Собрание.
Место, избранное для собрания, находилось в одной из самих живописных частей окрестности. Это была небольшая поляна, среди обширного и густого леса, бросавшего по всем направлениям, на холодную зелень, пятна света и тени. В центре поляны устроен был амфитеатр, скамейки которого было сколочены из грубых сосновых досок. Кругом, по опушке леса, раскинуты были палатки различных богомольцев. Тот же самый ручеёк, который протекал подле хижины Тиффа, скромно журчал в этом лесу и снабжал собравшееся здесь общество свежею водою. Гордоны приехали сюда из любопытства; они остановилось в соседстве, и потому не запаслись палаткой. Прислуга их, однако же, была недовольна таким распоряжением. Тётушка Роза, например, качала головой и с видом прорицательницы говорила, что "благословение снизойдёт ночью, и что те, которые хотят получить долю этого благословения, должны провести ночь на месте, назначенном для собрания". На этом основании, Нину обступили со всех сторон, прося её, чтоб она позволила людям своим построить палатку, в которой они, по очереди, могли бы провести ночь, в ожидании благословения. Нина, обладавшая тою же добротой души, которая постоянно отличала её предков, дала своё согласие, и палатка Гордона забелела между другими палатками, к величайшему восторгу негров, принадлежавших этому дому. Тётушка Роза оберегала вход в палатку и, ради развлечения, то давала ребятишкам подзатыльники, то с полным рвением присоединяла свой голос к хору священных гимнов, раздававшихся со всех сторон. За палатками, на самых оконечностях поляны, находились, на скорую руку сколоченные, лавки, в которых продавали виски, различные съестные припасы и корм для лошадей. В числе лавочников был тут и Абиджа Скинфлинт, между тем как жена и дочь его тараторили по палаткам с другими женщинами. Против скамеек, под густою группою сосен, устроена была эстрада для проповедников. Это был небольшой помост из грубых досок, с перилами и кафедрой для Библии и книги с священными гимнами. Проповедники начали уже собираться и сильно подстрекали любопытство в группах народа, прогуливавшихся взад и вперёд между палатками. Нина, опираясь на руку Клейтона, прогуливалась в числе прочих. Анна шла под руку с дядей Джоном. Тётушка Несбит и мистрисс Гордон шли позади. Для Нины это зрелище было совершенно ново. Прожив долгое время в Северных Штатах, она почти отвыкла от подобных сцен. Благодаря своему зоркому взгляду, наблюдательности и природной весёлости, она находила обильный источник удовольствия в различных странностях и забавных сценах, которые бывают неизбежны при таком стечении народа. Они отправились в устроенную от фамилии Гордонов палатку, где предварительное богомолье было уже в полном разгаре. Мужчины, женщины и дети сидели в кружке и, зажмурив глаза и закинув назад головы, пели во всю силу своих голосов. По временам, тот или другой из них, для разнообразия, хлопал в ладоши, высоко подпрыгивал на воздух, падал всем телом на землю, кричал, плакал и смеялся.
-- Мне представилось видение! -- воскликнул один и пискливым голосом начал рассказывать, между тем как прочие продолжали пение.
-- Мне тоже представилось, -- кричал во всё горло Томтит, которого тётушка Роза, заботившаяся о нём, как родная мать, привела с собою.
-- Врёшь, Томтит! Садись на место! -- возразила Роза, начиная его мять, как резиновый мяч, и продолжая в тоже время ревностно подтягивать хору в пении начатого гимна.
-- Я нахожусь на вершине блаженства! -- воскликнул негр, сидевший подле Томтита.
-- Я тоже хочу вскарабкаться на эту вершину, -- кричал Томтит, делая отчаянные попытки высвободиться из дебелых рук тётушки Розы.
-- Замолчи же ты, негодный! Или я тебя вовсе скомкаю! -- вскричала Роза и, видя, что он продолжает дурачиться, дала ему такого толчка, что Томтит стремглав покатился на солому, лежавшую в самой глубине палатки.
Негодуя на такое обращение, он хотел отомстить ей страшным воплем бессильного гнева; но вопль этот заглушён был общим ураганом песен и восклицаний. Нина и дядя Джон остановились у палатки и от души хохотали. Клейтон смотрел на эту сцену с обычным ему задумчивым, серьёзным выражением. Анна с отвращением отвернула голову.
-- Что же вы не смеётесь? -- сказала Нина, обращаясь к ней.
-- Не нахожу тут ничего смешного, -- отвечала Анна, -- напротив, это зрелище наводит грусть.
-- Почему это так?
-- Потому что я смотрю на эти собрания, как на вещь для меня священную, и мне неприятно, когда обращают её в смешное, -- сказала Анна.
-- Это ещё не значит, что я не уважаю религиозных собраний, если смеюсь над подобными странностями, -- отвечала Нина. -- Мне кажется, я родилась без органа благоговения, а потому выражение моей весёлости вовсе не представляется мне так неуместным, как вам. Переход от смеха к благоговейным созерцаниям, в моих глазах, вовсе не так велик, как думают другие.
-- Мы должны быть снисходительны к образу выражения религиозных чувств в этих людях, -- сказал Клейтон. -- Варварские и полуобразованные народы всегда чувствуют потребность сопровождать обряды богослужения резкими внешними выражениями своих чувств. Я полагаю это потому, что раздражение нервов пробуждает и оживляет в них духовную сторону натуры и делает её более восприимчивою, более впечатлительною: так точно мы должны трясти спящего и кричать ему в ухо, чтоб привести его в состояние понимать нас. Я знаю, что многие обращались здесь в христианскую веру, находясь под влиянием именно этого нервного раздражения.
-- Всё же, -- сказала Анна, -- скромность и приличия должны играть в этом случае не последнюю роль. Подобных вещей не следует позволять ни под каким видом.
-- Нетерпимость, по моему мнению, -- сказал Клейтон, -- есть порок, пустивший глубокие корни в нашей натуре. Мир наполнен различными умами и телами, как леса различными листьями: каждое существо и каждый лист имеют своё особое развитие и своя особые формы. А мы, между тем, хотим уничтожить это развитие, хотам оттолкнуть от себя всё, что несообразно с нашими понятиями. Зачем! Пусть африканец кричит, приходит в восторг и пляшет, сколько душе его угодно! Это согласно с его тропическим образом жизни и организацией, точно так же, как образованным народам свойственны задумчивость и рефлексия.
-- Разве же мисс Гордон - африканка? -- недовольно заметила Клейтону его сестра.
-- Кто это такой! -- вдруг сказала Нина, оставшись безразличной к язвительным и нравоучительным высказываниям Анны, когда всеобщее волнение в лагере возвестило о прибытии лица, интересного для всех.
Новоприбывший был высокий, статный мужчина, уже перешедший, по-видимому, за черту зрелого возраста. Прямая поступь, крепкое телосложение, румяные щёки и особенная свобода в обращении показывали, что он скорее принадлежал к военному, чем к духовному званию. Через плечо у него висела винтовка, которую он бережно поставил в угол эстрады, и потом пошёл мимо толпы с весёлою миною, подавая руку то одному, то другому.
-- Ба! -- сказал дядя Джон, -- да это мистер Бонни! Как вы поживаете, мой друг?
-- Ах, это вы мистер Гордон? Здоровы ли? -- сказал мастер Бонни, взяв его за руку и крепко сжимая её, -- говорят, продолжал он с весёлой улыбкой, -- вы сделалось закоснелым грешником!
-- Правда, правда! -- сказал дядя Джон, -- я самое жалкое создание.
-- Наконец-то! -- сказал Бонни,-- правду говорят, что надобно иметь крепкий крючок и длинную верёвку, чтоб ловить таких богатых грешников, как вы! Мешки с деньгами и негры висят у вас на шее, как жернова! Евангельское учение не действует на вашу зачерствелую душу. Подождите! продолжал он, шутливо грозя дяде Джону: -- сегодня я не даром явился сюда! Вам нужны громы, и они разразятся над вами.
-- Действительно, -- сказал дядя Джон, -- громите пожалуйста, сколько душе угодно! Мне кажется, мы все в этом нуждаемся. Но теперь, мистер Бонни, скажите мне, почему вы и все ваши собратья постоянно твердите нам, грешникам, что богатство есть зло, между тем как я ещё не видал ни одного из вас, который бы побоялся завести лошадку, негра или другую вещь, попадающую под руку без лишних хлопот и издержек. Я слышал, что вы приобрели хорошенький клочок земли и несколько негров для её обработки. Не мешало бы позаботиться и вам, мне кажется, о собственной своей душе.
Общий смех был ответом на эту выходку. Все знали, что мистер Бонни, выменивая лошадь или покупая негра, имел более сметливости, чем всякий торговец в шести окрестных округах.
-- Ответил же он вам! -- сказали, смеясь, некоторые из окружающих.
-- О, что касается до этого, -- возразил мистер Бонни, смеясь к свою очередь, -- то, если мы иногда и заботимся сами о себе, особливо когда миряне не думают принять на себя эту обязанность, -- так в этом нет никакой опасности для души.
Возле мистера Бонни очутился собрат его, проповедник, представлявший с ним, во многих отношениях, резкую противоположность. Он был высокого роста, худощав, немного сутуловат, с чёрными выразительными глазами и светлым, приятным лицом. Изношенное чёрное платье, тщательно вычищенное, свидетельствовало о его скудном достоянии. Он держал в руках небольшой чемодан, в котором, по всей вероятности, находились перемена белья, Библия и несколько проповедей. Мистер Диксон, -- так звали его, -- пользовался известностью во всём округе. Он был одним из тех, в сословии американского духовенства, которые поддерживают веру и напоминают собою древних христиан. В частых своих путешествиях он претерпевал усталость, голод и холод, жажду и недостаток во сне и одежде. К этим физическим лишениям следует ещё присовокупить все те заботы, которыми обременён каждый, посвящающий себя делу проповеди. Горе других людей становилось его собственным горем; всякая обида, нанесённая другим людям, жгла сердце его, как раскалённое железо. Все жители штата знали и уважали мастера Диксона и, как это обыкновенно бывает, находили, что он поступает хорошо и заслуживает всякое уважение, если переносит труды, претерпевает усталость, голод и холод, заботясь о спасении их душ, но предоставляли себе полную свободу обращать или не обращать внимание на его советы. Мистер Диксон никогда не следовал, общему в этой стране, обычаю держать невольников. Небольшое число негров, завещанных ему одним родственником, он, с большими затруднениями и издержками, переселил в один из свободных штатов и устроил их там довольно спокойно. Свет напрасно беспокоится, стараясь придумать, каким бы образом наградить подобных людей; -- он не в состоянии постичь этого, потому что не имеет наград, которые бы соответствовали их заслугам. Награда им -- на небесах. Всё, чем можно наградить их в этой жизни, едва ли равняется даже куску хлеба, поданного поселянином из своей хижины человеку, которому, быть может, завтра же, суждено управлять целым царством. Мистер Диксон слушал происходивший разговор с тем серьёзным и снисходительным выражением, с которым он обыкновенно слушал остроумные суждения своих собратьев. Мистер Бонни, хотя и не пользовался таким уважением и доверием, какое внушал к себе мистер Диксон, не смотря на то, за его ласковое обхождение, за безыскусственное, но пылкое красноречие и его тоже уважали и любили. Он производил на толпу более сильное впечатление, чем другие, пел дольше и громче, и часто красноречием своим производил оригинальный и сильный эффект. Многие из слушателей оскорблялись иногда слишком вольным его обращением, когда он не был на кафедре; самые строгие судьи говорили, что "сойдя с кафедры, он не должен бы снова всходить на неё,-- а взойдя, не должен бы сходить". Лишь только смех, возбуждённый его последними словами, приутих, он обратился к мистеру Диксону с вопросом:
-- Как вы об этом думаете?
-- Я не думаю, -- кротким голосом сказал Диксон, -- чтобы вы когда-нибудь увидели истинного христианина, ведущего за собой толпу негров.
-- Почему же нет? А Авраам, отец верующих? Разве у него не было трёхсот обученных слуг?
-- Слуг, может быть, но не невольников! -- сказал отец Диксон, -- потому что все его слуги носили оружие. По моему мнению, покупать и продавать людей и, вообще, торговать человеческими существами -- грех перед Богом!
-- Но, -- сказал мистер Бонни, -- если покупать, держать и продавать невольников из видов корыстолюбия -- грех, то смело можно сказать, что три четверти протестантов и диссидентов в невольнических штатах принадлежат исключительно дьяволу!
-- Во всяком случае, я считаю это за грех, -- спокойно повторил мистер Диксон.
-- Пора, собрат мой, -- сказал другой проповедник, ударив по плечу мастера Диксона, -- пора начинать проповедь. Спор этот вы можете кончить в другое время. Пойдёмте, мистер Бонни; вы начнёте гимн.
Мистер Бонни выступил на край эстрады и вместе с другим проповедником, такого же высокого роста и крепкого телосложения, не снимая шляпы, запел гимн, исполненный: воинственных звуков. Едва первые слова его огласили поляну, как различные группы разговаривающих повернулись к эстраде, присоединили голоса свои к голосам проповедников и устремились к месту богослужения. Пение продолжалось. По мере того, как толпа увеличивалась, выходя из отдалённых частей леса, поющие возвышали голоса свои и делали знаки приближавшимся, чтоб они торопились. В соединённом голосе многолюдной толпы всегда есть что-то необыкновенно торжественное. Дыхание, всходящее одновременно из груди такой массы людей в минуту энтузиазма, как будто заключает в себе частицу той загадочности и таинственности, которая скрывается в их бессмертной душе. Всё пространство перед эстрадой и отдалённые части леса, покрылись, по-видимому, одной волной звуков; всё, казалось, обратилось в море голосов, когда скоттеры и негры, свободные люди и невольники, владельцы, торговцы и охотники на негров, проповедники и миряне, одушевлённые одним и тем же чувством, соединили свои голоса в торжественный хор. Как будто электрический ток пробежал по всему собранию, когда оно, подобно шуму разъярившихся волн, запело последние строфы гимна. Приятель наш, Бен Дэкин, протеснился к эстраде, со слезами, катившимися по щекам, превзошёл всех других своими энергическими возгласами. За несколько минут перед тем он чуть-чуть не подрался с другим охотником на негров, который похвастался, что его свора лучшая свора на собрании; он дал сопернику обещание -- разделаться с ним по окончании проповеди. И вот теперь, со слезами на глазах, он стоял перед эстрадой и пел с величайшим усердием. Как же мы должны судить об этом? Бедный, заблудившийся Бен! Не точно ли также считал он себя христианином, как и многие из его собратьев, которые, будучи поставлены выше его по образованию, наедятся перейти в вечность, сидя на мягких диванах Нью-Йоркских и Бостонских церквей, и под звуки органов торжественно дремлют в каком-то неясном, туманном убеждении, что они попадут прямо в царствие небесное? Сравнив Бена с ними, вы найдём, что он, всё-таки достойнее их; в нём, по крайней мере, говорит какое то неопределённое чувство, что он грешен и нуждается в спасении; нет даже никакого сомнения, что в то время, когда по щекам его текут горячие слёзы, он даёт себе клятву не дотрагиваться до виски, между тем, как более почтенным, дремлющим его собратьям не приходит и в голову того же самого относительно кип с хлопчатой бумагой. Там был и соперник Бена, Джим Стокс, человек угрюмый, грубый и вздорный. Он тоже присоединяется к хору и ощущает в глубине души своей, какое-то смутное, неопределённое сожаление, которое заставило его подумать: уж не лучше ли покинуть навсегда враждебные намерения против Бена? Что касается до Гарри, стоявшего тоже в толпе, то слова и напев гимна, слишком живо напомнили ему утреннюю встречу с Дрэдом. В минуты сильного гнева, человек, по-видимому, постигает вполне всю силу, которая таится в его груди, и при этом, если в его общественном положения есть что нибудь ложное и ненатуральное, то он её ощущает вдвойне. Мистер Джон Гордон в свою очередь поддался общему увлечению. Он пел с особенным одушевлением; и если б борьба, о которой упоминалось в гимне, была с каким-нибудь другим врагом, а не с его собственным эгоизмом и леностью, если б в эту минуту он мог помериться силами с действительным врагом, то без сомнения, не теряя времени, он принял бы на себя грозный вид и воинственную позу. По окончании гимна все, у кого были слёзы, отёрли их и скромно сели на места, чтобы слушать проповедь. Мистер Бонни говорил с одушевлением. Его речь уподоблялась тропическому лесу, изобилующему различными родами растений: она была то серьёзна, и в тоже время весела, то отличалась странными выражениями, то была слишком торжественна, то насмешлива до такой степени, что возбуждала всеобщий хохот. Подобно сильному ветру, сгибающему деревья, она увлекала за собой всех слушателей. В его речи не было недостатка ни в безыскусственном пафосе, ни в серьёзных увещеваниях. Собрание состояло из людей, принадлежащих к различным сектам диссидентов, но проповедники той и другой стороны принимали в нём равное участие. По этому они условилась не касаться тех спорных пунктов, в которых мнения их расходились. Между тем слушатели сопровождали каждую проповедь громкими восклицаниями. Около полудня служба окончилась, и слушатели рассеялись по своим палаткам, и начались взаимные посещения, угощения, и такие разговоры и попойки, как будто глубокое раскаяние и пламенные утренние молитвы происходили совершенно в другом мире. Дядя Джон, находясь в самом лучшем настроении духа, повёл своё общество в лес и усердно помогал выгружать корзину, в которой находилось вино, холодная дичь, пирожное, паштеты и другие лакомства, приготовленные тётушкою Кэти на этот торжественный случай. Старый Тифф раскинул палатку свою в премиленьком уголку, на берегу ручья, под тенью деревьев, где рассказывал каждому прохожему, что эта палатка принадлежит молодому господину и молодой госпоже, у которых Тифф находится в услужении. Желая доставить ему удовольствие, Нина избрала место для отдыха недалеко от Тиффа и от времени до времени обращалась к нему и его маленьким господам с ласковою речью.
-- Видишь ли, как поступают настоящие-то господа! -- угрюмо сказал он старому Гондреду, который нёс каретные подушки для общества дяди Джона. -- Настоящие-то господа насквозь всё видят! Кровь узнаёт свою кровь! Мисс Нина видит,-- что эти дети не из простого звания... это верно.
-- Молчи! -- сказал старый Гондред, -- ты уж чересчур заважничал со своими детьми, которые, по правде-то сказать, нисколько не лучше обыкновенной сволочи!
-- Послушай! Если ты будешь говорить мне подобные вещи, то я не посмотрю ни на кого и разделаюсь с тобой по-своему, -- сказал старый Тифф, который, хотя и был весьма миролюбивого и кроткого характера, но, выведенный из терпения, решался прибегать и к силе.
-- Джон, что ты говоришь там Тиффу? -- спросила Нина, до слуха которой донеслись последние слова. -- Иди сейчас же в свою палатку и не беспокой его! Я взяла его под моё покровительство.
Общество обедало с величайшим наслаждением, которое для Нины увеличивалось тем, что она могла наблюдать за Тиффом, приготовлявшим кушанье для молодых своих господ. Перед уходом к проповеди он развёл небольшой огонь, на котором, в течение целого утра, варилась говядина, и теперь, когда он снял крышу с котелка, приятный запах, возбуждавший аппетит, распространился вокруг.
-- Какой славный запах, Тифф! -- сказала Нина, встав с места и заглядывая в котелок. -- Не позволит ли мисс Фанни отведать нам кусочек?
Фанни, которой Тифф пунктуально передал этот вопрос, застенчиво изъявила согласие. Но кто опишет гордость и радость, наполнявшие сердце старого Тиффа, когда между роскошными блюдами на столе Гордонов, появилось блюдо его приготовления, и когда все, друг перед другом, старались похвалить его и принять под своё покровительство?-- Наконец, когда Нина поставила им на доску, служившую вместо стола, тарелку с мороженым, Тифф пришёл в такой восторг, что одно только влияние утреннего богослужения могло удержать его в границах приличия. Самодовольство, по-видимому, превратило его совсем в другого человека.
-- Ну что, Тифф, как тебе понравилась проповедь? -- спросила Нина.
-- Проповедь была превосходная, мисс Нина; только через чур уж высока.
-- Что ты хочешь этим сказать?
-- А то, что она очень хороша для людей знатных, в ней, знаете, слишком много высокопарных слов. Всё это, конечно, очень хорошо; но бедные негры, как я, многого не в состоянии понять в ней. Дело в том, мисс Нина, я всё думаю, как бы провести мне этих детей в Ханаан. Я, знаете, слушал, то одним ухом, то другим, а всё-таки ничего не расслышал. О других предметах они говорят очень много, и говорят хорошо; но всё не о том, о чём бы мне хотелось. Они говорят о вратах, в которые стоит только постучать, как они отворятся; говорят, что нужно странствовать и сражаться, и быть защитником креста. Богу одному известно, как бы рад я был ввести этих детей во врата, о которых они говорят; зная дорогу туда, я взял бы их на плечи и принёс бы туда и, о! Как бы стал стучаться я! Но, выслушав проповедь, я всё-таки не знаю, где врата, и где дорога к ним; никто и не сражается здесь, кроме Бена Дэкина и Джима Стокса, да и те только спорят и, пожалуй, готовы подраться из-за своих собак. Каждый из нас отправляется обедать и, по-видимому, забывает, о чём говорили с кафедры. Это меня очень, очень беспокоит, потому что я, тем или другим путём, хотел бы ввести их в Ханаан. Не знают ли об этом в вашем кругу мисс Нина?
-- Не будь я Джон Гордон, если я не чувствовал точно того же! -- сказал дядя Джон. --Проповедь и гимны меня всегда чрезвычайно трогают. Но за обедом, который следует за проповедью, всё забывается; его нужно уничтожить, и я лучше этого ничего не нахожу: после двух-трёх рюмок все впечатления испаряются. Со мной это так всегда бывает!
-- Говорят, -- продолжал Тифф, -- надобно ждать, когда сойдёт на нас благословение. Тётушка Роза говорит, что оно нисходит на тех, кто громче кричит: -- я кричал, что было сил, но не получил его. Говорят тоже, что только избранные могут получить его, а другие думают совсем иначе; на собрании будто бы глаза совершенно прозревают; о, как бы я желал, чтоб прозрели мои глаза! Не можете ли вы, мисс Нина, объяснить мне это?
-- Пожалуйста, не спрашивай меня! -- сказала Нина, -- я решительно этих вещей не понимаю. Я думаю, -- прибавила она, обращаясь к Клейтону, -- что в этом отношении я похожа на дядю Джона. Проповеди и гимны производят на меня двоякое впечатление; одни меня усыпляют, а другие трогают и раздражают; но ни те, ни другие не производят на меня благотворного влияния.
-- Что касается меня, то я враг всякого застоя, -- сказал Клейтон. -- Всё, что приводит в движение душу, по моему мнению, в высшей степени благотворно даже и тогда, когда мы не видим непосредственных результатов. Слушая музыку или глядя на картину, я по возможности воздерживаюсь от всякой критики. Я говорю тогда: отдаюсь вполне вашему влиянию, делайте со мной, что хотите! Тот же самый взгляд у меня и на эти обряды: увлечение ими составляет самую таинственную часть нашей натуры: я не выказываю притязания вполне понимать её, а потому никогда и не критикую.
-- Всё же, -- сказала Анна, -- в дикой свободе этих собраний есть столько обрядов, оскорбляющих вкус и чувство приличия, что для меня они скорее противны, чем благотворны.
-- Вы послушайте, ведь это говорит женщина, которая больше всего обращает внимание на приличие, -- сказал Клейтон. -- Бросьте только взгляд на предметы, которые окружают вас! Посмотрите на этот лес: сколько растений, неприятных для глаз, между этими цветами, этими виноградными лозами и купами зелени! Вы бы хотели, чтобы не было этого терновника, этих сухих сучьев и кустарников, растущих в таком изобилии, что заглушают иногда самые деревья. Вы бы хотели видеть одни только остриженные деревья и бархатный луг. Мне же нравится терновник, дикий кустарник, и сухие сучья, нравятся именно по своей дикой свободе. Взор мой не весело останавливается, то на диком жасмине, то на душистом шиповнике или виноградной лозе, которые вьются с такой грациозностью, что и самый искусный садовник не в состояния сделать что-нибудь им подобное. Природа решительно отказывает ему в этом. "Нет, -- говорит она, -- берегу это для себя. Ты не можешь иметь моей самобытной свободы, следовательно, ты не можешь владеть теми прелестями, которые из неё проистекают"! Тоже самое бывает и с людьми. Приведите какое-нибудь сборище простых людей в исступление, дайте им волю действовать по своему произволу, не стесняйте их и позвольте им говорят по внушению самой природы, и вы увидите в них и терновник, и шиповник, и виноградную лозу и всякого рода произрастания, вы услышите идею, подметите чувства, которые не обнаружились бы при всяких других обстоятельствах. Вы, образованные люди, находитесь в большом заблуждении, если презираете энтузиазм толпы. В пословице: vox populi, vox Dei, гораздо более истины, чем вы предполагаете.
-- Что же это значит? -- спросила Нина.
-- Глас народа -- глас Божий. В этих словах есть истина. Я никогда не сожалею, принимая участие в народном восторге, если он проявляется вследствие каких бы то ни было возвышенных чувств.
-- Я боюсь, Нина, -- вполголоса сказала тётушка Несбит; -- я боюсь, что он принадлежит к числу неверующих.
-- Почему вы так думаете, тётушка?
-- И сама не знаю; но, мне кажется, потому что он говорят уж слишком просто.
-- А вы непременно хотите, чтоб он говорил свысока: употреблял высокопарные слова?..
-----
В течение всего этого времени, на месте, где Абиджа Скинфлинт устроил свой балаган, обнаруживалось особенное движение. Это был длинный, невысокий шалаш, сделанный из кольев и покрытый только-что сейчас срубленными, зелёными ветвями. Здесь из бочонка с виски постоянно истекала влага, утолявшая жажду посетителей, которые окружали балаган со всех сторон. Абиджа сидел за грубо устроенным прилавком, свесив ноги и кусая соломинку, между тем как его негр деятельно исполнял различные требования покупателей. Абиджа, будучи, как мы уже сказала, отъявленным кальвинистом, развлекал себя спором с толстым, маленьким, желтоволосым мужчиною, принадлежавшим к секте методистов.
-- Славно же отделал вас сегодня Стрингфелли, -- говорил он, -- нечего сказать, метко попал!
-- Ничуть не бывало, -- с видом пренебрежения отвечал мужчина.
-- Старый Баскум его совсем уничтожил: как будто его и не бывало.
-- Странно, право, -- сказал Абиджа, -- как это люди смотрят на вещи; по-моему, в мире всё имеет своё назначение, всему есть предопределение. Уже одна мысль об этом доставляет человеку утешение. Всё делается так, как тому предназначено. Если в мире всё получило предназначение ещё до его сотворения, то ничего нет удивительного, если всё и идёт своим чередом. Но если бы всё пошло как хочется людям, то из этого вышла бы страшная неурядица.
-- Мне не нравится сухая материя о предопределении, -- сказал другой, очевидно принадлежавший к секте с более свободным и весёлым взглядом на жизнь. -- Я стою за свободу желаний,-- за свободу благовестия и свободу молитвы.
-- С моей стороны, -- сказал Абиджа с недовольным видом, -- если б всё делалось по-моему, я бы слова не сказал тому, кто не верует в закон о переизбрании.
-- Это потому, что вы, безусловно верующие в переизбрание, считаете себя в числе избранных! -- сказал один из присутствующих. -- Без этой уверенности вы бы не стали говорить так утвердительно. Если уж и в самом деле всё должно следовать предопределению, то скажите, каким бы образом помочь себе?
-- Этот вопрос меня не касается, -- сказал Абиджа. -- У меня есть убеждение, от которого на душе как-то легко, -- которое показывает мне всё в надлежащем своём свете, и притом же оно чрезвычайно удобно для каждого человека.
-----
В другой части поля Бен Дэкин сидел у входа в палатку свою, лаская одну из любимых собак, и разделяя полуденную трапезу с женою и сыном.
-- Клянусь тебе, жена, -- сказал Бен, отирая рот, -- с этого времени я решительно намерен заботиться о своей душе. Из первых вырученных денег за поимку негров, я отдам половину на устройство собрания. А теперь пойду и стану в ряды защитников веры.
-- Да, пожалуйста, Бен, держись подальше от Абиджи Скинфлинта, -- сказала его жена.
-- Нe беспокойся. Я буду воздержен. Стакан другой необходим; знаешь, чтоб голос был чище; -- а больше ни капли.
В это время купец, торговавший неграми и остановившийся невдалеке от Бена, подошёл к палатке последнего.
-- Знаешь ли что, любезный друг, -- сказал он, -- сегодня утром, пока я был на собрании, один из моих проклятых негров убежал в болота! Не можешь ли ты со своей собакой догнать его и притащить сюда? За это я заплачу тебе сто долларов наличными.
-- Зачем же ты обращаешься к нему? -- сказал, подойдя к ним, Джим Стокс, низенький, толстый и пошлой наружности мужчина в синей охотничьей блузе. -- Да его собаки никуда не годятся; просто дрянь. Вот мои, так дело другое; настоящие флоридские! Каждая из них уж если вцепится в негра, то стиснет его в зубах как грецкую губку.
Намерение бедного Бена заботиться о спасении своей души не могло устоять против этого внезапного нападения со стороны его врага. Не обращая внимания на умоляющие взгляды жены, он выпрямился, засучил рукава и вызвал своего соперника на драку. Толпа негров, в один момент окружила их. Смех, вызов на пари, брань и проклятия, -- слышались повсюду; но вдруг всё затихло, при виде мистера Бонни, который незаметно подошёл к цепи, окружавшей бойцов.
-- Что вы тут делаете? -- вскричал он. -- Угождаете дьяволу! Чтобы не было этого! Здесь священное место; сейчас же оставьте брань и драку.
Несколько смущённых голосов решилась объяснить мистеру Бонни причину этого шума.
-- Ну, что ж! -- сказал он, негр убежал, и пусть его бежит; можете поймать и после собрания. -- Вы пришли сюда искать спасения: зачем же эта брань, этот кулачный бой? Оставьте, оставьте! Споёмте лучше гимн со мной. И он запел. Голос за голосом приставал к нему, и собиравшаяся буря миновала.
-- Послушай, -- вполголоса сказал мистер Бонни купцу, отводя его в сторону, -- нет ли между твоими неграми хорошей поварихи?
-- Есть превосходная, -- сказал купец, -- что называется -- первый номер; могу вас уверять. Купил её дёшево, и готов уступить за восемьсот долларов, -- и то только вам, потому что вы проповедник.
-- Назначая такую огромную сумму, ты, должно быть, думаешь, что проповедники могут платить такие деньги, -- сказал мистер Бонни.
-- Вы ещё не видали её; это ужасно дёшево, уверяю вас. Видная, здоровая женщина; умная, бережливая домохозяйка и, вдобавок, набожная методистка. Помилуйте, восемьсот долларов за неё -- ничего не значит! Мне бы следовало взять тысячу, но у меня принято за правило делать проповедникам уступку.
-- Почему ты не привёл её с собой? -- спросил мистер Бонни. -- Может статься, я дал бы за неё семьсот пятьдесят.
-- Нельзя, ни под каким видом нельзя! -- отвечал торговец.
-- Ну, хорошо; мы поговорим об этом после собрания.
-- У неё четырёхлетний ребёнок, -- прибавил торговец, прокашлянув, -- здоровый, милый ребёнок; я думаю взять за него не меньше сотни долларов.
-- О, в таком случае не нужно, -- сказал мистер Бонни; -- на моей плантации я не держу детей.
-- Но, я вам говорю, это премилый мальчик; содержание его ничего не будет стоить: а когда он вырастет, то смело можно сказать, что в вашем кармане прибудет тысяча долларов.
-- Хорошо, я подумаю.
Вечернее богомолье, представляя собою более живописную сцену, производит и более глубокое впечатление. Главными действующими лицами на собраниях большею частью бывают люди, которые, мало обращая внимания на цель подобных собраний, умеют, однако же, с особенным тактов, действовать на массы умов, и пользоваться всеми силами и влиянием окружающей природы. В их душе преобладает чувство какой-то дикой поэзии, придающее цветистости их выражениям, руководящее их во всех распоряжениях. Они всегда дорожили и с поэтическим искусством пользовались торжественным и гармоническим величием ночи, со всею её таинственною силою, способною воспламенять страсти и возбуждать душевные порывы. День собрания был один из прекраснейших июньских дней; -- небо отличалось той недвижно-светлой лазурью, атмосфера -- той кристальной прозрачностью, которая часто придаёт американскому пейзажу такое резкое очертание и человеческом существам такое глубокое сознание жизни. Вечернее солнце погружалось в обширное море огня и, утонув в пурпуровом горизонте, разливало по всему небосклону поток нежно-розового света, который, будучи перехвачен тысячами тонких облаков, представлял великолепный эфирный покров. Темнота леса смягчалась розовыми лучами,-- и по мере того, как густые тени начинали исчезать, на небе засверкали звёзды, и вскоре поднялась луна, полная, роскошная. Её свет, ещё при самом начале появления, до такой степени был обилен и блистателен, что все единодушно решили продолжать вечернее богомолье; и когда, при звуках нового гимна, народ высыпал из палаток и расположился перед эстрадой, то, без всякого сомнения, самое зачерствелое сердце было проникнуто безмолвным величием, которое выражалось в природе. С окончанием гимна, мистер Бонни выступил на край эстрады, воздел руки к пурпуровому небу и громким, не лишённым мелодии голосом повторил слова псалмопевца:
"Поведают славу Божию, творение же руку Его возвещает твердь. День дню отрыгает глагол и ночь ночи возвещает разум". (Псал. XVIII). О грешники! -- воскликнул он, --обратите взор ваш на эту луну, озарённую ослепительным светом, и помыслите о вашем нечестии и заблуждении! Помыслите о ваших пороках, о наклонностях к ненависти и обману, о ваших ссорах и драках! Помыслите и скажите, в каком виде представляются они вам при свете этой луны, осеняющей вас своими лучами? Неужели вы не замечаете красоты, которою Господь одарил её? Неужели вы не постигаете, что подобно ей и святые облечены таким же точно светом? Вероятно, у каждого из вас была благочестивая мать, благочестивая жена или благочестивая сестра, которые переселились из этого греховного мира в царствие небесное и там шествуют вместе с Господом, -- шествуют с Господом по тверди небесной и глядят теперь на вас, грешников, как глядит эта луна. И что же они видят? Они видят, что вы бранитесь, предаётесь разврату, любостяжанию, конским ристалищам и петушиным боям! О грешники! В настоящую минуту вы представляете собою скопище людей нечестивых! Не забудьте, что Господь смотрит на вас глазами этой луны! Он взирает на вас оком милосердия! Но настанет день, когда он посмотрит на вас совершенно иначе! Он посмотрит на вас гневно, если вы не раскаетесь! О, какая грозная была минута на горе Синае, тысячелетия тому назад, когда глас невидимой трубы раздавался громче и громче, гора дымилась, гром беспрерывно сменялся молнией, и Господь снизошел на Синай! Это ничто в сравнении с тем, что вы увидите! Луна перестанет освещать вас; звёзды померкнут; небеса исчезнут с величайшем шумом, и стихии расплавятся от сильного зноя! Случалось ли вам видеть когда-нибудь лесной пожар? Я видел его, видел пожар в американских степях: он бушевал, как ураган! Люди, лошади, звери бежали от него. Я слышал рёв и треск его, видел, как громадные деревья, подобно труту, в несколько секунд обращались в пепел! Я видел, как огонь молнией пробегал по деревьям вышиной в семьдесят пять и во сто футов и превращал их в обнажённые столбы; небо представляло сплошное зарево; огонь бушевал, как океан во время бури. День Страшного Суда ожидает вас! О грешники! Вы не помышляете, что ожидает вас в тот страшный день! Ваше раскаяние будет слишком, слишком поздно! Вы не хотели раскаяния, когда вам его предлагали, и за то должны будете принять наказание! Вы не найдёте места, где бы укрыться от гнева. Небо и земля перейдут, и море исчезнет! Не будет места для вас во всей вселенной!
В это время в толпе слушателей послышалась стоны, вопль, всплескивание руками и смешанные восклицания. Эти признаки душевного волнения подействовали на проповедника, как электрическая искра, и он продолжал с большею энергией.
-- Покайтесь, грешники! Теперь самое лучшее время! Принесите покаяние пред алтарём, и служители Бога помолятся за вас! День молитвы и покаяния наступил для вас. Приблизьтесь сюда! Приблизьтесь те, у которых набожные отцы и матери в царствии небесном! Приблизьтесь все, кто нуждается в покаянии! Вон там, я вижу отсюда закоснелого грешника! Я вижу его угрюмые взгляды! Придите сюда все! Придите сюда и вы, богатые нечестивцы,-- вы, которые будете бедными в день судный! Придите сюда и помолимся. Споём гимн, братия, споёмте!
И тысяча голосов запели гимн.
"Помедли, о грешник! Постой и помысли
Прежде чем вернёшься к новым грехам!"
Между тем незанятые проповедники ходили в толпе, упрашивая и умоляя мирян преклонить колена пред аналоем. Народ большими массами бросился вперёд; стоны и рыдания оглашали воздух, между тем оратор продолжал говорить с удвоенным жаром. -- Беда не велика если меня и узнают, сказал мистер Джон Гордон: я иду туда; я закоснелый грешник и более других нуждаюсь в молитве. Нина в испуге отступила назад и прильнула к руке Клейтона. Толпа, окружавшая её, до такой степени была взволнована, что Нина, под влиянием безотчётного, тревожного чувства, плакала вместе с толпой.
-- Уведите меня отсюда! Это ужасно! -- сказала она.
Клейтон взял её под руку, вывел из толпы к окраине леса, и там, под ветвями деревьев, в стороне от общего движения, остановился.
-- Я знаю, что веду себя нехорошо, -- сказала Нина, -- но не знаю, что мне сделать, чтоб исправиться. Как вы думаете, принесёт ли мне пользу, если и я пойду туда же?
-- Я сочувствую всякому усилию, которое делает человек, чтоб приблизиться к своему Создателю, -- сказал Клейтон. -- Эти обряды мне не нравятся, но не смею осуждать их; я не должен выставлять себя образцом для другим.
-- Однако, неужели вы не полагаете, -- сказала Нина, -- что эти обряды вредят иногда?
-- Увы, дитя моё! Что же в мире не имеет своих недостатков? Таков уже закон судьбы, что где есть добро, там должно быть и зло. В этом заключается главное условие нашей бедной, несовершенной жизни в здешнем мире.
-- Мне не нравятся эти ужасные угрозы, -- сказала Нина. -- Неужели страх должен внушить мне чувство любви? Всякая угроза только более вооружает меня. Бояться -- не в моём характере.
-- Если судить об этом по явлениям природы, -- сказал Клейтон, -- то, по-видимому, жестокость должна быть почитаема необходимою для нашего исправления. Как непоколебимо и страшно правильны все мировые законы! Огонь и град, снег и бурные ветры неизбежно являются в мире. Всё это имеет какую-то разрушительную регулярность в своём действии, и этом в свою очередь доказывается, что в этом случае и страх имеет столь же естественное основание, как и любовь.
-- Я бы хотела быть благочестивою, только не вдаваясь в рассуждения подобного рода, бояться и любить -- два понятия, которых мне ни под каким видом не сочетать в одно. Вы так религиозны, Клэйтон: прошу вас, будьте моим руководителем.
-- Я боюсь, что в качестве руководителя, меня не примут ни в одной церкви, -- сказал Клейтон, -- к моему несчастью, я не могу усвоить ни одной формы обрядов, хотя уважаю всех их и имею к ним сочувствие. Вообще говоря, проповеди пробуждают во мне веру.
-- В этом отношении, как бы я желала быть на месте Мили, -- сказала Нина. -- Её можно назвать истинною христианкой, но она достигла этого путём тяжёлых страданий.
-- Я, -- сказал Клейтон с необычайным жаром, -- готов перенести все страдания, если б только этой жертвой можно было преодолеть всякое зло и приблизиться к моим возвышенным идеям о благе.
-----
Вечернее богомолье состояло из проповедей, беспрерывно следовавших одна за другою и для разнообразия сопровождавшихся пением гимнов и молитв. В последней части его, многие объявили себя покаявшимися и громко рыдали. Мистер Бонни ещё раз выступил вперёд.
-- Братия, -- воскликнул он, -- свет учения Господня озарил нас! Воздадим же хвалу Господу!
И поляна снова огласилась тысячами голосов. Восторг теперь сделался всеобщим. Во всех частях поляны слышны были смешанные звуки покаянных молитв и гимнов. Вдруг из густой зелени сосен, нависшей над самой эстрадой, раздался голос, повергший в изумление все собрание.
-- Горе грешникам, которые не желают Дня Судного! Но к чему приведёт вас и его желание? День этот будет для вас днём мрака, а не света! Раздайся, звук трубы, которая гремела на Сионе! Возгласи тревогу по всей горе святой! Да вострепещут все жители края, -- ибо день судный наступает!
Это был сильный, звучный голос, и слова его раздавались в воздухе, как вибрации тяжёлого колокола. Мужчины обменялись взглядами; но среди всеобщей свободы в действиях, среди ночного мрака и толпы говорящих, никто не мог догадаться, откуда происходил голос. После непродолжительного молчания, прерванный гимн снова был начат, и снова раздавшийся в воздухе тот же самый звучный голос прервал его.
-- Прекрати, грешник, шум твоих песен и сладкозвучие струн твоих! Господь не хочет их слышать! Ваши пиршества противны Ему! Он не хочет участвовать в ваших торжественных собраниях; ибо руки ваши обагрены кровью, а пальцы алчут корысти! Все беззаконны и лукавы, и всякие уста глаголят неправду. Во всех не отвратится ярость Его, но ещё рука Его высока". (Псал. IX). Ибо между народом Моим находятся нечестивые: сторожат, как птицеловы, припадают к земле, ставят ловушки и уловляют людей (Іер. гл. V, 26), -- говорит Господь, -- Итак, ты притесняешь бедного и неимущего, загоняешь в сети свои странника; в твоих полях дымится ещё кровь невинных,-- и ты решаешься говорить: "Я чист, и гнев Его не коснётся меня""!
Толпа, поражённая, в темноте вечера, словами неведомого существа, исходившими, по-видимому, из облаков и в голосе столь странном и резком, начинала ощущать непонятный страх, постепенно овладевавший каждым человеком. В высшей степени напряжённое состояние души располагало всё собрание к восприятию ужаса; и потому таинственный панический страх распространялся вместе с тем, как зловещий, печальный голос продолжал раздаваться из чащи деревьев. Слова неизвестного звучали с диким исступлением; как будто они произносились в пароксизме ужаса, человеком который стоял лицом к лицу перед каким-то грозным видением. Когда он замолк, мужчины перевели дух, снова обменялись взглядами, и стали расходиться, разговаривая друг с другом в полголоса. Голос этот до такой степени был пронзителен, в нём столько было дикой энергии, что звуки его раздавались в ушах слушателей долго после того как на поляне всё смолкло. Во многих группах послышались истории о пророках, так странно появлявшихся в народе, чтоб возвестить о грозивших ему бедствиях. Одни говорили о близости светопреставления, другие о кометах и странных явлениях, которые служили предвестниками войн и моровой язвы. Проповедники удивлялись и тщетно искали около эстрады неизвестного оратора. Только одни из слушателей мог бы, если б пожелал того, объяснить, в чём дело. Гарри, стоявший вблизи эстрады, узнал, кому принадлежал этот голос. Он тоже делал поиски, вместе о проповедниками, но не нашёл никого. Произнёсшим страшные слова был человек, которому близкое знание природы и постоянное обращение с нею сообщили гибкость и быстроту дикого животного. Во время движения и толкотни расходившейся толпы, он без всякого шума перелезал с дерева на дерево, почти над самыми головами тех, которые изумлялись его странным, вещим словам, до тех пор, пока ему не представился удобный случай спуститься на землю в отдалённой части леса. По окончании собрания, когда мистер Диксон собирался удалиться в палатку, кто-то дёрнул его за рукав. Это был купец, торговавший неграми.
-- Страшная ночь наступила для нас, -- сказал он, бледный от ужаса. -- Неужели и в самом деле наступает день светопреставления?
-- Друг мой, -- сказал мистер Диксон, -- это верно! Каждый шаг в здешней жизни ведёт нас прямо к судилищу Господа!
-- Всё это так, -- сказал торговец, -- но неужели вы думаете, что говоривший послан от Бога? А говорил-то он странные вещи, такие страшные, что волос стал дыбом. Меня даже начинает брать раздумье насчёт ремесла, которым я занимаюсь. Хотя многие и защищают наше занятие; но, мне кажется, они или не близко знакомы с этим делом, или совесть моя чище их совести. Я пришёл, впрочем, не затем, чтоб рассуждать об этом предмете. У меня, изволите видеть, сильно захворала девушка, и я обещал ей привести священника.
-- Изволь, мой друг, я поеду с тобой, -- сказал мистер Диксон, вместе с торговцем отправился к временным конюшням.
Выбрав из сотни лошадей, привязанных к деревьям, своих собственных животных, два полуночные путника вскоре очутились в непроницаемом мраке непроходимого леса.
-- Друг мой! -- сказал мистер Диксон, -- по долгу совести я обязан сказать тебе, что твоё ремесло ведёт твою душу к верной погибели. Надеюсь, торжественное предостережение, которое ещё так недавно раздавалось в ушах твоих, глубоко западёт в твоё сердце. Собственный твой рассудок докажет тебе, что это ремесло противозаконно, и что ты устрашишься, если тебя застигнет за ним День Судный.
-- Верю, мистер Диксон, верю; вы говорите сущую правду; но зачем же мистер Бонни так сильно защищает нашего брата?
-- Друг мой! Я должен тебе сказать, что мистер Бонни в этом отношении страшно заблуждается: я молюсь и за него, и за тебя. Скажи мне по совести, возможно ли в одно и тоже время заниматься ремеслом, которым ты занимаешься, и вести жизнь христианина?
-- Нет, -- наше ремесло самое гнусное. Оно заглушает в нас всё человеческие чувства. Я мучился сегодня целый вечер, чувствуя, что поступил с этой девочкой бесчеловечно. Мне бы не следовало покупать её, -- нечистый попутал: что станешь делать! И вот, она в горячке: кричит так, что ужас; некоторые слова её точно ножом режут мне сердце.
При этих словах мистер Диксон стонал в душе. Он ехал рядом с товарищем, и от времени до времени делал набожные восклицания и пел отрывки гимнов. Через час они подъехали к месту, где торговец расположился лагерем. На открытом месте, за несколько часов до их приезда, разведён был большой костёр, в белой золе которого дымилось ещё несколько обгорелых сучьев. Две-три лошади были привязаны к дереву, и в недальнем от них расстоянии стояли крытые повозки. Вокруг огня, в разнообразных группах, лежало около пятнадцати мужчин и женщин, с тяжёлыми цепями на ногах; они спали под лучами лунного света. Невдалеке это этих групп и подле одной из повозок, под деревом, на широком войлоке лежала девочка лет семнадцати; она металась и бредила. Подле неё сидела степенной наружности мулатка и от времени до времени примачивала больной голову, опуская полотенце в кувшин с холодной водой. Увидев своего хозяина, мулатка встала.
-- Ну что, Нэнс, как ей теперь? -- сказал купец.
-- Очень плохо, -- отвечала Нэнс, -- всё мечется, бредит и беспрестанно вспоминает о матери.
-- Я привёз священника. Постарайся, Нэнс, привести её в чувство: она будет рада. Мулатка опустилась на колени, и взяла больную за руку.
-- Эмилия! Эмилия! -- говорила она, -- проснись.
Больная сделала быстрое движение.
-- О, как горит голова моя! О Боже! О мать моя! Мать! Мать! Мать! Почему ты не идешь ко мне?
Мистер Диксон приблизился к ней и опустился за колена с другой стороны. Мулатка сделала новую попытку привести её в чувство.
-- Эмилия, проснись; пришёл священник, которого ты желала видеть; открой глаза, Эмилия.
Девочка медленно открыла глаза -- большие, томные чёрные глаза; провела рукой по ним, как будто для того, чтоб прочистить зрение, и пристально посмотрела на женщину.
-- Священник... Священник! -- сказала она.
-- Да, священник; ты хотела его видеть.
-- О да, хотела! -- с большим трудом сказала она.
-- Дочь моя, -- сказал мистер Диксон, -- ты очень нездорова.
-- Очень; -- и я этому рада! Я хочу умереть! Этому я тоже рада! В этом заключается всё, что может меня радовать! И хотела просить вас, чтоб вы написали моей матери. Она свободная женщина и живёт в Нью-Йорке. Скажите ей, что я любила её, и чтоб она не сокрушалась. Скажите, что я сделала всё, что могла, чтобы соединиться с ней; но нас поймали; госпожа прогневалась и продала меня! Я прощаю её. Я ни к кому не питаю зла; для меня теперь всё кончилось. Она называла меня сумасшедшей, за то, что я громко смеялась. Теперь я никого не потревожу; никто меня больше не услышит, не увидит!
Больная говорила эти слова с длинными расстановками, открывая от времени до времени и закрывая глаза. Мистер Диксон, несколько знакомый с медициной, взял её за пульс и убедимся, что он быстро ослабевал. В подобных случаях всегда и в один момент пробуждается мысль о средствах к поддержанию жизни. Мистер Диксон встал и, обращаясь к торговцу, сказал:
-- Если не будет дано ей чего-нибудь возбуждающего, она умрёт весьма скоро.
Торговец вынул из кармана флягу с ромом, налил в чашку несколько глотков прибавил воды и подал мистеру Диксону. Мистер Диксон снова стал на колена, и называя больную по имени, предлагал ей выпить несколько капель.
-- Что это? -- сказала больная, открывая свои, дико блуждавшие глаза.
-- Выпей немного, и тебе будет лучше.
-- Я не хочу, чтоб было лучше. Я хочу умереть! -- сказала она, мечась из стороны в сторону. -- Жизнь для меня хуже наказания. Для чего мне жить? И в самом деле -- для чего ей жить?
Слова её произвели на мистера Диксона столь глубокое впечатление, что в течение нескольких секунд он оставался безмолвным. Он думал о том, нельзя ли подействовать на слух умирающей, нельзя ли вместе с ней войти в тот таинственный край, через непроницаемые пределы которого уже переходила её душа. Руководимый единственно чувством, он сел подле страдалицы и запел вполголоса гимн, так часто употребляемый между неграми, и любимый ими по его нежности и выразительности. Как масло находит проход в тонкие скважины дерева, в которые не может проникнуть вода, так точно и нежная песнь вливается в глубину души, когда слова не в состоянии туда проникнуть. Лучи месяца, пересекаемые сучьями и листьями высокого дерева падали прямо на лицо умирающей, и мистер Диксон, продолжая петь, заметил слабое, трепетное движение в чертах её лица, как будто душа её, печальная и усталая, порхала на крыльях, образовавшихся из сладких, упоительных звуков этого гимна. Он видел, как из под длинных ресниц выкатилась слезинка и медленно потекла по щеке. В гимне этом говорилось о беспредельной любви нашего Спасителя.
"Любовь моя вечна, как вечно мироздание;
Она выше горных высот, глубже дна океана,
Верна и сильна, как самая смерть!"
Любовь, которую не в силах охладить наши заблуждения, которую не могут изменить самые длинные промежутки времени, -- в которой скорбь находит отраду, преследование -- защиту, отчаяние -- утешение! Любовь, всё прощающая, всё озаряющая! Даже смерть и отчаяние ты превращаешь в источник блаженства! На этот раз ты торжествуешь здесь, в этой пустыне, вдохнув отраду в сокрушённое сердце молодой невольницы.
С окончанием пения умирающая открыла глаза.
-- Моя мать любила петь этот гимн, -- сказала она.
-- И ты веришь словам его?
-- Верю, -- отвечала она. -- Теперь я вижу моего Спасителя. Он любит меня. Дайте мне покой.
После этого наступало несколько секунд тех судорожных содроганий, которые, служат признаком переселения души в другой мир, и Эмилия успокоилась навеки. Мистер Диксон, стоя на коленях, старался горячей молитвой облегчить своё переполненное сердце. Наконец он ему встал, подошёл к торговцу, и, взяв его за руку, сказал:
-- Друг мой, да послужит тебе этот случай напоминанием о вечности. Богу угодно было показать тебе всё нечестие твоих деяний. Сбрось ты с себя все грехи свои, и добрыми делами приготовься к покаянию. Сними оковы с этих несчастных созданий и скажи им, что они свободны!
-- Что вы говорите? Эх! -- да эта партия стоит десять тысяч долларов! -- сказал торговец, вовсе неприготовленный к такому практическому увещанию.
Не думайте, однако ж, чтоб торговец в этом отношении представлял собою поразительное исключение. Та же самая причина, только не так откровенно высказываемая, держит в руках сатаны многих чрезвычайно воспитанных, образованных, почтенных людей, которые охотно бы желали спасти свою душу, если б при этом не нужно было расставаться с роскошью.
-- Друг мой, -- сказал мистер Диксон, прибегая к словам строгого и непогрешимого мудреца всех времён, -- какая польза человеку, если он приобретёт целый мир и погубит свою душу?
-- Знаю, знаю, -- сказал торговец, не сомневаясь в истине этих слов, -- но в настоящем случае так трудно на это решиться. Впрочем, я подумаю. Мистер Бонни хочет купить Нэнс, и мне было бы жаль обмануть его ожидание. Подумаю об этом, непременно подумаю.
Мистер Диксон воротился на поляну около двух часов ночи и, поставив лошадь, отправился к палатке, устроенной для проповедников. Здесь, при самом входе, он встретил мистера Бонни, озарённого светом луны. Мистер Бонни спал внутри палатки; но надобно признаться, наводнённая народом палатка в ночное время представляет весьма душное и неудобное место для отдыха. Поэтому мистер Бонни вышел на свежий воздух и стоял у палатки в то самое время, когда к ней подходил мистер Диксон.
-- Откуда так поздно? -- сказал мистер Бонни.
-- Присмотрел за стадом в пустыне, на которое никто не обращает внимания, -- отвечал мистер Диксон и потом в печальных словах и мрачными красками описал сцену, которой был свидетелем. -- Мистер Бонни! -- говорил он, -- знаете ли вы, каким порокам и преступлениям вы покровительствуете? Здесь, например, вправо от нашего лагеря, находится партия скованных невольников, мужчин и женщин, совершенно невинных, но которых водят в оковах по нашему краю, которые служат нам позором перед лицом каждой христианской нации. На какие ужасные, гнусные преступления покушаются несчастные торговцы! Какой ад представляют собою эти торговые дома, где мужчины, женщины и дети обращаются в продажный товар, куда свет Евангелия никогда не проникает! Наконец, в одном из этих несчастных торговцев начинает пробуждаться сознание в преступных действиях: вы являетесь перед ним и оправдываете образ его действий, мастер Бонни, вы точно камень преткновения, о который спотыкаются души и стремглав падают в ад. Я не верю, что основою убеждениям вашим служит Ветхий Завет. Вы должны понимать, что те понятия не имеют отношения к такому рабству, какое мы видим в этой стране.
Восторженность, с которой мистер Диксон говорил, и благочестие, которым он всегда отличался, придавали словам его необыкновенную силу. Читатель не будет удивляться, если мы скажем, что мистер Бонни, восприимчивый и чувствительный, проливал слёзы, будучи тронут таким увещанием. Не будет удивляться он и тому, что спустя две недели, мистер Бонни прикупил к своей плантации от того же торговца трёх негров.
Прежде, чем толпы народа, собравшиеся на сход, разойдутся, мы должны описать ещё одну сцену. В поздний час ночи карета Гордона медленно тянулась по безмолвной, извилистой, лесной дороге. Гарри, ехавший позади, вдруг почувствовал, что кто-то наложил руку на узду его лошади. Изумлённый, он остановился.
-- Ах, Дрэд, это ты? Как это осмелился ты? Можно ли поступать до такой степени неблагоразумно! Как ты осмелился показаться здесь! ведь ты рискуешь жизнью.
-- Жизнью! -- сказал Дрэд; -- что такое жизнь? Кто любит свою жизнь, тот губит её. Господь сказал мне: "Иди"! Господь мне сильный и грозный защитник. Гарри, обратил ли ты внимание на некоторых людей, находившихся на собрании, на людей, у которых руки обагрены кровью ближнего, и которые, несмотря на это пятно, взывали к Господу,-- на проповедников, которые покупают нас и продают? Неужели этот народ взыскан любовью Господа? Я оставил на острове мёртвого негра, которого загрызли собаки. Его жена сделалась вдовою, его дети бесприютными сиротами!
-- Знаю, знаю, -- с мрачным видом сказал Гарри.
-- Знаешь и держишься их?
-- Пожалуйста, не говори об этом. Я не хочу изменить тебе, как не хочу кровопролития. Тебе известно, что моя госпожа мне родная сестра.
-- О да, это известно.
-- Я люблю Нину больше, чем самого себя. Я готов пролить за неё последнюю каплю крови, стать же в ряды противников её или её родных, я не соглашусь никогда, никогда!
-- Значит, хочешь служить Тому Гордону? -- сказал Дрэд.
-- Никогда! -- отвечал Гарри.
В течение нескольких секунд, Дрэд оставался безмолвным. Луна, прорезаясь между ветвями сосен, осветила его дикую, тёмную фигуру. Гарри заметил, что взор Дрэда устремлён был в чащу леса на какой-то невидимый предмет; зрачки Дрэда расширились и, оставаясь неподвижными, подёрнулись тусклой оболочкой. После минутного молчания он заговорил глухим, изменившимся голосом.
-- Серебряная струна ослабеет, и златая чаша разобьётся. Зарывайте могилу, зарывайте. Теперь, скорей... Иди ко мне, или он похитит жену твою.
-- Дрэд! Я тебя не понимаю, -- сказал Гарри. -- Что ты хочешь сказать?
И с этими словами он потряс его за плечи. Дрэд протёр глаза и устремил их на Гарри.
-- Я должен воротиться в берлогу, -- сказал он. -- Лисицы имеют свои норы, птицы -- свои гнёзда, а в обиталище драконов Господь открыл дорогу изгнанникам.
Сказав это, он бросился в чащу леса и в одну минуту скрылся из виду.