Оборотная сторона монашеской жизни на Афоне. – Быт и устройство штатных монастырей. – Проэстосы и игумены. – Величие богатства и приниженность бедности. – Ссыльный архиерей. – Новые мученики за веру. – Праздник крещение в Иверском монастыре.
Путь лежал нам в монастырь Иверский, первый из штатных монастырей, какой пришлось нам увидеть на Афоне. Медленно громоздились мы, с нашею кладью по патриархальным святогорским дорогам. Тощих мулов усердно подгоняли тощие погонщики, но афонские мулы, знать, не привыкли к скорой езде, и в свою очередь усердно отмахивались хвостами. Поодаль ехал наш неизменный спутник, о. Лукиан, напевая вполголоса «кто Бог велий, яко Бог наш?…» Невесело что-то глядел он на свет Божий.
– Что вы, отче, приуныли? спросил я, подъехав к нему.
– Унывать мне нечего, а только и взаправду невесело переезжать из своей киновии в штатный монастырь. Тут ведь соблазну много.
– А вы побаиваетесь?
– Нет, не то, а всё надо быть на стороже: долго ли до греха? Вот вашему брату так тут раздолье полное, тут и говядину найдёте… Ну-ка прислушайтесь, как птички-то поют! и не чуют, бедные, что беда у них на носу…
Я прислушался: издали слышалось оживленное пение петухов.
– Знакомые песенки?
– Знакомые, отче.
– Да, тут уж миром пахнет; тут только держись, искушение!
Показались водопроводы и первые пристройки Ивера. На траве перед дверьми незатейливого домика лежала группа болгар-работников с трубками и громко распевала свои национальные песни. С ближайшего холма красиво спускалось в овраг стадо баранов и слышалось их блеянье и звон колокольчиков… И вправду миром пахнуло; знакомые картины вызвали ряд полузабытых воспоминаний и заставили биться сердце мирское отрадным биеньем.
Наконец открылись пред нами высокие стены и башни монастырские. Широко раскинулись они на ровном прибрежье моря с множеством разных отдельных пристроек, с огородами, виноградниками, апельсинными и лимонными садами, напоминая скорее город мирской, чем смиренный монастырь святогорский. На площадке перед монастырем прогуливались монахи, у всех лица свежие; поступь гордая, заметно что-то барское, внушительное. С любопытством глядели они на наше приближение и перешептывались между собой. У ворот встретил нас сам эпитроп (поверенный) монастырский, в шёлковой рясе и полушубке, обшитом дорогими мехами; в руках он держал эпитропский жезл с серебряным набалдашником. Тут же стояло несколько более скромных иноков, между которыми я заметил двух красивых мальчиков, лет 14-ти, одетых по-монашески.
После чинного и гордого приветствия, эпитроп, прежде всего, повёл нас на поклонение главной святыни Ивера. Подле ворот, внутри монастыря, стоит небольшая часовня, где помещена «страшная видом» чудотворная икона. Иверской Божией матери[33], называемая на Афоне «привратницей,» потому что хотела оставаться непременно при монастырских воротах, не смотря на все усилие монахов поместить ее в главном соборе. Тут мы совершили обычное поклонение и затем уже отправились в приемный покой, где ожидали нас власти монастырские. Вошли мы в чертоги, каких я ещё не видывал на Афоне: потолки с резными орнаментами, на стенах дорогие гравюры, на полах дорогие ковры; всё отзывается роскошью и желаньем жить на широкую ногу. На диванах, поджав под себя ноги, сидели старцы в атласных и бархатных рясах, с янтарными четками. При входе нашем они прошептали своё неизменное «милости просим» и усадили на почётные места. Началось угощенье. По знаку старшего эпитропа, явилась толпа монахов с серебряными подносами, а на подносах вина и сласти разные. «Да где же это мы?…» подумал я, глядя на такую роскошь.
– Вот как мы живём! с улыбкой произнес один из старцев, заметив моё удивление.
– Да, признаюсь, не ожидал видеть на Афоне такой роскоши, – ответил я.
– Так знайте же, что здесь не киновия, а Ивер, монастырь штатный. У нас вы отдохнете; мы вас приютим и успокоим…
– Мы любим русских, заметил другой: – в Москве наша икона.
А между тем в соседней комнате уж накрывался стол, за который мы вскоре уселись со всеми властями. Блюд подавали множество; казалось, афонские повара-монахи нарочно решились пощеголять перед нами своим искусством. Тут были и супы разные, и жаркое из мяса[34], и фрукты, и соусы, вина вдоволь. Во всё время стола шли оживленные разговоры о монастырских имениях и урожае пшеницы и маслин, и ни слова об искушениях и видениях афонских, точно дело происходило в мире, а не на св. горе. Затем старцы простились с нами и один из братии повел нас в странно-приёмные покои, где в наше распоряжение были отданы пять комнат с отдельной домашней церковью. В комнатах тоже прилично и чисто, покрайней мере снаружи, даже блох меньше, чем в других монастырях. Здесь я нашёл отца Лукиана, занятого переборкой наших вещёй.
– Что, разговелись? спросил он, лукаво поглядывая на меня.
– Разговелся.
– Эко вам теперь раздолье, как погляжу? Словно сыр в масле кататься будете… Глядите, одних подушек-то сколько натащили вам; спите себе в сласть.
– А вы-то как же?
– Обо мне не заботьтесь. Нашему брату доску под бок да камень под голову – вот и кровать готова. Скучно только жить будет: порядку никакого, никто ничего не знает, все врозь глядят, искушение! Ну да Бог с ними! Давайте-ка спать лучше; вон уж и птичка ваши запели.
– Это всё вы насчет петухов?
– Да какая же другая птица теперь петь будет?… Благословите! Пойду спать.
– Бог благословит.
Но отец Лукиан спать не пошел, а заперся в церкви читать полунощницу да канон править. А я сел к окну и старался привести в порядок это множество новых впечатлений. Такая роскошь, монахи в шелку да в бархате, мясная пища, песни работников… неужели всё это происходит на Афоне, суровом и строго целомудренном? Если так пойдет дальше, то ничего еще: жить можно…
– Но всё это продолжалось только в первые дни нашего пребывание в Ивере, когда старцы видимо хотели пощеголять перед нами своим богатством. Впоследствии нас оставили в покое и дни за днями пошли обычным афонским чередом со своим утомительным однообразием, а в обедах наших с каждым днем появлялось нечто из прошлого: святогорская травка входила в свои права.
Роскошь и свобода жизни штатных монастырей резко бросаются в глаза после той строгости устава, какой мы видели в киновиях афонских. Там полное отречение от своей воли и безусловное подчинение игумену, а здесь, напротив, дело спасенья предоставлено на волю спасающегося, и потому каждый живёт, как ему совесть позволит, имеет деньги, ест и пьёт что хочет, одевается по желанию и никто не имеет права вмешиваться в его дела. Такое изменение устава сделано по снисхождению к немощи человеческой, по которой не всякий монах может выносить жизнь киновиатскую или скитскую, а между тем всякому спастись хочется; и вот в штатном монастыре монахи спасаются, веря в силу местного преданья, что Бог спасет их за то только, что они живут на Афоне, а не в мире. Законы монашества о форме костюма и внешнего образа жизни, конечно, и здесь сохраняют свою силу, но в жизни келейной монах никому не даёт отчета.
Игумена в штатных монастырях не бывает (кроме Хиландарского монастыря, где должность игумена, по выбору братии, правит икона Божьей матери троеручицы). Власть монастырскую составляют, так называемые, проэстосы, то-есть, старцы более или менее зажиточные и помогающие каким бы то ни было образом обогащению монастыря (сборщики, вкладчики капитала и т. п.). Эти старцы образуют домашний синод и сообща рассуждают о внутренних и внешних делах монастыря. Они ежегодно избирают из среды своей эпитропа (поверенного), которому поручают наблюдать за порядком в церкви и трапезе. Проэстосы и эпитроп составляют свой особый замкнутый кружок, нечто в роде монастырской аристократии, а на остальную братию смотрят они свысока, как и следует истым аристократам.
Натянутые отношение между проэстосами и братиею заметны с первого взгляда. Проэстоса сразу можно отличить от остальных монахов по богатству его одежды, гордому взгляду и барской походке; все остальные раболепно кланяется ему и будто за честь считает вступить с ним в разговоры. При полной свободе устава монастырского странно видеть такое раболепие, но в этом раболепии выражается или простое смирение сладости перед силой, или грешное желание умилостивить эту гордую силу в надежде на какия-то далекие выгоды. Некоторые монахи живут в штатных монастырях только ради свободы их устава, не имея при этом никаких корыстолюбивых и тщеславных целей. Они стараются никого не затрагивать, не выдаваться из общего уровня, и кланяются власти во избежание разных неприятностей. Но большинство монахов, вступив в штатный монастырь, постоянно искушаются тщеславием и мечтают о сане проигумена и обществе проэстосов, как о конечной цели своего счастья. Такой монах иной раз всю жизнь унижается перед проэстосами, заискивает их расположение, и усердно копит деньги. Прежде всего, он старается получить сан иеромонаха, потом начинает понемногу сближаться с проэстосами, угощает их вместе и порознь, и когда заметит, что заслужил их благосклонность, жертвует в пользу монастыря от 10 до 20 тысяч пиастров (500 – 1000 рублей). В благодарность за такую жертву, проэстосы принимают его в свой кружок и посвящают его в сан эпитропа, как благодетеля монастырского. Посвящение это происходит следующим образом. За обедней, в присутствии всей братии, на выбранного надевают архиерейскую мантию, дают ему в руки жезл правление и ставят на самое почетное место, где он вслух прочитывает «верую» и «отче наш.» После обедни выбранный устраивает богатый обед для проэстосов, дарит деньгами певчих, поющих ему многие лета, даёт милостыню беднейшим из братии; словом, этот день становится праздником для монастыря – вообще и для проэстосов – в особенности. С этого дня новый проэстос круто переменяет свои отношение к остальной братии, смотрит на них уже, как начальство. Из всего этого видно, что только достаточный монах может быть проэстосом; но не смотря на это, редкий бедняк в монастыре не мечтает о жезле и власти. Надеется он конечно на случай и на помощь божию.
Звание проэстоса заманчиво для братии не только своим почетным положением в монастыре, но и тем особенно, что проэстосам предоставляется право ездить за сбором подаяний и управлять монастырскими землями вне Афона. Жизнь проэстоса привольная, барская; денег у него, по обыкновению, много; стол и обстановка хорошая, от братских послушаний он свободен, прислуги множество, стоит только хлопнуть в ладоши и вмиг явится пред ним толпа иноков с заискивающими взглядами: остается только взять на себя труд приказать. Монашеские правила и каноны обязательны конечно и для проэстоса, но он ходит в церковь, когда ему охота придет, и большею частью заставляет кого-нибудь у себя на квартире прочитывать вслух службы церковные, а сам сидит в это время на диване. Очень естественно, что при таком образе жизни у многих проэстосов развивается лень непомерная, над которою лукаво подсмеиваются киновиаты. Сказывали мне, что многие из проэстосов только в том и проводят время, что лежат на диване с чубуком во рту[35]. В самом деле, чем наполняется день проэстоса, испытывает ли он какие искушение – это неизвестно. Как ни войдешь к нему, он или спит или сидит у окна с трубкой. Разговоры его касаются чаще всего политики монастырской, да разных афонских скандальчиков, а в богословские прение он не вдаётся. Афон кладет на проэстосов только тот отпечаток, что они сочувствуют всему, что касается св. горы, и уверяют вместе с прочими, что ненавидят грешный мир.
В каждом штатном монастыре множество наёмной прислуги из окрестных мирян, на обязанности которой лежат все чёрные работы монастырские. Если же работа скорого требует окончания, а рабочих рук не хватает, то бедняки-монахи выходят из своих келий на общие послушание и вместе с работниками таскают кули и бревна. К каждому проэстосу, тоже в виде послушания, назначается для прислуги несколько беднейших и смиреннейших братий, которые часто с радостью принимают эту должность, потому что пользуются даровым столом и даже иногда барскими подарками, как и вообще дворовая прислуга.
Впрочем, кто не хочет нести тягостей послушания, тот может от них откупиться; поэтому монахи, располагающие средствами, или нанимают, вместо себя, каждый раз какого-нибудь келиота, или вносят в монастырскую кассу определенное число пиастров и таким образом навсегда избавляются от обязанности участвовать в братских послушаниях.
Каждый монах получает из общих запасов монастырских: печеный хлеб, оливковое масло, вино и крупу, и из этого материала готовит себе кушанье в своей келье, прибавляя разные приправы уже на свой собственный счет, так же, как это делается и в скитах афонских. Поэтому-то здание братской трапезы в штатных монастырях обыкновенно запущено и оставляется без присмотра: полы грязные, столы опрокинуты, кроме нескольких столов, на которых совершают свой ежедневный обед наёмные работники и гости. Общий стол для всей братии и проэстосов бывает только два или три раза в год, и то более для формы, потому что сходятся обедать, большею частью уже пообедавши дома. К этим дням проэстосы обыкновенно припасают несколько провинившихся братий, и за трапезой в виде наказания, ставят их перед образом с огромными тяжёлыми четками, которые они сообща перебирают. Братие конечно с любопытством поглядывает на это редкое для неё зрелище и назидается.
Таков склад и устройство штатных монастырей на Афоне. Очевидно, что здесь главную роль играют деньги, господствует деспотизм богатства над бедностью, и бедняку подчас приходится очень плохо, особенно если, по простоте душевной, он не умеет хитрить и обзаводиться богатыми покровителями. На долю его выпадает много искушений, только эти искушение опять-таки особого рода. Житель штатного монастыря, пожалуй, не увидит никаких видений, не будет томиться искушением чрева, то есть, голодом, но за то его зависть загрызет, измучат думы об улучшении своего состояния. В киновиях, при общем равенстве и неимении собственности, подобных искушений быть не может, но здесь бедняк всегда видит перед собой богатого, может сличить обед собственный с обедом соседа и позавидовать. Притом бедняк, если только в нем ещё не совсем угасло чувство самоуважения, с трудом может выносить то обидное презрение, с каким смотрит на него богатый. Будь он умница, будь он даже сановник какой, но если он не имеет капитала, ему ходу не дадут: его будут выгонять на разные послушания, придираться к его поведению, чтобы заставить протянуть чётки в трапезе и т. п. Бедняку остается или вечными поклонами заискивать покровительства, или терпеливо переносить все придирки. В одном из штатных монастырей живёт бывший епископ Селеврийский, сосланный на Афон патриархом, за его неуменье управлять епархией[36]. Почтенный старец не накопил себе в мире богатства, и должен поэтому испытывать на Афоне все неудобства своей нищеты. Ему отдают монахи положенный церковным уставом почет только, когда он служить обедню, а остальное время он и в церкви стоит вместе с беднейшею братиею, и на него никто не обращает внимания. Помещение отвели ему сырое, холодное, грязное, мебель у него убогая, посуда битая, в среди такой неприглядной обстановки, с вечной нуждой перебивается со дня на день добрый пастырь, всеми забытый и всеми презираемый за то, что не умел нажиться на таком хлебном месте. Изредка проэстосы приглашают его на свои пиры, но там над ним подшучивают, угощают его с высокомерием, будто благодеяние делают, и бедный старик не знает, как держать ему себя на этих обедах. За то однажды я был свидетелем встречи, какую учинили монахи сборщику, возвратившемуся из России с капиталами. Все монастырские власти, при колокольном звоне, вышли встречать его за ворота, потом торжественно ввели его в церковь и тут же предложили ему жезл эпитропский.
Не смотря на такое корыстолюбие и, по-видимому, немонашеские помыслы братии, в штатных монастырях иногда встречаются отшельники, замечательные строгостью жизни и религиозным самоотвержением. Между прочим, в Ивере мне пришлось видеть знаменитого здесь старца Григория, на которого весь Афон смотрит, как на святителя. Он имел трех учеников, которые пострадали за веру Христову в Константинополе и греческою церковью причислены к числу местных святых, под именем новых мучеников. Об этих мучениках я слышал на Афоне множество рассказов, и сущность их вкратце передаю здесь[37]. В бытность свою в Солуне, о. Григорий встретил четырёх юношей, увлеченных в малолетстве в магометанство, но потом снова обратившихся ко Христу. Строгий старец сошелся с ними, испытал степень их веры, и стал проповедовать им общее на востоке поверье, что они только мученичеством могут загладить пред Богом свой прежний грех, и что иначе им нет спасенья. Видя нерешительность молодых людей, старец взял их с собою на Афон и решился, во чтобы то ни стало, приготовить их к мученичеству. Здесь, в глубоком подземелье, устроил он четыре отдельные кельи и посадил туда юношей на строгий пост. Шесть недель провели они в этих кельях, дни и ночи размышляя о смерти и читая покаянные молитвы; старец сам поучал их, испытывал их терпение и настраивал их мысли к мученичеству. Наконец затворники, убедившись в необходимости смерти, изъявили твердую решимость пострадать за Христа. Обрадованный старец отправился вместе с ними в Константинополь и разными происками доставил им доступ к султану. Юноши предстали пред светлые очи повели теля правоверных и, движимые ревностью к православию, начали проклинать Магомета и топтать ногами Коран его. Султан, конечно, оскорбился и приказал заключить их в тюрьму, а потом казнить смертью. Григорий и в тюрьме не оставлял их, опасаясь, чтобы их решимость не поколебалась. В день казни один из юношей отказался от православия, а трем остальным срубили головы. Старец купил тела их, с почестями перевез на Афон, и похоронил близь своей кельи в скиту Иоанна Предтечи. Через три года их кости были вырыты из могил, раздроблены на части и разделены между монастырями, где и составляют до сих пор предмет общего поклонения.
***
В штатных монастырях нет той мёртвой неподвижности и замкнутости, какая бывает в киновиях; здесь больше жизни и движенья. Перед воротами монастырскими, на площадке, здесь обыкновенно устраивается большая беседка, для вечерних отдыхов и прохлаждение братии. К этой беседке иногда приезжают карейские купцы с товарами и, развесив по перилам разноцветные материи, начинают торг. Монахи по этому случаю целый день толпятся около беседки. Имущая братие запасается обновами, а неимущая просто глазеет на товары, замечая, кто и что себе покупает, и это потом служит предметом долгих разговоров. По праздникам окрестности штатных монастырей особенно оживляются и принимают слишком мирской оттенок. Мирские работники, пользуясь отдыхом, собираются где-нибудь на лужайке и громко распевают песни, или, под звуки доморощенной балалайки, пускаются в плясовую, на потеху братии, наблюдающей за ходом праздника.
В Иверском монастыре я был свидетелем обряда, совершаемого там в праздник крещения. В этот день монахи с крестным ходом выносят к морю икону Богоматери, в память её чудесного плавания[38], и совершают там литию, во всё время шествие бьют в била и клепала и трезвонят в колокола, а работники, рассыпавшись по прибрежью, приветствуют икону ружейными выстрелами. На берегу один из служащих иеромонахов подходит к самому морю и бросает в волны его небольшой металлический крест. Работники только этого и ждут: вслед за крестом, крича и толкаясь, они тоже бросаются в воду отыскивать этот крест, имея в виду, что нашедшему монастырь даёт в награду 20 пиастров (1 рубль серебром). По окончании литии, процессия тем же порядком отправляется обратно к монастырю, а работники иной раз до позднего вечера купаются в море, пока наконец кто-нибудь из них не отыщет креста. Волны сшибают их с ног и разбрасывают в разные стороны, зимний холод пронизывает их до костей, но удальцы упорно бьются с этими препятствиями. Тут за рубль серебра идёт риск, может быть, на целую жизнь, а монахи в это время спокойно расхаживают по прибрежью и подсмеиваются над неловкостью удальцов. За год до этого, говорят, одному из работников посчастливилось найти крест очень скоро, но другие тут же бросились отнимать у него находку, и в этой схватке утопили счастливца. За то теперь, если кто найдёт крест, то уже не объявляет товарищам о своей находке, а торопится скорее вылезть из воды и добежать до проэстосов… Откуда появился на Афоне этот странный обычай – неизвестно.