ВЕДОМСТВА
При моих частых отлучках я терял контакт с некоторыми из моих колллег. То обстоятельство, что каждому из них я помог дослужиться в некоторых случаях с незначительной должности до министра и не обременял вмешательством в дела их ведомств, заставило меня переоценить их личное благожелательство ко мне. В текущие вопросы их ведомств я вмешивался очень редко и только тогда, когда видел опасность, что важные общественные интересы могут быть принесены в жертву интересам частного порядка. Так, например, я боролся против плана постройки на Рейне у Рейнгау[404] канала, который проектировался в интересах судоходства и на 30 лет превратил бы в болото русло реки между берегами и обеими подлежащими постройке плотинами; точно так же я отнесся и к плану проложить по Курфюрстендамм шоссе обычной ширины и застроить все остальное пространство вплоть до прежней дороги. В обоих случаях я помешал намерениям тех учреждений, которым эти вопросы были непосредственно подведомственны, и полагаю, что заслужил этим признание. Протекцией я также не докучал моим коллегам и подчиненным мне имперским учреждениям. По конституции мне полагалось принимать на службу всех почтовых, телеграфных и [имперских] железнодорожных чиновников и замещать все должности в отдельных имперских ведомствах. Едва ли, однако, я когда-либо потребовал от господина фон Стефана[405] или от кого-либо другого должность для рекомендуемого мною кандидата, хотя бы для почтальона. Нередко выступал я только против склонности моих коллег к новым важным законам и организациям, против склонности регламентировать, сидя за канцелярским столом, ибо я знал, что если не они сами, то их советники не знают меры в выдумывании законов и что многие из таких реферирующих советников по внутренним делам еще с экзаменов хранят проекты, которыми они пытаются осчастливить подданных империи, как только найдут согласного на это начальника.
Несмотря на мою сдержанность, большинство моих друзей по службе почувствовало после моей отставки точно облегчение от гнета. Во многих случаях это объясняется именно сопротивлением, которое я оказывал чрезмерному стремлению к бесполезным вмешательствам в наше законодательство.
В области школы я долго, но безуспешно боролся с теорией, согласно которой министр просвещения мог без законных оснований и независимо от уже имеющихся у школы средств устанавливать административным путем, без всякого учета платежеспособности, размеры обложения каждой общины в пользу школы. Эта всеобъемлющая власть, которой нет ни в одной другой отрасли управления, в некоторых случаях применялась так широко, что доводила общины до полного разорения. Основывалось такое положение не на законе, а на рескрипте прежнего министра вероисповеданий фон Раумера, подчинившего школьный бюджет предписаниям соответствующего отдела [провинциального] управления и в последней инстанции министру. Стремление при помощи закона закрепить этот министерский абсолютизм служило препятствием утверждению представляемых мне школьных законопроектов.
В области финансов мое согласие на какую-либо налоговую реформу всегда было обусловлено стремлением к тому, чтобы прямые налоги, взимающиеся вне зависимости от имущества плательщика, не послужили в дальнейшем масштабом для ежегодных надбавок. Если несправедливость, уже совершенную введением налогового обложения на землю и дома, нельзя было исправить, то ведь из этого не следует, что надо усугублять ее ежегодными надбавками. Мой последний коллега по министерству финансов Шольц, с которым я всегда жил в дружбе, разделял мой взгляд, но ему приходилось вести борьбу с парламентскими и министерскими затруднениями при исправлении ошибок; зато воинственность его советников получила, без сомнения, более широкое поле действия после моего ухода из государственного министерства.
Одно из моих требований, которое в течение многих лет не находило отклика в министерстве финансов, заключалось наряду с предложением ввести личные декларации о своих доходах еще в том, что следует облагать иностранные ценности выше германских; для германских ценностей это в известной мере являлось бы покровительственной пошлиной, а доходы, поступающие автоматически, облагались бы выше доходов, ежегодно зарабатываемых вновь.
В области сельского хозяйства прекращение якобы производившегося мною аграрного давления принесло пользу, главным образом, больным свиньям и эпидемиям рогатого скота, а также тем высшим и низшим чиновникам, которым выпала задача выступать перед парламентом и страной против агитационной лжи о вздорожании продовольствия. Уступчивость в этой области и облегчение железнодорожной связи Франции с Эльзасом, вновь отмененное после неприятного опыта в феврале 1891 г.[406], я считаю общим выражением боязни борьбы. Эта боязнь готова пожертвовать будущим ради некоторых удобств в настоящем. Обеспечить на долгое время дешевую свинину также нельзя вялым пренебрежением к опасности заражения, как нельзя добиться окончательного отрыва (die Loslosung) Эльзаса от Франции стремлением к популярности и мягким отношением к местным жалобам и пограничным затруднениям.
Что касается имперских ведомств, то с казначейством у меня были всегда хорошие отношения как во времена Шольца, так и Мальцана. Назначение этого ведомства ограничивалось оказанием поддержки рейхсканцлеру и предоставлением к его услугам технически обученных работников при совещаниях и соглашениях с прусским министром финансов. Решающей инстанцией в финансовых вопросах оставались прусский министр финансов и государственное министерство. Характер обоих [Шольца и Мальцана] позволял устранять разногласия без раздражения, путем честного обсуждения. Высказанное недавно в печати и действительно проведенное в жизнь мнение о возможности независимой финансовой политики рейхсканцлера или даже подчиненного ему имперского казначейства, с одной стороны, и прусского министра финансов, с другой стороны, в мое время считалось противоречащим конституции. Разногласия между этими инстанциями находили разрешение на коллегиальных совещаниях государственного министерства, в которое рейхсканцлер входил в качестве министра иностранных дел; а без предполагаемого или выраженного согласия государственного министерства он не был вправе от имени Пруссии голосовать в Союзном совете или вносить законопроекты.
Менее ясными были для меня отношения с имперским почтовым ведомством. Во время французской войны[407] имели место такие факты, которые чуть не привели меня к разрыву с господином фон Стефаном. Но уже тогда я был настолько убежден в его незаурядных способностях не только по вопросам его специальности, что с успехом защищал его от немилости его величества. Господин фон Стефан разослал своим подчиненным официальный циркуляр с приказом снабжать все военные госпитали во Франции определенными газетами, а в мотивировке этого приказа сослался на пожелания ее высочества кронпринцессы[408]. Я не знаю, в какой степени у него были на это основания, но тот, кто знал старого государя, может представить себе его настроение, когда через военные донесения он узнал об этом приказе почтового ведомства. [Политическая] окраска рекомендованных газет была такова, что уже только этого было бы достаточно, чтобы навлечь на Стефана немилость Вильгельма I. Но еще более раздражила государя ссылка на члена королевской семьи и именно на кронпринцессу. Я восстановил мир с его величеством. Потребность в высоком одобрении является одной из слабостей, тяготеющих над большинством незаурядных дарований. Я полагал, что слабости, сохраненные Стефаном с начала [его карьеры] и вплоть до перехода на высшие должности, будут постепенно отпадать, чем старше и важнее чином он станет. Я могу лишь пожелать, чтобы он в полном здоровье состарился на своем посту, и считал бы потерю такого человека трудно возместимой. Однако я подозреваю, что и он принадлежал к числу тех, кто почувствовал облегчение при моем уходе. Я всегда держался того мнения, что транспорт и почта должны вносить свою долю в государственные цели, и эта доля должна состоять из почтовых сборов и оплаты фрахта. Стефан больше патриот собственного ведомства, но в качестве такового он был настолько полезен не только своему ведомству и его чиновникам, но и империи, что едва ли это достижимо любому из его преемников. Из уважения к его блестящим способностям я всегда снисходительно относился к его самовольным действиям, даже тогда, когда они вторгались в мои полномочия канцлера и руководящего представителя Пруссии или когда он своим пристрастием к роскошным постройкам наносил ущерб финансовым достижениям.