Безжалостная толпа, сокрушая театр Мондора, забыла часы беспечного веселья, некогда доставляемого ей Табареном; но вдруг пронесся слух, что коадъютор находится в гостях у аббата в приходе Святых Невинных.
Какой прекрасный случай показать ему свою восторженную приверженность и подтвердить негодование против бесстыдных куплетов, пропетых приверженцами Мазарини! После этого не худо будет махнуть в Вандомский отель и прокричать приветы герцогу Бофору.
Но пуще всего хотелось отыскать гнусного певца, чтоб положить труп очистительной жертвы к ногам народных кумиров. Потеряв всякую надежду отыскать жертву, все бросились в квартал рынков, чтоб увеличить свои силы ревностными помощниками.
Ренэ, сбросив с себя все признаки паяца, прежде всех добежал до фонтана и увидел неподалеку толпу носильщиков, при этом тотчас же заметил и матушку Мансо, с беспокойством глядевшую в ту сторону, откуда слышались крики.
Ему тотчас же пришло в голову, что Маргарита с Марией тоже была в толпе, и, угадывая, что должна была чувствовать мать все еще любимой им женщины, он бросился назад к Новому мосту. Ренэ добежал туда почти в то время, как Маргарита исчезла на улице Дофина.
-- Одна! -- воскликнул он. -- Где же малютка?
Не чувствуя ног под собой, он помчался вслед за ней и, не встречая никаких препятствий, вскоре нагнал ее.
-- Мою сестру украли! Беги, скажи матушке, что я вернусь только с Марией! -- закричала она, высвобождаясь из его рук.
Он не смог удержать ее: с такою силой она оттолкнула его и понеслась в лабиринте переулков.
Через полчаса госпожа Мансо услыхала страшную весть и бросилась прямо на мужа, который в это время, предводительствуя носильщиками, подходил к церкви, увлекаемый толпами народа, бежавшего с Нового моста.
-- Жак! Жак! -- кричала она с такой силой, что вся толпа остановилась.
-- Что случилось? -- спросил Мансо, предчувствуя несчастье.
-- Господи! -- кричала она вне себя, отирая рукой пот, катившийся по лицу. -- Господи! Как это у людей духу достает! Прежде Маргариту, а теперь Марию!
-- Марию! -- закричал Мансо. -- Говори скорее, что такое?
-- И нашу Марию украли!
Неподвижно стоял синдик, как пораженный громом, а жена перед ним повторяла все одно и то же.
-- Мою крошку! -- воскликнул он, приходя в себя и стараясь опереться на руки окружающих, потому что чувствовал, как ноги под ним подкашиваются.
-- Это все делается по злому умыслу наших врагов, -- кричала госпожа Мансо. -- Мазарини знает, как мы любим нашего герцога Бофора и господина коадъютора, вот и наносит нам удар за ударом, пуще, чем кому другому.
-- Так, так, это сущая правда, -- вторили тут же толкавшиеся женщины.
-- Но я хочу, я требую, чтобы мне возвратили мое дитя! -- кричала она. -- Мансо! Слышишь ли? Требую. Бежим скорее! Ренэ проводит нас!
Но синдик носильщиков не отвечал и, как ошеломленный, озирался по сторонам. Казалось, рассудок и жизнь готовы его покинуть.
-- Жак! Что с тобою! -- закричала жена.
-- Мое дитя! Моя крошка! Пропала? Ее украли! Украли! Караул! Караул! -- кричал он, не трогаясь с места.
-- Слушай, Жак, клянусь тебе, я не останусь спокойной, пока не отыщу ее. Ангелочек мой! Крошечка моя! Но где же Маргарита?
-- Она побежала искать Марию, -- сказал Ренэ.
-- Где Маргарита? -- спросил Мансо с помешательством. -- Ага! Маргарита! Я знаю, где она...
-- Говори же, где она? -- спросила жена, не обращая внимания на страшный вид и бессвязные слова своего мужа.
-- Она в помойной яме с другими несчастными девушками нашего доброго города Парижа.
-- Он с ума сошел! -- сказал кто-то в толпе.
-- С ума сошел! Мой муж с ума сошел! -- воскликнула Мансо, сверкающими глазами глядя на толпу, на лицах людей она видела подтверждение своей страшной мысли.
-- Можно догадаться по его виду, что он помешался.
-- Правда, правда! Вот как: муж с ума сошел, обе дочери пропали. Один Бог знает, где они... Господи! Господи! Этого горя слишком много для бедной женщины! Господи, умилосердись! Господи!
Она упала к ногам мужа, которого в это время товарищи посадили на ступеньку фонтана. Синдик с тупой улыбкой смотрел на жену.
В церкви Невинных отворились двери, и оттуда вышел человек в фиолетовой одежде прелата. Со спокойной улыбкой он остановился и поднял руку, чтобы благословить народ.
-- Монсеньор коадъютор! -- пронесся по толпе ропот с выражением сочувствия, которое Гонди умел возбуждать в народе при своем появлении.
Глубокое молчание воцарилось на площади: народ увидел, что их любимый коадъютор хочет говорить.
-- Я услышал скорбную душу, призывающую пресвятое имя Господа! -- сказал коадъютор, водя глазами по всей толпе с торжественным величием. В душе он был счастлив, что в эту минуту под ногами его гранитный пьедестал, способствовавший ему при его маленьком росте.
-- А вот здесь бедная Мансо; у нее дочь пропала, а муж помешался, -- сказала жалобным голосом сострадательная женщина и указала на печальную группу.
-- Еще жертва несчастного времени! -- произнес Гонди с соболезнованием. -- Еще жертва! Но, возлюбленные дети священного стада, врученного моему попечительству, прижмите от меня надежду, что скоро наступит и для вас благоденствие!
Все с любопытством столпились перед крыльцом церкви. Слова мира с радостью принимаются и теми, кто наиболее жаждет войны.
-- Ваши справедливые жалобы скоро будут услышаны, дети доброго города, на который устремлены глаза целого мира! Августейшая королева-правительница, мать нашего короля, мудрости и благочестию которой мы обязаны за столь прекрасные надежды, решилась положить конец вашим бедствиям и уступить наконец, моим сердечным молениям.
-- Слушайте! Слушайте! -- раздавалось со всех сторон.
-- Ее величеству угодно даровать вам то, чего вы желаете, и господа члены парламента имеют дозволение представить свои предложения на ее всемилостивое благоусмотрение.
-- Так долой Мазарини! Не надо его!
-- Особы, которые заслужили народное нерасположение, будут в изгнании, истинные же друзья народа, ремесленники, торговцы, всегда жертвовавшие личными выгодами для пользы общественной, будут иметь наконец, свободный доступ к престолу, и советам их будут внимать.
-- А правосудие будет ли у нас? -- спросила Мансо, вдруг очутившаяся перед коадъютором.
-- Для всех и каждого, всегда и повсюду! -- отвечал коадъютор.
-- Не изгнания мне надо, я этим не удовольствуюсь! -- закричала она со свирепой энергией, окидывая сверкающими взорами толпу. -- Мне нужна казнь злодеев и изменников. Смерть Мазарини!
-- Довольно, дочь моя! -- произнес Гонди с кротким упреком: казалось, его священный слух был возмущен жестокими словами.
-- Довольно мы страдали под гнетом этого проклятого итальянца! Сам ад изрыгнул его из своей бездны для нашего несчастья! Я уверена, что это он сам или его люди украли у меня детей! Да, я давно уже стала замечать, что вокруг нас похаживают подозрительные люди; я опять видела Гондрена, который служит какой-то твари из мазариновских: все зло оттуда! Смерть тому, кто посылает бедствия на нашу голову! Так ли, эй вы, народ?
-- Так, так! -- единодушно кричали женщины, окружавшие ее.
-- Так пойдем же за ним в его дворец!
-- Остановитесь, дети мои! -- провозгласил Гонди.
-- Нет! Нет! -- закричала разъяренная мать, -- давно уже его укрывают от нашего гнева: нам надо его красную одежду поволочить по грязи, нам надо тело его изорвать в куски! Смерть ему! Смерть!
-- Смерть! Смерть ему! -- повторяла толпа, наэлектризованная потрясающими звуками и выразительными движениями львицы, у которой жестокий охотник отнял детей.
-- Остановитесь! -- закричал Гонди, в его голосе зазвучало столько могущественной энергии, что он восторжествовал над общим решением, принятым под влиянием торговки Мансо.
Все глаза снова обратились к нему.
-- Кардинал Мазарини выехал из Парижа.
-- О горе! -- заревела толпа в отчаянии от неудовлетворенной мести.
-- От имени короля кардинал был изгнан королевой-правительницей.
-- Да здравствует король! -- вырвалось у тех, кто был ближе и мог все слышать.
-- Монсеньор, -- послышалось в толпе, -- мы вас хотим кардиналом и первым министром на место Мазарини.
-- Я слуга его величества нашего короля и буду ждать его повелений, -- сказал коадъютор скромно.
-- Мазарини убежал, так вы и берите министерство! -- закричала женщина в толпе. -- Посмотрим, кто еще осмелится оспаривать у вас это право!
-- Вы наш отец, вы только сумеете управиться с Францией.
-- Дети мои, я сказал уже вам, что я слуга ее величества и должен только выполнять приказания королевы.
-- Идем, идем к королеве и будем ее просить, чтобы она сделала первым министром нашего монсеньора.
-- Непременно! Так и следует! -- восклицала толпа с единодушным, восторженным увлечением, ясно обличавшим искусство руководителей возмущения.
-- Нет, дети мои, лучше пойдем воздать ей нашу признательность за то, что она вняла голосу своего народа.
Ренэ, скрывшийся при начале этой сцены, вдруг прибежал и, расталкивая толпу, закричал:
-- Вас обманывают!
При звуках знакомого голоса очнулась бедная Мансо.
-- Говори же скорее, Мазарини еще в Париже? -- спросила она, не скрывая своих кровожадных намерений.
-- Нет, но король с королевой тоже покинули столицу!
-- Они бежали!
-- Этого не может быть! -- воскликнул коадъютор, побледнев.
-- Это уже совершилось, -- подтвердил Ренэ.
-- Но я поставил караульных около дворца и сам удостоверился...
-- Я только что от ворот конференции, -- возразил Ренэ. -- Добежал сюда за четверть часа, а дорогой встретил карету короля в сопровождении телохранителей королевы.
-- Они едут в Сен-Жермен!
-- Нет, они свернули направо, в Сен-Дени.
-- В Сен-Дени! -- воскликнул прелат. -- Туда собраны войска под командой Тюренна, который вчера ожидал только сигнала, чтобы вступить в Париж.
-- С Мазарини во главе! Вот побоище будет! -- сказала Мансо.
-- Они заморят нас голодом! -- подхватили носильщики.
-- Это измена, гнусная измена в ту минуту, когда монсеньор проповедовал о мире!
На площади началась страшная суматоха, раздались такие оглушительные крики, что если бы королева могла их слышать из Сен-Дени, она ужаснулась бы. В бесчисленных криках, раздававшихся со всех сторон, господствовало одно слово, грозное, страшное слово: мщение!
-- В Сен-Дени! -- кричала Мансо, потрясая большим ножом, который она подхватила с прилавка мясника. -- Ко мне, товарищи! Кто любит меня -- за мной!
-- В Сен-Дени! -- повторяли тысячи голосов.
-- Королева покинула свой народ -- война! -- провозглашала торговка, вне себя от жажды мести, охватившей ее душу и придавшей ее лицу геройское выражение, которое воспламеняет толпы, неодолимой силой увлекает к восстанию и мятежу.
Коадъютор опять взошел на верхние ступеньки и созерцал с мрачною радостью произведенное им зрелище.
"Дело идет на лад!" -- думал он, прижимая руку к честолюбивому сердцу, которое, казалось, хотело выскочить.
-- Но кто же нас поведет? Нам надо предводителя! -- закричали носильщики, увлекаемые матушкой Мансо, которую за болезнью синдика они, видимо, признавали своей старшиной.
-- Герцог Бофор! -- вот кто должен быть нашим предводителем! Не он ли внук нашего любезного короля Генриха? -- распоряжалась матушка Мансо.
-- Где он? Бежим за ним.
Толпа, бросившаяся на улицу Сен-Дени, вдруг остановилась и повернула на улицу Сент-Онорэ, внезапно в этой суматохе возвысился один голос:
-- Вот наш предводитель! -- закричал кто-то, покрывая оглушительный рев толпы.
Все глаза устремились на другой край площади, там открылось величественное и вместе с тем прекрасное зрелище.
Небольшой отряд амазонок выезжал на площадь; за ними следовало множество вельмож и слуг. Одна из амазонок, очаровательная блондинка, выехала вперед; на ней была одежда небесно-голубого цвета с белым шарфом вместо кушака; на голове пуховая шляпа, осеняемая голубыми и красными перьями. Словом, костюм этот был не без значения, потому что в нем соединялись цвета короля, Парижа и Орлеанского дома.
Прелестная амазонка была герцогиня Монпансье, внучка Генриха Четвертого.
-- Да здравствует принцесса! -- восклицали рыночные торговки. Дочь Гастона была для них олицетворением ненависти к Мазарини. Толпа угадывала это инстинктом, потому что принцесса никогда не выказывала публично своих чувств. Все припоминали, что Гастон Орлеанский, начиная от Шале и эшафотов, воздвигаемых Ришелье, был закоренелым врагом кардинала, первого министра, и что дочь пошла в отца.
-- Да здравствует принцесса! -- ревела толпа.
-- Провались она совсем! -- пробормотал коадъютор, уходя в церковь. -- Нужно же ей было торопиться!
Луиза Орлеанская посылала улыбки и поклоны на все стороны и самоуверенно направляла свою лошадь в самую толпу. Но временами легкое облако тревоги пробегало в ее голубых и ясных глазах; казалось, упоительное торжество омрачалось ее мыслями:
"Где ты? Где ты, мой возлюбленный Франсоа? -- думала она. -- Достанет ли у слабой женщины мужества занять твое место?"