Перевод В. Азова
-- И вы думаете, полковник, что ваш храбрый Коултер согласится поставить здесь хоть одну из своих пушек? -- спросил генерал.
По-видимому, он задал этот вопрос не вполне серьезно; действительно, место, о котором шла речь, было не совсем подходящим для того, чтобы какой бы то ни было артиллерист, даже самый храбрый, согласился поставить здесь батарею. Может быть, генерал хотел добродушно намекнуть полковнику на то, что в последнее время он чересчур уж превозносил мужество капитана Коултера? -- подумал полковник.
-- Генерал, -- горячо ответил он, -- Коултер согласится поставить свои пушки где угодно, лишь бы они могли бить по нашим противникам, -- и полковник протянул руку по направлению к линии неприятеля.
-- Тем не менее, это единственное место для батареи, -- сказал генерал.
На этот раз он говорил совершенно серьезно.
Место, о котором шла речь, представляло собою углубление, впадину в крутом гребне горы; мимо него проходила проезжая дорога; достигнув этой наивысшей своей точки крутым извилистым подъемом, дорога делала столь же извилистый, но менее крутой спуск в сторону неприятеля. На милю направо и налево хребет, хотя и занятый пехотой северян, залегшей сейчас же за острым гребнем и державшейся там словно одним давлением на нее воздуха, не представлял ни одного местечка для постановки орудий; оставалось единственное место -- это углубление, а оно было настолько узко, что было сплошь занято полотном дороги. Со стороны южан этот пункт контролировали две батареи, установленные на возвышении за ручьем, за полмили отсюда. Все пушки южан, за исключением одной, были замаскированы деревьями фруктового сада; лишь одна -- и это казалось почти наглостью -- стояла как раз перед довольно величественным зданием -- усадьбою плантатора. Позиция, которую занимала эта пушка, была довольно безопасной, но только потому, что федеральной пехоте было запрещено стрелять. Таким образом "Коултерово ущелье", как прозвали потом это место, отнюдь не могло привлечь в этот прекрасный солнечный день артиллеристов в качестве позиции, на которой "прямо хотелось бы разместить батарею".
Несколько лошадиных трупов валялось на дороге, да столько же человеческих тел было сложено рядом сбоку от полотна и немного дальше, на скате горы. Все они, за исключением одного, были кавалеристами и принадлежали к авангарду северян. Один был квартирмейстером. Генерал, командовавший дивизией, и полковник, начальник бригады, со своими штабами и эскортом выехали в ущелье, чтобы взглянуть на неприятельские пушки, которые тотчас же скрылись за высокими столбами дыма. Не было никакого расчета долго наблюдать за этими пушками, обладавшими, по-видимому, способностями каракатицы, скрывающейся, как известно, когда ее преследуют, в туче выпускаемой ею из желудка черной жидкости. В результате этого кратковременного наблюдения и последовал диалог между генералом и полковником, с которого началось наше повествование.
-- Это единственное место, -- повторил задумчиво генерал, -- откуда можно обстрелять их.
Полковник взглянул на него с серьезном видом:
-- Но здесь есть место только для одной пушки, генерал, -- одной против двенадцати.
-- Это правда -- не более чем для одной, -- сказал генерал с гримасой, которая лишь с большой натяжкой могла быть истолкована как улыбка. -- Но зато ваш храбрый Коултер -- сам целая батарея.
Теперь нельзя уже было не почувствовать иронии. Это разозлило полковника, но он не нашелся, что ответить. Дух воинской дисциплины не очень-то поощряет возражения, не говоря уже о споре.
В этот момент молодой артиллерийский офицер медленно поднимался верхом по дороге в сопровождении горниста. Это был капитан Коултер. Ему было не больше двадцати трех лет. Он был среднего роста, но очень строен и гибок. Его посадка на лошади чем-то напоминала посадку штатского. Лицо его обращало на себя внимание: худое, с горбатым носом, серыми глазами, с маленькими белокурыми усиками и с длинными, развивающимися, светлыми волосами. В костюме его заметна была нарочитая небрежность. Фуражка на нем сидела набок, мундир был застегнут только на одну пуговицу, у пояса, так что из-под него был виден большой кусок белой рубашки, довольно чистой, учитывая условия походной жизни. Но эта небрежность ограничивалась только костюмом и манерами капитана, лицо же его выражало напряженный интерес к окружающему. Его серые глаза, бросавшие от времени до времени острый взгляд по сторонам и шнырявшие кругом, как лучи прожектора, были большей частью обращены вверх -- к точке небесного свода над ущельем; впрочем, это продолжалось только до тех пор, пока он не поднялся на вершину; тут уже нечего было смотреть вверх. Поравнявшись с дивизионным и бригадным командирами, он механически отдал честь и хотел было проехать мимо, но движимый каким-то внезапным побуждением полковник сделал ему знак остановиться.
-- Капитан Коултер, -- сказал он, -- на той вершине у неприятеля поставлено двенадцать пушек. Если я правильно понял генерала, он предлагает вам поставить здесь одну пушку и обстрелять их.
Наступило тягостное молчание; генерал тупо смотрел, как вдали какой-то полк медленно взбирался в гору, пробираясь сквозь густой кустарник; разбившись на куски, полк напоминал разорванное, волочащееся по земле облако голубого дыма. Коултер, казалось, не видел генерала. Вдруг капитан заговорил, медленно и с видимым усилием:
-- Вы сказали на той вершине, напротив, сэр? Пушки поставлены, значит, близко от дома?
-- А, вы проезжали по этой дороге? Да, около самого дома.
-- И это... необходимо... обстрелять их? Категорический приказ?
Он заметно побледнел и говорил хриплым голосом. Полковник был удивлен, ошеломлен. Он украдкой взглянул на генерала. Правильное неподвижное лицо генерала ничего не выражало и казалось отлитым из бронзы. Минуту спустя генерал уехал, сопровождаемый своим штабом и свитой. Первым побуждением уничтоженного и негодующего полковника было арестовать капитана Коултера, но последний шепотом сказал несколько слов своему горнисту, отдал честь полковнику и поехал прямой дорогой к ущелью; скоро его силуэт обрисовался на самой высшей точке дороги; на коне, с полевым биноклем у глаз, он был четок и недвижен на фоне неба, как конная статуя. Горнист помчался вниз по дороге, в противоположном направлении, и скрылся за деревьями. Скоро звук его трубы раздался в кедровой чаще, и через невероятно короткий промежуток времени пушка вместе с зарядным ящиком, запряженные каждые шестью лошадьми и в сопровождении полного комплекта прислуги, выехали, грохоча и подпрыгивая, на склон горы; люди подхватили пушку, окруженную облаком пыли, бесформенную в своем чехле, и покатили ее на руках к роковому месту на гребне, среди трупов павших лошадей.
Взмах руки капитана, несколько странных и быстрых движений прислуги, и прежде, может быть, чем пехота, расположившаяся вдоль дороги, перестала слышать грохот ее колес, большое белое облако покатилось вниз по холму, и, при оглушительном звуке отдачи, бой в "ущелье Коултера" начался.
Мы не намерены передавать все подробности и весь ход этого страшного поединка -- поединка, различные моменты которого отличались только степенью отчаяния. Почти в тот же самый момент, когда пушка Коултера бросила свой облачный вызов, двенадцать ответных клубов дыма взметнулись кверху из-за деревьев, окружавших дом плантатора, и гул, в двенадцать раз более сильный, загремел в ответ, как расколотое эхо. Начиная с этого момента и вплоть до конца федеральные канониры вели свой безнадежный бой среди раскаленного металла, летевшего быстрее молнии, несшего своим прикосновением смерть.
Не желая смотреть на людей, которым он не мог помочь, и быть немым свидетелем бойни, которую он не мог прекратить, полковник взобрался на вершину, на четверть мили левее; само ущелье было оттуда не видно, а клубы черно-красного дыма, вылетавшие из него, придавали ему сходство с кратером огнедышащего вулкана. В полевой бинокль полковник видел и неприятельские пушки и, поскольку это было возможно, следил за результатами стрельбы Коултера... если только сам Коултер был еще жив и если это еще он руководил стрельбой. Полковник увидел, что федеральные артиллеристы, не обращая внимания на те пушки, местоположение которых выдавали только выбрасываемые ими клубы дыма, сосредоточили все свое внимание на одной пушке, стоявшей на открытом месте -- на лужайке против дома плантатора. Над этим дерзким орудием и вокруг него то и дело разрывались гранаты с небольшими промежутками в несколько секунд. Некоторые снаряды попали в дом, о чем можно было судить по тонкой струе дыма, поднимавшейся над разбитой крышей. Фигуры распростертых на земле убитых людей и лошадей были отчетливо видны.
-- Если наши ребята делают такие дела с одной пушкой, каково им выносить стрельбу их двенадцати орудий? -- сказал полковник стоявшему поблизости адъютанту. -- Спуститесь и передайте командиру орудия, что я поздравляю его с меткостью стрельбы.
Повернувшись к другому офицеру, он прибавил:
-- Вы заметили, как неохотно подчинился распоряжению начальства Коултер?
-- Да, сэр, заметил.
-- Ну так, пожалуйста, ни слова об этом. Не думаю, чтобы генерал поставил ему это в вину. Интересно, как генерал объяснит себе свое собственное поведение. Чего он хотел? Доставить арьергарду отступающего неприятеля развлечение?
Снизу подходил молодой офицер; он, тяжело дыша, взбирался по крутому подъему. Едва успев отдать честь, он проговорил, с трудом переводя дух:
-- Полковник, меня прислал полковник Хармон -- сообщить вам, что неприятельские пушки находятся на расстоянии ружейного выстрела от наших позиций, и многие из них отчетливо видны с нескольких пунктов занимаемой нами высоты.
Бригадный командир взглянул на офицера совершенно безучастно.
-- Это мне известно, -- спокойно ответил он.
Молодой адъютант был, по-видимому, озадачен.
-- Полковник Хармон хотел бы иметь разрешение заставить их замолчать, пробормотал он.
-- Я бы тоже хотел этого, -- продолжал тем же тоном полковник. Передайте мой привет полковнику Хармону и скажите ему, что приказ генерала не открывать стрельбы из ружей остается в силе.
Адъютант отдал честь и ушел. Полковник повернулся на каблуках и опять посмотрел на неприятельские пушки.
-- Полковник, -- сказал начальник штаба, -- я не знаю, должен ли я говорить, но тут что-то неладное. Вам известно, кстати, что капитан Коултер -- уроженец Юга?
-- Нет! Неужели это правда?
-- Я слышал, что этим летом дивизия, которой командовал наш генерал, несколько недель стояла лагерем по соседству с усадьбой капитана Коултера и...
-- Слушайте! -- прервал его полковник, поднимая руку. -- Вы слышите это?
"Это" -- было молчание пушки федералистов. И "это" слышали все: штаб, ординарцы, пехота, расположившаяся позади гребня; все "слышали" это и с любопытством смотрели в сторону кратера, откуда теперь не поднималось ни одного облака дыма, за исключением редких дымков от разрывавшихся там неприятельских снарядов. Затем послышался звук трубы, потом слабый стук колес; минуту спустя канонада возобновилась с удвоенной силой. Подбитая пушка была заменена новой.
-- Так вот, -- сказал офицер, продолжая прерванный рассказ, -- генерал познакомился с семьей Коултера. И вот тут вышла какая-то история -- я не знаю точно, в чем было дело, -- с женой Коултера. Она была сецессионисткой { Сецессионисты -- так именовались сторонники отделения южных штатов от США во время гражданской войны 1861-1865 годов; целью устроенного ими мятежа было провозглашение Конфедеративных Штатов Америки (Прим. ред.). }, как и все они, за исключением самого Коултера. Была жалоба в главный штаб армии, и генерала перевели в эту дивизию. Очень странно, что батарея Коултера была впоследствии причислена к нашей дивизии.
Полковник встал с камня, на котором они сидели. В глазах его вспыхнуло благородное негодование.
-- Слушайте, Моррисон, -- сказал он, глядя прямо в лицо своему болтливому штаб-офицеру. -- Вы слышали эту историю от порядочного человека или от какого-нибудь сплетника?
-- Я не желаю говорить, каким путем я узнал это, если это не является необходимым, -- ответил офицер, слегка покраснев. -- Но я ручаюсь вам головой, что все это в главных чертах верно.
Полковник повернулся к небольшой группе офицеров, стоявших в стороне от них.
-- Лейтенант Вильяме! -- закричал он.
Один из офицеров отделился от группы и, выступив вперед и отдав честь, произнес
-- Простите, полковник, я думал, что вас известили. Вильяме убит там, внизу, снарядом. Что прикажете, сэр?
Лейтенант Вильяме был тем самым офицером, которому выпала честь передать командиру батареи поздравление полковника с меткой стрельбой.
-- Идите, -- сказал полковник, -- и прикажите немедленно убрать орудие. Стойте! Я пойду с вами.
Он пустился почти бегом по склону по направлению к ущелью и рисковал сломать себе шею, прыгая по камням и пробираясь сквозь заросли; его спутники следовали за ним в беспорядке. У подошвы горы они сели на ожидавших их лошадей, поехали крупной рысью, сделали поворот и въехали в ущелье. Зрелище, представившееся их глазам, было ужасно.
Углубление, которое было достаточно широко для одной пушки, было загромождено обломками, по крайней мере, четырех орудий. Офицеры увидели, как замолкла последняя подбитая пушка, -- не хватало людей, чтобы быстро заменить ее новой. Обломки валялись по обе стороны дороги; люди старались очистить место посредине, по которому палила теперь пятая пушка. Что касается людей, то они казались какими-то демонами. Все были обнажены до пояса, их грязная кожа казалась черной от пороха и была испещрена кровавыми пятнами; они были без шапок. Их движения, когда они действовали банником, напоминали движения сумасшедших. Они упирались опухшими плечами и окровавленными руками в колеса орудия каждый раз, когда оно откатывалось, и подкатывали тяжелую пушку назад на ее место. Команды не было слышно: в этом ужасном хаосе выстрелов, рвущихся снарядов, звенящих осколков и летающих щепок никакой голос не мог бы быть услышан. Офицеры -- если они тут и были не отличались от солдат; все работали вместе, пока не погибали. Прочистив пушку, ее заряжали; зарядив, ее наводили и стреляли. Полковник заметил нечто новое для него в военной практике -- нечто страшное и противоестественное: жерло пушки было в крови! Не имея долгое время воды, люди обмакивали губку в кровь своих убитых товарищей, которой натекли уже Целые лужи. Во время работы не было никаких пререканий. Каждый ясно знал, что ему делать. Когда один падал, другой, казалось, вырастал из-под земли на месте мертвеца, чтобы пасть в свою очередь.
Вместе с погибшими пушками лежали погибшие люди -- около обломков, под ними и наверху; а позади, за дорогой, -- страшная процессия! -- ползли на руках и коленях раненые, которые еще могли двигаться. Полковнику, -- он из сострадания послал свою свиту правее, -- пришлось давить копытами своего коня тех, смерть которых не вызывала сомнений, для того, чтобы не раздавить тех, в которых еще теплилась жизнь. Он спокойно прокладывал себе путь в этом аду, проехал вдоль орудия и, ослепленный дымом последнего залпа, коснулся наощупь щеки какого-то человека, державшего банник. Тот после этого упал (ибо счел себя убитым), думая, что в него попал снаряд. Какой-то чудовищный демон преисподней выскочил из дыма, чтобы занять его место, но остановился и посмотрел на всадника каким-то нездешним взглядом: зубы его сверкали белизной из-за черных губ; глаза, горящие и расширенные, сверкали как уголья, под его окровавленным лбом. Полковник повелительным жестом указал ему назад. Демон поклонился в знак повиновения. Это был капитан Коултер.
Одновременно с жестом полковника, прекратившим канонаду, тишина воцарилась на всем поле сражения. Снаряды не летали больше в это ущелье смерти; неприятель также прекратил канонаду. Его армия ушла уже несколько часов назад, и командир арьергарда, удерживавший эту опасную позицию такое долгое время в надежде прекратить огонь федералистов, в этот момент сам прекратил канонаду.
-- Я не имел представления о размерах моей власти, -- шутливо говорил кому-то полковник, направляя свой путь к вершине, чтобы узнать, что же случилось на самом деле.
Час спустя его бригада расположилась бивуаком на неприятельской территории, и зеваки рассматривали с некоторым страхом, как какие-то священные реликвии, десятки валяющихся раскоряченных мертвых лошадей и три подбитых пушки.
Мертвых унесли; их истерзанные, изувеченные тела дали бы победителям слишком большое удовлетворение.
Разумеется, полковник и офицеры остановились в доме плантатора. Правда, он довольно сильно пострадал от огня, но все же это было лучше, чем ночевать под открытым небом. Мебель была опрокинута и поломана. Стены и потолок в некоторых местах были совершенно разрушены, и всюду чувствовался запах порохового дыма. Но кровати, сундуки, полные дамских нарядов, и буфет с посудой сравнительно уцелели. Новые постояльцы устроились на ночь довольно комфортабельно, а уничтожение батареи Коултера дало им интересную тему для разговоров.
Во время ужина в столовую вошел ординарец и попросил разрешения поговорить с полковником.
-- В чем дело, Барбур? -- добродушно спросил полковник, не расслышав.
-- Полковник, в погребе что-то неладно. Не знаю, в чем дело, но там кто-то есть. Я пошел было туда поискать чего-нибудь...
-- Я сейчас спущусь и посмотрю, -- сказал один из штаб-офицеров, вставая.
-- Я тоже пойду, -- сказал полковник. -- Пусть другие остаются. Веди нас.
Они взяли со стола подсвечник и спустились по лестнице в подвал; ведший их ординарец дрожал от страха. Свеча давала очень слабый свет, но, как только они вошли, она осветила человеческую фигуру. Человек сидел на камне, прислонившись к потемневшей каменной стене, около которой они стояли; колени его были подняты, а голова наклонена вперед. Лица, повернутого к ним в профиль, не было видно, поскольку человек так сильно наклонился вперед, что его длинные волосы закрывали ему лицо; и -- странная вещь -- борода, иссиня-черного цвета, падала огромной спутанной массой и лежала на полу у его ног. Офицеры невольно остановились; полковник, взяв свечу из дрожащих рук ординарца, подошел к человеку и внимательно всмотрелся в него. Длинная черная борода оказалась волосами мертвой женщины. Женщина сжимала в руках мертвого ребенка. Оба лежали в объятиях мужчины, который прижимал их к груди и губам. Кровь была на волосах женщины; кровь была на волосах мужчины. Неподалеку лежала оторванная детская нога. В выбитом земляном полу подвала было углубление -- свежевырытая яма, в которой лежал осколок снаряда с зазубренными с одной стороны краями.
Полковник поднял свечу как можно выше. Пол в комнате над подвалом был пробит, и расщепленные доски свесились вниз.
-- Этот каземат -- ненадежное прикрытие от бомб, -- серьезно сказал полковник.
Ему даже не пришло в голову, что его оценка события грешит легкомыслием.
Некоторое время они молча стояли возле этой трагической группы: штаб-офицер думал о своем прерванном ужине, ординарец ломал голову, что могло бы заключаться в бочках, стоявших на другом конце погреба. Вдруг человек, которого они считали мертвым, поднял голову и спокойно взглянул им в лицо. Лицо его было черно как уголь; щеки его были словно татуированы -- от глаз вниз шли неправильные извилистые линии. Губы были серовато-белые, как у актера, загримировавшегося под негра. На лбу была кровь.
Штаб-офицер подался на шаг назад, ординарец отодвинулся еще дальше.
-- Что вы здесь делаете, любезный? -- спросил полковник, не двигаясь с места.
-- Этот дом принадлежит мне, сэр, -- был вежливый ответ.
-- Вам? Ах, я вижу. А это?
-- Моя жена и ребенок. Я -- капитан Коултер.