Семейство Гордонов.
Недели две прошло после того, как читатели узнали Нину Гордон, и в это время она познакомилась с подробностями своего домашнего быта. На словах она была главою плантации, имела и над домом и над землями поместья полную власть как госпожа, как царица. Но на деле она по своей молодости и неопытности, по незнанию практических отношений, находилась в большой зависимости от людей, которыми по видимому управляла. Обязанности управления хозяйством плантации в южных штатах так тяжелы, что трудно и вообразить это жителям северных штатов. Каждую вещь, нужную для ежедневного продовольствия, надобно держать под замком, выдавать по мере надобности. Невольники почти все похожи на больших детей; они нерассудительны, не предусмотрительны, сами не умеют беречь себя; они ссорятся друг с другом, делятся на партии, за которыми невозможно и уследить. Каждая штука платья, для нескольких сот людей, должна быть выкроена и сшита под надзором господина, которой должен и рассчитывать, сколько понадобится материй, и покупать их. Прибавьте к этому хлопоты о детях невольников, ребячески беспечные матери которых совершенно неспособны заботиться о них как должно; и мы получим некоторое понятие о заботах южных владельцев. Читатели видели, какою приехала Нина из Нью-Йорка, и легко могут представить, что у неё не было и мысли серьёзно приняться за тяжёлые обязанности такой жизни. С того времени, как умерла мать Нины, управительницею хозяйства называлась, но только называлась, её тётка, мистрисс Несбит. На самом деле управляла всем старая мулатка, Кэти, воспитанная в доме матери Нины. Вообще, негры невольники беспорядочны и беспечны как дети, но часто встречаются между ними люди с большими практическими способностями. Когда владельцы, по необходимости или по расчёту, выберут таких невольников и дадут им воспитание и ответственность, свойственные состоянию свободных людей, в них развиваются те же качества, какими отличаются свободные люди. Мать Нины всегда была слаба здоровьем, и по необходимости должна была многое из забот по управлению передать "тётке Кэти", как обыкновенно звали мулатку, и мулатка, получив ответственное положение, сделалась очень хорошею управительницею. В своём высоком красном тюрбане, звеня связкой ключей, проникнутая чувством важности своего положения, она была очень не маловажною сановницей. Правда, она выказывала величайшую почтительность своей молодой госпоже и была так учтива, что обыкновенно спрашивалась у ней обо всём; но все в доме хорошо знали, что согласие госпожи на предложения Кэти -- тоже самое, что согласие английской королевы на мнения министерства -- вещь, которая сама собою разумеется. И в самом деле, если Нина в чём-нибудь не соглашалась с Кэти, этот первый министр плантации мог, ни мало не отступая от почтительного послушания, запутать её в бесконечные лабиринты затруднений. А Нина терпеть не могла беспокойств и больше ничего не хотела, как распоряжаться своим временем для собственного удовольствия; потому она мудро решила не вмешиваться в правление тётки Кэти, ласкою и убеждением получая то, чего старуха не уступила бы власти, по своему упрямству и сановитости. Как управляла Кэти всем домашним хозяйством, точно также всеми полевыми работами и так далее, управлял молодой квартерон Гарри, которого мы вывели в первой главе. Чтобы вполне объяснить его отношения к поместью, мы, по общему обычаю историков, должны начать рассказ с событий, происходивших лет за сто перед тем. И вот, мы с достоинством, подобающим историку, скажем, что, в числе первых эмигрантов, поселившихся в Виргинии, был Томас Гордон, отдалённый потомок благородного дома Гордонов, знаменитых в шотландской истории. Этот джентльмен, будучи одарён замечательною энергией и чувствуя себя стеснённым в границах Старого Света, где мало было ему удобств достичь богатства, необходимого для удовлетворения фамильной гордости, отправился в Виргинию. По природе созданный быть авантюристом, он один из первых стал хлопотать об экспедиции, результатом которой было поселение на берегах реки Чоана, в Северной Каролине. Тут он взял себе обширную полосу прекраснейшей наносной земли, и с английскою энергией и уменьем занялся разведением плантации. Земля была новая и плодоносная, потому скоро он получил великолепное вознаграждение за свою предприимчивость. Одушевлённая воспоминаниями о прадедовской славе, фамилия Гордонов передавала из рода в род все предания, чувства и привычки аристократической касты, от которой она произошла. Поместье Гордонов называлось Канема, по имени верного слуги, индейца, который сопутствовал первому Гордону, как проводник и переводчик. Поместье, объявленное неразделимым, во всей своей целости сохранилось до времён войны за независимость и богатство фамилии по-видимому возрастало с каждым поколением. Фамильный дом был одним из тех подражаний стилю сельских резиденций Старой Англии, которые любили строить плантаторы, соблюдая сходство, на сколько было возможно для них. Плотники и столяры были с большими издержками выписаны из Англии. Фантазия строителя восхищалась мыслью выставить, в столярных и резных работах дома, всё изобилие новых и редких деревьев, которыми богат американский материк. Он сделал отважную поездку в Южную Америку, привёз оттуда образчики того дерева, превосходящего красивостью розовое и равняющегося крепостью чёрному,-- того дерева, которого так много на Амазонской реке, что туземцы строят из него свои хижины. Пол средней залы был сделан на манер парка из этого великолепного материала. Фасад дома был выстроен в старинном, виргинском вкусе, с балконом в два этажа кругом всего дома. Это в самом деле лучше всех европейских стилей идёт к американскому климату. Внутри дом был украшен скульптурою и резьбой, для которых многие сюжеты были заимствованы из фамильных дворцов шотландских Гордонов и придавали новой постройке вид древности. В этом доме два или три поколения Гордонов жили роскошно. Но при отце Нины, а ещё больше по его смерти, резко обнаружились на дворце следы того постепенного упадка, который довёл до бедности и разорения так много старинных виргинских фамилий. Невольничий труд, самый дурной и убыточный из всех родов труда, истощил все свежие соки почвы, а владельцы, постепенно портясь от своего положения, потеряли энергичные привычки, образовавшиеся в первых поселенцах необходимостью борьбы с природою, и всё в хозяйстве шло с тою распущенностью, при которой и владелец и невольник имеют, кажется, одну общую цель: -- друг другом выказывать свою способность портить дело. Умирая, полковник Гордон завещав, как мы видели, родовое поместье своей дочери, поручил его управлению невольника, в необыкновенных дарованиях и совершенной преданности которого убедился он продолжительным опытом. Если мы сообразим, что управители на плантациях берутся обыкновенно из того класса белых, который часто бывает ниже самых невольников по невежеству и варварству, и что их бестолковость и грабительства вошли в пословицу между плантаторами, мы поймём, что полковник Гордон почёл лучшим средством обеспечить судьбу своей дочери -- предоставление хозяйства в плантации заботам человека, столь энергичного, способного и верного, как Гарри. Гарри быль сыном своего господина и наследовал от отца многие черты характера и лица, смягчённые кротким темпераментом красавицы мулатки, бывшей его матерью. Своему рождению, Гарри был обязан воспитанием, гораздо лучшим того, какое обыкновенно получается людьми его сословия. Он в качестве слуги провожал своего господина в путешествии по Европе, и там имел ещё больше случаев, нежели дома, наблюдать людей; в нём пробудился тонкий такт понимания всех оттенков общественной жизни, такт, которым особенно богаты люди смешанной крови, и трудно было бы найти в каком нибудь кругу человека более приятного и с более джентльменскими манерами. Оставляя человека таких достоинств и притом своего собственного сына, в состоянии невольничества, полковник Гордон руководился страстною любовью к своей дочери,-- любовью, преобладавшею в нём над всеми другими чувствами. Человек столь образованный, думал он, легко может найти себе много путей, если будет свободен; он может захотеть, бросив плантацию, искать себе счастья в другом месте. Потому-то полковник решился оставить его на много неразрывно связанным с плантациею, думая, что привязанность его к Нине сделает невольничество сносным для него. Одарённый чрезвычайною рассудительностью, твёрдостью характера и знанием людей, Гарри успел приобрёл большое влияние на невольников плантации; по боязни или по расположению, все подчинялись ему. Опекуны, назначенные над поместьем, даже и по форме едва поверяли его управление; а он во всём действовал с совершенною уверенностью свободного человека. На много миль крутом, каждый знал и уважал его, и если б не было в нём большой дозы задумчивой гордости, наследованной от шотландских предков, он мог бы быть совершенно счастлив и забыть даже существование цепей, тяжести которых он вовсе не чувствовал. Только в присутствии Томаса Гордона, законного сына полковника, замечал он когда-то, что он невольник. С детства существовала между братьями закоренелая вражда, усиливавшаяся с годами. Каждый раз, когда молодой джентльмен возвращался на плантацию, Гарри подвергался оскорблениям и грубостям, отвечать на которые не дозволяло ему беззащитное его положение, потому он решился не жениться, не быть отцом семейства, до того времени, пока сам будет господином над своею судьбой. Но очаровательность хорошенькой француженки квартеронки победила эту благоразумную решимость.
История Тома Гордона -- история многих молодых людей, воспитывавшихся под влиянием тех учреждений и того общественного состояния, среди которых развился он. Природа не обидела его способностями и дала ему ту опасную живость нервической организации, которая хороша, когда управляется сильным характером, но гибельна, когда управляет человеком. С этими качествами он при хорошем воспитании мог бы сделаться хорошим и красноречивым общественным человеком. Но с младенчества рос он между невольниками, для которых его воля была закон, в детстве предавался всем прихотям капризов, и когда достиг первой юности между невольниками, с обыкновенною нравственностью плантаций, страсти его развернулись страшно рано; и прежде чем отец вздумал обуздывать его, он уже навсегда вырвался из под всякой власти. Гувернёр за гувернёром приглашались на плантацию и уезжали испуганные его характером. Одинокое положение плантации оставляло его без тех здоровых общественных соревнований, которые часто возбуждают юношу к приобретению знаний и к разумному управлению собою. Его товарищи были или невольники или управители, люди вообще безнравственные и хитрые, или соседние белые, которые находятся на ещё низшей степени унижения. Выгода всех окружающих была -- льстить его порокам и тайно помогать ему обманывать старших родных. Таким образом в самой ранней молодости он уже предавался всем низким порокам. Отец, отчаявшись, послал его наконец в Нортскую школу, где с первого же дня он начал свою карьеру тем, что ударил в лицо учителя, за что и был выгнан. Тогда его отправили в другую школу, где, научившись опытом осторожности, он оставался довольно долго, учил своих товарищей стрелять из револьверов и доставлял им цинические книги. Хитрый, смелый и предприимчивый, он успел в один год испортить по крайней мере четвёртую часть своих соучеников. Он был хорош собою, добродушен, пока его не сердили, и сорил деньгами, что считается у молодёжи благородством. Сыновья простых фермеров, воспитанные в привычках трудолюбия и умеренности, были поражены и ослеплены вольностью, с которою он говорил, пил и ругался. Он стал героем в их глазах, и они дивились тому, как много вещей, необходимых для жизни, было им неизвестно до него. Из школы он перешёл в колледж и отдан под надзор профессора, получавшего огромную сумму за эту обязанность; и между тем как юноши с севера, отцы которых не могли платить такого жалованья воспитателям, были наказуемы и исключаемы, Том Гордом блистательно прошёл курс наук, каждую неделю напиваясь пьян и колотя стёкла, и наконец выдержал экзамен, способом, известным только профессору, получившему особенную сумму за особенные трудности экзамена, сверх договорной платы. Возвратившись на родину, он в Ралли поступил в контору адвоката, у которого, по официальному выражению, занимался практическим изучением законоведения, -- то есть, иногда заходил в контору, в промежутки, остававшиеся от важнейших занятий, -- игры, конских скачек и попоек. Отец, любивший его, но человек неровного характера, никак не мог с ним сладить, и ссоры между ними часто потрясали весь домашний порядок. Однако же, до конца жизни, старик питал надежду, основывающуюся в подобных случаях на поговорке "перебесится, человек будет", и думал, что Том остепенится; в этой надежде он оставил ему половину своего капитала. С той поры, молодой человек заботился по-видимому только о том, чтобы скорее промотаться. Как часто случается с испорченными людьми, он стал тем хуже, чем лучше мог бы быть по своим дарованиям при других обстоятельствах. У него осталось столько ума, что он понимал разницу между хорошим и дурным, чтобы раздражаться и быть озлобленным. Чем лучше он понимал, как недостоин привязанности и доверия отца, тем больше досадовал, замечая недостаток этого доверия он возненавидел свою сестру единственно за то, что отец радовался на неё, не радуясь на него. С детства, он преследовал её, как только мог, старался всячески вредить ей. Поэтому то, между прочим, Гарри убедил мистера Джона Гордона, дядю и опекуна Нины, отдать её в один из Нью-Йоркских пансионов, где она получила так называемое хорошее образование. Кончив курс в пансионе, она провела несколько месяцев в семействе двоюродного брата своей матери, с увлечением предаваясь светской жизни. К счастью, в ней уцелела неиспорченная, искренняя любовь к природе, и потому возвратившись на плантацию, она нашла удовольствие в сельской жизни. Соседей было мало. Ближе других была плантация её дяди, лежавшая в пяти милях от её поместья. Другие семейства, с которыми Гордоны от времени до времени обменивались визитами, жили в десяти или пятнадцати милях. Но удовольствием Нины было гулять по плантации, болтать с неграми в их хижинах, забавляясь странностями невольников, получившими для неё интерес новизны после долгого отсутствия. Потом она садилась на лошадь и, взяв с собою Гарри или другого слугу, ездила по своим лесам, собирая цветы, которых так много в южных лесах, иногда заезжала на целый день к дяде, проказничала над ним и уже на другое утро возвращалась домой. В этой почти одинокой жизни, её голова начала очищаться от пустяков, которыми была засорена, как вода очищается от мутных примесей, когда стоит спокойно. Вдали от светской толпы и весёлости, она увидела глупость многого, чем восхищалась прежде. Конечно, много способствовали тому письма Клейтона. Эти письма, всегда мужественные и почтительные, и нежные, имели на неё больше влияния, нежели замечала сама она. Таким-то образом случилось, что Нина, решительная и прямая, однажды села и написала отказ двум другим своим поклонникам, и после того вздохнула совершенно свободно. Редко девушка до такой степени лишена бывает всяких родственных привязанностей в своём доме, как Нина. Правда, о ней говорили, что она живёт под надзором тётки, потому что сестра её матери жила вместе с нею. Но мистрисс Несбит была просто одна из тех благовоспитанных и благоприлично одетых фигурок, единственная обязанность которых заключается, по-видимому, в том, чтобы занимать в доме известное место, сидеть в известные часы на таком-то стуле, вставлять известные фразы в известных местах разговора. В молодости, она совершенно прошла весь путь, представляющийся хорошенькой девушке. Природа дала ей миловидное лицо, молодость и радость видеть около себя поклонников придавала ей на некоторое время известную живость, так, что красота её была привлекательна. Рано выйдя замуж, она имела нескольких детей, которые все один за другим умерли. Наконец, смерть мужа оставила её одинокой в мире, с очень небольшим состоянием, и, подобно многим другим женщинам в таком положении, она была совершенно довольна, сделавшись чем-то в роде приживалки. Мистрисс Несбит воображала себя женщиною очень благочестивою, -- и действительно могла служить представительницею некоторых привычек, принимаемых многими за благочестие. Дело в том, что, будучи молода, она думала только себе, о привлечении к себе поклонников, о своих удовольствиях. Выйдя замуж, она смотрела на мужа и на детей только как на условия собственного счастья и любила их только потому, что сама называлась его женою, их матерью. Когда смерть унесла её семейство, её эгоизм принял другую форму. Видя, что земля для неё уже потеряла свои приятности, она вознамерилась воспользоваться небом. Титул благочестивой женщины представлялся ей чем-то вроде паспорта, который раз надобно приобрести и потом всю жизнь можно носить в кармане для избавления себя от всяких неприятностей в здешней и будущей жизни. Пока она думала, что ещё не приобрела этого паспорта, она была очень печальна и беспокойна, читала божественные книги, причём в таком множестве, что в лета молодости испугалась бы, если бы ей предрекли это. Наконец, она явилась прозелиткой у дверей соседней пресвитерианской церкви, с изъявлением намерения пройти поприще требуемых подвигов. Под именем требуемых подвигов разумелось постоянное присутствие на пресвитерианских молитвах, чтение Библии и молитвенника в известные часы дня, раздача по известным срокам определённых сумм на набожные цели и неизменное хранение совершеннейшего равнодушия ко всему и ко всем в мире. Она вообразила себя отрёкшеюся от земной суеты, потому что с гневом смотрела на весёлости, в которых уже не могла участвовать. Она и не подозревала, что заботливость, с которою ум её вникал в мелочи собственной её особы, обдумывал покрой скромных чепцов и темноцветных платьев, хлопотал о вкусе чая, удобстве сна и накоплении маленького капитала, -- что всё это точно такая же земная суета, только гораздо менее приятная в сношениях с людьми, как и наряды и танцы, которыми занималась она прежде. Подобно многим другим, по-видимому, бесцветным характерам, она имела цепкую силу чрезвычайно узкого эгоизма. Её житейские намерения, как ни были тесны, имели тысячи подробностей, из которых за каждую держалась она с непобедимым упрямством. Само собою разумеется, что мистрисс Несбит смотрела на Нину, как и на всех других весёлых, живых молодых девиц с чувством грустного сострадания, -- она смотрела на них как на поразительные образцы привязанности к удовольствиям света и небрежности к благам будущей жизни. Между пленительной, бойкой и даже дерзкой маленькой Ниной и этим мрачным седовласым призраком, тихо носившимся по обширным комнатам её родительского дома, ничего не могло быть и не было общего,-- не могло быть и не было душевного влечения друг к другу. Мисс Нина находила какое то удовольствие раздражать свою почтенную родственницу при всяком удобном случае. Мистрисс Несбит считала иногда своею обязанностью пригласить прекрасную племянницу в свою комнату, и там принуждала её прочитывать несколько страниц из сочинения Ло " О Страшном Суде", или " Толкования Оуэна на сто девятнадцатый псалом"; общими местами, но торжественным тоном предостерегала её против всех сует света, в состав которых входили и яркие цвета нарядов, и танцы, и кокетство, и любовные записки, и все другие противозакония, в том числе и пристрастие к миндальному пирожному. Одна из этих сцен разыгрывается в настоящую минуту, в апартаментах доброй леди, и мы намерены поднять занавес. Мистрисс Несбит, с голубыми глазами, со свежим румянцем, маленькая женщина, не более пяти фут роста, покойно сидела и качалась в респектабельном приюте американской старости, обыкновенно называемом креслом-балансиром. Каждая складка её серебристого шёлкового платья, каждая складка её белого, как снег, шейного платка, каждый изгиб кружев на её безукоризненно скромном чепце, всё говорило, что душа её покинула на время этот бренный мир и его житейские треволнения. Постель, убранная с чрезвычайной строгостью, была, однако ж, покрыта собранием французских тканей, нарядов и кружев, рассматривая которые, развёртывая и развевая перед глазами своей родственницы, Нина производила волнение, какое лёгкий ветерок производить в клумбе нежных цветов.
-- Я всё это видела, Нина, и всё испытала, -- сказала тётка, уныло покачав головой, -- я знаю, что это одна лишь суета.
-- Но, тётушка, я ещё ничего не видела, ничего не испытала, и потому ничего не знаю.
-- Да, моя милая, в твои лета я любила ездить на балы, принимать участие в parties-de-plaisir (увеселениях), ни о чем больше не думала, как только о нарядах; ни чего не желала, чтоб только восхищались мной.
-- Я испытала всё это, и во всём увидела одну суету.
-- Я тоже хочу испытать всё и тоже увидеть суету. Да, да; непременно хочу. Со временем я буду такой же серьёзной и такой же степенной, как и вы, тётушка; но до той поры я хочу побаловать себя. Посмотрите; как вам нравится этот розовый атлас? Если б из этого атласа сделан был саван, то и тогда не удостоился бы он такого печального, мрачного взгляда.
-- Дитя, дитя! Всё это тленно, как тленен наш мир! Стоит ли терять столько времени, -- стоит ли думать о нарядах!
-- А как же, тётушка Несбит, вы сами вчера потеряли два часа, думая о том, как лучше расположить полотнища вашего чёрного шёлкового платья: вниз узором или вверх? Я не вижу причины, по которой бы следовало думать о чёрном платье больше, чем о розовом.
Взглянуть на предмет с этой точки зрения, никогда и в голову не приходило доброй старушке.
-- А вот и ещё, тётушка! Перестаньте хмуриться! Загляните лучше вот в этот картон с бархатными цветами. Вы знаете, что я дала себе слово привезти их из Нью-Норка целую груду. Вы знаете, что я люблю цветы; не правда ли, как это мило? И это всё подражание, и подражание такое превосходное, что вы едва ли отличите их от натуральных. Посмотрите: вот это махровая роза; вот это душистый горошек: ведь так и кажется, как будто сейчас с ветки; а вот гелиотроп... вот жасмин... вот цвет померанца, вот камелия.
-- Да отвратятся взоры мои от суеты человеческой! -- воскликнула мистрисс Несбит, зажмурила глаза и, покачав головой произнесла несколько строк из гимна о тленности всего земного.
-- Тётушка! Я заметила, что у вас есть огромный запас страшных гимнов о тленности, о прахе, о червях, и тому подобном.
-- Я вменяю себе, дитя моё, в священную обязанность читать подобные гимны, видя, что ты до такой степени увлекаешься тленными, греховными вещами.
-- Неужели, тётенька, бархатные цветы тоже греховны?
-- Да, моя милая: они греховны потому, что отнимают у нас и время и деньги, потому что отвлекают наш ум от более серьёзных предметов.
-- Зачем же, тётушка, Господь создал и камелии, и розы, и померанцы? Мне кажется, именно за тем, чтоб создать цветы; именно за тем, чтоб природа не казалась траурною, не была похожа на серый и холодный камень. Если вы выйдете сегодня в сад, да посмотрите на олеандры, на мирты, на гвоздики, на розы, на тюльпаны, я уверена, что вам будет легче на душе.
-- Нет, дитя моё, мне стоит только выйти за двери, и я захвораю. Вчера Мили оставила маленькую щель в окне, и я уже раза три или четыре чихнула. Нет, прогулка в саду мне решительно вредна; одно прикосновение ног моих к сырой земле для меня весьма нездорово.
-- Но, тётушка, я всё-таки думаю, что если б Господь не хотел, чтоб мы носили розы и жасмин, он бы их не создал. Любить цветы и носить их, это одно из самых естественных желаний в мире.
-- Да; это только даёт пищу тщеславию; это только развивает стремление к щегольству, а с ним вместе и желание нравиться.
-- Не думаю, чтоб это было тщеславием, а тем более желанием нравиться. Моё единственное желание заключается в том, чтоб иметь возможность одеваться в лучшие наряды. Я люблю всё прекрасное, потому что оно прекрасно; люблю носить хорошенькие платья, потому что в них я сама могу казаться хорошенькой.
-- Прекрасно, дитя моё, прекрасно! Ты хочешь украшать своё жалкое бренное тело, чтоб казаться хорошенькой! Прекрасно!
-- Разумеется. И почему же нет? Я бы хотела на всю жизнь остаться хорошенькой.
-- Ты, кажется, уж очень много думаешь о своей красоте, -- сказала тётушка Несбит.
-- Да; потому что я знаю, что я действительно хорошенькая. Я даже просто скажу, мне самой нравится моя наружность, это так. Я знаю, что вовсе не похожа ни на одну из ваших греческих статуй. Знаю также, что я не красавица, что красотой своей мне не пленить целый свет; я так себе, хорошенькая, ни больше ни меньше, потому люблю цветы, кружева и другие наряды, и не думаю, что люблю их во вред своей душе; не думаю также, чтоб ваша скучная беседа о тленности, бренности и червях, которую вы всегда развиваете передо мной, послужила мне в пользу.
-- Было время, дитя моё, когда и я думала, как ты думаешь теперь, но я узрела в этом своё заблуждение.
-- Если я должна забыть мою любовь ко всему светлому, ко всему живому, ко всему прекрасному, и променять это всё на ваши скучные книги, то пусть лучше зароют меня живую в могилу, и тогда всему конец!
-- Ты говоришь, моя милая, против внушений своего сердца.
Разговор этот был прерван приходом весёлого, бойкого, курчавого маленького мулата: он принёс завтрак мистрисс Несбит.
-- А! Вот и Томтит, сказала Нина, -- опять собирается сцена! Посмотрим, позабыл ли он, чему его учили?
Томтит разыгрывал в домашнем быту фамилии Гордон в своём роде немаловажную роль. Он и его мать были собственностью мистрисс Несбит. Его настоящее имя было респектабельно и общеупотребительно, его звали Томасом; но так как он был из тех беспокойных, исполненных жизни и огня маленьких созданий, которые, по-видимому, существуют на белом свете только для того, чтоб возмущать спокойствие других, то Нина прозвала его Томтитом {Tomtit, синичка. Прим. пер.}; это прозвание было принято единодушно всеми, как самое верное и поясняющее все качества маленького шалуна. Постоянный приток и водоворот резвости и шалости, казалось, проникал всё его существо. Его большие, лукавые, чёрные глаза постоянно искрились огнём; постоянно смеялись, так что не возможно было встретиться с ними, не улыбнувшись в свою очередь; чувство почтительности, казалось, ещё вовсе не было пробуждено в его курчавой головке. Ветреному, беспечному, безрассудному, жизнь казалась ему только порывом весёлости. Единственное нарушение безмятежной жизни мистрисс Несбит заключалось в её беспрерывных, хронических нападениях на Томтита. Раз пятьдесят в течение дня старая леди принималась уверять его, что его поведение изумляет её, и столько же раз Томтит отвечал ей широкой улыбкой и показывал при этом ряд белых прекрасных зубов, вовсе не сознавая отчаяния, в которое приводил он подобным ответом свою госпожу. При настоящем случае, когда Томтит вошёл в комнату, его взоры привлечены были великолепием нарядов, лежавших на постели. Поспешно опустив поднос на первый попавшийся стул, он с быстротою и гибкостью белки подскочил к постели, сел верхом на подножную скамейку и залился весёлым смехом.
-- Ах, мисс Нина! Откуда взялись такие прелести? Тут и для меня есть что-нибудь, не правда ли, мисс Нина?
-- Видишь, каков этот ребёнок! -- сказала мистрисс Несбит, качаясь в кресле, с видом мученицы. -- И это после всех моих увещаний! Пожалуйста, Нина, не позволяй ему делать подобные вещи; это подаст ему повод и к другим нелепостям.
-- Том! Сию минуту встань, негодный! Подай стол и поставь поднос... Сейчас! -- вскрикнула Нина и, топнув ножкой, засмеялась.
Томтит повторил прыжок, выпрямился, схватил столик, начал танцевать с ним, как будто в руках его была дама, и наконец, сделав ещё прыжок, поставил столик подле мистрисс Несбит. Мистрисс Несбит приготовилась ударить его, но Томтит быстро отвернулся, и предназначаемый удар опустился на столик, с силою, неприятною для доброй леди. -- Мне кажется, этот мальчик создан из воздуха, никогда не могу попасть в него! -- сказала старуха и лицо её покрылось ярким румянцем.
-- Право, он хоть святого выведет из терпения!
-- Действительно, тётушка; и даже двух святых, таких как вы и я. Томтит, негодный! -- сказала Нина, погладив своею маленькою ручкою курчавые волосы мальчика, -- будь умником теперь, и я покажу тебе мои наряды. Поди поставь поднос на столик... Что же ты стоишь, повеса!
Потупив взоры, с видом притворного смирения, Томтит взял поднос и поставил на место. Мистрисс Несбит сняла перчатки, сделала необходимые приготовления и прочитала коротенькую молитву, в течение которой Томтит держался за бока, стараясь подавить невольный хохот. Прочитав молитву, мистрисс Несбит весьма серьёзно наложила руку на ручку чайника, но вдруг отдёрнула её, пронзительно вскрикнула и начала размахивать пальцами, как будто прикоснулась ими к раскалённому металлу.
-- Томтит! Ты когда-нибудь сожжёшь меня окончательно.
-- Что же, мисс, разве горячо? А я ещё нарочно повернул его носком к огню. -- Не правда! Ты лжёшь! Ты верно повернул ручку в самый жар, как и всегда это делаешь!
-- Как это можно, мисс помилуйте! -- сказал Томтит, принимая на себя рассеянный вид. -- Неужели я уж не могу запомнить, что носок у чайника, что ручка, тем более, что учил это целое утро, -- сказал он, возвращая самоуверенность: он видел, что светлые глазки мисс Нины искрились от удовольствия.
-- Тебя нужно высечь... Вот что! -- сказала мистрисс Несбит, приходя в неистовый гнев.
-- О, да! Я это знаю, -- сказал Томтит. -- Ведь мы такие негодные слуги. Господи, избави нас от огня вечного!
Нина до такой степени была изумлена новым применением возгласа, который тётушка её тщетно старалась вложить в голову Томтита, неделю назад, что не выдержала и залилась громким, шумным, весёлым хохотом.
-- О, тётушка, перестаньте! Это совершенно бесполезно! Вы видите, что он ровно ничего не понимает! Он ни больше, ни меньше, как воплощённая резвость.
-- Нет, мисс Нина я ничего не понимаю, -- сказал Томтит и в тоже время посмотрел на неё из под длинных ресниц. -- Вовсе ничего не понимаю и не буду, кажется, понимать... Не умею.
-- Послушай Томтит, -- сказала мистрисс Несбит, вынув из-под кресла синий кожаный ремень, и бросив на мулата свирепый взгляд, -- если ручка чайника будет горяча в другой раз, я тебя вот чем! Слышишь ли?
-- Слышу, миссис, -- сказал Томтит, с невыразимо-неприятным равнодушием, которое так обыкновенно в его сословии.
-- Теперь, Томтит, отправляйся вниз и вычисти ножи к обеду.
-- Слушаю, миссис, -- сказал он, делая пируэты по направлению к двери. Очутившись за дверью, он громко запел:
"О! я иду искать славы,
Не хочешь ли и ты идти со мной", -
хлопая руками и выбивая такт ногами при спуске с лестницы.
-- Он идёт искать славы! -- сказала мистрисс Несбит довольно сухо, -- очень похоже на то! Вот уж третий или четвёртый раз, как этот негодяй жжёт мне пальцы горячим чайником, и я знаю, что это делает он с умыслом! Учу его по целым часам, теряю время, убиваю себя, и за всё это он платит мне чёрною неблагодарностью! У этих тварей совсем нет души!
-- Да, тётушка, я думаю, он вас часто выводит из терпения; но, признаюсь, он такой забавный, что, глядя на него, я никак не могу удержаться от смеха.
При этих словах, раздавшийся в отдалении громогласный припев к методистскому гимну: "О! Придите мои возлюбленные братья"! -- возвестил, что Томтит возвращается; и вскоре, распахнув дверь, он вошёл в комнату с видом величайшей важности.
-- Не я ли сказала тебе, Томтит, идти вниз и вычистить ножи?
-- Точно так, миссис; я поднялся на верх, чтоб подать мисс Нине любовные письма, -- сказал он, показывая два-три письма. -- Ах, Боже мой! -- прибавил он, ударив себя в лоб, -- я и забыл положить их на поднос. В одно мгновение он выбежал из комнаты, спустился с лестницы, и на кухне поднял ссору со служанкой, чистившей серебро, и не дававшей ему подноса для писем мисс Нины.
-- Заступитесь, мисс Нина, -- обратился он к хорошенькой госпоже, которая вслед за ним спустилась на кухню, -- Роза не даёт мне поднос.
-- Я тебе выдеру уши, негодный! -- сказала Нина, выхватив письма из его руки, и, смеясь, надрала ему уши.
-- Да, сказал Томтит, глядя весьма серьёзно вслед за уходившей Ниной, -- миссис может делать, что ей угодно, какому быть в этом доме порядку! Не знаешь, что делать. Один говорит: подавай письма на подносе; другой не позволяет и подноса взять; наконец мисс Нина вырывает их из рук. В этом доме всё так и идёт! Я не в силах поправить этого; хотя и делаю всё, что могу. Старая миссис говорит то же самое.
В доме Нины находилось ещё одно существо, столь замечательное, что мы не можем не дать ему отдельного места в картине лиц, окружавших Нину. Это была Мили, служанка мистрисс Несбит. Тётка Мили, так обыкновенно её звали, была высокая, широкоплечая, здорового сложения африканка, с полнотой фигуры, доходившею до тучности. Она имела прямой стан и величавую походку; в неподвижном положении и в движении она была "стройна, как пальма". Цвет и мягкость её кожи походили на чёрный бархат. Её большой рост и губы, хотя и не отличались африканскою полнотой, но, несмотря на то, в их очертании было что-то решительное и энергическое, усиливаемое тяжёлым сложением подбородка. Добрая улыбка, почти никогда её не покидавшая, открывала ряд белых, великолепных зубов. Её волосы, не имевшие характера англо-саксонского, весьма резко отличались от войлочных, курчавых волос негра; они представляли собою бесчисленное множество мелких кудрей, чёрных, блестящих, глянцевитых. Родители Мили были пленники, взятые в африканских войнах. Она представляла собою прекрасный образец женщин из тех воинственных и величавых племён, которые так редко встречаются между южными невольниками. Её обычным головным убором служил высокий тюрбан, из пёстрых мадрасских платков, яркость цветов которых так нравится чёрным племенам. Мили надевала и носила свой тюрбан с особенной гордостью, как будто это был драгоценный венец. В остальном, её одежда состояла из платья чёрной материи, достоинство которой далеко превосходило достоинство материй, употребляемых служанками; белый, выглаженный кисейный платок, огибал шею и прятал концы свои за платье, на её полной груди; чистый, белый передник дополнял её обычный наряд. Нельзя было видеть её без того, чтоб не сознаться в душе своей, что опрятность и красота не составляет ещё исключительной принадлежности белого племени. Кто видел и был окружён роскошной растительностью и величественной, великолепной природой Африки, тот, конечно, для украшения наружности Мили, не пожелал бы выбелить её глянцевитую кожу, тёмный цвет которой так превосходно гармонировал с сильным и ярким колоритом тропической местности. По характеру Мили была не менее замечательна, как и по своей наружности. Небо одарило её таким же благородством и силою души, каким отличался её стан. Страсти волновали и пылали в груды её, как волнуется океан при тропических ураганах, пылает земля под лучами тропического солнца; острый и природный ум, соединённый с наклонностью к шутливости, сообщал её речи какую-то странную живость. Врождённое проворство давало ей необыкновенную свободу управлять всеми движениями своего прекрасного тела. Она была одарена тою редкою способностью души, с помощью которой человек принимается за всякое дело надлежащим образом, и исполняет его как следует. Вместе с тем, она обладала в высшей степени самоуважением, которое заставляло её быть неподкупно верною и усердною во всём, что на неё возлагалось; её преданность и уважение к тем, кому она служила, сильнее, чем врождённая гордость, побуждали её исполнять обязанности свои добросовестно, не допуская даже мысли пренебречь или оставить без внимания то, что ей поручали. Её обещания никогда не нарушались. Все знали, что однажды сказанное ею будет исполнено. Редкость и цена женщины, одарённой такими качествами, вполне понятны тем, которые знают, до какой степени редко между невольниками и свободными людьми такое сочетание прекрасных качеств. По всему этому Мили считали в семействе самою драгоценною собственностью и оказывали ей особенное снисхождение. Часто случалось, что сила характера Мили давала ей превосходство над теми, которые номинально были её властелинами. Всё, что ни делала она, делала безукоризненно хорошо; всё её поступки отличались честностью, правдивостью и старанием угодить своим господам, поэтому ей представлялось, в большинстве случаев, действовать по своему усмотрению. Несмотря, однако ж, на общее расположение к ней, её жизнь была исполнена глубоких горестей. Правда, ей позволено было выйти замуж за весьма умного мулата, принадлежавшего к соседней плантации и наделившего её множеством детей, которые все наследовали её прекрасные физические и душевные качества. При нежной чувствительности, идея, что дети её, столь милые сердцу, с минуты рождения не принадлежали ей, что они с первой минуты своего существования становились предметами торговли, тяжёлым камнем лежала на сердце Мили и тяготила его. К несчастью, семейство, которому она принадлежала, будучи доведено до крайности, не имело других средств пополнить недостатки своего дохода, кроме только ежегодной продажи двух или трёх негров. Дети Мили, по их здоровью и красоте, считались весьма выгодным товаром. Владетельницу их часто соблазняли весьма щедрые предложения за этих детей, и потому, при том или другом кризисе семейных затруднений, нужно было ждать, что их оторвут от материнской груди и продадут в чужие руки. Сначала Мили защищалась против этого предназначения с остервенением львицы; потом, частое повторение одних и тех же ударов произвело в душе её тупое страдание; а, наконец, чувство христианского терпения проникло, как это часто бывает с людьми угнетёнными, порабощёнными горем и несчастьем, всё её бытие и наполнило собою все язвы её разбитого сердца. Горе и несчастья часто заставляют нас забывать предметы самые близкие нашему сердцу и прилепляться душой к единому и истинному Богу.