Цель в жизни.
Трудно описать сцену, которая происходила в библиотеке, после побега Гарри, Том Гордон в течение нескольких минут оставался совершенно без чувств. Клейтон и мистер Джекил начинали даже бояться за его жизнь, так что последний из них, не зная, что делать для приведения Тома в чувство, чуть не вылил ему на лицо все содержание огромной чернильницы; -- это средство было теперь так же кстати, как и наставления, которые за несколько минуть перед тем читал он Гарри. Клейтон, более обладавший благоразумием и хладнокровием, протянул руку, позвонил в колокольчик и приказал подать воды. Через несколько секунд Том, однако же, очнулся и с бешенством вскочил на ноги.
-- Где этот бездельник? -- вскричал он и разразился бранью, которая заставила мистера Джекила расправить воротнички; а это обстоятельство служило у него приступом к небольшому увещанию.
-- Молодой мой друг, -- начал он.
-- Убирайтесь вы к чёрту со своими молодыми друзьями... Где Гарри, я спрашиваю...
-- Он убежал, -- сказал Клейтон спокойно.
-- Выпрыгнул в окно, -- прибавил мистер Джекил.
-- Чёрт возьми! Почему же вы его не удержали! -- вскричал Том, приходя в бешенство.
-- Если этот вопрос относится ко мне, -- сказал Клейтон, -- то я не вмешиваюсь в ваши семейные дела.
-- Вы вмешивались в них больше, чем бы следовало; -- но теперь этого не будет, -- грубо сказал Том. -- Впрочем, теперь не время объясняться; -- за этим бездельником надобно послать погоню! Он воображает, что убежит от меня... ха! ха! Посмотрим! Я покажу всем на нём такой пример, которого долго не забудут!
С этими словами он сильно позвонил.
-- Джим! Ты видел, как Гарри взял мою лошадь и уехал?
-- Видел, сэр.
-- Почему же ты, проклятый! Не задержал его?
-- Я думал, что его послал мастер Том!
-- Врёшь, собака! Ты совсем не то думал: ты знал, что он делал. Сию же минуту возьми лучшую лошадь и гонись за ним. Если ты его не поймаешь; то тебе же будет хуже! Или, постой, подай мне лошадь, я поеду сам.
Клейтон видел, что оставаться в Канеме на более продолжительное время было бесполезно. Он приказал оседлать себе лошадь и уехал. Том Гордон проводил его взглядом, исполненным ненависти и злобы.
-- Ненавижу этого человека, -- сказал он, -- но, если представится возможность, я постараюсь удружить ему.
Что касается до Клейтона, то он возвращался домой с самыми горькими чувствами. Некоторые люди устроены таким образом, что всякая несправедливость, которой они не в силах устранить, действует на них возмутительно и нередко доводит их до безрассудных поступков. Подобное устройство организма по справедливости можно назвать весьма неприятным, разумеется в житейских отношениях. Иные могут сказать такому человеку: " Какое тебе дело до чужой несправедливости? Ты не в состояния исправить это зло, и притом до тебя оно не касается". Но, несмотря на то, сила негодования нисколько от этого не ослабевает. К тому же Клейтон только что перенёс один из сильных кризисов в жизни.
Глубокое, исполненное странной, заманчивой таинственности чувство, которое питал он к любимому существу, -- чувство, как волна поднимавшееся в душе его и поглощавшее в течение некоторого времени, всю силу его бытия, -- разбилось вдребезги от одного удара о берег смерти, и вместе с тем разбило все лучшие мечты его и надежды. В беспредельной пустоте, наступающей за подобным кризисом, душа невольно стремится к чему-то, ищет, чем бы наполнить эту пустоту. Хотя сердце и говорит тогда, что никакое человеческое существо не может проникнуть в его опустелую и священную храмину, но вместе с тем оно избирает какую-нибудь цель, которая должна служить в своём роде заменой утраченного чувства. Точно так и Клейтон торжественно и со всею горячностью решился назначить себе целью в жизни -- борьбу с этой ужасной системой величайшей несправедливости, которая, подобно паразитному растению, пустила корни свои во все слои общества и высасывала оттуда всю благотворную влагу и все питательные соки Проезжая через глухие сосновые леса, он чувствовал, как жилы его наливались кровью и сердце билось, сильнее обыкновенного, от негодования и горячего желания достичь предположенной цели. В душе его пробуждалось то сознание своего могущества, которое иногда приходит к человеку, как вдохновение и заставляет его говорить: это будет по моему,-- или: этому не бывать,-- как будто бы он обладал возможностью изменить или исправить извилистый путь событий в история человечества. Сложением с себя звания адвоката, он публично протестовал против несправедливости закона, и таким образом сделал первый шаг к своей цели. Он и за это благодарил свою судьбу. Но после, что он должен был делать дальше? Каким образом сделать нападение на сильное, не доступное зло, каким образом достичь вполне своей цели, -- этого он решительно не знал. Клейтон менее, чем все другие в его положении, не знал, на какое предприятие он решался. Он принадлежал к старинной и уважаемой фамилии, и, как обыкновенно водится в таких случаях, ему во всех слоях общества, оказывали внимание и почтительно слушали его изречения. Тот, кто беззаботно спускается вниз по зеркальной поверхности быстрой и большой реки, не может измерить всей силы опасности, соображая вперёд, каких трудов будет стоить ему подняться вверх против течения. Он не знает, как велика будет сила потока, когда слабому веслу его нужно будет бороться с целой массой воды, сопротивляющейся его усилиям. Клейтон ещё не знал, что он был уже замечательным человеком; он не знал, что касался живой струны в обществе, коснуться которой общество никогда не позволит безнаказанно. Клейтон делал при этом величайшую ошибку, какую делали подобные ему люди, судя о человечестве по самим себе. Защиту преднамеренной несправедливости он приписывал исключительно невежеству и беспечности. По его мнению, для искоренения зла необходимо было только открыть глаза обществу и обратить общее внимание на этот предмет. На возвратном пути к дому, он перебирал в уме различные средства для искуснейшего открытия действий. Зло это не могло быть долее терпимо. Клейтон хотел принять на себя труд -- соединить и сосредоточить те неопределённые побуждения к добру, которые, как он полагал, существовали во всём обществе. Он хотел получить советы от умных людей, занимавших почётные места; хотел посвятить всё своё время путешествиям по штату, напечатать в газетах воззвание, вообще -- сделать всё, что только было во власти свободного человека, который желает отменить несправедливый закон. Полный таких предположений, Клейтон снова вступил в отеческий дом, после двухдневного, скучного переезда. Ещё будучи в Канеме, он написал своим родителям о смерти Нины и просил их не напоминать ему об этом предмете; а потому при встрече с родными, он ощущал в душе своей то тяжёлое, тупое страдание, которое становится ещё невыносимее, когда, при встрече с близким сердцу, нельзя облегчить себя высказав своё горе. Со стороны нежной, любящей матери Клейтона, это было ещё большим самоотвержением. Она хотела бы выразить сострадание, сочувствие, броситься на шею сына, вызвать наружу все его чувства и с ними смешать свои собственные. Но есть люди, для которых это невозможно, которым, по-видимому, назначено самой судьбой -- не жаловаться на свои страдания. Чувства этого нельзя назвать ни самолюбием, ни холодностью; это скорее какая-то роковая необходимость. В таком состоянии тело человека представляет собою мраморную темницу, в которой душе как будто суждено оставаться в совершенном одиночестве, страдать и томиться. Это, можно сказать, -- последнее торжество любви и великодушия, последняя дань любящего сердца предмету его обожания, -- чувство тяжёлое, но в котором иные натуры находят удовольствие. Горесть Клейтона можно было измерить только горячностью и энергией, с которыми он стремился к своей цели, долженствовавшей наполнить пустоту души его.
-- Я не предвижу успеха в твоём предприятии, -- сказал судья Клейтон сыну, -- это зло так укоренилось, что требует радикального исправления.
-- Иногда я сожалею, что Эдвард сделал такое начало, -- сказала мистрис Клейтон; этим началом он нанёс удар людским предрассудкам.
-- Такие удары необходимы нашему народу, для того, чтобы отклонить его в сторону от устарелой, пошлой рутины, -- возразил Клейтон. -- Укоренившиеся обычаи не дают нам замечать за собой недостатки, делают нас нечувствительными к нашим несправедливым поступкам; дайте человеку толчок и он начнёт думать и доискиваться причины этого толчка.
-- Но не лучше ли было бы, -- сказала мистрис Клейтон, -- удержать за собой личное влияние, чтобы распространять свои мнения с большею уверенностью и безопасностью? Тебе известно предубеждение против аболиционистов; -- а лишь только человек вздумает защищать уничтожение невольничества,-- его сейчас же назовут аболиционистом; влияние его тогда потеряно, и он ничего не в состоянии будет сделать.
-- Мне кажется, -- сказал Клейтон, -- во всех частях нашего штата найдётся множество людей, которые, именно из-за этого обстоятельства, говорят совсем не то, что думают и делают не то, что следовало бы им делать. Кто-нибудь должен же восстать против этого вопиющего зла, должен пожертвовать общественным к себе расположением.
-- Есть ли у тебя какой-нибудь определённый план, чтобы приступить к этому делу? --спросил судья Клейтон.
-- Первые понятия человека о подобном предмете, само собою разумеется, должны быть сбивчивы; но с своей стороны я бы полагал начать с того, чтобы восставить общественное мнение против несправедливости законов о невольничестве и через это изменить их.
-- Какие же именно постановления хотел бы ты изменить? -- спросил судья Клейтон.
-- Я дал бы невольнику право подавать жалобы на обиды и притеснения и быть законным свидетелем в суде. Я отменил бы закон, не дозволяющий невольникам получать образование, и запретил бы разлучать семейства.
Судья Клейтон задумался.
-- Но каким образом полагаешь ты восставить общественное мнение против закона о невольничестве? -- спросил отец Эдварда после непродолжительного молчания.
-- Я должен обратиться прежде всего к протестантскому духовенству, -- отвечал Клейтон.
-- Конечно, ты можешь обратиться; но что из этого будет?
-- Эта реформа, -- сказала мистрис Клейтон, -- так очевидно вызывается справедливостью, человеколюбием и духом нынешнего века, что в пользу её будет общее движение между всеми добрыми людьми; -- в этом я уверена.
Судья Клейтон не отвечал. Бывают случаи, когда молчание делается самым неприятным выражением несогласия, -- потому что оно не допускает никаких возражений.
-- По моим понятиям, -- сказал Клейтон, -- в этой реформе, во-первых, должно уничтожить все те постановления, касательно быта невольников, которые клонятся к тому, чтобы поддерживать в них невежество и безнравственность и чтобы сделать невозможным развитие в них чувства самоуважения. Во-вторых, должно позволить эмансипацию рабов тем владельцам, которые будут иметь к тому расположение и представят верное обязательство за сохранение доброй нравственности в своих слугах. Тогда они могут держать невольников, но не иначе, как в качестве наёмных людей. При этом условии эмансипация совершится постепенно; нужно только, чтобы известные владельцы положили начало, и, поверьте, примеру их последуют прочие. Первый же опыт в весьма непродолжительное время докажет всю выгоду свободного состояния. В этом случае, если владелец и понесёт убытки, то разве только при самом начале реформы. Но и эти убытки будут ничтожны. В течение жизни моей я встречал множество добрых людей, которые втайне негодуют на учреждение невольничества, на злой несправедливость, истекающие из этого учреждения, и которые охотно променяли бы своё значение на всякую благоразумную меру, обещающую исправление и совершенное уничтожение этого зла.
-- Затруднение в том, -- сказал судья Клейтон, -- что система невольничества, пагубная в последствиях своих для общества, -- выгодна для отдельных лиц. В ней заключается источник их политического влияния и значения. Владельцы невольников -- большею частью аристократы, пользующиеся различными конституционными привилегиями. Общий интерес и общая опасность соединяет их вместе, против духа времени; -- чувство самосохранения не допустит никакой реформы. Как лицо отдельное, каждый владелец с радостью согласится на несколько перемен, которые ты предложишь; но соединённые вместе, в одно целое, они с разу увидят, что всякая перемена в этом учреждении опасна для прочных оснований системы, от которой зависит их политическое значение. Поэтому они будут сопротивляться тебе при самом начале, не потому, чтобы они не хотели реформы,-- многие из них готовы оказать содействие в пользу справедливости,-- но потому, что они не в состоянии сделать какую либо уступку. Они будут терпеливы в отношении к тебе, будут даже сочувствовать тебе, пока ты ограничишься одним выражением чувств; но лишь только твои усилия произведут хотя самое лёгкое волнение в обществе, тогда, мой сын, ты увидишь человеческую натуру совершенно в новом виде и узнаешь о человечестве гораздо больше, чем знаешь теперь.
-- И прекрасно, -- сказал Клейтон, -- чем скорее, тем лучше.
-- Но, Эдвард, -- сказала мистрис Клейтон, -- если ты намерен начать с духовенства, то почему бы тебе не обратиться к твоему дяде Кушингу и не попросить его советов? Этот человек из всех протестантов в нашем штате имеет самое большое влияние, и я часто слышала, как он оплакивал бедствия, проистекающие от невольничества. Он рассказывал мне ужасные факты о влиянии этого учреждения на характер его прихожан, -- как из невольников, так и из свободных сословий.
-- Конечно, -- сказал судья Клейтон, -- твой брат может рассказывать подобные вещи; он будет оплакивать бедствия невольничества -- в частных кружках; он сообщит тебе множество фактов; но в деле уничтожения зла -- на авторитет нечего рассчитывать.
-- Неужели же ты думаешь, что он не согласится помочь в этом деле?
-- Не согласится, -- отвечал судья Клейтон, -- потому что дело это непопулярно.
-- Так ты полагаешь, что брат мой побоится исполнить свой долг из страха лишиться популярности?
-- Твой брат должен заботиться об интересах своей церкви, -- под этим он разумеет пресвитерианскую организацию, -- и потому ответит, что ему нельзя рисковать своим влиянием. Тоже самое скажет каждое главное лицо других отраслей протестантской веры. Приверженцы епископальной церкви, методисты, анабаптисты, -- все они одинаково заботятся об успехах своей церкви. Никто из них не решится защищать непопулярное дело, из опасения, что другие секты воспользуются этим и приобретут расположение народа. Никто из них не одобрит такой непопулярной реформы, как эта.
-- Я, со своей стороны, не вижу тут непопулярности, -- сказала мистрис Клейтон, -- это, по моему мнению, одна из благороднейших и необходимейших реформ.
-- Несмотря на то, -- сказал судья Клейтон, -- она будет представляться в самом невыгодном свете. Слова: уничтожение рабства, возмущение, фанатизм, -- посыплются градом. Буря будет соразмерна действительной силе волнения и кончится, всего вероятнее, изгнанием Эдварда из штата.
-- Папа, -- сказал Клейтон, -- мне бы не хотелось думать, что люди так дурны, как вы их представляете, особенно люди религиозные.
-- Я вовсе не представляю их дурными, -- отвечал судья Клейтон. -- Я упомянул только о фактах, которые очевидны для всякого.
-- Но, -- сказал Клейтон; -- разве протестантская церковь древних времён не боролась с целым светом? Религия всегда и везде должна стоять в главе общества, должна управлять им и наставлять в добродетели и истине.
-- Об этом слова нет, -- сказал судья Клейтон. -- Однако же, я полагаю, на деле ты сам увидишь всё это в том виде, в каком я представил. Чем была протестантская церковь в древние века и чем она должна быть в настоящее время, -- это два вопроса, которые вовсе не идут к делу при наших практических соображениях. Я смотрю на вещи, как они есть. Ложные предположения и ожидания никогда ещё не приносили пользы.
-- Боже мой! -- сказала мистрис Клейтон, -- до какой степени холодны и бездушны все эти судьи и адвокаты! Я уверена, что Эдвард найдёт в моём брате человека, готового помочь ему и словом и делом.
-- Дай Бог! Этому я буду душевно рад, -- сказал судья Клейтон.
-- Я сейчас же напишу ему, -- продолжала мистрис Клейтон, -- Эдвард поедет и поговорит с ним. Не унывай, Эдвард! Инстинкты женщины заключают в себе пророческую силу. Во всяком случае, мы, женщины, будем поддерживать тебя до последней крайности.
Клейтон вздохнул. Он вспомнил записку Нины и подумал: какое это было благородное, великодушное существо. И, подобно легкому дыханию увядшей розы, неясное воспоминание о ней, казалось, говорило ему: "Не оставляй этого дела"!