(Дымъ. Соч. Ив. Тугенева. изд. Салаевыхъ. М--ва, 1868 г.).
Умѣть замолчать во время, найти въ себѣ столько нравственной силы, чтобы остановиться тамъ, гдѣ оканчивается полезная дѣятельность писателя -- это не маловажная услуга со стороны честнаго и талантливаго беллетриста, какимъ мы привыкли считать г. Тургенева. Эта услуга будетъ тѣмъ значительнѣе, чѣмъ обширнѣе вліяніе писателя на то общество, которому онъ служитъ. Если гг. Крестовскій и Авенаріусъ проживутъ по сту лѣтъ и напишутъ по сту томовъ своихъ Трущобъ и Повѣтрій, мы можемъ совершенно спокойно отнестись къ этому патологическому явленію, и пожалѣть развѣ только о томѣ, что человѣческая тупость не нашла себѣ болѣе скромнаго примѣненія. У литературной критики нѣтъ ничего общаго съ такими произведеніями, которыя предлагаются публикѣ, какъ возбуждающее средство, въ родѣ настоя мухомора. Но критика не можетъ и не имѣетъ права оставаться равнодушной къ писателю, который болѣе двадцати лѣтъ шелъ въ первомъ ряду своего поколѣнія, и если не онъ указывалъ ему путь къ лучшему будущему, то, по крайней мѣрѣ, онъ угадывалъ и помогалъ разчищать этотъ путь вмѣстѣ съ другими болѣе сильными дѣятелями. Къ такому писателю критика должна относиться съ величайшимъ вниманіемъ и безукоризненной честностію. Она обязана зорко слѣдить за всѣми нравственными движеніями автора, и каждую минуту имѣть готовый отвѣтъ на вопросъ: кому и чему служитъ этотъ авторъ? Куда клонятся его симпатіи и антипатіи, и въ чемъ заключается его значеніе для переживаемаго нами времени? Съ того момента, какъ писатель разошелся съ лучшими стремленіями своей эпохи, пересталъ понимать общественныя потребности ея, онъ умеръ для насъ безвозвратно. Это именно та поворотная и роковая точка, на которой всего лучше остановиться и бросить свое перо, какъ болѣе никому ненужное. Какъ двумъ веснамъ не бывать въ году, такъ въ дѣятельности писателя не бывать молодости и искренности мысли послѣ старости и смерти ея. Конечно, прежній авторитетъ еще долго можетъ обманывать какъ самого писателя, такъ и его поклонниковъ, но это запоздалое обаяніе есть ничто иное, какъ искуственное отраженіе давно потухшаго свѣта; тамъ, гдѣ тлѣніе коснулось живого существа -- свѣжесть болѣе невозможна. Его могутъ читать и перечитывать, шарлатанъ-издатель будетъ пользоваться имъ, какъ модной вывѣской за первыхъ страницахъ своего журнала, какъ на мѣщанскихъ свадьбахъ пользуются параднымъ присуствіемъ офицера, но это вовсе не значить, чтобы имъ былъ дѣйствительно нуженъ своему времени и поколѣнію. Его дѣятельность давно окончена, но его имя еще долго можетъ ослѣплять своимъ прежнимъ блескомъ.
Въ такомъ положеніи находятся наши беллетристы сороковыхъ годовъ, воспитанные критикой Бѣлинскаго и отодвинутые на задній планъ критикой реальной, Многіе изъ нихъ уже давно замолчали вслѣдствіе своего рѣшительнаго безсилія -- и это самые благоразумные изъ нихъ; другіе стали поддѣлываться подъ тонъ и направленіе новаго времени, "пѣть другія пѣсни въ другія времена", и наконецъ третьи остались при своемъ прежнемъ міросозерцаніи, вѣрными жрецами чистаго искуства, тратили свои силы на мелочную отдѣлку частностей, на филигранную работу фразы и стиха, на созданіе идеаловъ, неимѣющихъ никакого смысла для нашей дѣйствительной жизни. Но всѣ они давно уже трупы, подогрѣваемые фальшивымъ сочувствіемъ той части общества, которая одинаково способна, восторгаться Боклемъ и "Петербургскими Трущобами", сочиненіями Гейне и "Московскими Вѣдомостями". Оли сами чувствуютъ, что у нихъ уже нѣтъ опредѣленнаго мѣста въ литературной дѣятельности, и потому перекочевываютъ изъ одного журнала: въ другой съ легкостію перелетныхъ птицъ. Для нихъ вездѣ хорошо, гдѣ оказываютъ имъ гостепріимство и акуратно платятъ жалованье. Имя Тургенева покрывается именемъ Каткова, имя Полонскаго стоитъ рядомъ съ именемъ Стебнинкиго, имя Островскаго -- съ именемъ Авенаріуса, и все это смѣшивается въ такую сѣрую массу бѣлыхъ, фіолетовыхъ, синихъ и черныхъ, что невольно теряешься въ этомъ жалкомъ маскерадѣ литературнаго міра. Но самый этотъ маскерадъ всего лучше доказываетъ, что жизнь и литература требуютъ новыхъ и свѣжихъ силъ, которыя бы стояли на уровнѣ съ новыми потребностями другого поколѣнія и другой общественной обстановки. Ожидать чего нибудь,-- не говорю, освѣжающаго,-- а мало-мальски осмысленная и сноснаго отъ гг. Писемскаго или Григоровича -- это значило бы сѣять на голомъ камнѣ и надѣяться на обильную жатву. Миръ праху вашему, господа!-- вотъ все, что можно сказать этимъ пріятнымъ балагурамъ, изящнымъ разскащикамъ, милымъ стихоплетамъ, присяжнымъ романистамъ, и затѣмъ, съ чувствомъ патріотическаго достоинства, сдать ихъ въ архивъ историческихъ рѣдкостей.
Тургеневъ -- одинъ изъ самыхъ лучшихъ представителей этой отжившей школы. Но силѣ таланта и но вліянію своихъ произведеніи онъ безъ сомнѣнія -- первая величина между писателями сороковыхъ годовъ. Никто изъ нихъ не отслужилъ своей службы чистому искуству такъ вѣрно и съ такимъ блестящимъ успѣхомъ, какъ онъ, этотъ любимецъ провинціальной барышни, Иванъ Сергѣевичъ Тургеневъ. И надо отдать ему полную справедливость, какъ самому послѣдовательному эстетику, до сихъ поръ сохранившему нѣкоторые признаки жизни, среди труповъ, родственныхъ ему но направленію. Замолчи сегодня или завтра Тургеневъ, и послѣдній кредитъ его литературныхъ сподвижниковъ подорванъ навсегда. Всѣ эти гг. Авдѣевы, Марко-Вовчки, Полонскіе, Майковы и К° сдѣлаются олицетворенной безсмыслицей для нашего поколѣнія. По. разумѣется, и Тургеневъ, при всей силѣ своего таланта, не надолго можетъ продлить ихъ искуственное существованіе; не въ его власти дать новую жизнь тому, что умерло. Реальная критика уже давно приготовила имъ почетную могилу, съ почетнымъ памятникомъ, и дѣло остановилось только затѣмъ, чтобы новое направленіе нашло себѣ достойнаго представителя; чтобы разрозненныя силы и идеи соединились въ одномъ глубоко-захватывающемъ центрѣ... Кто умѣетъ понимать смыслъ своего времени и логику событій, тотъ не станетъ обзывать иллюзіей такого осязательнаго явленія, которое бьетъ въ глаза мало-мальски сообразительному человѣку. Вы посмотрите, что за донъ-Кихоты ратуютъ за эстетическое направленіе въ современной журналистикѣ.! Оно не могло отыскать себѣ лучшаго критика, какъ въ г. Соловьевѣ, лучшихъ романистовъ, какъ въ гг. Стебницкомъ и Авенаріусѣ, и лучшихъ редакторовъ, пріютившихъ у себя эту горькую посредственность, какъ въ гг. Краевскомъ, Ханѣ и Богушевичѣ. Бѣдное искуство! Жалкое искуство!-- Если оно находитъ себѣ послѣднюю опору въ такихъ Богомъ обиженныхъ защитникахъ, то на что же остается ему надѣяться и чѣмъ оправдывать себя во мнѣнія мыслящихъ людей? Но у него есть, какъ мы сказали, единственная опора, неизмѣнный другъ г. Тургеневъ.
Тургеневъ, дѣйствительно, созданъ для украшенія собою картинной галереи нашихъ идеалистовъ. Воспитаніе его, блестящее внѣшнее образованіе, нея его жизнь была самой выдержанной школой, въ которой формируется присяжный эстетикъ. Жесткая рука матеріальной нужды и лишеній не касалась его и не могла положить на немъ своего грубаго, плебейскаго отпечатка; безпечальная область рисуемыхъ имъ героевъ и героинь совершенно гармонируетъ съ розовой обстановкой его собственной жизни. Тѣ сильныя страсти, тѣ роковыя катастрофы, которыя разыгрываются среди обыкновенной и вовсе не изящной толпы, мучимой не эфемерными страданіями салонной развратницы, а дѣйствительнымъ человѣческимъ горемъ, Тургеневу неизвѣстны. Онъ можетъ ихъ превращать въ образы своей фантазіи, но онъ никогда, ни однимъ своимъ чувствомъ, не соприкасался съ ними въ самой жизни. И потому мы вполнѣ вѣримъ его искренности, когда онъ начинаетъ восторгаться розовыми ногтями-Ирины и не въ состояніи понимать красоты швейной машины, съ которой, конечно, не до розовыхъ ногтей бѣдной работницѣ. Онъ захлебывается самъ, а вмѣстѣ съ нимъ и читатель, у котораго спинной мозгъ отправляетъ обязанности головнаго,-- когда дѣло доходить до описанія чувства любви, волнующаго мягкую грудь и шелковую талію великосвѣтской женщины, но онъ никогда не понималъ и не пойметъ, что есть чувства менѣе изящныя и нѣжныя, но за то болѣе глубокія и потрясающія, что тамъ, за этими швейными машинами, стоятъ тысячи блѣдныхъ и сермяжныхъ героинь, которыя чувствуютъ гораздо глубже и человѣчнѣе, чѣмъ гаремныя одалиски, въ родѣ накрахмаленныхъ и раздушенныхъ Иринъ. Никогда, повторяемъ не понять Тургеневу этихъ простыхъ, не эстетическихъ чувствъ, потому что они переживаются не въ той ароматической сферѣ, въ которой самъ Тургеневъ постоянно находился, какъ въ родной своей стихіѣ. Точно также благоприлизанный Литвиновъ можетъ представиться ему "героемъ нашего времени, а въ "бородастомъ Губаревѣ" онъ не подмѣтитъ ни одной человѣческой черты. И такъ какъ идеалисты, особенно воспитанные среди изящной обстановки, способны увлекаться чисто внѣшнимъ благообразіемъ, то самая красота сводится для нихъ на блестящую вывѣску моднаго магазина, а что за гниль скрывается подъ этой вывѣской,-- имъ не по силамъ различать и анализировать. Вотъ почему всякое рѣзкое, оригинальное и свободное проявленіе чувства, сбрасывающаго съ себя рутину благовоспитаннаго приличія, кажется имъ преступнымъ нарушеніемъ не только реторики ихъ собственныхъ чувствъ, но всего общественнаго порядка. Въ этомъ отношеніи они живо напоминаютъ намъ ту прѣсную нѣмку, которая узнавъ, что ея возлюбленный страдаетъ послѣобѣденной отрыжкой, отказала ему и въ своей любви, и въ своей рукѣ. Но это еще не большая бѣда! Бѣда въ томъ, когда эта прѣсная нѣмка станетъ судить о цѣломъ поколѣніи и его будущей дѣятельности, съ своей сахарной точки зрѣнія...
Къ сожалѣнію, эту роль отчасти принялъ на себя г. Тургеневъ въ своемъ послѣднемъ романѣ "Дымъ". Мы не станемъ пересказывать содержанія его, потому что большинство нашихъ читателей, вѣроятно, знакомы съ самымъ романомъ, да, собственно говоря, въ немъ и нѣтъ никакого содержанія, а есть отдѣльныя частности и дѣйствующія лица, которымъ стоитъ удѣлить нѣсколько страницъ критическаго разбора. Какъ всѣ прежнія произведенія Тургенева, "Дымъ" отличается мастерской мозаической отдѣлкой тѣхъ мишурно-любовныхъ сценъ, той будуарной роскошью женскихъ чувствъ и положеній, которыми Тургеневъ всегда такъ сильно дѣйствовалъ на своихъ читателей и особенно читательницъ. Читая эти сцены, вы повидимому живете дѣйствительною жизнію, но, прочитавъ и закрывъ книгу, чувствуете такое же ощущеніе, какое остается у васъ во рту послѣ съѣденнаго вами ананаса, на голодный желудокъ. Ни голода, ни жажды, ни даже вкуса неудовлетворили вы изящнымъ плодомъ, а между тѣмъ ѣсть было его очень пріятно. Но рядомъ съ этими медовыми сценами въ "Димѣ "предлагается читателямъ вовсе не медовое обличеніе отставшаго надворнаго совѣтника Потуги на, неизвѣстно гдѣ и какъ набравшагося аттической соли, которой, сколько намъ извѣстно, въ министерствѣ финансовъ никогда не водилось. А между тѣмъ въ Нотугина, какъ видно, авторъ вложилъ не только всю свою аттическую соль, но и всю свою гражданскую мудрость и весь свой умственный запасъ. Слушая этого заштатнаго мудреца и обличителя, такъ и думаешь, что и камни начинаютъ вопіять противъ нагъ. И чего только не касается надворный совѣтникъ въ своемъ обличеніи -- и лобастаго Губарева, и благоприлизаннаго Литвинова, и Кохановской, и славянофиловъ, а пуще всего достается пѣвицѣ-мундирнаго Сократа самой Россіи, которой онъ отказываетъ даже въ изобрѣтеніи такихъ продуктовъ, какъ лапти, дуга и кнутъ.
Говорятъ мнѣ, съ пафосомъ восклицаетъ Нотугинъ: изобрѣтательность! Россійская изобрѣтательность! Вотъ наши помѣщики и жалуются горько, и терпятъ убытки, оттого что не существуетъ удовлетворительной зерносушилки, которая избавила бы ихъ отъ необходимости сажать хлѣбные снопы въ овины, какъ во времена Рюрика; овины эти страшно убыточны, не хуже лаптей и рогожъ, и горятъ они безпрестанно. Помѣщики жалуются, а зерносушилокъ все нѣтъ, какъ нѣтъ. А почему ихъ нѣтъ? Потому что нѣмцу онѣ ненужны; онъ хлѣбъ сырымъ молотитъ, стало быть и не хлопочетъ объ ихъ изобрѣтеніи, а мы не въ состояніи! Не въ состояніи -- и баста! Хоть ты что! Съ нынѣшняго дня обѣщаюсь, какъ только подвернется мнѣ самородокъ или самоучка -- стой, скажу я ему, почтенный! а гдѣ зерносушилка? Подавай ее! Да куда имъ! Вотъ поднять старый стоптанный башмакъ, давнимъ давно свалившійся съ ноги Сенъ-Симона или Фурье, и. почтительно возложивъ его на голову, носиться съ нимъ, какъ съ святыней -- это мы въ состояніи, или статейку настрочить объ историческомъ и современномъ значеніи пролетаріата въ главныхъ городахъ Франціи -- это тоже мы можемъ; а попробовалъ я какъ-то предложить одному такому сочинителю и политико-эконому, въ родѣ вашего господина Ворошилова, назвать мнѣ двадцать городовъ въ этой самой Франціи, такъ знаете ли что вышло? Вышло то, что. политико-экономъ, съ отчаянія, въ числѣ французскихъ городовъ, назвалъ наконецъ Монфермель, вспомнивъ, вѣроятно, польдекоковскій романъ. И пришелъ мнѣ тутъ на память слѣдующій анекдотъ -- и т. д. (Стр. 112--113). Такимъ образомъ, сколько мы не трудились осмыслить чѣмъ нибудь длинные и скучные монологи этого громовержца, въ чинѣ надворнаго совѣтника, но кромѣ зерносушилки ничего не могли понять изъ его гражданской мудрости. Зерносушилка -- это, изволите видѣть, якорь нашего спасенія, это то всеисцѣляющее средство, которое выведетъ насъ на путь настоящей европейской цивилизаціи. И если бы Потугяну отдали подъ команду всѣхъ россійскихъ писателей, то онъ заставилъ бы ихъ писать только о зерносушилкахъ, и развѣ одному Тургеневу, но дружбѣ и сочувствію въ образѣ мыслей, позволилъ бы развлекать цивилизованныхъ зерносушилками помѣщиковъ нѣжно-эротическими романами. Досталось отъ Потугина и естественнымъ наукамъ. "Намъ во всемъ и всюду нуженъ баринъ, говоритъ онъ; бариномъ этимъ бываетъ большею частію живой субъектъ, иногда какое нибудь такъ называемое направленіе надъ нами власть возымѣетъ; теперь напримѣръ, мы всѣ къ естественнымъ наукамъ въ кабалу записались... Почему, въ силу какихъ резоновъ, мы записываемся въ кабалу -- это дѣло темное; такая ужъ видно наша натура. Но главное дѣло, чтобъ былъ у насъ баринъ" (стр. 36.) Это безцѣльное, безсвязное и исполненное противорѣчій старческое ворчанье производитъ на читатели странное впечатлѣніе. Что это такое?-- думаетъ онъ. Личное раздраженіе заштатнаго чиновника, страдающаго геммороидальными припадками печени, или сатира, вызванная сознаніемъ нашихъ недостатковъ и основанная на убѣжденія? Но въ силу какихъ же данныхъ это убѣжденіе могло впиться въ надворномъ совѣтникѣ, котораго вся дѣятельность заключалась въ составленіи канцелярскихъ отношеній и докладовъ? Откуда эта обличительная прыть у человѣка, о которомъ, въ обратномъ отношеніи, можно сказать тоже самое, что Потугинъ говоритъ о томъ сочинителѣ, который весь свой вѣкъ и стихами, и прозой бранилъ пьянство, откупъ укорялъ.. Да вдругъ самъ взялъ, да два винные завода купилъ, и снялъ сотню кабаковъ -- и ничего! Другого бы съ лица земли стерли, а его даже не упрекаютъ"! Flo если бъ мы спросили, что думаетъ этотъ сочинитель о Потугинѣ, то, вѣроятно, онъ сказалъ бы такъ:-- Посмотрите на этого Ювенала, онъ всю свою жизнь ни о чемъ не думалъ, ничѣмъ не волновался, ничего не обличалъ, и вдругъ, попавъ въ Баденъ-Баденъ, сталъ все обличать и все отрицать, кромѣ зерносушилки, и, ужь разумѣется, своего пожизненнаго пенсіона.-- И сочинитель былъ бы совершенно правъ, потому что одинъ другого стоитъ. Вся разница только въ томъ, что первый началъ тѣмъ, чѣмъ оканчиваетъ второй. Такимъ образомъ мы думаемъ, что копѣечное обличеніе Потугина -- скорѣе плодъ личнаго раздраженія, уязвленнаго самолюбія, котораго нѣкоторую долю долженъ принять на себя самъ Тургеневъ. На это предположеніе наводитъ насъ, по-первыхъ не совсѣмъ искусно скрытая авторомъ мелочность закулисныхъ фактовъ, излагаемыхъ устами Потугина, и во-вторыхъ самый тонъ сатиры, направленный туда, куда Мотугину направлять ее вовсе не приходится. Поэтому надворный совѣтникъ является въ романѣ лицомъ крайне комическимъ, пришитымъ къ общему ходу разсказа такъ себѣ, неизвѣстно зачѣмъ и ради чего; очевидно, онъ былъ нуженъ ангору, какъ маска его собственныхъ назиданій, бѣдность которыхъ надо же было чѣмъ нибудь прикрыть, хоть надворнымъ совѣтникомъ Потугинымъ. Дли насъ удивительно только, что вся практическая мудрость автора не могла стать выше чина надворнаго совѣтника... Ну отчего бы, кажется, не воспарить съ своей сатирой хоть до дѣйствительнаго статскаго!
Недалеко ушелъ отъ Потугина и другой герой романа также либеральный и столь-же благонамѣренный, Литвиновъ. По своей безцвѣтности и вялости эта личность ускользаетъ отъ всякаго анализа; въ ней все такъ благоустроено, такъ неуловимо гладко, такъ аккуратно приглажено и примазано, что нѣтъ никакой возможности опредѣлить, зачѣмъ эта жизнь явилась на свѣтъ божіи и для чего она влачится. На Литвиновѣ, какъ на йодированномъ стеклѣ, нѣтъ ни одного пятнышка, но отъ него, какъ отъ стекла, не дождешься и ни одного человѣческаго звука. Это, въ полномъ значеніи слова, благопристойное ничтожество, выведенное изъ своей рутинной сферы только на время любовью къ Иринѣ. Прежде и послѣ этого мимолетнаго періода его жизни, когда въ немъ шевельнулись было человѣческія чувства, забилось сердце отъ прилива новыхъ, невѣдомыхъ ему страданій и радостей -- онъ какъ былъ ничѣмъ, такъ и остался. Безъ любви Ирины все его существованіе было какой-то утомительной и безцѣльной ношей своей собственной особы. Ни молодость, ни путешествія, ни разнообразныя столкновенія съ людьми не могли возбудить въ немъ ни силъ, ни стремленій, ни надеждъ. "Иногда ему сдавалось, что онъ собственный трупъ везетъ, и лишь пробѣгавшій изрѣдка горькія судороги неизлѣчимой душевной боли напоминали ему, что онъ еще носится съ жизнью" (стр. 207). Мы даже думаемъ, что такая жалкая личность, какъ Литвиновъ, неспособенъ любить страстно и горячо, какъ обыкновенно любятъ здоровые и нормальные люди. Любовь Литвинова могла быть либо слѣдствіемъ раздраженія спинного мозга, увлеченіемъ чисто животнымъ, и тогда онъ могъ, подъ вліяніемъ ловкой женщины, изобразить изъ себя прихвостня чужой страсти или чужой хитрости,-- либо эта любовь, нетерпящая ни бурь, ни волненій, могла быть строго-обдуманной и но пальцамъ разсчитанной интрижкой. Въ такомъ именно видѣ представляется его отвратительное лицемѣріе съ Татьяной, которая уже была его невѣстой и съ полнымъ довѣріемъ отдалась ему. Бѣзъ сомнѣнія, что Литвиновъ, увлеченный страстью Ирины, долженъ былъ бросить къ ея ногамъ не только свою тряпичную особу, но и другую жизнь,-- жизнь молодаго и неопытнаго существа. По какъ бросить, какъ выйдти изъ того гадкаго положенія, въ которое былъ поставленъ Литвиновъ этимъ столкновеніемъ противоположныхъ чувствъ? Человѣкъ умный и дѣйствительно честный, какимъ Тургеневъ изображаетъ Литвинова, не позволилъ бы себѣ ни на одну минуту лгать передъ дѣвушкой, преданной ему такъ искренно и безраздѣльно. Онъ долженъ былъ вонять, что всякое колебаніе, всякая двуличность въ этомъ случаѣ есть величайшая мерзость, которую нельзя извинить даже безхарактерностью. А между тѣмъ Литвиновъ впродолженіи нѣсколькихъ дней посѣщаетъ Татьяну, водитъ ее съ собой на гулянья, и въ тоже время встрѣчается съ Ириной, передаетъ ей записочки, и ни однимъ мановеніемъ брови не даетъ почувствовать Татьянѣ, что она уже брошена имъ къ ногамъ Ирины. Наконецъ, послѣ безплодныхъ вздоховъ и воркованій, послѣ долгаго качанія изъ одной стороны въ другую, Литвиновъ сообразилъ, что лицемѣрить дальше, обманывать и отмалчиваться тамъ, гдѣ нужна полная энергія и откровенность, не только гадко, но и опасно. И вотъ онъ рѣшается признаться Татьянѣ, что больше ее не любитъ. И что это за признаніе! Точно онъ пойманъ на самомъ грязномъ поступкѣ и, словно запуганный школьникъ, не знаетъ, какъ вывернуться изъ своего жуткаго положенія. Мы рѣшаемся выписать всю эту сцену, освѣщающую вполнѣ личность тургеневскаго героя. "Нѣтъ, подумалъ онъ, эдакъ продолжать невозможно".
-- "Таня! сказалъ съ усиліемъ Литвиновъ. Онъ въ первый разъ въ тотъ день назвалъ ее этимъ именемъ.
Она обернулась къ нему.
-- Я... я имѣю сказать вамъ нѣчто важное".
(Послѣ такого казеннаго приступа оставалось только протянуть руки но швамъ или сдѣлать на прикладъ. Но послушаемъ, какъ будетъ рапортовать это нѣчто важное господинъ Литвиновъ).
" А! Въ самомъ дѣлѣ? Когда? Сейчасъ?-- спрашиваетъ Татьяна.
-- Нѣтъ, завтра.
"А! Завтра. Ну, хорошо".
"Безконечная жалость мгновенно наполнила душу Литвинова. Онъ взялъ руку Татьяны, и поцѣловалъ ее смиренно, какъ виноватый; сердце въ ней тихонько сжалось, и не порадовалъ ее этотъ поцѣлуй".
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Зачѣмъ я это ей сказалъ? думалъ на слѣдующее утро Литвиновъ, сидя у себя въ комнатѣ передъ окномъ. Онъ съ досадой пожалъ плечами: онъ именно для того и сказалъ это Татьянѣ, чтобы отрѣзать себѣ всякое отступленіе."
Читатель пойметъ, какая бездна тутъ человѣческой лжи и лицемѣрія передъ самимъ собою, передъ дѣвушкой, которая не подала ни малѣйшаго повода такъ безжалостно мучить себя. Чтобы отрѣзать себѣ отступленіе, т. е. чтобы помочь своей умственной и нравственной дряблости, Литвиновъ заставляетъ Татьяну провести безсонную, мучительную ночь, полную той внутренней борьбы, которая утихаетъ только отъ притупѣвшей боли и выплаканныхъ слезъ.-- Литвиновъ очень хорошо зналъ, что Татьяна ужь давно догадывается насчетъ его отношеній къ Иринѣ; отъ ея женскаго инстинкта, особенно чуткаго подъ вліяніемъ любви, не скрылось двусмысленное поведеніе Литвинова, его натянутая любезность. Она предчувствовала что-то недоброе, но, терзаемая то сомнѣніями, то довѣріемъ, не знала, чѣмъ разрѣшить эту загадку. Литвиновъ посѣщаетъ. насъ, Литвиновъ является со мною въ общество,-- слѣдовательно, онъ не думаетъ покинуть меня,-- такъ могла отвѣчать на свои жгучія сомнѣнія Татьяна. А съ другой стороны она видѣла, что Литвиновъ съ нею холоденъ и молчаливъ, какъ этого не бывало прежде, и женское сердце могло подсказать ей зловѣщую перемѣну въ ея женихѣ. Въ этой борьбѣ она провела нѣсколько дней. И вотъ Литвиновъ даритъ ей еще одну ночь, какъ бы желая убить неопытное и довѣрчивое существо не сразу, а въ нѣсколько пріемовъ, съ хладнокровіемъ тупого палача. Онъ хорошо зналъ, что Таня для него погибла, что она уже принесена въ жертву Иринѣ,-- такъ зачѣмъ же било не сказать ей прямо, въ первое же свиданіе съ нею, чтобы избавить ее отъ долгой и томительной тоски. Если же онъ колебался, раздумывая о томъ, остаться ли ему съ его милой Таней, или отдаться Иринѣ, то зачѣмъ же онъ обманывалъ и ту, и другую, и обманывалъ только потому, что, но своей крайней тряпичности, не зналъ, куда унесетъ его вѣтеръ и къ какому берегу онъ пристанетъ. Такъ впрочемъ, обыкновенно бываетъ съ людьми, подобными Литвинову. Ихъ умственная убогость не позволяетъ имъ распоряжаться самостоятельно даже своими собственными чувствами.
Но вотъ проходитъ и ночь, и Литвиновъ, такъ искусно отрѣзанъ себѣ всякое отступленіе, является на другой день къ Татьянѣ.
"Онъ засталъ ее одну... Татьяна сидѣла на диванѣ и держала обѣими руками книжку. Она ее не читала и даже едва ли знала, что это была за книжка. Она не шевелилась, но сердце сильно билось въ ея груди и бѣлый воротничокъ вокругъ ея шеи вздрагивалъ замѣтно и мѣрно."
"Литвиновъ смутился.... однако сѣлъ возлѣ нея, поздоровался, улыбнулся, и она безмолвно ему улыбнулась. Она поклонилась ему, когда онъ вошелъ, поклонилась вѣжливо, не но дружески, и не взглянула на него. Онъ протянулъ ей руку; она подала ему свои похолодѣвшіе пальцы, тотчасъ высвободила ихъ и снова взялась за книжку. Литвиновъ чувствовалъ, что начать бесѣду съ предметовъ маловажныхъ значило оскорбить Татьяну; она, во обыкновенію, ничего не требовала, но все въ ней говорило: "я жду, я жду." Надо было исполнить обѣщаніе. Но онъ хотя почти всю ночь ни о чемъ другомъ не думалъ,-- онъ не приготовилъ даже первыхъ вступительныхъ словъ, и рѣшительно не зналъ, какимъ образомъ перервать это жестокое молчаніе.
-- Таня, началъ онъ наконецъ,-- я сказалъ вамъ вчера, что имѣю сообщить вамъ нѣчто важное (онъ въ Дрезденѣ наединѣ съ нею начиналъ ей говорить ты, но теперь объ этомъ и думать было нечего). Я готовъ, только прошу васъ заранѣе не сѣтовать на меня и быть увѣренной, что мои чувства къ вамъ...."
"Онъ остановился; ему духъ захватывало. Татьяна все не шевелилась, и не глядѣла на него; только крѣпче прежняго стисни вала книгу.
-- Между нами, продолжалъ Литвиновъ, не докончивъ начатой рѣчи,-- между нами всегда была полная откровенность; я слишкомъ уважаю васъ, чтобы лукавить съ вами; я хочу доказать вамъ, что умѣю цѣнить возвышенность я свободу вашей души, и хотя я.... хотя конечно...
-- Григорій Михайлычъ! начала Татьяна ровнымъ голосомъ, я все лицо ея покрылось мертвенною блѣдностью,-- я приду вамъ на помощь: вы разлюбили меня и не знаете, какъ мнѣ это сказать.
Литвиновъ невольно вздрогнулъ.
-- Почему же? проговорилъ онъ едва внятно: почему вы могли подумать? Я, право, не понимаю.
-- Что же, неправда это? Не правда это? скажите.
Татьяна повернулась къ Литвинову всѣмъ тѣломъ; лицо ея съ отброшенными назадъ волосами приблизилось къ его лицу и глаза ея, такъ долго на него не глядѣвшіе, такъ и впились въ его глаза.
-- Не правда это?-- повторила она".
Не выручи Татьяна Литвинова и на этотъ разъ, онъ -- этотъ либеральный лицемѣръ, вѣроятно, и теперь солгалъ бы, по крайней мѣрѣ, отдѣлался бы какими нибудь избитыми фразами, въ родѣ того, что "я умѣю цѣнить возвышенность и свободу вашей души", или какой нибудь пережованной сентенціей своего пріятеля Потугина. Но Татьяна высказалась такъ просто и рѣшительно, что лгать далѣе не было никакой возможности. Такимъ образомъ отступленіе было отрѣзано слабоумному Литвинову не имъ самимъ, а его же жертвой, и герою оставалось только упасть на колѣни. Эта мелодраматическая сцена, къ которой обыкновенно прибѣгаютъ пошляки, какъ къ послѣднему средству для оправданія своихъ гаденькихъ поползновеніи, сопровождалась у Литвинова приличнымъ краснорѣчіемъ и разными терзаніями сердца. Вѣроятно, онъ еще долго изливалъ бы свои жалобы и толковалъ о "возвышенности и свободѣ души," еслибъ Татьяна не почувствовала всей гадости этого колѣнопреклоненнаго притворства и глупости.
-- Я васъ прошу оставить меня одну на нѣсколько времени, Григорій Михайлычъ,-- мы еще увидимся, мы еще потолкуемъ. Все это было такъ нежданно. Мнѣ надо немного собраться, съ силами... оставьте меня... пощадите мою гордость. Мы еще увидимся.
Отряхнувъ прахъ съ своихъ панталонъ послѣ колѣнопреклоненія передъ Татьяной, Литвиновъ немедленно отправился къ Иринѣ, и положилъ къ ея ногамъ голову своей невѣсты. Но Ирина была во изъ тѣхъ кроткихъ голубокъ, которыя нѣжно воркуютъ надъ подобными жертвоприношеніями. Когда Литвиновъ предложилъ ей бѣжать съ нимъ, она очень разсудительно спросила его: приготовилъ ли онъ для этого средства? Оказалось, что Литвиновъ, но обыкновенію людей крѣпкихъ заднимъ умомъ, прежде чѣмъ подумать объ этомъ, началъ говорить и предлагать. И потому вмѣсто положительнаго отвѣта на вопросъ Ирины, онъ сталъ увѣрять ее въ томъ, что онъ не мечтатель, и дѣйствовать на ея сердечную сторону. "Подумай наконецъ, говорилъ Литвиновъ,-- мнѣ уже для того доля;но навсегда разорвать всѣ связи съ прошедшимъ, чтобы не прослыть презрѣннымъ лгуномъ въ глазахъ той дѣвушки, которую я въ жертву тебѣ принесъ"....
"Ирина вдругъ выпрямилась и глаза ея засверкали.
-- Ну ужь извините, Григорій Михайлычъ! Если я рѣшусь, если я убѣгу, то я убѣгу съ человѣкомъ, который это сдѣлаетъ для меня, собственно для меня, а не для того, чтобы но уронить себя во мнѣніи флегматической барышни, у которой въ жилахъ, вмѣсто крови, вода съ молокомъ, du lait coupc! И еще скажу я вамъ: мнѣ, признаюсь, въ первый разъ довелось услышать, что тотъ, къ кому я благосклонна, достоинъ сожалѣнія, играетъ жалкую роль. И знаю роль болѣе жалкую, роль человѣка, который гамъ не знаетъ, что происходитъ въ по душѣ".
Послѣ этого назиданія, Литвинову оставалось только утопиться и отправиться въ свое наслѣдственное захолустье заниматься нововведеніемъ зерносушилокъ. Такъ онъ и поступилъ.
Таковъ герои Тургенева въ самые лучшіе моменты его жизни! Какъ Татьяна, такъ и Ирина, неизмѣримо выше его стоитъ по сипимъ умственнымъ и нравственнымъ качествамъ. Простота и наивность первой, гаремная страстность второй имѣютъ хоть что нибудь опредѣленное, что можно любить или ненавидѣть, смотря по индивидуальнымъ симпатіямъ или антипатіямъ каждаго, но въ Литвиновѣ рѣшительно нѣтъ ничего похожаго на человѣческія достоинства или недостатки. Это -- человѣкъ, что называется, ни рыба, ни мясо, это безличная ходячая монета, теряющая всякую цѣну вмѣстѣ съ вытертымъ гербомъ. Онъ самъ по себѣ не можетъ сдѣлать ни одного самостоятельнаго шага въ жизни. Ему нуженъ какой нибудь внѣшній толченъ или посторонняя рука, чтобы вывести его изъ самого обыкновеннаго положенія, имъ же самимъ устроеннаго. Онъ хочетъ поступить честно съ Татьяной, и поступаетъ до отвращенія гадко; онъ хочетъ разыграть роль героя съ Припой, и разыгрываетъ самую жалкую роль слабоумнаго донъ-Кихота. У нихъ людей нѣтъ ни убѣжденій, какъ сознается самъ Литвиновъ Губареву, ни того, ни другого взгляда на вещи, ни даже опредѣленныхъ желаній. За пахъ прежде думали и хотѣли старые дядьки, а теперь ими распоряжаются наемные слуги. Кѣмъ будутъ они завтра. Литвиновы сами этого не знаютъ, и потому на всѣхъ ихъ поступкахъ отражается минутная вспышка, случайное раздраженіе. вліяніе всякой новой обстановки, какъ бы она ни была мелка и ничтожна. Однимъ слономъ, голова и сердце этихъ людей измѣняются съ пониженіемъ или повышеніемъ комнатнаго термометра. Изъ нихъ могутъ быть и порядочные люди. И негодяи, смотря по тому, кто держитъ ихъ въ своихъ рукахъ и управляетъ ихъ мыслишками и крошечными ощущеньицами.
Теперь посмотримъ на героя Тургенева, на этотъ любимый его типъ, который въ романахъ его повторяется съ разными варіаціями.-- съ другой стороны, какъ на человѣка общественнаго.
Отъ Тургенева публика привыкла ожидать, что называется, моральный лицемѣръ, вѣроятно, и теперь солгалъ бы, по крайней мѣрѣ, отдѣлался бы какими нибудь избитыми фразами, въ родѣ того, что" я умѣю цѣнить возвышенность и свободу вашей души", или какой нибудь пережованной сентенціей своего пріятеля Потугина. Но Татьяна высказалась такъ просто и рѣшительно, что лгать далѣе не было никакой возможности. Такимъ образомъ отступленіе было отрѣзано слабоумному Литвинову не имъ самимъ, а его же жертвой, и герою оставалось только упасть на колѣни. Эта мелодраматическая сцена, къ которой обыкновенно прибѣгаютъ пошляки, какъ къ послѣднему средству для оправданія своихъ гаденькихъ поползновеній, сопровождалось у Литвинова приличнымъ краснорѣчіемъ и разными терзаніями сердца. Вѣроятно, онъ еще долго наливалъ бы свои жалобы и толковалъ о "возвышенности и свободѣ души," еслибъ Татьяна не почувствовала всей гадости этого колѣнопреклоненнаго притворства и глупости.
-- Я васъ прошу оставить меня одну на нѣсколько времени, Григорій Михайлычъ,-- мы еще увидимся, мы еще потолкуемъ, все это было такъ нежданно. Мнѣ надо немного собраться, съ силами... оставьте меня... пощадите мою гордость. Мы еще увидимся.
Отряхнувъ прахъ съ своихъ панталонъ послѣ колѣнопреклоненія передъ Татьяной, Литвиновъ немедленно отправился къ Иринѣ, и положилъ къ ея ногамъ голову своей невѣсты. Но Ирина была не изъ тѣхъ кроткихъ голубокъ, которыя нѣжно воркуютъ, надъ подобными жертвоприношеніями. Когда Литвиновъ предложилъ ей бѣжать съ нимъ, она очень разсудительно спросила его: приготовилъ ли онъ для этого средства? Оказалось, что Литвиновъ, по обыкновенію людей крѣпкихъ заднимъ умомъ, прежде чѣмъ подумать объ этомъ, началъ говорить и предлагать, и потому вмѣсто положительнаго отвѣта на вопросъ Ирины, онъ сталъ увѣрять ее въ томъ, что онъ не мечтатель, и дѣйствовать на ея сердечную сторону. "Подумай наконецъ, говорилъ Литвиновъ,-- мнѣ уже для того должно навсегда разорвать всѣ связи съ прошедшимъ, чтобы не прослыть презрѣннымъ лгуномъ въ глазахъ той дѣвушки, которую я въ жертву тебѣ принесъ".
"Ирина вдругъ выпрямилась и глаза ея засверкали.
-- Ну ужь извините, Григорій Михайлычъ! Если я рѣшусь, если я убѣгу, то я убѣгу съ человѣкомъ, который это сдѣлаетъ для меня, собственно для меня, а не для того, чтобы не уронить себя во мнѣніи флегматической барышни, у которой въ жилахъ, вмѣсто крови, вода съ молокомъ, du lait coupé! И еще скажу я вамъ: мнѣ, признаюсь, въ первый разъ довелось услышать, что тотъ, къ кому я благосклонна. достоинъ сожалѣнія, играетъ жалкую роль. И знаю роль болѣе жалкую, роль человѣка, который самъ не знаетъ, что происходитъ въ ею душѣ".
Послѣ этого назиданія, Литвинову оставалось только утереться и отправиться въ свое наслѣдственное захолустье заниматься нововведеніемъ зерносушилокъ. Такъ онъ и поступилъ.
Таковъ герой Тургенева въ самые лучшіе моменты его жизни! Какъ Татьяна, такъ и Ирина, неизмѣримо выше его стоятъ по своимъ умственнымъ и нравственнымъ качествамъ. Простота и наивность первой, гаремная страстность второй имѣютъ хоть что нибудь опредѣленное, что можно любить или ненавидѣть, смотря по индивидуальнымъ симпатіямъ или антипатіямъ каждаго, но въ Литвиновѣ рѣшительно нѣтъ ничего похожаго на человѣческія достоинства или недостатки. Это -- человѣкъ, что называется, ни рыба, ни мясо, это безличная ходячая монета, теряющая всякую цѣну вмѣстѣ съ вытертымъ гербомъ. Онъ самъ по себѣ не можетъ сдѣлать ни одного самостоятельнаго шага въ жизни. Ему нуженъ какой нибудь внѣшній толченъ или посторонняя рука, чтобы вывести его изъ самого обыкновеннаго положенія, имъ же самимъ устроеннаго. Онъ хочетъ поступить честно съ Татьяной, и поступаетъ до отвращенія гадко; онъ хочетъ разыграть роль герои съ Припой, и разыгрываетъ самую жалкую роль слабоумнаго донъ-Кихота. У этихъ людей нѣтъ ни убѣжденій, какъ сознается самъ Литвиновъ Губареву, ни того, ни другого взгляда на вещи, ни даже опредѣленныхъ желаній. На нихъ прежде думали и хотѣли старые дядьки, а теперь ими распоряжаются наемные слуги. Чѣмъ будутъ они завтра. Литвиновы сами этого не знаютъ, и потому на всѣхъ ихъ поступкахъ отражается минутная вспышка, случайное раздраженіе, вліяніе всякой новой обстановки, какъ бы она ни была мелка и ничтожна. Однимъ словомъ, голова и сердце этихъ людей измѣняются съ пониженіемъ или повышеніемъ комнатнаго термометра, изъ нихъ могутъ быть и порядочные люди, и негодяи, смотря по тому, кто держитъ ихъ въ своихъ рукахъ и управляетъ ихъ мыслишками и крошечными ощущеньицами.
Теперь посмотримъ на героя Тургенева, на этотъ, любимый его типъ, который въ романахъ его повторяется съ разными варіаціями.-- съ другой стороны, какъ, на человѣка общественнаго.
Отъ Тургенева публика привыкла ожидать, что называется, послѣдняго слова. Что отвѣтитъ онъ на наши ожиданія, сомнѣнія и предчувствія, что скажетъ онъ о томъ, что занимаетъ насъ въ настоящую минуту, и чему научитъ къ будущемъ: съ такою мыслію еще до сихъ поръ многіе принимаются за чтеніе романовъ Тургенева. Поэтому главныя дѣйствующія лица его, кромѣ чисто-романическаго интереса, имѣютъ общественное значеніе. Съ ними, обыкновенно, соединяются извѣстные взгляды на жизнь, тѣ или другія стремленія и планы.
Литвиновъ, дѣйствительно, является передъ нами не только влюбленнымъ юношей, но и человѣкомъ, преслѣдующимъ извѣстныя цѣли въ жизни. Но что это за дѣло и что такое самъ Литвиновъ, какъ членъ того общества, въ которомъ ему пришлось дѣйствовать?
Въ этомъ отношеніи самъ Литвиновъ знакомитъ насъ съ своей особой довольно коротко. Послѣ того, какъ онъ бросилъ Татьяну, онъ писалъ къ Иринѣ такъ: "Моя невѣста уѣхала вчера; мы съ ней никогда больше не увидимся... я даже не знаю навѣрное, гдѣ она жить будетъ. Она унесла съ собою все. что мнѣ казалось желаннымъ И дорогимъ, nah мни предположеніе, планы, намѣреніе нзчыли и м 23;стѣ съ не/г, самые труды мои пропала, продолжительная работа обратилась въ ничто; осѣ мои занятія не имѣютъ никакою смысла и примѣненіе, все это умерло "... Потомъ, когда онъ долженъ былъ разлучиться съ Ириной, Тургеневъ изображаетъ нравственное состояніе Литвинова въ слѣдующихъ чертахъ: "Темная бездна обступила его со всѣхъ сторонъ, и онъ глядѣлъ въ эту темноту безсмысленно и отчаянно. И такъ опять, опять обманъ, или нѣтъ, хуже обмана -- лоза и пошлость... И жизнь разбита, все вырвано съ корнемъ до тла, и то единственное, за которое еще можно было ухватишься,-- та послѣдняя опора въ дребезги то же." Изъ этого видно, что Литвиновъ, жилъ только любовью, и когда любовь измѣняла ему, онъ "кастѣнѣлъ", какъ выражается Тургеневъ, т. е. впадалъ въ безъисходную апатію, которую можетъ испытывать только человѣкъ ни на что болѣе негодный, какъ на сладострастную сценку съ той или другой женщиной. Татьяна оставляетъ Литвинова, и вся его жизнь разлетается въ дребезги, онъ чувствуетъ себя пустѣе пузыря и безсмысленнѣе малаго ребенка. Ирина обманываетъ Литвинова, какъ онъ обманулъ Татьяну, и все его существованіе, все его прошлое и будущее опять съужинается до орѣховой скорлупы. Порвана любовь порвано все для Литвинова. Бревномъ онъ себя чувствуетъ въ минуты своихъ разочарованій, и не знаетъ, зачѣмъ навязали ему эту тяжелую ношу, эту безцѣльную жизнь. Въ такомъ состояніи могутъ пребывать только самыя дюжинныя натуры, у которыхъ, дѣйствительно, нѣтъ никакихъ задатковъ для какой бы то ни было полезной дѣятельности, а тѣмъ менѣе для общественной. Высшимъ идеаломъ этихъ людей служитъ хорошая жена и теплый домашній халатъ. Но такъ какъ для осуществленія этого идеала, надо рано или поздно осуществить другой идеалъ -- благопріобрѣтенное обезпеченіе, то Литвиновъ и посвятилъ всѣ свои досуги отъ любви этому пріятному занятію. Какъ помѣщикъ, какъ собственникъ наслѣдственнаго имѣнія, онъ долженъ былъ начать съ того, на чемъ покончилъ Чичиковъ, т. е. съ увеличенія своихъ доходовъ въ своемъ родовомъ имѣніи. Къ этой почтенной дѣятельности направлены всѣ силы и помыслы Литвинова. Съ этою цѣлію онъ снимаетъ съ себя бранные доспѣхи, ѣдетъ за-границу учиться агрономіи и приглашаетъ Татьяну раздѣлить съ нимъ его труды и отдыхи, его заботы и удовольствія; на этомъ хозяйственномъ разсчетѣ основывались всѣ человѣческія и гражданскія симпатіи Литвинова; онъ нашелъ себѣ достойнаго пріятеля въ Потугинѣ именно потому, что практическая мудрость надворнаго совѣтника вполнѣ согласовалась съ житейскими планами Литвинова. Увеличить доходъ, удесятирить его -- вотъ начало и конецъ его міросозерцанія. Внѣ этого міра ему, какъ Потугину, желающему цивилизовать Россію введеніемъ зерносушилки, все представляется дымомъ и прахомъ. "Все дымъ и парь, думалъ онъ, отправляясь въ Россію послѣ своей агрономической экскурсіи но Европѣ; все какъ будто безпрестанно мѣняется, всюду новые образы, явленія бѣгутъ за явленіями, а въ сущности все тоже да тоже; все торопится, спѣшитъ куда-то, и все изчезаетъ безслѣдно, ничего не достигая; другой вѣтеръ подулъ, и бросилось все въ противоположную сторону, и тамъ опять та же безустанная, тревожная и ненужная игра. Вспомнилось ему многое, что съ громомъ и трескомъ совершалось на его глазахъ въ послѣдніе годы... дымъ, шепталъ онъ,-- дымъ! Вспомнились ему горячіе споры, толки и крики у Губарева, у другихъ, высоко и низко поставленныхъ, передовыхъ и отсталыхъ, старыхъ и молодыхъ людей... дымъ, повторялъ онъ. дымъ и паръ! Вспомнился наконецъ и знаменитый пикникъ, вспомнились и другія сужденія и рѣчи другихъ государственныхъ людей и даже все то, что проповѣдывалъ Потугинъ.... дымъ, дымъ и больше ничего! А собственныя стремленія и чувства, попытки и мечтанія?... онъ только рукой махнулъ." -- Такъ думалъ Литвиновъ послѣ нѣсколькихъ лѣтъ, проведенныхъ имъ за-границей и послѣ всего того, что привелось ему видѣть, слышать и изучать. Такъ точно думалъ и Чичиковъ, когда неотвязная, всепрожигающая его мечта о благопріобрѣтенномъ достояніи оставляла его на время. Все трынъ-трава, все крахъ, думалъ онъ, кромѣ мертвыхъ душъ, которыя онъ скупалъ ради увеличенія своего благосостоянія. Слѣдовательно на вопросъ: кто такой Литвиновъ?-- мы должны отвѣчать то же самое, что Гоголь сказалъ о Чичиковѣ: "хозяинъ, пріобрѣтатель". Въ сущности оба они какъ днѣ капли поди похожи другъ на друга, и если есть разница между ними, то эта разница чисто-внѣшняя. Литвиновъ "пріобрѣтатель" новаго времени, рафинированный хозяинъ, либеральный и благовоспитанный, чѣмъ не могъ быть Чичиковъ,-- продуктъ добраго стараго времени. Но это зависѣло отъ случайныхъ обстоятельствъ. Литвиновъ родился съ готовыми средствами для жизни, имѣлъ возможность получить образованіе и даже путешествовать но Европѣ, а Чичиковъ, кромѣ родительскаго благословенія и пари дырявыхъ сапогъ, ничего не наслѣдовалъ отъ своего отца; онъ долженъ былъ самъ и сѣять и пожинать; онъ самъ созидалъ свое благополучіе, не стѣсняясь никакими средствами на пути къ своей цѣли. Поэтому онъ сдѣлался мошенникомъ, а Литвинову не было надобности, какъ обезпеченному человѣку, прибѣгать къ темнымъ орудіямъ томнаго стяжанія. Чичиковъ лучше Коробочки и Манилова никого не видѣлъ въ жизни, а Литвиновъ находился въ обществѣ Губарева и разныхъ высоко и низко -- поставленныхъ людей. Чичиковъ былъ послѣдователенъ въ своихъ стремленіяхъ, консервативенъ въ своихъ мнѣніяхъ, а Литвиновъ, зараженный попутнымъ вѣтромъ грошоваго либерализма, весь состоялъ изъ противорѣчій и недоумѣній. Наконецъ мы не знаемъ, какъ бы хорошо хозяйничалъ Чичиковъ въ своемъ благопріобрѣтенномъ имѣнія, но Литвиновъ распоряжался положительно дурно; мы думаемъ что Чичиковъ оказался бы на этотъ разъ гораздо смышленѣе и неизмѣримо дѣятельнѣе Литвинова. Но все это различіе, повторяемъ. чисто-внѣшнее, обусловленное обстоятельствами времени и жизни. Въ корнѣ же и тотъ и другой совершенные близнецы, но своимъ общественнымъ стремленіямъ, и гражданскому закалу.
Надо отдать справедливость Тургеневу, что онъ, противъ всякаго желанія, обрисовалъ намъ въ Литвиновѣ человѣка нашего времени. Новые Чичиковы сильно плодятся въ Россіи; зародышъ ихъ брешешь экономической реформой послѣ освобожденія крестьянъ. Мы начинаемъ чувствовать прикосновеніе этихъ каракатицъ въ журналистикѣ, въ медицинѣ, въ паукѣ, въ судѣ, и адвокатурѣ, въ помѣщичьихъ захолустьяхъ и въ столичныхъ великосвѣтскихъ кружкахъ. Что кулаки и стяжатели, подобные Чичикову и Литвинову, не переводились у насъ никогда -- это совершенно ясно, но въ новомъ, благообразномъ и либеральномъ видѣ они являются только теперь. Чтобы познакомиться съ ними поближе, съ этими новыми піонерами темнаго міра, мы возвратимся къ нимъ еще разъ, въ предстоящемъ намъ разборѣ романа г. Данилевскаго "Новыя мѣста", а слѣдующую статью посвятимъ анализу Ирины, въ связи съ другими героинями тургеневскаго творчества.
-----
Приступая къ анализу нѣжныхъ, чувствительныхъ, полуземныхъ и полувоздушныхъ героинь г. Тургенева, мы заранѣе чувствуемъ всю неблагодарность предстоящаго намъ труда. А трудъ, дѣйствительно, самый неблагодарный и почти потерянный даромъ, если принять во вниманіе неуловимую прозрачность тѣхъ призраковъ, съ которыми приходится имѣть дѣло. Правда, это призраки прелестные, какъ тонкое брюссельское кружево, обставленные болѣе или менѣе, изящнымъ и фанстастическимъ міркомь, даже летающія, подобно Эллисъ, въ воздушныхъ пространствахъ, и вѣчно накаленные любовью, какъ лейденскія банки электричествомъ, но дальше этой куриной философіи неспособныя подняться,-- призраки мимолетные, неоставляющіе въ душѣ читателя ни одного рѣзкаго слѣда мысли или чувства, кромѣ минутнаго возбужденія нервовъ и любовныхъ томленій. Верховный пунктъ, на которомъ мы созерцаемъ героинь г. Тургенева,-- это любовь, самая пылкая и чистая, какъ мечта рыцаря о "дамѣ своего сердца", безъ ребятъ, безъ нянекъ и грязныхъ пеленокъ,-- любовь, благоухающая всѣми ароматами ночнаго свиданія въ саду или въ бесѣдкѣ, подъ лѣтней грозой. Къ этому пункту сводится у Тургенева весь ходъ и всѣ подробности его разсказа; мы не видимъ у него, какъ развивались эти личности, что дѣйствовало на образованіе ихъ характера и почему сложилась та, а не другая нравственная физіономіи, что заронило въ ихъ душу страстную любовь,-- мы только видимъ ихъ въ моментъ самаго разгара любви, къ которой направлены всѣ художественныя цѣли автора. Почему, напримѣръ, Лиза въ "Дворянскомъ гнѣздѣ" полюбила до самоотверженія Лаврецкаго, а не Паншина, почему Ася, случайно встрѣтившись съ H. Н., вся отдалась ему и потомъ вдругъ отшатнулась отъ него,-- все это покрыто у г. Тургенева таинственнымъ полумракомъ, сквозь который мелькаютъ тѣни, но не дѣйствительныя существа.-- Формулярный списокъ этихъ русскихъ Селадоновъ, обладающихъ болѣе или менѣе значительнымъ количествомъ крестьянскихъ душъ, очень коротокъ и простъ: Литвиновъ, напримѣръ, учился въ университетѣ, потомъ поступилъ въ ополченіе и, наконецъ, наскучивъ бранными доспѣхами и деревенскимъ ничего-недѣланіемъ, поѣхалъ за границу учиться агрономіи -- вотъ и все, что мы узнаемъ отъ Тургенева о жизни этого благонамѣреннаго героя. Точно въ такихъ же микроскопическихъ чертахъ представляются намъ и другія его личности. Онѣ родятся и живутъ единственно для любви; безъ любви онѣ ни на что небыли бы годны; только любовь выводитъ ихъ изъ пассивнаго состоянія, и окрашиваетъ ихъ существованіе цвѣтомъ жизни. За то, когда обрывается въ нихъ это чувство и наступаютъ минуты разочарованія, эти благонамѣренные и благовоспитанные селадоны, обращаются въ такую безцвѣтную дрянь, что не понимаешь, зачѣмъ они еще копошатся на землѣ и чего ожидаютъ отъ своего будущаго. Когда Лаврецкій похоронилъ Лизу за стѣнами монастыря, онъ и самъ умеръ, какъ будто кромѣ любви въ его сердцѣ не нашлось никакого другого чувства и въ его головѣ ни одной порядочной мысли. "Грустно стало ему на сердцѣ, говоритъ Тургеневъ, но не тяжело и не прискорбно; сожалѣть ему было о чемъ, стыдиться нечего. "Играйте, веселитесь, ростите, молодыя силы, думалъ онъ, и не было горечи въ его думахъ: жизнь у васъ впереди и вамъ легче будетъ жить; вамъ не придется, какъ намъ отыскивать свою дорогу, бороться, падать и вставать среди мрака; мы хлопотали о томъ, какъ бы уцѣлѣть, и сколько изъ насъ не уцѣлѣло! а намъ надобно дѣло дѣлать, работать, и благословеніе нашего брата старика будетъ съ вами. А мнѣ, послѣ сегодняшняго дня, послѣ этихъ ощущеній, остается отдать вамъ послѣдній поклонъ, и хотя съ печалью, но безъ зависти, безъ всякихъ темныхъ чувствъ сказать, въ виду конца, въ виду ожидающаго Бога: Здравствуй одинокая старость! Догорай безполезная жизнь!" (Стр. 238--238 т. IV.) Читатель, непривыкшій къ анализу эстетическихъ меланхолій, прочитавъ эти строки, можетъ подумать, что передъ нимъ сидитъ разочарованный Манфредъ, который все испыталъ, все перепробовалъ, чтобы наполнить свою жизнь лучшими человѣческими подвигами, чтобы принести ему высшую долю пользы и добра,-- и когда его стремленія не осуществились, надежды рухнули, онъ отступился отъ этой жизни и искалъ одного забвенія въ своемъ прошломъ.
Такое разочарованіе для насъ понятно. Послѣ величайшаго направленія всѣхъ силъ, послѣ дѣйствительной и безуспѣшной борьбы съ окружающимъ міромъ естественно слѣдуетъ упадокъ и глубокая замкнутость человѣка въ самомъ себѣ. Но съ чего же было напускать на себя эту гамлетовскую меланхолію нашему добродушному помѣщику Лаврецкому? Съ чѣмъ онъ боролся, и гдѣ онъ падалъ? Самъ же авторъ и, кажется, на той же страницѣ говоритъ, что "Лаврецкій имѣлъ право, быть довольнымъ: онъ сдѣлался дѣйствительно хорошимъ хозяиномъ, дѣйствительно выучился пахать землю и трудился не для одного себя". Онъ, разумѣется, облагодѣтельствовалъ и крестьянъ своихъ... Слѣдовательно, Лаврецкій, подобно Литвинову, окончилъ тѣмъ, къ чему всѣми помыслами своей души и всѣми плутнями своей грязной жизни стремился Чичиковъ: -- мирнымъ хозяиномъ своихъ родныхъ нолей и благодѣтелемъ крѣпостныхъ людей, трудомъ которыхъ онъ жилъ и наслаждался. Откуда же могло взяться у Лаврецкаго это манфредовское сожалѣніе о потерянной жизни, это торжественное признаніе своего безполезнаго существованія? Развѣ изъ чего нибудь видно, что Лаврецкій когда нибудь подумалъ о томъ, какъ бы сдѣлать свою жизнь полезною? Развѣ хоть однимъ словомъ даетъ намъ г. Тургеневъ чувствовать, что въ Лаврецкомъ, кромѣ любовныхъ аппетитовъ, были еще какія нибудь человѣческія желанія и порывы? Нигдѣ и ничѣмъ не заставляетъ онъ насъ думать, чтобы у Лаврецкаго было за душой хоть копѣечное пониманіе другихъ интересовъ, кромѣ личныхъ, и другой жизни кромѣ жизни самодовольной улитки, спрятавшейся въ свою тѣсную раковину, Путь жизни такихъ героевъ, какъ Лаврецкій, очень ясенъ и давно проторенъ: являются они на свѣтъ божій съ благопріобрѣтеннымъ довольствомъ, приготовленнымъ для нихъ чужими руками и чужой головой, до двадцати пяти лѣтъ они упражняются въ эротическихъ шалостяхъ, потомъ женятся и самое умное, что дѣлаютъ, родятъ дѣтей, далѣе расходятся съ своими женами и снова влюбляются, наконецъ подъ старость разочаровываются во всемъ и, одѣваясь въ халатъ, принимаются за хозяйственныя преобразованія въ своихъ наслѣдственныхъ берлогахъ. Вотъ тотъ общественный идеалъ, который рисуетъ намъ г. Тургеневъ въ своихъ герояхъ, видоизмѣняя ихъ, въ томъ же нравственномъ маштабѣ, на равныя варіаціи. Всѣ они похожи другъ на друга, какъ родные братья, всѣ они созданы только для одной любви, какъ невинныя горлицы, всѣ они предобродушные и туповатые помѣщики, разыгрывающіе только въ романахъ роль Манфредовъ, всѣ они чего-то желаютъ въ молодости и ничего не достигаютъ въ старости. Мы взяли Лаврецкаго въ доказательство нашей мысли потому, что "Дворянское гнѣздо" -- одна изъ самыхъ выдержанныхъ и лучшихъ повѣстей Тургенева. Только въ одномъ Инсаровѣ (Наканунѣ) онъ хотѣлъ изобразить какого-то общественнаго дѣятеля, съ опредѣленными цѣлями,-- но и этотъ дѣятель остался при одномъ желаніи быть дѣйствительно полезнымъ своему отечеству и умеръ, такъ сказать, на первомъ порывѣ гражданскаго подвига... А между тѣмъ наша проницательная критика открыла въ г Тургеневѣ особое чутье къ современнымъ интересамъ дѣйствительной жизни, угадываніе только-что зарождающихся новыхъ явленій и людей. Еслибъ это было такъ, то почему же талантливый романистъ не съумѣлъ понять въ "Отцахъ и дѣтяхъ" личность Базарова и почему онъ тѣшилъ насъ "Призраками" въ то время, когда передъ его глазами было такъ много дѣйствительныхъ событій, достойныхъ вниманія каждаго мыслящаго человѣка. Но эти событія пронеслись мимо г. Тургенева и не нашли въ его произведеніяхъ ни одного живого отклика. Литературныя направленія мѣнялись, на сцену дѣятельности выступали новые люди, съ новыми идеями и стремленіями, логика фактовъ приводила къ новымъ столкновеніямъ съ жизнію, болото дѣлалось то свѣтлѣе, то мрачнѣе, а онъ, нашъ милый романистъ, неизмѣнно, въ продолженіи двадцати лѣтъ, щекоталъ своихъ соотечественниковъ страстными любовными картинками, и лучше этого ничего не придумалъ. Какое же это угадываніе вновь возникающихъ вопросовъ жизни и умѣнье дать на нихъ лучшіе отвѣты? Читая, напримѣръ, романъ В. Гюго -- "Les Misérables", всякій пойметъ, что авторъ дѣйствительно чуетъ духъ своего времени и потребности современной мысли, понимаетъ, куда должны направляться симпатіи умнаго и честнаго писателя; мы видимъ у В. Гюго не однихъ изящныхъ Селадоновъ, съ куриными чувствами, а людей, не отступающихъ отъ трагической борьбы съ жизнію и возбуждающихъ въ насъ полное сочувствіе къ ихъ страданіямъ и мужеству. Мы переживаемъ вмѣстѣ съ ними самыя разнообразныя положенія соціальнаго человѣка, ощущаемъ на самихъ себѣ ихъ боли и, подъ вліяніемъ "тихъ чувствъ, совершенно забываемъ о существованіи такой самодовольной и влюбленной посредственности, какъ, напримѣръ, господа Лаврецкіе и Литвиновы. И мы думаемъ, что мыслящій романистъ нашего времени иначе и не можетъ смотрѣть на свою дѣятельность, если только онъ хоть нѣсколько возвышается надъ толпой такихъ жалкихъ переливателей изъ пустого въ порожнее, какъ Дюма и многочисленная ихъ компанія. Вотъ передъ нами другой современный писатель -- Фридрихъ Шпильгагенъ, который пользуется въ Германіи такою же извѣстностью, какъ г. Тургеневъ въ Россіи. Но какая громадная разница между умственными темпераментами этихъ романистовъ и характерами ихъ произведеній. Первый смотритъ на жизнь, какъ на постоянную борьбу человѣческихъ страстей и интересовъ, освѣщая передъ нами тотъ путь, который долженъ привести послѣ этой борьбы къ лучшему будущему, а второй сидитъ на какой-то муравьиной кучѣ и умиляется, какъ эти муравьи любятъ, тоскуютъ и радуются, но почему и ради чего -- никто и самъ авторъ этого не знаетъ.-- Сравните Ирину съ Сильвіей и Литвинова съ Лео, и вы согласитесь, что разстоянія между ними еще больше, чѣмъ между муравьемъ и дѣйствительнымъ идеаломъ современнаго человѣка. Они всѣ любятъ, они всѣ страдаютъ, положеніе ихъ всѣхъ самое драматическое, но есть ли хоть капля сходства между истинно-человѣческою любовью Сильвіи и сладострастнымъ поползновеніемъ восточной одалиски, Ирины, между осмысленными и глубоко-прочувствованными страданіями Лео и напускнымъ горемъ нашего халатнаго Манфреда, Литвинова? Въ романѣ Шпильгагена "Одинъ въ полѣ -- не воинъ" мы находимъ не только угадываніе признаковъ времени; но и разъясненіе ихъ. Шпильгагенъ очень хорошо понимаетъ, что одной любви, да еще основанной на случайномъ столкновеніи двухъ красивыхъ физіономій, столько же пустыхъ, сколько и легко воспламеняющихся. недостаточно для современнаго романа, предназначеннаго не для салоннаго развлеченія скучающей праздности, а для чтенія серьезнаго и мыслящаго большинства. Поэтому онъ представилъ намъ въ Сильвіи и Лео образчикъ человѣческой любви, не индивидуальной, а общественной, любви, вытекающей изъ одинаковаго стремленія къ дѣятельности и пониманія высшей разумной жизни,-- именно той любви, которая только и можетъ называться этимъ именемъ. Сильвія полюбила Лео не за его кудрявую голову, не за черные глазки, а за его умъ и свѣтлыя мысли,-- она полюбила его съ той минуты, какъ увидѣла въ немъ энергическаго и честнаго дѣятеля, способнаго осчастливить не одно ея личное существованіе, но и многихъ другихъ. Но если бы Сильвія поступила иначе, т. е. почувствовала къ Лео такое же влеченіе, какъ глуповатая Эмма, то чѣмъ же это влеченіе отличалось бы отъ соприкосновенія одной букашки къ другой. Вотъ почему какъ скоро Лео и Сильвія разошлись во взглядѣ на осуществленіе тѣхъ цѣлей, къ которымъ стремился Лео, нравственная связь ихъ была порвана и существованіе Сильвіи обезмыслено. Для нея жизнь теряетъ всю свою цѣну съ той минуты, когда она ясно увидѣла, что Лео измѣнилъ своимъ прежнимъ убѣжденіямъ и бросился въ нечистыя объятія великосвѣтской куклы, Жозефы, для выполненія своихъ чистыхъ измѣреній. Онъ ошибся въ разсчетѣ, онъ обманулся въ людяхъ, которыхъ хотѣлъ употребить, какъ слѣпое орудіе дли своихъ плановъ, онъ потерялъ Сильвію, онъ потерялъ своего друга Туски, онъ безжалостно разбилъ, своими собственными руками, свою цвѣтущую молодость, полную ума и энергіи, и только на трупѣ Сильвіи понялъ всѣ свои ошибки. Но возврата уже не было; онъ нравственно умеръ не только для своихъ истинныхъ друзей, но и для самого себя. Теперь онъ почувствовалъ всю горькую правду словъ, мимоходомъ сказанныхъ ему Туски: "По дорогѣ къ тебѣ я получилъ извѣстіе, что бѣдная Катя лежитъ при смерти. Она принесла для меня въ жертву всю свою жизнь, и конечно заслуживаетъ, чтобы я исполнилъ ея желаніе и принялъ ея послѣдній вздохъ. Когда буду возвращаться отъ нея, посмотрю, не будетъ ли и ты для меня мертвецъ." Лео, дѣйствительно, былъ уже мертвецъ, потому что такіе люди живутъ только тогда, когда могутъ дѣйствовать, согласно съ своими убѣжденіями и видѣть передъ собой будущее. Онъ умеръ нѣсколькими мѣсяцами раньше Сильвіи и только зарытъ былъ въ землю нѣсколькими днями позже ея. Читатель, ищущій въ романѣ не однихъ любовныхъ вздоховъ и воркованій, а чего нибудь несерьезнѣе этого милаго бездѣлья, съ особеннымъ вниманіемъ остановится именно на той идеи, которая связываетъ внѣшніе факты въ романѣ Шпильгагена; если же онъ не пойметъ ея, то мы совѣтуемъ ему обратиться къ эпикурейскому наслажденію произведеніями г. Авенаріуса или ко всякому сброду, называемому собраніемъ иностранныхъ романовъ, издаваемыхъ г. Львовымъ.
Мы предвидимъ, со стороны жаркихъ поклонниковъ г. Тургенева, такого рода возраженіе: откуда же взять писателю другихъ людей и другія чувства, когда онъ, оставаясь вѣренъ изображенію дѣйствительной жизни, не видитъ вокругъ себя ни Сильвій, и и Лео? Имѣетъ ли онъ право создавать свой собственный міръ, который можетъ укладываться, какъ теоретическая проблемма въ его головѣ. но котораго на самомъ дѣлѣ въ его любезномъ отечествѣ не существуетъ? Это возраженіе было бы совершенно основательно, еслибъ мы говорили о такихъ разказчикахъ, копирующихъ съ дѣйствительнаго нашего быта одни внѣшнія его стороны, какъ гг. Левитовъ, Н. Успенскій, Щедринъ и т. п. Требовать отъ г. Щедрина того или другого опредѣленнаго взгляда на окружающія его явленія, осмысленнаго негодованія -- отъ его сатиры -- это значило бы умолять надворнаго совѣтника, исправно взыскивающаго казенныя недоимки, начертать намъ какой-нибудь новый планъ общественной жизни. Но мы уже оговорились въ первой статьѣ, что г. Тургеневъ одинъ изъ самыхъ талантливыхъ и, но общественному своему положенію, самыхъ независимыхъ писателей. Если не ему угадывать признаки времени и открывать новые пути въ области мысли и чувства, то во всякомъ случаѣ онъ не лишенъ пониманія лучшихъ тенденцій своего вѣка. Но онъ понимаетъ ихъ но своему и относится къ нимъ такъ, какъ, обыкновенно, относится къ своему поколѣнію человѣкъ, привыкшій думать задними числами, и жить привычками своего добраго стараго времени. Поэтому, мы видимъ, куда наклоняются симпатіи г. Тургенева, хотя нигдѣ и ни отъ одного изъ его героевъ, отражающихъ образъ мыслей самого автора, мы не услышимъ прямаго и откровеннаго слова о томъ, что думаетъ самъ г. Тургеневъ о людяхъ и о поступкахъ ихъ, которыхъ касается его скромный гнѣвъ или покровительственная улыбка. Онъ, повидимому, ко всему относится съ олимпійскимъ спокойствіемъ. Онъ не станетъ съ развязностью земскаго исправника или гг. Стебницкаго и Авенаріуса клеветать на молодое поколѣніе; онъ сдержится отъ грубыхъ отзывовъ о самомъ Губаревѣ, но дастъ почувствовать, что съ этими людьми было бы душно находиться долго его художественной музѣ. Въ этомъ отношеніи много помогаетъ г.Тургеневу деликатность его нравственнаго чувства и гражданскій тактъ. Онъ не унизитъ себя до звѣринаго воя, какой еще такъ недавно раздавался на столбцахъ (.Московскихъ Вѣдомостей", "Голоса" и "Вѣсти" противъ людей, позволяющихъ себѣ мыслить иначе, чѣмъ мыслятъ гг. Катковъ и Скарятинъ, а за Краевскаго -- его жалованные публицисты. Онъ не станетъ отыскивать для своихъ произведеній -- амурныхъ матеріаловъ въ полицейскихъ архивахъ, подобно г. Крестовскому; онъ по будетъ зубыскалить, подобно г. Щедрину, надъ тѣмъ, чего онъ рѣшительно не понимаетъ; но выскажись г. Тургеневъ, что называется, на распашку въ своемъ послѣднемъ романѣ "Дымъ", то едва ли онъ отсталъ бы далеко отъ гг. Крестовскаго, Стебницкаго, Авенаріуса и ихъ сподвижниковъ. Но этотъ литературный тактъ, какъ результатъ блестящаго внѣшняго образованія г. Тургенева, недопускающій его до извѣстной развязности упомянутыхъ нами журнальныхъ Ворошиловыхъ, въ то же время часто закрываетъ отъ насъ лицевую сторону тургеневскаго образа мыслей и убѣжденій. Многіе до сихъ поръ не знаютъ, чего желаетъ и чего не желаетъ г. Тургеневъ. Поэтому и романъ его "Отцы и дѣти" произвелъ на критиковъ двухъ покойныхъ журналовъ такое противоположное впечатлѣніе, что одинъ изъ нихъ едва не захлебнулся отъ негодованія, а другой едва не разстаялъ отъ восторга. И тотъ и другой въ свое время были совершенно правы: все зависѣло отъ точки зрѣнія на Базарова, на котораго можно бы взглянуть какъ на каррикатуру, или какъ на живой типъ дѣйствительнаго существа, къ которому авторъ отнесся совершенно индефферентно, и это недоразумѣніе могло бы продолжаться до сихъ поръ, еслибъ въ "Дымѣ" г. Тургеневъ не пояснилъ намъ своего взгляда гораздо откровеннѣе... Во всякомъ случаѣ мы теперь знаемъ, на какой сторонѣ стоитъ авторъ "Дыма" и чего можно ожидать отъ него въ будущемъ. По мы не въ правѣ считать его простымъ копировщикомъ явленій нашей жизни и не можемъ отказать его таланту къ способности возвышаться до общихъ воззрѣній на окружающій его міръ. Поэтому ставить г. Тургенева въ разрядъ нашихъ беллетристовъ, воздѣлывающихъ одинъ сырой матеріалъ, было бы несправедливо, а думать, что кромѣ Литвиновыхъ и Иринъ ему не представляетъ ничего лучшаго дѣйствительная жизнь -- это значитъ клеветать на самую жизнь. Если бъ мы не имѣли "Записокъ изъ мертваго дома:, если бъ у насъ не было ничего кромѣ Марлинскаго и Р. Зотова, если бъ мы ни о чемъ больше не думали, какъ о любви подъ зелеными вѣтками своихъ березокъ, еслибъ мы ничего не знали, кромѣ грошовыхъ либераловъ Литвиновыхъ, полагающихъ, что всѣ наши огорченія происходятъ отъ неимѣнія зерносушилки, если бъ передъ нами не было никакого будущаго, если бъ мы всѣ были также сыты, какъ Лаврецкій, также самодовольны, какъ Паншины и Рудины, также безплотны, какъ Эллисъ, если бъ всѣ наши желанія ограничивались однимъ пріятнымъ услажденіемъ себя эротическими бардами, тогда, понятно, намъ нечего и требовать отъ г. Тургенева, кромѣ любвеобильныхъ пѣснопѣній, и иныхъ героевъ, кромѣ Литвиновыхъ и Лаврецкихъ; тогда счастливая Аркадія отъ сибирскихъ мховъ и до новороссійскихъ степей, не тревожа своихъ мозговъ, могла бы спокойно засыпать съ повѣстями г. Тургенева подъ подушкой и. пробуждаясь, репетировать на практикѣ наканунѣ прочитанныя сладенькія сцены. Но едва ли такая счастливая Аркадія удовлетворитъ теперь и провинціальную барышню, нѣкогда заливавшуюся слезами надъ "Бѣдной Лизой." То были другія времена и другія чувства, то были нѣжныя слезы надъ увядающимъ цвѣткомъ въ литературной риторикѣ и вовсе не нѣжные подзатыльники, отпускаемые въ барскихъ переднихъ разнымъ Палашкамъ и Маврушкамъ. Жизнь не возвращается къ тому, что она признала ложнымъ и гнуснымъ, и не она виновата въ томъ, что г. Тургеневъ держитъ своихъ читателей впродолженіи двадцати лѣтъ на созерцаніе однихъ любовныхъ картинокъ, приклеивая къ нимъ, для разнообразія, кой-какіе эпизоды изъ дѣйствительнаго нашего быта: не жизнь виновата, въ томъ, что онъ сочиняетъ "Призраки" въ то время, когда всѣ лучшіе наши дѣятели стараются разсѣять ихъ и отрезвить и безъ того отуманенныя головы своихъ соотечественниковъ;-- виноватъ самъ г. Тургеневъ, невозаботившійся дать своему таланту другого лучшаго назначенія, посвятить его изученію высшихъ человѣческихъ интересовъ и понять дѣйствительныя потребности того общества и литературы, которыя дали ему имя и славу. Если г. Тургенева, не могъ среди молодого поколѣнія найдти людей, кромѣ г-жи Суханчиконой и Ворошилова, то въ этомъ опять виновато не молодое поколѣніе, а незнаніе его авторомъ "Дыма" и, что еще хуже, нежеланіе когда нибудь узнать. Однимъ словомъ, когда жизнь предъявила свои права на развитіе, тогда всякая поддѣлка подъ нее есть чистая мишура и фальшъ. Поэтому намъ еще разъ приходится сказать беллетристамъ сороковыхъ годовъ: миръ праху вашему, добрые люди. Пусть мертвецы хоронятъ мертвыхъ, и уступаютъ дорогу молодымъ силамъ и живымъ дѣятелямъ!
Теперь мы обратимся къ героинѣ романа: "Дымъ" и постарается объяснить эту загадочную личность, Ирина произвела на читателей "Дыма" самыя противоположныя впечатлѣнія Однимъ она показалась идеаломъ добродѣтели, какъ женщина, рѣшившаяся пожертвовать своимъ блестящимъ положеніемъ чувству любви къ Литвинову, другіе усмотрѣли въ ней самую жалкую мученицу заѣвшей ее среды; наконецъ нѣкоторымъ она представилась пустой развратницей, обманывающей Литвинова единственно потому, что сама не знаетъ, куда унесетъ ее завтра попутный вѣтеръ. Но всѣ эти разнорѣчія и толки оканчивались тѣмъ, что Ирину понять трудно. Дѣйствительно не легко опредѣлить характеръ личности, у которой все состоитъ изъ противорѣчій между головой и сердцемъ, которая живетъ одними минутными вспышками крови и нервными раздраженіями. Это самыя безцвѣтныя личности, о которыхъ нельзя навѣрное сказать, чѣмъ онѣ будутъ завтра и чѣмъ были вчера. Г. Тургеневъ какъ будто нарочно оставляетъ читателя въ постоянномъ недоумѣніи на счетъ своей героини. Онъ не даетъ намъ никакого понятія о ея будничной жизни, о развитіи ея наклонностей и объ отношеніяхъ ея къ другимъ лицамъ, кромѣ самого Литвинова. Это впрочемъ обыкновенный пріемъ г. Тургенева съ его женскими идеалами. Онъ беретъ ихъ, какъ необходимый матеріалъ, для описанія страстныхъ любовныхъ сценъ и показываетъ ихъ намъ только съ этой стороны. За то онъ сосредоточиваетъ все свое вниманіе на мельчайшихъ подробностяхъ зарождающейся въ нихъ страсти, рисуетъ всѣ ея переходы отъ первой искры до полнаго пожара и, какъ замѣчательный мастеръ своего дѣла, не упускаетъ изъ виду въ этомъ психическомъ анализѣ ни одной характеристической черты; такъ что когда читатель достигаетъ кульминаціонной точки разгорѣвшейся страсти, онъ ничего не видитъ и не желаетъ видѣть, кромѣ развязки драматическаго положенія героини. Пожить одною страстію невозможно;это жизнь ненормальная, и если она продолжается долго, то обыкновенно оканчивается съумасшествіемъ или идіотизмомъ. А нормальной жизни г. Тургеневъ касается только слегка, вѣроятно, считая ее недостойной эстетическаго паѳоса. Точно въ такомъ же видѣ является и Ирина. Изъ всей ея жизни авторъ выхватилъ только два момента -- это роковой балъ, разлучившій ее съ первою любовью и свиданіе ея съ Литвиновымъ въ Баденъ-Баденѣ, окончательно рѣшившее судьбу ея поклонника. Чѣмъ была прежде и чѣмъ сдѣлалась Ирина впослѣдствіи,-- авторъ сообщаетъ намъ объ этомъ столько же, сколько можетъ сообщить визитная карточка генеральши Ратмировой. Впрочемъ, мы напомнимъ читателю все, что извѣстно намъ изъ біографіи Ирины.
Дочь обѣднѣвшаго князя Осннина, которому изъ милости дали какое-то "старозавѣтное" служебное мѣсто въ Москвѣ, Ирина росла. какъ полевой цвѣтовъ среди репейника. Семейство Осининыхъ терпѣло нужду и часто выносило оскорбленія, "должая въ овощную лавочку и частенько сидя безъ дровъ и безъ свѣчъ по зимамъ". Г. Тургеневъ не говоритъ, какія впечатлѣнія оставляла на душѣ Ирины эта горькая бѣдность, это униженіе наслѣдственной гордости, сохранившейся въ Осининыхъ даже послѣ ихъ задолжанія въ овощныхъ лавочкахъ; можно только догадываться, что Ирина не хладнокровно относилась къ этимъ обыденнымъ явленіямъ бѣдной жизни. "Бывало, говоритъ г. Тургеневъ, при какой-нибудь уже слишкомъ унизительной сценѣ: лавочникъ ли придетъ и станетъ кричать на весь дворъ, что ему ужь надоѣло таскаться за своими же деньгами,-- собственные ли люди примутся въ глаза бранить своихъ господъ, что вы, молъ, за князья, коли сами съ голоду въ кулакъ свищете,-- Ирина даже бровью не пошевельнетъ и сидитъ неподвижно съ злого улыбкою на сумрачномъ лицѣ; и родителямъ о, л одна эта улыбка горше всякихъ упрековъ и чувствуютъ они себя виноватыми передо, этимъ существомъ, которому какъ будто съ самаго рожденіи дано было право на богатство, на роскошь, на поклоненіе.." Такимъ образомъ оскорбленія князей Опытныхъ вызывали на лицѣ Ирины только ядовитыя улыбки, и она ничего больше не требовала отъ своихъ родителей, какъ независимости въ семейномъ кругу. Ей и не прекословили отецъ и мать и даже побаивались ея сосредоточеннаго и упрямаго характера. Отецъ былъ убѣжденъ, что "Арника еще вывезетъ его" и потому, можетъ быть, не дотрогивался до ея неограниченной свободы. Вотъ все. что мы знаемъ о семейной обстановкѣ, среди которой росла будущая генеральша Ратмирова. Далѣе мы узнаемъ, что она воспитывалась въ институтѣ, но что она вынесла оттуда, и какое вліяніе онъ имѣлъ на ея умственное развитіе -- неизвѣстно. Въ институтѣ называли ее то нервической барышней, то безсердечной дѣвушкой -- и только. Такъ прожила Ирина до семнадцати лѣтъ, когда "налетѣла на нее любовь, словно грозовая туча".
Эта гроза исходила отъ Литвинова, молодаго человѣка, еще некончившаго курсъ въ университетѣ. "Литвиновъ, говоритъ авторъ, влюбился въ Ирину, какъ только увидалъ ее" (эстетическая любовь слѣдуетъ классическому правилу: пришелъ, увидѣлъ побѣдилъ). Долго Ирина мучила своего обожателя, мѣсяца два она крѣпилась и не удостоивала Литвинова взаимностію, потомъ вдругъ въ одинъ день, все измѣнилось, и Ирина изъ ледяной глыбы превратилась въ огненный ураганъ любви. Начались дни взаимнаго счастія и общихъ надеждъ. Литвиновъ и Ирина мечтали о своемъ будущемъ въ очень скромныхъ размѣрахъ,-- они думали даже трудиться, читать, но главное,-- подсказывала дѣвушка,-- путешествовать. Эти мечты и минуты этого счастія такъ, разсиропили Литвинова, что онъ. и безъ того сыроватый господинъ, теперь сдѣлался совершеннымъ киселемъ. "И жутко ему было, и сладко, и ни о чемъ онъ не жалѣлъ, и ничего не берегъ. Размышлять о значеніи, объ обязанностяхъ супружества, о томъ, можетъ ли онъ, столь безвозвратно покоренный, быть хорошимъ мужемъ, и какая выйдетъ изъ Ирины жена, и правильны ли отношенія между ними -- онъ не могъ рѣшительно; кровь его загорѣлась и онъ зналъ одно: идти за нею, съ нею, впередъ и безъ конца, а тамъ будь, что будетъ!"
Впрочемъ это блаженное состояніе Литвинова продолжалось недолго. Налетѣла новая грозовая туча и разстроила всѣ его планы. Въ Москвѣ появился дворъ и дворянское собраніе приготовило великолѣпный балъ. Князь Осининъ встрепенулся и, вылезши изъ халата, облачился въ мундиръ, желая но что бы то ни стало показать себя и спою дочь великосвѣтскому обществу на балѣ. Ирина сначала не хотѣла ѣхать и не поѣхала бы, если бъ Литвиновъ не посовѣтовалъ ей.-- Ну, хорошо; я поѣду, только помните, вы сами этого желали.-- Наступилъ день давно ожидаемаго параднаго собранія; Ирина одѣлась, убрала свою голову цвѣтами и предстала предъ Литвиновымъ во всемъ блескѣ своей красоты.-- Хочешь? Скажи только слово, и я сорву все это и останусь дома.-- Но Литвиновъ настаивалъ на поѣздкѣ.-- Ну, такъ не подходите, платье изомнете, поспѣшно проговорила она.-- Такимъ образомъ Ирина уѣхала на балъ и Литвиновъ уже больше не видѣлъ ее.
Общее вниманіе, обращенное на Ирину великосвѣтскими и сановными особами, вскружило голову молодой дѣвушкѣ. Она увидѣла блескъ и роскошь, сравнила ихъ съ Собачьей площадкой и убогимъ домишкомъ своихъ родителей, вспомнила, конечно, и о своемъ ненавистномъ кургузомъ салопишкѣ, и рѣшила, что Литвинову моя;но дать чистую отставку и позаботиться о себѣ иначе. Благопріятный случай не замедлилъ представиться. Графъ Рензенбахъ, двоюродный братъ княгини Оснниной, привыкшій извлекать выгоду изъ всего, что было легко и удобно, сообразилъ, что "Арника" не только можетъ вывезти стараго отца, но и его, аккуратнаго нѣмца Сообразивъ это, онъ предложилъ Осининымъ извѣстную сумму денегъ и взялъ кч, себѣ въ домъ прелестный товаръ. Осинины не долго думали и продали дочь съ перваго же слова. Дальнѣйшая судьба Ирины покрывается мракомъ неизвѣстности, пока она снова, уже жена генерала Ратмирова, не является на сценѣ въ Баденъ-Баденѣ.
Ирина, упрочивъ за собой новое положеніе и съ Собачьей площадки вдругъ очутившись на верху великосвѣтскаго Олимпа, увѣдомила Литвинова, что между ними все кончено. Ей тяжело и совѣстно было объясниться лично съ Литвиновымъ, и потому она нависала ему письмо, въ которомъ просила "не стараться увидѣть ее больше". Письмо это оглушило Литвинова и хуже всякой грозовой тучи измяло его тряпичную натуру. Мы не станемъ повторять здѣсь его мученій; достаточно сказать, что "онъ вдругъ зарыдалъ, говоритъ г. Тургеневъ, зарыдалъ судорожно, бѣшено, ядовито, перевернулся ницъ и захлебываясь и задыхаясь, съ неистовымъ наслажденіемъ, какъ бы жаждая растерзать и самого себя, и все вокругъ себя, забилъ свое воспаленное лицо въ подушку дивана, укусилъ ее..." Но спрашивается, за что же Литвиновъ укусилъ подушку, которая даже не совѣтовала Иринѣ ѣхать на балъ? Съ чего было ему захлебываться и задыхаться, когда въ поступкѣ Ирины не было ничего необыкновеннаго? Она поступила глупо и отвратительно, сдѣлавшись товаромъ графа Рейзенбаха, но совершенно послѣдовательно. Литвиновъ пришелъ, увидѣлъ и полюбилъ; отчего же Ирина не могла придти, увидѣть и полюбить? И какая огромная разница -- придти на Собачью площадку и при сальномъ огаркѣ полюбить молодую дѣвушку, или пріѣхать на балъ и, подъ вліяніемъ блистательнаго освѣщенія, разфранченнаго общества и волнующаго кровь вальса, увидѣть хорошенькіе усики и полюбить мхи.. Поймутъ ли когда нибудь Литвиновы, что только то любовь можетъ быть прочной и неизмѣнно., которая основывается на глубокомъ нравственномъ сочувствіи двухъ умственно развитыхъ существъ;только тогда имѣлъ право Литвиновъ кусать подушку, когда онъ позаботился бы воспитать въ Иринѣ это человѣческое чувство, если оно не было воспитано въ ней обстоятельствами ея жизни. Но что же сдѣлалъ Литвиновъ въ этомъ отношеніи? Ровно ничего. Видѣвшись каждый день съ Ириной, онъ не проронилъ ни одного умнаго слова, ни одного просвѣтляющаго совѣта. Какъ только загорѣлась въ немъ кровь, такъ онъ и потерялъ всякую способность мыслить. Вотъ, напримѣръ, какъ Литвиновъ приготовлялъ себѣ будущаго друга жизни:
-- У васъ нѣтъ перчатокъ, съ разстановкой приговорила Ирина, и тотчасъ же прибавки: Фи! какой вы... студентъ.
-- Вы слишкомъ впечатлительны, Ирина, замѣтилъ Литвиновъ.
-- Вы... настоящій студентъ, повторила она; vous n'étes pas distingué!
И повернувшись къ нему спиной, она вышла вонъ изъ комнаты.... Въ другой разъ она застала, ее въ слезахъ, съ головой, опертой на руки, съ распущенными локонами, и когда, весь перетревоженный, онъ спросилъ о причинѣ ея печали, она молча указала пальцемъ себѣ на грудь. Литвиновъ невольно вздрогнулъ. "Чахотка!" -- мелькнуло у него въ головѣ, и онъ схватилъ ее за руку.
-- Ты больна! произнесъ онъ трепетнымъ голосомъ (они уже начали въ важныхъ случаяхъ говоритъ ты другъ другу.) -- Такъ я сейчасъ за докторомъ...
Но Ирина не дала ему докончить, и съ досадой топнула ножкой.
-- Я совершенно здорова... но это платье... развѣ вы не понимаете?
-- Что такое?.. Это платье... проговорилъ онъ съ недоумѣніемъ.
-- Что такое? А то что у меня другого нѣтъ, и что оно старое, гадкое, и я принуждена надѣвать это платье каждый день, даже когда ты... Когда вы приходите... ты наконецъ разлюбишь меня, видя меня такой замарашкой!
-- Помилуй, Ирина, что ты говоришь! И платье это премилое... Оно мнѣ еще потому дорого, что я въ первый разъ въ немъ тебя видѣлъ.
Ирина покраснѣла.
-- Не напоминайте мнѣ пожалуйста, Григорій Михайловичъ, что у меня уже тогда не было другого платья.
-- Но увѣряю васъ, Ирина Павловна, "но прелесть какъ идетъ къ вамъ.
-- Нѣтъ, оно гадкое, гадкое, твердила она, нервически дергая свои длинные, мягкіе локоны.-- Охъ, эта бѣдность, бѣдность, темнота. Какъ выйдти, выйдти изъ темноты!
Литвиновъ не зналъ, что сказать и слегка отворотился.
Вдругъ Ирина вскочила со стула и положила ему обѣ руки на плечи.
-- Но вѣдь ты меня любишь? Ты любишь меня? промолвила она, приблизивъ къ нему свое лицо и глаза ея, еще полные слезъ, засверкали веселостью счастія.-- Ты любишь меня и въ этомъ гадкомъ платьѣ?
Литвиновъ бросился передъ нею на колѣни.
-- Ахъ, люби меня, люби меня, мой милой, мой спаситель, прошептала она, пригибаясь къ нему.
"Такъ неслись дни, приходили недѣли"... Кола такъ неслись дни а недѣли, если Литвиновъ на вопросъ полудикой дѣвушки: Какъ выйдти изъ темноты? отвѣчалъ глубокомысленнымъ молчаніемъ и, вмѣсто разумной рѣчи, падалъ на колѣни, то откуда же Ирина могла ожидать выхода изъ той тьмы, которая окружала ее? Если она была такъ наивна, что боялась потерять любовь Литвинова изъ-за гадкаго платья, и любезный ея не могъ объяснить ей всей странности ея опасеній, то легко понять, какую освѣжающую струю мысли и чувства могъ внести въ душу Ирины этотъ цыпленокъ, избранный ея сердцемъ. А между томъ нельзя отказать Иринѣ, ни въ умѣ, ни въ сообразительности. Если она чувствовала, что крутомъ ея стоитъ темнота, если она желала выхода изъ нея, то не трудно было освѣтить передъ ней неизвѣстную ей другую жизнь, съ другими понятіями о любви, о значеніи женщины, о наслажденіяхъ этой другой жизни и ея свѣтломъ, просторѣ. Встрѣться Ирина съ другимъ болѣе умнымъ человѣкомъ, полюби его, и онъ, въ силу этой самой любви, перевернулъ бы все ея міросозерцаніе и повелъ ее другой, свѣтлой и свободной дорогой. Тогда Ирина поняла бы всю мерзость той сдѣлки, которую предложилъ ей графъ Рейзенбахъ, и не измѣнила бы своей первой, чистой и сознательной любви. Но если Литвиновъ стоялъ почти на одинаковой степени умственнаго развитія съ Ириной, если онъ самъ смотрѣлъ на любовь, какъ на принадлежность новаго фрака, то зачѣмъ же было ему захлебываться отъ бѣшенства, когда его возлюбленная избрала себѣ другую болѣе изящную вѣшалку моднаго костюма?
Такимъ образомъ Ирина перешла изъ одной тьмы въ другую. Вступая на новый жизненный путь, усѣянный для нея всевозможными опасностями, она не запаслась ничѣмъ, что бы могло предохранить ее отъ подводныхъ скалъ; она бросилась въ море съ завязанными глазами, и только какое нибудь чудо могло спасти ее отъ погибели. У нея не было ни опытности, ни знанія людей, ни развитія, ни любви къ труду, а съ другой стороны ея хорошенькое тѣло возбуждало разныя гаденькія поползновенія въ Рейзенбахахъ, и она отдалась безсознательно, безъ сопротивленія, отдалясь вся и навсегда встрѣтившему се теченію жизни. Будь, что будетъ! подумала Ирина, но бѣдность и темнота Собачьей площадки все же хуже неизвѣстнаго будущаго. И эта судьба тысячи тысячъ Иринъ, разсѣянныхъ но ищу русской земли!
Но вотъ наступила и расплата за свое прошлое. Лотерейный билетъ оказался дутымъ выигрышемъ, и хотя кургузый салончикъ смѣнился пышнымъ соболемъ, сальные огарки превратились въ великолѣпныя люстры я холодная каморка въ роскошный будуаръ, но Ирина не нашла счастія въ этомъ новомъ мірѣ. По прошествіи десяти лѣтъ, встрѣтившись съ Литвиновымъ въ Баденъ-Баденѣ, она призналась ему, что жизнь ей загублена даромъ: "О, нѣтъ, не свѣтлое было то время, говорила она, не на счастье покинула я Москву, ни одного мгновенья, ни одной минуты счастья я не знала... повѣрьте мнѣ, что бы ни разсказывали вамъ. Если бъ я была счастлива, могла ли бы я говорить съ вами такъ, какъ я теперь говорю. Я повторяю вамъ, вы не знаете, что это за люди. Вѣдь они ничего не понимаютъ, ничему не сочувствуютъ, даже ума у нихъ нѣтъ, ни ésprit, ни intelligence, а одно только лукавство, да снаровка; вѣдь въ сущности и музыка, и поэзія, и искуство имъ одинаково чужды.... Вы скажете, что я ко всему этому была сама довольно равнодушна, но не въ такой степени, Григорій Михайловичъ, не въ такой степени! Не свѣтская женщина теперь передъ вами,-- вамъ стоитъ только взглянуть на меня,-- не львица, такъ, кажется, величаютъ насъ... а бѣдное, бѣдное существо, которое, право, достойно сожалѣнія. Не удивляйтесь... мнѣ не до гордости теперь! Я протягиваю къ вамъ руку, какъ нищая,-- поймите же это наконецъ,-- какъ нищая... Я милостыни прошу, прибавила она вдругъ съ невольнымъ, Неудержимымъ порывомъ,-- я прошу милостыни, а вы"...
А Литвиновъ не могъ подать ее, потому что у него было еще меньше умственныхъ и нравственныхъ сокровищъ, чѣмъ у самой Ирины. Въ самомъ дѣлѣ, чѣмъ онъ особеннымъ могъ украсить и осмыслить жизнь Ирины, просившей, какъ милостыни, своего спасенія? Если Литвиновъ, полный молодости и силъ, не могъ устроить для Ирины лучшаго будущаго, то откуда же онъ могъ взять его теперь? Вѣдь Ирина, конечно, умоляла его не объ удобреніи чернозема, не о зерносушилкѣ, а о томъ, чтобы онъ открылъ ей глаза на жизнь и указалъ на ея свѣтлыя стороны. Она просила о томъ же выходѣ изъ темноты, котораго желала назадъ тому десять лѣтъ: и если Ратмировъ не могъ дать ей ничего, кромѣ драгоцѣнныхъ bijoux, то чѣмъ же особенно отличался Литвиновъ отъ Ратмирова и что онъ могъ предложить кромѣ тѣхъ же bijoux? Вѣдь Ирина не могла не знать, какъ велъ себя Литвиновъ въ отношеніи своей невѣсты Татьяны, какъ онъ нагло и безпощадно растопталъ эту молодую жизнь, какъ онъ отвратительно лицемѣрилъ передъ ней въ то время, когда она, безмолвная и покорная своей судьбѣ, страдала на него и за себя. Все это знала Ирина и должна была понять, что не у такихъ людей надо просить свѣтлой я свободной жизни, не такихъ людей призываютъ на помощь, чтобы вырваться изъ бездны, въ которой -- какъ говорила Ирина -- она еще не совсѣмъ погибла. Наконецъ она видѣла отношенія Литвинова къ самой себѣ; и здѣсь онъ дѣйствовалъ почти также, какъ съ Татьяной! По крайней мѣрѣ, не нужно было имѣть особенной проницательности, чтобы видѣть въ этихъ отношеніяхъ постоянныя качанія изъ стороны въ сторону и жалкое недовѣріе къ собственнымъ силамъ. Когда Литвиновъ оттолкнулъ отъ себя Татьяну и чувствовалъ потребность излиться передъ Ириной, вотъ что онъ писалъ къ ней: "Она (Татьяна) унесла съ собою все, что мнѣ до сихъ поръ казалось желаннымъ и дорогимъ; всѣ мои предположенія, планы, намѣренія изчезли вмѣстѣ съ нею; самые труды мои пропали, продолжительная работа обратилась въ ничто, всѣ мои занятія не имѣютъ никакого смысла и примѣненія, все это умерло, мое я, мое прежнее я умерло и похоронено со вчерашняго дня. Я это ясно чувствую, вижу, знаю... и нисколько объ этомъ не жалѣю. Не для того, чтобы жаловаться,-- заговорилъ я объ этомъ съ тобою... Мнѣ ли жаловаться, когда ты меня любишь, Ирина! Я только хотѣлъ сказать тебѣ, что изо всего этого мертваго прошедшаго, изо всѣхъ этихъ, въ дымъ и прахъ обратившихся начинаній и надеждъ, осталось одно живое, несокрушимое: моя любовь къ тебѣ! Кромѣ этой любви у меня ничего нѣтъ и не осталось... я весь въ этой любви, эта любовь -- весь я, въ ней мое будущее, мое призваніе, моя святыня, моя родина!" Когда Ирина прочитала этотъ риторическій гимнъ любви, то поняла, что ея любезный фразеръ можетъ Легко погубить ее, если она безусловно отдастся ему; она сообразила, что не такъ говорятъ люди, на которыхъ можно положиться въ критическія минуты жизни. И потому она постаралась охладить Литвинова; "Твое письмо, другъ мой, сказала она, навело меня на размышленія... Вотъ ты пишешь, что моя любовь для тебя все замѣнила, что даже всѣ твои прежнія занятія теперь должны остаться безъ примѣненія, а я спрашиваю себя, можетъ ли жить мужчина одною любовью? не прискучить ли она ему наконецъ, не захочетъ ли онъ дѣятельности и не будетъ ли онъ пенять на то, что его отъ нея отвлекло? Вотъ какая мысль меня пугаетъ, вотъ чего я боюсь".-- И совершенно основательно!
Если человѣкъ предлагаетъ женщинѣ оставить мужа и идти съ мимъ безропотно и довѣрчиво на край свѣта, то неужели онъ станетъ такъ безцеремонно лгать, если только въ немъ есть хоть капля сознанія своего достоинства. Вѣдь, вѣроятно, онъ то же самое говорилъ и Татьянѣ, когда объяснялся съ нею въ любви. Поэтому сомнѣніе, невольно запало въ душу Ирины, и слова ея на болѣе простомъ языкѣ выражались бы слѣдующимъ образомъ: "дуракъ ты, Литвиновъ, носишься ты съ своей любовью, какъ съ писаной торбой, и не можешь понять, что для женщины, которая хотѣла бы опереться на тебя, нужны ни сентиментальныя фразы, ни театральныя позы, а энергія, умъ и правда человѣческаго чувства. Ей нужна вѣра въ твои дѣйствительныя силы, а не въ вѣчные обѣты любви...-- И когда наступила развязка этой драмы, когда надо было рѣшиться уйдти съ Литвиновымъ или пожертвовать имъ еще разъ въ пользу Ратмирова, Ирина отступила назадъ и, вмѣсто свѣта, опять захотѣла тьмы.
Но если Литвиновъ былъ не изъ числа тѣхъ, съ которыми уходятъ на край свѣта, то и Ирина была не изъ тѣхъ, кого можно приглашать съ собою въ дальній и опасный путь. Г. Тургеневъ или не понялъ взятой имъ личности или, желая одраматизировать бездушное и пустое существо, навязалъ ему совершенно неестественныя черты и запуталъ его въ неисходныхъ противорѣчіяхъ. Вы видите, что Ирина въ одно и то же время хочетъ служить и Богу и мамону; она хотѣла бы и свѣта и свободы, но съ тѣмъ непремѣннымъ условіемъ, чтобы свѣтъ и свобода не были лишены той блистательной обстановки, которую ей дала кромѣшная тьма Рейзенбаховъ и Ратмировыхъ. Она не прочь была бы уйдти на край свѣта съ своимъ просвѣтителемъ и обновителемъ ея жизни, но уйдти такъ, чтобы захватить съ собою всѣ экипажи, всѣ bijoux, всю великолѣпную мебель и весь свой разнообразный модный гардеробъ. Отчего, въ самомъ дѣлѣ, и не попробовать свѣта, если можно пріобрѣсти его такъ дешево. Но дѣло въ томъ, что желать свѣта и свободы впродолженіи десяти лѣтъ и не сдѣлать ни одного шага впередъ -- это, но меньшей мѣрѣ, глупо, если только возможно. Въ десять лѣтъ и не такія натуры, какъ Ирина, могутъ быть засосаны тѣмъ омутомъ, изъ котораго она возсылала къ лучезарному солнцу свои прогрессивныя желанія. Если она въ молодости, на разсвѣтѣ своей жизни, когда Собачья площадка и докучливые лавочники кредиторы, еще не успѣли пріучить ее къ роскоши и модному бездѣлью,-- если она тогда ограничилась только одними вздохами о свободѣ и свѣтѣ, то теперь и подавно. Въ десять лѣтъ составляются извѣстныя привычки, которыя ломать въ себѣ нелепо; въ десять лѣтъ природныя способности Ирины, среди праздной и безцѣльной жизни, могли отупѣть до такой степени, что всякое понятіе о свѣтѣ и новой жизни было бы не мыслимо... Къ сожалѣнію, не одна Ирина такъ разсуждаетъ. Между нами, и въ романахъ и въ жизни, найдется много такихъ героевъ, которые хотѣли бы свѣта и свободы, носъ тѣмъ, чтобы, прежде набить свой кошелекъ презрѣннымъ металломъ, а потомъ уже идти искать свѣта... такъ что сначала нуженъ презрѣнный металлъ, а затѣмъ уже и свѣтъ. Нѣтъ сомнѣнія, что и Павелъ Ивановичъ Чичиковъ стремился къ т ѣмъ же благороднымъ цѣлямъ; сдѣлайся онъ собственникомъ хорошенькой деревеньки и кругленькаго капитальца, онъ, вѣроятно, тоже заговорилъ бы въ либеральномъ тонѣ, о благодѣяніяхъ, человѣчеству. Но только эти искатели свѣта и свободы забываютъ ту простую истину, что время и силы, употребленныя ими на приготовительную работу, на обезпеченіе себя сперва презрѣннымъ металломъ, а потомъ уже свѣтомъ, истрачиваются вполнѣ, и рутина жизни, гдѣ надо было разрывать въ темнотѣ золотыя розсыпи капитальца, безвозвратно поглощаетъ свою жертву. Когда наступаетъ пора подумать о томъ, какъ бы теперь выйдти на свѣтъ, то въ наличности не оказывается болѣе ни силъ, ни желаній. И часто подобный искатель свѣта оканчиваетъ, вмѣсто благодѣтеля человѣчества и героя мысли, мелкимъ ростовщикомъ на углу многолюдной улицы. Съ Ириной случилось тоже самое. Пока она кипятилась, разгоряченная мечтами и фразами, ей казалось, что еще время не ушло для исканія свѣта и свободы. Но когда надо было превратить слова и сердечныя вспышки въ самое дѣло, она почувствовала свое полнѣйшее безсиліе. "Милый мой! писала она Литвинову въ отвѣтъ на его просьбу -- рѣшить его участь тѣмъ или другимъ,-- я всю ночь думала о твоемъ предложеніи... А не стану съ тобой лукавить; ты былъ откровененъ со мною и я буду откровенна: я не могу бѣжать съ тобою, я не въ силахъ это сдѣлать.... Я ужасаюсь, я чувствую ненависть къ себѣ, но я не могу поступить иначе, не могу, не могу! Я не хочу оправдываться, не стану говорить тебѣ, что я сама была увлечена... Все это ничего не значитъ; но я хочу сказать тебѣ и повторить еще разъ: я твоя, твоя навсегда, располагай мною, какъ хочешь, когда хочешь, безотвѣтно и безотчетно,-- я твоя. Но бѣжать, и все бросить... нѣтъ! нѣтъ! нѣтъ! Я умоляла тебя снасти меня, я сама надѣялась все изгладить, сжечь все какъ въ огнѣ... но видно мнѣ нѣтъ спасенія, видно ядъ слишкомъ глубоко проникъ въ меня, видно нельзя безнаказанно въ теченіе многихъ лѣтъ дышатъ этимъ воздухомъ... Оставить этотъ свѣтъ (прежде она называла его тьмой) я не въ силахъ, но и жить въ немъ безъ тебя не могу. Капитальная ложь всей этой чувствительной тирады въ томъ, что когда ядъ глубоко проникаетъ, онъ отравляетъ насъ, и мы теряемъ всякое сознаніе о жизни. Ирина была давно отравлена, и потому стремленія ея къ свѣту и свободѣ были сочинены за нее самимъ г. Тургеневымъ.
Теперь понятна и любовь ея къ Литвинову. Она хотѣла любить его точно также, какъ свѣтъ и свободу. Я твоя, миленькій, твоя на вѣки, но я также и Ратмирова; устройся же такъ, чтобы мнѣ не бросить одного и не оставить другого. Ратмировъ мнѣ нуженъ, какъ тьма банковыхъ билетовъ, а ты мнѣ необходимъ, какъ чистый, безсребренный свѣтъ. Пойми же. миленькій, что ты одинъ можешь осчастливить меня такимъ манеромъ....
Вотъ настоящая лицевая сторона характера Ирины. И надо замѣтить, что когда мало-по-малу снимаешь внѣшнія изящныя оболочки съ героинь и героевъ г. Тургенева, когда смотришь на нихъ не сквозь эстетическія очки, а простыми глазами, поэзія ихъ улетучивается и передъ нами остаются безжизненныя и безкровныя муміи, подобныя Иринѣ. Но дѣло въ томъ, что внѣшняя оболочка ихъ такъ хороша и такъ искусно соткана талантливымъ романистомъ, что не всякій рѣшится анатомировать прелестные призраки. То же самое надо сказать вообще о произведеніяхъ г. Тургенева. Это тончайшія кружева, которыя не могутъ ни грѣть, ни прикрывать тѣло, но могутъ украшать его. Для литературы, бѣдной содержаніемъ, великими идеями и образами, повѣсти г. Тургенева могутъ имѣть свое значеніе. Ихъ нужно читать не для того, чтобы разширить горизонтъ своей мысли или познакомиться съ новыми человѣческими чувствами, а для того, чтобы провести нѣсколько часовъ эстетическаго наслажденія. Ихъ собственно и читать не нужно, а надо, такъ сказать, кушать, какъ кушаютъ персиковую кашку или малиновой кисель. Только жалко, что г. Тургеневъ въ послѣднее время сталъ подкладывать въ эти изящныя блюда нѣкоторыя дозы того же сквернаго зелья, которое цѣлыми четвериками валятъ въ свою овсяную кашу гг. Стебницкіе и Авенаріусы.
Н. Лунинъ.
"Дѣло", NoNo 1, 3, 1868