Рассказ Мили.
Нина провела вечер в гостиной. Её брат, одушевлённый мыслью о получении наследства, забыл об утреннем раздоре, старался быть любезным, и обходился с ней с таким вниманием и добродушием, каким не оказывал ей с минуты своего приезда в Канему. Даже Клейтону сказал он несколько ловких комплиментов, которые с радушием были приняты последним, и послужили к большему, чем он предполагал, развитию в Нине хорошего расположения духа; так что, вообще говоря, Нина провела вечер необыкновенно приятно. Возвратившись в свою комнату, она застала Мили, которая терпеливо ожидала её, уложив сначала в постелю свою госпожу.
-- Завтра утром, мисс Нина, я отправляюсь в путешествие. Немного остаётся мне полюбоваться вами, моя милочка.
-- Я не могу слышать, что ты нас оставляешь, Мили. Мне не нравится тот человек, с которым ты уезжаешь.
-- А мне кажется, он очень хороший человек, -- сказала Мили, -- без всякого сомнения, он приищет для меня хорошее место. Ведь он постоянно заботился о делах мисс Лу; так уж вы-то, пожалуйста, обо мне не беспокойтесь! Я вам вот что скажу, дитя моё; я не пойду туда, где не могу обрести Господа; и охотно иду туда, где могу обрести его. Господь -- мой пастырь; о чём же мне заботиться?
-- Но, Мили, ты не привыкла жить в другом месте, кроме нашего семейства, -- сказала Нина, -- и я некоторым образом боюсь за тебя. Если с тобой будут дурно обходиться, приходи назад. Ты это сделаешь, -- не правда ли?
-- Ах, дитя моё! Я за себя нисколько не боюсь. Когда люди исполняют свои обязанности и делают, что только могут, с ними всегда хорошо будут обходиться. Я ещё не видела людей, с которыми не могла бы ужиться, -- прибавила Мили с сознанием своего достоинства. -- Нет, дитя моё, не за себя, но за вас я боюсь. Мисс Нина! Вы ещё не знаете, что значит жить в этом свете, и мне бы хотелось познакомить вас с лучшим другом, который бы помогал вам идти по дороге жизни. Овечка моя, вам нужен человек, которому вы могли бы иногда открыть своё сердце, который бы любил и защищал вас, который бы постоянно вёл вас по прямому пути. Забот у вас больше, чем бы следовало иметь такому юному созданию; многие зависят от вас и многие вас разоряют. Дело другое, если б жива была ваша мама. Но теперь совсем не то; много вы передумаете, много перечувствуете, и некому высказать своего сердца. В этом случае, дитя моё, вы должны обращаться к Господу. Ведь он, милосердный, любит вас; любит вас такими, как вы есть. Если б вы постигли это, ваше сердце таяло бы от умиления. Когда-то я хотела рассказать вам историю моей жизни и, между прочим, о том, каким образом я в первый раз обрела моего Спасителя. О, Боже, Боже! Впрочем, это длинная история.
Нежная чувствительность Нины была затронута горячностью слов её старого друга, а ещё более намёками на покойную мать, и потому она отвечала с необычайной живостью:
-- Ради Бога! Расскажи мне, Мили!
С этими словами, она придвинула небольшую кушетку, опустилась на неё и склонила головку на колени своей смиренной Мили.
-- Уж так и быть, извольте, моя милочка, -- сказала Мили, глядя своими чёрными большими глазами на какой-то неподвижный предмет, и говоря протяжно, голосом, который обнаруживал мечтательность и задумчивость. -- Жизнь человеческая в этом мире -- вещь чрезвычайно странная. Моя мать... Но прежде всего надобно сказать, что её вывезли из Африки, отца -- тоже. Сколько прекрасного и дивного говорила она мне об этой стране! Там, например, реки бегут не по песку, как здесь,-- а по золоту, и растут такие громадные деревья, с такими чудными прелестными цветами, каких здесь вы никогда не видали. Оттуда-то и привезли мою мать и отца; привезли их в Чарльстон, и там мистер Кэмпбел -- отец вашей мамы, купил их прямо с корабля. У отца моего и матери было пятеро детей; их тоже продали, куда? Они никогда не знали. Выйдя на берег, они не умели сказать слова по-английски. Часто говорила мне мать, как больно было ей потерять детей своих и не уметь высказать своё горе. Будучи ещё ребёнком, я помню, часто она, с окончанием дневных работ, выходила из дому, садилась на крыльцо, глядела на звёзды и вздыхала. Я была тогда маленькая шалунья; подходила к ней, прыгала и говорила: "мамми, о чём ты вздыхаешь? что с тобой сделалось? что за горе у тебя?" -- У меня, дочь моя, довольно горя, говорила она. Я вспоминаю о моих бедных детях. Я люблю смотреть на звёзды, потому что дети мои тоже смотрят на них. Мне кажется, мы теперь как будто в одной комнате;-- а между тем я не знаю, где они. Не знают и они, где я. Вот и тебя, дочь моя, возьмут от меня и продадут. Почему знать, что ожидает тебя впереди? Помни, мой друг, если приключится тебе какое-нибудь горе, как это бывает со мной, проси Бога, чтобы Он помог тебе.-- "Кто же этот Бог, мамми?" -- однажды спросила я. "Невидимое существо дочь моя, Которое создало все эти звёзды." Разумеется, мне хотелось бы узнать побольше о Нём, но на все мои расспросы мамми отвечала мне только одно: "Он может сделать всё, что Ему угодно; и если ты находишься в каком бы то ни было затруднительном положении, Он может помочь тебе." В то время я не много обращала внимания на её слова, продолжала прыгать, вовсе не думая, что мне когда-нибудь придётся просить Его помощи. Но она так часто повторяла мне об этом, что слова её не могли не вкорениться в моей памяти: "Дочь моя, наступит и для тебя тяжёлое время: тогда проси Бога, и Он поможет тебе!" -- Слова моей матери сбылись. Правда, меня не продали, но нас разлучили, потому что мистер Кэмпбел вздумал переехать в Орлеан, и мы распростились. Отца и мать увезли в Орлеан, а меня в Виргинию. Там я росла вместе с барышнями -- с вашей мамой, с мисс Гаррет, с мисс Лу и другими, и жизнь моя протекала весело. Все они любили Мили. Ни одна из них не умела ни бегать, ни прыгать, ни кататься на лошадях, ни управлять лодкой, как умела Мили. Мили бывала и там, и тут! Что бы ни задумали молодые барышни, Мили всё исполняла. Между ними, однако ж, была большая разница. Мисс Лу была красавица и имела многих поклонников; потом ваша мама,-- её все любили; и потом мисс Гаррет, -- праздная жизнь ей не нравилась: всегда что-нибудь да делала; и она любила меня за то, что я ни на шаг от неё не отлучалась. Да, мисс Нина, тогда для меня было самое счастливое время; но когда мне исполнилось пятнадцать лет, во мне пробудилось какое-то странное и тяжёлое чувство. Не знаю почему, но, вместе с летами, я начинала чувствовать, что меня оковывают какие-то невидимые цепи. Помню, однажды, ваша мама вошла в комнату и, увидев, что я смотрю из окна, спросила меня: "Мили, я замечаю, ты о чём-то скучаешь?" -- О том, сказала я, что для меня кончились счастливые дни.-- "Почему? -- спросила она, -- разве тебя перестали любить? Разве ты не имеешь всего, чего ты хочешь?"
-- Ваша правда, -- отвечала я, -- но ведь я невольница: вот и вся причина моей грусти. Милая Нина! Ваша мама, была такая же женщина, как вы. Я помню её взгляд в ту минуту. Мне было досадно на себя; казалось, что я огорчила её своими словами. "Мили, сказала она: не удивляюсь твоей грусти: на твоём месте, я бы чувствовала тоже самое." Ваша мама сказала об этом мисс Лу и мисс Гаррет, но они засмеялись и заметили, что ещё не всякая девочка может быть так хорошо пристроена, как Мили. Мисс Гаррет вышла замуж первая. Ей поправился мистер Чарльз Блэр; и когда она вышла за него, ей больше ничего не оставалось, как только взять меня с собою. Я любила мисс Гаррет; но для меня было бы приятнее, если б в то время вышла замуж ваша мама. Я всё рассчитывала, что принадлежу не мисс Гаррет, а вашей маме, и, как кажется, ваша мама хотела, чтоб я принадлежала ей. Но тогда она была такая тихонькая, между тем как для мисс Гаррет не было такой вещи, которой бы она не выпросила. Она была из числа тех созданий, которые, если захотят чего-нибудь, то, так или иначе, непременно добьются того. У неё всегда бывало больше нарядов, больше денег, и вообще всяких вещей, чем у других, потому что она никогда не дремала, и думала только о себе. Плантация мистера Блэра находилась в другом конце Виргинии, и я переехала туда вместе с мисс Гаррет. Но её нельзя было назвать счастливой, ни под каким видом нельзя, потому что мистер Блэр принадлежал к большому свету. Ах, мисс Нина! Если я говорю, что выбор ваш хорош, и если советую вам выйти за этого человека, то собственно по боязни за участь молоденьких девиц, которые выходят замуж за людей из большего света. Приятная наружность, любезность, изящные манеры их, нередко губят неопытных девочек. Помню, когда он ухаживал за ней, то, казалось, лучше такого мужа ей и желать нельзя было. Он называл её своим ангелом, обещал оставить все дурные привычки и вести порядочную жизнь. Она вышла за него... и все обещания превратились в прах. Не прошло месяца, как мистер Блэр предался своим прежним порокам, веселился и пьянствовал... или сам в гостях, или у него гости... Деньги текли как вода. Это произвело большую перемену в мисс Гаррет. Она перестала смеяться, сделалась холодною и сердитою, и уже больше не была так ласкова ко мне, как прежде. Она приревновала меня к мужу; но напрасно! Даже пальцем до него я не дотронулась. Впрочем, я не удивлялась её недоверчивости: мистер Блэр был человек бесхарактерный, безнравственный. Моя жизнь сделалась для меня источником огорчений, но всё ещё была довольно сносна. У мисс Гаррет было уже трое детей, когда мужа её разбила лошадь. Он быль слишком пьян, чтоб держаться на ней. Я думала: ну, слава Богу! Теперь-то мне будет полегче. Ничуть не бывало!.. После его смерти, мисс Гаррет сделалась, по-видимому, спокойнее и добрее: старалась устроить себя, собирая в одно целое обломки и крохи, оставленные ей и её детям. У неё был дядя, мужчина пожилых лет; он приводил в известность её долги. Однажды он сидел в кабинете, а я почему-то,-- и сама не знаю,-- занялась рукоделием в соседней комнате; но они так прилежно занимались счётами, что на меня не обратили и внимания. Чтоб уплатить эти долги, надобно было, по-видимому, продать и плантацию, и людей -- всех, кроме очень немногих, которые должны были отправиться с ней,-- и снова начать жизнь более скромную. И вот я слышу, говорит он ей:
-- "И пока растут ваши дети, вы можете жить, не делая лишних расходов, сберегайте, что можно сберечь, увеличивайте ваши сбережения, извлекайте выгоды из своей собственности. Цена на негров возвышается с каждым днём. С тех пор, как округ Миссури вошёл в число штатов, негры стали вдвое дороже, и потому вы можете продавать их за хорошую сумму. Например, вот эта молоденькая негритянка Мили! -- при этих словах, само собою разумеется, я навострила уши, -- вы редко встретите, -- продолжал он, -- такую славную, такую породистую девушку"!-- Представьте, как будто речь у них шла о корове! - "Приискали ли вы для неё мужа"? "Нет, -- отвечала мисс Гаррет, -- мало того, я замечаю, что Мили любит только пококетничать с молодыми людьми, вовсе не думая о замужестве." " На это должно обратить строгое внимание, потому что из одних её детей может вам составиться порядочное имение. Я знавал женщин, которые имели по двадцати детей; а вы заметьте, что каждый из детей вашей Мили будет стоить не меньше восьми сот долларов. Ведь это капитал в своём роде! Если они выдут в мать, то будут служить для вас всё равно, что наличные деньги. В случае нужды, вы можете послать их на рынок и продать; и, поверьте, на это потребуется гораздо меньше времени, чем на размен банкового билета". Ах, мисс Нина, эти слова, как свинец падали мне на душу, особенно в то время. Я познакомилась тогда с одним молодым человеком, и в тот самый день намерена была переговорить об этом с мисс Гаррет; но после таких слов, я оставила работу, и сказала про себя: "Не выйду же я замуж в этом мире". Я проплакала весь день, и вечером рассказала всё Полу, -- молодому человеку, о котором я вам говорила. Пол старался успокоить меня. Он говорил, что напрасно я горюю, что этого, вероятно, не случится; что мисс обдумает это и не решится на подобный поступок. Во всяком случае, мы любили друг друга, и почему же бы нам не воспользоваться тем счастьем, наслаждаться которым имеют право другие? Я пошла к мисс Гаррет, и рассказала ей всё, что было на душе. Я привыкла высказывать мисс Гаррет все свои чувства, и на этот раз не хотела отклониться от своей привычки. Мисс Гаррет смеялась и советовала мне не плакать, потому что пока ещё я ничем не обижена. Дела таким образом шли недели две или три, и наконец Пол убедил меня. Мы сыграли свадьбу. Когда родился у нас первый ребёнок, Пол восхищался им и удивлялся моему унынию. "Пол, -- сказала я, -- этот ребёнок не наш; когда-нибудь его отнимут от нас и продадут"! "Что же делать, Мили, --сказал он, -- если он не наш, то пусть он будет божьим ребёнком". Пол, мисс Нина, был христианин. Ах, дитя моё, без слёз я не могу рассказывать. После этого дети пошли у нас один за другим, мальчики и девочки, все они росли на моих глазах. У меня их было четырнадцать, и всех их оторвали от меня и продали, всех до единого. Господь послал мне тяжёлый крест! Тяжёлый, тяжёлый! Только тот и может постичь всю тяжесть этого креста, кто его носит!
-- Какой стыд! -- воскликнула Нина. -- Неужели тётушка Гаррет была такая жестокая женщина? Неужели сестра моей матери могла поступить так бесчеловечно?
-- Дитя, дитя! -- сказала Мили, -- кто может знать, что скрывается в глубине нашей души. Когда мисс Гаррет и я были девочками, отыскивали куриные яйца и катались в лодке, тогда я и не думала, что у неё жестокое сердце, как в свою очередь не думала и она. Всё дурное в девочках, почти незаметное, когда они ещё молоды, хороши собой, когда весь свет улыбается им, всё это незаметно принимает страшные размеры, когда они становятся зрелыми женщинами, когда лица их начнут покрываться морщинами! Ещё будучи девочкой,-- ещё в то время, когда мы вместе собирали ягоды, рвали орехи, -- в мисс Гаррет уже обнаруживалась сильная наклонность беречь и копить всякую всячину; с летами же более зрелыми,-- эта наклонность обратилась к деньгам.
-- Неужели, Мили! -- сказала Нина, -- возможно ли допустить, чтоб женщина хорошего происхождения, и в добавок моя тётка, была способна на такие вещи!
-- Не удивляйтесь, моя милочка! Поверьте, что и в самых благородных леди нередко встречаются те же самые недостатки, которым подвержены мы, -- женщины грубые, необразованные. Мне кажется, это самая натуральная вещь в мире, стоит только внимательнее рассмотреть её. Для примера возьмём хоть вашу тётушку: она была бедна и нуждалась в деньгах до крайности. Ей нужно было платить за воспитание мистера Джорджа, мистера Питера и за мисс Сьюзи, все они требовали денег; так, что было время, когда мисс Гаррет не знала, как ей извернуться. И то сказать, поневоле задумаешься, когда нужно заплатить двести долларов в одно место, триста в другое, когда в доме у вас больше негров, чем можно держать, и когда вдруг является человек, вынимает из кармана восемьсот долларов золотом и говорит: "Мне нужна Люси, или Джордж, тот из ваших негров или другой". Эти покупщики всегда умеют соблазнить бедного человека; у них всегда есть наличные деньги. Впрочем, я не должна говорить слишком жестоко об этих людях: они ведь ничему хорошему не научились. Другое дело вот эти христиане, которые так много говорят о религии, читают Библию, ненавидят на словах покупщиков и считают себя неспособными иметь с ними какие-либо сношения, тогда как в них-то есть корень всего зла. Возьмём для примера хоть дядюшку мисс Гаррет: это был человек чрезвычайно набожный,-- всегда являлся на собрания, всегда говорил о чувствах христианина, а всё-таки восстанавливал мисс Гаррет против негров, подстрекал её на продажу их. О, мисс Нина, в жизнь свою не забуду я дня, в который продали моё первое дитя. Я излила всю душу перед мисс Гаррет, и она так горько плакала, что мне стало жаль её. Она говорила мне: -- Мили! Вперёд я этого ни за что не сделаю. Но, прости мне, Господи, я не верила ей, ни слову не верила, я знала, что она сделает. Я знала, что в душе её было чувство, которому демон этот, её дядя, не давал свободы. Я знала, что он позволял ей развлекать себя собраниями, молитвами и тому подобным, но ни за что не позволил бы себе выпустить из когтей своих её сердце. Мисс Гаррет не была злая женщина, она бы ничего не сделала дурного, если б не этот дядя. Он приезжал, читал молитвы, делал увещания, давал советы, и потом, как голодный волк, рыскал около моего дома, поглядывая на моих детей. "- Мили! -- говорил он, -- как ты поживаешь? Люси у тебя становится славной девочкой! Сколько ей лет? В Вашингтоне у меня есть знакомая леди, которая нуждается в хорошей девочке -- леди отличная, самых набожных правил. Надеюсь, Мили, ты не станешь упрямиться. Твоя бедная госпожа страшно нуждается в деньгах!" Я не хотела говорить с этим человеком. Только однажды, когда он спросил меня, дорого ли стоит, по моему мнению, моя Люси, когда ей исполнилось пятнадцать лет, я отвечала ему: "Сэр! она для меня также дорога, как дорога для вас ваша дочь". Сказав это, я вошла в свою хижину и затворила дверь. Я не хотела видеть, как он примет мои слова. Он воротился в господский дом и завёл разговор с мисс Гаррет. Он говорил ей об обязанности заботиться о своём состоянии, а это значило -- заботиться о продаже моих детей. Помню, когда мисс Сьюзи приехала домой из пансиона, она была прехорошенькая девушка, но я не могла смотреть на неё с любовью, потому что на её содержание в пансионе у меня отняли и продали троих детей. Наконец отняли и Люси: её отправили к одной леди в горничные; но Боже мой! Я знала, что это значило. У этой леди был взрослый сын; он увёз Люси в Орлеан; тем дело и кончилось. Переписки между нами не водится... Разлучённые однажды, мы не можем писать друг к другу, а это тоже или, пожалуй, ещё и хуже, чем умереть. Пол выучил Люси петь перед сном небольшие гимны, и если б она умерла после одного из этих гимнов, это в тысячу раз было бы лучше. Ах, дитя моё! после того я долго рвалась и бесновалась, как львица в сетях. Я была совсем не то, что теперь. Я сделалась сварливою и несносною. Мисс Гаррет привязалась к религии более, чем когда нибудь; адвокаты и проповедники были в её доме почти безвыходно; некоторые из них заводили речь со мной. Я отвечала им коротко и ясно, что правила их религии знаю очень хорошо и не хочу их слушать больше. В одном только Поле я видела истинного христианина; только его слова и утешали меня. Наконец мисс Гаррет обещала оставить мне одно дитя. Она подарила мне моего младшего сына, и дала честное слово не продавать его. Мальчика этого звали Альфред. Я любила его больше всех других детей. В нём заключалось всё, что мне осталось любить. Господин Пола уехал в Луизиану и взял Пола с собой в то самое время, когда Альфреду исполнился год. После этого муж мой как будто в воду канул; я ничего о нём не слыхала. Таким образом из большой семьи моей остался при мне только этот ребёнок. И какой же славный был ребёнок! Необыкновенный мальчик! Он на всё был способен, он служил мне отрадой. Ах, мисс Нина!-- если б вы знали что был за мальчик мой Альфред! Я не могла налюбоваться на него вдоволь. Он имел сильную наклонность к ученью; сам собою научился читать и иногда читал мне Библию. Я старалась поддерживать в нём эту наклонность, и, как умела, развивала её. За одно только в нём я страшилась -- за его необычайную бойкость: я боялась, что это не доведёт его до добра, напротив наделает ему больших хлопот. В нём было столько бойкости, сколько белые не любят видеть даже в своих детях. А между тем, когда у них дети вздёргивают свои головки и бойко отвечают, родители обыкновенно смеются и говорят: " Молодец! из него выйдет славный малый!" Но ужасная вещь, если сделает это кто-нибудь из наших. Об этом я постоянно твердила Альфреду и советовала ему быть скромнее. Но ни советы мои, ни увещания не производили желаемого действия. В нём было столько огня, что не предвиделось никакой возможности потушить его. Да, мисс Нина, -- пусть другие говорят о неграх, что им угодно, но я всегда останусь при своём убеждении, что и между нами есть люди, которые ни в чём не уступят белым, если им будут предоставлены те же самые средства. Много-ли вы видали белых мальчиков, которые бы вздумали научиться читать самоучкой? А мой Альфред научился. Я видела в нём моё единственное утешение; я надеялась, что моя госпожа отпустит меня на оброк, и тогда я всеми силами постаралась бы заработать деньги, чтоб откупить его, потому что мой Альфред, мисс Нина, был слишком умён, в нём было слишком много одушевления, чтоб быть невольником. При всех своих способностях, он не научился унижать себя; он никому не позволил бы обидеть себя; у него всегда готово было возражение на всякое слово, кто бы его ни сказал. Не смотря на то, для меня он был дорогим, добрым ребёнком; и когда я говорила ему, объясняла, что подобного рода поведение опасно, он всегда обещал держать себя осторожнее. Дела шли довольно хорошо, пока Альфред был мал. Я держала его при себе лет до тринадцати. Он вытирал блюда, чистил ножи, ваксил башмаки, и вообще исполнял подобные работы. Наконец начали поговаривать, что время ему заняться каким-нибудь ремеслом; этого-то времени я и страшилась. У мисс Гаррет был управляющий, который обходился с невольниками чрезвычайно дурно, я всё боялась, что из-за него выйдут хлопоты.-- так и случилось. Между ним и Альфредом беспрестанно случались стычки. Управляющий то и дело, что обращался к госпоже с разными на него наветами. И что же? Однажды, возвратившись вечером из города, куда ходила по какому-то поручению, я крайне изумилась, что Альфред не пришёл к ужину. Тут что-нибудь да не так, подумала я, сейчас же отправилась в господский дом и там увидела, что мисс Гаррет сидит за столом и считает деньги. "Мисс Гаррет, -- говорю я, -- я не могу найти Альфреда: не видали ли вы его?" Не отвечая мне, она продолжала считать деньги: "Пятьдесят один, пятьдесят два, пятьдесят три". Я опять спросила: "Надеюсь, мисс Гаррет, с моим Альфредом ничего не случилось?" При этих словах, она отвела глаза от денег и сказала: "Мили, дело в том, что с твоим Альфредом никто не может управиться; мне предложили хорошие деньги, и я продала его." У меня захватило дыхание, я подбежала к стулу, на котором сидела мисс Гаррет, схватила её за плечи и сказала: " Мисс Гаррет! Вы взяли деньги за тринадцать моих детей; четырнадцатого обещали оставить мне, и я его требую от вас! Неужели, поступив таким образом, вы поступили по-христиански?" " Успокойся, Мили, -- сказала она, -- твой Альфред недалёко отсюда; ты можешь видеться с ним во всякое время: он на плантации мистера Джонса. Вы можете приходить друг к другу, когда вздумается. И опять же тебе не нравился человек, который присматривал за ним и которого он беспрестанно ставил в затруднительное положение." " Мисс Гаррет, -- сказала я, -- вы можете обманывать себя, говоря такие вещи, но вы не обманете ни меня, ни Господа. Вся власть на вашей стороне, и ваши духовники, с Библией в руках, стараются омрачить ваш разум. Вы не учите нас грамоте; но я обращусь с жалобой прямо к Господу и буду просить его зашиты. Если только можно отыскать Его, я отыщу, -- и умолю Его посмотреть на ваш поступок, на продажу моих детей, для того, чтоб заплатить за ваших детей"! Вот, дитя моё, что сказала я ей. Я была жалким, невежественным созданием; я не знала Бога. Будто калёный уголь лежал у меня на сердце. Я отвернулась от неё и ушла. Ни я, ни она не сказали больше ни слова друг другу. Я пришла в свою опустелую хижину. В одном углу стояла кровать Альфреда, над ней висел его праздничный кафтан и праздничные башмаки, которые купила ему на свои собственные деньги; он был такой хорошенький мальчик, и я хотела, чтобы всё на нём было прилично и щеголевато! Наступило воскресенье, я сняла с гвоздика этот кафтан, связала его в узел вместе с башмаками, взяла свою палку и сказала про себя: пойду на плантацию Джонса и посмотрю, что сделалось с Альфредом. Во всё это время ни я не сказала слова госпоже, ни она мне. На половине дороги я остановилась отдохнуть под большим каштановым деревом. Стоя под ним, я смотрела вдаль. По дороге кто-то шёл мне на встречу, и вскоре я узнала, что это была Юльда. Она была замужем за кузеном Пола, и жила на плантации Джонса. Я встала, встретила её и сказала, что иду повидаться с Альфредом. " Господь с тобой, Мили, -- сказала она, -- да разве ты не знаешь, что Альфред умер?" Ах, мисс Нина, при этих словах, казалось; сердце моё перестало биться и кровь остановилась в моих жилах. " Юльда! Уж не убили ли его"? --спросила я. " Да, -- отвечала она мне и рассказала, как было дело. -- Стэйлз, управляющий Джонса, прослышал, что Альфред был ужасно бойкий и умный мальчик; а такие мальчики им не нравятся, они их всячески раздражают и потом секут их до крови. Поэтому Стэйлз, задавая Альфреду работу, был с ним невыносимо груб: мальчик этот не хотел уступить ему ни на волос: на каждое слово он отвечал двумя, как это и всегда он делал, потому что не мог подавить в себе своей гордости. Все, окружавшие их, смеялись; Стэйлз бесился и клялся, что высечет его; тогда Альфред бросил всё и убежал прочь. Стэйлз выходил из себя, страшно ругался и приказывал подойти к нему. Но Альфред не подходил. Во время такой сцены, случайно проходил мистер Билл и захотел узнать, в чём дело. Стэйлз объяснил ему. Мистер Билл вынул пистолет и сказал: "Если ты, щенок, не подойдёшь, пока я сосчитаю пять, я выстрелю в тебя". "Стреляйте"! -- вскричал Альфред. Мальчик этот не знал, что такое страх. Выстрел раздался. Альфред, -- говорила Юльда, -- припрыгнул, вскрикнул и упал. К нему подбежали, но он был уже мёртв; -- пуля попала в самое сердце. Сняли с него курточку и осмотрели его; но это было уже бесполезно; жизнь оставила его". Юльда говорила, что тут же вырыли яму и бросили в неё Альфреда, бросили ничем не одев, не покрыв, без гроба, зарыли, как собаку. Юльда показала мне курточку. На ней была круглая дырка, точно вырезанная ножницами и видно было, что сквозь эту дыру потоками текла кровь. Молча я взяла от Юльды курточку, завернула её в праздничное платье, и пошла прямо домой. Я вошла в комнату мисс Гаррет. Она сидела совсем одетая, собираясь идти в церковь, и читала Библию. Не говоря ни слова, я разложила прямо перед ней окровавленную куртку.
"Видите вы эту дырку! -- сказала я. -- Видите вы эту кровь? Альфред мой убит! Вы его убийца; его кровь на вас и на ваших детях! Царь Небесный! Услышь меня и воздай ей вдвойне"!
Под влиянием невольного ужаса, Нина с трудом переводила дыхание. Мили, увлечённая рассказом, пришла в сильное волнение; вся её фигура наклонилась вперёд, её зоркие глаза расширились, её сильные руки судорожно сжались, словом,-- весь её органический состав как будто принимал большие размеры и приходил в движение. Для человека, коротко знакомого с мифологией, она показалась бы Немезидой, обратившейся в порыве гнева в чёрный мрамор. В этом положении она оставалась в течение нескольких минут; после того, её судорожно стянутые мускулы начали ослабевать, выражение её голоса постепенно смягчалось; она глядела на Нину нежно, но торжественно. -- Конечно, дитя моё, слова эти были суровы; но тогда я была в Египте, я блуждала в пустыне Синая; я слышала трубный звук и слова Божьи, но не видела самого Бога... Я вышла из комнаты молча. Между мною и мисс Гаррет легла теперь ужаснейшая бездна; слова не могли перелетать через неё. Я делала своё дело, и делала охотно; но говорить с ней я не хотела. Тогда только, дитя моё, вспомнила я давнишние слова моей матери; я вспомнила слова: "Дочь моя, когда посетит тебя горе, проси Господа помочь тебе". Только теперь я увидела, что никогда ещё не просила Его помощи, и сказала про себя; Господь не поможет мне теперь; Он не возвратить мне Альфреда. А между тем, я хотела обрести Господа, потому что не знала, куда деться с своим горем. Я хотела придти показать: Господи, Ты видишь что сотворила эта женщина! Я хотела представить Ему на суд это дело, и узнать, вступится ли Он за меня. Ах, мисс Нина, вы себе и представить не можете, чем казался мне в то время мир и всё, что находится в мире! Всё как будто предано было собственному своему произволу. И эти христиане ещё называют себя христианами, говорят, что они наследуют Царство Небесное, а сами так поступают! Я искала Господа и денно и нощно. Много и ночей проводила в лесах, лежала на земле, взывала и плакала, но никто не услышал меня. О, какими странными казались мне звёзды, когда я смотрела на них! Они мигали мне так спокойно и так торжественно, но не говорили ни слова! Иногда я выходила из себя и хотела бы прорваться сквозь небо. Я искала Бога, я имела нужду до Него и должна была найти Его. Однажды я слышала, как читали из священного Писания, что Бог явился одному человеку на гумне. и я подумала, что если б у меня было гумно, он и мне, может быть, также бы явился. Поэтому я избрала себе местечко под деревом и уравняла его, стоптав землю, сколько моих сил было, ногами, и придав ему таким образом вид гумна. Я стала молиться,-- но Господь не пришёл. "-- Однажды назначено было большое собрание под открытым небом, и я подумала: "схожу туда и посмотрю, не найду ли там Господа." -- Мисс Гаррет отпускала людей своих на собрания каждое воскресенье. И вот я отправилась слушала пение, подошла к алтарю, слушала проповедь, и всё-таки на душе не стало легче. Меня не тронуло ни пение, ни проповедь. Я слышала, как читали из Библии: "О если бы я знал, где обрести его. Я бы пришёл даже к его седалищу. Я бы изложил перед ним мою мольбу. Я бы наполнил уста мои доказательствами." Эти слова, конечно, согласовались с моим желанием. Наконец, наступил тёмный вечер; везде запылали костры, повсюду раздавалось пение божественных гимнов; и я снова пошла слушать проповедь. Проповедь говорил мужчина, бледный, худощавый, с чёрными глазами и чёрными волосами. Мне кажется, этой проповеди я никогда не забуду. Он говорил на текст: "Кто не пощадил своего Сына, но добровольно принёс его в жертву за нас всех, тот не ужели, вместе с этой жертвой, не отдаст нам всего?" -- Слова эти с первого раза поразили меня, потому что я сама лишилась сына. После того он рассказал нам, кто такой был Сын Божий. О, как прекрасен был он! Как распространял Он между людьми Божественное учение! И потом как взяли его, положили терновый венец на главу его, распяли на кресте, и прокололи Его копьём. Бог до такой степени любил нас, что допустил своего возлюбленного сына перенести за наши грехи все эти страдания. Дитя моё! я встала, подошла к алтарю, пала на колени и, прильнув к земле, молилась так долго, что окружавшие говорили, что я упала в обморок. Быть может я и была в обмороке. Где находилась я тогда,-- не знаю; но я увидела Господа. Сердце моё как будто замерло во мне. Я видела Его, страдающего за нас, и так терпеливо переносящего свои страдания. Я видела, как Он любил нас! Всех нас, всех до единого! Нас, которые так ненавидят друг друга. Я поняла тогда, что значит ненавидеть, как я ненавидела. "-- Господи! -- сказала я, -- я прощаю им! Господи! Я никогда ещё не видела Тебя, я ничего не знала... Я была жалкая грешница! Я больше не буду ненавидеть! Я чувствовала, что сердце моё наполнялось чувством любви.-- Господи! сказала я, -- я могу любить даже белых!-- Чувство любви переполнило моё сердце, и я продолжала: " Господи! Я люблю бедную мисс Гаррет, которая продала всех моих детей и была причиною смерти моего бедного Альфреда! Я люблю её"! -- И вот, дитя моё, я была побеждена Агнцем, кровью Агнца! Если б это был Лев, я бы ещё может быть поборолась с ним! Агнец победил меня! "-- Когда пришла я в себя, я чувствовала себя не лучше ребёнка. Я пошла прямо в дом мисс Гаррет, и несмотря, на то, что со дня смерти Альфреда не обменялась с ней кротким, миролюбивым словом, я вошла в её спальню. Она была не здорова, казалась необыкновенно бледною, жёлтою. Бедняжка! Сын её напился пьяным и жестоко оскорбил её. Я вошла и сказала: "Мисс Гаррет, я видела Господа! Мисс Гаррет, во мне уже более нет ожесточения; я прощаю вас и люблю от всего сердца, как прощает Господь и любит нас всех". Вы бы посмотрели, моя милочка, как плакала эта женщина! "Мили, -- сказала она, -- я величайшая грешница". "Мы обе грешницы, мисс Гаррет, -- отвечала я, -- но Господь предал себя за нас обеих; уж если Он любит нас, жалких грешниц, то мы не должны ненавидеть друг друга, Вы были введены в искушение, мисс Гаррет, продолжала я, стараясь оправдать её поступки: -- но Господь простил нас обеих". После того я уже не стеснялась. И в самом деле, дитя моё, ведь мы всё же сёстры по Господу. Я несла её бремя, она несла моё. И, Боже мой! Её бремя было тяжелее моего, потому что во время нашего разговора, её сына привезли домой мёртвого: будучи пьян, он заряжал ружьё и прострелил себя в сердце. О, дитя моё, я вспомнила о мольбе моей к Господу воздать ей вдвойне; но после того я думала гораздо лучше. Если б я могла оживить бедного мистера Джорджа, я бы это сделала: всю ночь она лежала на моих руках и плакала. Это приключение свело её в могилу. Не долго жила она после этого; но успела, всё-таки, приготовиться к смерти. Она послала купить сына моей дочери Люси, вот этого самого Тома, и отдала его мне. Бедненькая! Что могла, всё она сделала. Я находилась при ней, в ночь её кончины. О, мисс Нина, если в душе вашей родится желание ненавидеть кого-нибудь, то вспомните, до какой степени для ненавидящих тяжела бывает минута смерти. Мисс Гаррет умирала тяжело! Она сильно сокрушалась о своих грехах. " Мили! -- говорила она, -- и Господь, и ты можете простить меня, но я себя никогда не прощу".
-- "Не думайте об этом, мисс Гаррет, -- говорила я, стараясь успокоить её, -- Господь принял и скрыл все грехи ваши в своём сердце." Всё же она долго боролась со смертью, боролась всю ночь, беспрестанно повторяя: "Мили! Мили! не отходи от меня"! В эти минуты, дитя моё, я любила её, как мою собственную душу. С наступлением дня, Господь освободил её от страданий, и я склонила на подушку её голову, как будто она была одним из моих кровных детей. Я приподняла её руку; рука эта была ещё тепла, но сила и жизнь её покинули. "Бедная! Бедная! -- подумала я, -- неужели могла я ненавидеть тебя"? Да, дитя моё, мы не должны ненавидеть друг друга: мы все жалкие создания, но Господь, поверьте, любит нас всех одинаково.