A Watcher By The Dead (1889).

Переводчик В. Азов

Первая публикация перевода: Бирс А. Настоящее чудовище. - Л.: Время, 1926.

I

В комнате верхнего этажа пустующего дома, в той части Сан-Франциско, которую называют Северной стороной, лежало тело человека, покрытое простыней. Было около девяти часов вечера; комната тускло освещалась одной свечой. Несмотря на теплую погоду, окна были закрыты и шторы спущены, хотя не принято затруднять доступ свежего воздуха к покойнику.

Обстановка комнаты состояла всего лишь из трех предметов -- кресла, небольшой этажерки для книг, на которой стояла свеча, и длинного кухонного стола; да последнем и лежало тело человека. Все эти предметы, так же как и труп, были, по-видимому, только недавно внесены в эту комнату. Наблюдательный человек заметил бы, что ни на кресле, ни на этажерке, ни на столе не было ни пылинки, в то время как весь пол комнаты был покрыт густым слоем пыли, а в углах стен висела даже паутина.

Под простыней можно было различить контуры тела и даже резко заостренные черты лица: эта заостренность черт считается свойственной лицам всех вообще покойников, но на самом деле она характерна только для умерших от изнурительной болезни. Судя по тишине, царившей в комнате, можно было заключить, что она не выходит на улицу. Действительно, перед ее окнами возвышалась только скалистая стена, в которую упирался задний фасад этого выстроенного на косогоре дома.

Часы на соседней колокольне пробили девять. Они сделали это с таким ленивым равнодушием к бегу времени, что невольно напрашивался вопрос, зачем они вообще взяли на себя труд отбивать часы. С последним ударом единственная дверь в комнату отворилась, в нее вошел человек и быстро направился к покойнику. Дверь закрылась за ним, словно по собственной инициативе, послышался металлический скрип, словно от поворачиваемого с трудом ключа, и щелканье язычка замка, когда он вошел в свою лунку. За этим последовал шум шагов, удаляющихся по коридору, и вошедший, по-видимому, оказался взаперти. Подойдя к столу, он с минуту смотрел на труп, затем, пожав плечами, подошел к одному из окон и поднял штору.

На улице был полный мрак; стекла окна были покрыты пылью, но, стерев ее, человек увидел, что окно защищено решеткой из толстых железных брусьев, которые отстояли на несколько дюймов от стекла и были вделаны с обеих сторон в каменную кладку. Человек осмотрел второе окно. Оказалось то же самое. Это не произвело на человека большого впечатления; он даже не сделал попытки поднять раму. Если он был пленником, то, по-видимому, он принадлежал к разряду покладистых арестантов. Закончив осмотр комнаты, он уселся в кресло, вынул из кармана книгу, придвинул к себе этажерку, на которой стояла свеча, и начал читать.

Это был молодой человек лет не более тридцати, смуглый, гладко выбритый, с каштановыми волосами. У него было худощавое лицо с горбатым носом, широким лбом и резко выраженными нижней челюстью и подбородком, что, по мнению людей с такими челюстями и подбородками, свидетельствует о решительном их характере. Твердый взгляд его серых глаз не блуждал и всегда устремлялся в определенную точку. Теперь его глаза были прикованы к книге, но иногда он поднимал их и бросал взгляд в направлении покойника. Это происходило, по-видимому, не в силу зловещего притяжения, которое труп мог оказывать при данных условиях даже и на смелого человека, и не в силу сознательного протеста против чувства, которое могло охватить при таких условиях человека робкого. Молодой человек смотрел на труп с таким видом, будто какие-то места в книге вдруг пробуждали в нем интерес к окружающему. Этот страж мертвеца, без сомнения, исполнял свои обязанности вполне разумно и с подобающим хладнокровием. Почитав с полчаса, он, по-видимому, окончил главу и спокойно отложил книгу. Затем он встал, поднял этажерку, перенес ее в угол комнаты, поближе к окну, снял с нее свечу и вернулся к пустому камину, перед которым он раньше сидел. Минуту спустя он подошел к трупу на столе, приподнял покрывающую его простыню и откинул ее от головы; его взорам представилась масса темных волос и тонкое личное покрывало, сквозь которое черты лица покойника выступали еще резче. Заслонив глаза от свечки свободной рукой, он смотрел на своего недвижного товарища по заключению серьезным, спокойным взглядом. Удовлетворенный этим осмотром, он снова закрыл лицо покойника простыней и, вернувшись к своему креслу, снял с подсвечника несколько спичек, опустил их в боковой карман пиджака и уселся. Затем он вынул свечу из ее гнезда и критически оглядел ее, соображая, на сколько времени ее может хватить. Огарок был длиной не больше двух дюймов: через час он окажется в темноте! Он вставил огарок назад в подсвечник и задул свечу.

II

В кабинете врача на Керни-стрит вокруг стола сидели трое мужчин, пили пунш и курили. Время было позднее, около полуночи, но запас пунша был большой. Хозяином дома был старший из трех, доктор Хелберсон; они сидели в его квартире. Хелберсону было лет тридцать, остальные были еще моложе. Все трое были медики.

-- Суеверный страх, который живые испытывают перед мертвецами, -- сказал доктор Хелберсон, -- страх наследственный и, увы, неизлечимый. Мы не должны особенно стыдиться этого. Человек, который боится покойников, виноват в этом не больше, чем в том, что он унаследовал от своих родителей неспособность к математике или влечение ко лжи.

Остальные рассмеялись.

-- Значит, человек не должен стыдиться того, что он лгун? -- спросил младший из гостей, который был еще, в сущности, магистрантом и не получил еще диплома врача.

-- Мой милый Харпер, я ничего подобного не сказал, -- возразил доктор Хелберсон. -- Склонность ко лжи -- одно, а лганье -- совершенно другое.

-- Но разве вы полагаете, -- сказал третий собеседник, -- что это суеверное чувство, этот неразумный страх перед покойниками -- универсален? Я лично, например, не боюсь мертвецов. Я так думаю.

-- Тем не менее это чувство все же заложено в вашей природе. -- возразил доктор Хелберсон. -- Оно нуждается только в подходящих условиях, в "соответствующем сезоне", -- как это называет Шекспир, чтоб проявиться каким-нибудь весьма неприятным образом и открыть вам глаза. Разумеется, врачи и военные сравнительно меньше подвержены этому страху, чем остальные люди.

-- Врачи и военные? Отчего вы не прибавили палачей? Возьмем уж все категории профессиональных убийц.

-- Нет, милый Мэнчер! Суды не дают палачам возможности настолько свыкнуться со смертью, чтобы относиться к ней с полным равнодушием.

Молодой Харпер, вставший, чтобы достать из ящика буфета новую сигару, закурил ее, вернулся на свое место и задал в довольно высокопарном тоне вопрос:

-- Какие же, по-вашему, нужны условия, чтобы любой человек, родившийся от женщины, мог бы прийти к тяжелому сознанию своей причастности к этой общечеловеческой слабости?

-- Ну, -- ответил доктор Хелберсон, -- я полагаю, что, если бы человека заперли ночью в темной комнате наедине с трупом, в пустующем доме и не дали ему даже одеяла, чтобы он мог укрыться с головой, -- и он пережил бы эту ночь, не потеряв рассудка, -- он был бы вправе считать себя не рожденным женщиной и даже не продуктом кесарева сечения, как Макдуф.

-- Ну и нагромоздили же вы условий! -- воскликнул Харпер. -- Я думал, что вы никогда не кончите. Но хорошо! Я знаю человека, не врача и не военного, который примет все эти условия и пойдет на любое пари.

-- Кто он?

-- Его фамилия Джеретт, он недавно в Калифорнии, он мой земляк, из Нью-Йорка. У меня нет денег, чтоб примазать за него, но он-то охотно поставит за себя сколько угодно.

-- Откуда вы это знаете?

-- Да его хлебом не корми, только дай ему держать пари. А страх для него чувство неведомое. Страх представляется ему каким-то не то легким раздражением кожи, не то особого рода религиозной ересью.

-- А какой он из себя?

Хелберсон, по-видимому, заинтересовался.

-- Вылитый Мэнчер. Они могли бы сойти за близнецов.

-- Я принимаю пари, -- поспешно сказал Хелберсон.

-- Очень благодарен вам за комплимент, -- протянул Мэнчер, начавший уже дремать. -- А мне можно будет тоже примазать?

-- Надеюсь, не против меня? -- сказал Хелберсон. -- Мне не нужны ваши деньги.

-- Хорошо, -- сказал Мэнчер. -- Тогда я буду "трупом".

Остальные засмеялись.

Вам уже известно, какие последствия имел этот сумасбродный спор.

III

Мистер Джеретт потушил огарок свечи, чтобы сохранить его на случай какой-нибудь непредвиденной крайности. Он, вероятно, решил (сознательно или полусознательно), что хуже мрака ничего быть не может и что лучше поэтому сохранить возможность уйти от мрака, если положение станет невыносимым. Во всяком случае, было полезно сберечь небольшой запас света, хотя бы для того, чтобы взглянуть, когда захочется, на часы.

Задув свечу и поставив ее около себя на пол, он удобно устроился в кресле, откинулся назад и закрыл глаза, надеясь заснуть. Но тут его постигло разочарование. Никогда в жизни он еще не чувствовал себя менее склонным ко сну. Через несколько минут ему пришлось отказаться от этой попытки. Но что ему делать? Гулять? Разве он мог бродить ощупью в абсолютном мраке, рискуя ушибиться или, что еще хуже, наткнуться на стол и грубо потревожить покойника? Уж во всяком случае, у покойника есть право лежать спокойно и быть неприкосновенным для всего резкого и грубого. Джеретту почти удалось убедить себя, что именно это соображение не позволило ему рисковать столкновением со столом и прикрепило его к креслу.

Пока он раздумывал над этим, ему вдруг показалось, что на столе, где лежал покойник, раздался какой-то слабый звук; какого рода это был звук, он не сумел бы себе объяснить. Он не повернул головы -- какой смысл в полном-то мраке? Но он стал прислушиваться. Отчего же нет? И, прислушиваясь, он вдруг почувствовал головокружение и ухватился, чтобы не упасть, за ручки кресла. В ушах у него стоял странный звон; ему казалось, что у него лопается голова; одежда давила ему грудь. Все это смущало его. Может быть, это симптомы страха? Вдруг с протяжным сильным вздохом его грудь куда-то провалилась; он сделал глубокое вдыхание, которое вновь наполнило воздухом его истощенные легкие, и головокружение прошло. Он понял: очевидно, он так напряженно слушал, задерживая дыхание, что чуть не задохнулся. Это открытие неприятно поразило его. Он встал, оттолкнул кресло ногой и вышел на середину комнаты. Но в темноте далеко не пройдешь; он начал пробираться ощупью и, нащупав стену, добрался, следуя по ней, до угла, повернул, прошел мимо двух окон и здесь, в другом углу, с размаху наткнулся на этажерку и опрокинул ее. Шум испугал его. Это его раздосадовало. "Черт возьми, как я мог забыть, что здесь этажерка!" -- пробормотал он, нащупывая путь вдоль третьей стены к камину. "Надо навести порядок", -- сказал себе мистер Джеретт и начал шарить по полу за свечкой.

Найдя огарок, он зажег его и тотчас же взглянул на стол, где, само собой разумеется, ничто не изменилось. Этажерка валялась на полу: он забыл поставить ее на место. Он оглядел всю комнату, разгоняя глубокую тень колебаниями свечки в своей руке, и наконец, дойдя до двери, подверг ее испытанию, изо всех сил поворачивая и дергая ручку. Дверь не поддалась, и это, по-видимому, дало ему какое-то удовлетворение. Он даже еще крепче запер ее с помощью задвижки, которую он раньше не заметил. Вернувшись в кресло, он посмотрел на часы: половина десятого. Вздрогнув от удивления, он приложил часы к уху. Они не остановились. Свеча стала заметно короче. Он снова потушил ее и поставил ее около себя на пол.

Мистеру Джеретту было как-то не по себе. Он тяготился окружающей обстановкой и сердился на себя за это. "Чего мне бояться? -- думал он. -- Это нелепо и постыдно. Я не способен на такую глупость". Но мужество не вызывается решением: "Я буду храбрым" -- или сознанием, что момент настоятельно требует приложения мужества. Чем больше Джеретт осуждал себя, тем больше поводов находил он для своего осуждения. Все вариации, которые он мысленно разрабатывал на простую тему о безобидности мертвых, только усиливали в нем его душевный разлад. "Что же это! -- громко воскликнул он в мучительном томлении. -- Что же это! Неужели я, лишенный даже тени какого бы то ни было суеверия, я, не признающий бессмертия, я, более чем когда-либо убежденный, что будущая жизнь только праздная мечта, -- неужели я потеряю пари, честь и самоуважение, может быть, даже рассудок, из-за того только, что какие-то там мои предки, дикари, жившие в пещерах и берлогах, вбили себе в головы чудовищное представление, будто бы мертвецы бродят по ночам и будто бы..."

Мистер Джеретт ясно, безошибочно услышал за собой тихий, мягкий шум шагов: это были человеческие шаги, и они неуклонно и последовательно приближались к нему!

IV

На следующее утро, перед самым рассветом, доктор Хелберсон и его молодой друг Харпер медленно ехали в карете по улицам Северной стороны.

-- Вы все еще относитесь к мужеству и стойкости вашего приятеля с оптимизмом юности? -- спросил доктор. -- Вы думаете, что я проиграл пари?

-- Я убежден в этом, -- ответил Харпер. Он произнес это "убежден" с той чрезмерной энергией, которая служит иногда показателем неуверенности.

-- Желал бы от души, чтобы это было так!

Эти слова прозвучали серьезно, почти торжественно. Наступило минутное молчание.

-- Харпер, -- продолжал врач, и лицо его в изменчивом полусвете, который отбрасывали в карету уличные фонари, казалось сильно озабоченным, -- эта история тревожит меня. Если бы ваш приятель не обозлил меня своим презрительным отношением к моим сомнениям в его выносливости -- ведь это чисто физическое свойство--и холодной дерзостью своего требования, чтобы это был непременно труп врача, я не пошел бы на это. Если что-нибудь случится, мы погибли, и это будет вполне заслуженно.

-- А что может случиться? Даже если бы дело приняло серьезный оборот, чего я не допускаю, Мэнчеру пришлось бы только "воскреснуть" и объяснить все. С настоящим трупом из анатомического театра было бы хуже.

Из этого явствует, что доктор Мэнчер сдержал свое слово: это он был "трупом".

Пока карета ползла черепашьим шагом вдоль улицы, на которую она сделала уже сегодня два или три рейса, доктор Хелберсон упорно молчал. Наконец он заговорил:

-- Ну, будем надеяться, что, если Мэнчеру пришлось "воскреснуть из мертвых", он сумел проделать это деликатным образом. В этом случае оплошность могла бы только ухудшить положение.

-- Да, -- сказал Харпер, -- Джеретт мог убить его. Но, доктор, -- он взглянул на часы, в то время как экипаж проезжал мимо фонаря, -- уже почти четыре часа!

Минуту спустя они оба вышли из кареты и быстро направились к пустующему дому, принадлежавшему доктору Хелберсону, в котором они заперли мистера Джеретта, согласно условиям их безумного пари. Приближаясь к нему, они увидели человека, бежавшего им навстречу.

-- Не знаете ли вы, -- закричал он, останавливаясь, -- где мне найти врача?

-- А что случилось? -- спросил Хелберсон.

-- Идите, сами увидите, -- сказал человек, убегая.

Они ускорили шаг. Дойдя до дома, они увидели несколько человек, возбужденных и спешащих войти туда. В некоторых домах по соседству и на противоположной стороне были раскрыты окна, и оттуда выглядывали головы людей. Все эти люди задавали вопросы, не обращая внимания на вопросы других. Несколько окон со спущенными шторами были освещены: обитатели этих комнат одевались, чтобы спуститься вниз. Стоящий как раз перед дверью пустого дома уличный фонарь бросал на эту сцену слабый желтоватый свет и, казалось, говорил, что мог бы, если бы только захотел, обнаружить гораздо больше.

Харпер, смертельно бледный, коснулся рукой плеча своего спутника.

-- Все кончено для нас, доктор, -- сказал он в страшном волнении. -- Нам лучше не входить туда: мы должны притаиться

-- Я врач, -- спокойно возразил доктор Хелберсон, -- а врач, может быть, там нужен.

Они поднялись, на крыльцо и хотели войти. Дверь была открыта; уличный фонарь напротив освещал коридор. Он был переполнен народом. Несколько человек столпились на лестнице и, не имея возможности войти на площадку, ждали удобного случая. Все говорили, но никто не слушал. Вдруг на площадке наверху произошло странное смятение: какой-то человек выскочил из двери, выходящей на эту площадку, и побежал, не обращая внимания на тех, которые пытались задержать его. Он прорвался вниз, сквозь толпу перепуганных зевак, расталкивая их, прижимая одних к стене, заставляя других цепляться за перила; он хватал их за горло, наносил им бешеные удары, сбрасывал их с лестницы и наступал ногами на упавших. Его костюм был в полном беспорядке; он был без шляпы. Взгляд его диких блуждающих глаз казался еще страшнее его сверхчеловеческой силы. На его гладковыбритом лице не было ни кровинки, а волосы его были белы как снег.

Когда толпа на площадке перед лестницей, менее стиснутая, расступилась, чтобы дать ему пройти, Харпер бросился вперед.

-- Джеретт! Джеретт! -- закричал он.

Доктор Хелберсон схватил Харпера за шиворот и оттащил его назад. Человек посмотрел им в лицо, словно не видя их, выскочил через парадную дверь, скатился по ступенькам крыльца на тротуар и скрылся. Толстый полисмен, не имевший успеха, когда он пробовал пробить себе дорогу на лестнице, последовал через минуту за ним и бросился ему вдогонку; головы в окнах -- теперь исключительно женские и детские -- выкрикивали ему свои указания.

Пользуясь тем, что лестница теперь до некоторой степени очистилась, так как большинство зрителей кинулись на улицу, чтобы наблюдать за погоней, доктор Хелберсон поднялся в сопровождении Харпера. У двери в квартиру полицейский офицер преградил им дорогу.

-- Мы врачи, -- сказал доктор Хелберсон; их пропустили.

Комната была полна людей, столпившихся неясными силуэтами вокруг стола. Вновь прибывшие пробили себе дорогу и заглянули через плечи стоявших в первом ряду.

На столе лежал труп мужчины; нижняя часть его) тела была покрыта простыней; он был ярко освещен лучами круглого ручного фонаря, который держал полисмен, стоявший в ногах. Остальные, кроме столпившихся у изголовья, и сам полисмен тонули во мраке. Лицо у трупа было желтое, отталкивающее, кошмарное. Глаза были полуоткрыты и вывернуты кверху, нижняя челюсть отвисла, губы, подбородок и щеки были обрызганы пеной. Высокий мужчина, должно быть врач, склонился над трупом и просунул руку под рубашку. Он высвободил свою руку и вложил два пальца в открытый рот трупа.

-- Этот человек умер шесть часов назад, -- сказал он. -- Это дело подлежит судебному следствию.

Он вынул из кармана визитную карточку, передал ее полисмену и начал проталкиваться к выходу.

-- Очистите комнату -- прочь отсюда -- все! -- резко приказал блюститель порядка, и труп исчез, как будто его убрали, когда полисмен повернул свой фонарь, направляя его лучи в разные стороны, на лица зрителей. Эффект получился поразительный! Люди, ослепленные, смущенные, чуть не в паническом страхе, стремительно кинулись к дверям, толкая, давя друг друга, сбивая друг друга с ног, убегая, как порождения Ночи перед стрелами Аполлона. Полисмен безжалостно изливал свет своего фонаря на этих сбившихся в кучу людей. Захваченные течением, Хелберсон и Харпер были выметены из комнаты и низвергнуты по лестнице на улицу.

-- Боже мой, доктор! Я говорил вам, что Джеретт его убьет, -- сказал Харпер, как только они выбрались из толпы.

-- Говорили, -- ответил Хелберсон без видимого волнения.

Они шли молча, минуя квартал за кварталом. Дома на горе вырисовывались неясными силуэтами на сероватом фоне восточной стороны неба. Знакомые фургоны молочников уже замелькали по улицам; скоро на сцену должны были выступить разносчики булок; газетчик уже начал свой обход.

-- Мне кажется, милый юноша. -- сказал Хелберсон, -- что мы с вами за последнее время злоупотребляем утренним воздухом. Это нездорово: нам необходима перемена. Что вы сказали бы насчет поездки в Европу?

-- Когда?

-- Я не буду относиться к пароходам чересчур разборчиво. Я думаю, что сегодня в четыре часа пополудни будет еще не поздно.

-- Мы встретимся на пароходе, -- сказал Харпер.

V

Семь лет спустя двое мужчин сидели на скамейке в Мэдисон-сквере, в Нью-Йорке, и дружески беседовали. Третий человек, некоторое время наблюдавший за ними, оставаясь незамеченным, подошел к ним и, вежливо приподняв шляпу над белоснежными кудрями, сказал:

-- Виноват, джентльмены, но, если вам случалось убить человека своим пробуждением к жизни, для вас лучше всего обменяться с ним платьем и удрать при первой возможности.

Хелберсон и Харпер многозначительно переглянулись. Это обращение, по-видимому, позабавило их. Хелберсон приветливо посмотрел на незнакомца и ответил:

-- Это всегда было и моим планом. Я вполне согласен с вами насчет его преиму...

Он вдруг остановился, и лицо его покрылось мертвенной бледностью, Он воззрился на незнакомца с открытым ртом, и дрожь охватила все его тело.

-- А! -- сказал незнакомец. -- Я вижу, доктор, что вам нездоровится. Если вы не можете сами себя вылечить, доктор Харпер, наверное, поможет вам.

-- Кто вы, черт возьми? -- резко спросил Харпер. Незнакомец подошел ближе и прошептал, наклонившись к ним:

-- Я иногда называю себя Джереттом, но вам я по старой дружбе признаюсь, что я доктор Вильям Мэнчер.

Это открытие заставило обоих мужчин вскочить на ноги.

-- Мэнчер! -- воскликнули они в один голос, а Хелберсон прибавил:

-- Это правда, честное слово!

-- Да, -- сказал незнакомец с неожиданной улыбкой, -- это, несомненно, правда.

Он колебался, по-видимому, стараясь что-то вспомнить, а затем начал вдруг напевать популярный мотив. Он, очевидно, забыл об их присутствии.

-- Послушайте, Мэнчер, -- сказал Хелберсон, -- сообщите нам, что случилось в ту ночь с Джереттом, понимаете?

-- О да! С Джереттом, -- ответил Мэнчер. -- Странно, что я забыл рассказать вам об этом, -- я так часто об этом рассказываю. Видите ли, я догадался, слыша, как он сам с собой разговаривал, что он перепугался не на шутку. Поэтому я не мог удержаться от искушения "воскреснуть" и посмеяться над ним, но я, конечно, не ожидал, что он отнесется к этому так серьезно; честное слово, не ожидал. А потом... Ну, это была нелегкая штука -- поменяться с ним местами, а затем -- будьте прокляты вы! -- вы ведь не хотели меня выпустить.

Он произнес последние слова с безумной яростью. Оба друга испуганно отшатнулись.

-- Мы?.. Но... почему... почему? -- бормотал Хелберсон, совершенно теряя самообладание. -- Мы тут были ни при чем.

-- Разве вы не доктора Хелборн и Шарпер? (*) -- спросил сумасшедший, смеясь.

-- Моя фамилия, действительно, Хелберсон, а этот джентльмен -- мистер Харпер, -- сказал доктор, успокоившись. -- Но мы теперь не врачи, мы -- к черту все, любезнейший, -- мы игроки.

И это была правда.

-- Отличная профессия -- отличная, право. К слову сказать, я надеюсь, что Харпер уплатил вам за Джеретта, как подобает честному игроку? Прекрасная и весьма почтенная профессия, -- задумчиво повторил он, равнодушно удаляясь. -- Но я придерживаюсь своей старой профессии. Я высший чрезвычайный врачебный инспектор блумингдейлской психиатрической лечебницы; на меня возложена обязанность вылечить ее директора. Он совсем с ума спятил.

Примечание

Хелборн -- (англ. Hell-born) -- порождение (исчадие) ада, Шарпер (англ. Sharper) -- шулер. Тем самым, изменяя фамилии, Бирс прибегает здесь к игре слов.