Вторая половина XVII вѣка была эпохой величайшаго переворота для Франціи. Старая, давнишняя борьба Феодальнаго начала съ монархическимъ окончилась полной побѣдой въ пользу абсолютной власти. "L'état c'est moi" -- Лудовика XIV было послѣднимъ выраженіемъ личнаго произвола короля и окрѣпшей государственной централизація. На обломкахъ муниципальныхъ правъ и индивидуальной жизни является политическое единство, повитое интригами Ришелье, загрязненное корыстолюбіемъ Мазарини и облитое кровью безчисленныхъ жертвъ, безмолвно погибшихъ въ Бастиліи. Послѣ Фронды, послѣдняго демократическаго движенія среднихъ вѣковъ, какъ будто по магическому жезлу, встаетъ королевскій авторитетъ, окруженный внѣшнимъ блескомъ силы, побѣдъ, талантовъ, монументальной роскоши и ароматомъ лести. Наука, поэзія, искусство и церковная проповѣдь -- все преклоняется передъ кумиромъ новой власти, все ищетъ "ея милости и взгляда." Олицетвореніемъ этой эпохи былъ человѣкъ, любившій деспотизмъ съ какимъ-то религіознымъ чувствомъ. Воспитанный подъ руководствомъ хитраго кардинала, подъ вліяніемъ суевѣрной матери, въ кругу ханжей и придворныхъ лакеевъ, Лудовикъ XIV соединяетъ въ себѣ самые рѣзкіе контрасты. Гордый передъ народомъ, надменный передъ иностранными властителями, но смиренный въ кругу друзей и старыхъ аббатовъ, вѣжливый на словахъ съ преданными ему женщинами, но грубый съ ними на дѣлѣ, храбрый внѣ опасности, со трусъ передъ лицомъ ея, хитрый и откровенный, чивый на обѣщанія и неблагодарный, онъ семьдесятъ лѣтъ держитъ въ своей рукѣ судьбу народа. Характеръ его отпечатлѣвается на всѣмъ обществѣ, Въ этомъ обществѣ, потрясенномъ гражданскими смутами, съ убитой политической совѣстью, верховнымъ закономъ становится безусловная покорность одной волѣ. Въ немъ бродятъ разнообразные элементы: молодая отвага Донъ-Жуана съ рыцарствомъ Донъ-Кихота, шутовство Скапэна съ лицемѣріемъ Тартюфа; ножъ убійцы, кубокъ ада, клевета и интрига идутъ рядомъ съ великодушіемъ и честью. Дворъ дѣлается центромъ жизни; изъ него, какъ изъ волшебнаго заика, разсылаются во всѣ концы Франція полномочныя приказанія, награды безъ заслугъ, и казни безъ протеста. Отъ одного каприза больной головы или минутнаго раздраженія часто зависитъ участь многихъ ceмействъ и цѣлыхъ провинцій. Состоянія и люди возникаютъ съ баснословной быстротой или падаютъ отъ одного слова. Чувство законности и даже приличія, какъ будто, забыто. Съ постели грубаго и безобразнаго шута Ментенонъ переходитъ на постель самаго свѣтскаго короля, въ виду его жены и всего Парижа. Изъ піортской тюрьмы и бѣднаго захолустья латинскаго квартала она является вторымъ лицомъ монархіи. Однимъ словомъ, въ вѣнцѣ Лудовика XIV странно переплетаются розы съ репейникомъ, брилліанты съ слезами угнѣтенной страны. "Онъ принялъ Францію больную, замѣтилъ Болинброкъ, а оставилъ -- мертвую."
Разсматривая этотъ періодъ съ точки политической силы, основанной на военной и административной системѣ, нельзя не удивляться счастливому соединенію обстоятельствъ. По видимому все растетъ и зрѣетъ съ быстротою весенняго всхода; одно колоссальное предпріятіе смѣняется другимъ, и если не всегда удается, то всегда безмѣрно превозносится. Межъ тѣмъ, какъ сухопутныя войска, предводимыя умными полководцами, изумляютъ Европу успѣхомъ побѣдъ, на моряхъ является огромный флотъ, которому завидуютъ Англія и Голландія; Средиземное море сливается съ океановъ посредствомъ Лангсдокснаго канала; отъ Версальскихъ садовъ до колоннады Лувра рѣзецъ скульптора, кисть живописца импровизируютъ чудеса искусствъ; на сценѣ, послѣ пошлаго провинціальнаго фарса, даются произведенія Мольера и Расина, самый языкъ, очищенный бесѣдой литературныхъ кружковъ и общественнымъ вкусомъ, принимаетъ новыя граціозныя формы. Роскошь доведенная до безстыднаго мотовства, обращается въ непремѣнное условіе свѣтской жизни. Вмѣсто одного маршала, король окружаетъ себя восемью и увеличиваетъ придворный штатъ до восточныхъ размѣровъ. На шеѣ Монтеспанъ тѣмъ ярче горятъ алмазы и перлы, чѣмъ тягостнѣй -- общественные налоги. Кругомъ Парижа празднуются аѳинскіе вечера, за которыми нерѣдко обнажаются мечи, и голова врага покупается однимъ взглядомъ королевской любовницы, танцы возводятся въ науку; картежная игра заражаетъ всѣ классы; наслѣдственныя имѣнія и кучи луидоровъ ставятся на карту и, въ нѣсколько минутъ, переходятъ изъ рукъ въ руки ловкихъ спекуляторовъ. Мазарини бросаетъ въ одинъ вечеръ по пятисотъ тысячъ франковъ въ подарокъ своимъ гостямъ, а Фуке, наканунѣ паденія и ареста, даетъ королю обѣдъ, стоившій не менѣе ста двадцати тысячъ ливровъ,-- въ загородномъ донѣ, на устройство и обстановку котораго онъ истратилъ болѣе девяти милліоновъ.
Но за этими богатыми декораціями открывается совершенно иная картина. "Въ душѣ народа, по мнѣнію Джемса, незамѣтно происходила реформа, ложная по принципу, и гибельная по результату. Въ его понятіяхъ смѣшали свободу съ безумнымъ своеволіемъ, увѣривъ, что она -- врагъ всякаго законнаго авторитета." (The Life and Times of Louis XIV. By James, t. II стр. 286.) Въ такой политической школѣ, подъ тѣнью трона, воспитывалась живая Франція, усталая отъ сокрушительныхъ войнъ, бѣдная и разоренная. Провинціи, одна за другой, теряли прежнія права и привиллегіи. Долѣе всѣхъ боролись Бретань и Провансъ, но и онѣ, наконецъ, замолчали. Прекрасныя письма Севинье служатъ надгробной ихъ эпитафіей. Парламентъ, генеральные штаты и комунальное управленіе, постепенно исчезая въ королевской власти, обратились въ бездушныя корпорація, же имѣвшія ни уваженія въ общественномъ мнѣніи, ни гражданскаго мужества. "Подавленные всемогущимъ вліяніемъ, дѣйствующіе по приказанію избираемыхъ или губернатора, принуждаемые насильно подавать голосъ за назначенныхъ впередъ кандидатовъ, выборы сдѣлались трудными и безполезными. Ничего не можетъ быть отвратительнѣй въ этой пустой свободѣ, оставляемой деспотизмомъ, какъ справедливое сознаніе лицемѣрнаго употребленія ея. Малодушіе овладѣло всѣми; не хотѣли больше подавать мнѣнія, не имѣвшаго смысла...." (Une province sons Lonis XIV. Par А. Thomas, стр. 812.) Правда, по временамъ провинціи еще протестовали противъ королевскихъ эдиктовъ и стѣснительныхъ мѣръ, но эта оппозиція была больше эгоистической, чѣмъ народной, и находила, если не предателя, то отпоръ вооруженной силы. На мѣстѣ комунальной администраціи повсюду были введены продажныя должности; цѣной золота покупались самыя святыя обязанности -- суда и защиты невиннаго. Число чиновниковъ только по части юстиціи и финансовъ простиралось до 45,780; окладная цѣнность всѣхъ королевскихъ должностей равнялась 459,630,842 ливрамъ, правительство впрочемъ получало изъ этой суммы не болѣе 187,276,978 ливровъ; по одному этому можно судить; какое грабительство существовало въ управленія. Между тѣмъ это былъ одинъ изъ самыхъ обильныхъ источниковъ государственныхъ доходовъ. Вслѣдствіе развитія бюрократіи и упадка чувства справедливости, всякое покушеніе отстоятъ мѣстныя права или выгоды считалось государственнымъ преступленіемъ, и поборники общественныхъ интересовъ стали называться на оффиціальномъ языкѣ "канальей." Произволъ правительственныхъ органовъ былъ безграничный; воровство -- явное. Королю, окруженному гаремомъ любовницъ и множествомъ дѣтей нужны были деньги. "Подать, говорятъ Сисмонди, слѣдовала за податью; несостоятельный крестьянинъ подвергался военнымъ наказаніямъ; у него отнимали все земледѣльческое имущество, продавали его, и разоръ бѣдняка падалъ на его сосѣдей, которые были обязаны платить за него.... Каждый приходъ отвѣчалъ за своего неоплатнаго должника, и каждая провинція за свой приходъ." (Histoire des Franèais, par Sismondi, т. 25 стр. 328.) И за всѣмъ тѣмъ, "финансовый кризисъ постоянно угрожалъ государству, которое уже давно, говоритъ Форбоне, существовало только кредитомъ,-- безъ теплоты и жизни." (Recherches et Considérations sur les finances de France, par Forbonnais, т. б, стр. 63.) Въ 1715 году, послѣ двадцати лѣтъ почти безпрерывныхъ войнъ, соединенныхъ со всевозможными бѣдствіями -- голодомъ, наводненіями, падежомъ скота, неурожаями и убылью народонаселенія, общій заемъ Франціи доходилъ до двухъ миліардовъ. (Forbonnais.) Само собой разумѣется, что вся эта тяга падала на самое полезное и дѣятельное сословіе -- земледѣльцевъ. Они давали солдатъ и содержали войско. "Народъ, продолжаетъ Сисмонди, былъ еще бѣднѣе казны. Мануфактурная дѣятельности вмѣстѣ съ изгнанными и замученными протестантами, остановилась; большая часть полей была заброшена; коммерція прекратилась... Не только избытокъ, но самое довольство исчезло... Для большей части французовъ жить -- значило удовлетворятъ господъ. Въ этой суровой борьбѣ съ нищетой всякая національная гордость, всякая любовь къ независимости, всякое благородное чувство изсякли. Въ этихъ людяхъ, столько выстрадавшихъ, осталась одна ненависть къ настоящему порядку вещей и горячее желаніе перемѣны его." (Sismondi. Histoire des Franèais, т. 27, стр. 220.) До насъ дошли самыя достовѣрныя свидѣтельства о современномъ положеніи Франціи. Локкъ, жившій въ 1671 году на югѣ ея, записывалъ каждый вечеръ, что видѣлъ кругомъ себя въ деревняхъ и на фермахъ: при чтеніи его журнала самое холодное сердце не можетъ выносить этихъ страданій. Черезъ сорокъ лѣтъ, Вобанъ, представляя королю проектъ, говоритъ въ немъ откровенно, что "у народа остались одни глаза, чтобы плакатъ....." "Изъ всѣхъ моихъ многолѣтнихъ изысканій, продолжаетъ онъ, я хорошо замѣтилъ, что въ послѣднее время почти десятая часть народа доведена до нищенства, и дѣйствительно нищенствуетъ. Изъ другихъ девяти частей -- пять не могутъ подать милостыни первой, потому что сами, съ небольшимъ различіемъ, тѣ же нищіе. Изъ остальныхъ четырехъ частей -- три обременены и запутаны долгами и процессами; наконецъ въ послѣдней категоріи, въ которой я отношу всѣхъ людей жалованныхъ, духовныхъ и свѣтскихъ, все дворянское сословіе, всѣхъ чиновниковъ военныхъ и гражданскихъ,-- нельзя насчитать на сто тысячъ семействъ и десяти тысячъ такихъ, которыя жили бы въ большомъ довольствѣ." (Proget d'une dоme royale, par Vauban.) Подъ конецъ жизни Лудовика XIV, Франція, разочарованная въ военномъ энтузіазмѣ, истощенная въ производительныхъ силахъ, находилась въ состояніи опасно-беременной женщины. И дряхлый деспотъ, съ надорваннымъ сердцемъ, осужденъ былъ смотрѣть на страну, потерявшую всѣ завоеванія, укрѣпленныя мѣста, съ открытыми границами для внѣшнихъ враговъ, и съ глухимъ, но сильнымъ ропотомъ внутри. Смерть его была принята съ радостью, потому что только въ ней еще мерцала кой-какая надежда на спасеніе.
-----
На сценѣ этого пышнаго и нищаго, веселаго и печальнаго царствованія личность Кольбера занимаетъ самое видное мѣсто. Съ его государственной дѣятельностью совпадаютъ лучшіе дни Лудовика XIV; его уму и необыкновенному усердію Франція обязана развитіемъ промышленности и морскихъ силъ. Многія изъ благородныхъ намѣреній его не осуществились, потому что превышали данныя средства или были разрушены его бездарными преемниками; многія ошибки были доведены до крайности, но общая идея его доселѣ лежитъ краеугольнымъ камнемъ въ экономическомъ воспитаніи народовъ. Предметъ настоящей статьи не въ тою, чтобъ обозрѣть всю дѣятельность Кольбера, а только оцѣнить его систему; для насъ важны не столько Фактическія подробности, сколько внутренній смыслъ ея. Мы не оскорбимъ напраснымъ укоромъ славнаго имени, но и не простимъ ему недостатковъ.
Жанъ-Батистъ Кольберъ не былъ геній въ томъ значеніи, въ какомъ мы понимаемъ государственныхъ преобразователей. Его умственный темпераментъ не имѣлъ ничего необыкновеннаго; онъ не отличался вы смѣлостью реФормаціопныхъ идей, ни глубокимъ теоретическимъ взглядомъ, ни дальновидными соображеніями выше времени и обстоятельствъ. Ничего подобнаго не было въ характерѣ Кольбера; но это былъ замѣчательный умъ, въ высшей степени реальный, соединенный съ твердой волей и рѣдкимъ трудолюбіемъ. Дѣятельность этого ума могла быть плодовитой только на положительной почвѣ, не лишенной ни благопріятныхъ условій, ни практической цѣли. Работая по шестнадцати часовъ въ сутки, онъ изучалъ каждое дѣло до мельчайшихъ подробностей, и чѣмъ больше собиралъ данныхъ, тѣмъ вѣрнѣй и шире оглядывалъ предметъ. Знаніе факта, внимательная повѣрка его и систематическое занятіе были также необходимы для этого аналитическаго ума, какъ зоркій взглядъ и общая мысль для генія. Кольберу нужно было терпѣніе, на какое не былъ бы способенъ ни Дантъ, ни Байронъ, и въ этомъ терпѣніи тайна его успѣха. Въ наставленіяхъ сыну онъ главнѣе всего рекомендуетъ прилежаніе; "отъ него, говоритъ онъ, зависитъ уваженіе и доброе имя." (Colbert, par Clément, стр. 300). Съ кропотливымъ усердіемъ у него соединялась искреняя любовь къ самой обязанности; и это понятно. Чѣмъ больше мы разрабатываемъ извѣстный предметъ, чѣмъ глубже вникаемъ въ него, тѣмъ ближе сживаемся съ нимъ. Взгляните на этого натуралиста; просидѣвъ нѣсколько лѣтъ за изученіемъ какой-нибудь козявки, онъ совершенно вправѣ думать, что его дѣло -- первое дѣло въ мірѣ, что выше его козявки нѣтъ интересовъ въ человѣческой жизни. Чтобъ пояснить личность Кольбера примѣромъ, мы не знаемъ вы одного историческаго дѣятеля, который бы такъ близко подходилъ къ нему, какъ Робертъ Пиль. Оба они происходили изъ одного и того же сословія, оба занимали одинаковые посты, оба были одинаковыхъ наклонностей. Пиль также не былъ великій талантъ или замѣчательной мыслитель; нѣтъ, это былъ честный и умный чиновникъ, не упустившій ни одного парламентскаго засѣданія, не сказавшій во всю жизнь ни одного слова, которое поразило бы слушателей новой или оригинальной идеей. За всѣмъ тѣмъ, никто не говорилъ въ парламентѣ съ такимъ знаніемъ дѣла и тактомъ убѣжденія, и никого не слушала Англія съ такой довѣренностью къ этому званію. И дѣйствительно первый министръ понималъ интересы страны -- не говоримъ лучше и выше, но глубже своихъ современниковъ; въ его головѣ, какъ въ громадномъ архивѣ, были собраны и расположены самые разнообразные матеріалы. Онъ зналъ по именамъ каждаго сторожа, образъ мнѣній каждаго члена, каждаго сословія; изъ кабинета онъ чутко слѣдилъ за потребностями каждаго города, видѣлъ, что дѣлается въ Эдинбургѣ и Манчестерѣ, въ Парижѣ и въ Константинополѣ. И съ какимъ невозмутимымъ хладнокровіемъ онъ перечитываетъ дипломатическую депешу изъ Петербурга, докладъ изъ Калькутты, соображенія архитектора, потомъ письмо родственника-просителя, за нимъ счетъ казначея и т. д. На все отвѣчаетъ немедленно, дѣлаетъ помѣтки, поправки и скорѣй, чѣмъ поэтъ придумаетъ риѳму или картинку, онъ опредѣлитъ торговую компанію или кругосвѣтное путешествіе. Эта быстрота есть слѣдствіе навыка; у Пиля она была плодомъ сорока лѣтъ, проведенныхъ между кабинетомъ и канцеляріей. Подобно Кольберу, у него не было собственныхъ убѣжденій; онъ бралъ ихъ готовыми изъ того міра, въ которомъ дѣйствовалъ. Поэтому они оба не имѣли политической вѣры, или измѣняли ее подъ вліяніемъ чисто внѣшнихъ обстоятельствъ. Но на этомъ сходство ихъ и оканчивается. Что касается примѣненія дѣятельности, Кольберъ зависѣлъ отъ воли лица, а Пиль отъ общественнаго мнѣнія. Первый работалъ по напередъ предписанной программѣ, а второй служилъ точнымъ выраженіемъ народной мысли. Пиль часто отступалъ отъ своего плана, мѣнялъ воззрѣнія, противорѣчилъ себѣ, потому что шелъ вмѣстѣ съ волненіемъ партіи, торговой, разсчетливой и эгоистической. Она управляла имъ, какъ своимъ камертономъ. Напротивъ, министръ Лудовика XIV, не видя передъ собой другаго закона, кромѣ воли монарха, дѣйствовалъ рѣшительно и часто тираннически. Подъ рукой его гнулось общество, какъ гипсовый слѣпокъ подъ рукой лѣпнаго мастера. Если эта энергія принимала хорошее направленіе, она, разумѣется, была очень полезна; если же онъ ошибался, ошибки его, вмѣстѣ съ деспотизмомъ, носили характеръ поразительной нелѣпости. Поэтому мы замѣчаемъ въ нѣкоторыхъ его распоряженіяхъ упрямство. Обдумавъ предпріятіе наединѣ, самъ съ собой, Кольберъ больше не отступалъ отъ него; препятствія и неудачи только возбуждали его энергію; оппозиція или угроза воспламеняли его страсть, и онъ готовъ былъ на несправедливость, жестокость и даже клевету, когда дѣло шло о достиженіи задуманной цѣли. Такихъ примѣровъ въ его жизни было много. Доказательствомъ этого, между прочимъ, служитъ основаніе компаніи въ Западной Индіи. Она была любимой его мечтой, и онъ употребилъ всѣ усилія, чтобъ привить ее къ народной жизни; онъ убѣдилъ короля принять въ ней участіе, почти насильно раздавалъ акціи, составлялъ правила, поощрялъ и наказывалъ; но все напрасно -- компанія не удалась; съ первыхъ же дней она потеряла кредитъ и разстроила колоніи. Не смотря на очевидную ошибку, Кольберъ восемь лѣтъ преслѣдовалъ фантомъ, пока не истощилъ послѣдняго средства.
Какъ человѣкъ системы и орудіе неограниченной власти, онъ способенъ былъ увлекаться. Современники не замѣтили въ немъ этой черты, они называли его человѣкомъ "мраморнымъ, безчувственнымъ", судя по наружности. Его морщинистый лобъ, густыя нахмуренныя брови, серьезный взглядъ, молчаливый пріемъ, наконецъ, холодная и нѣсколько рѣзкая манера ставили въ тупикъ самыхъ неробкихъ посѣтителей. M-me Севинье, при всей своей развязности, стѣснялась и не находила рѣчи въ его присутствіи, но подъ этой жесткой оболочкой скрывалась горячая душа, когда ее волновала страсть или широкая мысль. Онъ поддавался увлеченію медленно, но увлеченный, шелъ гораздо дальше, чѣмъ можно было предположить. Иначе и не могло быть: натуры пылкія и раздражительныя принимаютъ впечатлѣнія живо, но не глубоко; темпераменты флегматическіе, въ которыхъ повидимому нѣтъ ни одной чувствительной струны для пылкаго ощущенія, увлекаются рѣдко, но опасно. Раскаленная сталь не такъ легко охладѣваетъ, какъ стекло. Подъ вліяніемъ этихъ минутъ, Кольберъ забывалъ личныя отношенія и смѣло высказывалъ королю горькую правду. Однажды, до случаю чрезвычайныхъ расходовъ, вызванныхъ постройкой Версаля, онъ писалъ Лудовику XIV такъ: "я объявляю вамъ, государь, что безполезный обѣдъ въ тысячу ливровъ необычайно оскорбляетъ меня; но еслибъ нужны были милліоны по дѣлу Польши, я продалъ бы все свое имѣніе, заложилъ бы жену и дѣтей и всю жизнь ходилъ бы пѣшкомъ, чтобъ только удовлетворить этой нуждѣ? Надѣюсь, что ваше величество проститъ мнѣ это маленькое одушевленіе... Государь не долженъ забывать, что онъ утроилъ расходы по своимъ конюшнямъ... Если вникнете, вы увидите, что ливреи, содержаніе людей и лошадей, жалованье и покупки -- все это съ каждымъ годомъ увеличивается на 200,000 ливровъ. Прибавьте къ этому игру свою и королевы, праздники, обѣды и чрезвычайные балы, вы найдете, что по этому предмету истрачивается болѣе 300,000 ливровъ. Ваши предшественники никогда не имѣли такихъ расходовъ, я они вовсе не составляютъ необходимости." (Colbert, par Clément, стр. 198). Такимъ языкомъ, въ оффціальномъ рапортѣ, съ Лудовикомъ XIV говорили рѣдко. Рѣшительный, иногда гордый, всегда самоувѣренный тонъ Кольбера поставилъ его въ какое-то исключительное положеніе. "Сознаніе своихъ достоинствъ, говоритъ Ломуаньонъ, привело его къ убѣжденію, что все несогласное съ его образомъ мнѣній -- дурно, что противорѣчить ему только можно но невѣжеству или злонамѣренности; онъ думалъ, что его поступки непогрѣшимы и что кромѣ его никто не можетъ имѣть добрыхъ стремленій, если только они расходятся съ его собственными." (Clément, стр. 151). Эта самоувѣренность, конечно, была отчасти необходима, и ее вправѣ питать личность, подобная Кольберу; но къ сожалѣнію, она была не столько результатомъ вѣры въ свои силы, сколько -- привиллегірованнаго положенія. Мы не знаемъ, какъ онъ обращался съ низшими, но можемъ судить по одному случаю, что это обращеніе было деспотическое, по крайней мѣрѣ, до того надменное, что въ соціальныхъ отношеніяхъ Пиля оно положительно невозможно. Мы приводимъ его здѣсь потому, что оно бросаетъ свѣтъ, съ одной стороны, на состояніе общества, съ другой на грубость правительства, раздѣленнаго съ народомъ духомъ касты. Желая посовѣтоваться относительно торговли, Кольберъ приказалъ однажды собраться къ себѣ главнымъ купцамъ Парижа. Засѣданіе началось; но никто изъ нихъ не смѣлъ произнести ни одного звука. "Господа, сказалъ разгнѣванный министръ, да что вы нѣмые, что ли?" "Нѣтъ, монсесьоръ, отвѣчалъ одинъ орлеанскій негоціантъ; но мы боимся обидѣть ваше превосходительство, если у насъ сорвется слово, непріятное для васъ." Это называлось совѣщаніемъ въ Французской монархіи XVII вѣка!
Намъ остается сказать о нравственномъ характерѣ Кольбера, о чемъ такъ много спорили. Одни старались представить его рыцаремъ безъ пятна и порока; другіе видѣли въ немъ мелкаго интриганта, не имѣвшаго ни одного безукоризненнаго достоинства. Когда началась реакція противъ меркантильной системы, враги теоріи его не пощадили и самой жизни. Всякій частный фактъ, всякая семейная тайна были обнажены и подвергнуты уголовному приговору, Къ сожалѣнію, это обыкновенная участь людей, поставленныхъ на большой дорогѣ историческихъ реформъ. Чтобъ оцѣнить безпристрастно нравственную сторону Кольбера, надо знать его отношенія къ Лудовику XIV и строго отдѣлить искренность его ошибокъ отъ преднамѣренныхъ пороковъ.
Могъ ли онъ претендовать на высоко-нравственный характеръ по своему положенію? Нѣтъ. Мы не можемъ представить истинно-нравственнаго человѣка безъ независимой води и самостоятельнаго воззрѣнія. Въ самомъ дѣдѣ, какимъ образомъ я могу сохранить чистоту мысли, совѣсти и дѣйствія, когда надъ ними постоянно тяготитъ постороннее вліяніе? Положимъ даже, что это вліяніе доброе, но если оно ежеминутно вторгается въ кругъ моей индивидуальной жизни, оно стѣсняетъ ее и слѣдовательно лишаетъ меня перваго и самаго законнаго права -- личной свободы, а безъ свободы нѣтъ нравственности ни въ области идей, ни въ области вѣрованій. Если я не отвѣчаю за свое намѣреніе или выполняю его не такъ, какъ хотѣлъ бы -- я поступаю безнравственно. Если я жертвую своимъ убѣжденіемъ въ пользу матеріальной силы, гнетущей меня,-- я поступаю безнравственно. Если вся моя жизнь, какъ счетная книга банкира, состоитъ изъ чужихъ желаній, мнѣній и поступковъ, въ которыхъ я долженъ искать не истины, а рабскаго угожденія имъ, такая жизнь безнравственна. Это было положеніе Кольбера.
Онъ жилъ въ то время, когда мѣра человѣческаго достоинства опредѣлялась разстояніемъ подданнаго отъ монарха. Сынъ реймскаго купца и шотландскаго выходца, питомецъ простаго нотаріуса, не учившійся даже латинской галиматьѣ, потомъ канцелярскій писецъ у прокурора и коли у казначея Саботье, юноша безъ состоянія, безъ связей, смѣлъ ли онъ мечтать о томъ, чтобъ стать въ ряду "шелковыхъ" интригантовъ при дворѣ Анны Австрійской? Конечно, это раннее практическое воспитаніе было необычайно полезно развитію Кольбера: оно спасло его отъ школьной рутины, отъ потери времени на затверживаніе реторики Квинтиліана и іезуитскихъ рѣчей; оно скоро ввело его въ самую жизнь. Но съ тѣмъ вмѣстѣ оно не могло приготовить ему высшаго государственнаго поста. Для этого необходимъ былъ, по духу той эпохи, непремѣнный покровитель,-- та переходная и очистительная ступень, съ которой потомокъ мелочнаго лавочника могъ шагнуть къ подножію трона. Покровителемъ Кольбера является Мазарини и, какъ обыкновенно бываетъ въ такихъ обстоятельствахъ, совершенно случайно. Ему нуженъ былъ смѣтливый управитель дома. Летелье, лоренгскій интендантъ и родственникъ кардинала, представилъ ему Кольбера. Молодой кліентъ алчнаго сановника, оцѣнивъ свое настоящее положеніе, старался пріобрѣсть полную довѣренность его; и онъ успѣлъ: сокращеніе расходовъ по домашнему обиходу Мазарини, умѣнье во время польстить и угадать желаніе его, неутомимая дѣятельность и совершенная преданность, по крайней мѣрѣ, съ виду, его интересамъ, вполнѣ расположили къ нему хитраго италіянца. Изъ простаго управителя, Кольберъ скоро дѣлается необходимымъ совѣтникомъ Мазарини; докладывая о покупкѣ дынь и индѣекъ, онъ не упускаетъ случая подать мнѣніе о государственномъ вопросѣ; превознося; небывалыя добродѣтели кардинала, онъ въ то же время жалѣетъ о его кротости и совѣтуетъ ему твердую политику Ришельё, открываетъ новые источники къ обогащенію и порицаетъ его враговъ, не стѣсняясь ни правилами чести, ни совѣсти. Иногда онъ даже унижался до роли полицейскаго шпіона, слѣдилъ вмѣстѣ съ аббатомъ Фуке за тѣми лицами, которыя распространяли пасквили на-счетъ ненавистнаго временщика. Съ тѣмъ вмѣстѣ, онъ не терялъ изъ виду своихъ личныхъ интересовъ и, сколько можно догадываться, это было однимъ изъ главныхъ побужденіи Кольбера; при всякомъ удобномъ случаѣ, онъ намекалъ кардиналу о своихъ заслугахъ и его великодушія, увѣряя, что благодѣянія его не упадутъ на "неблагодарную почву". Министръ не оставался въ долгу; онъ дождилъ милостями на любимца, увеличивать его доходы, награждалъ новыми выгодными должностями и осторожно, но безопасно прокладывалъ ему дорогу ко двору. Въ 1655 году положеніе Кольбера было блистательное. Братья и родственники его занимали высшіе служебные посты, самъ онъ получалъ не менѣе сорока тысячъ годовой ренты и изъ скромнаго надзирателя за кухней и кладовой былъ назначенъ дипломатическимъ агентомъ къ римскому двору. Съ нимъ совѣтовался король, къ нему обращались сановники съ просьбами, его интриги уронили Фуже и тѣмъ окончательно приготовили ему будущее министерство. Въ то же время, обставивъ себя вліяніемъ и авторитетомъ, онъ не забываетъ извлекать изъ нихъ всякую выгоду, какая только представляется. Такъ, около 1650 года, онъ задумалъ жениться на дочери Жака Шарона, которыя изъ виннаго торговца пролѣзъ въ чрезвычайнаго военнаго казначея. Шаронъ, обѣщая за дочерью огромное приданое, разсчитывалъ составить ей самую блестящую партію въ столицѣ, и потому готовъ былъ отказать Кольберу. Но женихъ грозилъ будущему тестю значительнымъ налогомъ на его торговыя спекуляція, и тотъ поневолѣ согласился выдать дочь. Впослѣдствіи онъ также хотѣлъ женить одного изъ сыновей своихъ. Пріискавъ ему богатую невѣсту, маркизу д'Алегръ, наслѣдницу дяди маркиза д'Юрфи, Кольберъ узналъ, что у этого маркиза есть процессъ съ его племянникомъ. Чтобъ помочь выиграть его, онъ поручилъ президенту бордоскаго парламента, уговорить судей его именемъ, чтобъ рѣшеніи процесса было благопріятнымъ д'Юрфе, единственно потому, что сынъ его посватался на родственницѣ маркиза. Все это, впрочемъ, было совершенно въ характерѣ той эпохи. За что настоящій англійскій джури, вѣроятно, приговорилъ бы Мазарини къ висѣлицѣ, а управителя его къ ссылкѣ на Ботани-бе, за то современники Кольбера съ спокойной совѣстью называли ихъ людьми честмыми, хорошо знавшими Savoir-vivre. Въ самомъ дѣлѣ Savoir-vivre была великой и едва ли не главной способностью того времени, той мудрой способностью, по которой кошка уживается въ одномъ углу съ собакой, нисколько не чувствуя взаимной антипатіи другъ къ другу. Savoir-vivre, было тѣмъ общепринятымъ правиломъ, по которому короли позволяли себѣ открыто обманывать подданныхъ, куртизаны подниматься вверхъ въ прямой пропорція своего раболѣпія и люди разсчетливые, подобные Кольберу, находить себѣ женъ, подъ угрозой тестямъ. И еслибъ онъ этого не сдѣлалъ, навѣрное, нашлись бы милліоны, которые бы чистосердечно назвали его дуракомъ. Когда султанъ, желая отвязаться отъ какого-нибудь паши, посылаетъ ему вмѣсто снурка чашку кофе съ ядомъ -- это называется милостью на языкѣ турецкой имперіи. Толкуйте, послѣ этого, о незыблемыхъ принципахъ нравственности. Поэтому мы не можемъ оправдать Кольбера, но не смѣемъ и осудить его безусловно. Воспитанный въ школѣ Мазарини, гдѣ все дышало обманомъ и коварствомъ, онъ не могъ идти противъ общаго потока; если онъ рѣшился служить ему, то кто же не зналъ какой цѣной покупается эта служба? Объ искренней преданности кардиналу здѣсь не могло быть и рѣчи. Кольберъ любилъ его ни больше, ни меньше,-- на сколько онъ былъ нуженъ ему. Когда благодѣтель его умираетъ, назначивъ его опекуномъ своего громаднаго состоянія, Кольберъ спѣшитъ забѣжать къ Лудовику XIV и объявитъ ему, что кардиналъ оставилъ пятнадцать милліоновъ звонкой монетой, и что слѣдовательно этой суммой можно пополнить пустые ящики казначейства.
Другое обстоятельство, которое содѣйствовало возвышенію Кольбера, заключалось въ самыхъ требованіяхъ эпохи. Съ паденіемъ феодализма, французская монархія искала опоры въ людяхъ новаго поколѣнія, враждебныхъ по крови, по духу и по состоянію той родовой аристократіи, которая еще держалась за стѣнами замковъ, не признавая ни власти монарха, ни силы народа. Чтобъ противопоставить ей другую партію, не имѣвшую ничего общаго съ предразсудками и интересами феодальнаго періода, короли приближали къ себѣ или иностранныхъ бродягъ или людей средняго сословія. Въ этомъ отношеніи Кольберъ былъ, дѣйствительно, даромъ Бога для славы своего короля. Умный, ревностный и, въ извѣстной степени, добросовѣстный, не любившій ни роскоши, ни аристократическаго образа жизни, онъ совершенно отвѣчалъ надеждамъ Лудовика XIV.
Съ тѣмъ вмѣстѣ отношенія его къ королю были чище и нравственнѣе, чѣмъ къ Мазарини. Впрочемъ, теперь не было и надобности слишкомъ жертвовать человѣческимъ достоинствомъ въ пользу матеріальныхъ выгодъ. Достигнувъ крайней черты своихъ желаній, удовлетворивъ честолюбію и жаждѣ богатства, оцѣненный и любимый монархомъ, обратившій на себя вниманіе Европы, счастливый въ семьѣ, и въ управленіи, теперь онъ могъ подумать о болѣе высшихъ и благородныхъ цѣляхъ. Сынъ реймскаго купца, разумѣется, помнилъ, что онъ вышелъ изъ среды народа, онъ видѣлъ его бѣдность, онъ, можетъ быть, раздѣлялъ его горе я слезы. Это чувство тѣмъ живѣй должно было проснуться въ душѣ Кольбера, что та гордая аристократія, которая подобострастно толпилась въ версальскихъ переднихъ, все еще свысока смотрѣла на этихъ случайныхъ выскочекъ. Она не могла простить, что ея дѣти и внуки, обвѣшенные гербами и титулами герцоговъ, графовъ и маркизовъ, должны были кланяться и дожидаться пріема какого-нибудь "слуги Мазарини". Поэтому, между прочимъ, онъ жилъ вдали отъ свѣта и не имѣлъ партіи, безъ которой было трудно устоять при дворѣ Лудовика XIV. Единственное лицо, которое могло поддерживать его, была де-ла-Вальеръ. Обязанная ему сближеніемъ съ королемъ, воспитаніемъ своихъ дѣтей, она, естественно, дружила Кольеру. Но съ удаленіемъ ея въ монастырь кармелитокъ, онъ остается одинъ и притомъ въ виду своего соперника Лувуа, котораго выдвигаетъ на первый планъ Монтеспанъ. При такомъ шаткомъ положенія, лучшей опорой его была любовь короля. И онъ ее имѣлъ. Отъ 1661 до 1672, впродолженіе одиннадцати лѣтъ, Лудовикъ XIV питалъ безграничную довѣренность къ Кольберу. Декреты, учрежденія, раздача высшихъ должностныхъ мѣстъ -- все это дѣлалось не иначе, какъ по совѣту и желанію генералъ-контролера. Этого мало, король довѣрялъ ему задушенныя тайны, конечно не думая унизить тѣмъ своего министра до роли очень жалкаго посредника; черезъ него онъ интриговалъ Монтеспанъ, черезъ него выгналъ ея мужа изъ Парижа. "Я знаю, писалъ онъ изъ Сенъ-Жерменя, что Монтеспанъ угрожаетъ видѣть свою жену и онъ способенъ на это; такъ какъ за послѣдствія надо бояться, то я опять полагаюсь на васъ, чтобъ предупредить это свиданіе. Не забудьте подробностей этаго дѣла, и особенно того, чтобъ немедленно удалить его изъ Парижа." (Oeuvres de Louis XIV, т. V. стр. 389). И это говорилъ Лудовикъ Великій своему первому министру, у котораго не было праздныхъ минутъ для исполненія и болѣе приличныхъ порученій. И Кольберъ разумѣется, повиновался. Впослѣдствіи, когда Лудовикъ XIV охладѣлъ къ нему и, угорѣлый отъ лести и тщеславія, не зналъ мѣры своеволію, Кольберъ принужденъ былъ сносить оскорбленія. Одно надо замѣтить къ чести его,-- онъ иногда отвѣчалъ на нихъ съ полнымъ сознаніемъ своего достоинства. Послѣдніе дни его были омрачены явной неблагодарностью Лудовика XV, отъ которой, говорятъ, онъ и умеръ. Въ 1683 году Кольберъ представилъ отчетъ, о государственныхъ расходахъ; король, недовольный слишкомъ большими тратами, замѣтилъ министру: "Здѣсь есть плутовство". -- "Государь, возразилъ обиженный Кольберъ, надѣюсь по крайней мѣрѣ, что это не относится ко мнѣ". -- "Нѣтъ, прибавилъ онъ, но надо быть болѣе внимательнымъ", и потомъ заключилъ: "если вы хотите познакомиться съ экономіей, поѣзжайте въ Голландію; вы увидите, какъ дешево стояли тамъ укрѣпленія завоеванныхъ мѣстъ". Этотъ незаслуженный и дерзкій выговоръ поразилъ Кольбера въ самое сердце. Вскорѣ затѣмъ онъ заболѣлъ и умеръ. Умирая, онъ долженъ былъ вспомнить о судьбѣ своего предшественника Фуке и убѣдиться, что "благодарность королей есть наемное чувство". Говоря о Лудовикѣ XIV въ послѣдній разъ, Кольберъ произнесъ: "еслибъ я сдѣлалъ для Бога все, что я сдѣлалъ для этого человѣка, я былъ бы вдвойнѣ спасенъ; а теперь не знаю что со мной будетъ". Но раскаяніе было слишкомъ позднее, потому что разсчетъ съ земнымъ богомъ кончался, а съ небеснымъ только начинался....
Въ минуты такого разочарованія государственному дѣятелю остается одно великое утѣшеніе -- сочувствіе народа. Къ сожалѣнію, Кольберъ не пріобрѣлъ его; онъ былъ самымъ непопулярнымъ лицомъ, и сходилъ въ могилу среди неистовой ненависти своихъ враговъ и народа. Эта ненависть была такъ велика, что погребеніе его было совершено ночью, тайкомъ, подъ прикрытіемъ военнаго отряда изъ опасенія, что жители Парижа наругаются надъ его прахомъ. И едва разнеслась по городу вѣсть о кончинѣ его, повсюду были разсѣяны сатиры, пасквили и памфлеты, очернившіе одно изъ лучшихъ именъ Французской исторіи. Впрочемъ эта ненависть не оскорбляетъ памяти Кольбера. Извѣстно, что самые честные министры, какъ напримѣръ, Сюлли и Тюрго были также гонимы и оклеветаны народомъ, какъ будто Франціи суждено боготворить только самыхъ худшихъ изъ вождей своихъ. Какъ вы тяжела эта мысль, но въ ней есть не малая доля правды...
Теперь посмотримъ на самую систему Кольбера. Но прежде чѣмъ станетъ разбирать ее, пояснимъ экономическое состояніе Франціи въ началѣ его управленія.
Кольберъ принялъ Финансовый контроль изъ рукъ Фуке почти въ томъ видѣ, въ какомъ оставилъ его Сюлли. Главнымъ источникомъ государственной экономіи было земледѣліе. Министръ Генриха IV, стоикъ въ душѣ, строгій аристократъ въ жизни, ненавидѣлъ мануфактурную промышленность, какъ орудіе изнѣженности и ослабленія народныхъ нравовъ. Это спартанское воззрѣніе, возведенное въ систематическую бѣдность, перепутало всѣ планы честнаго Сюлли. Онъ преслѣдовалъ ввозъ иностранныхъ произведеній, называя его грабительствомъ Франціы, и выпускъ звонкой монеты считалъ рѣшительнымъ бѣдствіемъ для государства. Такъ, безъ всякаго умысла, онъ явился жаркимъ защитникомъ запретительной системы, "которой, по мнѣнію Бланки, человѣчество обязано большей долей слезъ и крови, чѣмъ всѣмъ воинамъ вмѣстѣ". (Histoire de l'économie politique, par Blanqui, t. II, гл. IV). Впрочемъ ложная теорія Сюлли не была результатомъ его собственной мысля; она господствовала, въ его время, во всей Европѣ, проходя рука-объ-руку съ возрастающей политической централизаціей, колоніальнымъ рабствомъ, международной ненавистью и контрабандой, воспитавшей нѣсколько поколѣній таможенныхъ съищиковъ и воровъ; -- Сюлли только далъ своей идеѣ полное примѣненіе, развивъ ее въ ряду законодательныхъ постановленій. Думая, что "для обогащенія короля надо прежде обогатить народъ", онъ не обогатилъ ни того, ни другаго. Правда, онъ погасилъ государственный долгъ въ триста милліоновъ и оставилъ по себѣ четырнадцать милліоновъ сохранной казны въ подвалахъ Бастиліи; онъ сдѣлалъ гораздо больше, освободивъ земледѣльцевъ отъ хищныхъ откупщиковъ, отъ разбоя солдатъ, разсѣянныхъ по деревнямъ, отъ алчности провинціальныхъ губернаторовъ; онъ первый предписалъ, ни въ какомъ случаѣ, не отнимать у пахаря ни скотъ, ни инструменты, уменьшилъ подати и поправилъ дороги, но народнаго богатства не создалъ. Не создалъ, потому что ложно понималъ его; онъ искалъ его не въ развитіи народныхъ силъ и въ организація труда, а въ деньгахъ, т. е., онъ принялъ слѣдствіе за причину и работалъ надъ постройкой пирамиды, поставивъ ее острымъ концомъ внизъ. Слѣдствіе этой ошибки скоро обнаружилось. Въ нѣсколько лѣтъ мануфактурная дѣятельность изчезла, а вмѣстѣ съ ней упала и земледѣльческая производительность. Нищета была повсемѣстная,-- удвоенная войнами и внутренними смутами. Правительство, повременамъ просыпаясь отъ стона подданныхъ, ощупывало больную язву, накладывало на нее припарки, но самого зла уничтожить не хотѣло или не умѣло. Оно по-прежнему передѣлывало эдикты, усложняло бюрократическій механизмъ, увеличивало безконечные займы, подати и королевскіе поборы (dons gratuits), строило новыя заставы и карало строгостію закона тамъ, гдѣ всякая возможность нравственной жизни была отнята; однимъ словомъ оно оправдало на себѣ басню Езопа, "убивая курицу, чтобъ достать изъ нея золотыя яица". Еще въ 1583 году Генрихъ III издалъ постановленіе, по которому "право трудиться" было объявлено неотъемлемымъ королевскимъ правомъ, т. е., въ силу этого закона право жить и дышать сдѣлалось, въ нѣкоторомъ смыслѣ, особенной привиллегіей. Между тѣмъ, толпы нищихъ и бродягъ, осаждая главные города и большія дороги, съ каждымъ днемъ прибывали. Чтобъ избавиться отъ нихъ, правительство устроило въ Ліонѣ и Парижѣ общія богадѣльни, и въ то же время, подъ угрозой плети и галеры, запретило просить милостыню у церквей, на улицахъ и площадяхъ, днемъ и ночью. Но этого было слишкомъ мало; зло лежало гораздо глубже филантропическихъ мѣръ. Чтобъ составить болѣе наглядное понятіе о современномъ состояніи общества, мы приведемъ здѣсь одинъ фактъ -- голодъ Франціи въ тотъ самый годъ (1662), когда Кольберъ вступилъ въ управленіе. Не урожай и запрещеніе парламента составлять компаніи для продажи хлѣба или собирать зерновые запасы распространили паническій ужасъ среди бѣднаго народа. "Городскіе жители, пишетъ игуменья одного провинціальнаго монастыря, питаются, подобно поросятамъ, мякиной, размоченной въ чистой водѣ, и почли бы счастливыми, еслибъ имѣли ее вдоволь. Въ канавахъ и грязи они собираютъ полусгнившіе обрубки капусты, варятъ ихъ съ отрубями и жалобно просятъ тресковой соленой воды, выливаемой на улицахъ, но имъ отказываютъ въ ней. Множество порядочныхъ семействъ страдаютъ отъ голоду и стыдятся говорить о томъ; двѣ дѣвушки, о нищетѣ которыхъ не знали, скрытно ѣли мякину съ молокомъ. Лицо, которое застало ихъ за этой пищей, было такъ тронуто, что заплакало вмѣстѣ съ ними".
"Подумайте о печальныхъ слѣдствіяхъ этой почти общей бѣдности. Одинъ человѣкъ, послѣ нѣсколькихъ голодныхъ дней, повстрѣчалъ добраго крестьянина, предложившаго ему обѣдъ; но ослабѣвшій и истощенный желудокъ не сварилъ пищи, и онъ немедленно умеръ. Другой не далѣе какъ вчера зарѣзался съ отчаянія, чтобъ избѣжать мученій голодной смерти. Здѣсь же нашли женщину, умершую отъ голода съ ребенкомъ на груди, которую онъ сосалъ и послѣ смерти, но черезъ три часа скончался. Одинъ мерзавецъ, у котораго трое дѣтей, съ слезный на глазахъ, просили хлѣба, убилъ ихъ и потомъ самъ уничтожилъ себя... Другой, котораго умоляла жена подѣлиться съ ней кускомъ хлѣба, сбереженнаго имъ, нанесъ ей шесть ударовъ топоромъ, и скрылся. Коротко, не проходитъ дня, чтобъ не находили мертвецовъ отъ голода въ домахъ, на улицахъ и поляхъ; нашъ мельникъ встрѣтилъ одного бѣдняка, котораго хоронили при дорогѣ".
"Наконецъ бѣдность и голодъ дѣлаются такъ повсемѣстными, что въ окрестностяхъ, говорятъ, половина крестьянъ кормятся травой, и что мало такихъ дорогъ, гдѣ не валялись бы мертвыя тѣла"... Мы останавливаемся на этой потрясающей картинѣ, отъ которой кровь стынетъ въ жилахъ; не думаемъ, чтобъ она была преувеличена, потому что авторитетъ Вобана вполнѣ подтверждаетъ ее. Между тѣмъ, какъ тысячи этихъ несчастныхъ питались мякиной или умирали съ голоду, въ тотъ же годъ и, можетъ быть, въ то же время, въ Парижѣ, на улицѣ Сэнъ-Жермень, въ донѣ герцога Ришелье былъ давъ великолѣпный вечеръ королевской Фамиліи. За столомъ, покрытомъ серебромъ и фарфоромъ, сидѣло пять-сотъ посѣтителей, изъ которыхъ многіе, замѣчаетъ историкъ, прокормили бы нѣсколько семействъ однимъ перстнемъ или ожерельемъ.
Вечеръ стоилъ безславному потомку славнаго предка пятьдесятъ тысячъ ливровъ, изъ которыхъ десять тысячъ было брошено только на плоды и вино. (Colbert, par Clément, гл. II. Histoire de l'économie politique, par Blanqui, t. II, стр. 430--440. Mémoires du règne de Louis XIV, кн. 3, стр. 77, 99 и проч.).
Вотъ та Франція, которую Кольберъ засталъ въ первые дни своего министерства. Мы ужъ замѣтили, что онъ лучше, чѣмъ кто-либо могъ понимать нужды народа, и дѣйствительно, онъ обратилъ вниманіе прямо на него. Первымъ дѣломъ Кольбера было уничтоженіе или преобразованіе тѣхъ вопіющихъ злоупотребленій, которыя мѣшали осуществленію его плановъ. Онъ хотѣлъ прежде разчистить почву, потомъ уже сѣять. Реформы его начались съ государственныхъ податей.
Въ 1661 году Франція платила девяносто милліоновъ подати, изъ которыхъ государство получало только около тридцати пяти милліоновъ, то есть, немногимъ болѣе третей части, за исключеніемъ расходовъ по сбору и содержанію чиновниковъ. Изъ этихъ податей самая ненавистная для народа была подушная подать (l'impot sur les tailles); она стѣсняла народъ до невѣроятной степени. "Работникъ, говоритъ Форбоне, у котораго нѣтъ никакого состоянія въ его округѣ, и который нуждается въ трудѣ, не можетъ идти въ другой округъ, гдѣ онъ находитъ свое существованіе, не заплативъ оклада въ двухъ мѣстахъ, впродолженіе двухъ лѣтъ, и если онъ переходитъ въ другую общину, впродолженіе трехъ". (Forbonnais. 1664 годъ.) Не говоря уже о неравенствѣ этой подати, за неимѣніемъ полнаго кадастра, который былъ начатъ Кольберомъ и, къ сожалѣнію, не конченъ, не говоря о тягости ея, которую чувствовали всѣ честные министры, не говоря о произволѣ налоговъ, возникавшихъ по мѣрѣ случайныхъ нуждъ, но потомъ обращаемыхъ въ постоянные, здѣсь были два существенныхъ недостатка: во-первыхъ, подложное изъятіе отъ общественныхъ повинностей и во-вторыхъ, самое безсовѣстное воровство сборщиковъ податей. Первое обстоятельство было слѣдствіемъ увеличенія должностныхъ лидъ, которыя, въ сялу королевской привиллегіи, освобождались отъ всякого налога. Само собой разумѣется, что каждый старался выйдти изъ податнаго состоянія, чтобъ воспользоваться этимъ правомъ. Между тѣмъ, какъ число плательщиковъ убывало, съ другой стороны количество самой подати съ каждымъ годомъ возрастало, и тягость ея тѣмъ чувствительнѣе падала на комуну. Притомъ, многіе поддѣлывали или пріобрѣтали подкупомъ дворянскія грамоты или выпрашивали такія должности, которыя ставили въ разрядъ привилегированнаго сословія. Жалобы провинцій были постоянныя, но при отсутствія правильнаго контроля и совершенномъ равнодушіи къ народнымъ правамъ, масса паразитовъ росла непомѣрно; она плотояднымъ звѣремъ сидѣла за трупѣ народа. И что особенно было несправедливо,-- это были люди, большею частію, состоятельные, которые безъ особеннаго обремененія могли нести общественныя повинности. Другое злоупотребленіе зависѣло отъ безсовѣстности самыхъ чиновниковъ, которые завѣдывали сборомъ податей. Низшую степень ихъ занимали сержанты или жандармы; въ извѣстные сроки года они обходили деревни, оставляя за собой слѣды, подобные моровому повѣтрію. У несостоятельнаго работника они имѣли полномочіе отбирать все -- одежду, посуду, кровати, скотъ, земледѣльческія орудія, подвергая ихъ въ то же время военнымъ наказаніямъ {Сюлли, какъ мы ужъ сказали, запретилъ отнимать рабочій скотъ и земледѣльческія орудія; но, вѣроятно, это запрещеніе потеряло силу, потому что Кольберъ, въ 1667 году, повторилъ его новымъ эдиктомъ (Colbert, par Clément, стр. 267).}. Такимъ образомъ собранныя, или лучше выбитыя, суммы переходили черезъ руки другихъ инстанцій и когда достигали королевской казны, въ наличности ихъ было не болѣе трети. Поэтому государство жило долгомъ, забраннымъ впередъ за два года. За то министерству финансовъ было открыто полное раздолье составлять громадныя состоянія въ нѣсколько лѣтъ. Мазарини оставилъ своему потомству пятьдесятъ милліоновъ ливровъ, а Фуке, какъ мы видѣли, могъ бросать по девяти милліоновъ на украшеніе загородныхъ дачъ.
Какъ ни опасно было мутить грязнымъ болотомъ, въ которомъ купалось самое сильное сословіе, какъ ни трудно было затрогивать вопросъ самаго чувствительнаго свойства, но его надо было поднять, потому что рана слишкомъ наболѣла, и Кольберъ рѣшился, если не истребить, то поправить зло. Въ ноябрѣ 1661 года вышелъ королевскій эдиктъ, который угрожалъ примѣрнымъ наказаніемъ "виновникамъ или соучастникамъ грабительства, которое совершается уже нѣсколько лѣтъ, и необычайнаго воровства, истощившаго наши финансы и раззорившаго наши провинціи" (Clément, страница 98). Вся вина, какъ водится, была отнесена къ войнамъ и неурядицамъ старыхъ временъ. Вслѣдъ затѣмъ была учреждена "палата юстиціи" (Chambre de Justice), которой былъ ввѣренъ главный надзоръ за исполненіемъ финансовыхъ обязанностей. Мѣра была строгая, но доселѣ она не искажала юридическаго характера. Къ сожалѣнію, Кольберъ рѣдко умѣлъ остановиться во время, и почти всегда отъ энергическаго пріема переходилъ къ жестокому деспотизму. Здѣсь именно такъ и было. Самому процессу изслѣдованія преступленій онъ далъ варварскую черту: во имя короля онъ обѣщалъ награды доносчикамъ, которые откроютъ правительству виновнаго, такъ что всякій полицейскій агентъ ногъ явиться обвинителемъ, тѣмъ болѣе опаснымъ, что подсудимый не имѣлъ на своей сторонѣ даже гласной защиты. Съ тѣмъ вмѣстѣ Кольберъ предписалъ всѣмъ должностнымъ лицамъ, служившимъ по финансовой части, съ 1635 года представить удовлетворительный отзывъ о состояніяхъ ихъ, какъ наслѣдственныхъ, такъ и пріобрѣтенныхъ. "За недостаткомъ же, говоритъ указъ, такого отзыва, по прошествіи восьми дней имѣніе ихъ будетъ схвачено... а противъ лицъ наряженъ чрезвычайный судъ, какъ противъ преступниковъ казеннаго воровства" (Clément, страница 99). И еслибъ они, послѣ втораго срока, впродолженіе одного мѣсяца, не удовлетворили требованіе, все состояніе ихъ будетъ конфисковано безъ возврата. Этого мало; Кольберъ употребилъ самую религію въ пользу своей реформы; онъ приказалъ объявить во всѣхъ церквахъ волю короля и пригласить всѣхъ прихожанъ -- участвовать въ доносѣ на виновныхъ. Такое распоряженіе, обставленное религіознымъ церемоніаломъ и страшными угрозами противъ личности и собственности, возбудило громкій ропотъ. "Первыя дѣйствія палаты юстиціи, говоритъ Клеманъ, распространили ужасъ во многихъ семействахъ; со всѣхъ сторонъ начали остерегаться, чтобъ избѣжать бури. Между замѣшанными лицами, иныя скрывались, иныя прятали драгоцѣнныя вещи и серебро, нѣкоторыя переводили свои имѣнія на другихъ; болѣе же напуганныя спѣшили перебраться за-границу" (Clément, страница 101). За всѣмъ тѣмъ, впродолженіе первыхъ двухъ лѣтъ болѣе семидесяти шпіоновъ было конфисковано у обвиненныхъ, нѣкоторые поплатились жизнію, и палата продолжала терроръ до 1669 года. Точно съ такимъ же мужествомъ и упорствомъ, генералъ-контролеръ боролся съ парижскими мѣщанами за государственные ренты, гдѣ происходилъ тотъ же хаосъ и тотъ же произволъ. Наконецъ, желая раззорить послѣднее гнѣздо "маленькихъ тирановъ народа", онъ уничтожилъ дворянскіе патенты, проданные правительствомъ съ 1634 года. Это распоряженіе было особенно благотворно въ томъ отношеніи, что прекратило поддѣлку и подлоги привиллегированныхъ грамотъ, за которыми укрывались тысячи сановитыхъ воровъ, по всѣмъ угламъ Франціи.
Другая, болѣе важная реформа состояла въ сокращеніи безполезныхъ должностей. Продажа ихъ была одной изъ феодальныхъ привиллегій короля. Такъ, Лудовикъ XII, для уплаты долговъ, сдѣланныхъ его предшественникомъ во время италіянскихъ войнъ, принужденъ былъ пустить въ торгъ всѣ административныя и судебныя мѣста. Впослѣдствіи этотъ торгъ постепенно увеличивался, обратившись въ національный обычай. Онъ былъ вызвавъ не столько политическимъ разсчетомъ, сколько чисто-финансовой необходимостью, и это самая худшая его сторона. Всякій разъ, какъ король чувствовалъ нужду въ деньгахъ, онъ придумывалъ новыя должности, раздавая ихъ желающимъ за опредѣленную плату. Иногда, на одномъ и томъ же мѣстѣ служили три или четыре чиновника, изъ которыхъ каждый покупалъ себѣ извѣстную долю власти, а съ ней и выгоды. Генрихъ IV хотѣлъ обратить ихъ въ наслѣдственное право, по которому каждое ceмейство могло передавать свою должность потомству, какъ недвижимую собственность, съ тѣмъ однакожъ, что каждый годъ оно должно было выдѣлять шестидесятую часть окладной суммы случайнымъ покупщикамъ; но Сюлли, вѣроятно, для болѣе простаго и вѣрнаго счета, вернулся къ старой системѣ. При Лудовикѣ XIV, когда централизація задушила комунальные выборы, эта продажа возросла до коллоссальныхъ размѣровъ. Меръ и староста, прежде назначаемые народомъ, теперь были опредѣляемы королемъ или провинціальными его агентами. Затѣмъ муниципальному совѣту было дано мундирное платье -- атласныя мантіи фіолетоваго цвѣта и горностаемъ обитыя шапки. Народъ ропталъ за уничтоженіе древнихъ выборовъ, "а королевскіе лакеи, замѣтилъ одинъ сатирикъ, радовались новому отличію".
Такимъ образомъ была воспитана особенная каста людей, которые, по самому положенію, стали въ сплошномъ заговорѣ противъ народа. Покупая должность на годъ или на два, они смотрѣли на нее какъ на болѣе или менѣе прибыльную спекуляцію, и старались выжимать изъ націи до послѣдней капли жизненныхъ соковъ. Съ другой стороны и правительство старалось какъ можно выгоднѣй сбыть мѣсто, а какъ имъ будутъ управлять -- этотъ вопросъ былъ для него менѣе, чѣмъ второстепеннымъ. Отъ наемника требовалась не способность и добродѣтель, а толщина кармана и, при случаѣ, покровительство сановника. Растлѣніе нравственнаго характера Франціи, большей долей, принадлежитъ этой продажной бюрократія. Не имѣя ни политической совѣсти, ни гражданской чести, раздѣленная съ народомъ глубокой симпатіей, она развращала вмѣстѣ и власть и подданныхъ. Едва ли можно указать во всей Европѣ бюрократію болѣе бездарную, хищную и анти-народную, какъ французская до революціи 1789 года. Она вмѣстѣ съ феодальной аристократіей приготовила націи тѣ кровавые дни, въ которые чувство мести вырвалось изъ ея груди огненнымъ волканомъ.
Въ экономическомъ отношеніи это сословіе было еще болѣе вредно. Въ рукахъ его сосредоточивалось до четырехъ сотъ девятнадцати милльоновъ мертваго капитала, безполезнаго для земледѣлія и промышленности. (Clément, стр. 263.) Само оно, лишенное производительныхъ силъ, не вносило дѣятельныхъ элементовъ въ то общество, на счетъ котораго жило и богатѣло. Кольберъ посмотрѣлъ на него только съ этой точки. Мая 30-го, 1664 года, онъ обнародовалъ эдиктъ, которымъ уничтожилъ множество прежнихъ судебныхъ должностей и двѣсти пятнадцать секретарскихъ мѣстъ при особѣ короля. Впослѣдствіи онъ опредѣлилъ цѣну каждаго мѣста, возрастъ я способность чиновниковъ, подчинивъ ихъ болѣе строгому контролю. Конечно, эта мѣра только вполовину облегчала зло; но Кольберъ не могъ идти дальше, ни по убѣжденію, ни по обстоятельствамъ, Онъ допускалъ необходимость сложной администраціи, но только требовалъ отъ нея болѣе честной дѣятельности и менѣе тунеядства. Притомъ чрезмѣрные расходы короля часто заставляли его противорѣчить лучшимъ цѣлямъ. Такъ, въ 1672 году, противъ всякаго желанія, онъ долженъ былъ, для пополненія казны, открыть новую продажу должностей, поставивъ въ число королевскихъ чиновниковъ торгашей дичи и супоросныхъ свиней, разносщиковъ ликеровъ и проч. и проч. За всѣмъ тѣмъ реформа его принесла свой плодъ: она освободила самую важную государственную отрасль -- судебную -- отъ аукціоннаго торга.
Наконецъ мы упомянемъ здѣсь о третьей его реформѣ,-- строго экономической и въ высшей степени народной; мы говоримъ объ уничтоженіи внутреннихъ заставъ и таможенъ. Какъ порожденіе феодальнаго самоуправства, внутренняя таможенная система разбросила сѣть безчисленныхъ препятствій и стѣсненій по всей Франціи. Каждый сеньёръ, пользуясь правомъ поземельнаго собственника, опредѣлялъ и собиралъ пошлины за проѣздъ по его владѣніямъ произвольно. И по мѣрѣ того, какъ эти владѣнія дробились, затрудненія коммерческихъ сношенія возрастали. "Купцу, говоритъ Бланки, положительно нельзя было сдѣлать ни одного шага, чтобъ не заплатитъ за право проѣзда -- онъ платили за мосты, за сплавку по рѣкѣ, за проходъ мимо замка, за пыль, которую поднималъ по дорогѣ и за множество другихъ случаевъ". (Histoire de l'économie politique, т. 1, стр. 139.) Послѣ этого не удивительно, если торговля среднихъ вѣковъ болѣе походила на воровство, чѣмъ на соціальную связь людей и народовъ. Гонимый евреи, для котораго деньги были единственнымъ сокровищемъ въ жизни,-- религіей, отечествомъ, правомъ гражданства и властью, поддерживалъ эту связь обманомъ ростовщика. Впослѣдствіи, когда феодальная ограда стала валиться, таможенныя таксы обратились въ мѣстныя права муниципальныхъ обществъ; города и провинціи, ради собственныхъ выгодъ, старались распространить ихъ, какъ можно шире. Пограничныя линіи были повсюду обставлены заставами и сторожками дозорщиковъ. Чтобъ привести, напримѣръ, изъ Анжера въ Марсель, телѣгу хлѣба, надо было заплатить девять разъ пошлину и получить девять квитанцій. Въ одномъ мѣстѣ можно было сплавлять товаръ только водой; въ другомъ -- только сухимъ путемъ; такъ надо было объѣхать охотничій паркъ барина, здѣсь тащиться по ступицу въ грязи, чтобъ не обезпокоить мирную обитель монастыря. Притомъ на каждой страницѣ была своя мѣра, своя монета, свой уставъ и своя расправа. Если мы прибавимъ къ этому разбои на проселочныхъ дорогахъ, невѣжество торговаго класса и безнаказанный произволъ таможенныхъ чиновниковъ, обезпеченныхъ наемными судьями на случай жалобы или процесса, мы составимъ приблизительно-вѣрную картину средневѣковой промышленности.
Кольберъ совершенно понималъ, что для успѣха ея необходимо удалить препятствія, отдѣлявшія производителя отъ потребителя и потомъ вырвать ее изъ рукъ паразитовъ. Но вопросъ былъ такъ запутанъ, что разрѣшить его безъ потрясенія множества частныхъ интересовъ было невозможно. При всей его стойкости, онъ не рѣшился на радикальный переломъ и ограничился только полумѣрой. Въ концѣ 1664 года онъ предложилъ ввести однообразный тарифъ; двѣнадцать лучшихъ провинцій согласились принять его, а остальныя продолжали упорствовать, и нѣкоторыя изъ нихъ, какъ, напримѣръ, Валансъ, держались старой рутины до самой революціи. Съ тѣмъ вмѣстѣ Кольберъ убавилъ пошлины и уничтожилъ многія права ввоза и вывоза. Не смотря на странное раздвоеніе Франціи на двѣ торговыхъ системы, прогрессъ былъ огромный. Почти половина страны усвоила новую систему тарифа; доставка товаровъ сдѣлалась легче, соціальное движеніе прибыло; обращеніе капиталовъ и дѣятельности оживилось; тысячи пустыхъ и часто пошлыхъ формальностей сами собой исчезли. Это улучшеніе было такъ быстро и очевидно, что нѣкоторые города, безъ всякаго приглашенія, послѣдовали примѣру первыхъ. Жалко одно, что Кольберъ, столь рѣшительный въ другихъ обстоятельствахъ. остановился на полпути своего плана; онъ пожертвовалъ величайшимъ результатомъ новой реформы духу партіи, вовсе не опасной, потому что она не имѣла ни ума, ни Бога, ни истины, чтобъ остановить исполненіе идея, на сторонѣ которой было общественное имя и благословеніе народа.
Доселѣ Кольберъ разрушалъ и каралъ; теперь пришло время строить и облегчать; доселѣ онъ былъ преобразователемъ, теперь является законодателемъ. Видя Францію бѣдную, голодную, измученную привилегированными ворами, опутанную долгами и процессами, онъ хотѣлъ пробудить въ ней народныя силы и дать ей богатство. Онъ зналъ, что всѣ данныя условія улучшенія жизни скрывались въ нѣдрахъ страны, но скрывались, какъ зерно въ заброшенной нивѣ, какъ мощь человѣка въ больномъ тѣлѣ. Географическое положеніе у двухъ морей, плодоносная почва, прекрасный климатъ, разнообразіе естественныхъ произведеній и геній народа -- все ручалось за болѣе счастливую судьбу Франціи. Кольберъ понялъ, что источникъ ея бѣдности, между прочимъ, заключался въ одностороннемъ направленіи общественной дѣятельности, ограниченной однимъ земледѣльческимъ трудовъ; что для успѣха этого труда необходимо развитіе мануфактурной промышленности, что равновѣсіе этихъ двухъ силъ есть непремѣнный законъ экономическаго прогресса. Мысль достойная знаменитаго министра! Опыты двухъ-сотъ лѣтъ убѣдили Европу въ ея справедливости, а если она не вездѣ вошла въ совѣты правительствъ, то давно оправдана фактами и принята наукой.
Пояснимъ эту мысль. Экономія труда, какъ одно изъ главныхъ условій цивилизаціи, основывается на гармоніи между производительными силами природы и человѣческой способностью -- употреблять ихъ въ свою пользу. Чѣмъ стройнѣй соединяются эти два начала, то есть, чѣмъ лучше геній человѣка овладѣваетъ разнообразными стихіями природы, тѣмъ выше успѣхъ труда и легче побѣда. Земля вездѣ и всегда служитъ неистощимой кормилицей человѣка, но она отдаетъ сокровища только по мѣрѣ нашего искусства и силы. Цвѣтущее земледѣліе всегда было результатомъ не обилія и богатства почвы, а высокаго гражданскаго развитія; оно требуетъ, кромѣ силы мускуловъ, глубокихъ и разностороннихъ познаній. "Хорошій земледѣлецъ, говоритъ американскій соціалистъ, постоянно старается объ улучшеніи механическихъ орудій, утилизируя тѣ матеріалы, которые прежде не имѣли никакой цѣны для человѣческаго прогресса; и чѣмъ сумма такого труда больше, тѣмъ вознагражденіе его лучше, а цѣнность земли выше. Запуская плугъ глубже, онъ собираетъ плодъ богаче; осушая почву, онъ споритъ свою жатву.... Во всякомъ случаѣ, чѣмъ полнѣй онъ прилагаетъ силы къ ея разработкѣ, тѣмъ трудъ его вознаграждается лучше, если притомъ подъ рукой его находится мѣстный рынокъ." (Princ. of Suc. science. By Carey, т. II, стр. 29,) Такъ жизненные нервы земледѣлія невидимо, но тѣсно соединяются съ общественнымъ образованіемъ, съ политической свободой, съ воспитаніемъ массъ, съ семейнымъ и гражданскимъ благосостояніемъ народа. Въ порядкѣ соціальнаго развитія, оно не предшествуетъ а слѣдуетъ за прогрессомъ промышленности; ему необходимо усовершенствованіе механическихъ искусствъ, открытіе новыхъ способовъ удобренія, разнообразіе въ занятіяхъ и средствахъ жизни. Съ другой стороны, земледѣліе, возведенное на степень правильнаго труда, помогаетъ успѣху мануфактурной дѣятельности, обогащая ее новыми матеріалами и вызывая новыя потребности. Если только эти два органа народнаго богатства дѣйствуютъ согласно, по направленію къ одной цѣли, если мануфактурный трудъ не стѣсняетъ земледѣльческаго, и обратно, общество представляетъ два капитальныхъ явленія: 1) сближеніе производителя съ потребителемъ и 2) улучшеніе земледѣльческаго класса, съ повышеніемъ цѣнъ на сырые матеріалы и съ пониженіемъ на фабричныя произведенія.
Всякое противоположное направленіе ведетъ къ односторонней системѣ, вредной развитію народныхъ силъ; если земледѣліе принимаетъ исключительный характеръ, разрывая соотвѣтственную связь съ мануфактурной промышленностью, неизбѣжно является нищета самаго многочисленнаго класса и богатство немногихъ, живущихъ насчетъ чужаго труда и состоянія: это эпоха рабства и централизаціи. Напротивъ, если фабрика и торгъ вытѣсняютъ земледѣльческій трудъ, общество падаетъ въ другую крайность; оно приноситъ работника въ жертву капиталисту и порождаетъ тотъ соціальный паразитизмъ, съ которымъ идетъ рядомъ бѣдность и развратъ современнаго пролетарія. Во главѣ послѣдней системы стоитъ Англія. Ея коммерческая политика всегда стремилась къ уничтоженію международной солидарности, къ закрытію мѣстныхъ рынковъ и къ разъединенію производителя съ потребителемъ. Это политика эгоизма и смерти, еслибъ мы отняли у нея великія гражданскія начала. Вслѣдствіе системы, основанной на споліаціи человѣческаго труда и слѣдовательно собственности, только одна четвертая часть ея народонаселенія проѵзводитъ, а три -- остаются праздными или безполезными членами общества. "У насъ, говоритъ Стюартъ Миль, десять лавочниковъ работаютъ надъ такимъ дѣломъ, для котораго было бы довольно одного." (Political Economy. By J. S. Mill, т. II, стр. 311.) Нигдѣ, послѣ Американскихъ Соединенныхъ Штатовъ, экономія механическаго труда не достигаетъ такихъ колоссальныхъ размѣровъ, какъ въ Англіи; паровыя машины ея равняются шести стамъ милльонамъ человѣческихъ силъ; въ распоряженіи ея двадцать тысячъ кораблей, въ четыре милльона съ половиной тоннъ; ея желѣзные рельсы покрываютъ девять тысячъ пять-сотъ шесть миль, по которымъ, въ 1858 году, проѣхало около ста сорока милльоновъ пассажировъ (Carey, т. I, стр. 385. Times, 1859, octob. 17). При такомъ необыкновенномъ движеніи общества и экономіи труда, повидимому, земледѣлецъ долженъ находиться въ возможно-лучшемъ состояніи. Къ сожалѣнію, вотъ безпристрастная оцѣнка его: "Позвольте спросить, говоритъ Кобденъ, какимъ образомъ семейство, состоящее изъ пяти лицъ, въ бѣдномъ состояніи, можетъ жить хлѣбомъ по два съ половиною пенса (семь копеекъ серебромъ) за фунтъ? Никто не можетъ сказать; но посмотрите на крестьянина, когда онъ положилъ свою косу или кирку и сядетъ за обѣдъ подъ навѣсомъ или на чердакѣ, загляните въ его сумку, или войдите въ его хижину въ двѣнадцать часовъ и спросите, изъ чего приготовленъ обѣдъ его семьи: -- изъ хлѣба,-- рѣдко изъ чего-нибудь лучшаго, да и того не всегда вдоволь; изъ его платы ему не остается ничего на чай, сахаръ, мыло, свѣчи или одежду, тѣмъ менѣе -- на воспитаніе дѣтей; что принесетъ ему жатва будущаго года, то уже истрачено имъ на сапоги. И это участь милльоновъ людей, живущихъ подъ нашими дверями; это большинство земледѣльцевъ, о счастіи которыхъ мы такъ много разглагольствуемъ. Никогда на памяти человѣческой состояніе ихъ не было такъ дурно, какъ въ настоящее время." (What next? By Cobden, стр. 45.) Другой ученый экономистъ, долго наблюдавшій соціальное состояніе континента, увѣряетъ васъ, что "ни въ одной странѣ Европы, развѣ за исключеніемъ Турція, южной Италіи и нѣкоторыхъ частей Австрійской имперіи, нѣтъ невѣжественнѣе, безнравственнѣе, безпомощнѣе и бѣднѣе земледѣльческаго сословія, какъ въ Англіи" {"Англійскій земледѣлецъ, говоритъ Кэрей, страдаетъ оттого, что онъ служитъ простымъ орудіемъ въ рукахъ купца, который пользуется имъ, пока онъ нуженъ, а потомъ бросаетъ его, какъ изношенную шапку или перчатку. Средства жизни его вмѣстѣ съ семействомъ видоизмѣняются отъ 6--9 шиллинговъ (71/2--111/4 рублей ассигнаціями) въ недѣлю; изъ этого два шиллинга онъ платитъ ренту за хижину, такъ что ему остается не болѣе двадцати копеекъ ассигнаціями въ денъ, изъ чего онъ долженъ накормить, одѣть, воспитать своихъ дѣтей." (Carey, т. II, стр. 93.)}. (Cocial Condition of England and Europe. By Kay, t. I, стр. 70.) Теперь спрашиваемъ, на что же истрачивается эта колоссальная работа машинъ, паровъ, судоходства и громадныхъ капиталовъ, сносимыхъ въ Лондонъ со всѣхъ концевъ міра? Въ этомъ вопросѣ вся задача нашего вѣка и будущая реформа Англіи. Она истощила всѣ средства, чтобъ отвести ея грозное приближеніе, но вопросъ слишкомъ созрѣлъ и постоянно становится передъ ней, какъ тѣнь отца Гамлета, преслѣдующая своего убійцу. Увлеченная колоніальной системой, она такъ сжилась съ ея меркантильными интересами, что ни громкій протестъ Адама Смита, ни вопль чартистовъ и филантроповъ, ни благородное негодованіе соціальныхъ вождей не могутъ разсѣять ея летаргическаго сна. Эту систему Робертъ Пиль очертилъ нѣсколькими словами: "покупай на самомъ дешевомъ рынкѣ, а продавай на самомъ дорогомъ; захватывай трудъ какъ можно невыгоднѣй для работника, а сбывай его какъ можно выгоднѣй для себя."
По этому правилу древняя британская пословица: "иностранецъ покупаетъ отъ англичанина шкуру лисицы за грошъ, а продаетъ ему одинъ хвостъ ея за шиллингъ," теперь эта пословица обратилась на другихъ народовъ, покоренныхъ Англіей. Она ищетъ богатства не въ трудѣ, а въ деньгахъ, не въ развитіи силъ человѣка, а въ порабощеніи его матеріальнымъ интересамъ дня. Стараясь предупредить вездѣ связь земледѣльца съ фабрикантомъ, она устроиваетъ для цѣлаго міра одну центральную лавку. Извѣстно, какъ она довела Ирландію до упадка ея мануфактуръ и періодическихъ возстаній раздѣтаго и истомленнаго народа. "Ей (т. е., Ирландіи), говорятъ Кэрей, не осталось выбора между переселеніемъ и голодной смертью; мы видимъ, что ирландецъ покидаетъ доятъ отца, и повсюду ищетъ пропитанія, котораго не можетъ дать ему страна, богатая землей и минералами, обильная судоходными рѣками и открытая сообщеніямъ всѣхъ націй" (Carey, т. I, стр. 331--332). Съ тѣмъ вмѣстѣ въ послѣдніе тридцать лѣтъ (1821--1851 г.) убыль народонаселенія достигаетъ здѣсь поразительной цифры -- болѣе одного милльона съ половиной. "Чему надо приписать, спрашиваетъ Кэрей, это необыкновенное явленіе? Конечно, не недостатку земли, потому что около одной трети всей географической поверхности -- включая сюда милльоны самыхъ плодоносныхъ десятинъ королевства -- остаются невоздѣланными. Конечно, не бѣдности этихъ почвъ, потому что онѣ всегда считались самыми лучшими въ предѣлахъ британской имперіи. Конечно, не недостатку минеральныхъ рудъ или угля, потому что желѣзо и камень превосходнаго качества, равно какъ и другіе металлы, находятся здѣсь въ изобиліи. Конечно, не недостатку физическихъ свойствъ ирландца; доказано, что онъ способенъ работать гораздо больше, чѣмъ англичанинъ, французъ или бельгіецъ. Конечно, не отсутствію его умственныхъ дарованій, потому что Ирландія дала Англіи лучшихъ солдатъ и государственныхъ людей, и заявила міру, что она способна къ величайшему нравственному совершенству. И не смотря на всѣ естественныя превосходства, ирландецъ дома -- рабъ поземельнаго собственника, окруженный такой бѣдностью и разоромъ, какого мы не видимъ ни въ одной части образованнаго міра" (Carey, т. I, стр. 331). Бросая взглядъ на эту печальную картину, англійскіе экономисты объясняли ее недостаткомъ мѣстныхъ капиталовъ, чрезмѣрнымъ народонаселеніемъ, образомъ жизни и пищи ирландца, но все это далеко отъ истины; упадокъ земледѣлія здѣсь шелъ въ прямой пропорціи съ уничтоженіемъ мануфактурной промышленности; вывозъ сырыхъ матеріаловъ и отдаленность рынка истощали производительность почвы и сократили кругъ дѣятельности и разнообразіе занятій рабочаго класса. Вслѣдствіе этого, съ одной стороны запросъ на трудъ увеличился, и вознагражденіе уменьшилось, поземельныя ренты поднялись, а средства работника понизились.
Еще ярче выразился этотъ фактъ въ судьбѣ восточной Индіи, которая бѣднѣла по мѣрѣ того, какъ Англія богатѣла. Здѣсь меркантильное зло, подкрѣпленное всѣми жестокостями огня и меча, обратило богатѣйшую страну въ мірѣ въ безгласную жертву нищеты, тиранніи и бунтовъ. Обложенная безчисленными таксами, оцѣпленная таможнями, осажденная военнымъ лагеремъ, ограбленная въ дому, на рынкѣ и на полѣ, Индія, подъ видомъ европейской цивилизаціи, вынесла всѣ бѣдствія покореннаго народа. "Дурное управленіе англійской компаніи, говоритъ Маколэ, было доведено здѣсь до такой крайности, что съ нимъ едва было совмѣстно существованіе общества. Она принудила жителей продавать дешево, а покупать дорого; она безнаказанно оскорбляла полицію, судебные трибуналы и туземныя власти. Между тѣмъ, какъ въ Калькуттѣ быстро росли громадныя состоянія, тридцать милліоновъ людей едва не умирали съ голоду. Они привыкли жить подъ ярмомъ деспотизма, но никогда не видѣли деспотизма, подобнаго нашему... Подъ старымъ правленіемъ, по крайней мѣрѣ, у нихъ было одно облегченіе: когда это становилось невыносимымъ, народъ возставалъ и низвергалъ правительство. Но англійскій гнетъ лежалъ на нихъ крѣпко; это самый жестокій гнетъ варварской тираннія, вооруженный всей силой цивилизаціи. Онъ болѣе походилъ на правленіе злаго генія, чѣмъ на правленіе человѣческаго самовластія". (Speeches. By Macaulay. т. II, стр. 27, 1855.) Послѣднее возстаніе освободило Индію изъ рукъ компаніи, "отмѣтившей свою исторію всѣми злодѣйствами, какія только можно придумать человѣческое воображеніе", но не измѣнило общаго хода англійской политики. Эта политика, со времени плессейской побѣды, постоянно стремилась къ вытѣсненію мѣстныхъ властей и утвержденію централизаціи. Орудіемъ ея была торговля. Вѣрная споліантивному началу, Англія начала съ монополіи труда и произведеній земли. Уничтожая мало-по-малу мануфактурную промышленность, она оставила многочисленному народонаселенію Индіи одну разработку полей. Еще въ концѣ прошлаго вѣка здѣсь процвѣтали богатыя фабрики, съ которыхъ отпускалось шерстяныхъ матерій на 200,000,000 ливровъ; одна Дикка имѣла до 90,000 торговыхъ домовъ. Теперь всѣ эти великолѣпныя заведенія лежатъ въ развалинахъ; Англія перенесла ихъ на бирмингамскія и ливерпульскія факторіи, заставивъ индійца платить не менѣе шиллинга за то же количество хлопчатой бумаги, обращенной въ чулки или рубашки, которое онъ добываетъ съ земли за одно пенни. Фунтъ сахару, пронесенный два раза по океану и прошедшій черезъ руки множества торговыхъ посредниковъ, продается ему въ десять разъ дороже, чѣмъ стоилъ бы на самомъ мѣстѣ. Между тѣмъ, какъ добываніе самыхъ обыкновенныхъ удобствъ жизни сдѣлалось почти невозможнымъ, тысячи работниковъ оставлены безъ дѣла. "Большая часть времени у рабочаго класса въ Индіи, говоритъ Чапмэнъ, пропадаетъ въ лѣности. Я нисколько не думаю обвинять его въ порокѣ; лишенный возможности отпускать излишекъ своихъ произведеній за-границу, съ ничтожными средствами капитала, знанія и механическаго искусства, онъ не можетъ разработывать на мѣстѣ предметы, доставляющіе народу удобства лучшей соціальной жизни; и онъ, дѣйствительно, не имѣетъ никакого желанія работать свыше того, что необходимо для удовлетворенія насущныхъ и самыхъ ограниченныхъ его потребностей... Вѣроятно, половина времени и энергіи индійца погибаетъ даромъ; послѣ того нѣтъ ничего удивительнаго, что страна бѣдная". (Cotton and Commerce of India. By Chapman. стр. 110.) Но это не все; отсутствіе путей сообщенія, соединенное съ потерей времени и капитала, съ изнуреніемъ человѣческихъ силъ и страданіями животныхъ, отнимаетъ послѣднія средства для легкаго обмѣна труда и произведеній. Во время неурожаевъ цѣлые округи томятся голодной смертью, тогда какъ въ другихъ частяхъ имперія земледѣлецъ нуждается въ сбытѣ своего хлѣба. Все это прекратило взаимныя отношенія людей и довело агрикультуру до крайняго запустѣнія. Подобно Ирландіи, почва ея тощала по мѣрѣ уничтоженія фабричнаго труда, пропорціональной нищетѣ, рабству и невѣжеству человѣка, Лучшія пажити, нѣкогда покрытыя роскошнѣйшими жатвами, теперь заброшены; даже долина Гангеса,-- эта обѣтованная земля древняго райи,-- въ настоящую минуту представляетъ жалкій видъ полудикой пустыни.
Матеріальное несчастіе народа всегда тѣсно соединялось съ его нравственнымъ паденіемъ. По мѣрѣ того, какъ исчезала индивидуальная способность индійца и соціальное движеніе, парализированное изсякшими источниками труда, нравственныя связи страны ослабѣвали. Воровство, коварство и ложь вошли въ обыденный порядокъ вещей. "Чѣмъ долѣе, замѣчаетъ Чапмэнъ, мы владѣемъ провинціей, тѣмъ обыкновеннѣй и общѣй становится вѣроломство". Въ самомъ дѣлѣ, чѣмъ глубже проникаемъ въ сѣверо-западныя части Индіи, куда англійская система еще не успѣла пронести своего растлѣнія, тѣмъ общество здоровѣй и нравственнѣй. Въ Пунджабѣ, при всей мѣстной тиранніи, чувство личнаго и общиннаго права, чувство взаимнаго уваженія и отвѣтственности сохранились лучше, чѣмъ въ Бенгалѣ и Мадрасѣ. "Посмотрите, куда угодно, на эту великолѣпную страну, говоритъ Кэрей, вы вездѣ видите упадокъ индивидуальности и силы ассоціаціи, сопровождаемой прогрессивнымъ возвышеніемъ централизаціи; изъ всѣхъ послѣднихъ примѣровъ самымъ разительнымъ служитъ присоединеніе Удской области. Централизація, рабство и смерть всегда идутъ рядомъ, какъ въ матеріальномъ, такъ и нравственномъ мірѣ" (Carey, т. 1, стр. 343).
Къ такому результату, обыкновенно, приводитъ система исключительнаго торга, основанная на монополіи труда, на уничтоженіи мѣстной дѣятельности и на развитіи мануфактурной промышленности въ ущербъ земледѣлію" Отъ Смирны до Кантона, отъ Мадраса до Самарканда, Англія поглотила всѣ туземныя фабрики, и тѣмъ приготовила нищету милліонамъ побѣжденныхъ народовъ ради богатства одной метрополіи. Она чувствуетъ, что такая система, какъ выразился Стимэнъ, со временемъ можетъ потопить ее въ слезахъ и крови безпрерывныхъ бунтовъ угнѣтеннаго Востока.
Возвращаемся къ Кольберу. Главная идея его, какъ сказано выше, состояла въ томъ, чтобъ ввести Францію въ сферу новой промышленной дѣятельности, соединивъ земледѣліе съ фабричной производительностью. Здѣсь мы должны оправдать министра отъ обвиненія, что будто онъ, открывая новые родники народному богатству, совершенно пренебрегъ капитальной отраслью его -- агрикультурой. Какъ человѣкъ системы, онъ, дѣйствительно, увлекся своей преобладающей мыслью, придавая ей гораздо больше значенія, чѣмъ она могла имѣть на самомъ дѣлѣ; но нельзя упрекнуть его въ непониманіи или равнодушіи къ интересамъ земледѣлія. Мы уже видѣли, что онъ сократилъ безполезныя служебныя мѣста, впродолженіе всей жизни старался облегчить общественные налоги, запретилъ отбирать скотъ и орудія у крестьянъ и заботился о введеніи кадастра; мы знаемъ, что онъ употреблялъ всѣ усилія уменьшить или ослабить хищные аппетиты тунеядныхъ сословій, которыя сосали народныя силы, не прибавляя къ нимъ ни одного жизненнаго элемента. Съ этой цѣлью, между прочимъ, онъ убавилъ норму процентовъ съ внутреннихъ займовъ, которыми жили болѣе двухъ-третей всего народонаселенія. Видя, что съ одной стороны духъ спекуляціи породилъ множество людей, богатѣвшихъ единственно на-счетъ. нуждъ и бѣдности народа, съ другой -- нищета сельскихъ работниковъ принуждала ихъ часто обращаться къ заимодавцамъ, онъ ограничилъ выгоды первыхъ и поднялъ значеніе вторыхъ. Убѣжденный, что производительный трудъ есть самое вѣрное средство къ достиженію общественнаго довольства, онъ хотѣлъ уронитъ стоимость денегъ и тѣмъ возвысить цѣнность земли и человѣка. Наконецъ онъ возставалъ противъ безумной роскоши двора, разорительныхъ воинъ и еще болѣе разорительнаго содержанія огромной арміи, пожиравшей десятую часть государственныхъ доходовъ (Clément, стр. 264--269). Изъ всего этого видно, что Кольберъ отнюдь не пренебрегалъ земледѣльческимъ трудомъ и судьбой двадцати милліоновъ Франціи.
Но если нельзя обвинить его въ исключительномъ направленіи его системы, то надо согласиться, что дѣятельность его была односторонней, потому спеціальная цѣль его состояла въ развитіи мануфактурной промышленности. Сна~ чала онъ только чувствовалъ ея недостатокъ; потомъ, разработывая одну отрасль за другой и угадывая счастливые результаты ихъ, глубже и глубже заходилъ въ область своихъ идей и предпріятій. Малѣйшій признакъ успѣха одушевлялъ его новыми надеждами, и всякое препятствіе возбуждало новую энергію. Съ его деспотическими инстинктами и упрямствомъ систематическаго характера, онъ потратилъ много времени и средствъ единственно на то, чтобъ настоять на своемъ замыслѣ, выполнить его во-что бы то ни стало. Поэтому ошибки его также поразительны, какъ велики и смѣлы самые планы. "Я не могу не увлекаться работой, писалъ онъ брату въ 1674 году, потому что кромѣ ея не знаю другаго удовольствія въ мірѣ... Передо иной такъ много новыхъ открытій и соображеній, что еслибъ моя жизнь состояла изъ тысячи жизней, то и тогда я далеко не достигъ бы желаемой цѣли. Чего бы моя рука не коснулась, все требуетъ или поправки или разрушенія, и чѣмъ дальше развивается мой планъ, тѣмъ больше вызываетъ на мысль, обсужденіе и дѣло; но взявшись за дѣло, я рѣдко умѣю остановиться, не увидѣвъ послѣдняго результата, какой бы онъ ни былъ". (Correspondance de Colbert. А la bibliotèque du Louvre. No 12). Это говоритъ дѣйствительный министръ и человѣкъ, вовсе не упругаго характера. Такіе темпераменты способны къ величайшему злу или добру, смотря по обстоятельствамъ. Это тѣ планеты нравственнаго міра, которыя свѣтятъ и жгутъ, живятъ и мертвятъ, по мѣрѣ разстоянія отъ предмета. Упорная и тиранническая воля Кольбера тѣмъ болѣе вредила его свѣтлому настроенію духа, что онъ дѣйствовалъ подъ вліяніемъ другой воли, не менѣе стойкой, и болѣе грубой.
Но не столько личный характеръ, сколько предразсудки вѣка и царствованіе Лудовика XIV перепутали лучшіе его замыслы и осудили его систему на величайшія ошибки. Основной принципъ былъ понятъ вѣрно, но примѣненіе его было ложно. "Поэтому въ администраціи этого государственнаго человѣка надо строго различить идею отъ факта, теоретическое соображеніе отъ практическаго результата. Иногда самыя чистыя и благородныя намѣренія его оканчивались самыми вредными послѣдствіями. " Всегда великолѣпный въ идеяхъ, говоритъ Шуази, онъ быль почти всегда несчастенъ въ исполненіи... Онъ организовалъ всевозможныя мануфактуры, которыя стоили больше чѣмъ онѣ приносили; онъ учредилъ компанію восточной Индія, не имѣя достаточнаго фонда и не сообразивъ, что французы, нетерпѣливые но природѣ и въ этомъ отношеніи вовсе не похожіе на голландцевъ, никогда не могли жертвовать капиталомъ впродолженіе тридцати лѣтъ на такое предпріятіе, изъ котораго они не извлекали никакой выгоды". (Цит. Clément, стр. 229). Осматривая дѣятельность Кольбера вообще, мы чувствуемъ, что надъ всѣми его планами тяготѣла какая-то внѣшняя разрушающая сила. "Я не знаю, пишетъ онъ, огорченный глухимъ ропотомъ провинцій, почему мнѣ суждено встрѣчать тысячи препятствій тамъ, гдѣ я вправѣ ожидать полное сочувствіе... Какъ будто духъ зла нарочно опрокидываетъ то, что я строю". (Correspondance de Colbert. No 16). Къ сожаіѣнію, Кольберъ не замѣтилъ, что этотъ духъ зла скрывался въ немъ самомъ и въ обстоятельствахъ, выше которыхъ онъ не могъ или не умѣлъ стать.
Какъ государственный дѣятель, онъ вполнѣ исповѣдывалъ вѣру своего вѣка. Его политическія убѣжденія были убѣжденіями Ришелье и Лудовика XIV. Централизація Франціи казалась ему идеаломъ совершенства; обманутый ея наружнымъ блескомъ и силой, онъ помогалъ королю затягивать народную жизнь въ пустыя административныя формы, и тѣмъ стѣснять ея естественное теченіе. Гдѣ бы ни проявилась индивидуальная воля общества,-- въ протестѣ парламента или генеральныхъ штатовъ, въ просьбѣ торговой компаніи или цѣлой провинціи, онъ всегда принималъ сторону власти, какъ будто правота неразлучна съ силой. И если общественное мнѣніе противорѣчило интересамъ ея или его личнымъ воззрѣніямъ, имъ не уважалъ, это мало -- онъ часто презиралъ его. Онъ думалъ, что чѣмъ больше государство вмѣшивается въ намѣренія, желанія и дѣйствія частнаго лица, не оставляя ему ни свободы совѣсти, ни домашней защиты, тѣмъ счастливѣе народъ. Такое убѣжденіе, естественно, привело Кольбера отъ политическаго принципа къ ложному экономическому воззрѣнію; оно было главнымъ источникомъ всѣхъ его заблужденій и постоянныхъ противорѣчій самому себѣ. Искренно желая разбудить дремавшія силы Франціи, онъ разбудилъ ихъ для того, чтобъ заковать въ новыя цѣпи; предполагая облагородить трудъ и возвысить его цѣну, онъ унизилъ его до непонятнаго рабства. Поэтому творчество идеи его, сила характера и двадцать лѣтъ строго-выдержанной дѣятельности окончились печальными результатами. Онъ оставилъ Франціи двѣсти семьдесятъ шесть морскихъ сооруженій, обогатилъ ее фабриками, далъ возможность королю совершить нѣсколько блистательныхъ походовъ и построить нѣсколько великолѣпныхъ дворцовъ, но народу не далъ ни богатства, ни правильно-организованнаго труда. Послѣ его смерти земледѣльческое сословіе находилось въ худшемъ положенія, чѣмъ во времена Сюлли. Кто бы могъ подуѵать, что, послѣ всѣхъ его добрыхъ желаній, народъ могъ такъ бѣдствовать, какъ это видно изъ слѣдующаго отзыва герцога Ледитьера: "Я увѣрился, пишетъ онъ Кольберу въ 1675 году, и считаю долгомъ извѣстить васъ, что большая часть жителей вашей провинціи (Дофине) -- пробивалась впродолженіе зимы пищей изъ желудей и корней и теперь они ѣдятъ траву и древесную кору". (Clément, стр. 279). Такое положеніе не было исключеніемъ одной или двухъ провинцій; напротивъ, подобныя донесенія приходили къ Кольберу со всѣхъ частей Франціи. Онъ отвѣчалъ на нихъ постояннымъ запрещеніемъ вывозить зерновой хлѣбъ за-границу, но запрещенія если и облегчили зло, то на нѣсколько мѣсяцевъ, и увеличивала его на будущее время. "Администрація Кольбера, справедливо замѣчаетъ Клеманъ, представляетъ единственное и грустное зрѣлище министра, который. не смотря на горячее сочувствіе благу народа, сдѣлалъ ему, можетъ быть, болѣе зла". (Clément, стр. 281). Такова участь государственныхъ реформъ, постановленныхъ на ложныхъ основахъ...
Идею централизаціи и неизбѣжнаго съ ней деспотизма, Кольберъ выразилъ во всѣхъ административныхъ актахъ. Онъ, прежде всего, примѣнилъ ее къ ремесленнымъ корпораціямъ, которыя въ его время потеряли смыслъ. Какъ единственная защита противъ феодальнаго самоуправства, онѣ образовались въ средніе вѣка вслѣдствіе того же притязанія на власть и привиллегію, которое господствовало въ замкѣ, монастырѣ и школѣ. Мастерская, подобно кельѣ, допустила іерархію работниковъ, управляемыхъ своимъ уставомъ, своими синдиками, совѣтами и адвокатами. Сложившись въ крѣпко-замкнутую касту при Лудовикѣ Святомъ, она постепенно усложняла стѣснительныя правила, пока не довела ихъ до ненавистной монополіи. Не было ни одной, самой ничтожной отрасли труда, которая бы не была обложена налогомъ и не составляла исключительнаго цеха. Такъ четыре отдѣльныя корпораціи занимались выдѣлкой шляпъ -- одна производила только шерстяныя, другая цвѣтныя, третья -- съ павлиньими перьями, четвертая -- суконныя; одна могла дѣлать только ножи, а другая только ножевые черенки. Притомъ каждая стремилась захватить въ свои руки какъ можно болѣе монополіи и привиллегій. Отсюда происходили постоянныя столкновенія между цеховыми сословіями и безконечные процессы, въ свою очередь порождавшіе безконечную бюрократію.
Къ концу XVII вѣка судебныя издержки по тяжбамъ ремесленниковъ дошли болѣе чѣмъ до пятисотъ тысячъ франковъ. (Blanqui, т. I, стр. 311). Генрихъ III и его пріемники, увеличивая число цеховъ, въ тоже время облагали ихъ болѣе и болѣе тяжелыми таксами, такъ что мастеровой только начинавшій свое ремесло, былъ собственностью цеховаго тирана; хозяинъ (maitre) имѣлъ право заставлять его работать подъ палочными ударами и если онъ послѣ семи или восьми лѣтъ добивался званія компаніона въ Бордо или Ліонѣ, съ переходомъ его въ Парижъ или Орлеанъ онъ обязанъ былъ начинать снова съ простаго ремесленника. До какихъ нелѣпостей не доводитъ система, враждебная духу свободы. Но если производителю, рабу своего цеха, было тяжело, то потребителю, рабу лавки, было отнюдь не легче; онъ пріобрѣталъ удобства жизни на условіяхъ, произвольно налагаемыхъ той или другой корпораціей. Злоупотребленія наконецъ были такъ очевидны и вредны развитію промышленности, что общество требовало отмѣны ихъ громко. Въ 1614 году генеральные штаты формально протестовали, предполагая уничтожить всѣ цехи, основанные съ 1576 года и предоставить свободный выборъ и занятіе ремесломъ "всѣмъ бѣднымъ подданнымъ короля". (Clément, стр. 220). Но протесты забывались, и купеческій феодализмъ, болѣе ненавистный чѣмъ аристократическій и духовный, продолжалъ угнетать пролетарія и народъ. Кольберъ встрѣтился съ этимъ предразсудкомъ въ то время, когда нелѣпость его вполнѣ разоблачалась: и за всѣмъ тѣмъ, онъ не только не ослабилъ, но укрѣпилъ его новыми распоряженіями. Думая одушевить мануфактурную промышленность и избавитъ ее отъ соперничества съ англійскими, голландскими и фламандскими фабриками, онъ хотѣлъ образовать способныхъ и дѣятельныхъ работниковъ. Но чтобъ образовать ихъ онъ избралъ средство, совершенно противоположное цѣли, замѣнивъ послѣднюю свободу труда принужденіемъ, страхомъ и угрозой. Ему казалось, что довольно королевскаго указа, чтобъ пробудить въ работникѣ усердіе и знаніе -- дѣла. Ему казалось, что чѣмъ больше правительство связываетъ руки мастероваго, тѣмъ онъ будетъ умнѣй и энергичнѣй. Это обыкновенная метода старыхъ педагоговъ, которые учатъ религіи и всякому добру розгой. Слѣдуя этой системѣ, Кольберъ предписалъ "основать цехи тамъ, гдѣ ихъ не было, и дать всѣмъ корпораціямъ статуты, чтобъ съ помощію ихъ возвысить качество произведеній" (Clément, стр. 242). Въ 1666 году онъ издалъ эдиктъ, въ которомъ говорилось такъ: "ремесленники, дозволяя себѣ полную свободу производить матерію разной длины и широты, слѣдуютъ собственнымъ капризамъ; поэтому продажа ихъ значительно уменьшилась, по причинѣ дурнаго издѣлія, къ общей невыгодѣ всѣхъ и каждаго". (Clément, стр. 251). Что нужно было, чтобъ возстановить продажу? По мнѣнію Кольбера надо было предписать закономъ -- опредѣленную мѣру каждой матеріи, качество и цвѣтъ ея. Далѣе онъ назначилъ возрастъ, когда мастеровой могъ сдѣлаться хозяиномъ, какая работа могла быть отдана мальчикамъ и какая дѣвушкамъ. Точно такими же правилами опредѣлялась фабрикація суконъ, ковровъ, мебели, стекла и проч. Въ инструкціи, состоявшей изъ 117 пунктовъ, встрѣчаются такія мелочи, которыя скорѣе походятъ на комическій фарсъ, чѣмъ на идею законодателя. Такъ, между прочимъ, было приказано торгашамъ вывѣшивать у своихъ лавокъ бѣлые водоемы, чтобъ отличить лавочниковъ отъ лѣкарей, которые выставляли желтые; только брадобрѣямъ-парикмахерамъ дозволялось продавать волоса, а всѣмъ другимъ было запрещено, развѣ только они принесутъ къ первымъ свои собственные. Весь этотъ административный соръ сваливался въ парламентъ и, за его скрѣпой, разносился по всей Франціи. Составителями регламентовъ были, обыкновенно, привиллегированныя лица, изъ того же цеховаго сословія, которыя, разумѣется, не упускали случая придавить работника въ пользу собственныхъ интересовъ. За исполненіемъ ихъ наблюдали особенные агенты; штрафы и конфискаціи увеличивались по мѣрѣ того, какъ усложнялись предписанія. Все это возмущало общественное мнѣніе; работники не хотѣли повиноваться узаконеніямъ, а хозяева искали случая избѣжать ихъ обманомъ или подкупомъ; повсюду слышался ропотъ, иногда сопровождаемый серьезными оппозиціями. Кольберъ, по обыкновенію упорствовалъ: гдѣ истощились его увѣщанія и кроткія мѣры, тамъ онъ прибѣгалъ къ тиранніи. Въ статутѣ амьенской мануфактуры было указано: "если въ ткани найдется хоть одна свѣжая и мокрая нитка,-- съ цѣлію обмануть вѣсомъ, такую ткань слѣдуетъ сожечь на огнѣ". (Clément, стр. 236 -- 239). "Какъ будто, справедливо выражаетъ Клеманъ, не было другаго, болѣе разумнаго средства, высушить нитку, какъ спалить ее на огнѣ". (Тамъ же). Съ тѣмъ вмѣстѣ для всей Франціи было введено въ обычай выставлять товары, выпущенные съ фабрики не въ томъ видѣ, въ какомъ предписывалъ законъ,-- выставлять у позорнаго столба на площади, съ именами виновныхъ. Теперь нельзя не изумляться, какимъ образомъ народъ могъ вынесть это драконово законодательство и какимъ образомъ французская промышленность не задохлась подъ этой массой эдиктовъ., "Эта нація, говоритъ Форбоне, обвиняемая въ непостоянствѣ, самая упорная въ тѣхъ случаяхъ, когда нужно сохранить ложныя мѣры, одинъ разъ принятыя ею". (Recherch. et consider. sur les finances de France, т. III., стp. 19).
За всѣмъ тѣмъ, благодаря духу времени и прогрессу общества, многіе мануфактуры, созданные Кольберомъ, процвѣтали. Фабрики шелковыхъ тканей, Гобеленовъ и обоевъ сохранили доселѣ блескъ и всемірную репутацію. Образованіе послѣдующихъ поколѣній сообщило имъ тотъ единственный изящный вкусъ, который составляетъ огромный капиталъ народнаго богатства и отличительную черту французскаго генія. Но надо знать, чего онѣ стоили народу во время Кольбера. Чтобъ перевести во Францію иностранныя мануфактуры, которыхъ еще не было, и поощрить основателей ихъ, государство истрачивало каждый годъ до 12,000,000 ливровъ; отъ 1661--1710 поддержаніе одной фабрики Гобеленовъ и мыла стоило казнѣ 3,945,643 ливра. (Clément, стр. 227). Притомъ вліяніе Кольбера на его преемниковъ было самое вредное въ томъ отношенія, что они, слѣдуя его фискальному направленію, не имѣли ни его таланта, ни любви, чтобъ уравновѣсить зло гибельной системы. Думая, что прогрессъ промышленности заключается не въ развитіи народа и свободной дѣятельности человѣка, а въ приказаніяхъ правительства и надзорѣ полицейскихъ агентовъ, они приняли призракъ за дѣйствительную силу, и наводнили Францію эдиктами, регламентами и статутами. Эта манія творить на бумагѣ учрежденія, компаніи и разныя отрасли труда, не вызванныя внутреннимъ процессомъ народной жизни, продолжалось до самой революціи, которая обратила въ пыль картонное построеніе десяти вѣковъ. По крайней мѣрѣ не облегчила ли она работника на счетъ общихъ лишеній? Такой вопросъ походятъ на слѣдующій: "будетъ ли скорѣе ходитъ пѣшеходъ, если набьютъ ему на ноги колодки." Даже въ настоящую минуту, когда Франція перешла два радикальныхъ финансовыхъ кризиса, три европейскихъ революціи и нѣсколько гражданскихъ войнъ, положеніе ремесленника, на мнѣнію Корбона, ничѣмъ не лучше, если не хуже, бѣлаго негра. (De l'enseignement professionnel. Par А. Corbon, стр. 25). Если такъ теперь, то что же должно сказать о его состояніи за двѣсти лѣтъ, когда цѣлыя провинціи часто питались травой и желудями, когда личность человѣка стоила немногимъ больше вьючнаго животнаго, когда нищету считали непремѣннымъ удѣломъ народа, оскверняя этимъ софизмомъ святое имя Провидѣнія.... Напротивъ, мы готовы думать съ Жюль Симономъ, что именно этой системѣ Франція обязана современнымъ безвыходнымъ положеніемъ рабочихъ сословій и параличнымъ состояніемъ труда. "Намъ предстоитъ одна реформа, говоритъ французскій профессоръ,-- не отказываться отъ свободы, а довершить ее. Доселѣ вы только предвидѣли ее. Вы идете, связанные корпораціями, патентами, монополіями, статутами, привиллегіями, таможнями, запретительными правами и инквизиціей.... Работникъ безъ сомнѣнія страдаетъ, но развѣ онъ будетъ страдать меньше, еслибъ вы закрыли половину фабрикъ? Вы говорите объ организаціи труда, а организуете лобное мѣсто.... Вы хотите реформъ, но развѣ преобразовать человѣка -- значитъ опошлять его? Спросите у экономистовъ, они скажутъ, что свобода творитъ ремесленника; спросите у философовъ, они скажутъ, что изъ всѣхъ сихъ первая и творческая сила -- талантъ; не душите его!..." (La Liberté, par Jules Simon. 1859. T. II, стр. 162--163).
Еще больше деспотическихъ стремленій выразилъ Кольберъ въ своей запретительной системѣ; она была также результатомъ его любви къ централизація и бюрократической маніи. Мы, конечно, не вправѣ обвинять его въ этой системѣ безусловно, потому что она въ ту эпоху господствовала повсюду; мы не можемъ никогда и нигдѣ признать ея справедливости по принципу, но есть періоды въ жизни каждаго народа, когда она оправдывается по факту. Во второй половинѣ XVII вѣка, при всеобщемъ невѣжествѣ промышленныхъ сословій, при отсутствіи всякой международной солидарности, при злоупотребленіяхъ привиллегированныхъ классовъ, наконецъ при политической организаціи Франціи подъ правленіемъ Лудовика XIV, она была также естественна, какъ настоящая тюрьма и ссылка. Правительства, покровительствуя труду и успѣху торговли, думали, что они, дѣйствительно, покровительствуютъ обществу, ни" сколько не догадываясь, что ихъ слишкомъ отеческая заботливость предоставила народъ чистому произволу судьбы. Этого мало; не зная, гдѣ остановиться на пути протекціонной системы, они положительно вредили соціальному прогрессу, увеличивая бѣдность рабочихъ классовъ и замедляя совершеннолѣтіе народовъ. Положимъ, что намѣренія ихъ были хороши, но однихъ намѣреній недостаточно, когда практическое осуществленіе ихъ ведетъ къ другимъ результатамъ. Представимъ, еслибъ винные откупщики всего міра согласились уничтожить моря и рѣки, чтобъ отнять у насъ воду для утоленія жажды и тѣмъ поднять значеніе самого промысла, заставивъ насъ пить одно вино и водку; разумѣется, ихъ торгъ процвѣлъ бы и распространился повсюду. Представимъ, что ламповые мастера, для поощренія своей промышленности, запретили бы солнцу освѣщать насъ; разумѣется, они обогатились бы скоро; но большинство и въ томъ и въ другомъ случаѣ пострадало бы. Въ этомъ главная ошибка всякой запретительной системы: она удовлетворяетъ минутнымъ интересамъ или извѣстной кучкѣ людей на счетъ общаго зла и въ ущербъ милльонамъ. "Я могу выразить, говоритъ Жюль Симонъ, предупредительную систему въ двухъ словахъ: это система недовѣрія въ гражданину и полной довѣренности къ правительству". (La Liberté. J. Simon, т. II, стр. 225.)
Кольберъ возвелъ эту фаталистическую систему на степень классическаго авторитета. Онъ приложилъ ее не только къ мануфактурному, но и земледѣльческому труду. Мысль его, какъ всегда, была благородная, по примѣненіе ея нелѣпое. Желая сблизить земледѣльца съ фабричнымъ производителемъ и обезпечить Франціи самое существенное довольство; особенно въ продовольствіи войскъ на зимнихъ квартирахъ, онъ запрещалъ вывозъ зерноваго хлѣба заграницу. Эти запрещенія были тѣмъ разорительнѣе для народа, что они не имѣли ни опредѣленныхъ періодовъ, ни уважительныхъ причинъ; они въ расплохъ заставали купца и земледѣльца, подрывая ихъ кредитъ другъ къ другу. Впродолженіе четырнадцати лѣтъ (1669--1683 годъ) вывозъ былъ прекращееъ на пятьдесятъ шесть мѣсяцевъ. Такой произволъ министра, часто основанный на воображаемомъ опасеніи, почти совсѣмъ остановилъ внутреннюю торговлю хлѣбомъ; лучшія поля были брошены, энергія и довѣріе работника упали и напуганное общество каждые три года испытывало непремѣнный голодъ. Состояніе деревни было самое жалкое. За недостаткомъ первой необходимости, и всѣ остальныя жизненныя потребности вздорожали. Буа Гильберъ высчиталъ, что пара чулковъ, стоившая въ началѣ XVII столѣтія пятнадцать су (семьдесятъ пять копеекъ ассигнаціями), черезъ сто лѣтъ продавалась въ пять разъ дороже, между тѣмъ какъ хлѣбъ оставался при той же цѣнѣ или сравнительно съ прежнимъ временемъ значительно понизился. Такъ отъ 1656--1665 гектолитръ стоилъ восемнадцать ливровъ, а отъ 1666--1686 годъ -- десять ливровъ. По мѣрѣ того, какъ производительность земли и добываніе сырыхъ матеріаловъ сократились, большая часть грубыхъ мануфактуръ, которыхъ издѣлія были особенно важны для народа, упали, когда правительство не поддерживало ихъ. Кольберъ разсылалъ приказы, погонялъ одного курьера за другимъ въ провинціи, совѣтовался, сердился, снова запрещалъ и снова дозволялъ, но все было напрасно. Земледѣліе падало, а съ нимъ и благосостояніе всей страны. "Эту ошибку министра, говоритъ Клеманъ, столь замѣчательнаго во всѣхъ отношеніяхъ, надо считать общественнымъ бѣдствіемъ; послѣдствія ея были самыя печальныя. Грустно сказать, что никогда состояніе сельскихъ жителей не было такъ бѣдно, какъ въ правленіе Лудовика XIV и даже во время администраціи Кольбера, то есть, въ самый прекрасный періодъ царствованія и въ началѣ тѣхъ великихъ роковыхъ войнъ, которыя отуманили большую часть его жизни." (Clément, стр. 278.) Теперь понятно, что "злой духъ, который разрушалъ то, что строилъ Кольберъ", заключался въ самомъ характерѣ его дѣятельности. Не угадавъ великой тайны народнаго богатства -- свободы труда и индивидуальной независимости, онъ самъ уничтожилъ плоды своей свѣтлой мысли. Это былъ неутомимый строитель грандіознаго зданія на песчаной почвѣ; прежде чѣмъ онъ завершилъ его, увидѣлъ, что основаніе рушилось.
Но могъ ли Кольберъ, въ свое время, если не оцѣнить, то предвидѣть идею свободнаго труда? Разумѣется, могъ. Ее понималъ и выразилъ Локкъ въ Англіи, ее предчувствовали во Франціи {Еще въ 1623 году, одинъ безъименный авторъ издалъ въ Парижѣ сочиненіе подъ слѣдующимъ заглавіемъ: Le nouveau Cynée ou discours des occasions et moyens d'établir une paix générale et la liberté du commerce par tout le monde. Впослѣдствіи Сэнъ-Пьеръ развилъ эту тему вполнѣ. Что особенно замѣчательно въ этомъ произведеніи,-- неизвѣстный ея писатель совершенно ясно понималъ многіе соціальные вопросы нашего времени.}, но она была достояніемъ немногихъ передовыхъ умовъ, свѣтившихъ для грядущихъ эпохъ и поколѣній. Для большинства же она была утопіей праздной фантазіи, потому что выходила изъ круга общепринятыхъ понятій. Это обыкновенная судьба великихъ идей, въ ихъ зародышѣ. Онѣ лежатъ безъ дѣйствія до-тѣхъ-поръ, пока не встрѣтятся съ общимъ сочувствіемъ и благопріятными обстоятельствами. Послѣ этой встрѣчи онѣ дѣлаются практическими истинами, и неотразимо увлекаютъ за собой потокъ матеріальныхъ фактовъ. Мы живемъ въ то время, когда передъ нами совершается радикальный переворотъ въ европейскихъ обществахъ; но немногіе чувствуютъ его движеніе, еще меньше тѣхъ, кто понимаетъ его внутренній смыслъ. Можетъ быть, черезъ сто лѣтъ соціальная наука обратится въ математическую аксіому, доступную уму каждаго ребенка, но теперь большинство считаетъ ее иллюзіей и боится, какъ старыя бабы боятся холоду. Кольберъ, какъ мы уже сказали, вовсе не принадлежитъ къ числу тѣхъ геніальныхъ умовъ, которые далеко видятъ въ будущемъ. Но еслибъ онъ и повялъ высокія требованія соціальной жизни Франціи, то могъ ли онъ осуществить ихъ при Лудовикѣ XIV, и въ томъ обществѣ, которое доселѣ не можетъ принять ихъ? Въ этомъ отношеніи онъ стоитъ въ ряду тѣхъ историческихъ дѣятелей, которые осуждены падать подъ ношей своего собственнаго труда. Онъ сдѣлалъ все, что можно было сдѣлать въ эпоху грубаго деспотизма.
Кольберъ представляетъ намъ два лучшихъ урока. Онъ доказалъ собой, что для воспитанія великаго государственнаго человѣка нужны великія гражданскія начала; что безъ политической свободы нѣтъ свободы труда, а безъ свободы труда нѣтъ народнаго богатства.
Лондонъ. 22 октября 1860.