самомъ О. Ансельмѣ неудовлетворяетъ любопытнаго читателя. Онъ недоволенъ тѣмъ, если узнаетъ, что въ такомъ-то году такой-то полководецъ взялъ или освободилъ отъ осады такой-то городъ, или одержалъ побѣду и проч. Онъ хочетъ знать сверьхъ того душевныя его свойства: чѣмъ превосходилъ онъ другихъ -- храбростію или благоразуміемъ; спѣсобнѣе ли онъ былъ покорять или удержать за собою завоеванія; не поспѣшалъ ли онъ въ жару сраженіемъ, или пребывалъ хладнокровнымъ посреди величайшихъ опасностей; какою хитростію или благоразуміемъ вырвалъ онъ побѣду изъ рукъ непріятеля; какая ошибка была причиною его разбитія въ другой разъ. Читатель желаетъ знать: въ самомъ ли дѣлѣ онъ одержалъ побѣду, какъ увѣряютъ писатели съ его стороны, или былъ разбитъ, какъ увѣряютъ, писатели съ противной стороны. Споры сіи безконечны, и происходятъ отъ того, что слово побѣда, по причинамъ политическимъ, съ начала употреблено было въ военныхъ извѣстіяхъ, публично продающихся; названіе сіе, которое должно бы дано быть на время, останется навсегда, какъ имя, которое даютъ при крещеніи, и послѣ никогда не перемѣняютъ. Если бы мнѣ случилось писать о подобномъ сему, то я почелъ бы себя обязаннымъ вникнуть во всѣ обстоятельства, и сличить военныя извѣстія съ обѣихъ сторонъ, дабы не сомнѣваясь болѣе въ истинѣ происшествій и послѣдствій сраженія, въ которыхъ онѣ согласны, посредствомъ заключеній можно было подойти ближе къ истинѣ всего случившагося.
На примѣръ, если бы я сталъ говорить о Фельдмаршалѣ Люксамбургѣ, то сказалъ бы объ его Душевныхъ свойствахъ, отличавшихъ его отъ прочихъ полководцовъ. Я распространился бы въ описаніи случаевъ; въ которыхъ онъ показалъ недостатокъ военныхъ дарованій. Я избѣжалъ бы пропусковъ и ошибокъ, которыми наполнена въ Мореріѣ статья сія. Я не написалъ бы, что въ 1672 году Люксамбургъ разбилъ Голландцевъ близь Бодеграва, что въ 1673 году онъ взялъ Бодегравъ {Замѣтьте, что Бодегравъ есть мѣсточко, а не городъ.}; что въ 1674 году, онъ принудилъ снять осаду съ Шарльруа; ибо первое изъ трехъ сихъ происшествій есть непростительная гипербола, а два послѣднія суть выдуманныя. Я не написалъ бы, что въ 1673 году съ двадцатью тысячами человѣкъ онъ пробился сквозь непріятельское войско, состоящее изъ семидесяти тысячъ -- гипербола, которую не льзя позволить даже стихотворцу. Я не написалъ бы, что въ 1678 году онъ разбилъ Голландцовъ подъ Сенъ-Денисомъ, близь города Мона (Mons); разбитіе сіе есть еще задача, которую я постарался бы рѣшить. Я не написалъ бы, что въ 1692 году при Штеинкеркѣ (à Steinkerke) онъ отбилъ у неприятеля обозъ, пушку, и пр. ибо происшествіе сіе явно опровергается собственнымъ его донесеніемъ о сраженіи, напечатаннымъ во Франціи тотчасъ по полученіи онаго {Honni soit qui mal y pense, что Бель, какъ соперникъ Морерія и сочинитель подобнаго же историческаго словаря, изъ зависти выискалъ всѣ сіи ошибки, хотя онъ весьма немаловажны въ историкѣ, съ намѣреніемъ унизить его. Строгая критика не есть чувствованіе зависти, а слѣдствіе вниманія къ сочинителю. По моему мнѣнію: чѣмъ знаменитѣй писатель, тѣмъ менѣе долженъ ожидать пощады; и потому великіе писатели, которые хотятъ жить въ благодарномъ потомствѣ, нимало не должны оскорбляться самою строгою критикой, а особливо почитать ее изчадіемъ зависти. Конечно у всякаго есть свои правила; иные писатели, какъ Петрушка Фонъ-Визина, философствуютъ:
Что нужды хоть потомъ и возьмутъ душу черти;
Лишь толькобъ удалось получше жить до смерти.
Но о такихъ писателяхъ я не говорю ни слова. Перевод. }.
Я не умолчалъ бы о бунтѣ Люксамбурга въ 1649 году, отъ котораго не отступалъ онъ до самаго заключенія Пиренейскаго міра. Я не умолчалъ бы объ его Филипсбургскомъ походѣ подъ предлогомъ, что онъ ему не удался. Я не умолчалъ бы о томъ, что онъ содержался въ Бастиліи, и постарался бы проникнуть въ тайну, въ которой хранится производство дѣла его въ арсенальной камерѣ. Сіе тѣмъ болѣе принесло бы ему чести, что объ етомъ производствѣ носились странные слухи. Я наслѣдовалъ бы, правда ли, какъ многіе утверждаютъ, и можетъ быть безъ причины, что въ продолженіе послѣднихъ своихъ походовъ онъ оказалъ бы важныя услуги Франціи, еслибъ не предпочиталъ общему благу частныхъ своихъ выгодъ, которыя состояли въ томъ, чтобъ продлить войну, или еслибъ власть его не была ограничена повелѣніями Двора. Сіи господа думаютъ, что онъ былъ главою войска, точно также какъ Папскіе легаты главою Тридентскаго собора, то есть что ему каждой разъ съ почтою надлежало ожидать вдохновенія. Наконецъ я постарался бы найти настоящую середину его нравовъ между говореннымъ при погребеніи его надгробнымъ словомъ и нѣкоторымм нечестивыми сочиненіями, о которыхъ молчатъ, потому что большая часть оныхъ суть нелѣпыя, наполненныя бранью и клеветою сатиры, которыя надлежало бы совсѣмъ презрѣть {Взято изъ Avertissement fur la seconde édition du Diction, histor. et crit.}.
15 Марта, 1812 года.
Примѣчаніе къ страницѣ 267. Думать и сомнѣваться о томъ, что кажется сомнительно, конечно позволяется всякому, и сіе показываетъ еще философической умъ того, кто сомнѣвается; но не слишкомъ ли уже далеко Бель простеръ въ етомъ случаѣ свое сомнѣніе, а особливо сказавши о всѣхъ бытописателяхъ безъ исключенія? -- Многіе ученые прошедшаго вѣка, и именно Фреретъ, справедливо порицали Беля за сей порокъ, въ которой онъ столь часто впадаетъ. Въ подтвержденіе сказаннаго мною да позволено будетъ привести изъ него одно мѣсто, котораго длину, надѣюсь, читатели простятъ мнѣ хотя за превосходство онаго. Фреретъ, если не превосходилъ Беля, то конечно не уступало ему ни въ философіи, ни въ учености, и потому мнѣніе его должно имѣть, по крайней мѣрѣ, столько же вѣсу. Сказавши о томъ, что слѣпо никому не надобно довѣрять, и что безразсудная увѣренность въ непогрѣшительности чьей нибудь системы мѣшаетъ успѣхамъ истинной философіи и останавливаетъ ходъ ума человѣческаго, Фреретъ продолжаетъ:
"И такъ я не боюсь, чтобъ въ наше время систематической умъ стали смѣшивать съ симъ философическимъ умомъ, которой требуетъ отъ насъ, чтобъ мы все взвѣшивали на вѣсахъ разсудка, все изслѣдывали, все сравнивали, изо всего выводили заключенія, неподлежащія никакому сомнѣнію, обдумывали со всѣхъ сторонъ каждое доказательство, дабы каждому предложенію дать настоящую степень вѣрности, и даже вѣроятности, которую оно должно имѣть.
"Въ наше время умѣютъ отличать умъ систематической отъ ума философическаго; истинная критика есть не что иное, какъ сей философическій умъ, изслѣдывающій истину дѣйствій (des faits); способъ, употребляемой ею въ семъ изслѣдованіи есть тотъ же самой, которой употребляютъ философы въ разъисканіи естественныхъ истинъ. Точность или справедливость, (lа justesse) въ умствованіи прикладывается ею къ вещамъ всякаго рода. Она не ограничена простыми явленіями натуры. Сія то критика доставляетъ философіи большую часть нравственныхъ и физическихъ матерій, надъ которыми она трудится. Она извѣщаетъ философію, что говорили и думали жившіе до насъ великіе мужи, и чрезъ то даетъ философамъ способы увеличить пространство своего ума, присовокупляя къ собственнымъ ихъ познаніямъ приобрѣтенныя отъ древнихъ; но съ другой стороны философія просвѣтила и вразумила критику, научивъ ее сомнѣваться и воздерживаться отъ сужденія, и сдѣлавъ ее осторожною, въ выборѣ доказательствъ и силѣ оныхъ. Такимъ образомъ критика по справедливости весьма много одолжена философіи; но какъ излишество во всемъ вредно, то я думаю, что и философія не дѣлаетъ ли уже иногда, критику слишкомъ осторожною и мнительною. Легковѣріе было порокъ нашихъ отцовъ и дѣдовъ, а невѣріе, можетъ быть, есть нашъ, -- какъ будто умъ, человѣческій долженъ вѣчно переходить изъ одной крайности въ другую, и не знать ни въ чѣмъ ни мѣры, ни середины! Въ нашъ вѣкъ любятъ во всемъ сомнѣваться, и столько {Двѣ строки неразобраны въ рукописи. Изд. } . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . еще поставляютъ славу въ томъ, чтобъ вдаваться съ сію опасную философію, которая все разрушаетъ сама ничего не созидая.
"Нашимъ отцамъ надлежало доказывать ложь многихъ сочиненій, явно поддѣланныхъ, въ наше время напротивъ того надобно доказывать истину самыхъ достовѣрныхъ исторій.
"Сія причина заставляетъ меня изслѣдовать, какія суть свойства и въ чемъ состоитъ сила исторической вѣрности вообще, и нѣтъ ли различныхъ степеней вѣрности. По моему мнѣнію, древнія исторіи, даже основанныя на простомъ изустномъ преданіи, имѣть нѣкоторую степень вѣрности, правда гораздо ниже степени современныхъ исторій; однакожъ, не смотря на разстояніе времени, мѣстъ, скрывающихъ отъ насъ частъ обстоятельствъ и нерѣдко затѣвающихъ истину многихъ другихъ, отличные умы почитаютъ себя не въ правѣ отвергать ихъ совѣтъ, когда не могутъ представить ясныхъ доказательствъ ихъ лжи.
"Всѣ доказательства исторіи можно отнести къ двумъ родамъ или классамъ: къ первому принадлежатъ ссвременныя свидѣтельства, какъ то: постановленія (les actes), граматы (les titres), разныя бумаги, писанныя во время происшествій, и наконецъ исторіи, сочиненныя самовидцами того, что въ нихъ повѣствуется, или основанныя на запискахъ современниковъ.
"Подъ историческими преданіями я разумѣю сіи общественныя мнѣнія, въ слѣдствіе которыхъ весь народъ увѣренъ въ истинѣ какого-то происшествія, не имѣя на то другихъ доказательствъ кромѣ собственной своей и прошедшихъ поколѣній умѣренности, которая однакожъ не основана ни на какомъ современномъ свидѣтельствѣ, особо существующемъ отъ самаго преданія. А дабы не сомнѣвались въ истинѣ сихъ преданій, то требуется, чтобъ происшествія, о которыхъ они говорятъ, были публичныя и гласныя (éclatans); чтобы преданія были древнія, чтобъ они простирались до того времени, въ которомъ случились самыя происшествія, или чтобъ, по крайней мѣрѣ, никто не запомнилъ бы, когда они родились; чтобъ они были постоянныя и общія; чтобъ они согласовались съ неоспоримыми доказательствами исторіи, или чтобъ, по крайней мѣрѣ, не противорѣчили онымъ; чтобъ не опровергались другими вѣроятнѣйшими и древнѣйшими преданіями, или духовными и политическими обычаями и обрядами, не безъ причины установленными.
"Хотя есть примѣры преданій, родившихся отъ ложнаго начала, приписываемаго какому нибудь древнему обычаю, хотя также что одежды случилось, то можетъ случиться много разъ; однакожъ возможности вещи недовольно, чтобъ утвердить существованіе оной. Утверждать, будто надлежитъ отвергнуть всѣ преданія по тому только, что нѣкоторыхъ изъ нихъ доказана ложь, есть тоже, что заключать отъ части къ цѣлому. Слѣдуя сему правилу, не надлежало бы вѣрить самымъ неоспоримымъ доказательствамъ исторіи, какъ то: граматамъ, надписямъ, публичнымъ памятникамъ, рукописямъ, носящимъ на себѣ всѣ несомнѣнные признаки древности; ибо нѣтъ ни одного изъ сихъ доказательствъ, которое не представляло бы много разъ примѣра, что вещи, которымъ вѣрили въ одно время, въ послѣдствіи признаны были ложными, Одно ето должно бы уже сдѣлать сомнительными въ глазахъ нашихъ тѣ доказательства, которыхъ ложь еще не утверждена.
"Безполезно было бы утверждать здѣсь истину современныхъ свидѣтельствъ; ихъ никогда явно не опровергали; а, хотя и допустили нѣкоторыя правила, какъ будто ослабляющія ихъ власть, однакожъ я не рѣшусь правиламъ симъ дать другой смыслъ, кромѣ того, въ какомъ они употреблены. Люди умные не сомнѣваются въ истинъ сихъ современныхъ происшествій, и безполезныя покушенія оспорить ихъ, сдѣланныя въ наше время нѣкоторыми учеными {И, между прочими, именно Белемъ, которому, кажется, только того и хотѣлось, чтобъ во многихъ мѣстахъ своихъ сочиненій внушить въ читателей историческое сомнѣніе, самое неумѣренное. Фреретъ.
То же самое можно сказать о Левекѣ, которой во многихъ мѣстахъ своей Русской Исторіи напрасно сомнѣвается. На пр. ему чрезвычайно хочется увѣрить, будто Димитрій самозванецъ былъ истинный сынъ Царя Іоанна Васильевича Грознаго, но есть ли чудно, какимъ образомъ простой монахъ Чудова монастыря могъ взойти на престолъ, то еще чуднѣе, какимъ образомъ дитя могло скрыться отъ убійцъ и жить столь долгое время въ неизвѣстности; Царевичь Димитрій убитъ въ 1591 году, а Гришка Отрепьевъ бѣжалъ въ Польшу въ 1603 и гдѣ же? -- подлѣ смертельнаго врага своего, хитраго и мстительнаго Годунова, посягнувшаго на его жизнь, чтобъ только очистить для себя путь къ престолу. Перевод.}, послужили только къ показанію того, съ какою легкостію человѣкъ умной и ученой, во зло употребляющій даръ умствовать и красно говорить, можетъ родить сомнѣніе тамъ, гдѣ нѣтъ никакого сомнѣнія, такъ что послѣ трудно и истребить оное." Oeuvres compl. de Freret, T. I. p. 68. et fuiv. Перевод.
"Вѣстникъ Европы". Часть LXII , No 8 , 18 12