I.

Ферминъ Монтенегро поспѣшно вошелъ въ контору фирмы Дюпонъ, первой виноторговли въ Хересѣ, извѣстной во всей Испаніи. "Торговый Домъ Братьевъ Дюпонъ" славился знаменитымь виномъ марчамала и изготовлялъ коньякъ, достопиства коего расхваливаются на четвертой страницѣ газетъ, на разноцвѣтныхъ плакатахъ желѣзнодорожныхъ станцій, на стѣнахъ старыхъ домовъ и даже на донышкахъ графиновъ въ кафе.

Былъ понедѣльникъ, и молодой человѣкъ опоздалъ въ контору на цѣлый часъ. Товарищи его едва подняли головы отъ бумагъ, точно боясь жестомъ или словомъ сдѣлаться соучастникомъ этой неслыханной неаккуратности. Ферминъ тревожно окинулъ взглядомъ обширное помѣщеніе конторы и заглянулъ въ сосѣдній пустой кабинетъ, гдѣ посрединѣ возвышалось величественное бюро изъ блестящаго американскаго дерева. "Хозяина" еще не было. И молодой человѣкъ, нѣсколько успокоенный, сѣлъ къ своему столу и началъ разбирать бумаги, подготовляясь къ работѣ.

Въ это утро онъ находилъ въ конторѣ что то новое, необычное, точно входилъ въ нее впервые, точно здѣсь не прошло пятнадцати лѣтъ его жизни, съ тѣхъ поръ, какъ его приняли на должность "курьера" для отправки писемъ на почту и исполненія разныхъ порученій, при жизни дона Пабло, второго Дюпона въ династіи, творца знаменитаго коньяка, "открывшаго новые горизонты въ торговлѣ бодегъ", по высокопарному выраженію объявленій фирмы, говорившихъ о немъ, какъ о завоевателѣ, -- отца теперешнихъ "Братъевъ Дюпонъ", властителей промышленнаго государства, основаннаго трудами и удачей трехъ поколѣній.

Ферминъ не видѣлъ ничего новаго въ этой бѣлой залѣ, холодной и яркой, съ мраморнымъ поломъ, блестящими стѣнами, огромными матовыми окнами почти до потолка, придававшими наружному свѣту молочную мягкость. Шкапы, столы и конторки темнаго дерева вносили единственный темный тонъ въ эту нагонявшую холодъ обстановку. Около столовъ, стѣнные календари пестрѣли хромолитографіями крупныхъ изображеній святыхъ и мадоннъ. Нѣкоторые служащіе, чтобы подслужиться къ хозяину, прибили къ своимъ столамъ, рядомъ съ англійскими альманахами съ современными рисунками, снимки чудотворныхъ иконъ, съ напечатанной внизу молитвой и спискомъ индульгенцій. Большіе часы въ глубинѣ залы, нарушавшіе тишину своимъ тиканьемъ, изображали готическій храмъ, украшенный мистическими зубцами и средневѣковыми стрѣльчатыми фигурами, напоминая вызолоченный соборъ ювелирной работы.

Эта то полурелигіозная обстановка въ конторѣ винъ и коньяку и поразила нѣсколько Фермина, хотя онъ видѣлъ ее уже много лѣтъ. Онъ находился еще всецѣло подъ впечатлѣніями вчерашняго дня. Онъ пробылъ до поздней ночи съ дономъ Фернандомъ Сальватьеррой, вернувшимся въ Хересъ послѣ восьмилѣтняго заключенія на сѣверѣ Испаніи. Знаменитый революціонеръ возвращался на родину скромно, безъ всякаго шума, какъ будто провелъ истекшіе годы въ пріятномъ путешествіи.

Ферминъ встрѣтилъ его почти такимъ же, какимъ видѣхъ въ послѣдній разъ передъ своей поѣздкой въ Лондонъ, для усовершенствованія въ англійскомъ языкѣ. Это былъ тотъ же донъ Фернандо, котораго онъ зналъ въ дѣтствѣ; тотъ же отеческій и мягкій голосъ, та же добродушная улыбка и тѣ же свѣтлые и ясные глаза, слезящіеся отъ слабости, сверкали сквозь голубоватые очки. Отъ тюремныхъ лишеній побѣлѣли нѣсколько рыжіе волосы на вискахъ и рѣдкая борода, но свѣтлое юношеское выраженіе все еще оживляло лицо.

Это былъ человѣкъ святой жизни, что признавали даже его противники. Родись онъ двумя вѣками ранѣе, онъ былъ бы нищенствующимъ монахомъ, скорбѣлъ бы о чужихъ страданіяхъ и, можетъ быть, впослѣдствіи образъ его стоялъ бы на алтаряхъ. Но въ періодъ соціальной борьбы онъ сталъ революціонеромъ. Его трогалъ плачь ребенка, онъ всегда былъ готовъ помочь обездоленнымъ, и, тѣмъ не менѣе, имя его смущало и устрашало богатыхъ. Достаточно было ему появиться на нѣсколько недѣль въ Андалузіи, и власти мгновенно приходили въ смятеніе и начинали сосредоточивать военную силу. Онъ переходилъ съ мѣста на мѣсто, какъ Агасферъ революціи, неспособный дѣлать зло для зла, ненавидя насиліе, но проповѣдуя его, какъ единственное средство спасенія.

Ферминъ помнилъ его послѣднее приключеніе. Онъ находился въ Лондонѣ, когда прочелъ о взятіи Сальватьерры и приговорѣ надъ нимъ. Онъ появился въ окрестностяхъ Xepeca, когда сельскіе рабочіе только что начали одну изъ своихъ стачекъ.

Присутствіе среди мятежниковъ было единственнымъ его преступленіемъ. Его схватили, и на допросѣ у военнаго судьи онъ отказался принести присягу. Подозрѣнія въ подстрекательствѣ къ стачкѣ и неслыханное безвѣріе оказались достаточными, чтобы запрятать его въ тюрьму.

Въ тюрьмѣ поведеніе его поражало всѣхъ. Занимаясь изъ любви къ наукѣ медициной, онъ ухаживалъ за заключенными, отдавая имъ свой обѣдъ и свои вещи. Онъ ходилъ оборванный, почти раздѣтый; все, что ему посылали андалузскіе друзья, немедленно переходило въ руки самыхъ несчастныхъ. Тюремщики, видя въ немъ бывшаго депутата, знаменитаго агитатора, въ періодъ республики отказавшагося отъ министерскаго поста, звали его донъ Фернандо, съ инстинктивнымъ почтеніемъ.

-- Зовите меня просто Фернандо, -- говорилъ онъ скромно.-- Говорите мнѣ ты, какъ я говорю вамъ. Мы всѣ, вѣдь, только люди.

Прибывъ въ Хересъ, послѣ нѣсколькихъ дней пребыванія въ Мадридѣ среди журналистовъ и старыхъ товарищей по политической карьерѣ, добившихся для него прощенья, не обращая вниманія на его отказъ принять его, Сальватьерра отправился розыскивать оставшихся ему вѣрными друзей. Воскресенье онъ провелъ въ маленькомъ виноградникѣ около Xepeca, принадлежащемъ одному коммиссіонеру по торговлѣ винами, бывшему собрату по оружію во времена революціи. Всѣ почитатели сбѣжались, узнавъ о возвращеніи донъ Фернандо. Пришли старые винодѣлы, служившіе въ бодегахъ мальчиками, ходившіе подъ командой Сальватьерры по крутизнамъ пустынныхъ горъ, сражаясь за федеративную республику; молодые поденщики, обожавшіе дона Фернандо второй эпохи, когда онъ говорилъ о раздѣлѣ земель и о раздражающихъ нелѣпостяхъ частной собственности.

Ферминъ тоже пошелъ повидаться съ учителемъ. Онъ вспоминалъ свои дѣтскіе годы, почтеніе, съ какимъ слушалъ этого человѣка, передъ которымъ благоговѣлъ его отецъ, и который подолгу живалъ въ ихъ домѣ; съ благодарностью вспоминалъ онъ терпѣніе, съ какимъ Сальватьерра училъ его читать и писать, какъ давалъ ему первые уроки англійскаго языка, внушалъ благородныя стремленія его душѣ, ту любовь къ человѣчеству, которой пламенѣлъ самъ.

Увидя его послѣ долгаго заключенія, донъ Фернандо пожалъ ему руку, безъ малѣйшаго волненія, какъ будто они недавно видѣлись, спросилъ о его сестрѣ и отцѣ, мягкимъ голосомъ и съ спокойнымъ выраженіемъ лица. Это былъ все тотъ же человѣкъ, равнодушный къ себѣ и волнующійся чужими страданіями.

Кучка друзей Сальватьерры оставалась весь день и большую часть вечера въ маленькомъ домикѣ среди виноградника. Хозяинъ, гордый и восхищенный посѣщеніемъ великаго человѣка, сумѣлъ угостить компанію. Золотистые графины дюжинами путешествовали по столу, покрытому тарелками съ оливками, ломтями ветчины и другими припасами, служащими предлогомъ для выпивки. И за разговорами всѣ пили много, съ невоздержностью, характерной для этой мѣстности. Къ вечеру у многихъ кружилась голова: одинъ Сальватъерра былъ невозмутимъ. Онъ пилъ воду, а по части ѣды ограничился кускомъ хлѣба и сыра. Это все, что онъ ѣлъ два раза въ день со времени выхода изъ тюрьмы, и друзья его должны были съ этимъ примириться. За тридцать сантимовъ онъ имѣлъ все необходимое. Онъ рѣшилъ, что, пока длится соціальное неустройство, и мильоны его ближнихъ медленно гибнутъ отъ недостатка питанія, онъ не имѣетъ права на большее.

О, неравенство! Сальватьерра вспыхивалъ, утрачивалъ свое добродушіе при мысли о соціальныхъ несправедливостяхъ. Сотни тысячъ существъ ежегодно умираютъ съ голода. Общество дѣлаетъ видъ, что не знаетъ этого, потому что они не падаютъ сразу на улицахъ, какъ бродячія собаки, а умираютъ въ больницахъ, въ лачугахъ, жертвами различныхъ болѣзней, но въ сущности отъ голода! Все голодъ! И подумать, что въ мірѣ достаточно жизненныхъ припасовъ для всѣхъ! Проклятый строй, допускающій подобныя преступленія!..

И Сальватьерра, среди почтительнаго молчанія друзей, восхвалялъ будущее революціонное, коммунистическое общество, великодушную мечту, когда людей ожидаетъ матеріальное блаженство и душевный миръ. Бѣдствія настоящаго -- результатъ неравенства. Даже болѣзни -- результатъ того же. Въ будущемъ человѣкъ будетъ умирать только отъ порчи своей жизненной машины, не зная страданій. Монтенегро, слушая учителя, вспомнилъ одинъ эпизодъ изъ своей юности, одинъ изъ знаменитѣйшихъ парадоксовъ дона Фернандо передъ тѣмъ, какъ онъ попалъ въ тюрьму, до поѣздки Фермина въ Лондонъ.

Сальватьерра говорилъ на митингѣ, разъясняя рабочимъ организацію будущаго общества. Не будетъ больше угнетателей и обманщиковъ! Всѣ сословія и профессіи исчезнутъ. Не будетъ священниковъ, солдатъ, политиковъ, адвокатовъ...

-- А врачей?-- спросилъ голосъ изъ глубины зала.

-- И врачей тоже, -- подтвердилъ Сальватьерра, съ своимъ холоднымъ спокойствіемъ.

Поднялся ропотъ удивленія и недовѣрія, и публика поклонявшаяся ему, уже готова была поднятъ его на смѣхъ.

-- И врачей тоже, потому что въ тотъ день, когда восторжествуетъ соціальная революція, исчезнутъ всѣ болѣзни.

И, предупреждая взрывъ недовѣрчиваго смѣха, онъ поспѣшилъ прибавить:

-- Болѣзни прекратятся, потому что тѣ, что существуютъ нынѣ, происходятъ отъ богатства; люди или ѣдятъ больше, чѣмъ нужно, или же ѣдятъ меньше, чѣмъ требуется для поддержанія жизни. Новое общество, равномѣрно распредѣливъ средства существованія, уравновѣситъ жизнь, и болѣзни исчезнутъ.

И революціонеръ вкладывалъ столько убѣжденности, столько вѣры въ эти слова; что такіе парадоксы заставляли молчать и принимались вѣрующими съ благоговѣніемъ. Такъ нѣкогда безхитростныя средневѣковыя толпы слушали вдохновеннаго апостола, возвѣщавшаго имъ царство Божіе на землѣ.

Соратники дона Фернандо вспоминали героическій періодъ своей жизни, походы въ горы, каждый преувеличивая свои подвиги и лишенія, съ пылкостью южнаго воображенія, а бывшій вождь улыбался, точно слушалъ разсказы о дѣтскихъ играхъ. То была романтическая эпоха его жизни. Борьба за формы правленія!.. Въ мірѣ было нѣчто большее. И Сальватьерра вспоминалъ свое разочарованіе въ короткій періодъ республики 73 года, которая ничего не могла сдѣлать и ни къ чему не привела. Товарищи его по парламенту каждую недѣлю опрокидывали одно правительство и создавали другое, чтобы чѣмъ нибудь заняться. Они хотѣли сдѣлать его министромъ. Онъ -- министръ?! Зачѣмъ? Развѣ затѣмъ, чтобы помѣшать бѣднякамъ Мадрида спать въ бурныя зимнія ночи въ подворотняхъ или подъ сводами конюшенъ, тогда какъ на Кастильскомъ бульварѣ стоятъ огромныя пустыя палаты богачей, бѣжавшихъ въ Парижъ къ Бурбонамъ, чтобы работать надъ ихъ возстановленіемъ на тронѣ. Но такая министерская программа не понравилась никому.

Потомъ друзья вспомнили о заговорахъ въ Кадиксѣ, о возмущеніи эскадры, и заговорили о матери Сальватьерры... Мать! Глаза революціонера стали влажны и сверкнули за голубоватыми очками. Его добродушное и улыбающееся лицо омрачилось горькимъ выраженіемъ. Мать была его единственной семьей, она умерла, пока онъ сидѣлъ въ тюрьмѣ. Всѣ привыкли слышать, какъ онъ съ дѣтскимъ простодушіемъ говорилъ объ этой доброй старушкѣ, у которой не находилось слова упрека за его безстрашіе, которая мирилась съ его филантропической щедростью, когда онъ приходилъ домой почти раздѣтый, если встрѣчалъ товарища, не имѣющаго платья.

"Подождите, я скажу матери, и тогда я вашъ", говорилъ онъ за нѣсколько часовъ передъ какой-нибудь революціонной попыткой, словно это была его единственная личная предосторожность. И мать не протестовала, когда въ этихъ предпріятіяхъ таяли скромныя средства семьи, и сопровождала его въ Цеуту, когда ему замѣнили смертную казнь пожизненнымъ заключеніемъ. Всегда бодрая, она не позволяла себѣ ни малѣйшаго упрека, понимая, что жизнь ея сына неминуемо должна быть таковой; она не желала докучать ему непрошенными совѣтами, гордая тѣмъ, что ея Фернандо увлекаетъ людей силой идеаловъ и поражаетъ враговъ своей добродѣтелью и безкорыстіемъ. Мать! Всю нѣжность холостяка, мужчины, который изъ-за страстной любви къ человѣчеству не имѣлъ времени взглянутъ на женщину, Сальватьерра сосредоточилъ на своей мужественной старушкѣ. И вотъ онъ никогда уже не увидитъ матери! Не увидитъ той, которая обнимала его съ материнской лаской, какъ бы видя въ немъ вѣчнаго ребенка!

Онъ хотѣлъ поѣхать въ Кадиксъ, посмотрѣть на ея могилу, на слой земли, на вѣки отдѣлившій его отъ матери. Въ голосѣ и взглядѣ его было нѣчто безнадежное: грусть объ утратѣ вѣры въ утѣшительный призракъ загробной жизни, увѣренность въ томъ, что за смертью скрыта вѣчная ночь небытія.

Тоска одиночества заставляла его съ новой силой увлекаться мятежными мечтами. Онъ рѣшилъ посвятить весь остатокъ жизни борьбѣ за идеалы. Второй разъ его выпускаютъ изъ тюрьмы, и онъ будетъ возвращаться въ нее, сколько людямъ будетъ угодно. Пока онъ держится на ногахъ, онъ будетъ бороться противъ соціальной несправедливости.

Послѣднія слова Сальватьерры, отрицаніе всего существующаго, война противъ частной собственности, противъ Бога, прикрывающаго всѣ несправедливости въ мірѣ, еще звенѣли въ ушахъ Фермина Монтенегро, когда, на слѣдующее утро, онъ занялъ свое мѣсто въ конторѣ фирмы Дюпонъ. Рѣзкая разница между почти монастырской обстановкой конторы, съ молчаливыми писцами, склонившимися рядомъ съ изображеніями святыхъ, и окружавшей Сальватьерру группой ветерановъ романической революціи и юношей, борющихся за хлѣбъ, смущала молодого Монтенегро.

Онъ давно зналъ всѣхъ своихъ товарищей по службѣ, ихъ покорность передъ властнымъ характеромъ дона Пабло Дюпомъ, главы дома. Онъ быть единственный служащій, позволявшій себѣ нѣкоторую независимость, безъ сомнѣнія, вслѣдствіе расположенія, которое семья хозяина питала къ его семьѣ. Двоихъ служащихъ иностранцевъ, одного француза, другого шведа, терпѣли ради иностранной корреспонденціи, но донъ Пабло относился къ нимъ холодно, къ одному -- за недостатокъ религіозности, къ другому -- за то, что онъ былъ лютеранинъ. Остальные служащіе, испанцы, все-цѣло подчинились волѣ патрона, менѣе заботясь о дѣлахъ въ конторѣ, чѣмъ о присутствій на всѣхъ религіозныхъ церемоніяхъ, устраиваемыхъ дономъ Пабло въ церкви Отцовъ Іезуитовъ.

Монтенегро боялся, что хозяину уже извѣстно, гдѣ онъ провелъ воскресенье. Онъ зналъ обычаи дома: служащіе шпіонили, чтобы снискать расположеніе хозяина. Онъ нѣсколько разъ замѣтилъ, что донъ Рамонъ, начальникъ конторы и завѣдующій публикаціями, посматриваетъ на него съ нѣкоторымъ изумленіемъ. Должно бытъ, онъ слышалъ о собраніи; но его Ферминъ не боялся. Онъ зналъ его прошлое: молодость онъ провелъ въ низахъ Мадридскаго журнальнаго міра, въ борьбѣ противъ существующаго строя, не пріобрѣтя ни корки хлѣба на старость, пока, утомленный борьбой, гонимый голодомъ, удручаемый пессимизмомъ неудачника и нищетой, не укрылся въ конторѣ Дюпонъ и не сталъ редактировать оригинальныя объявленія и пышные каталоги, популяризирующіе продукты фирмы. Благодаря объявленіямъ и видимой религіозности, донъ Рамонъ сдѣлался довѣреннымъ лицомъ старшаго Дюпона; но Монтенегро не боялся его, зная, что вѣрованія прошлаго еще продолжаютъ жить въ немъ.

Болѣе получаса молодой человѣкъ разбиралъ свои бумаги, не переставая изрѣдка поглядывать въ сосѣдній, все еще пустой кабинетъ. Какъ бы желая отдалить моментъ встрѣчи съ хозяиномъ, онъ нашелъ предлогъ выйти изъ конторы и взялъ карту Англіи.

-- Куда ты?-- спросилъ донъ Рамонъ.

-- Въ складъ винъ. Нужно объяснить заказъ.

Выйдя изъ конторы, онъ углубился въ бодеги, составлявшія почти цѣлый городъ, съ волнующимся населеніемъ винодѣловъ, носильщиковъ и бочаровъ, работавшихъ на эспланадахъ, на открытомъ воздухѣ, или въ крытыхъ галлереяхъ, среди рядовъ бочекъ.

Винные склады Дюпонъ занимали цѣлый кварталъ Xepeca. Тутъ громоздились строенія, покрывавшія склоны холма, гдѣ виднѣлись высокія деревья большого сада. Всѣ Ддпоны прибавляли новыя постройки къ старой бодегѣ, по мѣрѣ того, какъ расширялись торговые обороты. Первоначальный скромный амбаръ превратился, за три поколѣнія, въ промышленный городокъ, безъ дыма, безъ шума, мирный и улыбающійся, съ сверкающими бѣлизной стѣнами и растущими между рядами боченковъ на эспланадахъ цвѣтами.

Ферминъ прошелъ мимо двери такъ называемой Скиніи, овальнаго павильона съ стеклянной крышей, рядомъ со зданіемъ, въ которомъ находилась канцелярія и экспедиціонная контора. Въ Скиніи хранился первоклассный товаръ фирмы. Передъ нимъ мелькнулъ рядъ бочекъ, съ красующимися на выпуклой части ихъ названіями знаменитыхъ винъ, предназначавшихся исключительно для разлитія въ бутылки; винъ, сверкавшихъ всѣми тонами золота, отъ красноватаго солнечнаго луча до блѣднаго и бархатистаго отлива старинныхъ драгоцѣнностей; сладостно-огненныхъ напитковъ, которые, заключенные въ стеклянныя темницы, распространялись по туманной Англіи или подъ норвежскимь небомъ, пламенѣющимъ заревомъ сѣвернаго сіянія. Въ глубинѣ павильона, противъ дверей, стояли гиганты этого безмолвнаго и неподвижнаго собранія: Двѣнадцать Апостоловъ, -- огромныя бочки изъ точенаго и блестящаго дуба, похожія на роскошную мебель, и среди нихъ Христосъ, бочка съ дубовыми кранами, украшенными рѣзьбой въ видѣ виноградныхъ вѣтвей и гроздій, напоминающими вакхическій барельефъ аѳинскаго художника. Въ утробѣ ея спало цѣлое море вина, тридцать три бурдюка, по счетамъ фирмы, и неподвижный гигантъ, казалось, гордился своей кровью, достаточной, чтобы лишить разсудка цѣлый народъ. Въ центрѣ Скин і и, на кругломъ столѣ стояли бутылки всѣхъ сортовъ вина, продаваемаго фирмой, начиная съ почти баснословнаго, столѣтняго нектара, по тридцати франковъ за бутылку, подаваемаго на шумныхъ пирахъ эрцгерцоговъ, великихъ князей и знаменитыхъ кокотокъ, и до популярнаго хереса, грустно старѣющаго на полкахъ гастрономическихъ магазиновъ и подкрѣпляющаго бѣдняка во время болѣзни.

Ферминъ заглянулъ внутрь Скин і и. Никого. Неподвижныя бочки, словно взбухшія отъ наполняющей ихъ пламенной крови, грубо измазанныя марками и ярлыками, казались старинными идолами, застывшими въ неземномъ спокойствіи. Золотой солнечный дождь, просѣиваясь сквозь стекла крыши, образовалъ вокругъ нихъ ореолъ прозрачнаго свѣта. Полированный и матовый красный дубъ точно смѣялся дрожащими красками солнечныхъ пятенъ.

Монтенегро пошелъ дальше. Бодеги Дюпоновъ образовали лѣстницу у строеній. Между ними тянулись эспланады, и рабочіе выкатывали на нихъ бочки рядами на солнце. Это было дешевое вино, обыкновенный хересъ, который для скорости подвергался дѣйствію солнечнаго жара. Ферминъ подумалъ, сколько времени и труда нужно для приготовленія хорошаго хереса. Требовалось десять лѣтъ, чтобы создать это знаменитое вино, оно должно было сильно перебродить десять разъ, чтобы пріобрѣсти лѣсной букетъ и легкій привкусъ орѣха, отличающій его отъ всѣхъ прочихъ винъ. Но въ силу коммерческой конкуренціи, желаніе производить дешево, хотя бы и плохо, заставляло ускорять процессъ броженія вина и его выставляли на солнце.

Идя по извилистымъ дорожкамъ, образованнымъ рядами бочекъ, Монтенегро пришелъ къ бодегѣ Гигантовъ, главному складу фирмы, огромному хранилищу винограднаго сока, гдѣ вино окончательно получало вкусъ и цвѣтъ. Вплоть до высокой крыши поднимались выкрашенные въ красную краску конусы, съ черными обручами; деревянныя громады, похожія на старинныя осадныя башни, гиганты, по имени которыхъ назывался весь отдѣлъ, заключавшіе въ себѣ каждый болѣе семидесяти тысячъ литровъ. Паровые насосы переливали жидкость, смѣшивая ее. Гутаперчевые рукава переходили отъ одного гиганта къ другому, какъ жадныя щупальца, высасывающія ихъ жизненную эссенцію. Содержимое одной изъ этихъ башенъ могло въ минуту затопить смертоносной волной весь магазинъ, задушивъ людей, разговаривавшихъ у подножія конусовъ. Рабочіе поклонились Монтенегро, и онъ, черезъ боковую дверь бодеги Гигантовъ, прошелъ въ отдѣленіе грузовъ, гдѣ находились вина безъ марки для поддѣлки всѣхъ сортовъ.

Это было величественное зданіе со сводомъ, поддерживаемымъ двумя рядами столбовъ. Возлѣ нихъ тянулись бочки, поставленныя въ три этажа, образуя улицы.

Донъ Рамонъ, начальникъ канцеляріи, вспоминая свои прежнія привязанности, сравнивалъ отдѣленіе грузовъ съ палитрой художника. Вина были отдѣльными красками, но приходилъ техникъ, на обязанности коего лежало составленіе разныхъ комбинацій, и, взявъ немножко оттуда, немножко отсюда, создавалъ мадеру, портвейнъ, марсалу, всѣ вина въ мірѣ, поддѣланныя сообразно съ требованіями покупателя.

Эта частъ бодеги Дюпоновъ была посвящена промышленному обману. Потребности современной торговли вынуждали монополистовъ одного изъ лучшихъ винъ міра прибѣгать къ этимъ ухищреніямъ и комбинаціямъ, которыя, вмѣстѣ съ коньякомъ, являлись главнымъ предметомъ вывоза фирмы. Въ глубинѣ бодеги грузовъ находилась комната референцій, "библіотека фирмы", какъ говорилъ Монтенегро. На многочисленныхъ полкахъ со стеклянными дверцами стояли плотными шеренгами тысячи бутылочекъ, тщательно закупоренныхъ, каждая съ этикеткой, на которой отмѣчалось число. Это собраніе бутылочекъ было какъ бы исторіей торговыхъ спекуляцій фирмы. Въ каждой бутылочкѣ сохранялся образчикъ отправленнаго заказа, а на ярлыкѣ значилась запись напитка, приготовленнаго сообразно съ желаніемъ потребителя. Чтобы возобновить заказъ, кліенту нужно было только напомнитъ число, и напитокъ изготовлялся снова.

Отдѣленіе грузовъ заключало четыре тысячи бурдюковъ разныхъ винъ для смѣси. Въ темной комнатѣ, освѣщаемой единственнымъ оконцемъ съ краснымъ стекломъ, находилась камера-обскура. При этомъ красномъ свѣтѣ техникъ изслѣдовалъ рюмку вина изъ каждой свѣжей бочки. По ордерамъ, присланнымъ изъ конторы, онъ составлялъ новое вино изъ различныхъ сортовъ и затѣмъ отмѣчалъ мѣломъ на днѣ бочки количество кувшиновъ, которое требовалось взять изъ каждой бочки, чтобы составить смѣсь. Рабочіе, плотные ребята, безъ пиджаковъ, съ засученными рукавами, въ широкихъ черныхъ шерстяныхъ поясахъ, переходили съ мѣста на мѣсто съ металлическими кувшинами, переливая вина для смѣси въ новую бочку, готовящуюся къ отправкѣ.

Монтенегро съ дѣтства зналъ техника изъ отдѣленія грузовъ. Это быть самый старый изъ служащихъ. Мальчикомъ онъ, должно быть, еще засталъ перваго Дюпона, основателя учрежденія. Второй обращался съ нимъ какъ съ товарищемъ, а младшаго Дюнона, теперешняго патрона, онъ нянчилъ когда-то на рукахъ, и чувство отцовской довѣрчивости смѣшивалось у него со страхомъ, который донъ Пабло внушалъ своимъ властнымъ характеромъ хозяина старой школы.

Это былъ старикъ, котораго, казалось, раздуло отъ обстановки бодеги. Его морщинистая кожа лоснилась отъ вѣчной влажности какъ будто вино, улетучиваясь, проникало во всѣ его поры и сочилось съ кончика его усовъ, въ видѣ пота.

Отъ постояннаго одиночества въ своемъ отдѣленіи, отъ долгаго пребыванія въ камерѣ-обскурѣ, онъ испытывалъ неодолимую потребность говорить, когда приходилъ кто-нибудь изъ конторы, особенно Монтенегро, который, подобно ему, тоже могъ считаться членомъ дома.

-- А отецъ?-- спросилъ онъ Фермина.-- Все на виноградникѣ, а? Тамъ лучше, чѣмъ въ этой сырой пещерѣ. Ужъ, навѣрное, онъ проживетъ дольше меня.

И взглянувъ на бумажку, принесенную Монтенегро, сдѣлалъ пренебрежительную гримасу.

-- Еще заказикъ!-- воскликнулъ онъ насмѣшливо.-- Составитъ вино для отправки! Недурно идутъ дѣла, благослови Господи! Прежде мы были первой фирмой въ мірѣ, единственной, благодаря нашимъ винамъ и нашимъ мѣстнымъ обычаямъ. А теперь фабрикуемъ мѣшанину, заграничныя вина, мадеру, портвейнъ, марсалу, или поддѣлываемъ свое вино подъ малагу. И для этого-то Господь создаетъ чудную влагу хереса, даетъ силу нашимъ лозамъ! Чтобы мы отрекались отъ нашего собственнаго имени! Ей Богу, у меня является желаніе, чтобы филоксера положила конецъ всему, и мнѣ не приходилось-бы больше поддерживать эти фальсификаціи и обманы.

Монтенегро зналъ слабость старика. Всякій разъ, какъ ему представляли ордера по отправкѣ, онъ разражался проклятіями противъ упадка винъ Хepeca.

-- Ты не засталъ хорошихъ временъ, Ферминилъо, -- продолжалъ онъ, -- поэтому и принимаешь вещи съ такой невозмутимостью. Ты изъ теперешнихъ, изъ тѣхъ, кто думаетъ, что дѣла идутъ хорошо, потому что мы продаемъ много коньяку, какъ любая фирма этихъ иностранныхъ государствъ, гдѣ виноградники производятъ одно свинство разъ Богъ не далъ имъ ничего изъ того, что имѣется въ Хересѣ. Скажи мнѣ, ты вотъ изъѣздилъ міръ, -- гдѣ ты видѣлъ нашъ виноградъ Паломино, или Видуэньо, или Мантуа де-Пила, или Каньскаго, или Перруно, или Педро Хименесъ? Гдѣ ты его увидишь! Онъ растетъ только въ этой странѣ, это даръ Божій... И съ такимъ-то богатствомъ мы фабрикуемъ коньякъ и поддѣльныя вина, потому что хересъ, настоящій хересъ, будто бы уже вышелъ изъ моды, по словамъ этихъ господъ иностранцевъ! Бодеги прекращаются. Это распивочныя, лавки, что хочешь, только не то, чѣмъ онѣ были раньше и -- ну, да! мнѣ хочется улетѣть куда-нибудь и не возвращаться, когда мнѣ даютъ такія бумажонки, съ просьбой сдѣлать еще какую-нибудь поддѣлку.

Старикъ возмущался, слушая возраженія Фермина.

-- Таковы требованія современной торговли, сеньоръ Виценто; измѣнились дѣла и вкусы публики.

-- Такъ пустъ не пьютъ, дубье! пусть оставятъ насъ въ покоѣ, не требуя, чтобы мы портили наши вина; мы оставимъ ихъ въ магазинахъ, чтобъ они мирно состарились, и я увѣренъ, что когда-нибудь намъ воздадутъ должное и на колѣняхъ приползутъ искать его. Все измѣнилось. Англія несомнѣнно разлагается. Тебѣ незачѣмъ говорить мнѣ это; я и такъ достаточно вижу здѣсь, принимая посѣтителей. Прежде въ бодегу пріѣзжало меньше англичанъ; но это были порядочные люди, лорды и леди, по крайней мѣрѣ. Пріятно было видѣть, какъ они угощались! Рюмочку отсюда, чтобы сдѣлать заказъ, рюмочку оттуда для сравненія, и переходили такъ по всей бодегѣ, серьезные, какъ священнослужители, пока при выходѣ не приходилось нагружать ихъ въ коляску, чтобы отправлять въ гостиницу. Они умѣли пробовать и отличать хорошее. А нынче, когда въ Кадиксъ приходитъ пароходъ съ англичанами, они вваливаются цѣлымъ стадомъ, съ гидомъ во главѣ, пробуютъ все, потому что можно задаромъ, и, если покупаютъ, то довольствуются бутылкой пезеты въ три. Они не умѣютъ даже напиться съ благородствомъ: орутъ, устраиваютъ драки, и пишутъ по улицамъ мыслете на потѣху мальчишкамъ. Я думалъ раньше, что всѣ англичане богаты, а выходитъ, что эти, путешествующіе стадами, Богъ вѣсть что: сапожники или лондонскіе лавочники, отправляющіеся подышать воздухомъ на годичныя сбереженія... Такъ вотъ и идутъ дѣла.

Монтенегро улыбался, слушая несвязныя сѣтованія старика.

-- Кромѣ того, -- продолжалъ донъ Виценто, -- въ Англіи, все равно, что и у насъ, исчезаютъ старинные обычаи. Многіе англичане пьютъ только воду и, какъ мнѣ говорили, уже не принято, чтобы послѣ обѣда дамы уходили поболтать въ гостиную, а мужчины оставались пить, пока лакеи не вытащатъ ихъ изъ подъ стола. Имъ ужъ не нужно на ночь вмѣсто ночного колпака, пары бутылокъ хереса, стоившаго добрую пригоршню шиллинговъ. Тѣ, что теперь напиваются, чтобы показать, что и они господа, употребляютъ такъ называемые крѣпкіе напитки -- развѣ не правда, ты, вѣдь, былъ тамъ?-- мерзость, которая стоитъ дешево, и которую можно пить безъ конца, раньше чѣмъ захмелѣешь: виски съ содой и другія отвратительныя смѣси. Пошлость заѣдаетъ ихъ. Они уже не спрашиваютъ Xerrez, когда пріѣзжаютъ сюда и получаютъ его даромъ. Хересъ умѣютъ цѣнить только мѣстные люди; скоро только мы и будемъ его покупать. Они напиваются дешевкой, да таковы же и ихъ подвиги. Въ Трансваалѣ ихъ, вѣдь, почти ощипали. Въ одинъ прекрасный день ихъ расколотятъ на морѣ, со всей ихъ храбростью. Они въ упадкѣ; они ужъ не то, что были въ тѣ времена, когда торговый домъ Дюпонъ былъ не многимъ больше сарая, но посылалъ свои бутылки, и даже бочки сеньору Питту, сеньору Нельсону, самому Велингтону и другимъ господамъ, имена которыхъ значатся на самыхъ старинныхъ сортахъ главной бодеги.

Монтенегро продолжалъ смѣяться, слушая эти жалобы.

-- Смѣйся, голубчикъ, смѣйся! Всѣ вы одинаковы: не знали хорошаго и удивляетесь, что старики находятъ настоящее такимъ дурнымъ. Знаешь, почемъ прежде платили за бурдюкъ въ тридцать одинъ арробъ {Мѣра въ 25 ф. вѣсомъ.}? Доходило до 230 пезетъ; а нынче, въ иные года, его продавали по 21 пезетѣ. Спроси своего отца, который, хотя и моложе меня, зналъ все же золотыя времена. Деньги были тогда въ хересѣ. Были помѣщики, жившіе въ шалашахъ, какъ нищіе, а когда приходилось платить по счету, они вытаскивали мѣшокъ, который держали подъ столомъ, какъ мѣшокъ съ картофелемъ, и -- загребай деньги горстями! Рабочіе на виноградникахъ получали отъ тридцати до сорока реаловъ въ день и позволяли себѣ роскошь пріѣзжать на срѣзку въ полуколясочкѣ и въ лакированныхъ башмакахъ. Никакихъ газетъ, ни праздной болтовни митинговъ. Гдѣ собирался народъ, сейчасъ же звенѣла гитара, и всѣ сегидильи отплясывались такъ, что самому Богу становилось завидно... Еслибъ тогда появился Фернандо Сальватьерра, дружокъ твоего отца, со всѣми этими исторіями о богатыхъ и бѣдныхъ, о раздѣлѣ земель и революціяхъ, они предложили бы ему рюмочку и сказали бы: "Садитесь-ка въ нашъ кружокъ, ваша милость, пейте, пойте, потанцуйте съ дѣвушками, если угодно, и не портите себѣ крови, думая о нашей жизни, которая вовсе уже же такъ плоха"... Но англичане почти перестали пить, денегъ не стало въ Хересѣ, и такъ, проклятыя, прячутся, что ихъ никто не видитъ. Рабочіе на виноградникахъ получаютъ десять реаловъ и ходятъ съ кислыми лицами. Если имъ приходится работать ножомъ или ножницами, пускаютъ ихъ въ ходъ другъ противъ друга; появилась Черная Рука, а на тюремной площади вѣшаютъ людей, чего въ Хересѣ даннымъ давно уже не было видано. Поденщикъ ерепенится, какъ ежъ, чуть съ нимъ заговоришь, а хозяева хуже прежняго. Не бываетъ ужъ того, чтобы господа работали вперемежку съ бѣдными во время сбора винограда, танцовали съ дѣвушками, ухаживая за ними, какъ молодые парни. Полиція рыщетъ по полямъ, какъ въ тѣ времена, когда бандиты выходили на дороги... И все почему, сеньоръ? Я говорю: потому что англичане привязались къ проклятой виски и не нуждаются ни въ хорошемъ palo cortado, ни въ Пальмѣ, ни въ какомъ другомъ превосходномъ продуктѣ этой благословенной страны... Я говорю, деньги, дайте денегъ; пусть вернутся сюда, какъ въ былыя времена, фунты, гинеи, шиллинги, и кончатся исѣ стачки, проповѣди Сальватьерры и его сторонниковъ, безобразія полиціи, и всѣ бѣдствія и позоръ, которыя мы теперь видимъ.

Изъ глубины бодеги раздался крикъ, призывающій сеньора Виценто. Это купоръ сомнѣвался относительно бѣлыхъ цыфръ, написанныхъ на одномъ бурдюкѣ и желалъ разъясненія винодѣла.

-- Иду, -- крикнулъ старикъ.-- Боится ошибиться въ лекарствѣ!

И, обращаясь къ Монтенегро, прибавилъ:

-- Положи мнѣ эту бумажку въ камеру-обскуру, и пустъ у васъ отвалятся руки, если принесете мнѣ еще рецептовъ, какъ какому-нибудь аптекарю.

Старикъ удалился медленными и не твердыми шагами въ глубь бодеги, а Монтенегро отправился въ контору черезъ бочарню.

Это былъ обширный дворъ съ навѣсами, подъ которыми работали бочары, набивая молотками обручи. Наполовину готовыя бочки, съ верхней только частью, охваченной желѣзными ободьями, раскрывали свои пасти надъ огнемъ, разогрѣвавшимъ и сгибавшимъ ихъ, для облегченія заклепки.

Обороты фирмы вызывали непрестанную работу въ этомъ отдѣлѣ. Сотни бочекъ выходили отсюда каждую недѣлю и грузились на суда въ Кадиксѣ, развозя по всему міру вина Дюпоновъ.

Въ одномъ углу двора возвышалась цѣлая башня досокъ. На вершинѣ хрупкаго зданія стояли два ученика, принимая доски снизу, перекрещивали ихъ и прибавляли новые этажи къ легкой постройкѣ, превышавшей крыши и грозившей обрушиться, качаясь при каждомъ движеніи, какъ карточный домикъ.

Завѣдующій бочарней, плотный мужчина, съ добродушной улыбкой, подошелъ къ Мотентенегро.

-- Какъ поживаетъ, донъ-Фернандо?

Онъ питалъ большое почтеніе къ агитатору еще съ того времени, какъ былъ рабочимъ. Покровительство Дюпоновъ и гибкость, съ которой онъ подчинялся всѣмъ ихъ маніямъ, содѣйствовали его возвышенію. Но, какъ бы въ возмѣщеніе за эту угодливость, превратившую его въ начальника бочарни, онъ сохранилъ тайную привязанность къ революціонеру и ко всѣмъ товарищамъ тяжелыхъ временъ. Онъ подробно разспросилъ о возвращеніи Сальватьерры изъ тюрьмы и о его будущихъ планахъ.

-- Пойду навѣстить его, какъ будетъ можно, -- сказалъ онъ, понизивъ голосъ, -- когда хозяинъ не узнаетъ... Вчера у насъ было большое торжество въ церкви іезуитовъ, а днемъ я ходилъ съ моими дѣвочками къ сеньорѣ. Знаю, ты хорошо провелъ день. Мнѣ сказали это здѣсь, въ бодегѣ.

Съ боязнью хорошо оплачиваемаго слуги. боящагося потерять свое благополучіе, онъ давалъ совѣты молодому человѣку. Смотри, Ферминильо, домъ полонъ шпіоновъ. Если слышалъ онъ, то нечего удивляться, что и донъ-Пабло уже знаетъ о его посѣщеніи Сальватьерры. И какъ бы боясь сказать слишкомъ много или того, что ихъ подслушаютъ, онъ быстро простился съ Ферминомъ и вернулся къ рабочимъ, сколачивающимъ бочки. Монтенегро отправился дальше и вошелъ въ главный складъ фирмы, гдѣ хранились старинные сорта и выдерживались вина.

Складъ походилъ на соборъ, но на бѣлый соборъ, яркій, свѣтлый, съ пятью придѣлами, раздѣленными тремя рядами колоннъ съ простыми капителями. Шумъ шаговъ раздавался гулко, какъ въ храмѣ. Своды гудѣли отъ звука голосовъ, усиливаемыхъ и повторяемыхъ эхомъ. Стѣны прорѣзаны были окнами съ бѣлыми стеклами, и съ обѣихъ сторонъ открывались большія, тоже бѣлыя, розетки, сквозь одну изъ коихъ проникало солнце, и въ снопѣ его свѣта волновались безпокойныя, прозрачныя молекулы пыли.

Въ пространствѣ между колоннами стояли богатства дома: выстроившіяся тройными рядами бочки, съ цифрами года сбора. Тутъ были почтенныя бочки, покрытыя паутиной и пылью, дерево которыхъ было настолько ветхо, что, казалось, готово разсыпаться. Это были патріархи фирмы, окрещенные по именамъ героевъ, пользовавшихся всемірной славой, въ годъ ихъ рожденія. Одна бочка называлась Наполеономъ, другая Нельсономъ; онѣ были украшены королевской короной Англіи, потому что изъ нихъ пили монархи Великобританіи. На одной ветхой бочкѣ, стоявшей отдѣльно, какъ будто соприкосновеніе съ другими могло взорвать ее, красовалось почтенное имя Ной. Это была самая большая древность ХѴIII столѣтія; первый Дюпонъ пріобрѣлъ ее уже какъ реликвію. Вокругъ нея группировались другія бочки, носившія, подъ королевскимъ гербомъ Испаніи, имена всѣхъ монарховъ и инфантовъ, посѣщавшихъ Хересъ въ теченіе столѣтія.

Остальной складъ былъ наполненъ образцами всѣхъ урожаевъ, начиная съ первыхъ годовъ столѣтія. Одна, стоявшая отдѣльно, бочка издавала острый запахъ, отъ котораго, по словамъ Монтенегро, "текли слюнки". То былъ замѣчательный уксусъ, ста тридцатилѣтняго возраста. И къ этому сухому и ѣдкому запаху примѣшивался сладковатый ароматъ сладкихъ винъ и легкій, напоминающій запахъ кожи, букетъ сухихъ винъ. Пары алкоголя, выдыхаемые краснымъ дубомъ бочекъ, и запахъ капель, падавшихъ на полъ при сцѣживаніи, наполняли ароматомъ сладкаго безумія мирную обстановку этой бодеги, бѣлой, какъ ледяной дворецъ, подъ дрожащими ласками горящихъ отъ солнца стеколъ.

Ферминъ хотѣлъ уже выходить, когда услышалъ, что его зовутъ. Онъ почувствовалъ нѣкоторый трепетъ, узнавъ голосъ. Это былъ "хозяинъ", сопровождавшій пріѣзжихъ гостей. Съ нимъ былъ двоюродный братъ его Луисъ, который, будучи всего нѣсколькими годами моложе дона Пабло, почиталъ его, какъ главу семейства, что, впрочемъ, не мѣшало ему причинятъ большія непріятности своимъ безпутнымъ поведеніемъ.

Оба Дюпона сопровождали двухъ новобрачныхъ, пріѣхавшихъ изъ Мадрида. показывая имъ бодеги. Мужъ былъ стариннымъ пріятелемъ Луиса, товарищемъ его веселой мадридской жизни, который рѣшилъ, наконецъ, остепениться и женился.

-- Вы должны выйти отсюда пьяными, -- говорилъ младшій Дюпонъ новобрачнымъ, -- таковъ обычай. Мы сочли-бы себя опозоренными, если-бы другъ вышелъ изъ этого дома такимъ-же, какимъ вошелъ.

Старшій Дюпонъ привѣтливой улыбкой поддерживалъ слова кузена и перечислялъ качества всѣхъ знаменитыхъ винъ. Завѣдующій складомъ, вытянувшись, какъ солдатъ, ходилъ между бочками съ двумя рюмками въ одной рукѣ, и съ авененціей, желѣзнымъ брускомъ, кончающимся узкой ложечкой, въ другой.

-- Наливай, Хуанито!-- властно приказывалъ хозяинъ. Авененц і я погружалась въ разныя бочки и сразу, не проливая ни капли, наполняла рюмки. На свѣтъ появились золотистыя и яркія вина, сверкающія брилліантами при паденіи въ стекло и распространяющія вокругъ себя сильный запахъ старины. Всѣ оттѣнки янтаря, отъ мягкаго сѣраго до блѣдно-желтаго, переливались въ этой влагѣ, густой на видъ, какъ масло, но безукоризненной прозрачности. Отдаленный экзотическій ароматъ, наводящій на мысль о фантастическихъ цвѣтахъ сверхъестественнаго міра, съ вѣчной жизнью, исходитъ отъ этихъ напитковъ, извлекаемыхъ изъ таинственныхъ нѣдръ боченковъ. Глотокъ этого нектара точно усиливалъ жизнь: чувства пріобрѣтали новую интенсивность, кровь горѣла, ускоряя движеніе, а обоняніе возбуждалось отъ невѣдомыхъ желаній, какъ бы ощущая новое электричество въ атмосферѣ. Новобрачные туристы пили все, послѣ слабыхъ протестовъ.

-- Эй, дружище!-- сказалъ младшій Дюпонъ, увидя Монтенегро.-- Какъ поживаютъ твои? Какъ нибудь на этой недѣлѣ пріѣду въ виноградникъ. Хочу попробовать лошадь; вчера купилъ новую.

И пожавъ руку Монтенегро и похлопавъ его нѣсколько разъ по плечамъ, довольный возможностью показать силу своихъ рукъ передъ друзьями, онъ повернулся къ нему спиной.

Ферминъ былъ очень близокъ съ этимъ господиномъ. Они были на ты, росли вмѣстѣ на виноградникѣ Марзамалы. Съ дономъ Пабло положеніе было иное. Хозяинъ былъ старше Фермина всего лѣтъ на шесть; онъ мальчикомъ бѣгалъ по винограднику, во времена покойнаго дона Пабло, но теперь онъ былъ главой семьи, директоромъ фирмы, и понималъ власть по старинному, гнѣвной и безпрекословной, какъ власть Бога, съ криками и взрывами гнѣва, едва онъ подозрѣвалъ только малѣйшее неповиновеніе.

-- Останься, -- приказалъ онъ кратко Монтенегро, -- мнѣ нужно поговорить съ тобой.

И отвернулся, продолжая говорить съ гостями о своихъ винныхъ сокровищахъ.

Ферминъ, принужденный слѣдовать за ними молча и скромно, какъ слуга, медленно переходилъ за ними между бочками и смотрѣлъ на дона Пабло.

Онъ былъ еще не старъ, моложе сорока лѣтъ, но толщина обезображивала его фигуру, несмотря на дѣятельный образъ жизни, къ которому его побуждала любовь къ верховой ѣздѣ. Руки, покоившіяся на выдающемся животѣ, казались слишкомъ короткими. Молодость его сказывалась только въ полномъ лицѣ, въ мясистыхъ губахъ, съ небольшими усами. Волосы вились на лбу, образуя крутой завитокъ, вихоръ, къ которому онъ часто подносилъ толстую руку. Обыкновенно онъ былъ добродушенъ и миролюбивъ, но достаточно было мысли о неповиновеніи или противорѣчіи, чтобы лицо его багровѣло, и голосъ гремѣлъ раскатами гнѣва. Понятіе о безграничной власти, привычка приказывать съ ранней юности послѣ смерти отца, дѣлали его деспотомъ съ подчиненными и въ семьѣ.

Ферминъ боялся его, но не ненавидѣлъ. Онъ видѣлъ въ немъ больного "дегенерата", способнаго на величайшія несообразности изъ-за своей религіозной экзальтаціи. Для Дюпона хозяинъ былъ хозяиномъ по божественному праву, какъ древніе цари. Богъ желалъ, чтобъ были богатые и бѣдные, и низшіе должны были повиноваться высшимъ, потому что такъ повелѣвала соціальная іерархія божественнаго происхожденія. Онъ не былъ скупъ въ денежныхъ дѣлахъ, даже наоборотъ, проявлялъ щедрость, хотя щедрость его была непостоянна и капризна, и основывалась больше на внѣшней симпатичности лицъ, чѣмъ на ихъ заслугахъ. Иногда, встрѣчая на улицѣ рабочихъ, уволенныхъ изъ его бодеги, онъ возмущался, что они ему не кланяются. "Эй, ты!-- говорилъ онъ повелительно;-- хоть ты больше и не служишь у меня, но твой долгъ кланяться мнѣ всегда, потому что я былъ твоимъ хозяиномъ".

И этотъ то донъ Пабло, который, благодаря промышленному могуществу, накопленному его предками, и несдержанности характера, былъ кошмаромъ тысячи людей, проявлялъ необычное смиреніе и доходилъ до низкопоклонства, когда какое-нибудь духовное лицо или монахи различныхъ орденовъ, находящихся въ Хересѣ, посѣщали его въ конторѣ. Онъ пытался стать на колѣни, чтобъ поцѣловать имъ руки, и не дѣлалъ этого только потому, что они препятствовали ему съ добродушной улыбкой; съ чувствомъ удовлетворенія указывалъ онъ на то, что посѣтители говорятъ ему ты въ присутствіи служащихъ, называя его Паблито, какъ въ тѣ времена, когда онъ былъ ихъ питомцемъ.

Іисусъ и Святая Матеръ Его выше всѣхъ коммерческихъ предпріятій! Они охраняли интересы дома и его самого, а онъ, простой грѣшникъ, ограничивался тѣмъ, что принималъ ихъ внушенія. Имъ были обязаны удачей первые Дюпоны, и донъ Пабло страстно желалъ загладитъ своимъ усердіемъ равнодушіе къ религіи своихъ предковъ. Небесные покровители внушили ему мысль устроить фабрику коньяку, расширившую обороты фирмы; они же дѣлали то, что марка Дюпонъ, съ помощью анонсовъ, распространялась по всей Испаніи, не боясь конкурренціи, огромная милость, за которую онъ благодарилъ каждый годъ, отдѣляя частъ прибыли на поддержку новыхъ религіозныхъ орденовъ, основывающихся въ Хересѣ, или помогая своей матери, благородной доннѣ Эльвирѣ, которая всегда ремонтировала какія-нибудь часовни или дѣлала драгоцѣнные покровы для какой-нибудь Богоматери.

Надъ религіозными чудачествами дона Пабло смѣялся весь городъ; но многіе смѣялись съ нѣкоторымъ страхомъ, ибо, завися болѣе или менѣе отъ промышленнаго могущества фирмы, нуждались въ его помощи и боялись его гнѣва.

Монтенегро помнилъ всеобщее изумленіе, когда, въ прошломъ году, одна изъ сторожевыхъ собакъ укусила нѣсколькихъ рабочихъ. Дюпонъ прибѣжалъ къ нимъ на помощь и, боясь, чтобы укушеніе не вызвало бѣшенства, онъ, въ предупрежденіе его, велѣлъ дать имъ немедленно пилюли изъ чудотворнаго образа, хранившагося у его матери. Это было настолько нелѣпо, что Ферминъ, самъ присутствовавшій при этомъ, съ теченіемъ времени началъ сомнѣваться въ достовѣрности этого факта. Правда, тотъ же донъ Пабло щедро заплатилъ за путешествіе больныхъ къ извѣстному врачу и за леченіе у него. Дюпонъ, когда ему говорили объ этомъ случаѣ, объяснилъ свое поведеніе съ поразительной простотой: "Сначала -- Вѣра; потомъ -- Наука, которая иногда дѣлаетъ великія дѣла, но только съ дозволенія Божія".

Ферминъ удивлялся непослѣдовательности этого человѣка, опытнаго дѣльца, ведущаго крупное предпріятіе, унаслѣдованное отъ предковъ, расширяя его смѣлыми начинаніями, путешествовавшаго и довольно культурнаго, и тѣмъ не менѣе способнаго на величайшія несообразности въ дѣлѣ религіи, вѣрующаго въ сверхъестественное вмѣшательство съ простодушіемъ монастырскаго послушника.

Дюпонъ, проводивъ двоюроднаго брата и его друзей по всей бодегѣ, рѣшилъ удалиться, словно его хозяйское достоинство позволяло ему показать только самую выдающуюся часть фирмы. Луисъ долженъ былъ показать имъ остальные отдѣлы, коньячный заводъ, отдѣленія укупорки; а у него были дѣла въ конторѣ. И простившись съ гостями, грозный Дюпонъ сдѣлалъ своему служащему знакъ слѣдовать за собой.

Выйдя изъ бодеги, донъ Пабло остановился; оба они, съ непокрытыми головами, стояли посреди эспланады.

-- Вчера я тебя не видѣлъ, -- сказалъ Дюпонъ, нахмуривъ брови, и щеки его покраснѣли.

-- Я не могъ притти, донъ Пабло. Опоздалъ, задержали друзья...

-- Объ этомъ-то мы и поговоримъ. Ты знаешь, какой вчера былъ праздникъ? Ты бы пришелъ въ умиленіе, присутствуя на немъ.

И съ внезапнымъ восторгомъ, забывъ свою досаду, онъ началъ, съ наслажденіемъ художника, разсказывать о вчерашней церемоніи въ церкви тѣхъ, кого онъ нарицательно называлъ Отцами. Первое воскресенье мѣсяца: необычайный праздникъ. Полный храмъ, служащіе и рабочіе фирмы Дюпонъ были со своими семьями, почти всѣ (а, Ферминъ?) почти всѣ; отсутствовали очень немногіе. Проповѣдь произносилъ падре Урицабалъ, великій ораторъ, ученый, заставившій плакать всѣхъ (а, Монтенегро?) всѣхъ!.. кромѣ тѣхъ, кого не было. А затѣмъ наступилъ самый трогательный актъ. Онъ, въ качествѣ главы дома, приблизился къ алтарю, окруженный своей матерью, женой, двумя братьями, прибывшими изъ Лондона; за ними слѣдовалъ главный штабъ фирмы, а дальше всѣ, ѣвшіе хлѣбъ Дюпоновъ, со своими семействами, а наверху, на хорахъ, органъ игралъ нѣжнѣйшія мелодіи. Донъ Пабло воодушевлялся, вспоминая о красотѣ праздника; глаза его блестѣли, влажные отъ волненія, и онъ вдыхалъ воздухъ, какъ будто еще ощущалъ запахъ воска и ладона, и ароматъ цвѣтовъ, положенныхъ его садовникомъ на алтарь.

-- И какъ хорошо на душѣ послѣ такого праздника!-- прибавилъ онъ съ восхищеніемъ.-- Вчера былъ одинъ изъ лучшихъ дней моей жизни. Можетъ ли быть что-нибудь болѣе святое? Воскрешеніе добрыхъ временъ, простыхъ обычаевъ; господинъ, причащающійся вмѣстѣ съ слугами. Теперь ужъ нѣтъ господъ, какъ въ старину, но богачи, крупные промышленники, коммерсанты должны подражать примѣру старины и являться передъ Богомъ въ сопровожденіи всѣхъ тѣхъ, кому они даютъ хлѣбъ.

Но тутъ же, переходя отъ растроганности къ гнѣву, съ внезапностью импульсивной натуры, онъ взглянулъ на Фермина, какъ будто до сихъ поръ, говоря о праздникѣ, забылъ о немъ.

-- А ты не пришелъ!-- воскликнулъ онъ, краснѣя отъ негодованія, и смотря на него съ раздраженіемъ.-- Почему? Но не лги: предупреждаю тебя, я все знаю.

И онъ продолжалъ говорить въ угрожающемъ тонѣ. Впрочемъ, онъ самъ виноватъ, если ему приходится терпѣть неповиновеніе въ собственной конторѣ. У него было два служащихъ-еретика, французъ и норвежецъ, ведущихъ иностранную корреспонденцію, которые, подъ тѣмъ предлогомъ, что они не католики, подавали дурной примѣръ, не присутствуя на воскресныхъ службахъ. И Ферминъ, на основаніи того, что путешествовалъ, жилъ ихъ Лондонѣ и прочелъ нѣсколько книжонокъ, отравившихъ его душу, считалъ себя вправѣ подражать имъ. Можетъ быть, онъ иностранецъ? Или его не крестили при рожденіи? Или онъ считалъ себя выше остальныхъ, оттого что ѣздилъ въ Англію на счетъ его покойнаго отца?..

-- Но этому будетъ положенъ конецъ, -- продолжалъ Дюпон, возбуждаясь собственными словами.-- Если эти иностранцы не пожелаютъ ходить въ церковь, какъ всѣ, я ихъ уволю: не желаю, чтобъ они подавали дурной примѣръ въ моемъ домѣ и служили тебѣ предлогомъ для еретическихъ дѣяній.

Монтенегро эти угрозы не внушали страха. Онъ слышалъ ихъ много разъ: послѣ воскреснаго торжественнаго служенія, хозяинъ всегда говорилъ объ увольненіи иностранцевъ; но затѣмъ коммерческія соображенія заставляли его смягчить рѣшеніе, въ виду цѣнныхъ услугъ, оказываемыхъ ими въ конторѣ.

Но Ферминъ встревожился, когда донъ-Пабло, измѣнившись въ лицѣ и съ холодной ироніей, настойчиво началъ спрашивать его, гдѣ онъ провелъ вчерашній день.

-- Ты думаешь, я не знаю, -- продолжалъ онъ.-- Не оправдывайся, Ферминъ, не лги. Я вѣдь все знаю. Хозяинъ-христіанинъ долженъ заботиться не только о тѣлѣ, но и о душѣ своихъ служащихъ. Мало того, что ты бѣжалъ отъ Дома Господня, ты провелъ день съ этимъ Сальватьеррой, только что освобожденнымъ изъ тюрьмы, гдѣ онъ долженъ бы оставаться до конца своихъ дней.

Монтенегро возмутился презрительнымъ тономъ, которымъ Дюпонъ говорилъ объ его учителѣ. Онъ поблѣднѣлъ отъ гнѣва и, вздрогнувъ, какъ отъ удара, взглянулъ вызывающе въ глаза патрону.

-- Донъ Фернандо Сальватьерра, -- сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ, дѣлая усилія, чтобы сдержатъ негодованіе, -- былъ моимъ учителемъ, и я ему многимъ обязанъ. Кромѣ того, онъ лучшій другъ моего отца, и я былъ бы безсердечнымъ негодяемъ, если бъ не навѣстилъ его послѣ его несчастья.

-- Твой отецъ!-- воскликнулъ донъ Пабло.-- Простофиля, который никогда не научится жить! Никто не смѣетъ затронуть этого стараго бунтаря! Спросилъ бы я его, много-ли онъ заработалъ тѣмъ, что бродилъ по горамъ и по улицамъ Кадикса, паля изъ ружья за Федеративную республику и своего дона Фернандо. Если бъ мой отецъ не цѣнилъ его за простоту и порядочность, онъ, вѣрнѣе, умеръ бы съ голода, а ты, вмѣсто того, чтобы быть бариномъ, копалъ бы землю въ виноградникѣ.

-- Однако, вашъ собственный отецъ, донъ Пабло, -- сказалъ Ферминъ, -- тоже былъ другомъ Сальватьерры и не разъ прибѣгалъ къ нему за помощью въ эпоху пронунсіаменто и кантоновъ.

-- Мой отецъ! -- возразилъ донъ Пабло нѣсколько неувѣренно. -- Ну, онъ былъ, какимъ былъ: сыномъ революціонной эпохи и нѣсколько равнодушнымъ къ тому, что должно быть самымъ главнымъ для человѣка: къ религіи. Къ тому же, Ферминъ, времена измѣнились; многіе изъ тогдашнихъ революціонеровъ были людьми заблуждающимися, но прекрасной души. Я зналъ нѣкоторыхъ, которые не пропускали обѣдни и были святыми, ненавидящими царей, но почитающими служителей Божіихъ. Ты думаешь, Ферминъ, что меня пугаетъ республика? Я больше республиканецъ, чѣмъ ты; я человѣкъ современный.

И, съ безпорядочными жестами, ударяя себя въ грудь, онъ заговорилъ о своихъ убѣжденіяхъ. Онъ не сочувствовалъ ни одному изъ теперешнихъ правительствъ, въ концѣ концовъ, всѣ они состояли изъ воровъ и, въ смыслѣ религіозной вѣры, изъ лицемѣровъ, дѣлающихъ видъ, что поддерживаютъ католицизмъ, потому что считали его силой. Монархія -- это соціальное знамя, какъ говорилъ его другъ, падре Уризабалъ. Пожалуй; но онъ не придаетъ значенія знаменамъ и цвѣтамъ; самое главное, чтобы надо всѣмъ былъ Богъ, чтобы Христосъ царилъ, при монархіи-ли, при республикѣ-ли, и чтобы правители были покорными сынами папы. Республика его не пугала. Онъ съ большимъ сочувствіемъ относился къ южноамериканскимъ республикамъ, идеальнымъ и счастливымъ народамъ, гдѣ образъ Непорочнаго Зачатія быль главнокомандующимъ войсками, и гдѣ сердце Іисуса изображалось на знаменахъ и мундирахъ солдатъ, а правительства составлялись подъ мудрымъ внушеніемъ святыхъ Отцовъ. Что до него, то такая республика можетъ наступитъ, когда угодно. Ради торжества ея, онъ пожертвовалъ бы половиной своего состоянія.

-- Говорю тебѣ, Ферминъ, что я большій республиканецъ, чѣмъ ты, и всѣмъ сердцемъ былъ бы съ тѣми славными людьми, которыхъ зналъ мальчикомъ и на которыхъ смотрѣлъ, какъ на санкюлотовъ, хотя они были прекрасными людьми. Но теперешній Сальватьерра, и всѣ эти молокососы, которые его слушаютъ, интриганы, которымъ кажется уже мало бытъ республиканцами, и которые говорятъ о равенствѣ, о томъ, чтобы раздѣлить все, и заявляютъ, что религія существуетъ только для старухъ!

Дюпонъ широко раскрылъ глаза, чтобы выразитъ удивленіе и отвращеніе, внушаемыя ему новыми революціонерами.

-- И не думай, Ферминъ, что я изъ тѣхъ, которые боятся того, что Сальватьерра и его друзья называютъ соціальными требованіями. Ты знаешь, что я не скандалю изъ за денежныхъ вопросовъ. Пустъ рабочіе попросятъ прибавки поденной платы на нѣсколько сантимовъ или еще перерывъ, чтобы выкурить лишнюю сигару. Если можно, я дамъ, потому что, благодаря Господа, который меня оберегаетъ, меньше всего я могу пожаловаться на недостатокъ денегъ. Я не таковъ, какъ другіе хозяева, живущіе за счетъ трудового пота бѣдняка. Нужно милосердіе, побольше милосердія! Чтобы видѣли, что христіанство служитъ руководствомъ для всѣхъ. Но что во мнѣ переворачиваетъ всю душу, такъ это разговоры, будто-бы всѣ равны, какъ будто не существуетъ іерархіи на самомъ небѣ; о справедливости всякихъ требованій, какъ будто, помогая бѣдному, я дѣлаю не больше того, что долженъ, и мое даяніе -- не доброе дѣло. А больше всего, меня возмущаетъ эта адская манія идти противъ Бога, отнимать у бѣдняка его религіозныя чувства, дѣлать отвѣтственной за все существующее зло Церковь, тогда какъ оно исключительно дѣло проклятаго либерализма.

Донъ Пабло возмущался невѣріемъ мятежниковъ. Въ этомъ онъ былъ непримиримъ. Сальватьерру и всѣхъ противниковъ религіи онъ встрѣтитъ лицомъ къ лицу. Въ домѣ своемъ онъ готовъ терпѣть все, кромѣ этого. Онъ еще дрожалъ отъ гнѣва, вспоминая, какъ, двѣ недѣли назадъ, уволилъ бочара, развращеннаго чтеніемъ безумца, котораго засталъ хвастающимся своимъ невѣріемъ передъ товарищами.

-- Представь себѣ, онъ говорилъ, что религія это порожденіе страха и невѣжества, что человѣкъ въ первобытныя времена не вѣрилъ ни во что сверхъественное, но что, не будучи въ состояніи объяснитъ тайны нѣкоторыхъ явленій: молніи, грома, пожара и смерти, онъ выдумалъ Бога. Право, не знаю, какъ я сдержался и не надавалъ ему пощечинъ. А кромѣ этихъ глупостей, онъ былъ славнымъ парнемъ, знающимъ свое дѣло. Но онъ хорошо наказанъ, потому что въ Хересѣ никто не даетъ ему работы, чтобы не раздражить меня, зная, что я прогналъ его изъ своего дома, и теперь онъ бродитъ по свѣту и грызетъ локти съ голода. Кончитъ тѣмъ, что будетъ бросать бомбы, какъ кончаютъ всѣ, отрицающіе Бога.

Довъ Пабло и его служащій медленно дошли до конторы.

-- Знай мое рѣшеніе, Ферминъ, -- сказалъ Дюпонъ, прежде чѣмъ войти.-- Я люблю тебя ради твоей семьи, и потому, что мы были почти друзьями дѣтства. Кромѣ того, ты почти что братъ моего кузена Луиса. Но ты знаешь меня: Богъ выше всего; ради него я способенъ бросить свою семью. Если ты чѣмъ нибудь недоволенъ, скажи; если тебѣ мало жалованья, говори. Я не торгуюсь съ тобой, потому что ты мнѣ симпатиченъ, несмотря на свои глупости. Но не пропускай обѣдни по воскресеньямъ, удались отъ полоумнаго Сальватьерры и всѣхъ пропащихъ людей, присоединяющихся къ нему. А если не сдѣлаешь этого, мы поссоримся, и знаешь, Ферминъ, мы съ тобой плохо кончимъ.

Дюпонъ вошелъ въ кабинетъ, и туда торопливо вбѣжалъ донъ Рамонъ, завѣдующій публикаціями, съ связкой бумагъ, которыя представилъ своему патрону съ улыбкой стараго царедворца.

Монтенегро видѣлъ изъ-за своего стола, какъ патронъ говорилъ съ начальникомъ конторы, перебирая бумаги и задавая вопросы о дѣлахъ, съ выраженіемъ, свидѣтельствующимъ, что всѣ его способности сосредоточены на служеніи дѣлу.

Прошло больше часу, когда Ферминъ услышалъ, что патронъ зоветъ его. Нужно было разобрать одинъ счетъ съ конторой другой бодеги: крупное дѣло, котораго нельзя было обсудитъ по телефону, и Дюпонъ посылалъ Монтенегро, какъ довѣренное лицо. Донъ Пабло, уже успокоившійся за работой, видимо хотѣлъ загладить этимъ отличіемъ суровость, съ которой отнесся къ молодому человѣку.

Ферминъ надѣлъ пальто и шляпу и вышелъ, не спѣша, такъ какъ располагалъ цѣлымъ днемъ для выполненія своего порученія. Хозяинъ не былъ требователенъ въ работѣ. когда видѣлъ повиновеніе. На улицѣ, ноябрьское солнце, нѣжное и мягкое, какъ весной, заливало золотымъ бѣлые дома съ зелеными балконами, прорѣзывающіе линіей своихъ африканскихъ террасъ, темно-синее небо.

Навстрѣчу Монтенегро показался стройный всадникъ въ крестьянскомъ платьѣ. Это былъ смуглый юноша, одѣтый, какъ контрабандисты или благородные бандиты, существующіе только въ народныхъ сказаніяхъ. Конь его шелъ рысью и полы его короткаго камзола изъ Гразалемскаго сукна, съ черными бархатными отворотами, обшитыми шелковыми шнурами, и съ карманами въ видѣ полумѣсяца, на красной подкладкѣ, развѣвались по вѣтру. Шляпа съ широкими и прямыми полями держалась на завязкахъ. Обутъ онъ былъ въ сапоги изъ желтой кожи съ большими шпорами, и ноги предохранялись отъ холода мѣховыми шароварами, вродѣ широкаго фартука, прикрѣпленнаго ремнями. Спереди на сѣдлѣ былъ привязанъ темный плащъ изъ грубой шерстяной ткани, а въ торокахъ мѣшки; сбоку у него болталось двуствольное ружье, спускавшееся вдоль брюха лошади. Онъ ѣхалъ очень красиво, съ изяществомъ араба, точно родился на спинѣ скакуна, и конь и всадникъ составляли одно цѣлое.

-- Oлe! кавалеръ! -- крикнулъ Ферминъ, узнавъ его.-- Здорово, Рафаэхильо!

Всадникъ остановилъ коня, натянувъ поводья такъ, что тотъ поднялся на дыбы.

-- Славное животное! -- сказалъ Монтенегро, похлопывая по шеѣ скакуна.

И молодые люди молча любовались безпокойной нервностью лошади, съ чувствомъ людей, любящихъ верховую ѣзду, какъ лучшее удовольствіе человѣка, и считающихъ лошадь лучшимъ другомъ.

Монтенегро, несмотря на сидячую жизнь конторщика, чувствовалъ, какъ въ немъ просыпается атавистическій восторгъ при видѣ породистаго коня; онъ испытывалъ восхищеніе африканскаго кочевника передъ этимъ животнымъ, вѣчнымъ спутникомъ его бродячей жизни. Изъ всего богатства своего патрона дона Пабло, онъ завидовалъ только двѣнадцати лошадямъ, самыхъ дорогихъ и извѣстныхъ заводовъ Хереса, стоящимъ въ его конюшняхъ. Даже этотъ тучный человѣкъ, не воодушевлявшійся, повидимому, ничѣмъ, кромѣ религіи и своей бодеги, мгновенно забывалъ и Бога и коньякъ, при видѣ чужой красивой лошади, и довольно улыбался, когда его хвалили, какъ перваго наѣздника въ Хересѣ.

Рафаэль былъ управляющимъ на мызѣ Матанцуэла, драгоцѣнномъ помѣстьѣ, остававшемся еще у Луиса Дюпонъ, безпутнаго и расточительнаго двоюроднаго брата дона Пабло. Наклонившись надъ шеей коня, онъ разсказывалъ Фермину о своей поѣздкѣ въ Хересъ.

-- Пріѣхалъ за кое-какими дѣлишками, и тороплюсь. Но раньше, чѣмъ возвращаться, хочу завернуть на виноградникъ, повидать твоего отца. Мнѣ чего-то не хватаетъ, когда я не вижу крестнаго.

Ферминъ лукаво улыбнулся.

-- А сестру мою не повидаешь? Развѣ тебѣ тоже чего-то не хватаетъ, когда ты нѣсколько дней не видишь Марію де-ла-Луцъ.

-- Ну, натурально, -- сказалъ юноша, покраснѣвъ.

И какъ бы внезапно устыдившись, пришпорилъ лошадь.

-- Господь съ тобой, Ферминильо, смотри пріѣзжай какъ-нибудь на мызу.

Монтенегро смотрѣлъ, какъ онъ быстро удалялся, внизъ по улицѣ, по направленію къ полю.

-- Это большой младенецъ! -- думалъ онъ.-- Какое дѣло этому Сальватьерри, до того, что міръ плохо устроенъ, и зачѣмъ ему нужно, какъ говорится, вывернуть все на изнанку!

Монтенегро пошелъ по Широкой улицѣ, главной въ городѣ, съ домами ослѣпительной бѣлизны. Величественныя ворота XVII вѣка были тщательно выбѣлены такъ же, какъ щиты съ гербами на замочныхъ камняхъ. Завитки и жилки обработаннаго камня скрывались подъ слоемъ извести. На зеленыхъ балконахъ въ эти утренніе часы появлялись головы смуглыхъ женщинъ, съ большими черными глазами и цвѣтами въ волосахъ.

Ферминъ шелъ по широкому троттуару, окаймленному двумя рядами пыльныхъ апельсиновыхъ деревьевъ. Окна главныхъ клубовъ, лучшихъ кафе города, открывались на улицу. Монтенегро заглянулъ внутрь Клуба Наѣздниковъ. Это было самое извѣстное общественное собраніе въ Хересѣ, центръ богатыхъ людей, прибѣжище молодежи, рожденной обладательницей имѣній и бодегъ. По вечерамъ почтенное собраніе бесѣдовало о лошадяхъ, женщинахъ и охотничьихъ собакахъ. Другихъ темъ для разговора не существовало. На столахъ валялось нѣсколько газетъ, а въ самомъ темномъ углу конторы стоялъ шкапъ съ книгами въ кричащихъ переплетахъ съ золотомъ, дверцы котораго никогда не раскрывались. Сальватьерра называлъ это общество богачей "Марокскимъ Атенеумомъ".

Пройдя нѣсколько шаговъ, Монтенегро увидѣлъ идущую ему навстрѣчу женщину, которая своей живой походкой, вызывающимъ выраженіемъ лица и возбуждающими тѣлодвиженіями, приводила въ смущеніе всю улицу. Мужчины замедляли шаги, чтобы видѣть ее, и провожали ее глазами; женщины отворачивали голову съ подчеркнутымъ презрѣніемъ и, когда она проходила, шептались, указывая на все пальцемъ. На балконахъ дѣвушки кричали со смѣхомъ что-то въ комнаты, и оттуда поспѣшно выходили другія, заинтересованныя звономъ.

Ферминъ улыбался, замѣчая любопытство и скандалъ, вызываемый этой женщиной. Изъ-за кружевъ ея мантильи виднѣлись кудри рыжихъ волосъ, а подъ черными жгучими глазами маленькій розовый носикъ точно бросалъ всѣмъ вызовъ граціозной гримаской. Дерзость, съ которой она подбирала юбку, обрисовывая волнистыя линіи своего тѣла и оставляя открытыми большую частъ чулокъ, раздражала женщинъ.

-- Да благословитъ васъ Богъ, прелестная маркизочка! -- сказалъ Ферминъ, пересѣкая ей дорогу.

Онъ распахнулъ пальто и принялъ видъ галантнаго кавалера, довольный тѣмъ, что могъ остановить на центральной улицѣ, на виду у всѣхъ, женщину, вызывавшую такой скандалъ.

-- Я уже больше не маркиза, голубчикъ, -- возразила она, мило пришепетывая.-- Я нынче вывожу свиней -- и очень довольна.

Они были на ты, какъ добрые товарищи, и улыбались другъ другу съ откровенностью молодости, не смотря по сторонамъ, но радуясь при мысли о томъ, что много глазъ устремлено на нихъ. Она говорила съ жестами, грозила ему розовыми пальчиками, всякій разъ, какъ онъ говорилъ что нибудь сильное, и сопровождала свой смѣхъ по-дѣтски топоча каблуками, когда онъ восхвалялъ ея красоту.

-- Все тотъ же. Но какъ же ты похорошѣлъ, миленькій!.. Приходи ко мнѣ когда нибудь: ты знаешь вѣдь, что я тебя люблю... такъ, по хорошему, какъ братца. Подумать, что этотъ болванъ, мой мужъ ревновалъ меня къ тебѣ... Придешь?

-- Подумаю. Не хочется ссориться съ свинымъ торговцемъ.

Молодая женщина залилась звонкимъ смѣхомъ.

-- Онъ настоящій кабальеро. Знаешь, Ферминъ? Онъ въ своемъ горномъ камзолѣ стоитъ больше всѣхъ этихъ господчиковъ изъ "Наѣздниковъ". Я стою за народъ; я совсѣмъ гитана.

И хлопнувъ слегка Фермина по щекѣ нѣжной ручкой, она пошла дальше, нѣсколько разъ оборачиваясь, чтобы улыбнуться Фермину, слѣдившему за ней глазами.

-- Жаль бабенку!-- сказалъ онъ про себя.-- Голова у нея птичья, но она добрѣе всѣхъ въ семьѣ.

Монтенегро продолжалъ путъ подъ удивленными взглядами и лукавыми улыбками присутствовавшихъ при его разговорѣ съ Маркизочкой.

На Новой площади онъ прошелъ между стоящими тамъ обычно группами: комиссіонерами по продажѣ вина и скота, торговцами хлѣбомъ, рабочими при бодегахъ, не имѣющими мѣста, сухими и опаленными солнцемъ поденщиками, дожидающимися найма.

Изъ одной группы отдѣлился мужчина и крикнулъ:

-- Донъ Ферминъ! Донъ Ферминъ!

Это былъ купоръ изъ бодеги Дюпонъ.

-- Я ужъ больше не у васъ, знаете? Разсчитали нынче утромъ. Когда я пришелъ въ бодегу, завѣдующій отъ имени дона Пабло, сказалъ мнѣ, что я больше не нуженъ. Это послѣ четырехъ то лѣтъ работы и хорошаго поведенія! Гдѣ же тутъ справедливость, донъ Ферминъ?

Видя, что тотъ глазами спрашиваетъ о причинѣ немилости, купоръ возбужденно продолжалъ:

-- Во всемъ виновато проклятое ханжество. Знаете, въ чемъ мое преступленіе? Не пошелъ отдать бумажку, которую мнѣ дали въ субботу вмѣстѣ съ разсчетомъ.

И, точно Монтенегро неизвѣстны были обычаи дома, бѣдный малый подробно разсказалъ о случившемся. Въ субботу, когда рабочіе бодеги получали недѣльный разсчетъ, завѣдующій вручалъ имъ всѣмъ по бумажкѣ -- приглашеніе на слѣдующій день къ обѣднѣ, на которой присутствовала семья Дюпонъ, въ церкви св. Игнатія. Если служба была съ общимъ причастіемъ, то отъ приглашенія ни въ коемъ случаѣ нельзя было отказаться. Въ воскресенье, завѣдующіе отдѣленіями бодеги отбирали у каждаго рабочаго бумажку у входа въ церковь, и. пересчитавъ ихъ, по именамъ узнавали, кого не было.

-- А я не пошелъ вчера, донъ-Ферминъ; не пошелъ, какъ и въ прочіе дни: не хочется мнѣ рано вставать по воскресеньямъ, потому что въ субботу вечеромъ пріятно пропуститъ рюмочку-другую съ товарищами. Для чего же и работаешь, какъ не для того, чтобъ малость повеселиться?.. Кромѣ того, развѣ онъ не господинъ себѣ въ воскресенье? Хозяинъ платитъ ему за работу; онъ работаетъ, и ему незачѣмъ урѣзывать свой день отдыха.

-- Развѣ это справедливо, донъ-Ферминъ? За то что я не ломаю комедіи, какъ всѣ эти... шпіоны и лизоблюды, которые ходятъ на обѣдни дона-Пабло со всѣмъ семействомъ и причащаются, прокутивъ цѣлую ночь, меня выбрасываютъ на улицу. Будьте откровенны; скажите правду: если вы работаете, какъ собака, развѣ вы негодяй? Не такъ-ли, кабальеро?

И онъ обернулся къ кучкѣ товарищей, издали слушавшихъ его слова, сопровождая ихъ проклятьями Дюпону.

Ферминъ удалился съ нѣкоторой поспѣшностью. Инстинктъ самосохраненія подсказывалъ ему, что опасно оставаться среди людей, ненавидѣвшихъ его принципала.

И идя къ конторѣ, гдѣ его дожидались со счетами, онъ думалъ о вспыльчивости Дюпона, о его религіозномъ рвеніи, точно изсушавшимъ его душу.

-- А, въ сущности, онъ не дурной, -- пробормоталъ онъ. Дурной, нѣтъ. Ферминъ вспоминалъ капризную и безпорядочную щедрость, съ которой онъ иногда помогалъ людямъ въ несчастьѣ. Но доброта его была какая-то узкая; онъ раздѣлялъ бѣдныхъ на касты, и взамѣнъ денегъ требовалъ безусловнаго подчиненія тому, что онъ думалъ и любилъ. Онъ былъ способенъ возненавидѣть собственную семью, извести ее голодомъ, если бъ думалъ этимъ служитъ своему Богу, Богу, къ которому питалъ громадную благодарность за то, что онъ помогалъ процвѣтанію дѣлъ фирмы и былъ поддержкой соціальнаго строя.

II.

Когда донъ-Пабло Дюпонъ ѣздилъ со своей семьей пронести день на знаменитомъ виноградникѣ въ Марчамалѣ, однимъ изъ его развлеченій было показывать сеньора Фермина, старичка приказчика, отцамъ іезуитамъ или братьямъ доминиканцамъ, безъ присутствія коихъ не считалъ возможной ни одной удачной поѣздки.

-- Ну-ка, сеньоръ Ферминъ, -- говорилъ онъ, вытаскивая старика на широкую площадку, простиравшуюся передъ постройками Марчамалы, составлявшими почти цѣлый городокъ.-- Покажите-ка свой голосъ; но только покрѣпче, какъ въ тѣ времена, когда вы были изъ красныхъ и шли походомъ въ горы.

Приказчикъ улыбался, видя, что хозяину и его спутникамъ въ сутанахъ или капюшонахъ доставляетъ большое удовольствіе послушать его; но по его улыбкѣ хитраго крестьянина нельзя было узнать, потѣшается ли онъ надъ ними, или польщенъ довѣріемъ барина. Довольный доставить минуту отдыха парнямъ, согнувшимся надъ лозами, сбросивъ пиджаки, и поднимавшими свои тяжеленныя мотыки, онъ подходилъ съ комической важностью къ изгороди площадки и издавалъ протяжный, громоподобный крикъ:

-- Закурива-а-ай!

Сталь мотыкъ переставала сверкать между виноградныхъ лозъ, и длинная вереница рабочихъ, въ растегнутыхъ рубахахъ, потирала руки, затекшія отъ ручки инструмента, и медленно доставала изъ за пояса принадлежности для куренія.

Старикъ слѣдовалъ ихъ примѣру, съ загадочной улыбкой принимая похвалы господъ своему громовому голосу и повелительному тону, какимъ отдавалъ приказанія, свертывалъ сигару и курилъ ее не торопясь, чтобы бѣднягамъ выдалось нѣсколько минутъ отдыха за счетъ добраго настроенія хозяина.

Когда отъ сигары оставался одинъ хвостикъ, господамъ предстояло новое развлеченіе. Онъ снова придавалъ своей походкѣ умышленную деревянность, и дрожащее эхо разносило его голосъ къ ближнимъ холмамъ:

-- Начина-а-ай!..

При этомъ традиціонномъ призывѣ къ возобновленію работъ, люди снова сгибались и надъ головами ихъ начинали поблескивать инструменты, всѣ сразу, мѣрными взмахами.

Сеньоръ Ферминъ былъ одной изъ достопримѣчательностей Марчамалы, которую донъ-Пабло показывалъ своимъ гостямъ. Всѣ смѣялись надъ его прибаутками, надъ забавными и рѣдкими выраженіями въ его рѣчахъ, надъ мнѣніями высказываемыми напыщеннымъ тономъ, и старикъ принималъ ироническія похвалы господъ съ простотой андалузскаго крестьянина, живущаго еще точно въ феодальную эпоху, рабомъ хозяина, задавленнымъ крупной собственностью, безъ ворчливой независимости мелкаго земледѣльца, считающаго землю своей.

Кромѣ того, сеньоръ Ферминъ чувствовалъ себя привязаннымъ на весь остатокъ своихъ дней къ семьѣ Дюпонъ. Онъ видѣлъ дона-Пабло въ пеленкахъ и, хотя относился къ нему съ почтеніемъ, внушаемымъ его властнымъ характеромъ, но все видѣлъ въ немъ по прежнему ребенка и съ отеческой добротой принималъ всѣ его выходки.

Приказчикъ пережилъ ранѣе періодъ тяжелой нищеты. Въ молодости онъ былъ виноградаремъ, захвативъ еще хорошія времена, тѣ времена, когда на работу ѣздили въ полуколяскахъ и копали землю въ лаковыхъ башмакахъ, какъ меланхолически говорилъ старый винодѣлъ фирмы Дюпонъ.

Достатокъ дѣлалъ тогдашнихъ рабочихъ великодушными; они думали о высокихъ матеріяхъ, которыхъ не могли опредѣлить, но величіе которыхъ смутно предчувствовали. Сверхъ того, вся нація переживала періодъ революцій. Недалеко отъ Хереса, въ невидимомъ морѣ, сонное дыханіе котораго доносилось до самыхъ виноградниковъ, правительственныя суда палили изъ пушекъ, возвѣщая королевѣ, чтобы она покинула свой тронъ. Перестрѣлка въ Алколеѣ, на томъ концѣ Андадузіи, разбудила всю Испанію; "незаконнорожденная порода" бѣжала, жизнь стала лучше, и вино казалось вкуснѣе при мысли о томъ, что (утѣшительная иллюзія!) каждый обладаетъ маленькой частицей власти, удерживаемой ранѣе однимъ лицомъ. А затѣмъ, какая лестная музыка для бѣдныхъ! сколько похвалъ и преклоненія предъ народомъ, который нѣсколько мѣсяцевъ назадъ не былъ ничѣмъ, а теперь сталъ всѣмъ!

Сеньоръ Ферминъ волновался при воспоминаніи объ этой счастливой эпохѣ, совпавшей съ его женитьбой на б ѣ дной мученицѣ, какъ онъ называлъ свою покойную жену. Товарищи по работѣ каждый вечеръ собирались въ тавернахъ читать газеты, и кувшинъ съ виномъ ходилъ безъ страха, съ щедростью хорошаго и правильно распредѣляемаго заработка. Соловей неутомимо перелеталъ съ мѣста на мѣсто, принимая города за лѣса, и его божественное пѣніе сводило съ ума людей, заставляя ихъ съ криками требовать республики... но только федеративной... федеративной, или никакой! Рѣчи Кастелара, читаемыя на ночныхъ собраніяхъ, съ его проклятіями прошлому и гимнами матери, домашнему очагу, всѣмъ нѣжнымъ чувствамъ, волнующимъ простую душу народа, заставляли упасть не одну слезу въ рюмку съ виномъ. Затѣмъ, каждые четыре дня приходило напечатанное на отдѣльномъ листѣ, съ короткими строчками, какое-нибудь письмо "гражданина Роке Барсіа къ его друзьямъ", съ частыми восклицаніями: "слушай меня хорошенько, народъ", "приблизься, бѣднякъ, и я раздѣлю твой холодъ и голодъ", разнѣживающими виноградарей, внушая имъ глубокое довѣріе къ сеньору, обращавшемуся къ нимъ съ такой братской простотой. И чтобы стряхнуть съ себя этотъ лиризмъ, они повторяли замысловатыя фразы патріархальнаго Ореиса, остроты маркиза Альбаиды, маркиза, бывшаго съ ними, съ виноградарями и батраками, привыкшими съ нѣкоторымъ суевѣрнымъ страхомъ почитать ихъ, какъ существъ, рожденныхъ на другой планетѣ, аристократовъ, владѣющихъ почвой Андалузіи. Священное уваженіе къ іерархіи, унаслѣдованное отъ предковъ и проникшее до самыхъ нѣдръ ихъ души за долгіе вѣка рабства, вліяло на воодушевленіе этихъ гражданъ, все время говорившихъ о равенствѣ.

Больше всего въ юношескихъ восторгахъ сеньору Фермину льстило общественное положеніе революціонныхъ вождей. Никто не былъ простымъ рабочимъ, и онъ цѣнилъ это, какъ достоинство новыхъ ученій. Самые знаменитые поборники "идеи" происходили изъ классовъ, которые онъ почиталъ съ атавистической преданностью. Это были сеньоры изъ Кадикса, привыкшіе къ праздной и веселой жизни большого порта; кабальеро изъ Хереса, владѣльцы помѣстій, отличные наѣздники, прекрасно владѣющіе оружіемь и неутомимые кутилы, даже священники увлекались движеніемъ, утверждая, что Христосъ былъ первымъ республиканцемъ и, умирая на крестѣ, сказалъ что-то, вродѣ "Свобода, Равенство и Братство".

И сеньоръ Ферминъ не колебался, когда отъ митинговъ и читаемыхъ вслухъ газетныхъ разглагольствованій, пришлось перейти къ экскурсіи въ горы съ ружьемъ на плечѣ, для защиты этой республики, которой не желали принимать тѣ же самые генералы, которые изгнали королей. И онъ бродилъ нѣсколько дней по горамъ, сражаясь съ тѣми же войсками, которыя нѣсколько мѣсяцевъ назадъ привѣтствовалъ восторженными криками, когда, возмутившись, они проходили черезъ Хересъ на пути къ Алколеѣ.

Во время этого приключенія онъ познакомился съ Сальватьеррой и почувствовалъ къ нему обожаніе, отъ котораго никогда не могъ избавиться. Бѣгство и долгое пребываніе въ Танжерѣ были единственными результатами его восторговъ, а когда, наконецъ, ему удалось вернуться на родину, онъ поцѣловалъ Ферминилъо, первенца, подареннаго ему бѣдной мученицей за нѣсколько мѣсяцевъ до его похода въ горы.

Онъ снова сталъ работать на виноградникахъ, нѣсколько разочарованный дурнымъ исходомъ революціи. Кромѣ того, отцовское чувство дѣлало его эгоистичнымъ, заставляло больше думать о семьѣ, чѣмъ о царственномъ народѣ, который могъ освободиться и безъ его помощи. Послѣ провозглашенія республики въ немъ возродилось прежнее воодушевленіе. Наконецъ то она наступила! Настанутъ хорошія времена! Но черезъ нѣсколько мѣсяцевъ Сальватьерра уже искалъ его, какъ и многихъ другихъ. Мадридскіе друзья оказались измѣнниками, и такая республика ничего не стоила. Нужно сдѣлать ее федеративной или уничтожить; необходимо провозгласитъ кантоны. И снова, съ ружьемъ на плечѣ, Ферминъ дерется въ Севильѣ, въ Кадиксѣ и въ горахъ, за идеи, которыхъ не понимаетъ, но которыя должны быть истинными, ясными, какъ солнце, разъ ихъ провозглашалъ Сальватьерра. Изъ этого второго приключенія онъ вышелъ не такъ удачно. Его схватили, и онъ провелъ нѣсколько мѣсяцевъ въ крѣпости Цеутѣ, съ заключенными карлистами и кубинскими мятежниками, среди тѣсноты и лишеній, о которыхъ черезъ столько лѣтъ вспоминалъ еще съ ужасомъ.

Послѣ освобожденія, жизнь въ Хересѣ показалась ему печальнѣе и безнадежнѣе, чѣмъ въ крѣпости. Бѣдная мученица умерла за время его отсутствія, оставивъ на попеченіе родственниковъ двоихъ дѣтей, Ферминильо и Марію де-ла-Луцъ. Работы не хватало; былъ избытокъ рабочихъ рукъ, и негодованіе противъ керосинщиковъ, смутившихъ страну, было еще свѣжо; Бурбоны только что вернулись, и богатые боялись допускать въ свои помѣстья тѣхъ, которыхъ недавно видѣли съ ружьемъ въ рукѣ, и которые обращались съ ними за панибрата, позволяя себѣ даже угрожающіе жесты.

Сеньоръ Ферминъ, чтобы не явиться съ пустыми руками къ бѣднымъ родственникамъ, пріютившимъ его малютокъ, рѣшилъ заняться контрабандой. Кромѣ его, Пако изъ Альгара, участвовавшій вмѣстѣ съ нимъ въ походахъ, зналъ это ремесло. Между ними существовало родство по крестинной купели, кумовство, болѣе священное средѣ сельскаго населенія, чѣмъ узы крови. Ферминъ былъ крестнымъ отцомъ Рафаэлильо, единственнаго сына Пако, у котораго тоже умерла жена за время его скитаній и заключенія.

Кумовья совмѣстно взялись за трудныя экспедиціи бѣдныхъ контрабандистовъ. Они странствовали пѣшкомъ, по самымъ отвѣснымъ крутизнамъ горъ, пользуясь знаніями, пріобрѣтенными во время походовъ. Бѣдность не позволяла имъ обзавестись лошадьми, подобно другимъ, гарцовавшимъ караванами, имѣя въ торокахъ по два огромныхъ тюка табаку, съ ружьемъ у передней луки, чтобы храбро провозить контрабанду. Они были скромными тружениками; по прибытіи въ Сен-Рокъ или Альесжирасъ они навязывали на себя три пачки табаку и пускались въ обратный путъ, избѣгая дорогъ, разыскивая самыя опасныя тропки; шли ночью, а днемъ прятались, карабкались на четверенькахъ по крутымъ утесамъ, подражая привычкамъ дикихъ звѣрей, жалѣя о томъ, что они люди, и не могутъ ходить по краю пропасти съ той же увѣренностью, какъ животныя.

При переходѣ черезъ пограничную полосу Гибралтара они платили таможенной стражѣ. Пограничники налагали на нихъ контрибуцію, смотря по разряду: столько-то пезетъ съ пѣшеходовъ, столько-то дуро съ верховыхъ. Всѣ отправлялись въ одно время, вложивъ дань въ руки, протягивающіяся изъ-подъ золотыхъ галуновъ, и пѣшеходы, и всадники, вся армія контрабандистовъ развертывалась, какъ пластинки вѣера, во мракѣ ночи по разнымъ дорогамъ, чтобы разсѣяться по всей Андалузіи. Но оставалось самое трудное: опасность наткнуться на летучія банды, которыя не участвовали въ подкупѣ и старались перехватить похитителей и воспользоваться ихъ грузомъ. Всадниковъ боялись, потому что они отвѣчали выстрѣлами на вопросъ "кто идетъ?", и всѣ преслѣдованія выпадали на долю беззащитныхъ пѣшеходовъ.

Кумовьямъ требовались цѣлыхъ двѣ ночи, чтобы добраться до Xepeca; они шли, согнувшись, обливаясь потомъ въ срединѣ зимы, съ звономъ въ ушахъ, и грудью, ноющей отъ тяжелой ноши. Дрожа отъ безпокойства, они подходили къ нѣкоторымъ горнымъ проходамъ, гдѣ располагались враги. Они замирали отъ страха при входѣ въ ущелья, во мракѣ которыхъ сверкалъ огонекъ и свистѣла пуля, если они не слушались оклика притаившейся въ засадѣ стражи. Нѣсколько товарищей погибло въ этихъ проклятыхъ проходахъ. Вдобавокъ, враги мстили за долгія ожиданія въ засадѣ и за тревогу, внушаемую имъ верховыми, жестоко избивая пѣшихъ. Не разъ ночное безмолвіе горъ нарушалось криками боли, исторгаемыми варварскими ударами, наносимыми безъ разбору, въ темнотѣ, вдали отъ всякаго жилья въ дикой пустынѣ...

Наконецъ, Ферминъ нанялся на виноградникъ Марчамалы, въ большое помѣстье Дюпоновъ. Мало-по-малу онъ завоевалъ довѣріе хозяина, который вполнѣ полагался на его работу.

Когда бывшій революціонеръ сталъ приказчикомъ на виноградникѣ, то во взглядахъ его произошла уже большая перемѣна. Онъ считалъ себя частью фирмы Дюпонъ. Онъ гордился величиной бодегъ дона Пабло и началъ признавать, что господа не такъ ужъ плохи, какъ думали бѣдные. Онъ почти отбросилъ въ сторону уваженіе, которое питалъ къ Сальватьеррѣ, скитавшемуся тѣмъ временемъ за предѣлами Испаніи. Дѣвочка и невѣстка жили на виноградникѣ, въ старомъ домѣ, огромномъ, какъ казарма, мальчикъ ходилъ въ школу въ Хересѣ, и донъ Пабло обѣщалъ сдѣлать его "человѣкомъ", въ виду его живого ума. Самъ онъ получалъ три пезеты въ день, безъ другого обязательства, кромѣ пріема счетовъ по работамъ, набора людей и наблюденія за ними, чтобы лѣнивые не отдыхали раньше, чѣмъ онъ подастъ имъ голосъ -- выкурить сигару.

Отъ періода бѣдствій въ немъ осталось состраданіе къ рабочимъ, и онъ притворялся, что не видитъ ихъ промаховъ и небрежности. Но поступки его значили больше его словъ, хотя, желая выказать большое рвеніе къ интересамъ хозяина, онъ грубо говорилъ съ батраками, съ излишкомъ властности, выдающимъ простого человѣка, какъ только онъ возвысится надъ товарищами.

Сеньоръ Ферминъ и его дѣти проникли, сами не зная какъ, въ семью хозяина, даже совсѣмъ почти смѣшались съ ней. Простота приказчика, веселая и благородная, какъ у всѣхъ андалузскихъ крестьянъ, завоевала ему довѣріе всѣхъ въ барскомъ домѣ. Старикъ донъ Пабло смѣялся, заставляя его разсказывать свои похожденія въ горахъ. Хозяйскіе сыновья играли съ нимъ, предпочитая его лукавство и деревенскіе остроты мрачной физіономіи приставленной къ нимъ гувернантки-англичанки. Даже гордая донья Эльвира, сестра маркиза де Санъ-Діонисіо всегда сумрачная и недовольная, точно считала, что унизила себя, выйдя замужъ за какого-то Дюпона, дарила нѣкоторымъ довѣріемъ сеньора Фермина.

Приказчикъ считалъ, что живетъ въ лучшемъ изъ міровъ, смотря на своихъ дѣтей, бѣгающихъ по дорожкамъ виноградника съ барчуками. Съ дѣтьми Дюпона пріѣзжалъ Луизито, сирота, сынъ брата дона Пабло, огромнымъ состояніемъ котораго онъ управлялъ, и дочери маркиза де Санъ-Діонисіо, двѣ своенравныя дѣвочки съ наивными глазами и дерзкимъ ртомъ; онѣ ссорились съ мальчиками, заставляли ихъ бѣгать, бросали въ нихъ камнями, обнаруживая характеръ ихъ знаменитаго отца. Ферминильо и Марія де ла Луцъ играли съ этими дѣтьми, какъ равные, съ простотой дѣтскаго возраста. Приказчикъ слѣдилъ нѣжными взглядами за ихъ играми, испытывая гордость, что дѣти его были на ты съ дѣтьми и родственниками хозяина.

Иногда являлся и маркизъ де Санъ-Діонисіо и, несмотря на свои пятьдесятъ лѣтъ, устраивалъ форменную революцію. Благочестивая донья Эльвира гордилась дворянскими титулами брата, но презирала его за его характеръ.

Сеньоръ Ферминъ, подъ вліяніемъ давняго почтенія къ историческимъ іерархіямъ, восхищался этимъ благороднымъ и веселымъ жуиромъ. Онъ доѣдалъ остатки большого состоянія, повліялъ на замужество своей сестры съ Дюпономъ, чтобы имѣть, такимъ образомъ, пріютъ, когда придетъ часъ его окончательнаго разоренія. Дворянство его принадлежало къ числу самыхъ древнихъ въ Хересѣ. Флагъ тулузскихъ судовъ, который торжественно выносили изъ городской ратуши по большимъ праздникамъ, былъ захваченъ въ сраженіи однимъ изъ его предковъ. Маркизскій титулъ его носилъ имя святого патрона города. Въ роду его красовались всякія знаменитости: друзья монарховъ, губернаторы, вселявшіе страхъ въ мавровъ, вице-короли обѣихъ Индій, святые архіепископы, адмиралы королевскихъ галеръ; но веселый маркизъ недорого цѣнилъ всѣ эти почести и всѣхъ свѣтлѣйшихъ предковъ, думая, что лучше бы обладать состояніемъ, какъ у его зятя Дюпона, хотя безъ его обязательствъ и его работы. Онъ жилъ въ барскомъ домѣ, остаткѣ сарацинской крѣпости, реставрированной и перестроенной его прадѣдами. Въ залахъ, почти пустыхъ, оставалось, въ воспоминаніе о быломъ великолѣпіи, лишь нѣсколько истертыхъ ковровъ, почернѣвшія картины съ окровавленными святыми въ отвратительныхъ позахъ, и мебель въ стилѣ Empire: все, чего не захотѣли взять севильскіе антикваріи, которыхъ маркизъ призывалъ въ минуты безденежья. Остальное, ширмы и картины, шпаги и вооруженіе Торреареалей временъ завоеванія, экзотическія богатства, вывезенныя изъ Индіи вице-королями, подарки, которые разные европейскіе монархи дѣлали его предкамъ, посламъ, оставившимъ при самыхъ пышныхъ дворахъ воспоминаніе о своей чисто царской роскоши, все исчезло послѣ ужасныхъ ночей, въ которыя фортуна отворачивалась отъ него за игорнымъ столомъ, и онъ искалъ утѣшенія въ бурныхъ оргіяхъ, о которыхъ долго говорилъ весь Хересъ.

Очень рано овдовѣвъ, онъ отдалъ своихъ двухъ дочерей на попеченіе молодыхъ служанокъ, которыхъ маленькія синьориты не разъ заставали цѣлующими ихъ папу и говорящими ему ты. Сеньора Дюпонъ возмутилась, узнавъ объ этихъ скандальныхъ происшествіяхъ, и взяла племянницъ къ себѣ, чтобы избавить ихъ отъ дурныхъ примѣровъ. Но онѣ, истыя дочери своего отца, желали жить въ этой свободной средѣ и протестовали, съ отчаянными рыданьями катаясь по полу, пока ихъ не вернули къ полной независимости въ домѣ отца, гдѣ деньги и наслажденія проносились какъ ураганъ безумія.

Въ барскомъ домѣ располагался весь цвѣтъ цыганщины. Маркиза привлекали и порабощали женщины съ оливковой кожей и горящими какъ угли глазами, точно въ прошломъ его существовали тайныя скрещенія расы, таинственной силой дѣйствующія на его влеченія. Онъ разорялся, покрывая драгоцѣнностями и яркими тканями гитанъ, работавшихъ въ помѣстьяхъ, вскапывая поля, и спавшихъ въ распутномъ сосѣдствѣ батраковъ. Безконечные родичи каждой изъ его фаворитокъ преслѣдовали его низкопоклонными причитаніями и ненасытной жадностью, свойственными ихъ расѣ, и маркизъ позволялъ обирать себя, отъ души смѣясь надъ этой родней съ лѣвой руки, которая превозносила его, заявляя, что онъ чистокровный cani, самый настоящій цыганъ изъ всѣхъ нихъ.

Знаменитые торреадоры пріѣзжали въ Хересъ почтить своимъ присутствіемъ де Санъ-Діонисіо, устраивавшаго въ ихъ честь шумные пиры. Много безсонныхъ ночей провели дѣвочки въ своихъ кроваткахъ, прислушиваясь къ звону гитаръ, жалобамъ простонародныхъ пѣсенъ, топоту пляски на томъ концѣ дома; а въ освѣщенныя окна на противоположной сторонѣ внутренняго двора, величиной съ площадь для турнировъ имъ видны были мужчины въ однихъ жилетахъ, съ бутылкой въ одной рукѣ и подносомъ съ рюмками въ другой, и женщины, съ растрепанными прическами и увядшими, дрожащими за ухомъ цвѣтами, убѣгающія съ вызывающимъ покачиваніемъ, спасаясь отъ преслѣдованія кавалеровъ, или размахивающія своими Манильскими шалями, дразня ихъ, какъ быковъ. Иногда утромъ, синьориты, вставши, заставали на диванахъ растянувшихся ничкомъ неизвѣстныхъ мужчинъ, храпѣвшихъ во всю мочь. Оргіями этими нѣкоторые восхищались, какъ симпатичнымъ проявленіемъ народныхъ вкусовъ маркиза.

Маркизъ былъ атлетомъ и лучшимъ наѣздникомъ въ Хересѣ. Нужно было видѣть его на конѣ, въ платьѣ горца, съ широкополой шляпой, бросающей тѣнь на его сѣдѣющія баки, подстриженныя по гитанской модѣ, и съ перекинутой черезъ сѣдло пикой. Самъ Сантьяго легендарныхъ битвъ не могъ сравняться съ нимъ, когда, за неимѣніемъ мусульманъ, онъ опрокидывалъ самыхъ свирѣпыхъ быковъ и скакалъ на конѣ въ самыхъ тѣсныхъ мѣстахъ пастбищъ, проносясь стрѣлой между сучьями и деревьями, не разбивая себѣ черепа. Человѣкъ, на котораго опускался его кулакъ, падалъ, какъ подкошенный: дикій конь, бока котораго онъ сжималъ своими стальными ногами, могъ подниматься на дыбы, грызть воздухъ и метать пѣну отъ злобы, но, въ концѣ концовъ, сдавался, побѣжденный и тяжело дыша, не въ состояніи освободиться отъ тяжести своего укротителя.

Смѣлость первыхъ Торреареалей-де ла-Реконквиста и щедрость послѣдующихъ поколѣній, жившихъ при дворѣ и разорявшихся около королей, воскресали въ немъ, какъ послѣдняя вспышка готовой исчезнуть расы. Онъ могъ наносить такіе же удары, какъ его предшественники при завоеваніи знамени las Navas, и разорялся съ такимъ же равнодушіемъ, какъ тѣ изъ его пращуровъ, которые уѣзжали губернаторами въ Индію поправлять состояніе.

Маркизъ де Санъ-Діонисіо гордился проявленіями своей силы, рѣзкостью своихъ шутокъ, кончавшихся почти всегда пораненіемъ товарищей. Когда его называли звѣремъ съ оттѣнкомъ восхищенія, онъ улыбался, гордый своимъ родомъ. Звѣрь, да: какимъ были его лучшіе предки; какимъ были всегда кабалеро въ Хересѣ, образомъ андалузской знати, смѣлые рыцари, образовавшіеся за два вѣка ежедневныхъ сраженій и постоянныхъ стычекъ въ мавританскихъ земляхъ, потому что не даромъ, вѣдь, Хересъ называется де ла Фронтера. И, перебирая въ памяти то, что читалъ и слышалъ объ исторіи своего рода, онъ смѣялся надъ Карломъ V, великимъ императоромъ, который, проѣзжая черезъ Хересъ, пожелалъ сразиться съ знаменитыми мѣстными рыцарями, не любившими шуточныхъ сраженій, и принимавшими ихъ въ серьезъ, точно они сражались съ маврами. Въ первой же стычкѣ они порвали платье императору, во вторую оцарапали его до крови, и императрица, находившаяся на эстрадѣ, внѣ себя отъ страха, стала звать мужа, умоляя его сохранить свое копье для менѣе грубыхъ людей, чѣмъ кабальеро Xepeca.

Задорный характеръ маркиза пользовался такой же извѣстностью, какъ его сила. Сеньоръ Ферминъ хохоталъ въ виноградникѣ, повторяя рабочимъ забавныя похожденія де Санъ-Діонисіо. Это были шутки, выражающіяся въ дѣйствіи, въ которыхъ всегда бывала жертва; жестокія измышленія на потѣху грубому народу. Однажды, когда маркизъ проходилъ по рынку, -- двое слѣпыхъ узнали его по голосу и привѣтствовали его высокопарными фразами, ожидая, что онъ, по обыкновенію, подасть имъ что-нибудь. "Возьмите, это обоимъ". И пошелъ, не давъ ничего, а нищіе начали ругаться, полагая каждый, что товарищъ получилъ милостыню и отказывался отдать ему причитающуюся половину, пока, уставъ ругаться, не схватились за палки.

Въ другой разъ маркизъ приказалъ объявить, что въ день своихъ именинъ дастъ по пезетѣ каждому хромому, который явится къ нему въ домъ. Вѣсть эта распространилась повсюду, и внутренній дворъ дома наполнился хромыми изъ города и деревень: одни опирались на костыли, другіе ползли на рукахъ, какъ человѣческія личинки. При появленіи на балконѣ маркиза, въ кругу пріятелей, растворилась дверь конюшни, и мыча выскочилъ молодой бычокъ, предварительно раздраженный конюхами. Тѣ, которые были, дѣйствительно, хромыми, разбѣжались по угламъ и столпились, махая руками въ безумномъ страхѣ; притворщики же отвязали костыли и деревяшки и съ забавнымъ проворствомъ взобрались на заборъ. Маркизъ и его пріятели смѣялись, какъ дѣти, и Хересъ долгое время обсуждалъ проказы де Санъ Діонисіо и его обычную щедрость, потому что, когда быка загнали обратно въ конюшню, онъ полными горстями раздавалъ деньги калѣкамъ, и настоящимъ и мнимымъ, чтобы они позабыли страхъ, выпивъ нѣсколько кружекъ за его здоровье.

Сеньоръ Ферминъ удивлялся негодованію, съ которымъ сестра маркиза принимала его чудачества. Такой человѣкъ никогда не умретъ!.. Однако, въ концѣ концовъ, онъ все же умеръ. Умеръ, когда ему уже нечего было тратить, когда въ салонахъ его дома не оставалось уже ни одного стула, когда его зять Дюпонъ категорически отказался давать ему новыя суммы, предлагая въ своемъ домѣ все, что онъ пожелаетъ, сколько угодно вина, но ни полушки денегъ.

Дочери его, почти взрослыя уже дѣвушки, привлекавшія вниманіе своей живительной красотой и свободными манерами, покинули отцовскія палаты, имѣвшія тысячу хозяевъ, такъ какъ домъ оспаривали всѣ кредиторы де Санъ Діонисіо, и поселись у своей благочестивой тетки доньи Эльвиры. Присутствіе этихъ очаровательныхъ чертенятъ вызвало цѣлый рядъ семейныхъ недоразумѣній, омрачившихъ послѣдніе годы дома Пабло Дюпонъ. Жена его не могла выносить вольностей племянницъ, и старшій сынъ, Пабло, любимецъ матери, подкрѣплялъ ея протесты противъ этихъ родственницъ, нарушавшихъ спокойствіе дома и, какъ будто вносившихъ съ собой отголосокъ нравовъ маркиза.

-- На что ты жалуешься? -- говорилъ съ досадой донъ Пабло.-- Развѣ это не твои племянницы? Развѣ въ нихъ не твоя кровь?!.

Донья Эльвира не могла пожаловаться на послѣднія минуты брата. Онъ умеръ, какъ христіанинъ, какъ приличный человѣкъ. Смертельная болѣзнь застала его во время оргіи, въ кругу женщинъ и кутилъ. Кровь перваго приступа отерли ему пріятельницы шалями, окаймленными китайскими рисунками и фантастическими розами. Но при видѣ близкой смерти и слыша совѣты сестры, которая послѣ столькихъ лѣтъ отсутствія, рѣшилась войти въ его домъ, онъ согласился "подать хорошій примѣръ" и уйти изъ міра съ приличіемъ, подобающимъ его рангу. И духовенство всѣхъ одѣяній и орденовъ прибыло къ его постели и, садясь, снимало съ кресла забытую гитару или нижнюю юбку; ему говорили о небѣ, въ которомъ для него, навѣрное, уготовано избранное мѣсто, въ виду заслугъ его предковъ. Безчисленныя братства и общины Xepeca, въ которыхъ веселый дворянинъ имѣлъ наслѣдственные вклады, присутствовали при причащеніи; а послѣ смерти тѣло его одѣли въ монашеское одѣяніе и нагромоздили на грудь всѣ образки, которые сеньора де Дюпонъ считала наиболѣе дѣйствительными, чтобы облегчить этому жуиру препятствія или задержки въ его восхожденіи на небо.

Донья Эльвира не могла пожаловаться на брата, который въ послѣднія минуты доказалъ свое благородное происхожденіе; не могла пожаловаться и на племянницъ, безпокойныхъ пташекъ, довольно дерзко потряхивавшихъ крыльями, но сопровождавшихъ ее безпрекословно на обѣдни и всенощныя съ граціозной серьезностью, внушавшей желаніе задушить ихъ поцѣлуями. Но ее мучили воспоминанія о прошломъ маркиза, и несдержанность, проявляемая его дочерьми въ обращеніи съ молодыми людьми; ихъ голоса и безпорядочные жесты были точно отголоскомъ того, что онѣ слышали въ отцовскомъ домѣ.

Приказчикъ Марчамалы больше всей семьи ощутилъ смерть стараго хозяина Дюпона, скоро послѣдовавшаго за своимъ распутнымъ шуриномъ. Онъ не плакалъ, но дочь его Марія де ла Луцъ, начинавшая уже подростать, приставала къ нему и теребила его, желая вывести его изъ угрюмой неподвижности и помѣшать ему проводить цѣлые часы на площадкѣ, зажавъ подбородокъ въ руку и устремивъ взоръ въ пространство, растеряннымъ и печальнымъ, какъ собака безъ хозяина.

Напрасны были утѣшенія дѣвочки. Могъ ли онъ позабыть своего покровителя, спасшаго его отъ нищеты! Этотъ ударъ былъ однимъ изъ самыхъ сильныхъ: онъ могъ сравниться только съ горемъ, которое причинила бы ему смерть его героя, дона Фернандо. Чтобы оживить его, Марія де ла Луцъ, вытаскивала изъ нѣдръ шкапа какую-нибудь бутылку изъ тѣхъ, что оставляли господа, когда пріѣзжали на виноградникъ, и приказчикъ слезящимися глазами смотрѣлъ на золотистую влагу рюмки. И когда послѣдняя наполнялась въ третій, или четвертый разъ, грусть его принимала оттѣнокъ покорности.

-- Что мы такое! Сегодня ты... а завтра -- я.

Продолжая свой мрачный монологъ, онъ пилъ съ спокойствіемъ андалузскаго крестьянина, который смотритъ на вино, какъ на величайшее изъ богатствъ, вдыхаетъ его и разсматриваетъ, пока, черезъ полчаса такого торжественнаго и утонченнаго смакованія, мысль его, перескочивъ съ одной привязанности на другую, не покидала Дюпона и не останавливалась на Сальватьеррѣ, обсуждая его скитанія и приключенія, проповѣдь его идеаловъ, которую онъ велъ такимъ образомъ, что большую частъ времени проводилъ въ тюрьмѣ.

Пріѣзжая иногда на виноградникъ, милліонеръ Дюпонъ, встрѣчался съ мятежникомъ, гостившимъ въ его имѣніи безъ всякаго позволенія. Сеньоръ Ферминъ полагалъ, что, разъ дѣло идетъ о столь заслуженномъ человѣкѣ, то не зачѣмъ спрашивать разрѣшенія хозяина. Дюпонъ, въ свою очередь, уважалъ честный и добродушный характеръ агитатора, а эгоизмъ дѣлового человѣка подсказывалъ ему эту благожелательность. Кто знаетъ, не придется ли этимъ людямъ властвовать въ день, когда всего менѣе этого ожидаешь!..

Милліонеръ и вождь бѣдняковъ спокойно пожимали другъ другу руки, послѣ столькихъ лѣтъ разлуки, какъ будто ничего не случилось.

-- А, Сальватьерра!.. Мнѣ говорили, что вы учитель Ферминильо. Ну, что, каковъ этотъ ученикъ?

Ферминильо дѣлалъ быстрые успѣхи. Онъ часто по вечерамъ не оставался въ Хересѣ, и отправлялся на виноградникъ, взять урокъ у Сальватьерры. Воскресенья онъ цѣликомъ посвящалъ своему учителю, котораго обожалъ съ такой страстью, какъ и его отецъ.

Сеньоръ Ферминъ не зналъ, по совѣту-ли Сальватьерры, или по собственному побужденію, хозяинъ властнымъ тономъ, который употреблялъ, дѣлая добро, выразилъ желаніе, чтобы Ферминильо отправился въ Лондонъ на счетъ фирмы, въ длинную командировку при отдѣленіи бодеги на Каллинзъ-Стритѣ.

Увы! Покровитель его умеръ. Сальватьерра скитался по міру, а кумъ его Пако изъ Альгара покинулъ его на всегда, скончавшись отъ простуды на мызѣ, въ самомъ сердцѣ горъ. Судьба кума тоже нѣсколько улучшилась, хотя и не настолько, какъ судьба сеньора Фермина. Онъ работалъ батракомъ и служилъ въ скотоводствахъ, скитаясь, какъ цыганъ, вѣчно сопровождаемый своимъ сыномъ Рафаэлемъ, нанимавшимся на разныя работы, и, наконецъ, сдѣлался приказчикомъ на бѣдной мызѣ, принужденный убивать голодъ, говорилъ онъ, сгибаясь надъ бороздами, ослабленный преждевременной старостью и суровыми ударами въ борьбѣ за хлѣбъ.

Рафаэль, бывшій уже восемнадцатилѣтнимъ парнемъ, закаленнымъ работой, пріѣхалъ на виноградникъ, сообщитъ дурную вѣсть крестному.

-- Ахъ, парень, что-же ты теперь будешь дѣлать? -- спросилъ прикащикъ, интересуясь дѣлами крестника.

-- Въ концѣ-концовъ, крестный, съ тѣмъ, что у меня есть, никто еще не умеръ съ голода.

И Рафаэль не умеръ съ голода. Чего ему было умирать!... Крестный отецъ любовался имъ, когда онъ пріѣзжалъ въ Марчамалу, верхомъ на сильномъ и тяжеломъ ворономъ конѣ, одѣтый какъ горный помѣщикъ, съ ухватками деревенскаго волокиты, съ торчащими изъ кармановъ камзола богатыми шелковыми тканями и болтающимся за сѣдломъ ружьемъ. У стараго контрабандиста мурашки бѣгали по кожѣ отъ удовольствія, когда Рафаэлино разсказывалъ о своихъ подвигахъ. Юноша мстилъ за страхи, пережитые имъ и кумомъ въ городахъ, за удары, полученные ими отъ тѣхъ, кого онъ называлъ "сбиррами". Ужъ, навѣрное, къ этому они не посмѣли-бы подойти и отнять грузъ!

Юноша принадлежалъ къ кавалеріи контрабандистовъ и не ограничивался ввозомъ табаку. Гибралтарскіе жиды дѣлали ему кредитъ. и его вороной скакалъ, неся на крупѣ тюки шелковыхъ и яркихъ китайскихъ шалей. Передъ изумленнымъ крестнымъ и его дочерью Маріей де-ла-Луцъ, пристально смотрѣвшей на него жгучими глазами, юноша горстями вытаскивалъ золотыя монеты, англійскіе фунты, точно это были гроши и, наконецъ, извлекалъ изъ мѣшковъ какую-нибудь яркую шаль, или замысловатое кружево, привезенное въ подарокъ дочери приказчика.

Молодые люди смотрѣли другъ на друга съ нѣкоторой страстностью, но въ разговорѣ испытывали большую робость, точно не знали другъ друга съ дѣтства и не играли вмѣстѣ, когда сеньоръ Нако навѣщалъ изрѣдка стараго товарища на виноградникѣ.

Крестный лукаво улыбался, видя смущеніе молодыхъ людей.

-- Похоже, что вы никогда не видались. Говорите смѣлѣе, я вѣдь знаю, что ты хочешь стать мнѣ больше, чѣмъ крестникомъ... Жаль, что ты пошелъ по этой дорогѣ!

И онъ совѣтовалъ ему копить деньги, разъ судьба шла ему навстрѣчу. Пусть онъ бережетъ свои доходы, и когда накопить маленькій капиталецъ, можно будетъ поговоритъ и о другомъ, о томъ, о чемъ никогда же упоминалось, но что знали всѣ трое. Копить деньги! Рафаэль смѣялся надъ этимъ совѣтомъ. Онъ вѣрилъ въ будущее, какъ всѣ дѣятельные люди, увѣренные въ своей энергіи; въ немъ было расточительное великодушіе пріобрѣтающихъ деньги, пренебрегая законами и людьми; безпорядочная щедрость романтическихъ бандитовъ, старинныхъ негроторговцевъ, контрабандистовъ, всѣхъ прожигателей жизни, которые, привыкнувъ встрѣчаться съ опасностью, не придаютъ значенія тому, что зарабатываютъ, играя со смертью.

Въ деревенскихъ кабакахъ, въ избахъ угольщиковъ въ горахъ, всюду, гдѣ собирались люди выпить, онъ щедро платилъ за все. Въ тавернахъ Хереса, онъ устраивалъ шумныя попойки, затмевая своей щедротою господъ. Онъ жилъ, какъ наемные ландскнехты, приговоренные къ смерти, пожиравшіе въ нѣсколько ночей чудовищныхъ оргій цѣну своей крови. Онъ жаждалъ жизни, наслажденій, а когда, среди этого бурнаго существованія, его охватывало сомнѣніе въ будущемъ, онъ видѣлъ, закрывая глаза, прелестную улыбку Маріи-де-ла-Луцъ, слышалъ ея голосъ, постоянно говорившій одно и то же, когда онъ являлся на виноградникъ.

-- Рафаэ, мнѣ много говорятъ о тебѣ, и все плохое... Но ты хорошій! Ты вѣдь, перемѣнишься, правда?

И Рафаэль клялся самому себѣ, что перемѣнится, чтобы не смотрѣлъ на него грустными взорами этотъ ангелъ, поджидавшій его на верхушкѣ холма, около Xepeca, и сбѣгавшій внизъ, между вѣтками лозъ, едва завидѣвъ его скачущимъ по пыльной дорогѣ.

Однажды ночью, собаки въ Марчамалѣ отчаянно залаяли. Свѣтало, и приказчикъ, взялъ ружье, открылъ окошко. Посреди площадки, повиснувъ на шеѣ лошади, держался человѣкъ, а лошадь тяжело дышала, и ноги ея дрожали, точно она готова была свалиться.

-- Отворите крестный, -- сказалъ онъ слабымъ голосомъ.-- Это я, Рафаэль. Я раненъ. Кажется, они проткнули меня насквозь.

Онъ вошелъ въ домъ, и Марія-де-ла-Луцъ, выглянувъ изъ-за ситцевой занавѣски своей комнаты, громко вскрикнула. Позабывъ всякую стыдливость, дѣвушка выбѣжала въ одной рубашкѣ помочь отцу, насилу поддерживавшаго юношу, блѣднаго, какъ смерть, въ платьѣ, запачканномъ кровью, продолжавшей капать изъ подъ его камзола.

Въ сумеркахъ онъ встрѣтился въ горахъ съ стражниками. Онъ ранилъ ихъ, чтобы пробить себѣ дорогу, и на скаку ему попала пуля въ лопатку, пониже плеча. Въ одномъ кабачкѣ ему сдѣлали кое какъ перевязку, съ той же грубостью, съ какой лечили животныхъ. Уловивъ въ ночномъ безмолвіи, тонкимъ слухомъ горца, топотъ вражескихъ коней, онъ снова взобрался на сѣдло, чтобы не попасться въ руки. Онъ хотѣлъ скрыться, чтобы его не схватили, а для этого сейчасъ не найти мѣста лучше Марчамалы, такъ какъ здѣсь не было работъ и рабочихъ. Кромѣ того, если судьба опредѣляла ему умереть, то онъ хотѣлъ умереть среди тѣхъ, кого любилъ больше всѣхъ на свѣтѣ. И глаза его расширялись при этихъ словахъ; сквозь слезы боли, онъ старался взглядомъ приласкать дочь своего крестнаго.

-- Рафаэ! Рафаэ!-- рыдала Марія-де-ла-Луцъ, склоняясь надъ раненымъ.

И, словно несчастье заставило ее позабыть свою обычную сдержанность, она чуть не поцѣловала его въ присутствіи отца.

Лошадь пала на слѣдующее утро, надорванная безумной скачкой. Хозяинъ ея спасся послѣ недѣли, проведенной между жизнью и смертью.

Когда раненый всталъ съ постели, Марія-де-ла-Луцъ провожала его во время неувѣренныхъ прогулокъ по площадкѣ и прилегающимъ дорожкамъ. Между ними установилась прежняя робость влюбленныхъ крестьянъ, традиціонная сдержанность, въ силу которой влюбленные обожаютъ другъ друга, не высказываясь, не объясняясь въ любви, довольствуясь безмолвнымъ выраженіемъ ея глазами. Дѣвушка, перевязывавшая его рану, видѣвшая обнаженной его сильную грудь, пронизанную сквозной раной съ лиловыми краями, теперь, видя его на ногахъ, не смѣла предложить ему руки, когда онъ гулялъ, опираясь на палку. Между ними образовалось широкое пространство, какъ будто тѣла ихъ инстинктивно взаимно отталкивались, но глаза искали другъ друга съ робкой лаской.

Когда начинало вечерѣть, сеньоръ Ферминъ садился на скамью, подъ навѣсомъ своего дома, съ гитарой на колѣнахъ.

-- Поди ка сюда, Марикита-де-ла-Лу! Надо развлечь немножко больного.

И дѣвушка начинала пѣть, съ серьезнымъ лицомъ и опущенными глазами, точно исполняя какое-нибудь священное дѣйствіе. Она улыбалась только, когда встрѣчалась глазами съ Рафаэлемъ, слушавшимъ ее въ экстазѣ, сопровождая похлопываньемъ въ ладоши меланхолическій звонъ гитары сеньора Фермина.

Что за голосъ былъ у Маріи де-ла Луцъ! Низкій, съ грустными нотами, какъ голосъ мавританки, привыкшей къ вѣчному заточенію и поющей для невидимыхъ слушателей за плотными деревянными гардинами: голосъ, дрожащій литургической торжественностью, словно ее баюкала греза таинственной религіи, извѣстной ей одной. И вдругъ онъ повышался, уносясь, подобно пламени, ввысь, превращаясь въ рѣзкій крикъ, извивавшійся, образуя сложныя арабески своеобразной дикости.

На страстной недѣлѣ, люди, присутствующіе при прохожденіи процессій капуциновъ на зарѣ, сбѣгались послушать ее поближе.

-- Это дочь марчамальскаго приказчика идетъ поднести стрѣлу Христу.

Подталкиваемая подругами, она открывала ротъ и наклоняла голову съ горькимъ выраженіемъ Скорбящей Богоматери и ночное безмолвіе, казавшееся еще большимъ отъ возбужденія печальной церемоніей, нарушалось медленной и мелодичной жалобой этого кристальнаго голоса, оплакивавшаго трагическія сцены Страстей Господнихъ. Не разъ толпа, забывая о святости ночи, разражалась похвалами дѣвушкѣ и благословеніями, родившей ее матери.

Не меньшіе восторги вызывала Марія де-ла Луцъ и на виноградникѣ. Слушая ее, мужчины подъ навѣсомъ чувствовали себя взволнованными, и ихъ простыя души открывались передъ потокомъ поэзіи сумерокъ, въ то время какъ отдаленныя горы окрашивались закатомъ, и бѣлый Хересъ пылалъ пожаромъ, выдѣляясь на фіолетовомъ небѣ, на которомъ начинали зажигаться первыя звѣзды.

-- Оле, дѣвушка! Слава ея золотому горлышку, воспитавшей ее матери... и отцу тоже! -- говорилъ сеньоръ Ферминъ-отецъ.

И, становясь снова серьезнымъ, говорилъ крестнику тономъ профессора, возвѣщающаго міровыя истины.

-- Вотъ, это настоящее низкое пѣніе... Чистое пѣніе только въ Хересѣ. И если тебѣ будутъ говорить о севильянахъ, о малагемьяхъ, скажи, что это вздоръ. Ключъ пѣсни въ Хересѣ. Это заявляютъ всѣ ученые міра.

Когда Рафаэль окрѣпъ, насталъ конецъ этой сладкой близости. Однажды вечеромъ онъ говорилъ наединѣ съ сеньоромъ Ферминомъ. Онъ не могъ больше оставаться здѣсь, скоро придутъ виноградари, и домъ въ Марчамалѣ снова оживится, какъ маленькій городъ. Къ тому же, донъ Пабло объявилъ о своемъ намѣреніи снести старый домъ, чтобы построить замокъ, о которомъ мечталъ, какъ о прославленіи своей семьи. Какъ объяснитъ Рафаэль свое присутствіе на виноградникѣ? Позоръ для мужчины съ его силой оставаться здѣсь безъ занятія, живя на счетъ крестнаго.

Приключеніе той ночи казалось забытымъ. Онъ не боялся преслѣдованій, но рѣшилъ не возвращаться къ старой жизни.

-- Довольно одного раза, крестный; вы были правы. Это не манера зарабатывать честно хлѣбъ, и ни одна женщина не пойдетъ за парня, который изъ-за того, чтобъ принести въ домъ побольше денегъ, рискуетъ умереть плохой смертью.

Онъ не боялся, -- нѣтъ! но имѣлъ свои планы на будущее. Онъ хотѣлъ обзавестись семьей, какъ его отецъ, какъ крестный, а не проводить жизнь, скитаясь верхомъ по горамъ. Онъ поищетъ другого занятія, болѣе честнаго и спокойнаго, хотя бы и пришлось поголодать.

Тогда сеньоръ Ферминъ, воспользовавшись своимъ вліяніемъ у Дюпона, помѣсталъ Рафаэля приказчикомъ на мызу Матанцуэлу, имѣнье племянника покойнаго дома Пабло.

Тѣмъ временемъ Луисъ вернулся въ Хересъ взрослымъ мужчиной, послѣ скитаній по всѣмъ испанскимъ университетамъ, въ поискахъ за снисходительными профессорами, которые не проваливали бы упорно будущихъ адвокатовъ. Дядя заставилъ его избрать какую-нибудь карьеру, и пока онъ былъ живъ, Луисъ покорился необходимости вести студенческую жизнь, примѣняясь къ скуднымъ посылкамъ денегъ и увеличивая ихъ отчаянными займами, за которые, съ закрытыми глазами, подписывалъ какія угодно бумаги, представляемыя ему ростовщиками. Но когда во главѣ семьи очутился его двоюродный братъ Пабло, и приближалось его совершеннолѣтіе, онъ отказался продолжать комедію своего ученія. Онъ былъ богатъ и не желалъ тратить время на вещи, нисколько его не интересовавшія. И, вступивъ во владѣніе своими имѣніями, онъ началъ свободную жизнь наслажденій, о которой мечталъ въ тѣсные годы студенчества.

Онъ путешествовалъ по всей Испаніи, но уже не для того, чтобы получитъ одну отмѣтку здѣсь, другую тамъ; онъ жаждалъ стать авторитетомъ въ искусствѣ тауромахіи, великимъ человѣкомъ въ этой области, и переѣзжалъ изъ одного цирка въ другой, вмѣстѣ со своимъ любимымъ матадоромъ, присутствуя на каждомъ боѣ быковъ съ его участіемъ. Зимой, когда кумиры его отдыхали, онъ жилъ въ Хересѣ, управляя своими помѣстьями, и управленіе это заключалось въ томъ, что онъ проводилъ ночи въ Клубѣ Наѣздниковъ, съ жаромъ обсуждая достоинства своего матадора и негодность его соперниковъ, но съ такой пылкостью, что изъ-за сомнѣнія, падалъ-ли послѣ эстокады, полученной нѣсколько лѣтъ тому назадъ какой-нибудь быкъ, отъ котораго не оставалось уже и костей, или же удерживался на ногахъ, онъ вытаскивалъ изъ подъ платья револьверъ, наваху, весь бывшій при немъ арсеналъ, какъ гарантію храбрости и дерзкой отваги, съ которой разрѣшалъ свои споры.

Въ табунахъ Xepeca не могла появиться ни одна красивая, кровная лошадь безъ того, чтобы онъ сейчасъ же не купилъ ее, состязаясь на аукціонѣ бъ своимъ двоюроднымъ братомъ, который былъ богаче его. По ночамъ онъ являлся къ горцамъ, какъ буревѣстникъ, и они встрѣчали его съ увѣренностью, что въ концѣ концовъ, онъ перебьетъ бутылки и тарелки, будетъ бросать въ воздухъ стулья, чтобы показать, какой онъ молодецъ, и что потомъ онъ можетъ заплатитъ за все втрое. Претензія его заключалась въ томъ, чтобы бытъ продолжателемъ достославнаго маркиза де Санъ-Діонисіо, но въ Клубѣ На ѣ здниковъ говорили, что онъ только его каррикатура.

-- Въ немъ нѣтъ барства, того, что было въ блаженной памяти маркизѣ, -- говорилъ сеньоръ Ферминъ, слыша о подвигахъ Луиса, котораго зналъ ребенкомъ.

Женщины и храбрецы были двумя страстями молодого сеньора. Но съ женщинами онъ, впрочемъ, тоже оказывался не особенно великодушнымъ; онъ желалъ, чтобы его обожали за его качества отважнаго наѣздника, чистосердечно вѣря, что всѣ балконы Хереса сотрясаются отъ біенія скрытыхъ сердецъ, когда онъ проѣзжалъ мимо за послѣдней, только что купленной лошади.

Когда приказчикъ Марчамалы заговорилъ о Рафаэлѣ, молодой помѣщикъ принялъ его сейчасъ же. Онъ слышалъ уже о парнѣ; онъ былъ изъ ихъ лагеря и, говоря это, онъ принималъ покровительственный видъ, онъ помнилъ нѣкоторые случаи въ горахъ, и страхъ, питаемый къ нему стражниками. Ничего: пусть онъ остается у него; ему нравились именно такіе.

-- Я помѣщу тебя на мою мызу Матанцуэлу, -- сказалъ онъ, дружески похлопывая Рафаэля, какъ будто принималъ новаго ученика.-- Мой теперешній смотритель старикъ, полуслѣпой, надъ которымъ батраки смѣются. Извѣстно вѣдь, что такое рабочіе: скверный народъ. Съ ними надо такъ: въ одной рукѣ хлѣбъ, въ другой -- висѣлица. Мнѣ нуженъ такой человѣкъ, какъ ты, который подтянулъ бы ихъ и блюлъ мои интересы,

И Рафаэль поступилъ на мызу и пріѣзжалъ въ виноградникъ не болѣе раза въ недѣлю, когда ѣздилъ въ Хересъ переговорить съ хозяиномъ относительно полевыхъ работъ. Часто юношѣ приходилось разыскивать его въ домѣ какой-нибудь изъ его протеже. Онъ принималъ его въ постели, развалясь на подушкахъ, на которыхъ лежала другая голова. Новый смотритель втихомолку посмѣивался надъ бахвальствомъ своего хозяина, болѣе занятаго тѣмъ, чтобы внушить ему строгость въ "подтягиваніи" бездѣльниковъ, работавшихъ на его поляхъ, чѣмъ разспросами о сельскохозяйственныхъ операціяхъ: онъ обвинялъ въ плохихъ урожаяхъ батраковъ, каналій, не любящихъ работать и требующихъ, чтобы хозяева превратились въ слугъ, какъ будто свѣтъ можетъ вывернуться на изнанку.

Несмотря на эти идеи, развиваемыя Луисомъ въ минуты серьезности, когда онъ утверждалъ, что дѣла шли бы лучше, еслибъ правилъ онъ, донъ Пабло Дюпонъ терпѣть не могъ своего кузена, считая его позоромъ всей семьи.

Этотъ родственникъ, возобновившій скандалы де Санъ Діонисіо, отягчаемые, по мнѣнію донны Эльвиры, его плебейскимъ происхожденіемъ, былъ несчастьемъ въ домѣ, всегда внушавшимъ почтеніе своимъ благородствомъ и благочестіемъ. А довершеніемъ несчастья были дочери маркиза, Лола и Мерседесъ. Сколько разъ тетка задыхалась отъ негодованія, заставая ихъ по ночамъ у низкой рѣшетки своего отеля, съ поклонниками, смѣнявшимися почти еженедѣльно. То это были ремонтеры, вродѣ господъ изъ Клуба Наѣздниковъ, то молодые англичане, служащіе въ конторахъ, восторгавшіеся ощипываніемъ индюшки, по мѣстному выраженію, и смѣшившіе дѣвушекъ своимъ исковерканнымъ на британскій ладъ андалузскимъ говоромъ. Не было юноши въ Хересѣ, который не развлекался бы болтовней съ развязными маркизонками. Онѣ не пренебрегали никѣмъ: достаточно было остановиться у ихъ рѣшетки, чтобы завязать разговоръ, а тѣхъ, которые проходили, не останавливаясь, преслѣдовали смѣшки и издѣвательства, звенѣвшіе за ихъ плечами. Вдова Дюпонъ не могла справиться со своими племянницами, а онѣ, въ свою очередь, подростая, становились все болѣе дерзкими съ набожной сеньорой. Напрасно двоюродный братъ запрещалъ имъ подходить къ рѣшеткѣ. Онѣ издѣвались надъ нимъ и его матерью, прибавляя, что родились не затѣмъ, чтобы стать монахинями. Съ лицемѣрнымъ выраженіемъ онѣ выслушивали проповѣди духовника доньи Эльвиры, рекомендовавшаго имъ смиреніе, и пускали въ ходъ всевозможныя хитрости, чтобы сноситься съ пѣшими и конными кавалерами, кружившимися по улицѣ.

Одинъ изъ молодыхъ людей, членовъ Клуба Наѣздниковъ, сынъ помѣщика, большого друга дома Дюпонъ, влюбился въ Лолу и поспѣшно посватался къ ней, какъ бы боясь, что она ускользнетъ отъ него.

Донья Эльвира и ея сынъ приняли предложеніе, а въ клубѣ смѣлость молодого человѣка, желающаго жениться на одной изъ дочерей маркиза де-Санъ-Діонисіо, вызвала большое изумленіе.

Замужество это явилось для обѣихъ сестеръ великимъ освобожденіемъ. Незамужняя сестра переѣхала къ замужней, желая избавиться отъ тираніи необщительной и набожной тетки, и не прошло нѣсколькихъ мѣсяцевъ, какъ онѣ возобновили въ домѣ мужа обычаи, которымъ слѣдовали въ домѣ Дюпоновъ.

Мерседесъ проводила ночи у рѣшетки въ тѣсной близости съ ухаживателями; сестра сопровождала ее съ видомъ старшей дамы, и говорила съ другими, чтобы не терять времени. Мужъ протестовалъ, пробовалъ возмущаться. Но онѣ обѣ стали негодовать на него, какъ онъ смѣетъ истолковывать эти невинныя развлеченія оскорбительнымъ для ихъ чести образомъ.

Сколько непріятностей причиняли строгой доньѣ Эльвирѣ обѣ маркизочки, какъ ихъ называли въ городѣ. Мерседесъ, незамужняя, бѣжала съ богатымъ англичаниномъ. Изрѣдка о ней доходили смутныя вѣсти, заставлявшія блѣднѣть отъ ярости благородную сеньору. Ее видѣли то въ Парижѣ, то въ Мадридѣ, ведущей жизнь элегантной кокотки. Она часто мѣняла покровителей, потому что привлекала ихъ дюжинами своей живописной граціей. Кромѣ того, на нѣкоторыхъ тщеславныхъ производилъ большое впечатлѣніе титулъ маркизы де-Санъ-Діонисіо, который она присоединила къ своему имени, и дворянская корона, украшавшая ея ночныя сорочки и простыни постели, столь-же много посѣщаемой, какъ и тротуаръ большой улицы.

Оставалась еще другая, старшая, замужняя, и эта хотѣла покончить со всѣми родственниками, убивъ ихъ позоромъ. Ея семейная жизнь, послѣ бѣгства Мерседесъ, сдѣлалась сплошнымъ адомъ. Мужъ жилъ въ постоянномъ недовѣріи, бродя впотьмахъ среди вѣчныхъ подозрѣній, не зная, на комъ остановиться, потому что жена его смотрѣла на всѣхъ мужчинъ одинаковымъ образомъ, точно предлагая себя глазами, говорила съ ними съ вольностью, дававшей поводъ ко всякимъ дерзкимъ поступкамъ. Онъ ревновалъ ее къ Фермину Монтенегро, который только что вернулся изъ Лондона и, возобновивъ дѣтскую дружбу съ Лолой, часто посѣщалъ ее, привлекаемый ея образной рѣчью.

Семейныя сцены заканчивались побоями. Мужъ, по совѣту друзей, прибѣгнулъ къ пощечинамъ и палкѣ, чтобы смиритъ "скверную бестію", но маленькая бестія оправдывала это названіе, потому что, изворачиваясь, съ силой и ловкостью дикаго ребенка, достойнаго ея знаменитаго отца, наносила такіе удары, что всегда влетало мужу еще больше.

Онъ часто приходилъ въ клубъ съ царапинами на лицѣ или съ синяками.

-- Съ ней тебѣ не справиться, -- говорили друзья тономъ забавнаго участія, -- она слишкомъ женщина для тебя.

И прославляли энергію Лолы, восхищались ею, съ тайной надеждой попасть когда-нибудь въ число осчастливленныхъ.

Скандалъ принялъ такіе размѣры, что мужъ уѣхалъ къ родителямъ, и маркизочка, наконецъ, могла зажить по своему.

-- Уѣзжай, -- сказалъ ей однажды ея двоюродный братъ Дюпонъ.-- Ты и твоя сестра позорите насъ. Уѣзжай подальше, и гдѣ бы ты ни была, я буду высылать тебѣ на жизнь.

Но Лоло отказалась съ неприличнымъ жестомъ, наслаждаясь возможностью шокировать своего благочестиваго родственника. Ей не хотѣлось уѣзжать, и она не уѣзжала. Она была настоящая гитана; ей нравилась эта мѣстность и народъ. Уѣхать -- почти все равно, что умереть.

Иногда она ѣздила въ Мадридъ къ сестрѣ, но поѣздки ея всегда были весьма непродолжительны. Она была cani, истая дочь маркиза де-Санъ-Діонисіо.

Разстаться съ кутежами до зари, на которыхъ она хлопала въ ладоши и сидя постукивала каблуками, съ юбками поднятыми до колѣнъ! Лишиться мѣстнаго вина, бывшаго ея кровью и блаженствомъ! Ели семья бѣсилась, пусть бѣсится на здоровье. Она желала быть гитаной, какъ ея отецъ. Она ненавидѣла господъ; ей нравились мужчины въ широкополыхъ шляпахъ, и если они носили простые шаровары, тѣмъ лучше; но только настоящіе мужчины, пахнущіе конюшней и здоровымъ мужскимъ потомъ. И изящная рыжая красавица, съ фарфоровымъ тѣломъ таскалась по всѣмъ трактирамъ и кабакамъ, обращалась съ преувеличенной фамильярностью съ пѣвицами и проститутками, требуя, чтобы онѣ говорили ей иы, и хохотала нервнымъ пьянымъ смѣхомъ, когда мужчины, осатанѣвшіе отъ вина, хватались за ножи, а испуганныя женщины забивались въ уголъ.

Весь городъ обсуждалъ безчинства Маркизочки, которую очень радовало изумленіе спокойныхъ людей.

Послѣдней любовью ея былъ молодой человѣкъ, торговавшій свиньями, курносый и лохматый атлетъ, съ которымъ она жила въ предмѣстьѣ. Тайная власть этого сильнаго самца лишала ея разсудка. Она говорила о немъ съ гордостью, наслаждаясь контрастомъ между своимъ благороднымъ происхожденіемъ и профессіей своего любовника. Иногда на нее нападали порывы желанія исправиться, и она на нѣсколько дней удалялась изъ лачуги предмѣстья. Грубый любовникъ не искалъ ее, увѣренный въ ея возвращеніи; и когда капризная птичка дѣйствительно являлась, весь кварталъ приходилъ въ тревогу отъ ударовъ и криковъ; Маркизочка выбѣгала на балконъ, съ распущенными волосами, зовя на помощь, пока грубая лапа не отрывала ее отъ перилъ и не втаскивала въ комнату, гдѣ потасовка возобновлялась сначала.

Если кто нибудь изъ друзей говорилъ ей насмѣшливымъ тономъ о любовныхъ колотушкахъ, она отвѣчала съ гордостью:

-- Онъ бьетъ меня, потому что цѣнитъ, а я люблю его, потому что онъ одинъ меня понимаетъ. Мой свинарь -- настоящій мужчина.

Навѣщая по праздникамъ свою семью, Ферминъ Монтенегро всегда встрѣчался съ хозяевами. Такимъ образомъ, незамѣтно произошло его сближеніе съ дономъ Пабло. Казалось, что властный характеръ Дюпона смягчался въ деревнѣ, подъ темно-лазурнымъ небомъ и онъ относился къ своему подчиненному съ большей привѣтливостью, чѣмъ въ конторѣ.

Смотря на море виноградныхъ лозъ, покрывавшее бѣлесоватые склоны, богатый помѣщикъ любовался плодородностью своего имѣнія, скромно приписывая его благословенію Божьему. Нѣсколько пустыхъ пятенъ пестрили трагической безплодностью зелень виноградниковъ. То были слѣды филлоксеры, разорившей половину Xepeca. Помѣщики, обѣднѣвшіе, благодаря паденію винъ, не имѣли средствъ засадить заново свои виноградники. Это была аристократическая и дорогая земля, которую могли воздѣлывать только богатые. Довести до степени эксплуатаціи акръ этой земли стоило столько же, сколько содержаніе приличной семьи въ теченіе года. Но фирма Дюпонъ была богата и могла противустоять бѣдствію.

-- Посмотри, Ферминильо, -- говорилъ донъ Пабло, -- всѣ эта плѣшины я засажу американской лозой. Съ нею, а главное, съ Божьей помощью, увидишь, какъ хорошо пойдутъ дѣла. Господь всегда съ тѣми, кто Его любитъ.

III.

Когда дюжина собакъ, борзыхъ, дворняжекъ и овчарокъ, принадлежащихъ къ мызѣ Матанцуэлѣ около полудня чуяла возвращеніе управляющаго и громкимъ лаемъ и маханьемъ хвоста привѣтствовала скачущую лошадь, дядя Антоніо, извѣстный подъ прозвищемъ Юлы, выходилъ къ калиткѣ встрѣтить Рафаэля.

Старикъ много лѣтъ былъ управляющимъ на мызѣ. Онъ поступилъ на службу къ бывшему хозяину, брату покойнаго дома Пабло Дюпона; но теперешній хозяинъ, веселый донъ Луисъ, желалъ окружить себя молодыми людьми и, принимая въ соображеніе его преклонный возрастъ и слабость зрѣнія, замѣнилъ его Рафаэлемъ.

-- И на томъ спасибо, -- говорилъ Юла съ покорностью крестьянина, -- слава Богу, что не прогнали побираться по дорогамъ, а позволили жить на мызѣ съ женой, за что старуха должна была ходить за птицей, наполнявшей птичникъ, а на него возложена была обязанность помогать скотнику на скотномъ дворѣ, тянувшемся за домомъ. Недурной конецъ жизни, прошедшей въ непрестанной работѣ, съ надломленной спиной послѣ столькихъ лѣтъ сгибанія надъ вскапываніемъ полей и косьбой хлѣба.

Единственнымъ утѣшеніемъ обоихъ инвалидовъ, искалѣченныхъ въ борьбѣ съ землей, былъ прекрасный характеръ Рафаэля. Они ожидали смертнаго часа, въ своей лачугѣ у калитки, какъ двѣ старыя собаки, которымъ изъ жалости бросаютъ немножко корма. И только доброта новаго управляющаго нѣсколько облегчала ихъ судьбу. Юла проводилъ цѣлые часы, сидя на скамейкѣ у дверей, пристально глядя тусклыми глазами на поля съ безконечными бороздами, и управляющій не выговаривалъ ему за его старческую лѣнь. Старуха любила Рафаэля, какъ сына. Она заботилась о его вещахъ и столѣ, а онъ щедро платилъ за эти маленькія услуги. Слава тебѣ, Господи! По добротѣ и смѣлости, парень напоминалъ единственнаго сына стариковъ, бѣднягу, умершаго солдатомъ въ мирныя времена въ госпиталѣ на Кубѣ. Семья Эдувигисъ разрывалась на части, чтобы угодитъ управляющему. Она пилила мужа за то, что, по ея мнѣнію, онъ былъ недостаточно любезенъ и предупредителенъ съ Рафаэлемъ. Еще раньше, чѣмъ собаки возвѣщали о его приближеніи, она слышала топотъ коня.

-- Эй, слѣпой! -- кричала она мужу.-- Не слышишь, что-ль, что Рафаэль ѣдетъ? Ступай, подержи ему лошадь, проклятущій!

И старикъ выходилъ навстрѣчу управляющему, смотря впередъ неподвижными глазами, воспринимавшими лишь очертанія предметовъ въ сѣромъ туманѣ, и шевелилъ руками и головой съ дрожью старческаго безсилья и истощенія, стяжавшей ему прозвище Юлы.

Рафаэль въѣзжалъ на мызу на горячей лошади, гордый и вызывающій, какъ кентавръ, и, звеня шпорами и шурша кожаными шароварами, соскакивалъ съ сѣдла въ то время, какъ конь его билъ копытами мелкій булыжникъ, словно желая опять пуститься вскачь.

Юла отвязывалъ отъ луки ружье, къ которому не разъ приходилось управляющему прикладываться, чтобы внушить нѣкоторое почтеніе погонщикамъ, возившимъ уголь съ горъ, и во время остановокъ у дороги обыкновенно запускавшимъ своихъ муловъ на залежи, необработанныя земли, предназначенныя для барскаго скота, когда его не выгоняли на пастбище. Затѣмъ онъ поднималъ упавшую на землю чивату, длинную оливковую хворостину, которую всадникъ везъ перикинутой черезъ сѣдло, загоняя ею скотину, попадавшую на засѣянныя полосы.

Пока старикъ отводилъ лошадь въ конюшню, Рафаэль мѣнялъ шаровары и уходилъ съ юношескимъ весельемъ и здоровымъ аппетитомъ въ кухню стариковъ.

-- Матушка Эдувигисъ, что у насъ нынче?

-- То, что ты любишь: супъ изъ чесноку.

И оба улыбались, вдыхая паръ изъ кострюли, въ которой доваривалась похлебка изъ хлѣба съ чеснокомъ. Старуха накрывала на столъ, посмѣиваясь надъ похвалами, которыми Рафаэль осыпалъ ея стряпню. Она теперь уже развалина, парень могъ надъ нею и смѣяться, но въ былыя времена господа, пріѣзжавшіе съ покойнымъ хозяиномъ на мызу смотрѣть лошадей, говорили ей кое-что и получше и расхваливали приготовленные ею обѣды.

Садясь, по возвращеній изъ конюшни за столъ, Юла устремлялъ первый взглядъ тусклыхъ глазъ на бутылку съ виномъ и инстинктивно протягивалъ свои дрожащія руки. То была роскошь, введенная въ обѣды на мызѣ Рафаэлемъ. Въ этомъ сказывалась его молодость и избалованность человѣка, привыкшаго къ общенію съ кутящими господами Xepeca и къ посѣщеніямъ Марчамалы, знаменитаго виноградника Дюпоновъ!.. Старикъ прожилъ цѣлые годы управляющимъ, не имѣя иного развлеченія, кромѣ того, что тайкомъ отъ жены, пробирался въ придорожные кабачки, или ходилъ въ Хересь, подъ предлогомъ отнести хозяину нѣсколько десятковъ яицъ, или пару каплуновъ. Изъ путешествій этихъ онъ возвращался, распѣвая пѣсни, съ блестящими глазами, нетвердыми ногами, и съ запасомъ веселости въ головѣ на цѣлую недѣлю. Если когда-нибудь онъ мечталъ о счастьѣ, то единственнымъ его притязаніемъ было пить, какъ самый богатый кабальеро въ городѣ.

Онъ любилъ вино со страстью крестьянина, не знающаго другой пищи, кромѣ ржаного хлѣба, похлебки или горячей тюри изъ хлѣба съ чеснокомъ, принужденнаго запивать водой этотъ прѣсный обѣдъ, съ вонючимъ оливковымъ масломъ, въ видѣ приправы, и мечтающаго о винѣ, которое давало энергію его существованію и веселье его мыслямъ. Бѣдные жаждали этой крови земли съ пылкостью анемичныхъ. Стаканъ вина утолялъ голодъ и на минуту озарялъ жизнь своимъ огнемъ: это былъ лучъ солнца, скользящій по желудку. Поэтому Юла заботился о бутылкѣ больше, чѣмъ о стряпнѣ своей жены, ставилъ ее поближе къ себѣ, съ дѣтской жадностью высчитывалъ заранѣе, сколько выпьетъ Рафаэль, и забиралъ себѣ остальное, не обращая вниманія на старуху, пользовавшуюся малѣйшей оплошностью, чтобы отнять бутылку и заполучить свою долю.

Рафаэль, не могшій, послѣ бурно проведенной молодости, привыкнутъ къ трезвой жизни на мызѣ, поручалъ изрѣдка рабочему, ежедневно ѣздившему на ослѣ въ Хересъ, возобновлять ему запасъ вина; по держалъ его подъ ключомъ, опасаясь невоздержности стариковъ.

Обѣдъ протекалъ среди торжественной тишины полей, точно вливавшейся черезъ открытыя ворота мызы. Воробьи чирикали на крышахъ; куры кудахтали на дворѣ, и встопорщивъ крылья, клевали землю въ промежуткахъ между камешками мостовой. Изъ большой конюшни доносились ржанье и фырканье лошадей, сопровождаемыя топотомъ и сытымъ мычаньемъ рогатаго скота передъ полными кормушками. Изрѣдка у двери избы показывались огромныя уши кролика, убѣгавшаго быстрой трусцой при малѣйшемъ звукѣ голоса и хвостикъ его дрожалъ надъ шелковистыми лапками; а изъ отдаленныхъ хлѣвовъ долетало злобное хрюканье, свидѣтельствующее о дракѣ и предательскихъ укусахъ вокругъ грязныхъ кормушекъ. Когда прекращались эти шумы жизни, снова съ религіознымъ величіемъ pacпростиралось безмолвіе полей, слабо нарушаемое воркованьемъ голубей, или отдаленнымъ перезвономъ каравана, тянущагося по дорогѣ, перерѣзывающей, подобно рѣкѣ пыли, безпредѣльность желтыхъ нивъ.

И въ этой патріархальной тишинѣ, куря папиросы (еще хорошій обычай. которымъ старикъ былъ обязанъ Рафаэлю), мужчины медлительно говорили о работахъ на мызѣ, съ той серьезностью, которую крестьяне вкладываютъ во все, что касается земли.

Управляющій высчитывалъ поѣздки, которыя нужно было сдѣлать въ помѣстье дона Луиса, гдѣ зимовали быки и табуны матокъ. Отвѣтственность за нихъ лежала на табунщикѣ; но донъ Луисъ, интересовавшійся своимъ конскимъ заводомъ больше, чѣмъ всѣми урожаями, желалъ быть освѣдомленъ о состояніи матокъ и всякій разъ, какъ видѣлъ Рафаэля, первымъ дѣломъ спрашивалъ его объ ихъ здоровьѣ.

Возвращаясь изъ своихъ поѣздокъ, Рафаэль съ восхищеніемъ говорилъ о табунщикѣ и находящихся подъ его началомъ пастухахъ, по ночамъ стерегущихъ скотъ. Это были люди первобытной честности и съ умомъ, окаменѣвшимъ отъ одиночества и однообразія ихъ существованія. Они проводили дни, не разговаривая, и то, что они еще мыслили, проявлялось только въ крикахъ, обращенныхъ къ животнымъ, сданнымъ на ихъ попеченіе: "Сюда, Карето!"... "Пошелъ на другое мѣсто, Резала!". И быки и матки повиновались ихъ голосамъ и жестамъ, какъ будто постоянное общеніе животныхъ и человѣка, возвышая однихъ и понижая другихъ, стирало различія между видами.

Бывшій контрабандистъ точно приносилъ съ собой запасъ новой жизни, когда спускался на равнину, на поля съ безконечными бороздами, терявшимися за горизонтомъ, надъ которыми, согнувшись, потѣла шумная и несчастная толпа, истерзанная ненавистью и лишеніями.

Въ горахъ протекла его бурная юность, и, вернувшись на мызу, онъ съ восторгомъ вспоминалъ холмы, покрытые оливками, пробковыми и вѣковыми дубами; глубокія ущелья съ зарослями кустарниковъ; высокіе лавры, обрамляющіе ручейки, черезъ потоки которыхъ приходилось перебираться по обломкамъ колоннъ съ арабесками, постепенно стираемыми водой; а на фонѣ, на вершинахъ, развалины мавританскихъ дворцовъ, замокъ Фатьмы, замокъ Зачарованной Мав ританки, обстановка, напоминающая сказки, разсказываемыя въ зимнія сумерки у камелька на мызѣ.

Надъ безпокойными метелками вереска жужжали насѣкомыя; между камнями извивались ящерицы; вдали звенѣли колокольчики, сопровождаемыя мычаньемъ, и иногда, когда лошадь Рафаэля шла по дорогамъ, доселѣ не вѣдавшимъ колеса, на верху холма открывался обнесенный кустарникомъ загонъ, и виднѣлись рога и слюнявая морда коровы, или любопытная курчавая головка овцы, видимо изумленныхъ присутствіемъ здѣсь человѣка, который былъ не ихъ пастухъ.

Или это были кобылы съ длинными хвостами и развѣвающими гривами, которыя начинали дрожать съ дикимъ изумленіемъ, при видѣ всадника, и неслись въ гору, сильно раскачивая крупомъ. Жеребцы слѣдовали за ними; ноги ихъ были забавно покрыты шерстью, точно на нихъ были надѣты панталоны.

Рафаэль съ изумленіемъ смотрѣлъ на горныхъ уроженцевъ. Они были робки и несообщительны съ людьми, приходившими съ равнины, на которую они обращали взоры съ нѣкоторымъ суевѣрнымъ страхомъ, какъ будто въ ней сосредочена была тайна жизни. Они составляли частъ самой природы, и вели зачаточное и монотонное существованіе. Они ходили и жилы, какъ дерево или камень, которые были бы надѣлены движеніемъ. Въ мозгу ихъ, нечувствительномъ ко всему, кромѣ животныхъ ощущеній, требованія жизни едва заставили расцвѣсти слабые побѣги мысли. Они смотрѣли на огромные стволы пробковыхъ дубовъ, какъ на чудотворные фетиши, изъ которыхъ дѣлались таганки, природныя кострюли для варки похлебки. Искали старыя змѣиныя шкуры, оставляемыя пресмыкающимися среди валуновъ при процессѣ линянія, и украшали родники этими темными кожами, приписывая имъ таинственное вліяніе. Долгіе дни неподвижности въ горахъ, въ наблюденіи за пастьбой скота, медленно гасили все, что было человѣческаго въ этихъ ребятахъ.

Разъ въ недѣлю, въ Матанцуэлу являлся старшій изъ подпасковъ за провизіей для пастуховъ и табунщиковъ, и управляющій любилъ поговорить съ этимъ грубымъ и угрюмымъ парнемъ, напоминающимъ пережитокъ первобытныхъ племенъ. Онъ всегда задавалъ ему одинъ и тотъ же вопросъ.

-- Послушай. Что тебѣ больше всего правится? Чего бы ты хотѣлъ?

Парень отвѣчалъ безъ запинки, точно всѣ желанія его были заранѣе опредѣлены.

-- Жениться, наѣсться до-сыта и умереть.

И говоря это, онъ обнажалъ бѣлые и сильные зубы дикаря, съ выраженіемъ лютаго голода: голода по ѣдѣ и по женскому тѣлу, желанія наѣсться сразу чудесными вещами, которыя, по смутнымъ свѣдѣніямъ, пожирали богачи, отвѣдать залпомъ грубой любви смущавшей его сны цѣломудреннаго богатыря, познать женщину, божество, которымъ онъ восхищался издали, спускаясь съ горъ, и тайныя сокровища котораго онъ смутно угадывалъ, смотря на блестящій и подвижной крупъ кобылъ, на розовое и бѣлое вымя коровъ... А потомъ умереть! какъ будто извѣдавъ и истощивъ эти таинственныя ощущенія, ему не оставалось уже ничего хорошаго въ жизни, полной труда и лишеній.

И эти подпаски, осужденные на дикое состояніе съ самаго рожденія, какъ существа, которыхъ обезображиваютъ, чтобы эксплуатировать ихъ уродливость, зарабатывали тридцать реаловъ въ мѣсяцъ, при скудной пищѣ, не утолявшей судорожныхъ спазмъ ихъ желудка, возбужденнаго горнымъ воздухомъ и чистой ключевой водой! А начальники ихъ, пастухи и табунщики, получали самое большее по два съ половиной реала, не имѣя ни одного праздника въ году; они жили уединенно, съ своими жалкими бабами, производившими на свѣтъ маленькихъ дикарей, въ черномъ, закоптѣломъ отъ дыма шалашѣ, настоящемъ гробу, съ единственнымъ входомъ, похожимъ на лазейку въ кроличью нору, съ стѣнами изъ мелкихъ камней и крышей изъ листвы пробковаго дерева.

Рафаэль поражался ихъ честностью. Одинъ мужчина и двое ребятъ пасли стадо, стоившее нѣсколько тысячъ дуро. На пастбищѣ мызы Матанцуэлы пастухи зарабатывали на кругъ не болѣе двухъ пезетъ, а за попеченіи ихъ находилось восемьсотъ коровъ и сто быковъ, настоящая сокровищница мяса, которое могло пропасть, умереть, при малѣйшей небрежности. Это мясо, за которымъ они ходили, предназначалось для невидимыхъ людей; сами же они ѣли его только, когда какая-нибудь скотина падала жертвой зловонной болѣзни, не дозволявшей отвезти ее тайкомъ въ городъ.

День ото дня черствѣющій въ шалашѣ хлѣбъ, горсть гороха или бобовъ, и прогорклое мѣстное оливковое масло составляли всю ихъ пищу. Молоко имъ было противно, они пресытились его изобиліемъ. Старые пастухи чувствовали, что честность ихъ возмущается, когда какой-нибудь подпасокъ прирѣзывалъ умирающее животное, желая поѣсть мяса. Гдѣ найти лучшихъ и болѣе покорныхъ людей?..

Юла съ воодушевленіемъ подтверждалъ эти размышленія управляющаго.

Ни у кого нѣтъ такой честности, какъ у бѣдныхъ. А между тѣмъ ихъ боялись считая дурными. Онъ смѣялся надъ честностью городскихъ господъ.

-- Послушай-ка, Рафаэ, какая заслуга въ томъ, что донъ Пабло Дюпонъ, возьмемъ къ примѣру, со всѣми его милліонами, добръ и ничего ни у кого не крадетъ. Истинно добрые -- это эти бѣдняги, которые живутъ, какъ краснокожіе людоѣды, не видя лица человѣческаго, полумертвые отъ голода, и стерегутъ хозяйскія сокровища. Добрые-то -- мы.

Но управляющій, думая о мызахъ на равнинѣ, не проявлялъ такого оптимизма, какъ старикъ. Батраки тоже жили въ нищетѣ и страдали отъ голода, но не были такъ благородны и покорны, какъ горцы, сохранившіе свою чистоту въ одиночествѣ. У нихъ были пороки, развивающіеся во всякомъ скопленіи людей, они были недовѣрчивы, со всѣхъ сторонъ видѣли враговъ. На него самого, обращавшагося съ ними, какъ съ братьями по бѣдности, и неоднократно подвергавшагося выговорамъ хозяина за попустительство, они смотрѣли съ ненавистью, какъ будто онъ былъ ихъ врагомъ. И сверхъ всего, они были лѣнивы, и приходилось понукать ихъ, какъ рабовъ.

Старикъ возмущался, слушая Рафаэля. А какими бы онъ хотѣлъ, чтобы были рабочіе? Чего ради имъ интересоваться работой?.. Онъ, благодаря тому, что служитъ на мызѣ, могъ дожить до старости. Однако, ему еще нѣтъ шестидесяти лѣтъ, а онъ хуже многихъ синьоровъ старше его годами, но похожихъ на его сыновей. Онъ помнилъ времена, когда онъ и Эдувигисъ работали поденно и, познакомившись въ ночи, проведенной въ тѣснотѣ людской, кончили тѣмъ, что поженились. Изъ его товарищей по несчастью, мужчинъ и женщинъ, оставалось уже очень мало: почти всѣ перемерли, а тѣ, что оставались въ живыхъ, были все равно что трупы, съ скрюченнымъ хребтомъ и высохшими обезображенными и одеревенѣвшими членами. Развѣ это христіанская жизнь? Работать весь день подъ палящимъ солнцемъ, или страдая отъ холода, за плату въ два реала, и за пять въ видѣ экстраординарнаго и безпримѣрнаго вознагражденія въ періодъ жатвы! Правда, хозяинъ давалъ харчи, но что это за харчи для людей, которые отъ зари до зари выматывали всѣ свои силы надъ землей!

-- Ты думаешь, Рафаэль, что это значитъ ѣстъ? Это значитъ обманывать голодъ; подготовлять тѣло къ тому, чтобы его забрала смерть.

Лѣтомъ, во время уборки, имъ давали гороховый супъ,-- необычная роскошь, о которой они вспоминали цѣлый годъ. Въ остальные мѣсяцы ѣда состояла изъ хлѣба, изъ одного только хлѣба. Черствый хлѣбъ въ рукѣ и хлѣбъ въ кострюлькѣ, въ видѣ холодной или горячей похлебки, какъ будто для бѣдныхъ на свѣтѣ не существовало ничего кромѣ ячменя. Маленькая бутылочка оливковаго масла, количество помѣщавшееся въ кончикѣ рога, полагалось на десять человѣкъ. Прибавьте еще нѣсколько головокъ чесноку и щепотку соли, и хозяинъ считалъ, что этого достаточно для питанія людей, которые нуждалисъ въ возобновленіи своихъ силъ, истощенныхъ работой и климатомъ.

Юла, знавшій все это, возмущался, когда батраковъ ругали лѣнтяями. Зачѣмъ имъ работать больше? Какую привлекательность имѣла для нихъ работа?..

-- Я видѣлъ свѣтъ, Рафаэ. Былъ солдатомъ не изъ теперешнихъ, которые разъѣзжаютъ по желѣзнымъ дорогамъ, какъ господа, а изъ тѣхъ, что носили высокіе шишаки и ходили пѣшкомъ по дорогамъ. Я избѣгалъ всю страну и многое видѣлъ во время своихъ путешествій.

И онъ вспоминалъ равнины Леванта, плодородный, вѣчно зеленыя поля Мурціи и Валенціи, населенныя, какъ города, гдѣ изъ каждой деревни можно было видѣть колокольни сосѣднихъ поселковъ, гдѣ въ каждомъ полѣ была деревенская изба, а въ ней спокойная, сытая семья, извлекавшая свое пропитаніе изъ такихъ крошечныхъ клочковъ земли, что онъ, по андалузской склонности къ гиперболамъ, сравнивалъ ихъ съ носовыми платками. Мужчины работали, и днемъ и ночью при помощи своихъ семействъ, въ благородномъ уединеніи, безъ группового соревнованія, безъ страха передъ приказчикомъ. Человѣкъ не былъ рабомъ въ артели: рѣдко попадался наемный рабочій. Всякій обрабатывалъ свой участокъ, а въ трудныхъ работахъ сосѣди помогали другъ другу. Землепашецъ работалъ для себя, а если земля принадлежала другому владѣльцу, то послѣдній ограничивался полученіемъ арендной платы, избѣгая, въ силу обычая и изъ страха передъ духомъ товарищества бѣдныхъ, повышать старыя цѣны.

Воспоминаніе о вѣчно зеленыхъ поляхъ. послѣ столькихъ лѣтъ, все еще веселило старика Юлу:

-- Земля, Рафаэ, все равно, что женщина, а женщину, чтобы она была счастлива и здорова, нужно любить. Человѣкъ же не можетъ любить землю, которая не его. Онъ оставляетъ потъ и кровь надъ тѣми комьями земли, изъ которыхъ можетъ извлечь хлѣбъ. Правильно я говорю, паренекъ?..

Пустъ бы раздѣлили эти необозримыя земли между тѣми, кто ихъ обрабатываетъ, пусть бы бѣдные узнали, что могутъ получитъ изъ борозды кое-что сверхъ горсти грошей, да жалкихъ харчей, и тогда видно будетъ, лѣнивъ ли здѣшній народъ!

Рафаэль отвѣчалъ замѣчаніями на мечты старика. Земля, видѣнныя Юлой, были очень хороши, разъ клочка ихъ довольно было для прокормленія цѣлой семьи. Но тамъ было много воды.

-- И здѣсь тоже, -- кричалъ старикъ, -- здѣсь у тебя горы, гдѣ, чуть только упадетъ четыре капли дождя, по всѣмъ склонамъ начинаютъ бѣжать ручьи.

Вода!.. По рѣкамъ Андалузіи суда поднимались далеко вглубь страны, а на берегахъ ихъ поля трескались отъ жажды. Не лучше ли было бы, чтобы люди оплодотворили почву и ѣли вдосталь, а суда разгружались бы въ приморскихъ портахъ? Вода!.. пусть отдадутъ землю бѣднымъ, и они, правдой или неправдой, достанутъ воду. Они будутъ не какъ сеньоры, которымъ, какъ бы плохъ ни былъ урожай, всегда есть на что жить, такъ какъ они имѣютъ много земли и сохраняютъ ту же обработку, что велась и ихъ прапращурами. Поля, которыми онъ любовался въ другихъ мѣстностяхъ, хуже андалузскихъ. Въ нѣдрахъ ихъ не заключалось такого скопленія силъ, созданнаго заброшенностью, они были утомлены и приходилось заботиться о нихъ, подкрѣпляя ихъ постоянно, вмѣсто лекарства, удобреніемъ. Они походили, по словамъ Юлы, на сеньоръ, которыми онъ любовался въ Хересѣ, красивыхъ и нарядныхъ, во всеокруженіи всѣхъ ухищреній роскоши.

-- А наша земля, Рафаэ, похожа на дѣвокъ, спускающихся съ горъ съ подрядчиками. Онѣ измучены болѣзнями, которыя подхватываютъ въ людскихъ; не моются, плохо ѣдятъ. Но если ихъ привести въ приличный видъ, увидѣли бы, какія онѣ пригожія да красивыя.

Однажды вечеромъ, въ февралѣ, Рафаэль и Юла говорили о работахъ на мызѣ, а семья Эдувигисъ мыла въ кухнѣ посуду. Сборъ гороха, чечевицы и вики кончился. Теперь артели бабъ и батраковъ занимались полкой хлѣбныхъ полей. Пока еще можно было бороться съ паразитными травами при помощи бороны. Позже, когда хлѣбъ выростетъ, придется вырывать ихъ руками, согнувшись цѣлый день, съ разрывающейся отъ боли поясницей.

Юла, у котораго съ потерей зрѣнія обострился слухъ, прервалъ Рафаэля, наклонивъ голову, какъ бы для того, чтобы лучше слышать.

-- Послушай-ка, никакъ громъ.

Большое солнечное пятно на мостовой двора поблѣднѣло; куры бѣгали кругомъ съ кудахтаньемъ, какъ бы желая спастись отъ вихря, топорщившаго ихъ перья. Рафаэль тоже прислушался. Да, гремѣло, будетъ гроза.

Мужчины вышли къ воротамъ мызы. Со стороны горъ небо было черно, и тучи бѣжали, какъ зловѣщій занавѣсъ, затемняя поле. Еще не было четырехъ часовъ, но всѣ предметы окутались мглистымъ туманомъ сумерокъ. Небо какъ будто спустилось, коснулось хребтовъ горъ и поглощало ихъ въ своемъ мрачномъ лонѣ, точно срѣзывая имъ головы. Пронзительно пища, испуганно пролетали стаями хищныя птицы.

-- Батюшки!.. что съ нами будетъ! воскликнулъ Юла, который уже ничего не видѣлъ, словно наступила ночь.

Высокіе побѣги алоэ, единственныя вертикальныя линіи, нарушавшія однообразіе полей, наклонялись другъ за другомъ, словно ломаясь, и, наконецъ, свѣжій, буйный порывъ вихря налетѣлъ на мызу. Задрожали двери, послышался звонъ съ силой запахнувшихся оконъ, и зловѣще завыли овчарки, гремя цѣпями, какъ будто видѣли, какъ гроза вошла въ ворота, отряхивая свой водяной плащъ и ослѣпительно сверкая глазами.

Бѣлый свѣтъ озарилъ пространство, и громъ грянулъ надъ мызой съ сухимъ грохотомъ, поколебавшимъ постройки и пробудившимъ въ конюшняхъ эхо мычанья, ржанья и топота. Дождь хлынулъ сразу, сплошной массой, словно разверзлось небо, и обоимъ мужчинамъ пришлось спасаться подъ навѣсомъ у входа, имѣя передъ глазами только кусочекъ поля, видимый сквозь желѣзную рѣшетку воротъ.

Отъ почвы, бичуемой ударами водяныхъ струй, поднимался темноватый паръ съ запахомъ мокрой земли и сильнаго ливня. Далеко-далеко, по бороздамъ, превратившимся въ ручьи, не могущимъ вмѣстить всю массу воды, къ мызѣ бѣжали группы людей. Ихъ едва было видно сквозь жидкую пелену атмосферы.

-- Господи Іисусе!-- воскликнулъ Юла. -- каково имъ бѣднягамъ!

Вѣтеръ точно толкалъ ихъ. Каждая новая вспышка молніи освѣщала ихъ на все болѣе близкомъ разстояніи; они бѣжали подъ дождемъ, какъ испуганное стадо. Вбѣжавъ въ ворота, первыя группы кинулись спасаться въ людскую. Мужчины шли закутавшись въ плащи, и съ полей изуродованныхъ и раскисшихъ шляпъ ихъ стекали два потока воды; женщины бѣжали, визжа, какъ крысы, закрывшись различными частями одежды, всѣ въ грязи, показывая ноги. тонувшія въ мужскихъ шароварахъ, которыя онѣ надѣвали для полки.

На мызу прибыли уже почти всѣ кучки рабочихъ, и въ дверяхъ людской стряхивались плащи и юбки, потоками изливавшіе грязную воду, когда Рафаэль замѣтилъ маленькую отставшую группу, медленно приближавшуюся за косой пеленой дождя. Это были два человѣка и оселъ, нагруженный вьюкомъ, изъ за котораго едва виднѣлись его уши и хвостъ.

Рафаэль зналъ одного изъ мужчинъ, тянувшаго животное за поводъ, чтобы оно прибавило шагу. Это былъ Маноло Эльде Требухенья, бывшій батракъ, котораго, послѣ одного бунта сельскихъ рабочихъ, всѣ хозяева считали смутьяномъ. Лишившись работы послѣ стачки, онъ зарабатывалъ себѣ пропитаніе, переходя изъ имѣнія въ имѣніе, въ качествѣ разносчика, продавая женщинамъ пояса, нитки и куски холста, а мужчинамъ -- вино, водку и вольныя газеты, тщательно запрятанныя во вьюкѣ, складѣ всякой всячины, который странствовалъ на спинѣ осла, изъ одного конца провинціи въ другой. Маноло могъ проникать, не возбуждая тревоги и не встрѣчая противодѣйствія, только въ Матанцуэлу да еще въ нѣсколько опредѣленныхъ имѣній.

Рафаэль смотрѣлъ на спутника разносчика, смутно узнавая его, но не въ состояніи припомнить опредѣленно, кто это. Онъ шелъ заложивъ руки въ карманы, поднявъ воротникъ пиджака и надвинувъ шляпу на брови; вода лилась со всѣхъ краевъ его платья, и онъ весь съежился отъ холода, не имѣя плаща, какъ его товарищъ. Но не смотря на это, онъ шелъ не спѣша, какъ будто его не безпокоили ни вѣтеръ, ни дождь, обрушивающіеся на его слабую фигуру.

-- Здорово, товарищи! -- сказалъ эль-де-Требухенья, проходя мимо воротъ мызы и понукая своего осла.-- Что за погодка для честныхъ людей, а, Юла?

Въ это время Рафаэль узналъ спутника Маноло, увидѣвъ безкровное лицо аскета, рѣдкую бороду и кроткіе, прищуренные глаза за голубоватыми очками.

-- Донъ Фернандо!-- воскликнулъ онъ съ изумленіемъ.-- Да вѣдь это же донъ Фернандо!

И сбѣжавъ съ крыльца, на самый дождь, онъ схватилъ за руку Сальватьерру, чтобы тотъ вошелъ на мызу. Донъ Фернандо воспротивился. Онъ пойдетъ въ людскую вмѣстѣ съ своимъ спутникомъ; не зачѣмъ спорить съ нимъ, потому что ему такъ нравилось. Но Рафаэль протестовалъ. Лучшій другъ его крестнаго, начальникъ его отца! Какъ онъ могъ пройти мимо двери его дома, не зайдя къ нему?.. И почти насильно онъ втащилъ его на мызу въ то время, какъ Маноло пошелъ дальше.

-- Ступай, нынче хорошо поторгуешь, -- сказалъ ему Юла. -- Ребята охочи до твоихъ бумаженокъ и рады будутъ заняться, пока идетъ дождь. Похоже, что онъ зарядилъ надолго.

Сальватьерра вошелъ въ кухню мызы и сѣлъ. Около него тотчасъ образовалась большая лужа воды, натекшая съ его платья. Сенья Эдувигисъ, изъ жалости къ "бѣдному сеньору", поспѣшно зажгла охабку мелкихъ дровъ въ плитѣ.

-- Хорошенько разожги огонь, баба, гость стоитъ этого и многаго другого, -- говорилъ Юла, гордясь посѣщеніемъ.

И прибавилъ съ нѣкоторой торжественностью:

-- Знаешь, кто этотъ кабальеро, Эдувигисъ? Да откуда тебѣ знать! Это донъ Фернандо Сальватьерра, сеньоръ, о которомъ столько говорятъ въ газетахъ. Заступникъ честныхъ людей.

Лицо старухи, оставившей на минуту растопки, чтобы взглянуть на вновь прибывшаго, выразило скорѣе любопытство и удивленіе, чѣмъ восхищеніе.

Между тѣмъ Рафаэль переходилъ съ мѣста на мѣсто, ища бутылку отличнаго вина, подаренную ему мѣсяцъ назадъ крестнымъ. Наконецъ, онъ нашелъ ее и, наливъ стаканъ, предложилъ его дону Фернандо.

-- Спасибо я не пью.

-- Но это самое лучшее вино, сеньоръ!-- вмѣшался старикъ.-- Выпейте, ваша милость; это полезно послѣ такой мокроты.

Сальватьерра сдѣлалъ отрицательный жестъ.

-- Спасибо еще разъ: я никогда не пробовалъ вина.

Юла посмотрѣлъ на него съ изумленіемъ... Ну, чудакъ! Правы были тѣ, что считали этого донъ Фернандо необыкновеннымъ человѣкомъ.

Рафаэль хотѣлъ угоститъ его чѣмъ-нибудь и велѣлъ старухѣ сдѣлать яичницу и нарѣзать ветчины, оставленной хозяиномъ во время одного изъ пріѣздовъ; но Сальватьерра остановилъ его. Не нужно: у него въ карманѣ была своя провизія. И онъ вытащилъ изъ пиджака мокрую бумагу, въ которой былъ завернутъ ломоть хлѣба и кусокъ сыра.

Холодная улыбка, съ которой онъ отказывался отъ угощенія, обрывала всякія настоянія. Юла шире раскрывалъ тусклые глаза, какъ бы для того, чтобы лучше разсмотрѣть этого удивительнаго человѣка.

-- Ну, можетъ, вы хоть покурите, донъ Фернандо, -- сказалъ Рафаэль, протягивая ему сигару.

-- Спасибо; я никогда не курилъ.

Старикъ не могъ уже сдержаться. И не куритъ?!. Теперь онъ понималъ ужасъ нѣкоторыхъ людей. Человѣкъ со столъ малыми потребностями внушалъ такой же страхъ, какъ духъ съ того свѣта.

Сальватьерра приблизился къ огню, начавшему поблескивать веселымъ пламенемъ, а Рафаэль вышелъ изъ кухни. Немного спустя, онъ вернулся, неся на рукѣ плащъ.

-- По крайней мѣрѣ, позвольте васъ накрыть. Снимите это платье, оно насквозь мокро.

Прежде чѣмъ онъ успѣлъ отказаться, Рафаэль и старуха стащили съ него пиджакъ и жилетъ и закутали его въ плащъ, а Юла развѣсилъ передъ огнемъ мокрое платье, распространявшее тонкій паръ.

Согрѣвшись немного, Сальватьерра сталъ нѣсколько сообщительнѣе. Ему жаль было огорчать своей умѣренностью этихъ простыхъ людей, наперерывъ ухаживавшихъ за нимъ.

Рафаэль удивлялся, что онъ попалъ на мызу, точно занесенный грозой. Крестный говорилъ ему нѣсколько дней назадъ, будто онъ въ Кадиксѣ.

-- Да, я тамъ былъ недавно, ѣздилъ посмотрѣть могилу моей матери.

И какъ бы не желая останавливаться на этомъ воспоминаніи, онъ объяснилъ, какъ попалъ на мызу. Онъ выѣхалъ утромъ изъ Хереса въ горной гондолѣ, экипажѣ проѣзжавшемъ по крутымъ дорогамъ, съ большимъ грузомъ людей и багажа. Онъ хотѣлъ повидать сеньора Антоніо Матакардильоса, хозяина постоялаго двора дель Грахо, расположеннаго у дороги, недалеко отъ мызы. Это славный малый, сопровождавшій его во всѣхъ революціонныхъ передрягахъ; онъ былъ боленъ сердцемъ, ноги у него распухли, онъ почти не могъ двигаться, не могъ добраться до двери своей избы безъ стоновъ и остановокъ. Когда онъ узналъ, что Сальватьерра въ Хересѣ, то страданія его усилились отъ отчаянія, что онъ его не увидитъ.

Старый трактирщикъ, при видѣ своего бывшаго начальника въ избѣ дель Грахо, плакалъ и цѣловалъ его съ такимъ волненіемъ, что семья его боялась, что онъ умретъ... Восемь лѣтъ онъ не видѣлъ своего дона Фернандо! Восемь лѣтъ, въ теченіе которыхъ каждый мѣсяцъ посылалъ въ крѣпость на сѣверѣ, гдѣ томили его герои, бумагу, исписанную каракулями! Бѣдняга Матакардильосъ зналъ, что можетъ умереть съ минуты на минуту. Онъ уже не спалъ на кровати, задыхался, жилъ почти искусственно, пригвожденный къ соломенному креслу, не будучи въ состояніи подать даже рюмки, и съ печальной улыбкой принималъ комплименты погонщиковъ и рабочихъ, говорившихъ о его здоровомъ цвѣтѣ лица и толщинѣ, увѣряя, что онъ жалуется напрасно. Донъ Фернандо долженъ былъ навѣщать его изрѣдка. Онъ не долго будетъ его безпокоить, онъ скоро умретъ; но присутствіе его скраситъ тѣ немногіе дни, что ему осталось прожить. И Сальватьерра обѣщалъ притти еще, при первой возможности, навѣститъ ветерана, вмѣстѣ съ Маноло эль-де-Требухенья (тоже изъ ихъ компаніи!), котораго встрѣтилъ въ кабачкѣ дель Грахо. Онъ возвращался съ нимъ въ Хересъ, когда ихъ захватила гроза, принудивъ укрыться на мызѣ.

Рафаэль заговорилъ съ дономъ Фернандо о его необыкновенныхъ привычкахъ, о которыхъ много разъ слышалъ отъ крестнаго: о его купаньяхъ въ морѣ среди зимы, когда всѣ дрожали отъ холода; о возвращеніи домой въ въ одной рубашкѣ, такъ какъ пиджакъ онъ отдалъ неимущему товарищу; о томъ, что онъ тратитъ на свой столъ не болѣе тридцати сантимовъ въ день. Сальватьерра оставался невозмутимымъ, какъ будто говорили о комъ-то другомъ, и только, когда Рафаэль изумился, какъ онъ можетъ довольствоваться такой скудной пищей, мягко запротестовалъ.

-- Я не имѣю права на большее. Развѣ эти бѣдняги, скученные въ людскихъ, ѣдятъ не хуже, чѣмъ я?..

Наступило долгое молчаніе. Рафаэль и оба старика точно съежились въ присутствіи этого человѣка, о которомъ столько слышали. Кромѣ того, имъ внушала почти религіозное уваженіе улыбка, исходившая, какъ казалось Юлѣ, съ того свѣта, и твердость отказовъ, не допускавшихъ дальнѣйшей настойчивости.

Когда платье немного высохло, Сальватьерра снялъ плащъ и надѣлъ свой пиджакъ. Потомъ направился къ двери и, несмотря на то, что дождь продолжался, пожелалъ итти въ людскую, къ своему спутнику. Онъ думалъ переночевать тамъ, такъ какъ невозможно было по такой погодѣ возвращаться въ Хересъ.

Рафаэль заспорилъ. Въ людскую, такой человѣкъ, какъ донъ Фернандо! Его постель въ полномъ распоряженіи дона Фернандо, а если она ему не понравится, то онъ откроетъ комнаты молодого сеньора, которыя не хуже любой квартиры въ Хересѣ... Но въ людскую! Что сказалъ бы его крестный, еслибъ онъ допустилъ такую вещь.

Но улыбка Сальватьерры отняла у молодого человѣка всякую надежду. Онъ сказалъ, что будетъ спать съ батраками, и былъ способенъ провести ночь подъ открытымъ небомъ, если бъ ему помѣшали сдѣлать по своему.

-- Я не смогу спать на твоей постели, Рафаэль, я не имѣю права нѣжиться на подушкахъ въ то время, какъ другіе, подъ той же кровлей, спятъ на соломѣ.

И онъ хотѣлъ отстранить Рафаэля, загородившаго дверь. Но тутъ вмѣшался старикъ Юла.

-- Для спанья еще много времени впереди, донъ Фернандо. Немного погодя ваша милость пойдетъ въ людскую, если вамъ такъ угодно. А покамѣстъ, -- прибавилъ онъ, обращаясь къ Рафаэлю, -- покажи синьору мызу и лошадей, ихъ стоитъ посмотрѣть.

Сальватьерра принялъ приглашеніе, такъ какъ оно не нарушало его аскетической умѣренности, единственной роскоши, его жизни.

-- "Пойдемъ смотрѣть лошадей". Онѣ не особенно его интересовали, но его трогало желаніе этихъ простыхъ людей, старавшихся показать ему самое лучшее въ домѣ.

Они прошли по двору, подъ потоками дождя, въ сопровожденіи нѣсколькихъ собакъ, стряхивавшихъ воду съ промокшей шерсти. Волна теплаго и плотнаго воздуха, напитаннаго запахомъ навоза и животныхъ испареній, пахнула въ лицо пришедшимъ, когда открылась дверь конюшни. Лошади горячились и ржали, мотали головами, почуявъ позади себя присутствіе чужого.

Юла ходилъ между ними, угадывая ихъ по осязанію, бродилъ ощупью въ полумракѣ конюшни, похлопывая однѣхъ по бокамъ. другимъ поглаживая лобъ, называлъ ихъ ласкательными именами и интуитивно увертывался отъ нетерпѣливыхъ и игривыхъ ударовъ копытъ, подбитыхъ желѣзными подковами. "Смирно, Брилліантъ!" "Не злись, Звѣздочка!" И онъ пролѣзалъ, согнувшись, подъ животами лошадей и переходилъ въ другой конецъ конюшни, въ то время, какъ Рафаэль исчислялъ Сальватьеррѣ стоимость этого сокровища.

Это были чистокровныя андалузскія лошади, гордость этой мѣстности, и Рафаэль восхвалялъ ихъ бодрый видъ, выпуклые глаза, стройныя формы корпуса, быстрый ходъ. Нѣкоторыя были сѣрыя въ яблокахъ, другія серебристо-сѣрыя, блестящія, какъ шелкъ; и всѣ вздрагивали съ ногъ до головы, точно не могли справиться въ этомъ заключеніи съ избыткомъ жизненной энергіи.

Рафаэль съ восторгомъ говорилъ о стоимости этихъ животныхъ. Цѣлое состояніе; молодой сеньоръ былъ человѣкъ со вкусомъ, знатокъ, который не стоялъ за деньгами, чтобы перебить у самыхъ богатыхъ членовъ Клуба Наѣздниковъ хорошаго скакуна. Одного знаменитаго пони онъ отбилъ даже у своего двоюроднаго брата, дона Пабло. И, указывая по очереди на всѣхъ животныхъ, онъ сыпалъ тысячами пезетъ, гордясь, что такія сокровища довѣрены его охранѣ.

Тавро Матанцуэлы, которымъ мѣтились лошади, рожденныя въ имѣніи, имѣло столько же значенія, какъ аттестаты самыхъ старинныхъ заводовъ.

Рафаэль повелъ Сальватьерру въ большое строеніе съ выбѣленными стѣнами, служившее ему конторой. Начало смеркаться, и онъ зажегъ старинную лампу, стоявшую на столѣ, на которомъ виднѣлась огромная фаянсовая чернильница и маленькое перо, не больше пальца длиной. Здѣсь онъ писалъ счета, а въ шкапу, рядомъ, стояли "книги", о которыхъ Рафаэль говорилъ съ нѣкоторымь почтеніемъ. У каждаго работника была своя запись. Раньше администрація велась съ патріархальной простотой, но теперь работники стали щекотливы и недовѣрчивы. Кромѣ того, приходилось отмѣчать дни, цѣликомъ уходившіе на работу, дни, когда работали только полдня, или пропадавшіе цѣликомъ изъ-за дождя, въ которые народъ сидѣлъ въ людской и ѣлъ похлебку, не дѣлая ничего.

Затѣмъ, была большая книга, драгоцѣнность дома, которую можно бы назвать дворянской грамотой Матанцуэлы. И Рафаэль вынулъ изъ шкапа толстую книгу, заключавшую въ себѣ генеалогію и исторію всякой лошади или мула, вышедшихъ съ завода, съ названіемъ, днемъ и годомъ рожденія, родителями и предками, описаніемъ корпуса, роста, масти, цвѣта глазъ и недостатковъ, благородно признаваемыхъ на бумагѣ, но утаиваемыхъ отъ покупателя, предоставляя ему самому разобраться въ нихъ.

Потомъ Рафаэль показалъ еще одну достопримѣчательность мызы: длинную палку, оканчивающуюся желѣзной дощечкой, неровная поверхность которой смутно напоминала рисунокъ. Это было клеймо завода, и нужно было видѣть, съ какимъ почтеніемъ Рафаэль его поглаживалъ. Крестъ надъ полумѣсяцемъ составлялъ тавро, которымъ помѣченъ былъ весь скотъ Матанцуэлы.

Онъ съ восторгомъ разсказывалъ объ операціи клейменія, которой донъ Фернандо никогда не видѣлъ. Конюха накладывали ременный арканъ на дикихъ коней и держали ихъ за уши, пока желѣзо раскалялось до красна на огнѣ изъ сухого навоза, потомъ его прикладывали къ боку лошади, шерсть сгорала, а на кожѣ оставалось навсегда тавро -- крестъ и полумѣсяцъ. И, съ чувствомъ нѣкотораго состраданія къ Сальватьеррѣ, который, обладая столькими знаніями, не зналъ вещей, представлявшихся Рафаэлю самыми интересными въ мірѣ; онъ продолжалъ разъяснять ему режимъ, которому подвергались молодыя лошади, всѣ дѣйствія, которыя онъ производилъ добровольно, будучи страстнымъ наѣздникомъ.

Прежде всего, когда кончалась ихъ вольная жизнь на пастбищѣ, ихъ привязывали, чтобы пріучить ѣстъ изъ кормушки, потомъ выводили въ поле, въ недоуздкѣ и на длинной веревкѣ, и гоняли, какъ въ манежѣ, уча поворачиваться, ставить заднюю ногу на мѣсто передней, или, если возможно, дальше. Затѣмъ наступало самое главное: надѣванье сѣдла; потомъ пріучали къ поводу и стременамъ. И наконецъ, на нихъ садились и ѣздили, вначалѣ, не отпуская веревки, а потомъ управляя поводомъ. Какихъ только ему приходилось укрощать коней, упрямыхъ и злобныхъ, какъ дикіе звѣри, нагонявшихъ страхъ на многихъ!..

Онъ съ гордостью говорилъ о своей энергичной и напряженной борьбѣ съ неукротимыми животными, которыя ржали, грызли удила, брыкались, становились на дыбы, или пригибая голову къ землѣ, били задомъ, но все же не могли отдѣлаться отъ его стальныхъ ногъ, сжимавшихъ ихъ бока; пока, наконецъ, послѣ безумной скачки, въ которой они нарочно искали препятствій, чтобы сбросить всадника, не возвращались всѣ въ поту, побѣжденныя и совершенно подчиненныя рукѣ всадника.

Рафаэль прервалъ описаніе своихъ наѣздническихъ подвиговъ, увидя въ дверяхъ тѣнь человѣка, на фонѣ лиловатыхъ сумерокъ.

-- А, это ты? -- сказалъ онъ, смѣясь. -- Входи, Алькапарромъ, не бойся.

Вошелъ парень, крошечнаго роста, подвигавшійся осторожно, бокомъ, словно боясь прикоснуться къ стѣнѣ. Весь видъ его точно просилъ заранѣе прощенія за все, что онъ дѣлалъ. Глаза его блестѣли въ тѣни также, какъ и крѣпкіе, бѣлые зубы. Когда онъ подошелъ къ лампѣ, Сальватьерра обратилъ вниманіе на мѣдный цвѣтъ его лица, на роговицу глазъ, точно выпачканную табакомъ, на его двухцвѣтныя руки, съ розовыми ладонями и черной тыльной частью, становившейся еще чернѣе подъ ногтями. Не смотря на холодъ, онъ былъ въ лѣтней блузѣ, рубашкѣ со складками, еще мокрой отъ дождя, и въ двухъ шляпахъ, надѣтыхъ одна на другую, и разныхъ цвѣтовъ, какъ его руки. Изнанка полей нижней сѣрой шляпы сверкала новизной, верхняя была старая, порыжѣлаго чернаго цвѣта, съ отрепавшимися полями.

Рафаэль схватилъ парня за плечо, такъ что онъ покачнулся, и съ комической важностью представилъ его Сальватьеррѣ.

-- Это Алькапарронъ, о которомъ вы навѣрно слышали. Самый большой воръ изъ всѣхъ штатовъ въ Хересѣ. Если бъ было правосудіе, его давно бы ужъ повѣсили на Тюремной площади.

Алькапарронъ сдѣлать вывертъ, чтобы освободиться отъ управляющаго, и шевеля руками, съ женскими ужимками, перекрестился.

-- У! сеньо Рафаэ, и какой же вы злой! Что за вещи говоритъ этотъ человѣкъ!

Управляющій продолжалъ, нахмуривъ брови и серьезнымъ тономъ:

-- Онъ работаетъ много лѣтъ съ своей семьей въ Матанцуэлѣ, но воряга, какъ всѣ гитаны, и ему мѣсто въ тюрьмѣ. Знаете, зачѣмъ онъ носить двѣ шляпы? Чтобы наполнятъ ихъ горохомъ и бобами, какъ только я отвернусь: вотъ я когда-нибудь всыплю ему зарядикъ дроби.

-- Іисусе Христе: сеньо Рафаэ! Что вы говорите, Господи?!..

Онъ сложилъ руки съ отчаяніемъ и смотрѣлъ на Сальватьерру, говоря съ дѣтской пылкостью:

-- Не вѣрьте ему, сеньо; онъ очень нехорошій и говоритъ это, чтобы испортить мнѣ кровь. Клянусъ здоровьемъ моей матери, это все неправда...

И онъ разъяснилъ секретъ двухъ шляпъ, которыя носилъ надвинутыми на самыя уши, окружая свое плутовское лицо двухцвѣтнымъ ореоломъ. Нижняя шляпа была новая, праздничная, и онъ надѣвалъ ее, когда ходилъ въ Хересь. Въ будни онъ не рѣшался оставлять ее на мызѣ, боясь товарищей, которые позволяли себѣ надъ нимъ всякія издѣвательства, потому что онъ "бѣдный гитанъ", и накрывалъ ее старой, чтобы она не утратила шелковистаго сѣраго цвѣта, составлявшаго его гордость.

Управляющій продолжалъ дразнитъ гитана съ обычной манерой крестьянъ, находящихъ удовольствіе въ томъ, чтобы злитъ слабоумныхъ и бродягъ.

-- Послушай, Алькапарронъ, знаешь, кто этотъ сеньоръ? Это донъ Фернандо Сальватьерра. Ты никогда не слышалъ о немъ?..

Цыганъ сдѣлалъ удивленный жестъ и широко раскрылъ глаза.

-- Какъ же не слышать о сеньорѣ! Въ людской два часа только и разговору, что о немъ. Многая лѣта, сеньо! Радъ познакомиться съ такой знатной особой. Сразу видно, что ваша милость не кто-нибудь: у васъ лицо губернатора.

Сальватьерра улыбался низкопоклонной торжественности гитана. Для этого несчастнаго не существовало иныхъ категорій: онъ судилъ по имени и, считая его могущественнымъ лицомъ, начальствомъ, трепеталъ, скрывая свое смущенье подъ угодливой улыбкой вѣчно преслѣдуемыхъ расъ.

-- Донъ Фернандо, -- продолжалъ Рафаэль.-- У васъ столько друзей заграницей, можетъ, вы устроили бы Алькапаррону поѣздку туда. Можетъ, тамъ ему такъ же повезетъ, какъ его двоюроднымъ сестрамъ.

И онъ разсказалъ объ Алькапарронисахъ, гитанахъ-танцовщицахъ, производившихъ фуроръ въ Парижѣ и многихъ городахъ Россіи, названій которыхъ онъ не могъ припомнить. Портреты ихъ фигурировали даже на спичечныхъ коробкахъ, газеты говорили о нихъ; у нихъ было пропасть брилліантовъ, онѣ танцовали въ театрахъ и дворцахъ, а одну изъ нихъ похитилъ великій князь, эрцгерцогъ, или что-то вродѣ этого, и увезъ въ замокъ, гдѣ она жила, какъ царица.

-- И при всемъ этомъ, донъ Фернандо, настоящія ученыя обезьяны, безобразныя и черныя, какъ ихъ двоюродный братецъ, котораго вы видите; разбойницы, дѣвченками воровавшія горохъ и другія сѣмена по усадьбамъ; чистыя крысенята, развѣ только, что съ особымъ гитанскимъ шикомъ, да съ безстыдствомъ, отъ котораго покраснѣетъ любой мужчина. И неужели это и нравится такъ этимъ господамъ? Ну, ей-Богу, есть отъ чего лопнуть со смѣха!..

И онъ, дѣйствительно, расхохотался, подумавъ, что мѣдно-красныя дѣвченки, съ глазами, какъ уголья, которыхъ онъ видѣлъ. грязными и оборванными, бродящими по полямъ Xepeca, живутъ какъ знатныя дамы.

Алькапарронъ съ нѣкоторой гордостью говорилъ о своихъ кузинахъ, но жаловался все же на неодинаковую долю членовъ своего семейства. Онѣ сдѣлались царицами, а онъ, съ его бѣдной матерью, маленькими братьями и бѣдняжкой Маріей-Круцъ, постоянно больной, зарабатываетъ два реала на мызѣ, да спасибо еще, что имъ даютъ работу каждый годъ, зная, что они добросовѣстны. Его двоюродныя сестры-блудницы, которыя не пишутъ семьѣ, никогда не посылаютъ ни вотъ-столько (и онъ прикусилъ ноготь большого пальца своими лошадиными зубами).

-- Сеньо: просто не вѣрится, что дядя такъ скверно относится къ своимъ. А мой бѣдный отецъ еще такъ любилъ его.

Но вмѣсто того, чтобы возмущаться, онъ разсыпался въ похвалахъ дядѣ Алькапаррону, человѣку со смекалкой, которой, уставши голодать въ Хересѣ и рисковать опасностью попасть въ тюрьму всякій разъ, какъ уводилъ чужого осла или мула, повѣсилъ на плечо гитару и отправился вмѣстѣ со всѣмъ своимъ "скотомъ", какъ онъ называлъ своихъ дочерей, въ самый Парижъ. И Алькапарронъ иронически смѣялся надъ простотой господъ, людей, повелѣвавшихъ міромъ и притѣснявшихъ бѣдныхъ гитановъ, вспоминая нѣкоторыя объявленія и газеты, въ которыхъ видѣлъ портретъ своего почтеннаго дяди съ блестящими баками и плутоватымъ лицомъ, подъ шляпой пирогомъ, и цѣлые столбцы, напечатанные на иностранномъ языкѣ, въ которыхъ говорилось о mesdemoiselles Алькапарронъ и восхвалялась ихъ грація и прелести, при чемъ каждыя шесть строчекъ сопровождались возгласами: Олле! Олле!.. А дядя его, для большей торжественности, назывался капитанъ Алькапарронъ! Капитанъ чего?.. Двоюродныя же сестры, мадмуазели, позволяли похищать себя господамъ, которые боялись отца, громкаго гидальго, столько разъ философски перебиравшаго струны гитары, въ то время, какъ дѣвушки скрывались съ господами въ самыхъ отдаленныхъ кабинетахъ. Іисусе Христе, что за ерунда!

Но цыганъ быстро перешелъ отъ смѣха къ грусти, съ живой непослѣдовательностью своей птичьей души. Ай, еслибъ живъ былъ его отецъ, настоящій орелъ, по сравненію съ братомъ, которому такъ повезло!..

-- Твой отецъ умеръ?-- спросилъ Сальватьерра.

-- Да, сеньо: было свободное мѣсто въ царствіи небесномъ, и его позвалъ воронъ, который тамъ находится.

И Алькапарронъ продолжалъ свои жалобы. Еслибъ бѣдняга былъ живъ! Вмѣсто двоюродныхъ сестеръ, этими богатствами пользовался бы онъ и его братья. И онъ увѣренно утверждалъ это, съ презрѣніемъ отвергалъ разницу пола, не придавая никакого значенія пикантной некрасивости своихъ кузинъ и считая, что все дѣло въ ихъ пѣніи, въ которомъ его бѣдняжка мать, двоюродная сестра Марія-Круцъ и онъ самъ могли заткнуть за поясъ всѣхъ Алькапароншъ міра.

Рафаэль, видя. что цыгань загрустилъ, предложилъ ему свое покровительство. Судьба, его обезпечена. Вотъ, донъ Фернандо, который, благодаря своему сильному вліянію, уже получилъ для него должность.

Алькапарронъ таращилъ глаза, подозрѣвая насмѣшку. Но боясь сдѣлать промахъ, если не поблагодарить этого сеньора, разсыпался передъ Сальватьеррой въ слащавыхъ выраженіяхъ, тогда какъ тотъ смотрѣлъ на Рафаэля, не зная, къ чему онъ ведетъ.

-- Ну, да, дуракъ, -- продолжалъ Рафаэль.-- Мѣсто для тебя ужъ готово. Сеньоръ сдѣлаетъ тебя палачомъ Севильи или Хереса: что выберешь.

Цыганъ подскочилъ, выражая забавное негодованіе цѣлымъ потокомъ словъ.

-- Ахъ, проклятый! Негодяй! Чтобы вамъ прострѣлили ваши черныя внутренности, сеньо Рафаэ!..

Онъ прервалъ на минуту свои проклятья, видя, что они только смѣшатъ управляющаго, и лукаво прибавилъ:

-- Пустъ Богъ дастъ, чтобы, когда ваша честь поѣдетъ на виноградникъ дома Пабло, сударушка встрѣтила васъ съ постнымъ лицомъ.

Рафаэль ужъ не смѣялся. Онъ боялся, чтобы гитанъ не заговорилъ, въ присутствіи дома Фернандо, о его романѣ съ дочерью крестнаго, и поспѣшилъ его спровадить.

-- Ну, возьми бутылочку масла, да проваливай... паршивецъ. Мать навѣрно ждетъ тебя.

Алькапарронъ повиновался съ покорностью собаки. Прощаясь съ Сальватьеррой, онъ протянулъ свою черномазую руку, повторяя, что его ждутъ въ людской и что всѣ пришли въ волненіе, узнавъ, что въ Матанцуэлѣ находится такая высокая особа.

Когда онъ ушелъ, управляющій разсказалъ дону Фернандо объ Алькапарронахъ и другихъ гитанахъ, живущихъ на мызѣ. Это были семейства, изъ года въ годъ работавшія въ одномъ и томъ же имѣньѣ, точно составлявшія часть ихъ. Съ ними, какъ съ мужчинами, такъ и съ женщинами, легче было ладить, чѣмъ съ остальнымъ народомъ въ людской. Съ ними нечего было бояться бунтовъ, стачекъ, угрозъ. Они были попрошайки и вороваты, но съеживались при первомъ угрожающемъ жестѣ, съ покорностью гонимой расы.

Рафаэль видѣлъ гитановъ, работающихъ на землѣ, только въ этой части Андалузіи. Любовь этого народа къ лошадямъ, повидимому, изгнала ихъ изъ этой области промышленности, и Только необходимость заставляла ихъ поступать въ имѣнія. Женщины были лучше мужчинъ: сухія, черныя, угловатыя, въ мужскихъ панталонахъ подъ юбками, онѣ по цѣлымъ днямъ сгибались, срѣзая серпами хлѣбъ или выдергивая сорную траву. Порой, когда за ними не особенно строго наблюдали, ихъ охватывала врожденная ихъ расѣ лѣнь, желаніе сидѣть неподвижно и смотрѣть на горизонтъ, ничего не видя и ни о чемъ не думая. Но какъ только они замѣчали приближеніе приказчика, среди нихъ раздавался тревожный крикъ, на странномъ нарѣчіи, бывшемъ ихъ единственной силой сопротивленія. спасавшемъ ихъ отъ замѣчаній товарищей по работѣ.

-- Слушай: за работу, хозяинъ смотритъ!

И всѣ принимались за дѣло, съ такимъ рвеніемъ и такими забавными усиліями, что Рафаэль часто не могъ удержаться отъ смѣха.

Стемнѣло. Дождь падалъ водяной пылью на щебень двора. Сальватьерра собрался итти въ людскую, не обращая вниманія на протесты управляющаго. Неужели, въ самомъ дѣлѣ, онъ, такой знаменитый человѣкъ, намѣревается спать тамъ?

-- Ты, вѣдь, знаешь, откуда я сейчасъ, Рафаэль, -- сказалъ революціонеръ.-- Восемь лѣтъ я спалъ въ худшихъ мѣстахъ и среди еще болѣе несчастныхъ людей.

Рафаэль махнулъ рукой, съ видомъ покорности и позвалъ Юлу, бывшаго въ конюшнѣ. Старикъ проводитъ дома Фернандо, а самъ онъ останется здѣсь.

-- Мнѣ не годится входитъ въ людскую, донъ Фернандо. Нужно сохранять нѣкоторый авторитетъ; а то начнутся фамильярности, и все пропало.

Онъ говорилъ объ авторитетѣ власти, съ твердымъ убѣжденіемъ въ его необходимости, послѣ того, какъ столько разъ нарушалъ его во время суровыхъ перипетій своей ранней юности.

Сальватьерра вышелъ съ старикомъ со двора, сопровождаемый лаемъ собакъ, и, слѣдуя вдоль внѣшней стѣны, они пришли къ навѣсу передъ входомъ въ людскую. Подъ нимъ стояли на открытомъ воздухѣ ведра и кувшины съ запасомъ воды для рабочихъ. Тѣ, которымъ хотѣлось пить, переходили отъ удушливой жары людской къ прохладѣ ночи, и пили воду, казавшуюся жидкимъ льдомъ, въ то время, какъ холодный вѣтеръ обжигалъ имъ потныя плечи.

Перешагнувъ черезъ порогъ, Сальватьерра ощутилъ легкими разрѣженность воздуха, и въ то же время обоняніе его поразилъ запахъ мокрой шерсти, прогорклаго оливковаго масла, грязи, и скученныхъ, липкихъ отъ пота тѣлъ.

Это была длинная и узкая комната, казавшаяся еще больше отъ густоты атмосферы и скуднаго освѣщенія. Въ глубинѣ стояла печь, въ которой горѣла куча сухого навоза, распространяя отвратительное зловоніе. Пламя свѣчи рисовалось въ этой туманной мглѣ, какъ красная и колеблющаяся слеза. Вся остальная комната, погруженная въ полный мракъ, кипѣла жизнью. Подъ погребальнымъ покровомъ тьмы угадывалось присутствіе толпы.

Дойдя до средины этого убогаго жилья, Сальватьерра могъ уже видѣть лучше. Въ печкѣ кипѣло нѣсколько котловъ подъ наблюденіемъ женщинъ, стоящихъ на колѣняхъ, а около свѣчки сидѣлъ смотритель, второй начальникъ въ усадьбѣ, сопровождавшій рабочихъ на работы и слѣдившій за ними, поощряя ихъ бранью; вмѣстѣ съ управляющимъ онъ составлялъ то, что батраки называли правительствомъ мызы.

Смотритель былъ единственный человѣкъ въ людской, сидѣвшій на стулѣ; остальные, мужчины и женщины, сидѣли на полу. Рядомъ съ нимъ ютились на корточкахъ Маноло эль де Требухенья съ нѣсколькими друзьями, погружая ложки въ котелокъ съ горячей похлебкой. Туманъ понемногу разсѣялся передъ глазами Сальватьерры, уже приспособившимся къ этой удушливой атмосферѣ. Онъ увидѣлъ въ углахъ группы мужчинъ и женщинъ, сидящихъ на утрамбованной землѣ или на цыновкахъ изъ тростника. Прервавшій посреди дня ихъ работу дождь заставилъ ихъ поторопиться съ ужиномъ. Они сидѣли вокругъ мисокъ съ разогрѣтыми остатками, говорили, смѣялись и довольно спокойно двигали ложками. Они предвидѣли, что завтрашній день будетъ днемъ заключенія, вынужденной праздности, и хотѣли посидѣть вечеромъ попозже.

Видъ людской, скопленіе народа вызвали въ памяти Сальватьерры воспоминаніе о тюрьмѣ. Тѣ же выбѣленныя стѣны, но здѣсь менѣе бѣлыя, закоптѣлыя отъ тошнотворныхъ испареній животнаго топлива, сочащіяся жиромъ отъ постояннаго тренія грязныхъ тѣлъ. Тѣ же крюки на стѣнахъ и та же свисающая съ нихъ выставка нищеты: мѣшки, плащи, распоротые матрасы, разноцвѣтныя блузы, грязныя шляпы, тяжелые башмаки съ безчисленными заплатами и острыми гвоздями.

Въ тюрьмѣ у каждаго была своя койка, а въ людской только весьма немногіе могли позволить себѣ эту роскошь. Большинство спало на цыновкахъ, не раздѣваясь, покоя свои наболѣвшія отъ работы кости на твердой землѣ. Хлѣбъ, жестокое божество, принуждавшее соглашаться на это жалкое существованіе, валялся кусками на полу, или висѣлъ на крюкахъ, среди лохмотьевъ, большими краюхами по шести фунтовъ, какъ идолъ, къ которому можно было добраться, только послѣ цѣлаго дня тягостнаго труда.

Сальватьерра смотрѣлъ на лица этихъ людей, уставившихся на него съ любопытствомъ, пріостановивъ на минуту ѣду и держа неподвижно ложки въ поднятыхъ рукахъ.

Подъ безформенными шляпами виднѣлись только испитыя лица, истощенныя страданьемъ и голодомъ. У молодыхъ еще была недолгая свѣжесть сильной юности. Въ глазахъ ихъ смѣялась врожденная насмѣшливость ихъ расы, наслажденье жизнью, не обремененной семьей, веселость холостого мужчины, который, въ какомъ бы жалкомъ положеніи ни былъ, можетъ, все же кое-какъ итти впередъ. Но у взрослыхъ мужчинъ замѣчалась преждевременная старость, разбитость, болѣзненная дрожь; у однихъ предпріимчивость выражалась въ глазахъ, сверкающихъ фосфорическими вспышками гнѣва, другіе же погрузились въ покорность людей, видящихъ единственное избавленіе въ смерти.

Сальватьерра подошелъ къ печкѣ, видя, что смотритель встаетъ, чтобы предложить ему свое сѣдалище. Дядя Юла пристроился на полу рядомъ съ дономъ Фернандо, и тотъ, оглянувшись, встрѣтился съ глазами Алькапаррона, который улыбнулся ему, сверкнувъ своей лошадиной челюстью.

-- Посмотрите, ваша милость: вотъ моя мама, сеньо.

И онъ показалъ ему старую гитану, тетку Алькапаррона, только что снявшую съ огня гороховый супъ, паръ котораго жадно вдыхали трое ребятишекъ, братьевъ Алькапаррона, и тонкая блѣдная дѣвушка съ большими глазами, его двоюродная сестра, Марія-Круцъ.

-- Стало быть, ваша милость и есть тотъ самый донъ Фернандо, о которомъ столько говорятъ?-- сказала старуха.-- Пошли вамъ Богъ счастья и долгую жизнь, чтобы вы были отцомъ честныхъ людей.

И, поставивъ на землю котелъ, она сѣла около него въ своей семьей. Это былъ необыкновенный пиръ. Паръ, идущій отъ гороха, возбудилъ нѣкоторое волненіе въ людской, и много завистливыхъ взглядовъ обратилось къ группѣ гитановъ. Юла началъ подшучивать надъ старухой. Ужъ не выпала-ли ей какая-нибудь экстренная работа, а!.. Навѣрно, наканунѣ, когда она ходила въ Хересъ, она заработала нѣсколько пезетовъ гаданьемъ или волшебными порошками, которые раздавала дѣвушкамъ, брошеннымъ любовниками. Ахъ, старая колдунья! Не вѣрилось, чтобъ съ такимъ безобразнымъ лицомъ...

Гитана слушала съ улыбкой. не переставая жадно поглощать горохъ, но когда Юла заговорилъ о ея уродливости, перестала ѣсть.

-- Молчи, слѣпой дурень. Пусть Богъ дастъ, чтобъ ты всю жизнь прожилъ подъ землей, какъ твои братья, кроты... Если я нынче некрасива, то были времена, когда мнѣ цѣловали башмаки маркизы. И ты это прекрасно знаешь, окаянный...-- И грустно прибавила:-- Не была бы я здѣсь, еслибъ живъ былъ маркизъ де Санъ-Діонисіо, милостивый синьоръ, бывшій крестнымъ отцомъ моего бѣдняжки Хозе-Маріи.

И она показала на Алькапаррона, который бросилъ ложку и выпрямился съ нѣкоторой гордостью, услышавъ имя своего крестнаго отца, бывшаго для него, по увѣренію Юлы, кое-чѣмъ и побольше.

Сальватьерра взглянулъ на глаза старухи, хитрые и масляные, на козлиное лицо, сокращавшееся при каждомъ словѣ съ отталкивающими гримасами, на два пучка сѣдой щетины, торчавшей на ея губахъ на подобіе усовъ хищника. И это чудовище было молодой, красивой женщиной, изъ тѣхъ, что заставляли дѣлать глупости знаменитаго маркиза! Эта вѣдьма ѣздила въ экипажахъ де Санъ-Діонисіо, подъ своеобразный перезвонъ колокольчиковъ муловъ, въ затканной цвѣтами шали, спадавшей съ плечъ, съ бутылкой въ рукѣ и съ пѣсней на устахъ, проѣзжала по тѣмъ самымъ полямъ, которыя теперь видѣли ее сморщенной и противной, какъ гусеница, потѣющей отъ зари до зари надъ бороздами и жалующейся на боль въ "бѣдненькой поясницѣ"! Она была не такъ стара, какъ казалась на видъ, но къ разрушенію отъ истощенія прибавлялось быстрое увяданіе восточныхъ расъ при переходѣ отъ молодости къ старости, подобно тому, какъ великолѣпные тропическіе дни переходятъ отъ свѣта къ мраку, безъ всякихъ сумерокъ.

Гитаны продолжали пожирать супъ, и Сальватьерра вынулъ изъ кармана жалкій свертокъ съ своей провизіей, кротко отказавшись отъ угощеній, посыпавшихся ему со всѣхъ сторонъ.

Ближайшая къ нему группа, въ которой былъ Маноло де Требухенья, состояла изъ старыхъ товарищей, работниковъ, пользующихся дурной репутаціей въ имѣніяхъ; нѣкоторые изъ нихъ говорили Сальватьеррѣ ты по обычаю, принятому среди товарищей по идеѣ.

Закусывая своимъ ломтемъ и кускомъ сыра, онъ думалъ, съ всегдашней неувѣренностью, не присвоилъ-ли себѣ пищу, которой не хватаетъ другимъ, и вслѣдствіе этого обратилъ вниманіе на единственнаго, не ужинавшаго человѣка во всей людской.

Это былъ юноша съ тощей фигурой, въ красномъ платкѣ, повязанномъ на шеѣ, и въ одной рубашкѣ. Изъ глубины людской товарищи звали его, крича, что похлебки осталось чуть-чуть, но онъ продолжалъ оставаться около свѣчи, сидя на обрубкѣ дерева, согнувъ корпусъ надъ низенькимъ столомъ, въ который колѣни его входили, какъ въ колодку. Онъ писалъ медленно и съ трудомъ, съ упорствомъ крестьянина. Передъ нимъ лежалъ обрывокъ газеты, и онъ списывалъ строчки при помощи карманной чернильницы съ чуть окрашенной чернилами водой и тупого пера, выводившаго строчки съ терпѣніемъ вола, взрѣзывающаго борозду.

Юла, сидѣвшій рядомъ съ дономъ Фернардо, заговорилъ съ нимъ о юношѣ.

-- Это Маэстрико. Его такъ зовутъ за любовь къ книгамъ и бумагѣ. Чуть только вернется съ работы, сейчасъ же хватается за перо и выводитъ палочки.

Сальватьерра подошелъ къ Маэстрико, и тотъ посмотрѣлъ на него, повернувъ голову и прекративъ на минуту свое занятіе. Слова его дышали горечью, когда онъ заговорилъ о своемъ желаніи учиться и о томъ, какъ ему приходится для этого отнимать часы у отдыха и сна. Его выростили скотомъ: съ семи лѣтъ онъ уже служилъ мальчишкой въ имѣньяхъ или пастухомъ въ горахъ, перенося голодъ, побои и усталость.

-- А я хочу знать, донъ Фернандо, хочу быть человѣкомъ и не краснѣть отъ стыда, при видѣ бѣгающихъ по полю кобылъ, отъ мысли, что мы такъ же неразумны, какъ онѣ. Все, что происходить съ нами, бѣдными, происходитъ оттого, что мы ничего не знаемъ.

Онъ съ горечью смотрѣлъ на своихъ товарищей по людской, удовлетворенныхъ своимъ невѣжествомъ, смѣявшихся надъ нимъ, называя его Маэстрико, и считавшихъ его чуть не сумасшедшимъ, видя, что, по возвращеніи съ работы, онъ разбираетъ по складамъ лоскутки газетъ или вытаскиваетъ изъ ящика перо и тетрадь и неуклюже пишетъ возлѣ свѣчного огарка. У него не было учителя, онъ учился самъ. Онъ страдалъ при мысли, что другіе легко побѣждали, съ чужой помощью, препятствія, казавшіяся ему непреодолимыми. Но онъ твердо вѣрилъ и продолжалъ учиться, убѣжденный, что, еслибъ всѣ стали подражать ему, то судьба земли измѣнилась бы.

-- Міръ принадлежитъ тѣмъ, кто больше знаетъ, не правда-ли, донъ-Фернандо? Если богатые сильны и топчутъ насъ подъ ногами, и дѣлаютъ, что хотятъ, то не потому, что у нихъ деньги, а потому, что они знаютъ больше нашего... Эта несчастные смѣются надо мной, когда я имъ говорю, чтобы они учились, и толкуютъ мнѣ о богачахъ въ Хересѣ, которые еще большіе варвары, чѣмъ рабочіе. Но не въ нихъ дѣло! Эти богачи, которыхъ мы видимъ вблизи, соломенныя чучела, а надъ ними стоятъ другіе, настоящіе богачи, тѣ, что имѣютъ знанія, создаютъ законы всего міра и поддерживаютъ этотъ порядокъ, при которомъ нѣкоторые имѣютъ все, а огромное большинство ничего. Если бы рабочій зналъ столько, сколько знаютъ они, онъ не позволилъ бы обманывать себѣ, боролся бы съ ними ежечасно и, по крайней мѣрѣ, принудилъ бы ихъ раздѣлить съ ними власть.

Сальватерра любовался вѣрой этого юноши, считавшаго себя обладателемъ средства противъ всѣхъ золъ, отъ которыхъ страдало огромное жалкое людское стадо. Учиться! Быть людьми!.. Эксплуататоровъ нѣсколько тысячъ, а рабовъ сотни милліоновъ. Но привилегіямъ ихъ едва-ли что грозило: невѣжественное человѣчество, закованное въ рабочіе кандалы, было такъ глупо, что само позволяло извлекать изъ своей среды палачей, тѣхъ, которые, одѣвшись въ яркое платье и приложивъ ружье къ щекѣ, выстрѣлами возстановляютъ режимъ страданій и голода, отъ послѣдствій котораго они сами, вернувшись домой, будутъ страдать. Ахъ! если бъ люди жили не въ слѣпотѣ и невѣжествѣ, какъ могла бы держаться подобная нелѣпость?!

Наивныя утвержденія молодого человѣка, жаждущаго знаній, навели Сальватьерру на размышленія. Бытъ можетъ, этотъ чистый юноша видѣлъ яснѣе ихъ, людей, ожесточенныхъ борьбой, думавшихъ о пропагандѣ дѣйствіемъ и о непосредственныхъ возстаніяхъ. Это былъ простой умъ, вродѣ вѣрующихъ первыхъ вѣковъ христіанства, чувствовавшихъ доктрины своей религіи съ большей интенсивностью, чѣмъ отцы Церкви. Его способъ былъ медленъ, онъ потребовалъ бы цѣлые вѣка; но успѣхъ его казался вѣрнымъ. И революціонеръ, слушая работника, представлялъ себѣ время, когда не будетъ существовать невѣжества, и теперешняя рабочая скотина, плохо питаемая, съ неподвижной мыслью и единственной надеждой на недостаточную и унизительную благотворительность, превратится въ человѣка.

При первомъ же столкновеніи счастливыхъ съ несчастными, старый міръ рухнетъ. Огромныя арміи, организованныя обществомъ, основаннымъ на силѣ, принесутъ ему смерть. Рабочіе въ мундирахъ снимутъ курки съ ружей, которыя имъ даютъ ихъ эксплуататоры, чтобы они защищали ихъ, или воспользуются этимъ оружіемъ, чтобы провозгласить законъ счастія большинства и заставятъ нечестивыхъ пастырей, въ теченіе вѣковъ державшихъ въ несправедливости людское стадо, уважать его. Лицо міра измѣнится сразу, безъ крови и катастрофъ. Вмѣстѣ съ арміями и законами, сфабрикованными сильными, исчезнетъ всякій антагонизмъ между счастливыми и несчастными, всѣ насилія и жестокости, превращающія землю въ тюрьму. Останутся только люди. И это можетъ осуществиться, какъ только огромное большинство людей, безчисленная армія нищеты, сознаетъ свою силу и откажется поддерживать впредь навязанное традиціонное дѣло!..

Гуманитарную сантиментальность Сальватьерры ласкала эта великодушная мечта невинности. Измѣнитъ міръ безъ крови, безъ театральнаго эффекта, воспользовавшись волшебнымъ жезломъ образованія, безъ насилій, возмущавшихъ его нѣжную душу и кончавшихся всегда пораженіемъ несчастныхъ и жестокими репрессіями со стороны сильныхъ!

Маэстрико продолжалъ развивать свои взгляды съ вѣрой, озарявшей его чистые глаза. О! если бъ бѣдные знали то, что знаютъ богатые!.. Они сильны и властвуютъ, потому что знаніе къ ихъ услугамъ. Всѣ научныя открытія и изобрѣтенія попадаютъ въ ихъ руки, существуютъ для нихъ, а къ низшимъ едва доходятъ жалкіе объѣдки. Если кто-нибудь выходилъ изъ презрѣнной массы, возвышаясь, благодаря своимъ способностямъ, то вмѣсто того, чтобы оставаться вѣрнымъ своему происхожденію и оказывать помощь своимъ братьямъ, онъ бѣжалъ съ своего поста, отворачивался отъ ста поколѣній предковъ-рабовь, задавленныхъ несправедливостями, и продавалъ свое тѣло и умъ палачамъ, вымаливая себѣ мѣсто среди нихъ. Невѣжество -- худшее рабство, злѣйшее несчастье бѣдныхъ. Но единичное и индивидуальное образованіе безполезно: оно создавало только дезертировъ, перебѣжчиковъ, которые спѣшили примкнутъ къ врагамъ. Учиться должны всѣ, и всѣ сразу: масса должна пріобрѣсти сознаніе своей силы, сразу овладѣть великими завоеваніями человѣческаго ума.

-- Всѣ! понимаете, донъ-Фернандо? Всѣ закричатъ: "Не хотимъ больше обмана; не желаемъ больше служить тому, чтобы это продолжалось".

И донъ-Фернандо кивками головы соглашался съ нимъ. Да, всѣ въ одно время, такъ и должно быть; всѣ сбросятъ съ себя шкуру скотской покорности, единственную одежду, которую традиція старалась удержать на ихъ плечахъ.

Но обративъ взоръ въ глубину людской, полной мрака и дыма, онъ подумалъ, что охватываетъ глазами все эксплуатируемое и несчастное человѣчество. Одни только что кончили супъ, которымъ обманывали свой голодъ; другіе, растянувшись, удовлетворенно рыгали, воображая, что перевариваютъ пищу, не прибавившую ничего къ ихъ разбитымъ жизненнымъ силамъ; всѣ производили впечатлѣніе отупѣлыхъ, отталкивающихъ, не имѣющихъ воли выйти изъ своего положенія, смутно вѣруя въ чудо, какъ единственную надежду, или мечтая о христіанской милостынѣ, которая позволила бы имъ отдохнуть на минуту въ ихъ безнадежномъ шествій по пути нищеты. Сколько времени должно пройти, пока эти бѣдные люди откроютъ глаза и двинутся въ путь! Кто сможетъ разбудить ихъ, внушить имъ вѣру этого бѣднаго юноши, бредущаго ощупью, устремивъ глаза на далекую звѣзду, которую видѣлъ только онъ одинъ!..

Кучка поборниковъ идеи, оставивъ котелъ, уже чистый отъ похлебки, подошла и сѣла на полъ, вокругъ Сальватьерры. Всѣ торжественно закурили сигары, какъ будто этотъ актъ всецѣло поглощалъ ихъ вниманіе. Табакъ былъ ихъ единственнымъ наслажденіемъ, и имъ приходилось разсчитывать, чтобы протянутъ жалкую коробочку въ теченіе цѣлой недѣли. Маноло эль де Требухеньи вынулъ изъ вьюка боченокъ съ водкой и наливалъ рюмки въ центрѣ одной группы. Старые работники, съ лицами, похожими на пергаментъ, и щетинистыми бородами устремлялись къ нему съ жадностью больныхъ, и въ глазахъ ихъ блестѣло предвкушеніе алкоголической услады. Молодые вынимали изъ за пояса мѣдныя монеты, послѣ долгихъ колебаній, и пили, мысленно оправдывая этотъ экстренный расходъ нелѣпымъ соображеніемъ, что завтра нѣтъ работы. Нѣсколько дѣвушекъ, съ развязными движеніями, украдкой подошли ближе, смѣшавшись съ кучками парней, и пищали, когда тѣ предлагали имъ выпить рюмку, послѣ безчисленныхъ щипковъ и тычковъ, выражавшихъ грубое желаніе.

Сальватьерра слушалъ Хуанона, бывшаго товарища, работавшаго на мызѣ и поѣхавшаго въ Херось только для того, чтобы повидаться съ нимъ, когда онъ вернулся изъ крѣпости.

Это былъ огромный малый, плотный, съ выдающимися скулами, квадратной челюстью, жесткими, косматыми волосами, которыми заросъ и лобъ, и глубокими глазами, минутами сверкавшими зеленоватымъ блескомъ глазъ хищныхъ животныхъ.

Онъ былъ винодѣломъ, но вслѣдствіе репутаціи бунтовщика и задиры, долженъ былъ заняться полевыми работами въ имѣніяхъ, и нашелъ мѣсто только въ Матанцуэлѣ, благодаря Рафаэлю, покровительствующему ему за то, что онъ былъ другомъ его крестнаго отца. Хуановъ внушалъ почтеніе всей людской. У него была импульсивная натура, не знающая унынія; энергичная, импонировавшая товарищамъ.

Онъ говорилъ медленно и вразумительно съ Сальватьеррой, смотря въ то же время на остальныхъ съ видомъ превосходства, и часто сплевывалъ на полъ.

-- Все сильно измѣнилось, Фернандо. Мы идемъ назадъ, и богачи забрали воли больше, чѣмъ когда-либо.

Онъ обращался съ Сальватьеррой на ты, на правахъ товарища и съ презрѣніемъ говорилъ о рабочемъ народѣ. Онъ видитъ, какая нынче молодежь: онѣ счастливы отъ одной рюмки и думаютъ только о томъ, чтобы соблазнитъ товарокъ по работѣ. Стоитъ только обратить вниманіе на равнодушіе, съ которымъ они отнеслись къ прибытію Сальватьерры. Многіе даже не полюбопытствовали подойти къ нему поближе, нѣкоторые даже насмѣшливо улыбнулись, точно говоря: "Еще одинъ обманщикъ". Для нихъ были обманомъ газеты, которыя читали вслухъ старики; обманщиками были тѣ, что говорили имъ о силѣ единенія и о возможности возстанія: истинными были только жалкіе харчи и два реала въ день, да кое-когда попойка и нападеніе на работницу, которой они навязывали зачатіе новаго обездоленнаго; они почитали себя счастливыми, пока въ нихъ жилъ оптимизмъ юности и силы. Если они примыкали къ стачкамъ, то ради сопровождавшихъ ихъ шума и безпорядка. Изъ стариковъ многіе еще оставались вѣрны идеѣ, но стали малодушны, трусливы, порабощенные страхомъ, который сумѣли внушить имъ богачи.

-- Мы много страдали, Фернандо. Пока ты томился тамъ, далеко, это насъ измѣнило.

И онъ заговорилъ о режимѣ террора, заставившаго умолкнуть всю деревню. Богатый, ненавистный полевымъ рабамъ городъ бодрствовалъ надъ ними съ жестокимъ, неумолимымъ выраженіемъ, скрывая страхъ, который питалъ къ нимъ. Хозяева настораживались при малѣйшемъ волненіи. Достаточно было нѣсколькимъ рабочимъ собраться, съ нѣкоторой таинственностью, въ какомъ-нибудь сараѣ, чтобы богачи забили немедленно въ набатъ во всѣхъ газетахъ Испаніи, и въ Хересъ являлись новыя войска, и сельская полиція рыскала по полямъ, угрожая всякому недовольному скудостью поденной платы и недостаточностью харчей. Черная Рука! Вѣчно этотъ призракъ, преувеличиваемый пылкимъ андалузскимъ воображеніемъ! богатые старались сохранять его живымъ и выставляли всякій разъ, какъ рабочіе предъявляли какое-нибудь, самое незначительное требованіе!..

Для того, чтобы имѣть возможность продолжать свои несправедливости и традиціонное рабство, имъ нужно было военное положеніе, нужно было дѣлать видъ, что они живутъ среди опасностей, жалуясь на правительство, недостаточно ихъ защищавшее. Если батраки просили, чтобы ихъ кормили, какъ людей, позволили лѣтомъ выкуривать лишнюю сигару въ часы палящаго солнца, прибавили къ двумъ peaламъ нѣсколько сантимовъ, то всѣ наверху кричали, напоминая о Черной Рукѣ, и утверждали, что она снова воскресаетъ.

Возбужденный гнѣвомъ, Хуанонъ вскочилъ на ноги. Черная Рука! Что это такое? Онъ терпѣлъ гоненія за то, что будто бы принадлежалъ къ ней, и до сихъ поръ точно не зналъ, что это. Цѣлые мѣсяцы онъ провелъ въ тюрьмѣ съ другими несчастными. Его выталкивали по ночамъ изъ заточенія и били въ пустынномъ мракѣ полей. Вопросы людей въ мундирахъ сопровождались ударами, отъ которыхъ трещали его кости, безумными побоями, ожесточавшимися отъ его отрицательныхъ отвѣтовъ. До сихъ поръ еще на тѣлѣ его сохранились рубцы отъ этихъ угощеній хересанскихъ богачей. Мучители могли убить его раньше, чѣмъ добиться отъ него удовлетворительнаго отвѣта. Онъ зналъ объ обществахъ для охраненія жизни рабочихъ и защиты ихъ отъ злоупотребленій хозяевъ; онъ принадлежалъ къ нимъ; но о Черной Рукѣ, о террористической организаціи съ ея кинжалами и мщеніями, не зналъ ни слова.

Доказательствомъ ея романтическаго существованія былъ только одинъ случай -- зауряднѣйшее убійство въ странѣ вина и крови: и изъ-за этого убійства нѣсколько рабочихъ погибло на позорныхъ висѣлицахъ, и сотни несчастныхъ, подобно ему, томились въ тюрьмахъ, подвергаясь мученіямъ, многимъ изъ нихъ стоившимъ жизни. Но съ тѣхъ поръ у хозяевъ было пугало, которое они могли поднимать, одно знамя, -- Черная Рука; и едва сельская бѣднота дѣлала малѣйшее движеніе, чтобы добиться благосостоянія, какъ взвивался зловѣщій призракъ, истекая кровью.

Воспоминаніе объ этомъ печальномъ происшествіи давало право на все. За малѣйшую провинность, человѣка пороли въ полѣ; рабочій былъ подозрительнымъ существомъ, противъ него все считалось дозволеннымъ. Избытокъ усердія властей вознаграждался и восхвалялся, а тому, кто осмѣливался протестовать, зажимали ротъ напоминаніемъ о Черной Рукѣ. Молодежь исправлялась отъ этихъ примѣровъ, взрослые боялись, а богатые въ городѣ, съ воображеніемъ, распаленнымъ виномъ изъ своихъ бодегъ, продолжали прибавлять разныя подробности къ своему призраку, налѣпили на него новыя террористическія украшенія, раздували его такъ, что тѣ, кто видѣли его нарожденіе, сами говорили о немъ, какъ о чемъ-то страшномъ, легендарномъ, случившемся въ отдаленныя времена.

Хуанонъ умолкъ и товарищи его сидѣли, пораженные этимъ призракомъ южнаго воображенія, точно покрывавшимъ всѣ деревни Хереса своими черными лохматыми крыльями.

Послѣ ужина въ людской водворилась ночная тишина. Многіе мужчины спали, растянувшись на своихъ цыновкахъ, и тяжело храпѣли, вдыхая удушливыя испаренія навозной золы. Въ глубинѣ, женщины, сидящія на землѣ съ растопыренными юбками, разсказывали другъ другу сказки или чудесныя исцѣленія, совершившіяся въ горахъ, по милости мадоннъ.

Надъ журчаньемъ разговора выдѣлялось негромкое пѣніе. То были гитаны, продолжавшіе свой необыкновенный ужинъ. Тетка Алькапаррона вытащила изъ-подъ юбки бутылку вина, чтобы вспрыснуть свою удачу въ городѣ. Потомству, при дѣлежѣ, досталось по глотку, но вида вина достаточно было, чтобъ распространилось веселье. Устремивъ глаза на мать, предметъ его восторженнаго поклоненія, Алькапарронъ пѣлъ, и вся семья аккомпанировала ему, хлопая подъ cypдинку въ ладоши. Цыганенокъ выплакивалъ свои горести и муки съ фальшивой сентиментальностью народной пѣсни, прибавляя, что "слушала его птичка, и отъ жалости перышки посыпались изъ нея тысячами"; а старуха и вся компанія аплодировали ему, восхваляя его искусство съ такимъ восторгомъ, точно хвалили самихъ себя.

Алькапарронъ вдругъ прервалъ пѣніе и обратился къ матери съ непослѣдовательностью цыгана, капризно перескакивающаго отъ одной мысли къ другой.

-- Матушка! что мы, бѣдные гитаны, за несчастные! Богатые все короли, алькады, судьи и генералы, а мы -- ничто.

-- Молчи, соплякъ. За то ни одинъ гитанъ не бываетъ ни тюремщикомъ, ни палачемъ... Ну, дурачекъ: начинай другую.

И пѣніе и хлопанье въ ладоши возобновились съ новымъ жаромъ. Одинъ работникъ предложилъ рюмку водки Хуанону, который отстранилъ ее рукой.

-- Вотъ что насъ губитъ, -- сказалъ отъ вразумительно.-- Проклятое зелье.

И поддерживаемый одобрительными жестами Маэстрико, оставившаго свои письменныя принадлежности, чтобы присоединиться къ ихъ группѣ, Хуанонь началъ проклинать пьянство. Этотъ несчастный народъ забывалъ все, когда пилъ. Еслибъ они когда нибудь почувствовали себя людьми, то богатымъ стоило только раскрыть передъ ними двери своихъ бодегъ, чтобы побѣдитъ ихъ.

Многіе запротестовали противъ словъ Хуанона. Что бы дѣлалъ бѣдный, еслибъ не пилъ, чтобъ забыть свое горе. Почтительное молчаніе, внушаемое присутствіемъ Сальватьерры, было нарушено, и многіе заговорили сразу, высказывая свои страданія и обиды. Харчи съ каждымъ разомъ становились все хуже: богатые злоупотребляли своей силой, страхомъ, который вселили и поддерживали.

Только во время молотьбы имъ давалось варево изъ гороха; въ остальное время года -- хлѣбъ, одинъ хлѣбъ, и во многихъ мѣстахъ, отвѣеный. Эксплуатировались даже ихъ самыя неотложныя потребности. Прежде, во время пахоты, на каждыхъ десять пахарей имѣлся лишній человѣкъ, занимавшій мѣсто уходившаго освободиться отъ остатковъ похлебки. Теперь же. чтобы съэкономить этого замѣстителя, пахарю давали пять сантимовъ, съ условіемъ, чтобъ онъ не бросалъ воловъ, хотя бы желудокъ мучилъ его самымъ жестокимъ образомъ; они называли это, съ печальной ироніей: "продавать самое неблагородное мѣсто тѣла".

Каждый годъ въ имѣнья приходило все больше женщинъ съ горъ. Бабы были покорнѣе; женская слабость заставляла ихъ бояться смотрителя и онѣ старались работать, какъ можно лучше. Агенты-наемщики спускались съ горъ, во главѣ своихъ каравановъ, гонимыхъ голодомъ. Они описывали, въ поселкахъ и деревняхъ, хересанскія поля, какъ мѣсто изобилія, и семьи довѣряли подрядчикамъ своихъ едва достигшихъ зрѣлости дочерей, съ безграничной жадностью думая о реалахъ, которые онѣ принесутъ съ собою по окончаніи рабочей поры.

Смотритель Матанцуэлы и нѣкоторые изъ группы, занимавшіеся такимъ наймомъ, запротестовали. Не спавшіе еще мужчины собрались вокругъ Сальватьерры.

-- Насъ посылаютъ, -- сказалъ смотритель.-- Что же намъ, несчастнымъ, дѣлать. Говорите это хозяевамъ, тѣмъ, кто насъ посылаетъ.

Старикь Юла тоже вмѣшался, такъ какъ считалъ себя принадлежащимъ къ правительству мызы. Хозяева!.. Они могли бы уладить все, еслибъ только подумали о бѣднякахъ; нужно состраданіе, побольше состраданія.

Сальватьерра, безстрастно слушавшій слова рабочихъ, заволновался и прервалъ свое молчаніе, услышавъ старика. Состраданье! А для чего оно? Для того, чтобы удерживать бѣднаго въ подневольномъ состояніи, въ надеждѣ на нѣсколько крошекъ, утолявшихъ на минуту его голодъ и продолжавшихъ его рабство.

Состраданіе есть эгоизмъ, наряжающійся добродѣтелью; жертва крошечной доли излишка, распредѣляемой по капризу дающаго. Состраданіе? Нѣтъ: справедливость! Каждому свое!

И революціонеръ воспламенялся отъ собственныхъ словъ, холодная улыбка исчезла, глаза за синими очками засверкали огнемъ возмущенія.

Состраданіе не сдѣлало ничего, чтобы облагородить человѣка. Оно царствуетъ уже девятнадцать вѣковъ; поэты воспѣваютъ его, какъ божественное вдохновеніе; счастливые превозносятъ его. какъ величайшую изъ добродѣтелей, а міръ все тотъ же, какимъ былъ въ день, когда оно появилось впервые, возвѣщенное ученіемъ Христа. Опытъ достаточно продолжителенъ, чтобы оцѣнить его безполезность.

Состраданіе самая худая, жалкая и безсильная изъ добродѣтелей. Оно держало любовныя рѣчи къ рабамъ, но не разбило ихъ цѣпей; оно предлагало корку хлѣба современному невольнику, но не позволяло себѣ ни малѣйшаго упрека соціальному строю, осуждавшему этихъ рабовъ на нищету на всю жизнь. Состраданіе, поддерживая на минуту неимущаго, чтобы онъ собрался съ силами, такъ же добродѣтельно, какъ крестьянка, откармливающая птицъ въ своемъ птичникѣ прежде, чѣмъ ихъ зарѣзать и съѣстъ.

Ничего не сдѣлала эта блѣдная добродѣтель для освобожденія человѣка. Революція, отчаянный протестъ порвали оковы древняго раба, они же освободятъ современнаго наемника, надѣленнаго всѣми идейными правами, за исключеніемъ права на хлѣбъ.

Воодушевляясь своими мыслями, Сальватьерра желалъ задавитъ всѣ призраки, которыми, въ теченіе вѣковъ, запугивали и удерживали неимущихъ, чтобы они не нарушали мирнаго благоденствія привилегированныхъ.

Только соціальная справедливость можетъ спасти людей, и справедливость эта не на небѣ, а на землѣ.

Больше тысячи лѣтъ жили паріи въ покорности, думая о небѣ, уповая на вѣчную награду. Но небо было пусто. Какой несчастный могъ въ него теперь вѣрить? Богъ перешолъ на сторону богатыхъ; онъ считалъ добродѣтелью, достойной вѣчнаго блаженства, то, что они изрѣдка отдавали крохи своего состоянія, сохраняя его нетронутымъ, и считали преступленіемъ требованія благосостоянія у низшихъ.

Если даже небо и существуетъ, то несчастный откажется войти въ него, какъ въ мѣсто несправедливости и привилегій, куда одинаково попадаютъ и тотъ, кто проводитъ жизнь въ страданіяхъ, и тотъ, кто живетъ въ богатствѣ, развлекаясь отъ скуки сладострастіемъ милостыни.

Христіанство -- лишній обманъ, оно искажено и пускается въ ходъ богатыми и сильными, чтобы освятить ихъ насилья. Справедливость, а не милосердіе! Благоденствіе на землѣ для несчастныхъ, а богатые пусть оставятъ себѣ, если желаютъ, обладаніе небомъ, пустъ откроютъ руки и выпустятъ то, что награбили на землѣ.

Бѣднымъ нечего ожидать сверху. Надъ головами ихъ находится только безконечность, нечувствительная къ людскому отчаянію: другіе міры, не знающіе ничего о жизни милліоновъ презрѣнныхъ червей на этой планетѣ, опозоренной эгоизмомъ и насиліемъ. Голодные, жаждущіе справедливости, должны надѣяться только на самихъ себя. Впередъ, хотя бы для того, чтобъ умереть! Слѣдомъ пойдутъ другіе, которые разбросаютъ благодарныя сѣмена въ оплодотворенныя ихъ кровью борозды. Вставай и иди, жалкое стадо, одинъ у тебя Богъ -- революція, путь твой освѣщенъ красной звѣздой, вѣчнымъ дьяволомъ религій, незамѣнимымъ путеводителемъ великихъ движеній человѣчества!..

Группа рабочихъ молча слушала революціонера. Многіе слѣдили за его словами, широко раскрывъ глаза, точно желая поглотитъ ихъ взглядами. Хуанонъ и эль де Требухенья соглашались, одобрительно покачивая головой. Они читали то, что говорилъ Сальватьерра, но въ устахъ его эти слова были трепещущей страстью музыкой и волновали ихъ.

Старикъ Юла не побоялся нарушить эту атмосферу воодушевленія, вмѣшавшись со своимъ практическимъ разсужденіемъ.

-- Все это очень хорошо, донъ Фернандо. Но бѣдному нужна земля, чтобы жить, а земля принадлежитъ господамъ.

Сальватьерра вскочилъ, весь вспыхнувъ. Земля не принадлежитъ никому. Гдѣ тѣ люди, которые создали ее, чтобы присвоивать ее, какъ продуктъ своего труда? Земля принадлежитъ тому, кто ее обрабатываетъ.

Несправедливое распредѣленіе благъ, возрастаніе нищеты по мѣрѣ роста культуры, пользованіе сильными всѣми изобрѣтеніями техники, выдуманными для устраненія ручного труда, и въ сущности дѣлающими его только болѣе тяжелымъ и притупляющимъ, всѣ бѣдствія человѣчества происходятъ отъ того, что землю присвоили нѣсколько тысячъ человѣкъ, которые не сѣютъ, но однако жнутъ, однако собираютъ въ житницы, тогда какъ милльоны существъ заставляютъ почву порождать неисчислимыя сокровища жизни, и страдаютъ отъ многовѣкового голода.

Голосъ Сальватьерры гремѣлъ въ безмолвіи людской, какъ боевой кличъ.

-- Міръ начинаетъ просыпаться отъ тысячелѣтняго сна; онъ протестуетъ противъ ограбленнаго дѣтства. Земля -- ваша: никто ее не создавалъ, и она принадлежитъ всѣмъ. Если существуютъ на ней нѣкоторыя улучшенія, то они дѣло вашихъ черныхъ рукъ, которыя и суть ваши права на владѣніе. Человѣкъ родится съ правомъ на воздухъ, которымъ дышетъ, на солнце, которое его согрѣваетъ, и долженъ требовать обладанія поддерживающей его землей. Почва, которую вы воздѣлываете съ тѣмъ, чтобы другой собралъ жатву, принадлежитъ вамъ, хотя, вы, несчастные, приниженные тысячью годами рабства, сомнѣваетесь въ своемъ правѣ, боясь протянуть руку, чтобы васъ не сочли за воровъ. Тотъ, кто захватываетъ кусокъ земли, изгоняя съ него остальныхъ, тотъ, кто, оставаясь самъ празднымъ, передаетъ его людскому скоту, чтобы тотъ заставилъ его производить хлѣбъ, тотъ и есть, напротивъ, истинный грабитель своихъ ближнихъ.

IV.

Двѣ овчарки, сторожившія по ночамъ окрестности башни Марчамалы и лежавшія, свернувшись клубкомъ и положивъ на хвостъ свирѣпыя морды подъ навѣсомъ строенія, въ которомъ находились тиски для выжимки винограда, проснулись отъ дремоты.

Обѣ поднялись въ одно время, понюхали воздухъ и попереминавшись съ нѣкоторой нерѣшительностью, зарычали и бросились внизъ по винограднику, катясь съ такой быстротой, что земля осыпалась подъ ихъ лапами.

Это были почти дикія животныя, съ огненными глазами и красной пастью, усаженной зубами, отъ которыхъ морозъ подиралъ по кожѣ. Они накинулись на человѣка, шедшаго, согнувшись, между лозами, уклонившись отъ дороги, крутымъ спускомъ ведшей отъ проѣзжей дороги къ башнѣ.

Встрѣча была ужасна: человѣкъ покачнулся, притягивая къ себѣ плащъ, въ который вцѣпилась одна изъ овчарокъ. Но, вдругъ, собаки сразу перестали рычать и вертѣться вокругъ него, ища мѣста, куда бы вонзить свои клыки, и пошли рядомъ съ нимъ, принимая съ довольнымъ ворчаніемъ его поглаживанія.

-- Варвары! -- говорилъ Рафаэль спокойнымъ голосомъ, не переставая ласкать ихъ.-- Ахъ, вы злюки!.. Развѣ вы меня не знаете.

Онѣ проводили его до площадки Марчамалы и, забравшись опять подъ навѣсъ, возобновили свою чуткую дремоту, прерывавшуюся при малѣйшемъ шорохѣ.

Рафаэль остановился на минуту на площадкѣ, чтобы оправиться отъ этой встрѣчи. Онъ натянулъ сползшій съ плечъ плащъ и спряталъ наваху, которую вытащилъ противъ злобныхъ животныхъ.

Въ воздухѣ, голубоватомъ отъ блеска звѣздъ, вырисовывались очертанія новой Марчамалы, выстроенной дономъ-Пабло.

Въ центрѣ башня господскаго дома, видимая изъ Хереса, господствовала надъ холмами, покрытыми виноградниками, дѣлавшими Дюпоновъ первыми помѣщиками въ округѣ; вычурная постройка изъ краснаго кирпича, съ бѣлыми каменными фундаментомъ и углами; концы острыхъ зубцовъ соединялись желѣзной балюстрадой, превращавшей въ вульгарную террасу верхъ полу-феодальнаго зданія. Съ одной стороны находилась лучшая часть Марчамалы, новая постройка, о которой всего больше заботился донъ-Пабло, -- большая часовня, украшенная мраморными колонками, на подобіе большого храма. Съ другой стороны оставалось почти нетронутое зданіе старой Марчамалы. Въ этомъ корпусѣ, низкомъ и съ навѣсомъ, едва былъ произведенъ кое-какой ремонтъ, въ немъ находилось помѣщеніе приказчика и спальня виноградарей, просторная и незащищенная отъ вѣтра съ очагомъ, отъ дыма котораго почернѣли стѣны.

Дюпонъ, выписавшій художниковъ изъ Севильи, чтобы расписать часовню, и заказавшій иконоторговцамъ въ Валенсіи много блестящихъ красками и золотомъ образомъ, испытывалъ нѣкоторыя угрызенія при видѣ стараго дома виноградарей и не рѣшался его тронуть. Онъ былъ очень характеренъ, обновленіе какими-либо измѣненіями этого жилья рабочихъ было-бы равносильно посягательству. И приказчикъ продолжалъ жить въ своихъ комнатахъ, ветхость которыхъ Марія де-ла-Луцъ скрывала тщательной выбѣлкой, а рабочіе спали одѣтыми на камышевыхъ цыновкахъ, предоставляемыхъ имъ щедростью дона-Пабло, въ то время, какъ святыя иконы по цѣлымъ недѣлямъ оставалисъ недоступными ничьему взору, среди мрамора и позолоты, такъ какъ двери часовни открывались только, когда хозяинъ пріѣзжалъ въ Марчамалу.

Рафаэль долго всматривался въ строенія, боясь, чтобы въ ихъ темной массѣ не появился гдѣ-нибудь свѣтъ, не открылось окно, и не показался приказчикъ, встревоженный лаемъ собакъ. Прошло нѣсколько минутъ, но въ Марчамалѣ не было замѣтно никакого движенія. Слышно было сонное дыханіе погруженныхъ въ тѣнь полей, звѣзды ярко блистали на зимнемъ небѣ, какъ будто холодъ усиливалъ ихъ блескъ.

Молодой человѣкъ сошелъ съ площадки и, обойдя старое зданіе, пошелъ по проулку между домомъ и плотнымъ рядомъ построекъ. Онъ остановился возлѣ рѣшотки, постучалъ тихонько въ ея перекладины, которыя раздвинулись, и на темномъ фонѣ строенія выдѣлился пышный бюстъ Маріи де-ла-Луцъ.

-- Какъ поздно, Рафаэ!-- сказала она спокойнымъ голосомъ.-- Который теперь часъ?

Рафаэль съ минуту посмотрѣлъ на небо, читая по звѣздамъ съ опытностью деревенскаго жителя.

-- Должно быть, около половины третьяго.

-- А лошадь? Гдѣ ты ее оставилъ?

Рафаэль разсказалъ о своей поѣздкѣ. Лошадь осталась въ трактирѣ Вороны въ двухъ шагахъ отсюда; это хижина у самой дороги. Ей нужно дать отдохнуть, потому что онъ ѣхалъ карьеромъ отъ самой мызы.

Въ эту субботу не было работы. Многіе рабочіе и дѣвушки предпочли провести воскресенье у себя дома, въ горахъ, и просили разсчетъ, чтобы снести денегъ своимъ семьямъ. Вотъ дѣло, отъ котораго съ ума можно сойти: составлять счета этому народу, который вѣчно считаетъ себя обманутымъ. Кромѣ того, нужно было заняться захворавшимъ жеребенкомъ, растереть его, дать ему, при помощи Юлы, кое-какихъ лекарствъ. Потомъ его раздражили пастухи, потому что, пережигая уголь, навѣрное обкрадывали молодого сеньора... Въ Матанцуэлѣ ему не было минуты передышки и только послѣ полуночи, когда оставшіеся въ людской потушили огонь, онъ смогъ уѣхать. чуть разсвѣтетъ, онъ вернется въ трактиръ, сядетъ на лошадь, и явится, какъ будто только что пріѣхалъ изъ Матанцуэлы, чтобы крестный не догадался, что они щипали индюшку.

Послѣ этихъ объясненій оба смолкли, опершись на рѣшетку, не рѣшаясь прикоснуться одинъ къ рукѣ другой, и смотрѣли другъ на друга при разсѣянномъ свѣтѣ звѣздъ, придававшемъ ихъ глазамъ необыкновенный блескъ. Это была минута взаимнаго созерцанія и безмолвной робости всѣхъ влюбленныхъ, видящихся впервые послѣ долгаго отсутствія. Рафаэль первый нарушилъ молчаніе.

-- И тебѣ нечего сказать мнѣ? Мы не видѣлись цѣлую недѣлю, а ты стоишь, какъ дурочка, и смотришь на меня, словно я лютый звѣрь?

-- А что же мнѣ сказать тебѣ, бродяга?.. Что я тебя очень люблю, что всѣ эти дни я провела въ глубокой тоскѣ, черной-черной, думая о моемъ гитанѣ?..

И оба влюбленные, давъ волю страсти, упивались музыкой своихъ словъ, лившихся съ краснорѣчивой неудержимостью, свойственной этой странѣ.

Опершись на рѣшетку, Рафаэль дрожалъ отъ волненія, говоря съ Маріей де-ла Луцъ, точно слова его были чужими и смущали его сладкимъ опьяненіемъ. Нѣжныя слова народныхъ пѣсенъ, всѣ пылкія любовныя объясненія, слышанныя имъ подъ звонъ гитары, примѣшивались къ любовному воркованью, которымъ его журчащій, какъ ручей, голосъ обнималъ его возлюбленную.

-- Пусть всѣ горести твоей жизни обрушатся на меня, сердце души моей, а тебѣ пустъ останутся однѣ радости. У тебя лицо, какъ у Бога, гитана моя; твои губы -- цвѣты лимоннаго дерева, а когда ты на меня смотришь, мнѣ кажется, что это смотритъ милостивый Іисусъ чудотворецъ своими кроткими глазами... Я хотѣлъ бы быть дономъ Пабло Дюпономъ со всѣми его бодегами, чтобы вылить вино изъ старыхъ бурдюковъ, которое стоитъ тысячи пезетъ; и ты поставила бы въ него свои хорошенькія ножки, а я сказалъ бы всему Xepecy: "Пейте, кабальеросъ, это само блаженство". И всѣ сказали бы: "Правъ Рафаэ: у самой матери Божіей онѣ не лучше"... Ахъ дѣвушка! еслибъ ты меня не любила, хорошая бы участь тебя ожидала! Пришлось бы тебѣ сдѣлаться монахиней, потому что не нашлось бы такого смѣльчака, который захотѣлъ бы имѣть съ тобой дѣло. Я бы сталъ у твоей двери и не пропустилъ бы самого Бога...

Марія де-ла Луцъ чувствовала себя польщенной свирѣпымъ выраженіемъ, которое принимало лицо ея возлюбленнаго, при одной мысли, что другой мужчина можетъ приблизиться къ ней и искать ея любви. Рѣзкость ревнивыхъ угрозъ нравилась ей еще больше любовныхъ увѣреній.

-- Да, глупый! если я люблю только тебя одного! Если я влюблена въ моего мызника и жду, какъ ждутъ ангеловъ, времени, когда поѣду въ Матанцуэлу ухаживать за моимъ желаннымъ!.. Ты, вѣдь, знаешь, я могла бы выйти замужъ за любого изъ конторскихъ сеньоровъ, друзей моего брата. Сеньора часто говоритъ это мнѣ. А то она уговариваетъ меня стать монахиней, но важной монахиней, съ большимъ вкладомъ, и обѣщаетъ дать мнѣ на все денегъ. Но я говорю, что нѣтъ: "Сеньора, же хочу я быть святой; мнѣ очень нравятся мужчины... "Но, Іиусусе, какія глупости я говорю! Не всѣ мужчины, нѣтъ: одинъ, только одинъ: мой Рафаэ, который, когда ѣдетъ на своемъ скакунѣ, такъ красивъ, что похожъ на святого Мигуэля на конѣ. Только не вздумай сердиться за эту болтовню, это все шутки!.. Я хочу быть мызницей съ моимъ мызникомъ, который меня любитъ и говоритъ мнѣ такія милыя вещи. Постная похлебка съ нимъ для меня вкуснѣе всего барскаго великолѣпія Xepeca...

-- Благослови Господи твои уста! Говори, милая; ты поднимаешь меня на небо такими рѣчами! Ты ничего не потеряешь отъ того, что любишь меня. Чтобъ тебѣ было хорошо, я способенъ на все; и хотя крестный сердится, но, какъ только мы поженимся, я опять стану контрабандистомъ, чтобъ наполнитъ твой фартукъ золотомъ.

Марія де-ла Луцъ протестовала съ испугомъ. Нѣтъ, никогда. Она еще волновалась, вспоминая ту ночь, когда онъ пріѣхалъ блѣдный, какъ мертвецъ, истекая кровью. Они будутъ счастливы и въ бѣдности, не испытывая Бога новыми приключеніями, которыя могутъ ему стоить жизни. Къ чему деньги?..

-- Самое важное -- любить другъ друга, Рафаэ, и, вотъ, увидишь, сердце мое, когда мы будемь въ Матанцуэлѣ, какую славную жизнь я тебѣ устрою...

Она любила деревню, какъ ея отецъ, и желала остаться въ деревнѣ. Ее не пугали обычаи на мызѣ. Въ Матанцуэлѣ должно было чувствоваться отсутствіе хозяйки, которая превратила бы жилище управляющаго въ "серебряное блюдечко". Онъ узнаетъ, что такое хорошая жизнь, послѣ безпорядочнаго существованія контрабандиста и ухода старухи на мызѣ. Бѣдняжка! Она хорошо замѣчала по его платью, какъ ему недостаетъ женщины... Они будутъ вставать на разсвѣтѣ: онъ будетъ наблюдать за выходомъ батраковъ на работу, она будетъ готовить завтракъ, убирать домъ, не боясь работы. Одѣтый въ платье горца, которое ему такъ идетъ, онъ сядетъ на лошадь, но безъ единой оторванной пуговочки на камзолѣ, безъ единой дырочки на шароварахъ, въ бѣлой, какъ снѣгъ, рубашкѣ, хорошо выглаженной, точь въ точь какъ у какого-нибудь сеньора изъ Хереса... А когда онъ будетъ возвращаться, она будетъ дожидаться его у воротъ мызы, бѣдная, но чистая, какъ вода въ ручьѣ, хорошо причесанная, съ цвѣтами въ головѣ, и въ фартукѣ, отъ котораго потемнѣетъ въ глазахъ. Супъ будетъ дымиться на столѣ. Она, вѣдь, мастерица стряпать. Отецъ говоритъ это всѣмъ... Они пообѣдаютъ въ пріятной компаніи, съ удовольствіемъ людей, знающихъ, что хлѣбъ ихъ честно заработанъ, а потомъ онъ опять уѣдетъ въ поле, а она сядетъ шить, потомъ покормитъ птицъ на птичникѣ, поставитъ тѣсто для хлѣбовъ. А вечеромъ ужинаютъ и ложатся спать, съ усталыми отъ работы костями, но довольные днемъ, и спятъ мирнымъ сномъ, какъ люди, хорошо проведшіе день и не чувствующіе угрызеній совѣсти, потому что никому не сдѣлали зла.

-- Поди сюда!-- страстно прошепталъ Рафаэль.-- Ты говоришь еще не все хорошее. Потомъ у васъ будутъ дѣтишки, хорошенькіе ребятки, которые будутъ бѣгать по двору...

-- Ахъ, разбойникъ!-- воскликнула Марія де-ла Луцъ.-- Не спѣши такъ, а то упадешь.

И оба замолчали, Рафаэль улыбался румянцу своей невѣсты, а она грозила ему рукой за его смѣлость.

Но парень не могъ молчать и съ упорствомъ влюбленныхъ снова заговорилъ съ Маріей де-ла Луцъ о своихъ первыхъ тревогахъ, когда отдалъ себѣ отчетъ въ томъ, что влюбленъ въ нее. Первый разъ онъ узналъ, что любитъ ее, на Страстной Недѣлѣ, во время процессіи Погребенія. И Рафаэль смѣялся, находя забавнымъ то, что онъ влюбился при такой страшной обстановкѣ, среди закутанныхъ въ капюшоны монаховъ, при инквизиторскомъ блескѣ факеловъ и раздирающихъ звукахъ трубъ и литавръ.

-- Церемонія совершалась поздней ночью на улицахъ Хереса, среди зловѣщаго молчанія, точно міръ готовился къ смерти; а онъ, съ шляпой въ рукѣ, смотрѣлъ, какъ проходила эта процессія, волновавшая его до глубины души. Вдругъ, когда остановились "Пресвятой Христосъ, увѣнчанный терніями", и "Пресвятая Многострадальная Матерь", ночное безмолвіе нарушилъ голосъ, голосъ, заставившій заплакать суроваго контрабандиста.

-- И это была ты, ненаглядная; твой голосъ изъ чистаго золота, сводившій съ ума людей. "Это дочка Марчамальскаго приказчика", говорили около меня. "Да благословитъ Богъ ея горлышко: это настоящій соловей". А я задыхался отъ тоски, самъ не зная почему; и видѣлъ тебя среди подругъ, красивую, какъ святая, а ты пѣла, сложивъ руки, и смотрѣла на Христа своими большими глазами, похожими на зеркало, въ которыхъ видны были всѣ свѣчи процессіи. А я, который игралъ съ тобой мальчикомъ, думалъ, что ты другая, что ты сразу измѣнилась; и почувствовалъ что-то въ спинѣ, точно мнѣ вонзили наваху; и смотрѣлъ на Благого Господа въ терновомъ вѣнкѣ съ завистью, потому что для него ты пѣла, какъ птичка, и для него были твои глаза; и чуть чуть не сказалъ ему: Сеньо, будьте милостивы къ бѣднымъ и уступите мнѣ на минуту ваше мѣсто на крестѣ. Ничего что увидятъ нагого, съ пригвожденными руками и ногами, только бы Марія де-ла Луцъ восхваляла меня своимъ ангельскимъ голосомъ...

-- Сумасшедшій!-- сказала дѣвушка, смѣясь.-- Болтунъ! Вотъ такой лестью ты меня и держишь въ плѣну!

-- А потомъ я слышалъ тебя еще разъ на Тюремной площади. Бѣдные заключенные, повиснувъ на рѣшеткахъ, какъ звѣри, пѣли Господу грустныя пѣсни, въ которыхъ говорили о своихъ кандалахъ, о своихъ мученьяхъ, о матери, плачущей о нихъ, о своихъ дѣткахъ, которыхъ они не могли поцѣловать. А ты, сердце мое, снизу отвѣчала имъ другими пѣснями, сладкими, какъ пѣнье ангеловъ, прося Господа сжалиться надъ несчастными. А я въ это время клялся, что люблю тебя всей душой, что ты будешь моей, и испытывалъ искушеніе крикнутъ бѣднягамъ, сидѣвшимъ за рѣшетками: "До свиданья, товарищи, если эта женщина меня не полюбитъ, я сдѣлаю злодѣйство: убью кого-нибудь и на будущій годъ буду сидѣть съ вами въ клѣткѣ и пѣть Господу въ терновомъ вѣнцѣ".

-- Рафаэ, не будь такимъ варваромъ, -- сказала дѣвушка съ нѣкоторымъ страхомъ.-- Не говори такихъ вещей. Это значитъ испытывать Божье терпѣнье.

-- Да, нѣтъ-же глупая; это только такъ, къ слову. Зачѣмъ мнѣ итти въ это мѣсто мученій! Я пойду въ рай, женюсь на моемъ смугломъ соловушкѣ, возьму его въ свое гнѣздышко въ Матанцуэлѣ... Но, Господи, сколько я выстрадалъ съ того дня! Какія муки вытерпѣлъ, чтобы оказать тебѣ: "люблю тебя"! Пріѣзжалъ по вечерамъ въ Марчамалу, послѣ удачныхъ дѣлъ, съ запасомъ заранѣе приготовленныхъ обиняковъ, чтобъ ты поняла меня, а ты ничего!-- точно Скорбящая Богородица, которая смотритъ одинаково, что на страстной недѣлѣ, то и весь остальной годъ.

-- Да, глупый же! Вѣдь я тебя полюбила съ первой минуты! Угадывала твою любовь ко мнѣ и была такъ рада! Но я должна была скрывать. Дѣвушкѣ не годится соваться на глаза, чтобы ей сказали, "я люблю тебя". Это неприлично.

-- Молчи, злая! Мало ты заставила меня перестрадать за это время!.. Я пріѣзжалъ послѣ перестрѣлки въ горахъ съ стражниками и видѣть тебя было все равно, что вскрыть себѣ внутренности, и я весь дрожалъ отъ страха. "Скажу ей это, и скажу вотъ то". И видѣлъ и, все равно, ничего не говорилъ. У меня прилипалъ языкъ, въ головѣ все путалось, какъ тогда, когда я ходилъ въ школу; я боялся, что ты обидишься, а крестный поколотитъ меня палкой и скажетъ: "Пошелъ вонъ, безстыдникъ!" какъ прогоняютъ бродячую собаку, забравшуюся въ виноградникъ. Наконецъ таки, дѣло наладилось. Помнишь? Трудно было, но все же мы столковались. Это было послѣ пули, когда ты ухаживала за мной, какъ родная мать, и по вечерамъ мы пѣли подъ навѣсомъ. Крестный игралъ на гитарѣ, а я, самъ не знаю какъ, сталъ пѣть мартинеты, смотря тебѣ прямо въ глаза, точно хотѣлъ ихъ съѣстъ:

Кузнецъ, молотъ и наковальня

Разбиваютъ металлы.

Но мою любовь къ тебѣ

Ничто не можетъ разбить.

И въ то время, какъ крестный отвѣчалъ, "тра, тра, тра, тра", словно молотъ, бьющій желѣзо, ты вся покраснѣла и опустила глаза, прочитавъ, наконецъ, то, что было въ моихъ. И я сказалъ себѣ: "Хорошо, дѣло идетъ на ладъ". И дѣйствительно, наладилось, потомъ не знаю какъ, мы сказали другъ другу о своей любви. Можетъ, это ты, плутовка, уставши заставлять меня страдать, сократила путь, чтобы я пересталъ бояться... И съ тѣхъ поръ нѣтъ въ Хересѣ и во всемъ округѣ человѣка счастливѣе и богаче Рафаэля, управляющаго Матанцуэлы... Посмотри на дома Пабло Дюпонъ со всѣми его мильонами. По сравненію со мной, онъ ничто! простой воскъ! И всѣ остальные помѣщики -- тоже ничто! И мой хозяинъ, сеньоръ Луисъ, со всей его гордостью и разряженными бабами, которыхъ онъ за собой таскаетъ, -- тоже ничто. Самый богатый человѣкъ въ Хересѣ -- я, потому что унесу съ собой на мызу безобразную смуглянку, слѣпую, потому что у бѣдняжки чуть-чуть видны глаза, и имѣется такой недостатокъ, что, когда она смѣется, у нея на лицѣ дѣлаются хорошенькія ямочки, точно она вся истыкана оспой.

И облокотившись на рѣшетку, онъ говорилъ съ такой пылкостью, что, казалось, лицо его, прижавшееся къ желѣзнымъ брусьямъ, ищетъ лица Маріи де-ла-Луцъ.

-- Тише, ну?-- сказала дѣвушка, смѣясь и грозя ему.-- Смотри, чтобы я тебя тоже не истыкала, но шпилькой, если ты не успокоишься. Ты, вѣдь, знаешь, Рафаэ, что мнѣ не всякія шутки нравятся, и что я выхожу къ рѣшеткѣ, потому что ты обѣщаешь мнѣ вести себя прилично.

Выраженіе Маріи де-ла-Луцъ и угроза закрыть рѣшетку, укротили пылкость Рафаэля, и онъ отодвинулся отъ нея.

-- Ну, хорошо, какъ хочешь, злючка. Ты не знаешь, что значитъ любить, и потому ты такая холодная, спокойная, точно у обѣдни!

-- Это я то тебя не люблю?... Господи!-- воскликнула дѣвушка.

И, забывъ свою досаду, заговорила съ еще большимъ жаромъ, чѣмъ ея женихъ. Она любитъ его, какъ своего отца. Это другая любовь, но она увѣрена, что если положитъ обѣ эти любви на вѣсы, то ни одна другую не перевѣситъ. Ея брать лучше ея самой знаетъ, какъ сильно она любитъ Рафаэля. И Ферминъ всегда смѣется надъ ней, когда пріѣзжаетъ на виноградникъ и распрашиваетъ ее о ея романѣ!..

-- Я люблю тебя и думаю, что любила всегда, съ тѣхъ поръ, когда мы были маленькими, и ты приходилъ въ Марчамалу съ отцомъ, когда сталъ рабочимъ въ горахъ, и мы съ молодыми господами смѣялись надъ твоей простотой. Я люблю тебя, потому что ты одинъ на свѣтѣ, Рафаэ, безъ отца и безъ семьи, потому что тебѣ нужна добрая душа, и эта душа, я люблю тебя, потому что ты много страдалъ, зарабатывая себѣ хлѣбъ, бѣдный мой! Потому что видѣла тебя полумертвымъ въ ту ночь, и тогда догадалась, что ношу тебя въ сердцѣ своемъ. Потомъ, ты стоишь моей любви, потому что ты добрый и честный; потому что, живя, какъ пропащій, среди женщинъ и убійцъ, въ вѣчныхъ кутежахъ, рискуя шкурой изъ-за каждой монеты, которую зарабатывалъ, ты думалъ обо мнѣ, и, чтобы не огорчать свою милую, согласился сдѣлаться бѣднымъ и работать. И я вознагражу тебя за все, что ты сдѣлалъ, буду любить тебя много-много! Буду твоей матерью, твоей женой, и всѣмъ, чѣмъ нужно, чтобъ ты былъ доволенъ и счастливъ.

-- Оле! Говори, говори еще, моя горлинка!-- сказалъ восторженно Рафаэль.

-- И еще люблю тебя, -- продолжала Марія де-ла-Луцъ съ нѣкоторой торжественностью, -- потому что достойна тебя; потому что считаю себя хорошей и увѣрена, что, когда буду твоей женой, не причиню тебѣ никакой непріятности. Ты меня еще не знаешь, Рафаэ. Если когда-нибудь я подумаю, что могу причинить тебѣ горе, что не стою такого человѣка, какъ ты, я отвернусь отъ тебя и погибну отъ тоски, что останусь безъ тебя; но хотя бы ты стоялъ на колѣняхъ, я притворюсь, что забыла твою любовь. Вотъ видишь теперь, люблю ли я тебя...

И голосъ ея, при этихъ словахъ, былъ такъ печаленъ, что Рафаэль сталъ утѣшать ее. Къ чему думать о такихъ вещахъ? Что можетъ случиться такого, что имѣло бы достаточно силы, чтобы разлучить ихъ. Оба они знаютъ другъ друга и другъ друга достойны. Онъ, положимъ, по своей прошлой жизни, не заслуживаетъ любви, но она добрая и жалостливая и даетъ ему царскую милостыню -- свою любовь. Будемъ жить и покрѣпче любить другъ друга!

И, чтобы стряхнутъ грусть, навѣянную этими словами, они перемѣнили разговоръ и заговорили о праздникѣ, который устроилъ донъ Пабло въ Марчамалѣ и который, долженъ былъ начаться черезъ нѣсколько часовъ.

Виноградари, уходившіе каждую субботу вечеромъ въ Хересъ повидаться съ своими семьями, спали неподалеку отъ нихъ. Ихъ было больше трехсотъ: хозяинъ приказалъ имъ остаться, чтобы присутствовать на обѣднѣ и процессіи. Съ дономъ Пабло должны были пріѣхать всѣ его родственники, всѣ служащіе въ конторѣ и большая частъ персонала бодеги. Большое торжество, на которомъ необходимо долженъ будетъ присутствовать ея братъ. И она смѣялась, думая о лицѣ Фермина, о томъ, что онъ скажетъ, вернувшись на виноградникъ и встрѣтившись съ Салватьеррой, изрѣдка, съ нѣкоторой осторожностью, посѣщавшимъ своего стараго друга.

Рафаэль разсказалъ о неожиданномъ появленіи Сальватьерры на мызѣ и о его странныхъ привычкахъ.

-- Этотъ добрый сеньоръ -- прекрасный человѣкъ, но немножко тронутый. Онъ чуть было не взбунтовалъ мнѣ всю людскую. "Это нехорошо; бѣднымъ тоже нужно жить", и прочее. Нѣтъ, на свѣтѣ не все ладно, что и говорить, но самое главное -- это любить и желать работать. Когда мы устроимся на мызѣ, мы будемъ получать не больше трехъ пезетъ; хлѣбъ и то, что попадетъ. Должностъ мызника немного даетъ. Но увидишь, какъ богато мы устроимся, несмотря на то, что говоритъ въ своихъ проповѣдяхъ сеньоръ Сальватьерра... Но, только бы не узналъ крестный, что я говорю о его пріятелѣ, потому что затронуть дна Фернандо хуже, чѣмъ обидѣть тебя, пожалуй.

Рафаэль говорилъ о своемъ крестномъ съ почтеніемъ и въ то же время со страхомъ. Старикъ зналъ о его любви, но никогда не говорилъ о ней ни съ парнемъ, ни съ дочерью. Онъ терпѣлъ ее молча, съ серьезностью отца, увѣренный въ своей власти, убѣжденный, что ему достаточно одного движенія, чтобы разбить всѣ надежды влюбленныхъ. Рафаэль не рѣшался сражаться, и Марія де ла Луцъ, когда онъ, храбрясь, собирался поговоритъ съ крестнымъ, отговаривала его съ нѣкоторымъ страхомъ.

Они ничего не теряли отъ ожиданія, родители ихъ тоже много лѣтъ щипали индюшку. Порядочные люди не женятся на-спѣхъ. Молчаніе сеньора Фермина означало согласіе: стало быть, надо подождать. И Рафаэль, украдкой отъ крестнаго, ухаживалъ за его дочерью, терпѣливо ожидая, чтобы старикъ, въ одинъ прекрасный день всталъ передъ нимъ и сказалъ съ своей мужицкой откровенностью: "Да чего же ты ждешь, дурень? Бери ее и пользуйся на здоровье!"

Свѣтало. Рафаэль яснѣе видѣлъ лицо своей милой сквозь рѣшетку. Прозрачный свѣтъ зари придавалъ голубоватый тонъ ея смуглой кожѣ; бѣлки ея глазъ отливали перламутромъ, и орбиты обозначались глубокой тѣнью. Со стороны Xepeca на небѣ показалась лиловатая трещина, которая шла, расширяясь и поглощая блѣднѣющія звѣзды. Изъ ночной мглы вдали поднимался городъ съ пирамидальными деревьями и кучей бѣлыхъ строеній, въ которой трепетали послѣдніе газовые фонари, подобно умирающимъ звѣздамъ. Дулъ холодный вѣтеръ; земля и растенія точно запотѣли отъ прикосновенія свѣта. Изъ кустовъ, вспорхнувъ, вылетѣла птица съ рѣзкимъ свистомъ, заставившимъ вздрогнуть дѣвушку.

-- Ступай, Рафаэ, -- сказала она поспѣшно и съ испугомъ:-- уходи сейчасъ же. Разсвѣтаетъ, и отецъ скоро встанетъ. Да и виноградари скоро выйдутъ. Что скажутъ, если увидятъ насъ въ такой часъ?..

Но Рафаэль не хотѣлъ уходить. Такъ скоро! Послѣ такой чудной ночи!

Дѣвушка начала сердиться. Зачѣмъ заставлять ее мучиться, когда они скоро увидятся? Ему надо, вѣдь, только спуститься къ трактиру и пріѣхать на лошади, какъ только откроются двери дома.

-- Я не уйду, не уйду, -- говорилъ онъ умоляющимъ голосомъ и съ страстнымъ огнемъ въ глазахъ.-- Не уйду... А если хочешь, чтобы я ушелъ...

Онъ наклонился ближе къ рѣшеткѣ и робко прошепталъ условіе, на которомъ соглашался уйти. Марія де-ла Луцъ откинулась съ протестующимъ жестомъ, какъ бы боясь близости этихъ губъ, умоляющихъ сквозь брусья рѣшетки.

-- Ты меня не любишь!-- воскликнула она.-- Еслибъ любилъ, ты у меня не просилъ бы такихъ вещей!

И закрыла лицо руками, точно собираясь заплакать. Рафаэль просунулъ руку сквозъ рѣшетку и нѣжно раздвинулъ скрещенные пальцы, скрывавшіе глаза его милой.

-- Вѣдь, я же пошутилъ, дорогая! Прости меня, я такой глупый. Ну, побей меня: дай мнѣ пощечину, я заслужилъ ее.

Марія де ла Луцъ, съ слегка покраснѣвшимъ лицомъ, улыбнулась побѣжденная смиреніемъ, съ которымъ онъ просилъ прощенія.

-- Прощаю, только уходи сейчасъ Посмотри, сейчасъ всѣ встанутъ!.. Ну, да, да, прощаю! Не стой же, какъ чурбанъ. Уходи!

-- Чтобъ я видѣлъ, что ты простила, дай мнѣ пощечину. Или дай, или я не уйду!

-- Пощечину!.. Какой ловкій!.. Знаю я, чего ты хочешь, плутъ: бери и ступай сейчасъ же.

Откинувъ нѣсколько корпусъ, она просунула сквозь брусья мягкую пухлую руку съ хорошенькими ямочками. Рафаэль схватилъ ее и съ восторгомъ погладилъ. Потомъ поцѣловалъ розовыя ногти, впился въ кончики тонкихъ пальцевъ съ наслажденіемъ, заставившимъ нервно задвигаться Марію де ла Луцъ за рѣшеткой.

-- Оставь меня, негодный!.. Я закричу, разбойникъ!..

И, освободившись рѣзкимъ движеніемъ отъ этихъ ласкъ, заставлявшихъ вздрагивать ее съ ощущеніемъ сильной щекотки, она быстро захлопнула окно. Рафаэль долго оставался неподвижнымъ и, наконецъ, удалился, когда пересталъ ощущать на губахъ впечатлѣніе отъ руки Маріи де-ла Луцъ.

Прошло еще много времени, прежде чѣмъ обитатели Марчамалы начали подавать признаки жизни. Собаки заскакали съ лаемъ, когда приказчикъ открылъ двери. Потомъ, съ сумрачными лицами, вышли на площадку виноградари, принужденные оставаться въ Марчамалѣ, чтобы присутствовать на праздникѣ.

Небо синѣло, безъ малѣйшаго облачнаго пятна. На краю горизонта пурпуровая полоса возвѣщала о восходѣ солнца.

-- Хорошій денекъ намъ посылаетъ Господь, кабальеросъ!-- сказалъ приказчикъ рабочимъ.

Но они отворачивались или пожимали плечами, какъ заключенные, для которыхъ безразлична погода за стѣнами ихъ тюрьмы.

Рафаэль явился на лошади, поднимаяся вскачь по склону виноградника, какъ будто пріѣхалъ только что съ мызы.

-- Раненько, другъ, -- сказалъ крестный отецъ съ усмѣшкою.-- Извѣстно, вѣдь, что дѣла въ Марчамалѣ не даютъ тебѣ спать.

Рафаэль покружился около воротъ, не увидавъ Маріи де-ла Луцъ.

Часу въ десятомъ, сеньоръ Ферминъ, караулившій дорогу съ самаго высокаго мѣста виноградника, увидѣлъ въ концѣ бѣлаго пояса, перерѣзывавшаго равнины, большое облако пыли, съ обозначавшимися въ немъ черными пятнами нѣсколькихъ экипажей.

-- Вотъ они, ребята! -- крикнулъ онъ виноградарямъ.-- Хозяинъ ѣдетъ. Смотрите, встрѣтьте его, какъ вамъ и подобаетъ: какъ приличные люди.

И рабочіе, слѣдуя указаніямъ приказчика, выстроились въ двѣ шеренги по обѣимъ сторонамъ дороги.

Большой сарай Дюпоновъ опустѣлъ по случаю торжества. Всѣ лошади и мулы и верховыя лошади милліонера, вышли изъ большихъ конюшенъ, находившихся позади бодеги, а съ ними и блестящая сбруя и всевозможные экипажи, которые онъ покупалъ въ Испаніи или выписывалъ изъ Англіи, съ расточительностью богача, не имѣющаго возможности показать инымъ образомъ свое богатство.

Изъ большого ландо вышелъ донъ Пабло и подалъ руку жирному священнику, съ розовымъ лицомъ, въ блестящей на солнцѣ рясѣ. Убѣдившись, что спутникъ вышелъ безъ всякихъ препятствій, онъ высадилъ мать и жену, одѣтыхъ въ черное, съ спущенными на глаза мантильями.

Виноградари, вытянувшіеся въ двѣ шеренги, сняли шляпы, здороваясь съ хозяиномъ. Дюпонъ улыбнулся съ довольнымъ видомъ, и священникъ тоже, обнимая взглядомъ покровительственнаго состраданія рабочихъ.

-- Отлично, -- сказалъ онъ на ухо дону Пабло угодливымъ тономъ. -- Кажется, они недурные люди. Видно, что они служатъ у добраго христіанина, поучающаго ихъ добрыми примѣрами.

Съ громкимъ звономъ бубенчиковъ и пыльнымъ топотомъ коней, по косогору Марчамалы подъѣзжали другіе экипажи, эспланада наполнилась народомъ. Всѣ родственники и служащіе составляли свиту Дюпона. Даже его двоюродный братъ Луисъ, съ заспаннымъ лицомъ, покинулъ на разсвѣтѣ почтенную компанію своихъ пріятелей, чтобы присутствовать на праздникѣ и доставить этимъ удовольствіе дону Пабло, въ содѣйствіи котораго это время нуждался.

Владѣлецъ Матанцуэлы, увидя подъ навѣсомъ Марію де-ла Луцъ, пошелъ къ ней навстрѣчу, смѣшавшись съ кучкой только что прибывшихъ слугъ и поваровъ Дюпона, нагруженныхъ провизіей и просившихъ дочь приказчика проводить ихъ на господскую кухню, чтобы приготовить обѣдъ.

Ферминъ Монтенегро вышелъ изъ другого экипажа, вмѣстѣ съ дономъ Рамономъ, начальникомъ конторы, и оба удалились на конецъ эспланады, какъ бы избѣгая властнаго Дюпона, отдававшаго людямъ распоряженія относительно торжества и раздражавшагося, узнавъ, что нѣкоторыя приготовленія забыты.

Колоколъ на часовнѣ пришелъ въ движеніе, первымъ ударомъ возвѣщая начало обѣдни. Никого не ждали со стороны, но донъ Пабло желалъ, чтобъ прозвонили три раза и погромче, такъ что работникъ, дергавшій веревку, выбился изъ силъ. Его веселилъ этотъ металлическій звонъ: ему казалось, что это разносится по полямъ голосъ самого Бога, охраняя ихъ, какъ и слѣдовало, потому что владѣлецъ ихъ истинно вѣрующій человѣкъ.

Тѣмъ временемъ священникъ, пріѣхавшій съ дономъ Пабло, и видимо не желавшій присутствовать при крикахъ и раздраженныхъ жестахъ, которыми тотъ сопровождалъ свои приказанія, нѣжно оперся на сеньора Фермина, восхваляя прекрасный видъ, представляемый виноградниками.

-- Какъ велико Провидѣніе Божіе; и что за красоту Онъ создаетъ! Не правда ли, добрый другъ?...

Приказчикъ зналъ этого священника. Это было недавнее увлеченіе дона Пабло, его послѣдняя страсть; отецъ іезуитъ, о которомъ много говорили, благодаря увѣренности, съ которой онъ разрѣшалъ на своихъ бесѣдахъ, куда допускались только мужчины, такъ называемый соціальный вопросъ, запутанный для безбожниковъ, не могущихъ съ нимъ справиться, но который онъ разрѣшалъ въ одну минуту при помощи христіанскаго милосердія.

Дюпонъ былъ непостояненъ и измѣнчивъ въ своихъ увлеченіяхъ духовными лицами, какъ любовникъ. Одно время онъ обожалъ Отцовъ Компаніи и ему нравились обѣдни и проповѣди только въ ихъ церкви: но вскорѣ ему надоѣли сутаны, онъ увлекся одѣяніемъ съ капюшономъ и открылъ свою кассу и двери своего дома кармелитамъ, францисканцамъ и доминиканцамъ, живущимъ въ Хересѣ. Всякій разъ, пріѣзжая на виноградникъ, онъ являлся съ разными священниками, и приказчикъ по нимъ угадывалъ, кто у него теперь въ фаворѣ. То это были монахи въ бѣлыхъ и черныхъ рясахъ, то въ сѣрыхъ, или коричневыхъ: онъ привозилъ даже иноземныхъ монаховъ, ѣхавшихъ изъ далекихъ странъ и едва говорившихъ по-испански. И сеньоръ, полный восторженности влюбленнаго, желающаго выставить достоинства предмета своей страсти, говорилъ приказчику съ дружеской довѣрчивостью:

-- Это герой въ вѣрѣ: онъ обращалъ невѣрныхъ и, кажется, совершалъ даже чудеса. Еслибъ я не боялся оскорбить его скромность, я попросилъ бы его снять платье, чтобы ты ужаснулся при видѣ слѣдовъ его мученій...

Раздоры его съ доньей Эльвирой происходили всегда изъ за того, что у нея тоже были фавориты, рѣдко бывшіе въ то же время фаворитами и ея сына. Когда онъ восторгался іезуитами, благородная сестра маркиза де Санъ-Діонисіо восхваляла францисканцевъ, ссылаясь на древность ихъ ордена по сравненію съ другими, основанными впослѣдствіи.

-- Нѣтъ, мама!-- восклицалъ онъ, сдерживая свое раздраженіе изъ почтенія къ матери.-- Какъ можно сравнивать нищихъ съ Отцами Компаніи, самыми учеными мужами Церкви?!.

А когда набожная сеньора увлекалась учеными, сынъ ея говорилъ, чуть не плача отъ умиленія, о святомъ Ассизскомъ отшельникѣ и о его сынахъ, францисканцахъ, которые могли научитъ безбожниковъ истинной демократіи и которые разрѣшатъ соціальный вопросъ, когда этого всего менѣе будутъ ожидать.

Теперь флюгеръ его благосклонности повернулся въ сторону Компаніи и онъ нигдѣ не могъ показаться безъ падре Уризабала, баска, соотечественника блаженнаго Св. Игнатія, -- заслуги, достаточныя для того, чтобы заставить Дюпона звонитъ о немъ.

Іезуитъ любовался виноградникомъ съ восхищеніемъ человѣка, привыкшаго жить среди безвкусныхъ зданій, которому только изрѣдка приходится сталкиваться съ величіемъ природы. Онъ разспрашивалъ приказчика о культурѣ лозъ, хвалилъ виноградникъ Дюпона, и сеньоръ Ферминъ, польщенный въ своей гордости стараго винодѣла, думалъ, что эти іезуиты вовсе не такъ презрѣнны, какъ говорилъ его другъ донъ Фернандо.

-- Послушайте, ваша милость: Марчамала только одна на свѣтѣ, падре. Это цвѣтокъ всего округа Xepeca.

И онъ перечислялъ условія, необходимыя дли хорошаго хересанскаго виноградника; лозу нужно садить въ известковую почву, по склону, чтобы дожди стекали и не увлажняли чрезмѣрно землю, отнимая силу у винограднаго сока. Такимъ образомъ получилась грозда, съ мелкими, какъ дробь ягодами, прозрачными и бѣлыми, какъ слоновая кость, гордость страны.

Увлеченный восхищеніемъ іезуита, онъ сталъ разсказывать ему всѣ операціи, которыя должны были совершаться въ теченіе года надъ этой землей, подверженной постоянной обработкѣ, чтобы она дала свою сладкую кровь. Въ три послѣдніе мѣсяца вокругъ лозъ выкапывались ямки, чтобы дождевая влага проникала глубже въ почву. Въ это же время производилось срѣзываніе лозъ, вызывавшее столкновенія между рабочими, иногда даже кончавшіяся смертью, смотря по тому дѣлалось ли оно ножницами, какъ требовали хозяева, или старинными серпами, короткими, тяжелыми ножами, какъ желали рабочіе. Потомъ, въ январѣ и февралѣ наступала работа называвшаяся cava bien: землю выравнивали, сглаживали точно бритвой. Въ мартѣ выпалывали траву, выросшую отъ дождей, и разрыхляли землю; а въ іюнѣ и іюлѣ: землю утрамбовывали, чтобы образовалась твердая кора, подъ которой почва сохраняла всѣ свои соки и передавала ихъ лозѣ. Кромѣ того, въ маѣ когда появлялась завязь, лозы посыпали сѣрой, въ предупрежденіе болѣзни, отъ которой ягоды становились твердыми.

И сеньоръ Ферминъ, чтобы показать, какого непрестаннаго ухода требовала въ теченіе года эта золотая почва, нагнулся поднять горсть известковой земли и показалъ ея мелкія, бѣлыя и рыхлыя частицы, безъ единаго зародыша паразитнаго растенія. Между стволами лозъ виднѣлась земля, убитая, вылощенная, приглаженная, чистая, какъ полъ гостиной. А виноградникъ Марчамалы тянулся, насколько хваталъ глазъ, занималъ много холмовъ и требовалъ огромной работы!

Несмотря за грубость своего обращенія съ виноградарями во время работы, теперь, когда ихъ не было, приказчикъ умилялся надъ ихъ тяжелымъ положеніемъ. Они зарабатывали десять реаловъ -- плата огромная, по сравненію съ другими имѣніями; но семьи ихъ жили въ городѣ и, кромѣ того, харчи у нихъ были свои, они покупали хлѣбъ и супъ, который каждый день привозили изъ Xepeca на двухъ подводахъ. Инструменты тоже были свои: кирки въ девять фунтовъ вѣсомъ, которыми приходилось легко взмахивать, какъ тростникомъ, отъ зари до зари, отдыхая только одинъ часъ въ завтракъ, другой -- въ обѣдъ, да въ тѣ минуты, которыя приказчикъ давалъ имъ на куренье.

-- Девять фунтовъ, падре, -- прибавилъ сеньоръ Ферминъ. -- Это легко сказать, и кажется игрушкой, если взяться на минуту. Но посмотрѣли бы вы, на что похожъ человѣкъ послѣ того, какъ цѣлый день помахаетъ киркой. Подъ конецъ дня она вѣситъ пуды... десятки пудовъ. При каждомъ взмахѣ кажется, будто поднимаешь весь Хересъ.

Онъ говорилъ съ другомъ хозяина и не желалъ скрывать хитростей, которыми пользовались на виноградникахъ, чтобы ускорить работу и вытянутъ изъ рабочаго весь сокъ. Искали рабочихъ поздоровѣе и попроворнѣе въ работѣ, обѣщали имъ прибавить реалъ и ставили ихъ впереди ряда. Силачъ, чтобы заслужить прибавку, работалъ, какъ оглашенный, долбя землю киркой, едва передыхая между ударами, а несчастные должны были подражать ему, чтобы не отставать, и нечеловѣческими усиліями старались идти наравнѣ съ товарищемъ, служащимъ для пришпориванья.

По вечерамъ, изнемогающіе отъ усталости, они играли въ карты или пѣли, дожидаясь часа отхода ко сну. Донъ Пабло строго запретилъ имъ читать газеты. Единственной отрадой ихъ были субботы, когда они уходили съ виноградника въ Хересъ, къ обѣдн ѣ, какъ они говорили. До вечера воскресенья они оставались съ своими семьями и отдавали женамъ сбереженія -- часть заработка, остающуюся отъ уплаты за харчи.

Священникъ выразилъ удивленіе, что виноградари остались въ Марчамалѣ, несмотря на воскресенье.

-- Они славные ребята, падре, -- сказалъ приказчикъ лицемѣрнымъ тономъ.-- Они очень любятъ хозяина, довольно было мнѣ сказать отъ имени дома Пабло о праздникѣ, чтобы бѣдняги добровольно остались и не пошли домой.

Послышался голосъ Дюпона, звавшаго своего знаменитаго друга, и падре Уризабалъ, покинувъ приказчика, направился къ церкви, въ сопровожденіи дома Пабло и всей его семьи.

Сеньоръ Ферминъ увидѣлъ, что сынъ его гуляетъ по дорожкѣ съ дономъ Рамономъ, начальникомъ конторы. Марчамала становилась тѣмъ, чѣмъ была во времена наибольшей своей славы, благодаря энергіи дона Пабло. Филоксера истребила много сортовъ, составлявшихъ гордость фирмы Дюпонъ, но теперешній хозяинъ засадилъ опустошенные паразитомъ склоны американской лозой, -- нововведеніе, никогда не виданное въ Хересѣ, и знаменитый виноградникъ возвращался къ славнымъ временамъ, не страшась новыхъ опустошеній. Въ честь этого и устраивался праздникъ, чтобы благословеніе Господне покрыло своей вѣчной благодатью холмы Марчамалы.

Донъ Рамонъ восхищался, смотря на море лозъ и разсыпался въ лирическихъ изліяніяхъ. Онъ завѣдывалъ публикаціями фирмы, и изъ подъ пера этого стараго журналиста, побѣжденнаго интеллигента, выходили проспекты, объявленія, рекламы, прейсъ-куранты, печатавшіеся на четвертыхъ страницахъ газетъ и восхвалявшихъ вина Xepeca, особенно фирмы Дюпонъ, въ такомъ высокопарномъ, торжественномъ стилѣ, что нельзя было понять, искрененъ ли донъ Рамонъ, или смѣется надъ своимъ патрономъ и надъ публикой. Читая ихъ, приходилось вѣрить, что вино Xepeca необходимо, какъ хлѣбъ, и что тѣ, которые не пьютъ его, осуждены на неминуемую смерть?

-- Посмотри, Ферминъ, другъ мой, -- говорилъ онъ торжественно.-- Что за красавицы лозы! Я горжусь тѣмъ, что служу въ фирмѣ, владѣющей Марчамалой. Этого не найдешь ни въ одномъ государствѣ, и когда я слышу о прогрессахъ Франціи, о военной мощи нѣмцевъ, или о морскомъ превосходствѣ англичанъ, я отвѣчаю: "Ладно, но есть ли у нихъ такія вина, какъ въ Хересѣ"? Нельзя нахвалиться этимъ виномъ, пріятнымъ для глазъ, восхитительнымъ для обонянія, дающимъ наслажденіе нёбу и укрѣпляющимъ желудокъ. Ты съ этимъ несогласенъ?..

Ферминъ сдѣлалъ утвердительный жестъ и улыбнулся, точно угадывая, что еще скажетъ донъ Рамонъ. Онъ зналъ наизусть риторическіе періоды объявленій фирмы, цѣнимыхъ дономъ Пабло, какъ наилучшіе образцы свѣтской литературы.

Старый служащій повторялъ ихъ, при каждомъ удобномъ случаѣ декламаторскимъ тономъ, съ упоеніемъ смакуя собственныя произведенія.

-- Вино, Ферминъ, -- универсальный напитокъ, самый здоровый изъ всѣхъ, что человѣкъ употребляетъ для питанія или для удовольствія. Это напитокъ, удостоившійся чести дать опьяненіе языческимъ богамъ. Это напитокъ, воспѣтый греческими и римскими поэтами, прославленный художниками, восхваляемый врачами. Въ винѣ поэтъ находитъ вдохновеніе, солдаты -- храбрость, рабочій -- силу, больной -- здоровье. Вино даетъ веселье мужу и укрѣпляетъ старца. Вино возбуждаетъ умъ, оживляетъ воображеніе, закаляетъ волю, поддерживаетъ энергію. Мы не можемъ понять греческихъ героевъ, ни ихъ великихъ поэтовъ, если откинемъ стимулъ, который они находили въ винахъ Кипра и Самоса; и распущенность римскаго общества для насъ непостижима, безъ винъ Фалерно и Сиракузъ. Мы можемъ представить себѣ героическую выносливость аррагонскаго крестьянина при осадѣ Сарагоссы, не знающаго ни отдыха, ни ѣды, только потому, что мы знаемъ, что, помимо удивительной моральной энергіи своего патріотизма, онъ почерпалъ физическую поддержку въ кувшинѣ краснаго вина... Но если мы возьмемъ производство вина, охватывающее много странъ, то какое разнообразіе сортовъ и типовъ, цвѣтовъ и ароматовъ мы увидимъ! И какъ ярко выдѣляется Хересъ во главѣ аристократическихъ винъ! Развѣ ты не согласенъ, Ферминъ? Ты не находишь, что это такъ, и что я говорю вѣрно?..

Молодой человѣкь согласился. Все это онъ много разъ читалъ во введеніи къ большому прейсь-куранту фирмы. Это была книжка съ видами бодегъ Дюпона и ихъ многочисленныхъ службъ, сопровождавшимися исторіей фирмы и восхваленіями ея продуктовъ; шедевръ дона Рамона, который хозяинъ дарилъ кліентамъ и посѣтителямъ, въ бѣлой съ голубымъ обложкѣ -- цвѣта Пречистыхъ Дѣвъ Муралъо.

-- Вино Xepeca, -- продолжалъ торжественнымъ тономъ старшій конторщикъ, -- не случайный продуктъ, созданный измѣнчивой модой; репутація его установлена издавна, и не только какъ напитка пріятнаго, но и какъ незамѣнимаго терапевтическаго средства. Бутылкой хереса угощаютъ друга въ Англіи, и бутылкой хереса подкрѣпляютъ выздоравливающихъ въ Скандинавскихъ странахъ и англійскихъ солдатъ, истощенныхъ лихорадкой въ Индіи. Моряки, при помощи хереса борятся съ скорбутомъ, а святые отцы миссіонеры, благодаря ему, почти уничтожили въ Австраліи случаи анеміи, вызываемые климатомъ и болѣзнями... Да и какъ не совершатъ такихъ чудесъ настоящему и чистому вину Xepeca? Въ немъ находится чистый и натуральный винный алкоголь со свойственными ему солями; вяжущій танинъ и возбуждающія эфирныя масла, вызывающія апетитъ для питанья тѣла и сокъ для возстановленія его силъ. Это и возбуждающее и успокаивающее средство въ одно время, превосходныя условія, не встрѣчающіяся совмѣстно ни въ какомъ продуктѣ, который былъ бы, вмѣстѣ съ тѣмъ, пріятенъ на вкусъ и на глазъ, подобно хересу.

Донъ Рамонъ умолкъ на минуту, чтобы передохнуть и насладиться эхомъ собственнаго краснорѣчія, но тотчасъ же заговорилъ опять, смотря пристально на Фермина, какъ будто онъ былъ врагомъ, котораго трудно убѣдить.

-- Къ несчастью, многіе думаютъ, что пьютъ хересъ, когда на самомъ дѣлѣ пьютъ отвратительныя смѣси. Въ Лондонѣ, подъ именемъ хереса, продаются самыя разнообразныя жидкости. Вино Xepeca -- точно золото. Золото можетъ быть чистое, высокой или низкой пробы, но мы называемъ его золотомъ только тогда, когда оно, дѣйствительно, золото. Хересъ -- только то вино, что даютъ хересанскія лозы, что выдерживаютъ и вывозятъ почтенныя фирмы, съ незапятнанной репутаціей, какъ, напримѣръ, фирма Братья Дюпонъ. Ни одна фирма не можетъ сравняться съ ней: она обнимаетъ всѣ отрасли, воздѣлываетъ лозу и вырабатываетъ сокъ, разливаетъ и выдерживаетъ вино; занимается вывозомъ и продажей, и, кромѣ того, дистиллируетъ виноградный сокъ, изготовляя свой знаменитый коньякъ. Исторія ея охватываетъ почти полтора столѣтія. Дюпоны составляютъ династію, могущество ихъ не нуждается ни въ помощникахъ, ни въ компаньонахъ; они сажаютъ виноградники на собственной землѣ, и лозы ихъ родились въ питомникахъ Дюпоновъ. Виноградъ выжимается въ тискахъ Дюпоновъ, и бочки, въ которыхъ бродитъ вино, сдѣланы Дюпонами. Въ бодегахъ Дюпона вино выдерживается подъ наблюденіемъ Дюпопа, и Дюпонъ же закупориваетъ его и вывозитъ, безъ посредничества другого заинтересованнаго. Требуйте поэтому настоящія вина Дюпонъ, въ полной увѣренности, что это фирма, сохраняющая ихъ чистыми и неподдѣльными.

Ферминъ смѣялся, слушая своего начальника, увлекшагося отрывками изъ проспектовъ и рекламъ, засѣвшихъ въ его памяти.

-- Но, донъ Рамонъ, я же не собираюсь покупать ни одной бутылки!..-- Я, вѣдь, свой!

Начальникъ конторы очнулся отъ своего ораторскаго кошмара и тоже расхохотался.

-- Навѣрное, ты читалъ многое изъ этого въ публикаціяхъ фирмы, но ты согласишься со мной, что онѣ вовсе недурны. Къ тому же, -- прибавилъ онъ иронически, -- мы, великіе люди, живемъ подъ бременемъ нашего величія и такъ какъ не можемъ изъ него выйти, то повторяемся.

Онъ взглянулъ на покрытое лозами пространство и прибавилъ искреннимъ, веселымъ тономъ:

-- Меня радуетъ, что большія плѣшины, оставленныя филоксерой, засадили американской лозой. Я много разъ совѣтовалъ это дону Пабло. Такимъ образомъ, у насъ вскорѣ увеличится производство, и дѣла, которыя и сейчасъ идутъ недурно, пойдутъ еще лучше. Пусть филоксера возвращается, сколько угодно; здѣсь ей нечего дѣлать.

Ферминъ взглянулъ на него съ притворнымъ простодушіемъ.

-- По совѣсти, донъ Рамонъ; во что вы больше вѣрите: въ американскую лозу, или въ благословенія этого попа, который будетъ кропить виноградникъ?..

Донъ Рамонъ пристально взглянулъ на молодого человѣка, точно желая прочесть въ его глазахъ.

-- Ахъ, парень, парень!-- сказалъ онъ строго.

Потомъ обернулся вокругъ съ нѣкоторой тревогой и продолжалъ, понизивъ голосъ, словно лозы могли слышать его:

-- Ты знаешь меня: я отношусь къ тебѣ съ довѣріемъ, потому что ты неспособенъ наушничать и потому что ты видѣлъ свѣтъ и навострился заграницей. Зачѣмъ ты меня спрашиваешь? Ты знаешь, что я молчу и предоставляю всему итти своимъ ходомъ. На большее я не имѣю права. Фирма Дюпонъ -- мое послѣднее прибѣжище: если я уйду отсюда, мнѣ придется со всѣмъ моимъ потомствомъ возвращаться къ ужасающей мадридской нищетѣ. Я здѣсь все равно, что бродяга, который нашелъ пріютъ и принимаетъ съ благодарностью то, что ему даютъ, не позволяя себѣ критиковать своихъ благодѣтелей.

Воспоминаніе о прошломъ, съ его иллюзіями и подвигами во имя независвмости, вызвало краску на его лицѣ. Чтобы успокоиться, онъ сталь объяснятъ перемѣну своей жизни.

-- Я удалился, Ферминъ, и не раскаиваюсь. Многіе изъ моихъ товарищей остались и вѣрно слѣдуютъ завѣтамъ прошлаго съ послѣдовательностью, которая не болѣе, какъ упорство. Но они родились героями, а я -- нѣтъ. Я только человѣкъ, и смотрю на ѣду, какъ на первую функцію жизни... Кромѣ того, мнѣ надоѣло писать во славу идей, потѣть за другихъ и жить въ постоянной бѣдности. Въ одинъ прекрасный день я сказалъ себѣ, что работать стоитъ только для того, чтобы бытъ великимъ человѣкомъ, или ѣсть. И такъ какъ я былъ убѣжденъ, что міръ не испытаетъ ни малѣйшаго волненія отъ моего ухода и даже не замѣчаетъ, что я существую, то отбросилъ лохмотья, которыя называлъ идеалами, рѣшилъ кушать и, воспользовавшись нѣсколькими замѣтками, написанными мною въ газетахъ о фирмѣ Дюпонъ, поступилъ въ нее навсегда и не могу жаловаться.

Дону Рамону показалось, что въ глазахъ Фермина мелькнуло нѣкоторое отвращеніе къ его циничнымъ словамъ, и онъ поспѣшилъ прибавитъ:

-- Я таковъ, каковъ на дѣлѣ, другъ. Если меня поскрести, то появится прежній донъ Рамонъ. Повѣрь мнѣ: кто разъ отвѣдаетъ рокового яблока, о которомъ говорятъ друзья нашего принципала, никогда не можетъ избавиться отъ его вкуса на губахъ. Мѣняется оболочка, чтобъ имѣть возможность жить, но душа -- никогда! Тотъ, кто разъ усумнился, разсуждаетъ и критикуетъ, тотъ никогда уже не будетъ вѣрить, какъ простодушные вѣрующіе; онъ вѣритъ, потому что такъ совѣтуетъ разумъ или выгода. Поэтому, когда кто-нибудь, вродѣ меня, заговоритъ при тебѣ о вѣрѣ, скажи ему, что онъ лжетъ, потому что ему это выгодно, или, что онъ обманываетъ самъ себя, ради извѣстнаго спокойствія... Ферминъ, другъ мой, не сладокъ мой хлѣбъ, я зарабатываю его цѣной униженій души, которыхъ стыжусь. Я, въ свое время бывшій высокомѣрнымъ и неподатливымъ, какъ ежъ! Но подумай, -- у меня дочери, которымъ нужно кушать, одѣваться и все прочее, чтобы поймать мужа, и, пока его же найдется, я долженъ содержать ихъ, хотя бы воровствомъ.

Донъ Рамонъ снова усмотрѣлъ въ своемъ собесѣдникѣ сострадательное выраженіе.

-- Презирай меня, сколько хочешь; молодежь не понимаетъ извѣстныхъ вещей, вы можете быть чисты, отъ этого страдаете только вы одни... Я не раскаиваюсь въ томъ, что называютъ моимъ ренегатствомъ. Я разочаровался... Жертвовать собой ради этого народа? Ради того, чего онъ не стоитъ!.. Я провелъ половину жизни, рыча отъ голода и дожидаясь настоящаго. Но скажи мнѣ; когда, по правдѣ, возставала эта страна? Когда у насъ была революція?.. Единственная, настоящая, была въ 8-мъ году, и если страна поднялась, то только потому, что подверглись секвестру нѣсколько князей и инфантовъ, идіотовъ отъ рожденія и злодѣевъ по наслѣдственному инстинкту; и народный звѣрь проливалъ свою кровь за то, чтобы вернулись эти господа, отблагодарившіе за столько жертвъ тѣмъ, что однихъ послали въ тюрьмы, а другихъ на висѣлицы. Славный народецъ! Ступай и жертвуй собой, ожидая отъ него чего-нибудь!.. А послѣ этого не было никакихъ революцій; были только военныя пронунціаменто, мятежи изъ страха или личной вражды, чтобы, при помощи ихъ, завладѣть общественнымъ мнѣніемъ. И, такъ какъ теперь генералы не возмущаются, потому что получили все, чего желали, и высшіе, наученные исторіей, льстятъ имъ, то революція кончилась! Тѣ, что работаютъ для нея, выбиваются изъ силъ, таская воду рѣшетомъ... Я привѣтствую героевъ съ порога моего убѣжища, но не сдѣлаю ни шага, чтобы сопровождать ихъ. Я не принадлежу къ ихъ славному числу; я спокойная и хорошо откормленная домашняя птица, и не раскаиваюсь въ этомъ, когда вижу моего прежняго товарища Фернандо Сальватьерру, пріятеля твоего отца, зимой въ лѣтнемъ платьѣ, а лѣтомъ -- въ зимнемъ, питающагося хлѣбомъ и сыромъ, съ готовой камерой во всѣхъ тюрьмахъ полуострова, и преслѣдуемаго на каждомъ шагу полиціей... Очень хорошо: газеты печатаютъ имя героя, можетъ быть, о немъ будетъ говорить и исторія, но я предпочитаю мой столъ въ конторѣ, мое кресло, наводящее меня на мысль о собравшихся на клиросѣ каноникахъ и о великодушіи дона Пабло, который щедръ, какъ князь, съ тѣми, кто умѣетъ угодитъ ему.

Ферминъ, раздраженный насмѣшливымъ тономъ, которымъ этотъ неудачникъ, довольный своимъ порабощеніемъ, говорилъ о Сальватьеррѣ, хотѣлъ возразитъ ему, когда съ эспланады донесся повелительный голосъ Дюпона и громкое хлопанье въ ладоши приказчика, сзывавшаго народъ.

Колоколъ зазвонилъ въ третій разъ. Начиналась обѣдня. Донъ Пабло, съ паперти часовни, окинулъ взоромъ все свое стадо, и поспѣшно вошелъ внутрь, такъ какъ желалъ, для поученія народа, помогать при богослуженіи,

Толпа рабочихъ наполнила часовню, всѣ стояли съ сумрачными лицами, такъ что Дюпонъ, по временамъ, терялъ всякую надежду на то, что эти люди оцѣнятъ его заботы о ихъ душахъ.

Возлѣ алтаря, на красныхъ креслахъ сидѣли принадлежащія къ семейству дамы, а за ними -- родственники и служащіе. Престолъ былъ украшенъ горными травами и цвѣтами изъ городской оранжереи Дюпона. Острый ароматъ лѣсныхъ растеній смѣшивался съ запахомъ усталаго и потнаго тѣла, издаваемымъ толпой рабочихъ.

Марія де-ла Луцъ изрѣдка выходила изъ кухни и подбѣгала къ церкви послушать кусочекъ обѣдни. Поднимаясь на цыпочки, она устремляла взглядъ на Рафаэля, стоявшаго рядомъ съ ея отцомъ на ступенькахъ ведущихъ къ алтарю, какъ живой барьеръ между господами и бѣднымъ людомъ.

Луисъ Дюпонъ, сильно развалившійся за кресломъ своей тетки, при видѣ Маріи де-ла Луцъ, дѣлалъ ей разные знаки, грозилъ пальцемъ. Ахъ, проказникъ! Все тотъ же. До самаго начала обѣдни онъ торчалъ въ кухнѣ, приставая къ ней съ шутками, словно еще продолжались дѣтскія игры. Нѣсколько разъ ей пришлось пригрозить ему, такъ какъ онъ давалъ слишкомъ большую волю рукамъ.

Но Маріи де-ла Луцъ нельзя было долго оставаться на одномъ мѣстѣ. Ее поминутно звали за чѣмъ-нибудь въ кухню.

Обѣдня шла. Сеньора Дюпонъ -- вдова умилялась, видя смиреніе и христіанскую кротость, съ которыми донъ Пабло переносилъ молитвенникъ или священные сосуды. Первый милліонеръ въ округѣ, подающій бѣднымъ такой примѣръ смиренія передъ служителями Божьими! Если бы всѣ богатые поступали такъ же, то иначе думали бы рабочіе, теперь чувствующіе только ненависть и жажду мщенія. И, взволнованная величіемъ своего сына, она опускала глаза, готовая расплакаться.

По окончаніи обѣдни, наступилъ моментъ самой главной церемоніи. Должны были освятить виноградникъ, въ предупрежденіе филоксеры, послѣ того, какъ засадили его американской лозой.

Сеньоръ Ферминъ поспѣшно вышелъ изъ часовни и велѣлъ принести къ дверямъ ея нѣсколько ящиковъ, привезенныхъ наканунѣ изъ Xepeca. Въ нихъ были свѣчи, которыя приказчикъ раздалъ виноградарямъ.

Подъ ослѣпительнымъ свѣтомъ солнца засверкали огоньки свѣчей, похожихъ на красные непрозрачные язычки. Рабочіе выстроились въ два ряда и, предводимые сеньоромъ Ферминомъ, медленно двинулись внизъ, по винограднику.

Стоящія на площадкѣ дамы, со всѣми служанками и Маріей де-ла Луцъ, смотрѣли на выходъ процессій, на двѣ медленно тянувшіяся вереницы мужчинъ, съ опущенными головами и свѣчами въ рукахъ; одни были въ сѣрыхъ бархатныхъ пиджакахъ, другіе въ однихъ жилетахъ, съ красными платками вокругъ шеи, и всѣ держали шляпы у груди.

Сеньорь Ферминъ, шедшій во главѣ процессіи, былъ уже на срединѣ склона, когда у входа часовни появилась самая интересная группа: падре Уризабалъ, въ мантіи, затканой красными и золотыми гвоздиками, и рядомъ съ нимъ Дюпонъ, держащій свѣчу, какъ шпагу, повелительно посматривая во всѣ стороны, чтобы церемонія сошла хорошо, и никакая оплошность ее не нарушила.

Позади, съ сосредоточенными лицами, шли всѣ его родственники и служащіе. Лисъ былъ серьезнѣе всѣхъ. Онъ смѣялся надо всѣмъ за исключеніемъ того, что касалось религіи, и эта церемонія умиляла его своимъ необычнымъ характеромъ. Онъ получилъ отличное воспитаніе у отцовъ іезуитовъ. "Въ сущности, онъ не дурной", -- говорилъ донъ Пабло, когда ему разсказывали о продѣлкахъ его кузена.

Падре Уризабалъ раскрылъ книгу, которую несъ на груди, Римскій Требникъ, и началъ читать ектенію всѣмъ святымъ, великую ектенію, какъ ее называли церковные служители.

Дюпонъ жестомъ приказалъ, чтобы всѣ окружающіе точно повторяли его отвѣты священнику.

-- Sancte Michael!

-- Ora pro notes! (Молисъ за насъ) -- отвѣтилъ хозяинъ громкимъ голосомъ, смотря на всѣхъ.

Всѣ повторили эти слова, и Ora pro nobis прокатилось волной вплоть до головы процессіи, гдѣ сеньоръ Ферминъ точно принималъ всѣ эти голоса.

-- Sancte Raphael!

-- Ora pro nobis!

-- Omites sancti Angeli et Archangeli!

Теперь призывался не одинъ святой, а нѣсколько, и Дюпонъ поднялъ голову и прокричалъ громче, чтобы всѣ его слышали и не сдѣлали ошибки въ отвѣтѣ.

-- Orate pro nobis!

Но только стоящіе вблизи дома Пабло могли слѣдовать его указаніямъ. Остальная процессія медленно подвигалась, и изъ вереницъ ея исходилъ рокотъ, съ каждымъ разомъ все болѣе нестройный и сопровождавшійся шутовскими улыбками и насмѣшливыми интонаціями.

На короткія фразы ектеніи рабочіе, оглушенные церемоніей, съ опущенными свѣчами, отвѣчали автоматически, подражая то раскатамъ грома, то визгу старухи, заставляя многихъ прятать лицо за шляпой.

-- Sancte Iacobe!-- пѣлъ священникъ.

-- Novobis! -- ревѣли виноградари, кривляясь голосомъ, но не утрачивая серьезности почернѣвшихъ лицъ.

-- Sancte Barnaba!

-- Ohis! Obis! -- отвѣчали вдали рабочіе.

Сеньоръ Ферминъ, тоже оглушенный церемоніей, притворялся, что сердится.

-- Ну! Вести себя прилично!-- говорилъ онъ, обращаясь къ самымъ дерзкимъ.-- Ахъ, проклятые, вѣдь хозяинъ узнаетъ, что вы издѣваетесь...

Но хозяинъ не отдавалъ себѣ отчета ни въ чѣмъ, ослѣпленный волненіемъ. Видя двѣ вереницы людей, идущихъ между лозами, и слыша спокойное пѣніе священника, онъ умилялся душой. Пламя свѣчки колебалось безъ свѣта и блеска, какъ блуждающіе огни, остановившіеся въ своемъ ночномъ странствованіи и застигнутые днемъ: мантія іезуита сверкала на солнцѣ, какъ чешуя огромнаго, бѣлаго съ золотомъ, насѣкомаго. Священная церемонія до того волновала Дюпона, что у него выступили слезы на глазахъ.

-- Какъ красиво, правда?-- вздохнулъ онъ во время перерыва ектеніи, не глядя на окружающихъ и давая волю своему восторгу.

-- Великолѣпно!-- поспѣшилъ прошептать начальникъ конторы.

-- Кузенъ... какая прелесть! -- подхватилъ Луисъ.-- Похоже на театральное представленіе.

Несмотря на свое волненіе, Дюпонъ не забывалъ отвѣчать на прошенія ектеніи и помогать священнику. Онъ бралъ его за руку, ведя по неровностямъ почвы, смотрѣлъ, чтобы его мантія не зацѣпилась за колючки своими блестящими краями.

-- Ab ira, et odio, et omni mala voluntate! {Отъ гнѣва, ненависти и всякой злой воли.} пѣлъ іезуитъ.

Приходилось мѣнять отвѣтъ, и Дюпонъ со всѣми своими отвѣчалъ:

-- Libera nos, Domine {Спаси насъ, Господи.}

А въ это время, остальная процессія, съ насмѣшливымъ упорствомъ, твердила свое Ora pro nobis.

-- А spiritu fomicationis! -- сказалъ падре Уризабалъ.

-- Libera nos, Domine, -- сосредоточенно отвѣтилъ Дюпонъ и всѣ, слышавшіе это моленіе Всевышнему, тогда какъ половина процессіи ревѣла вдали:

-- Novobis... obis.

Приказчикъ шелъ теперь вверхъ по косогору, ведя народъ къ эспланадѣ.

Виноградари составили группы вокругъ цистерны, надъ широкимъ кольцомъ которой, выдѣляющемся на площадкѣ, возвышался крестъ. Когда священникъ съ своей свитой прибылъ наверхъ, Дюпонъ отложилъ свѣчу и взялъ у работника, наблюдавшаго за порядкомъ въ часовнѣ, кропило и чашу съ святой водой. Руки у него дрожали отъ волненія при прикосновеніи къ этимъ священнымъ предметамъ.

Приказчикъ и многіе рабочіе, угадывая, что насталъ самый торжественный моментъ церемоніи, широко раскрыли глаза, ожидая увидѣть что-нибудь необычайное.

Между тѣмъ священникъ перелистывалъ страницы своей книги, не находя относящейся къ данному случаю молитвы. Ритуалъ былъ очень строгъ. Церковь предусматривала всѣ событія въ жизни: были молитвы о роженицахъ, о водѣ, о новыхъ домахъ, о только что отстроенныхъ судахъ, о постели новобрачныхъ, о путешествующихъ, о хлѣбѣ, о яйцахъ, о всякихъ съѣстныхъ припасахъ. Наконецъ, онъ нашелъ въ требникѣ то, что искалъ: Benedictio super fruges et vineas.

И Дюпонъ испыталъ нѣкоторую гордость отъ того, что церковь молилась за виноградники на латинскомъ языкѣ, точно предчувствуя за много вѣковъ, что въ Хересѣ родится рабъ Божій, крупный производитель вина, которому понадобятся ея молитвы.

-- Adjutorium nostrem in nomine Domine, -- сказалъ іезуитъ, смотря на своего богатаго аколита, готовый подсказать ему отвѣтъ.

-- Qui fecit coelum et terram, -- подхватилъ Дюпонъ, безъ колебаній, припоминая тщательно заученныя слова.

И продолжалъ отвѣчать на другія воззванія священника, медленно читавшаго молитву, прося у Бога благословить виноградникъ и coxpaнитъ плоды его до созрѣванія.

-- Per Christum Dominum nostrim...-- закончилъ іезуитъ.

-- Amen, -- отвѣтилъ Дюпонъ, прерывающимся голосомъ, стараясь удержать слезы.

Падре Уризабалъ взялъ кропило, помочилъ его въ чашѣ и поднялся на цыпочки, чтобы лучше видѣть виноградникъ, простиравшійся передъ его глазами.

-- Asperges...-- и, пробормотавъ сквозь зубы конецъ фразы, онъ махнулъ кропиломъ передъ собой.

-- Asperges, Asperges, -- и покропилъ направо и налѣво. Потомъ, подобравъ мантію и улыбаясь дамамъ, съ удовлетвореніемъ человѣка кончившаго работу, онъ направился къ часовнѣ, въ сопровожденіи псаломщика, несшаго за нимъ кропило и чашу,

-- Кончилось?-- спросилъ флегматично у приказчика старый виноградарь съ серьезнымъ лицомъ.

-- Да, кончилось.

-- Такъ что, падре теперь уѣдетъ?..

-- Не думаю.

-- Та-акъ... А намъ можно идти?

Поговоривъ съ дономъ Пабло, сеньоръ Ферминъ вернулся къ рабочимъ и хлопнулъ въ ладоши. Съ Богомъ! Для нихъ праздникъ конченъ. Они могутъ идти на другую обѣдню, повидаться съ женами, но къ вечеру всѣ должны вернуться, чтобы завтра пораньше стать на работу.

-- Оставьте свѣчи у себя, -- прибавилъ онъ.-- Сеньоръ даритъ ихъ вамъ, чтобы онѣ остались въ вашихъ семьяхъ на память.

Рабочіе начали проходитъ мимо Дюпона, съ потушенными свѣчами.

-- Покорно благодаримъ, -- говорили нѣкоторые, поднося руку къ шляпѣ.

И тонъ ихъ голосовъ былъ таковъ, что окружающіе его боялись, что онъ обидится.

Но донъ Пабло все еще находился во власти волненія. Въ башнѣ кончались приготовленія къ банкету, но онъ не могъ ѣсть. Что за день, друзья мои! Какое величественное зрѣлище! И глядя на сотни рабочихъ, спускавшихся по винограднику, онъ далъ волю своему восхищенію.

Здѣсь только что видѣли образецъ того, чѣмъ должно быть общество. Хозяева и слуги, богатые и бѣдные соединились въ Богѣ, любя другъ друга братской любовью христіанства и сохраняя каждый свое мѣсто на общественной лѣстницѣ и частъ благосостоянія, опредѣленную ему Господомъ.

Виноградари шли торопливо. Нѣкоторые бѣжали, чтобы обогнать товарищей и пораньше придти въ городъ. Съ прошлаго вечера ихъ ждали въ Хересѣ. Они провели всю недѣлю, думая о субботѣ, о возвращеніи домой, чтобы насладиться отдыхомъ въ семьѣ, послѣ шести дней, проведенныхъ въ тѣснотѣ и тяжеломъ трудѣ.

Это было единственное утѣшеніе бѣдняковъ, и у нихъ отняли цѣлую ночь и цѣлое утро. Имъ оставалось всего нѣсколько часовъ: въ сумеркахъ нужно было вернуться въ Марчамалу.

Выйдя изъ помѣстья Дюпона и очутившись на дорогѣ, они заговорили. Они остановились на минуту посмотрѣть на вершину холма, гдѣ выдѣлялись фигуры дона Пабло и его служащихъ, уменьшенныя разстояніемъ.

Молодые рабочіе съ презрѣніемъ поглядывали на подаренныя свѣчи и, вертя ихъ съ циническими жестами, кричали:

-- На тебѣ!.. На тебѣ!..

Старики сердито ворчали.

-- Чтобъ тебѣ пусто было, проклятый ханжа! Чтобъ тебѣ... грабитель, воръ!

А Дюпонъ, на верху, влажнымъ взоромъ обнималъ свои поля, сотни своихъ рабочихъ, остановившихся на дорогѣ, несомнѣнно для того, чтобы поклониться ему на прощаніе, и дѣлился своимъ волненіемъ съ сосѣдями.

V.

Въ одну субботу, вечеромъ, выходя изъ конторы, Ферминъ Монтенегро встрѣтилъ дона Фернандо Сальватьерру.

Учитель шелъ за городъ погулять. Онъ работалъ большую часть дня надъ переводами съ англійскаго, или надъ писаньемъ статей для идейныхъ газетъ, работа эта оплачивала его хлѣбъ и сыръ и, кромѣ того, позволяла помогать товарищу, котораго онъ пріютилъ въ своей каморкѣ, и другимъ товарищамъ, частенько осаждавшимъ его просьбами о помощи, во имя солидарности.

Единственнымъ удовольствіемъ его, послѣ работы, были прогулки, но прогулки въ теченіе многихъ часовъ, цѣлыя путешествія, продолжавшіяся до самой ночи, во время которыхъ онъ неожиданно появлялся въ имѣньяхъ, отстоящихъ на нѣсколько верстъ отъ города.

Друзья избѣгали сопровождать этого прекраснаго ходока, съ неутомимыми ногами, объявлявшаго ходьбу самымъ дѣйствительнымъ лекарствомъ и приводившаго въ примѣръ четырехчасовыя прогулки Канта, которыя философъ дѣлалъ ежедневно, и благодаря которымъ достигъ здоровымъ глубокой старости.

Узнавъ, что у Фермина нѣтъ спѣшныхъ дѣлъ, Сальватьерра предложилъ ему пройтись. Онъ шелъ на равнины Каулина. Ему больше нравилась дорога на Марчамалу, и онъ былъ увѣренъ, что его старый товарищъ, прикащикъ, встрѣтитъ его съ распростертыми объятіями, но зналъ также о чувствахъ къ нему Дюпона и желалъ избавить его отъ непріятности.

-- Ты самъ, голубчикъ, -- продолжалъ донъ Фернандо, -- рискуешь выговоромъ, если Дюпонъ узнаетъ, что ты гуляешь со иной.

Ферминъ передернулъ плечами. Онъ привыкъ къ вспышкамъ своего принципала и черезъ нѣсколько часовъ уже не помнилъ сказанныхъ имъ словъ. Кромѣ того, онъ давно уже не видѣлся съ дономъ Фернандо, и ему хотѣлось погулять въ эти теплыя весеннія сумерки.

Они вышли изъ города и, пройдя между изгородями маленькихъ виноградниковъ, съ прячущимися среди группъ деревьевъ дачками, увидѣли передъ собой равнину Каулины, похожую на зеленую степь. Ни деревца, ни строенія. Равнина тянулась до самыхъ горъ, туманнымъ кольцомъ замыкавшихъ горизонтъ, невоздѣланная, дикая, торжественная, въ своемъ однообразіи заброшенной земли.

Травы покрывали почву густой зарослью, и весна пестрила ихъ зелень бѣлыми и красными пятнами полевыхъ цвѣтовъ. Кактусы и алоэ, грубыя и непріятныя растенія заброшенныхъ мѣстъ, громоздились у дороги колючей и цѣпкой изгородью. Прямые и гибкіе стволы ихъ, съ шапкой бѣлыхъ чашечекъ, замѣняли деревья на этой огромной, однообразной плоскости, не нарушаемой ни малѣйшимъ изгибомъ. Разбросанные на далекихъ разстояніяхъ, едва выдѣлялись черными бородавками хибарки и шалаши пастуховъ, сдѣланные изъ вѣтвей, и такіе низкіе, что походили на жилища пресмыкающихся. Въ веселомъ вечернемъ небѣ летали дикіе голуби. Облака подергивались золотой каймой, отражая закатывающееся солнце.

Безконечныя проволоки тянулись почти на землѣ, обозначая границы равнины, раздѣленной на громадные участки. И въ этихъ безпредѣльныхъ загонахъ, которыхъ не могъ охватитъ глазъ, лѣниво бродили, или неподвижно стояли и лежали быки, уменьшенные разстояніемъ, и точно разсыпавшіеся изъ ящика съ игрушками. Звонъ бубенчиковъ, висѣвшихъ на шеѣ у переднихъ животныхъ, отдаленными волнами колебалъ вечернее безмолвіе, придавая лишнюю грустную ноту мертвому пейзажу.

-- Посмотри, Ферминъ, -- сказалъ Сальватьерра съ ироніей.-- Веселая Андалузія! Плодородная Андалузія!.. Тысячи людей терпѣли муки голода, были жертвами заработка, оттого что не имѣли полей для обработки, а земля, въ окрестностяхъ цивилизованнаго города, отдавалась животнымъ. Но не мирный волъ, дающій мясо для питанія человѣка, владѣлъ этой равниной, а свирѣпый быкъ, готовившійся для боевъ въ циркахъ, злобность котораго заводчикъ развивалъ, стараясь еще усилить ее. На огромной равнинѣ свободно умѣстились бы четыре села, и могли бы питаться сотни семействъ; но земля принадлежала животнымъ, дикость которыхъ человѣкъ поддерживалъ ради удовольствія праздныхъ, придавая своей профессій патріотическій характеръ.

-- Есть мечтатели, -- продолжалъ Сальватьерра, -- которые мечтаютъ о томъ, чтобы свести на эту равнину воду, теряющуюся въ горахъ, а размѣстить на годной землѣ всю орду несчастныхъ, обманывающихъ голодъ похлебками въ экономіяхъ. И надѣются сдѣлать это при существующей организаціи! А еще многіе изъ нихъ называютъ фантазеромъ меня!.. Богатый имѣетъ помѣстья и виноградники и нуждается въ голодѣ, своемъ союзникѣ, чтобы имѣть наемныхъ рабовъ. Скотоводу, въ свою очередь, нужно много земли, чтобы выращивать свою скотину, въ которой цѣнится не мясо, а дикость. А сильные, владѣющіе деньгами, заинтересованы въ томъ, чтобы все продолжалось по старому, и такъ оно и будетъ.

Сальватьерра смѣялся, вспоминая то, что слышалъ о прогрессѣ своей страны. Въ имѣньяхъ были земледѣльческія машины новѣйшей конструкціи, и газеты, оплачиваемыя богачами, разсыпались въ похвалахъ громадному духу иниціативы своихъ покровителей въ дѣлѣ развитія земледѣлія. Ложь, все это ложь! Земля обрабатывалась хуже, чѣмъ во времена мавровъ. Удобренія были неизвѣстны: о нихъ говорили съ презрѣніемъ, какъ о модныхъ изобрѣтеніяхъ, противныхъ добрымъ традиціямъ. Интенсивная культура другихъ народовъ считалась мечтой. Пахали библейскимъ способомъ; землѣ предоставлялось производить, сколько ей заблагоразсудится, возмѣщая скудость урожая большимъ пространствомъ владѣній и смѣхотворной платой рабочимъ.

Приняли только внѣшніе признаки техническаго прогресса, приняли ихъ, какъ орудіе борьбы противъ врага, противъ рабочаго. Въ имѣньяхъ существовала только одна современная машина молотилка. Это была тяжелая артиллерія крупной собственности. Старинная молотьба съ табунами лошадей, кружившихъ на гумнѣ, продолжалась цѣлые мѣсяцы, и рабочіе выбирали это время, чтобы потребовать какого-нибудь улучшенія, угрожая стачкой, которая подвергала урожай опасности непогоды. Молотилка, совершавшая работу двухъ мѣсяцевъ въ двѣ недѣли, обезпечивала помѣщику уборку. Кромѣ того, она давала экономію рукъ, и была равносильна мести недовольному и буйному народу, преслѣдовавшему порядочныхъ людей своими требованіями. И крупные помѣщики говорили въ Клубѣ Наѣздниковъ объ усовершенствованіяхъ въ своей странѣ и о своихъ машинахъ, служившихъ только для того, чтобы собирать и обезпечивать урожай, а не для того, чтобы сѣять его и поднимать производительность земли, лицемѣрно представляя эту военную хитрость безкорыстнымъ прогрессомъ.

Крупное землевладѣніе разоряло страну, давя ее подъ своимъ жестокимъ гнетомъ. Городъ былъ городомъ эпохи римской имперіи, окруженный многими десятками верстъ земли, безъ деревни, безъ поселка; жизнь сосредоточивалась лишь въ имѣньяхъ, съ его поденными рабами, наемниками нищеты, которыхъ замѣняли другими, какъ только ихъ ослабляла старость или утомленіе, рабами болѣе жалкими, чѣмъ древніе рабы, которые знали, что, по крайней мѣрѣ, хлѣбъ и кровъ обезпечены имъ до смерти.

Жизнь сосредоточивалась въ городѣ, какъ будто война опустошала поля, и только въ городскихъ стѣнахъ можно было считать себя въ безопасности. Владѣльцы крупныхъ латифундій, земельные дворяне, населяли поля стадами людей, когда того требовали работы. По окончаніи ихъ, безмолвіе смерти спускалось на безбрежныя пустыни, вереницы рабочихъ уходили въ горные поселки, проклиная издали деспотическій городъ. Другіе побирались въ немъ, видя вблизи богатство господъ, ихъ варварскую пышность, поселявшую въ душахъ бѣдняковъ жажду истребленія.

Сальватьерра замедлилъ шаги и, обернувшись, посмотрѣлъ на городъ, выдѣлявшійся бѣлыми домами и зеленью садовъ на золотисто-розовомъ небѣ заката.

-- О, Хересь! Хересъ!-- сказалъ революціонеръ.-- Городъ милліонеровъ, окруженный несмѣтной ордой нищихъ!.. Самое странное то, что ты стоишь здѣсь, такой веселый и красивый, смѣясь надъ всѣми бѣдствіями, и тебя еще не сожгли...

Округъ этого города, охватывающій почти цѣлую провинцію, принадлежалъ восьмидесяти помѣщикамъ. Въ остальной Андалузіи происходило то же самое. Многіе стародворянскія семейства сохранили феодальныя владѣнія, огромныя пространства, пріобрѣтенныя ихъ предками только тѣмъ, что они скакали съ копьемъ на перевѣсъ, убивая мавровъ. Другія крупныя помѣстья образовали скупщики государственныхъ земель, и сельскіе политическіе агитаторы, вознаграждавшіе себя за услуги на выборахъ тѣмъ, что заставляли казну дарить себѣ горы и общественныя земли, на которыхъ жили цѣлыя села. Въ нѣкоторыхъ горныхъ мѣстностяхъ встрѣчались покинутыя селенія, съ разваливающимися домами, точно по нимъ прошла эпидемія. Населеніе бѣжало подальше, ища рабской работы, видя, что общественныя земли, дававшія хлѣбъ его семьямъ, превращаются въ пастбища вліятельнаго богача.

И этотъ жестокій, невыносимый гнетъ собственности былъ еще сколько-нибудь терпимъ въ другихъ мѣстахъ Андалузіи, потому что хозяева были далеко, живя въ Мадридѣ доходами, посылаемыми имъ компаньонами или администраторами, довольствуясь продуктомъ имѣнія, которыхъ не видѣли, и которыя давали имъ много всего для существованія.

Но въ Хересѣ богачъ преслѣдовалъ бѣдняка ежечасно, заставляя его чувствовать свою власть. Это былъ свирѣпый кентавръ, гордый своей силой, искавшій битвы, опьянявшійся и наслаждавшійся его презирая гнѣвъ голоднаго, чтобы укротить его, какъ дикихъ коней на кузницѣ.

-- Здѣшній богачъ грубѣе рабочаго, -- говорилъ Сальватьерра.-- Его живая и импульсивная животность дѣлаетъ нищету еще болѣе горькой.

Богатство здѣсь было виднѣе, чѣмъ въ другихъ мѣстахъ. Владѣльцы виноградниковъ, хозяева бодегъ, экспортеры, съ ихъ огромными состояніями и кричащей расточительностью, дѣлали еще горьше бѣдность обездоленныхъ.

-- Тѣ, что даютъ два реала человѣку за цѣлый день работы, -- продолжалъ революціонеръ, -- платятъ до пятидесяти тысячъ реаловъ за кровную лошадь. Я видѣлъ жилища рабочихъ, и видѣлъ много конюшенъ въ Хересѣ, гдѣ держать этихъ животныхъ, не приносящихъ никакой пользы и только льстящихъ самолюбію ихъ хозяевъ. Повѣрь мнѣ, Ферминъ: въ этой странѣ есть тысячи разумныхъ существъ, которыя, ложась съ ноющими костями на цыновки въ людскихъ, желали бы проснуться превращенными въ лошадей.

Онъ не былъ абсолютнымъ противникомъ крупнаго землевладѣнія. Оно представляло нѣкоторое облегченіе для коммунистическаго пользованія землей, -- великодушной мечты, осуществленіе которой онъ много разъ считалъ близкимъ. Чѣмъ меньше будетъ количество землевладѣльцевъ, тѣмъ легче разрѣшится вопросъ, и тѣмъ меньше будутъ интересовать жалобы экспропріированныхъ.

Но рѣшеніе было далеко, и тѣмъ временемъ его возмущали возрастающая нищета, нравственное паденіе рабовъ земли. Его удивляла слѣпота счастливыхъ людей, упорно привязанныхъ къ прошлому. Отдавъ землю во владѣніе мелкими участками рабочимъ, какъ въ другихъ провинціяхъ Испаніи, они задержали бы на цѣлыя столѣтія революціи въ деревнѣ. Мелкій собственникъ любящій, свой клочекъ земли, какъ продолженіе своей семьи, несговорчивъ и враждебенъ всякому революціонному новшеству еще болѣе, чѣмъ настоящій богачъ. Онъ считаетъ всякую новую идею опасной для своего жалкаго благосостоянія и свирѣпо отталкиваетъ ее. Если дать этимъ людямъ земли, то отдалится моментъ высшей справедливости, о которомъ мечталъ Сальватьерра, но если бы даже и такъ, то его душа благодѣтеля человѣчества все же утѣшалась при мысли о временномъ облегченіи нищеты. Въ пустынѣ возникли бы города, исчезли бы эти уединенныя имѣнья, напоминающія суровыя тюрьмы или крѣпости, и животныя вернулись бы въ горы, предоставивъ равнины для поддержанія человѣка.

Но Ферминъ, слушая учителя, отрицательно покачивалъ головой.

-- Все останется по старому, -- сказалъ молодой человѣкъ.-- Богатымъ нѣтъ дѣла до будущаго, и они не считаютъ нужными никакія предосторожности, чтобы отдалить его. Все вниманіе ихъ устремлено на мѣшокъ съ деньгами, и если они куда-нибудь и смотрятъ, то только назадъ. Пока правители выходятъ изъ ихъ класса и держатъ къ ихъ услугамъ ружья, за которыя платимъ мы всѣ, они смѣются надъ революціями снизу. Кромѣ того, они знаютъ народъ.

-- Вотъ именно, -- подтвердилъ Сальватьерра;-- они знаютъ народъ и не боятся его.

Революціонеръ подумалъ о Маэстрико, о юношѣ, котораго видѣлъ за усерднымъ писаньемъ при свѣчкѣ, въ людской Матанцуэлы. Можетъ быть, эта простая душа лучше видѣла будущее, сквозь свою простую вѣру, чѣмъ онъ, съ его негодованіемъ, стремившійся немедленно уничтожитъ все зло. Прежде чѣмь приступать къ уничтоженію ветхаго міра, нужно создать новыхъ людей. И думая о жалкой, безвольной толпѣ, онъ заговорилъ съ нѣкоторой грустью.

-- Напрасно пытались произвести революцію въ этой странѣ. Душа нашего народа та же, что и во времена феодаловь. Въ глубинѣ души онъ сохраняеть покорность раба.

Это была страна вина, и Сальватьерра, съ холодностью трезваго человѣка, проклиналъ вліяніе, оказываемое алкогольнымъ ядомъ на народъ и передаваемое изъ поколѣнія въ поколѣніе. Бодега -- это современный феодальный замокъ, державшій массы въ порабощеніи и униженіи. Воодушевленіе, преступленія, веселье, любовь -- все это продуктъ вина, какъ будто этотъ народъ, научавшійся пить, едва оставивъ материнскую грудь, и считавшій часы дня по количеству выпитыхъ рюмокъ, былъ лишенъ страстей и привязанностей, былъ неспособенъ двигаться и чувствовать по собственному побужденію, нуждаясь для всѣхъ своихъ дѣйствій въ единственномъ стимулѣ -- винѣ.

Сальватьерра говорилъ о винѣ, какъ о какомъ то невидимомъ и всемогущемъ лицѣ, вмѣшивающемся во всѣ поступки этихъ автоматовъ, дѣйствуя на ихъ мышленіе, ограниченное и непосѣдливое, какъ у птицы, толкая ихъ и къ унынію, и къ безпорядочной веселости.

Интеллигентные люди, могущіе бытъ руководителями низшихъ, проявляли въ юности благородныя стремленія, но едва приходили въ возрастъ, какъ становились жертвой мѣстной эпидеміи; превращались въ знаменитыхъ манцанильеровъ, и мозгъ ихъ могъ дѣйствовать только подъ вліяніемъ алкогольнаго возбужденія. Въ расцвѣтѣ зрѣлоcти они оказывались разбитыми, съ дрожащими руками, почти что паралитиками, съ красными глазами, ослабѣвшимъ зрѣніемъ и разстроеннымъ умомъ, какъ будто алкоголь заволакивалъ туманомъ ихъ мозгъ. И, веселыя жертвы этого рабства, они все же восхваляли вино, какъ самое вѣрное средство для подкрѣпленія жизни.

Нищее стадо не могло наслаждаться этимъ удовольствіемъ богачей; но оно завидовало имъ, мечтая о пьянствѣ, какъ о высшемъ блаженствѣ. Въ минуты гнѣва, протеста, достаточно было поставить возлѣ нихъ вино, чтобы всѣ начали улыбаться, и несчастье ихъ казалось имъ свѣтлымъ и позлащеннымъ сквозь стаканъ, наполненный жидкимъ золотомъ.

-- Вино! -- воскликнулъ Сальватьерра.-- Вотъ величайшій врагъ этой страны: оно убиваетъ энергію, создаетъ обманчивыя надежды, преждевременно прекращаетъ жизнь: оно уничтожаетъ все, даже любовь.

Ферминъ улыбался, слушая учителя.

-- Не совсѣмъ, донъ Фернандо!.. Я признаю, конечно, что это одно изъ нашихъ золъ. Можно сказать, что любовь къ нему у насъ въ крови. Я самъ, признаюсь въ этомъ порокѣ, люблю выпить рюмочку съ друзьями. Это мѣстная болѣзнь.

Революціонеръ, увлекаемый бурнымъ теченіемъ своихъ мыслей, забылъ о винѣ, чтобы обрушиться на другого врага: покорность передъ несправедливостью, христіанскую кротость несчастныхъ.

-- Народъ этотъ страдаетъ и молчитъ, Ферминъ, потому что ученія, унаслѣдованныя имъ отъ предковъ, сильнѣе ихъ гнѣва. Они проходятъ босые и голодные передъ иконой Христа; имъ говорятъ, что онъ умеръ за нихъ, и несчастное стадо не думаетъ, что прошли вѣка и не исполнилось ничего изъ обѣщаннаго имъ. До сихъ поръ женщины, съ женской сентиментальностью ожидающія всего отъ сверхъестественнаго, смотрятъ въ его незрячія очи и ждутъ слова изъ его нѣмыхъ устъ, смолкшихъ навсегда вслѣдствіе самаго колосальнаго несчастья. Хочется крикнутъ имъ: "Не просите мертвыхъ; осушите ваши слезы и поищите спасенія отъ вашихъ бѣдъ среди живыхъ".

Сальватьерра воодушевлялся, возвышая голосъ въ безмолвіи сумерокъ. Солнце скрылось, оставивъ надъ городомъ ореолъ пожара. Со стороны горъ, на фіолетовомъ небѣ зажглась первая звѣзда, вѣстница ночи. Революціонеръ смотрѣлъ на нее, какъ на свѣтило, которое должно было вести къ болѣе обширнымъ горизонтамъ толпу, утопавшую въ слезахъ и страданіяхъ; звѣзда справедливости, блѣдно и неувѣренно освѣщавшая долгій путь мятежниковъ и увеличивавшаяся, превращаясь въ солнце, по мѣрѣ того, какъ они приближались къ ней, взбираясь на горы, уничтожая привилегіи, разбивая боговъ.

Великія грезы Поэзіи всплыли въ памяти Сальватьерры, и онъ говорилъ о нихъ своему спутнику дрожащимъ и глухимъ голосомъ пророка въ разгарѣ ясновидѣнія.

Судорожное сжатіе въ нѣдрахъ земли нѣкогда взволновало древній міръ. Застонали въ рощахъ деревья, качая сѣнью листвы, какъ плакальщицы въ отчаяніи; зловѣщій вѣтеръ взволновалъ озера и лазурную сверкающую поверхность классическаго моря, въ теченіе вѣковъ баюкавшаго на побережьѣ Греціи діалоги поэтовъ и философовъ. Вопль смерти пронизалъ пространство, достигнувъ слуха всѣхъ людей: "Великій Панъ умеръ!" Сирены навѣки погрузились въ темныя глубины, нимфы испуганно бѣжали въ нѣдры земли, чтобы никогда не вернуться, и бѣлые храмы, мраморными гимнами воспѣвавшіе радость жизни подъ потоками золотого солнца, омрачились, погрузившись въ величественное безмолвіе развалинъ. "Христосъ родился", прокричалъ тотъ же голосъ. И міръ сталъ слѣпъ для всего внѣшняго, сосредоточивъ взоры на душѣ, и возненавидѣлъ матерію, какъ низменный грѣхъ, подавляя самыя чистыя чувства жизни и дѣлая изъ этого оскопленія добродѣтель.

Солнце продолжало сверкать, но казалось человѣчеству менѣе яркимъ, какъ будто между нимъ и свѣтиломъ протянулся траурный вуаль. Природа продолжала свое творческое дѣло, нечувствительная къ безумствамъ людей; но они любили только тѣ цвѣты, что пропускали свѣтъ сквозь стекла стрѣльчатыхъ оконъ, любовались только тѣми деревьями, каменные стволы которыхъ поддерживали своды соборовъ. Венера скрыла свою мраморную наготу подъ развалинами пожаровъ, надѣясь воскреснуть послѣ вѣковаго сна, подъ сохой поселянина. Типомъ красоты стала безплодная и больная дѣвственница, ослабленная постомъ; монашенка, блѣдная и блеклая, какъ лилія, которую держали ея восковыя руки, съ полными слезъ глазами, расширенными отъ экстаза и страданія тайныхъ бичеваній.

Мрачный сонъ продолжался нѣсколько столѣтій. Люди, отринувъ природу, искали въ лишеніяхъ, въ мучительной и изуродованной жизни, въ обожествленіи страданія, избавленія отъ своихъ золъ, желаннаго братства, думая, что надежды на небо и милосердія на землѣ достаточно для блаженства христіанъ.

И вотъ, тотъ же самый крикъ, возвѣстившій о смерти великаго бога природы, прозвучалъ снова, какъ будто онъ завѣдывалъ черезъ промежутки въ нѣсколько столѣтій великими измѣненіями человѣческой жизни. "Христосъ умеръ!.. Христосъ умеръ"!

-- Да, умеръ давно, -- продолжалъ революціонеръ. -- Всѣ души слышатъ этотъ таинственный крикъ въ минуты отчаянія. Напрасно каждый годъ звонятъ колокола, возвѣщая воскресенье Христа... Онъ воскресаетъ только для тѣхъ, кто живетъ его наслѣдіемъ. Тѣ, кто жаждетъ справедливости и ожидаетъ тысячи лѣтъ искупленія, знаютъ, что онъ умеръ и не вернется, какъ не возвращаются холодныя и непостоянныя греческія божества. Слѣдуя за нимъ, люди не увидѣли новыхъ горизонтовъ: они шли по знакомымъ тропинкамъ. Мѣнялись только внѣшность и названіе вещей. Человѣчество смотрѣло при тускломъ свѣтѣ религіи, проклинающей жизнь, на то, что раньше видѣло въ невинности дѣтства. Освобожденный Христомъ рабъ сталъ теперь современнымъ наемникомъ, съ правомъ умереть съ голода, безъ хлѣба и чаши воды, которые его предшественникъ находилъ въ эргастулѣ, смѣлые торгаши въ храмахъ имѣли обезпеченный доступъ къ вѣчной славѣ и были поддержкой всякой добродѣтели. Привилегированные говорили о царствіи небесномъ, какъ о лишнемъ удовольствіи, которое прибавилось бы къ тѣмъ, которыми они пользовались на землѣ. Христіанскіе народы истребляли другъ друга не изъ-за капризовъ и вражды ихъ пастырей, но изъ-за чего-то еще менѣе конкретнаго, изъ-за престижа развѣвающейся тряпки, цвѣта которой сводили ихъ съ ума. Люди, никогда не видавшіеся, хладнокровно убивали другъ друга, оставляя послѣ себя необработанныя поля и покинутыя семьи, и люди эти были братья по страданью въ цѣпи работниковъ и различались единственно по расѣ и языку.

Въ зимній ночи, огромная толпа нищихъ кишѣла на улицахъ городовъ, безъ хлѣба и безъ крова, какъ въ пустынѣ. Дѣти плакали отъ холода, пряча руки подъ лохмотьями; женщины съ пьяными голосами забивались, какъ звѣри, въ подворотни, чтобы переночевать; голодные бродяги смотрѣли на освѣщенные балконы дворцовъ и слѣдили за вереницей счастливцевъ, проѣзжавшихъ, закутанными въ мѣха, въ каретахъ, возвращаясь съ богатыхъ празднествъ... И голосъ, можетъ быть, тотъ же самый, повторялъ надъ ихъ ушами, звенѣвшими отъ слабости: "Не ждите ничего. Христосъ умеръ"!

Безработный рабочій, возвращаясь въ свою холодную лачугу, гдѣ на него смотрѣли вопросительные глаза истощенной жены, падалъ на землю, какъ усталое животное, послѣ цѣлаго дня хожденія для того, чтобы утолитъ голодъ своихъ. "Хлѣба! Хлѣба!" говорили ему малютки, ожидая найти его подъ его грубой блузой. И отецъ слышалъ тотъ же голосъ, какъ вопль, уничтожавшій всякую надежду: "Христосъ умеръ"!

И сельскій рабочій, грязный, плохо питаемый, потѣющій подъ солнцемъ, чувствуя приближеніе удушья, останавливался передохнуть въ этой знойной атмосферѣ и говорилъ себѣ: "ложь -- братство людей, проповѣдуемое Христомъ, и лживъ этотъ богъ, не сдѣлавшій никакого чуда, оставившій міровое зло неизмѣненнымъ, такимъ же, какимъ нашелъ его, придя въ міръ... И рабочій, одѣтый въ мундиръ, обязанный, во имя невѣдомыхъ ему вещей, убивать другихъ людей, не сдѣлавшихъ ему никакого вреда, сидя по цѣлымъ часамъ въ канавѣ, окруженный всѣми ужасами современной войны, сражаясь на разстояніи съ невидимымъ врагомъ, видя тысячи падающихъ, истерзанныхъ тѣлъ, подъ градомъ свинца, при трескѣ разрывающихся черныхъ ядеръ, тоже думалъ, содрагаясь отъ скрытаго ужаса: "Христосъ умеръ, Христосъ умеръ"!

Да, умеръ. Жизнь его не послужила къ обличенію ни одного изъ золъ, обременяющихъ людей. Взамѣнъ она причинила неисчислимый вредъ бѣднымъ, проповѣдуя имъ смиреніе, внушая ихъ умамъ покорность, вѣру въ награду въ лучшемъ мірѣ. Униженіе милостыни и надежда на загробную справедливость удержали несчастныхъ въ ихъ горѣ на тысячи лѣтъ. Тѣ, что живутъ подъ сѣнью несправедливости, какъ бы ни обожали Распятаго, никогда не сумѣютъ отблагодарить его достаточно за его охранительскія услуги въ теченіе девятнадцати вѣковъ.

Но несчастные уже стряхиваютъ свое безсиліе: богъ оказался трупомъ. Довольно покорности. Передъ мертвымъ Христомъ нужно провозгласить торжество жизни. Огромный трупъ еще тяготѣлъ надъ землей, но обманутыя толпы уже волновались, готовыя похоронитъ его. Со всѣхъ сторонъ слышались крики только что родившагося, новаго міра. Поэзія, смутно предсказывавшая возвращеніе Христа, теперь возвѣщала появленіе великаго искупителя, который не замкнется въ слабости человѣка, а воплотится въ несмѣтную массу обездоленныхъ, печальныхъ, -- и имя этому искупителю революція.

Люди снова пошли по пути къ братству, идеалу Христа, но ненавидя кротость, презирая милостыню, какъ унижающую и безполезную. Каждому свое, безъ унижающихъ уступокъ, безъ привилегій, пробуждающихъ ненависть. Истинное братство есть соціальная справедливость.

Сальватьерра смолкъ и, видя, что стемнѣло, повернулся и пошелъ назадъ по дорогѣ.

Хересъ, большимъ чернымъ пятномъ, вырисовывался линіями крышъ и башенъ въ послѣднемъ отблескѣ заката, а внизу красныя звѣзды фонарей пронизывали его мракъ.

Тѣнь обоихъ мужчинъ обозначалась на бѣлой поверхности дороги. Сзади нихъ показалась луна, поднимаясь въ небѣ.

Еще далеко отъ города, они услышали шумный топотъ, заставившій посторониться телѣги, медленно возвращавшіяся изъ имѣній, съ глухимъ скрипомъ колесъ.

Сойдя въ канаву, Сальватьерра и его ученикъ увидѣли четверку горячихъ лошадей съ болтающимися кисточками, въ украшенной бляхами сбруѣ съ бубенчиками, мчавшихъ экипажъ, набитый людьми. Они пѣли, кричали, хлопали въ ладоши, наполняя дорогу своимъ безумнымъ весельемъ, распространяя скандальную оргію на мертвыя равнины, казавшіяся еще безотраднѣе при лунномъ свѣтѣ.

Экипажъ промчался стрѣлой въ облакахъ пыли, но Ферминъ успѣлъ разглядѣть правившаго лошадьми. Это былъ Луисъ Дюпонъ, который, стоя на козлахъ, подгонялъ голосомъ и бичомъ четверку, несущуюся во весь опоръ. Сидѣвшая рядомъ съ нимъ женщина, тоже кричала, подгоняя животныхъ съ лихорадочной жаждой безумной скорости. Это была Маркизочка. Монтенегро показалось, что она узнала его, потому что, удаляясь, она помахала ему рукой въ облакѣ пыли, крикнувъ что-то, чего онъ не могъ разслышать.

-- Они ѣдутъ покутитъ, донъ Фернандо, -- сказалъ молодой человѣкъ, когда на дорогѣ возстановилась тишина. -- Городъ показался имъ тѣсенъ и, такъ какъ завтра воскресенье, они желаютъ пронести его въ Матанцуэлѣ, на просторѣ.

И Ферминъ заговорилъ о недавней связи Луиса съ Маркизочкой. Въ концѣ концовъ, дружба привела ихъ къ концу, котораго оба они, казалось, хотѣли избѣжать. Она не жила уже съ грубымъ торговцемъ свиньями. Она снова вернулась къ барству, какъ она говорила и безстыдно афишировала свою новую связь, поселившись въ домѣ Дюпона, и оба они предавались шумнымъ пиршествамъ. Любовь ихъ казалась имъ безцвѣтной и однообразной, если онѣ не приправляли ее кутежами и скандалами, смущавшими лицемѣрное спокойствіе города.

-- Вотъ соединились двое сумасшедшихъ, -- продолжалъ Ферминъ.-- Когда-нибудь они разругаются, послѣ одной изъ такихъ оргій, и кончится кровью, но, пока что, они считаютъ себя счастливыми и выставляютъ на показъ свое счастье съ изумительнымъ безстыдствомъ. Я думаю, больше всего ихъ радуетъ негодованіе дона Пабло и его семьи.

Монтенегро разсказалъ о послѣднихъ приключеніяхъ влюбленныхъ, взбудоражившихъ городъ. Хересъ казался имъ тѣсенъ дли ихъ счастья, и они разъѣзжали по сосѣднимъ имѣньямъ и поселкамъ, до самаго Кадикса, въ сопровожденіи кортежа пѣвицъ и забіякъ, всюду ѣздившихъ за Луисомъ Дюпономъ. Нѣсколько дней тому назадъ, они устроили въ Санлукарѣ де-ла-Баррамеда шумный пиръ, въ концѣ котораго Маркизочка и ея любовникъ, напоивъ лакея, остригли ему голову ножницами. Кавалеры въ Клубѣ Наѣздниковъ смѣялись надъ приключеніями этой парочки. Но какой же счастливчикъ этотъ Лупсъ! Что за чудная женщина Маркизочка.

И любовники, въ постоянномъ чаду опьянѣнія, который возобновлялся, едва начиналъ проходилъ, какъ будто они боялись потерять иллюзію, увидѣвъ себя хладнокровно, безъ обманчивой веселости вина, переѣзжали съ мѣста на мѣсто, среди рукоплесканій молодежи и негодованія семейныхъ людей.

Сальватьерра слушалъ своего ученика съ ироническимъ выраженіемъ лица. Луисъ Дюпонъ интересовалъ его. Это быль хорошій образчикъ этой праздной молодежи, владѣющей всей страной.

Едва гуляющіе успѣли дойти до первыхъ домовъ Xepeca, какъ экипажъ Дюпона, катясь съ головокружительной быстротой, прибылъ уже въ Матанцуэлу.

Собаки на мызѣ отчаянно залаяли, услышавъ все приближающійся топотъ, сопровождаемый криками, звономъ гитары и протяжнымъ заунывнымъ пѣніемъ.

-- Это ѣдетъ хозяинъ, -- сказалъ Юла.-- Больше некому быть.

Онъ позвалъ управляющаго и оба, выйдя за ограду, увидѣли, при свѣтѣ луны, подъѣзжавшую шумную компанію.

Хорошенькая Маркизочка однимъ прыжкомъ соскочила съ козелъ, а затѣмъ, постепенно выгрузилась вся куча тѣлъ, наполнявшей экипажъ свиты. Баринъ передалъ возжи Юлѣ, предварительно сдѣлавъ нѣсколько наставленій относительно ухода за лошадьми.

Рафаэль подошелъ, снявъ шляпу.

-- Это ты, голубчикъ?-- сказала Маркизочка развязно.-- Все хорошѣешь. Еслибъ мнѣ не жаль было причинить непріятность Маріи де-ла-Луцъ, мы съ тобой когда-нибудь обманули бы того.

Но этотъ, т.-е. Луисъ, смѣялся надъ беззастѣнчивостью своей кузины, не обращая вниманіе на то, что глаза Юлы производили нѣмое сравненіе между его потрепаннымъ тѣломъ веселаго жуира и крѣпкимъ сложеніемъ управляющаго мызой.

Молодой сеньоръ произвелъ ревизію своей компаніи. Никто не потерялся въ пути, всѣ были на лицо: Моньотьезо, знаменитая пѣвица, и ея сестра; ихъ сеньоръ отецъ, ветеранъ классическихъ танцевъ, подъ каблуками котораго гремѣли эстрады всѣхъ кафе-шантановъ Испаніи; трое протеже Луиса, серьезныхъ, съ сросшимися бровями, стоявшіе, подбоченясь, съ опущенными глазами, точно не смѣли переглянуться, чтобы не напугать другъ друга, и коренастый мужчина, съ подбородкомъ, какъ у священника, и клочками сѣдыхъ волосъ около ушей, держащій подмышкой гитару.

-- Ну, вотъ! -- сказалъ сеньоръ своему управляющему, указывая на гитариста. -- Сеньо Пакорро, иначе Орелъ, первый гитаристъ въ мірѣ. Эль Гуерра, матадоръ и мой другъ -- свихнутый!

Рафаэль стоялъ, смотря на это необыкновенное существо, имени котораго никогда не слышалъ, а гитаристъ церемонно поклонился, съ видомъ свѣтскаго человѣка, свѣдущаго во всѣхъ свѣтскихъ обычаяхъ.

-- Цѣлую вашу руку {Обычное привѣтствіе у испанцевъ.}.

И, не сказавъ больше ни слова вошелъ на мызу, слѣдомъ за остальными предводимыми Маркизочкой.

Жена Юлы и Рафаэль, съ помощью всей компаніи, убрали хозяйскія комнаты. Двѣ коптящія лампы освѣтили большую залу съ выбѣленными стѣнами, украшенными хромолитографированными изображеніями святыхъ. Закадычные друзья дона Луиса, нѣсколько лѣниво сгибая спину, вытащили изъ корзинъ и мѣшковъ всѣ припасы, привезенные въ экипажѣ.

Столъ покрылся бутылками, сквозь которыя просвѣчивалъ огонь; однѣ были цвѣта орѣха, другія -- блѣднаго золота. Старуха Юлы пошла въ кухню съ остальными женщинами, въ то время какъ молодой сеньоръ разспрашивалъ управляющаго о служащихъ на людской.

Почти всѣ мужчины ушли съ мызы. Такъ какъ была суббота, то рабочіе съ горъ разошлись по своимъ поселкамъ. Оставались только гитаны да дѣвушки, пришедшія на полку подъ присмотромъ подрядчиковъ.

Хозяинъ принялъ эти свѣдѣнія съ удовольствіемъ. Ему не хотѣлось веселиться на виду у рабочихъ, завистливыхъ, жестокосердыхъ людей, которые злились на чужое веселье и потомъ распускали всякія сплетни. Ему хотѣлось побыть на мызѣ на-распашку, развѣ онъ не хозяинъ?.. И перескочивъ съ одной мысли на другую, съ свойственной ему непослѣдовательной легкостью, онъ взглянулъ на своихъ спутниковъ. Чего они сидятъ такъ, не пьютъ, не говорятъ, точно пришли сторожить покойника?..

-- Ну-ка, покажите ваши золотыя ручки, маэстро, -- сказалъ онъ музыканту, который, положивъ гитару на колѣни и закативъ глаза, наигрывалъ арпеджіи.

Маэстро Орелъ, откашлявшись нѣсколько разъ, затренькалъ на гитарѣ, прерывая изрѣдка это треньканье жалобнымъ звономъ примы. Одинъ изъ сбирровъ дома Луиса раскупорилъ бутылки и разставилъ рядами бокалы. Привлеченныя гитарой женщины прибѣжали изъ кухни.

-- Поди сюда, Моньотьезо!-- крикнулъ сеньорито.

И пѣвица, рѣзкимъ и сильнымъ голосомъ затянула пѣсню, отъ которой у нея надулось горло, точно готовое лопнутъ, и звуки наполнили залу и взволновали всю мызу.

Почтенный родитель Моньотьезы, какъ человѣкъ, знающій свои обязанности, вытащилъ, не дожидаясь приглашеній, свою другую дочь на средину комнаты и пустился съ ней въ плясъ.

Рафаэль осторожно удалился, выпивъ двѣ рюмки. Онъ не хотѣлъ нарушать праздника своимъ присутствіемъ. Кромѣ того онъ хотѣлъ обойти до ночи мызу, боясь, что хозяинъ захочетъ самъ осмотрѣть ее по пьяному капризу.

На дворѣ онъ столкнулся съ Алькапаррономъ, который, привлеченный шумомъ пирушки, дожидался какого-нибудь предлога, чтобы пробраться въ залъ, съ навязчивостью паразита. Смотритель пригрозилъ ему палкой, если онъ останется здѣсь.

-- Пошелъ отсюда, бродяга; эти господа не желаютъ якшаться съ гитанами.

Алькапарронъ удалился съ смиреннымъ видомъ, но располагая вернуться, какъ только исчезнетъ сеньоръ Рафаэль, который пошелъ въ конюшню, чтобы посмотрѣть, хорошо-ли поставлены хозяйскія лошади.

Когда, спустя часъ, управляющій вернулся на мѣсто пира, на столѣ было уже много пустыхъ бутылокъ.

Люди оставались такими же, какъ раньше, словно вино было вылито на полъ: только музыкантъ игралъ съ большей силой, и остальные хлопали въ ладоши съ безумнымъ одушевленіемъ, крича въ одинъ голосъ, для возбужденія стараго танцора. Почтенный отецъ Моньотьезы, открывая черный, беззубый ротъ, пищалъ бабьимъ голосомъ и шевелилъ тощими боками, втягивая животъ, чтобы противоположная сторона выдавалась съ большимъ рельефомъ. Собственныя дочери громкимъ смѣхомъ поощряли эти подвиги разнузданнаго старика.

Старикъ продолжалъ плясать, какъ карикатура на женщину, среди вольныхъ поощреній, руководимыхъ Маркизочкой.

Онъ дѣлалъ такія движенія, что казалось, будто часть его спины готова соскочить съ мѣста, въ то время какъ мужчины бросали ему подъ ноги шляпы, въ восторгѣ отъ этого гнуснаго, позорящаго полъ танца.

Когда потный танцоръ вернулся на свое мѣсто и попросилъ рюмку вина въ награду за свои труды, наступило длинное молчаніе.

-- Здѣсь нѣтъ женщинъ...

Это говоритъ Козелъ, сплюнувъ сквозь зубы, съ торжественной серьезностью скупого на слова героя. Маркизочка запротестовала:

-- А мы то кто же, грубіянъ?

-- Да, вѣрно: а мы то кто? -- прибавили въ одинъ голосъ обѣ Моньотьезо, какъ эхо.

Козелъ удостоилъ объясниться. Онъ не желалъ быть невѣжливымъ къ присутствующимъ сеньорамъ; онъ хотѣлъ сказать, что для того, чтобы кутежъ вышелъ веселѣе, нужно побольше бабья.

Молодой сеньоръ вскочилъ съ рѣшимостью на ноги. Бабье?.. Есть; въ Матанцуэлѣ есть все. И, схвативъ бутылку, онъ приказалъ Рафаэлю проводить себя въ людскую.

-- Но, сеньорито, что хочетъ дѣлать ваша милость?..

Луисъ заставилъ управляющаго вести себя, несмотря на всѣ его протесты, и всѣ послѣдовали за ними.

Войдя въ людскую, веселая банда нашла ее почти пустой. Ночь была весенняя, и подрядчики и смотритель сидѣли на землѣ у двери, смотря въ поле, безмолвно млѣвшее въ лунномъ свѣтѣ. Женщины дремали въ углахъ, или, собравшись кучками, слушали сказки о волшебницахъ или чудесахъ святыхъ, въ религіозномъ молчаніи.

-- Хозяинъ!-- сказалъ управляющій, входя.

-- Вставайте! Вставайте! Кто хочетъ вина? -- весело кричалъ сеньорито.

Всѣ вскочили на ноги, улыбаясь неожиданному явленію.

Дѣвушки смотрѣли съ удивленіемъ на Маркизочку и обѣихъ ея спутницъ, любуясь ихъ цвѣтистыми китайскими шалями, ихъ блестящими гребнями.

Мужчины скромно переминались передъ молодымъ бариномъ, предлагавшимъ имъ рюмочку, въ то время, какъ глаза ихъ пронизывали находящуюся въ его рукахъ бутылку. Послѣ лицемѣрныхъ отказовъ, выпили всѣ. Это было вино для богатыхъ, какого они не знали! О, этотъ донъ Луись настоящій мужчина! Немножко сумасбродъ; но молодость служила ему извиненіемъ, да и вдобавокъ, сердце у него отличное... Если бъ всѣ хозяева были на него похожи!..

-- Ну, и винцо же, товарищъ, -- говорили они между собой, вытирая губы верхней частью руки.

Тетка Алькапарронша тоже пила, пилъ и ея сынъ, который, наконецъ, примкнулъ къ свитѣ хозяина и постоянно совался ему на глаза, показывая свою лошадиную челюсть въ пріятнѣйшей изъ улыбокъ.

Дюпонъ ораторствовалъ, махая надъ головой бутылкой. Онъ пришелъ пригласить на свой пиръ всѣхъ дѣвушекъ изъ людской, но только хорошенькихъ. Такой ужъ онъ простой и откровенный! Да здравствуетъ демократія!..

Дѣвушки, краснѣя отъ присутствія хозяина, котораго многія видѣли въ первый разъ, отступили, смотря въ полъ, сложивъ руки на животѣ. Дюпонъ указывалъ ихъ: эта! эта! Онъ остановился и на Маріи-Круцъ, двоюродной сестрѣ Алькапаррона.

-- Ты, гитана, тоже. Ты дурнушка, но навѣрно умѣешь пѣть.

-- Какъ серафимы, сеньо, -- сказалъ двоюродный братъ, желая воспользоваться родствомъ, чтобы попасть на праздникъ.

Дѣвушки, внезапно испугавшись, какъ будто имъ грозила какая-нибудь опасность, пятились назадъ, отказываясь принять приглашеніе. Онѣ уже поужинали, покорно благодаримъ! Но немного погодя, онѣ начали смѣяться, удовлетворенно хихикая при видѣ недовольныхъ лицъ подругъ, невыбранныхъ хозяиномъ или его спутниками. Тетка Алькапарронша журила ихъ за застѣнчивость:

-- Отчего вы не хотите итти? Ступайте, дурочки, и если не съѣдите всего, захватите съ собой чего-нибудь изъ того, что сеньо вамъ дастъ. Сколько разъ меня угощалъ сеньо маркизъ, папаша вотъ этого яркаго солнышка!

И она указала при этомъ на Маркизочку, разсматривавшую нѣкоторыхъ изъ этихъ дѣвицъ, словно желая разгадать ихъ красоту подъ оборванными платьями.

Надсмотрщики, возбужденные хозяйскимъ виномъ, только распалившимъ ихъ жажду, уговаривали отеческимъ тономъ, думая о новыхъ бутылкахъ... Онѣ могли идти съ дономъ Луисомъ безъ всякаго страха, -- это говорятъ они, которые взялись смотрѣть за ними и отвѣчаютъ за ихъ цѣлость передъ ихъ семьями.

-- Это настоящій кабальеро, дѣвушки, да вдобавокъ вы будете ужинать съ этими сеньорами. Всѣ они приличные люди.

Сопротивленіе было недолгимъ и, въ концѣ концовъ, выдѣлилась группа молодыхъ дѣвушекъ, выбранныхъ хозяиномъ и его гостями.

Оставшіеся въ людской начали разыскивать по угламъ гитару. Ночь будетъ веселая. Выходя, хозяинъ сказалъ управляющему, чтобы онъ послалъ этимъ людямъ столько вина, сколько они попросятъ. Ахъ, этотъ донъ Луисъ!..

Жена Юлы накрыла столъ при помощи молодыхъ работницъ, нѣсколько охмѣлѣвшихъ, очутившись въ комнатахъ хозяина. Къ тому же, молодой сеньоръ, съ простодушіемъ, льстившимъ имъ и заставлявшимъ приливать кровь къ ихъ лицамъ, переходилъ отъ одной къ другой съ бутылкой и рюмками, заставляя ихъ пить. Отецъ Моньотьезо вгонялъ ихъ въ краску, разсказывая имъ на ухо неприличности, отъ которыхъ онѣ хохотали короткимъ смѣхомъ, похожимъ на кудахтанье куръ.

За ужиномъ оказалось болѣе двадцати человѣкъ, и усѣвшись вокругъ стола, всѣ принялись поглощать блюда, подаваемыя Юлой и его женой, которые съ трудомъ передавали ихъ черезъ головы.

Рафаэль стоялъ у двери, не зная; уйти ему или остаться изъ уваженія къ хозяину.

-- Садись, -- приказалъ великодушно донъ Луисъ.-- Я позволяю.

Всѣ стали тѣсниться, чтобы освободитъ ему мѣсто, но въ это время Маркизочка встала и позвала его. Сюда, рядомъ съ ней! Управляющему показалось, что садясь онъ погружается въ платье и шуршащія нижнія юбки красавицы, прижатый къ ней въ тѣснотѣ, и соприкасаясь однимъ бокомъ съ ея пылающимъ тѣломъ.

Дѣвушки съ ужимками отказывались отъ первыхъ угощеній барина и его товарищей. Благодарствуйте; онѣ уже поужинали. Къ тому же онѣ не привыкли къ тяжелымъ барскимъ кушаньямъ, и они могли причинитъ имъ вредъ.

Но запахъ мяса, заповѣднаго мяса, которое онѣ всегда видѣли издали, и о которомъ въ людскихъ говорили, какъ о пищѣ боговъ, повидимому, опьянялъ ихъ, сильнѣе вина. Одна за другой, онѣ, краснѣя, брались за блюда, а, поборовъ первый стыдъ, начали пожирать съ такой жадностью, какъ послѣ очень долгаго поста.

Сеньоръ восхищался жадностью, съ которой двигались эти челюсти, и испытывалъ моральное удовлетвореніе, почти равносильное тому, какое даетъ сдѣланное добро. Такой у него характеръ, ему нравилось изрѣдка якшаться съ бѣднотой!

Ой! Ай да зубастыя бабы!.. Ну, теперь надо выпить, чтобы кусокъ не застрялъ въ горлѣ.

Бутылки опорожнялись, и губы дѣвушекъ, раньше синеватыя отъ малокровія, казались красными отъ мясного сока и блестящими отъ капель вина, стекавшихъ по подбородку.

Марія-Круцъ, гитана, одна не ѣла ничего. Алькапарронъ дѣлалъ ей знаки, бродя кругомъ стола, какъ собака. У бѣдняжки всегда былъ такой слабый апетитъ! И съ ловкостью цыгана, онъ забиралъ все, что ему потихоньку давала Марія Круцъ. Потомъ онъ вышелъ на нѣсколько минутъ на дворъ и проглотилъ все разомъ, въ то время, какъ больная двоюродная сестра его все пила и пила, восхищаясь господскимъ виномъ, какъ самымъ поразительнымъ изъ всего праздника.

Рафаэль почти не ѣлъ, волнуемый близостью Маркизочки. Его мучило прикосновеніе этого красиваго тѣла, созданнаго для любви, дразнящій запахъ свѣжаго тѣла, чистаго чистотой, невѣдомой въ поляхъ. Она же, казалось, съ наслажденіемъ вдыхала розовымъ и вздрагивающимъ носикомъ запахъ кожи, пота и конюшни, распространявшійся при каждомъ движеніи этого могучаго красавца.

-- Пей, Рафаэль, оживись! Посмотри на моего, какъ онъ разрывается съ своими работницами.

И она указала на Луиса, который, увлеченный новизной, забывалъ ее, ухаживая за своими сосѣдками, двумя работницами, представлявшими соблазнъ неумытой деревенской красоты, отъ которыхъ исходилъ, какъ ему казалось, острый запахъ пастбищъ, животныя испаренія стадъ.

Было около полуночи, когда кончился ужинъ. Воздухъ въ залѣ нагрѣлся и сталъ удушливъ.

Сильный запахъ пролитаго вина и наваленныхъ въ углу грязныхъ тарелокъ смѣшивался съ запахомъ керосина въ лампахъ.

Раскраснѣвшіяся послѣ ѣды дѣвушки съ трудомъ дышали и распускали лифа платьевъ, разстегивая ихъ въ груди. Вдали отъ надсмотрщиковъ и возбужденныя виномъ, онѣ забыли свои ужимки лѣсныхъ красавицъ. Онѣ предавались съ истой яростью наслажденію этимъ необычнымъ праздникомъ, яркимъ лучомъ освѣтившимъ ихъ мрачную и печальную жизнь.

Одна изъ нихъ вскочила, грозя исцарапать ногтями подругу за пролитую на юбку рюмку вина. Онѣ чувствовали на тѣлѣ объятія мужскихъ рукъ и блаженно улыбались, какъ бы извиняя себя впередъ за всѣ прикосновенія, которыя сулило имъ сладкое благополучіе. Обѣ Моньотьезо пьяныя, обозленныя тѣмъ, что мужчины обращали вниманіе только на деревенщину, собирались раздѣть Алькапаррона, чтобы заставить его скакать черезъ плащъ; и парень, спавшій одѣтымъ всю жизнь, увертывался отъ нихъ, дрожа за свое цыганское цѣломудріе.

Маркизочка склонялась все ближе къ Рафаэлю. Точно вся теплота ея организма сосредоточилась въ боку, соприкасавшемся съ управляющимъ, оставляя другую сторону холодной и нечувствительной. Юноша, принужденный выпивать рюмки, предлагаемыя сеньоритой, чувствовалъ себя пьянымъ, но нервнымъ опьяненіемъ, заставлявшимъ его опускать голову и угрюмо хмурить брови, и ему хотѣлось подраться съ кѣмъ-нибудь изъ храбрецовъ, сопровождашихъ дона Лувса.

Женская теплота этого нѣжнаго тѣла, ласкающаго его своимъ прикосновеніемъ подъ столомъ, раздражала его, какъ трудно побѣдимая опасность. Онъ нѣсколько разъ пытался встать, подъ предлогомъ дѣлъ, но нѣжная, сильная ручка всякій разъ удерживала его.

-- Сиди, разбойникъ; если ты пошевелишься, я однимъ щипкомъ вырву у тебя душу.

И, пьяная, какъ всѣ другіе, опираясь рыжей головой на руку, Маркизочка смотрѣла на него широко-раскрытыми глазами, синими, чистыми глазами, которыхъ, казалось, никогда не оскверняла даже тѣнь нечистой мысли.

Воодушевленный преклоненіемъ обѣихъ сидѣвшихъ рядомъ съ нимъ дѣвушекъ, Луисъ пожелалъ предстать передъ ними во всемъ своемъ героическомъ величіи и внезапно бросилъ въ лицо стоявшему передъ нимъ Козлу рюмку. Свирѣпая рожа каторжника передернулась, и онъ сдѣлалъ движеніе, чтобы накинуться на Луиса, поднялъ руку къ внутреннему карману пиджака.

Наступило тревожное молчаніе, но, поборовъ первое движеніе, драчунъ остался на мѣстѣ.

-- Донъ Луисъ, -- сказалъ онъ съ низкопоклонной гримасой.-- Вы единственный человѣкъ, который можетъ это дѣлать. Вы -- мой отецъ.

-- Потому что я храбрѣе тебя!-- закричалъ заносчиво Луисъ.

-- Именно, -- подтвердилъ драчунъ съ новой подобострастной улыбкой.

Молодой сеньоръ торжествующе поглядывалъ на перепуганныхъ дѣвушекъ, не привыкшихъ къ такимъ сценамъ. А?.. Вотъ это мужчина!

Моньотьезо и ихъ отецъ, всюду сопровождавшіе дона Луиса, въ качествѣ наперсниковъ, "знали его наизусть" и поспѣшили закончить эту сцену, поднявъ большой шумъ. Ole! да здравствуютъ настоящ і е мужчины! Вина! Еще вина!

И всѣ, даже и страшный убійца, выпили за здоровье молодого сеньора, а тотъ, словно задыхаясь отъ собственнаго величія, снялъ пиджакъ и жилетъ, и вставъ, обнялъ своихъ двухъ подругъ. Что онѣ засѣли тутъ кругомъ стола и смотрятъ другъ на друга? На дворъ! Бѣгать, играть, продолжатъ кутежъ при лунѣ, благо ночь хороша!..

И всѣ вышли гурьбой, толкаясь, стремясь послѣ пьянаго удушья, вздохнуть свѣжимъ, вольнымъ воздухомъ. Многія, вставши изъ-за стола, шли качаясь, прислонившись головой къ груди какого-нибудь мужчины. Гитара сеньора Пакорро зазвенѣла жалобно, зацѣпившись за притолку, точно выходъ былъ слишкомъ тѣсенъ для инструмента и державшаго его Орла.

Рафаэль тоже приподнялся, но нервная ручка снова удержала его.

-- Ты останешься здѣсь, -- приказала дочь маркиза, -- поддержать мнѣ компанію. Пусть повеселятся эти людишки... Да не бѣги же отъ меня, дурачокъ! Можно подумать, что ты меня боишься.

Рафаэль, освободившись отъ тѣсноты сосѣдей, отодвинулъ свой стулъ. Но тѣло сеньориты искало его, прижималось къ нему, такъ что онъ не могъ избавиться отъ его сладкаго бремени, какъ ни старался отодвинуться.

Наружи, на дворѣ, зазвенѣла гитара сеньора Пакорро, и пѣвицы, охрипшія отъ вина, сопровождали ее криками и хлопаньемъ въ ладоши. Мимо дверей пробѣжали работницы, преслѣдуемыя мужчинами, смѣясь нервнымъ хохотомъ, какъ будто ихъ щекоталъ воздухъ, несущійся за ними. Онѣ забивались въ конюшни, въ амбары, во всѣ службы мызы, прилегавшія ихъ двору, и во всѣхъ этихъ темныхъ мѣстахъ происходили столкновенія, слышался подавленный смѣхъ и крики удивленія.

Совершенно пьяный, Рафаэль думалъ только о томъ, чтобы какъ-нибудь избавиться отъ дерзкихъ рукъ Маркизочки, отъ тяжести ея тѣла, отъ всей этой соблазнительной обстановки, противъ которой онъ тупо защищался, увѣренный въ своемъ пораженіи.

Онъ молчалъ, озадаченный необычностью приключенія, связанный своимъ уваженіемъ къ соціальной іерархіи. Дочь маркиза де Сан-Діонисіо! Это заставляло его оставаться инертнымъ, защищаясь со слабостью противъ женщины, которую онъ могъ бы раздавитъ однимъ движеніемъ своей богатырской руки. Наконецъ, онъ проговорилъ:

-- Оставьте меня, ваша милость, сеньорита!.. Донья Лола!.. этого не можетъ быть...

Видя въ нимъ такую дѣвическую стыдливость, она разразилась бранью. Онъ уже не тотъ смѣльчакъ, какъ въ тѣ времена, когда былъ контрабандистомъ и кутилъ со всякими женщинами въ Хересѣ. Это Марія де-ла-Луцъ такъ его опутала. Велика добродѣтель, а сама живетъ на виноградникѣ, окруженная мужчинами.

И она продолжала выкрикивать гнусныя обвиненія противъ невѣсты Рафаэля, не вызывая въ немъ возмущенья. Онъ предпочиталъ видѣть ее такой; онъ чувствовалъ себя тогда сильнѣе для борьбы съ искушеніемъ.

Маркизочка, совершенно пьяная, сыпала оскорбленіями съ яростью отвергнутой женщины и не уходила отъ него.

-- Трусъ! Что же, я тебѣ не нравлюсь?

Въ залу поспѣшно вошелъ Юла какъ бы желая сказать что-то управляющему, но остановился. Снаружи, у самой двери гремѣлъ раздраженный голось хозяина. Когда онъ здѣсь, нѣтъ больше ни управляющаго, ни другого правительства на мызѣ, а только онъ одинъ. Дѣлай, что тебѣ говорятъ, слѣпая курица!

И старикъ вышелъ такъ же поспѣшно, какъ вошелъ, не сказавъ ни слова управляющему.

Рафанія раздражало упорство этой женщины. Если бы не страхъ поссориться съ хозяиномъ и потерять мѣсто на мызѣ, на которомъ сосредоточились всѣ надежды его и его невѣсты!

Она продолжала браниться, но менѣе злобно, какъ будто опьяненіе лишило ее энергіи, и желаніе ея могло выражаться только словами. Голова ея лежала на груди Рафаэля, она наклонялась, закативъ глаза и вдыхала этотъ мужской запахъ, точно усыплявшій ее. Она почти лежала на колѣняхъ парня и все еще бранила его, словно находя въ этомъ своеобразное наслажденіе.

-- Я сниму юбки, а ты надѣнь ихъ... простофиля! Тебя должны были бы назвать Маріей, какъ твою святошу-невѣсту...

На дворѣ раздался крикъ ужаса, сопровождаемый взрывами грубаго хохота. Потомъ -- шумъ бѣгства, натыкающихся на стѣны тѣлъ, сумятица страха и опасности.

Рафаэль мигомъ вскочилъ, не обращая вниманія на Маркизочку, повалившуюся на полъ. Въ ту же минуту ворвались три дѣвушки съ такой стремительностью, что опрокинули нѣсколько стульевъ. Лица у нихъ были смертельно блѣдны, глаза расширены отъ страха; онѣ согнулись, точно желая забраться подъ столъ. Рафаэль вышелъ на дворъ. Посреди него ревѣло какое-то животное, смотря на луну, видимо, удивляясь тому, что очутилось на свободѣ.

У ногъ его лежало что-то бѣлое, распростертое, едва выдѣлявшееся маленькимъ возвышеніемъ на землѣ.

Изъ-подъ тѣни крышъ, вдоль стѣнъ неслись взрывы мужского смѣха и пронзительный женскій визгъ. Сеньоръ Пакорро, Орелъ, неподвижный на скамьѣ, продолжалъ тренькать на гитарѣ, съ безмятежностью испытаннаго пьяницы, видавшаго всякіе виды.

-- Бѣдняжка Марія-Круцъ, -- хныкалъ Алькапарронъ.-- Этотъ звѣрь убьетъ ее! Онъ убьетъ ее!

Рафаэль понялъ все... Ну, что за милый баринъ. Чтобы сдѣлать сюрпризъ друзьямъ и посмѣяться надъ испугомъ бабъ, онъ велѣлъ Юлѣ выпустить изъ стойла молодого быка. Гитана, за которой погналось животное, отъ страха лишилась чувствъ... Полное удовольствіе!

VI.

Съ наступленіемъ сентября мѣсяца и сбора винограда, богачи Хереса были больше обезпокоены поведеніемъ рабочимъ, чѣмъ результатомъ урожая.

Въ Клубѣ Наѣздниковъ даже самые завзятые кутилы позабыли о достоинствахъ своихъ скакуновъ, превосходствѣ своихъ собакъ и прелестяхъ дамъ, изъ-за обладанія которыми вели постоянную борьбу между собой, и говорили только объ этихъ людяхъ, спаленныхъ солнцемъ, изможденныхъ работой, грязныхъ, дурно пахнущихъ, съ враждебными взглядами, руки которыхъ обрабатывали ихъ виноградники.

Въ многочисленныхъ увеселительныхъ мѣстахъ, занимавшихъ почти всѣ нижніе этажи на Широкой улицѣ, не было другихъ разговоровъ. Чего еще нужно этимъ виноградарямъ?.. Они получали по десять реаловъ въ день, ѣли супъ, который готовили себѣ сами, безъ вмѣшательства хозяина, имѣли часъ отдыха зимой и два лѣтомъ, чтобы не задохнуться отъ жары и не упасть на известковую, метавшую искры, землю, имъ позволялось выкуривать восемь сигаръ въ день, а ночью они спали на тростниковыхъ цыновкахъ, причемъ у большинства были даже простыни. Настоящіе сибариты, эти виноградари, и еще жалуются, требуютъ реформъ, угрожая стачкой?!

Владѣльцы виноградниковъ, изъ членовъ Клуба, внезапно начали умиляться надъ сельскими рабочими. Вотъ эти бѣдняги, дѣйствительно, заслуживаютъ лучшей участи! Два реала поденно, безвкусное мѣсиво, вмѣсто всякой пищи, и спанье на полу, не раздѣваясь, съ меньшими удобствами, чѣмъ для скота. Эти могли бы жаловаться; но никакъ не рабочіе на виноградникахъ, живущіе, какъ господа, по сравненію съ полевыми поденщиками.

Но владѣльцы имѣній протестовали, съ негодованіемъ замѣчая, что на нихъ собираются взвалить всю тяжесть опасности. Если они платили столько рабочимъ, то только потому, что производительность имѣнія не позволяла платить больше. Развѣ можно сравнить пшеницу, ячмень и скотоводство, съ знаменитыми во всемъ мірѣ виноградниками, изливающими золото бочками и дающими своимъ хозяевамъ болѣе легкій заработокъ, чѣмъ грабежъ на большой дорогѣ?.. Люди, обладающіе такимъ состояніемъ, должны быть великодушны и удѣлять частицу благосостоянія тѣмъ, которые создаютъ его своими трудами. Рабочіе жалуются основательно.

И собранія богачей проходили въ постоянныхъ раздорахъ между капиталистами обѣихъ партій.

Ихъ веселая жизнь кончилась. Рулетка стояла безъ движенія, колоды не раскрывались на зеленыхъ столахъ; веселыя дѣвицы проходили по тротуару, но изъ оконъ клубовъ не высовывались группы головъ, посылающихъ имъ привѣты съ лукавымъ подмигиваньемъ.

Швейцаръ Клуба Наѣздниковъ, ходилъ, какъ шалый, ища ключъ отъ того, что въ Уставѣ Клуба торжественно величалось библіотекой: отъ шкапа, запрятаннаго въ самомъ темномъ углу помѣщенія, сквозь пыльныя и затянутыя паутиной стекла котораго виднѣлось нѣсколько десятковъ никѣмъ не раскрываемыхъ книгъ. Господъ членовъ вдругъ охватило стремленіе къ просвѣщенію, желаніе усвоить такъ называемый соціальный вопросъ, и они каждый вечеръ смотрѣли на шкапъ, какъ на кладезь премудрости, ожидая ключа, чтобы найти въ содержимомъ шкапа искомый свѣтъ. Въ дѣйствительности, они не особенно спѣшили ознакомиться съ этими выдумками соціализма, будоражившими рабочихъ.

Нѣкоторые возмущались книгами, еще не прочитавъ ихъ. Ложь, все ложь, только омрачающая существованіе! Они не читаютъ и счастливы. Почему бы не поступать такъ-же и этимъ глупцамъ, которые отнимаютъ у себя часы сна, собираясь по вечерамъ вокругъ товарища, читающаго имъ газеты и листки? Чѣмъ меньше знаетъ человѣкъ, тѣмъ онъ счастливѣе... И они бросали ненавистные взгляды на шкапъ съ книгами, какъ будто это былъ складъ всѣхъ золъ, тогда какъ злосчастный шкапъ хранилъ въ нѣдрахъ своихъ безобидныя сочиненія, большей частью подаренныя министерствомъ мѣстному депутату; псалмы Пресвятой Дѣвѣ и патріотическія пѣсни, руководства для воспитанія канареекъ и разведенія домашнихъ кроликовъ.

Въ то время, какъ богачи спорили между собой, или возмущались претензіями рабочихъ, послѣдніе упорно продолжали стачку. Стачка началась частично и не дружно. Общаго противодѣйствія тоже не было. На нѣкоторыхъ виноградникахъ, владѣльцы, опасаясь потерять урожай, "шли на все", лаская въ озлобленномъ умѣ надежду на репрессіи, какъ только угодья будутъ убраны. Другіе, побогаче, вызывающе заявляли, что "считаютъ позоромъ" снизойти до какого-нибудь соглашенія съ бунтовщиками. Донъ Пабло Дюпонъ былъ ретивѣе всѣхъ. Онъ согласенъ былъ лучше потерять свою бодегу, чѣмъ унизиться до этого сброда. Являться съ требованіями къ нему, отцу своихъ рабочихъ, который пекся не только о ихъ тѣлахъ, но и о спасеніи ихъ душъ, избавляя ихъ отъ "грубаго матеріализма!"

-- Это вопросъ принципіальный, -- заявилъ онъ въ конторѣ служащимъ, утвердительно качавшимъ головой, едва онъ заговорилъ.-- Я могу дать имъ то, чего они просятъ, и даже больше. Но пустъ они не просятъ, пусть не требуютъ! Это -- нарушеніе моихъ священныхъ правъ, какъ хозяина... Деньги для меня мало значатъ, и доказательствомъ этого служитъ то, что я соглашусь скорѣе потерять весь урожай Марчамалы, чѣмъ уступить.

И Дюпонъ, непримиримый въ защитѣ того, что называлъ своими правами, не только отказался выслушать требованія рабочихъ, но уволилъ съ виноградника всѣхъ предполагаемыхъ подстрекателей гораздо раньше, чѣмъ они задумали бунтовать.

Въ Марчамалѣ оставалось очень мало виноградарей, но Дюпонъ замѣнилъ стачечниковъ гитанами изъ Хереса и дѣвушками съ горъ, привлеченными крупной поденной платой.

Такъ какъ сборъ винограда не требовалъ большихъ усилій, Марчамала наполнилась женщинами, срѣзавшими, согнувшись, гроздья въ то время, какъ съ дороги ихъ ругали стачечники, лишенныя работы за свои "идеи".

Возмущеніе рабочихъ совпало съ тѣмъ, что Луисъ Дюпонъ называлъ своимъ періодомъ солидности.

Сумасбродъ поражалъ своимъ новымъ поведеніемъ могущественнаго двоюроднаго брата. Ни женщинъ, ни скандаловъ! Маркизочка уже не вспоминала о немъ: оскорбленная его невниманіемъ она вернулась къ своему свиному торговцу, "единственному мужчинѣ, умѣвшему возбуждать ее".

Молодой сеньоръ, видимо, огорчался, когда ему говорили о его славныхъ продѣлкахъ. Это ужъ кончилось: нельзя быть молодымъ всю жизнь. Теперь онъ мужчина, и мужчина серьезный, солидный. У него есть кое-что въ головѣ, это признавали и его бывшіе учителя, отцы іезуиты. Онъ рѣшилъ, что не остановится, пока не завоюетъ такого же высокаго положенія въ политикѣ, какое занималъ его двоюродный братъ въ промышленности. Другіе, еще хуже него, распоряжались дѣлами страны, и правительство въ Мадридѣ прислушивалось къ ихъ словамъ.

Изъ прошлой жизни онъ сохранилъ только дружбу съ разными забіяками, усиливъ свою мызу нѣсколькими изъ нихъ. Онъ подражалъ имъ и поддерживалъ ихъ, предполагая, что они помогутъ ему въ его политической карьерѣ. Кто сможетъ бороться съ нимъ при его первыхъ выборахъ, видя его въ такой почтенной компаніи!.. И чтобы занимать свой почтенный дворъ, онъ продолжалъ ужинать въ вертепахъ и напиваться съ нимъ. Это не нарушало его почтенности. Маленькій кутежъ отъ времени до времени никого не можетъ шокировать. Это въ мѣстныхъ нравахъ, и, къ тому же, создаетъ нѣкоторую популярность.

И Луисъ Дюпонъ, убѣжденный въ значеніи своей личности, переходилъ изъ клуба въ клубъ, говоря о "соціальномъ вопросѣ" съ рѣзкими жестами, грозившими цѣлости бутылокъ и рюмокъ, выстроенныхъ рядами на столахъ.

Въ Клубѣ Наѣздниковъ онъ избѣгалъ собраній молодежи, вспоминавшей съ восторгомъ о его прошлыхъ глупостяхъ и предлагавшей новыя, еще большія. Онъ искалъ бесѣды съ "серьезными мужами", крупными помѣщиками и богатыми коммерсантами, начинавшими съ нѣкоторымъ вниманіемъ прислушиваться къ его словамъ, признавая, что у этого вертопраха недурная голова.

Дюпонъ воодушевлялся ораторскимъ паѳосомъ, говора о мѣстныхъ рабочихъ. Онъ повторялъ слышанное отъ двоюроднаго брата и монаховъ, посѣщавшихъ донъ Дюпона, но преувеличивалъ выводы ихъ съ властнымъ и грубымъ пыломъ, очень нравившимся слушателямъ, людямъ, столь же богатымъ, сколько грубымъ, для которыхъ высшимъ удовольствіемъ было убивать быковъ и объѣзжать дикихъ коней.

Для Луиса вопросъ былъ черезвычайно простъ. Немножко благотворительности и затѣмъ -- религія, побольше религіи, а непокорнымъ -- палка. Этимъ кончится такъ называемый соціальный конфликтъ, и все будетъ, какъ бочка масла. Какъ могутъ рабочіе жаловаться тамъ, гдѣ существуютъ люди подобные его двоюродному брагу и многимъ изъ присутствующихъ (здѣсь -- благодарныя улыбки аудиторіи и одобрительныя движенія), щедрыхъ даже до чрезмѣрности и не могущихъ видѣть несчастья, не взявшись за кошелекъ, не вынувъ изъ него дуро, а то и двухъ?..

Бунтовщики отвѣчали на это, что благотворительности недостаточно, и что, несмотря на нее, много народа живетъ въ нищетѣ. А что могутъ сдѣлать хозяева, чтобъ исправить непоправимое? Всегда будутъ существовать богатые и бѣдные, голодные и сытые, только безумцы и преступники могутъ мечтать о равенствѣ.

Равенство!.. Дюпонъ поднимался до ироніи, восхищавшей его аудиторію. Луисъ повторялъ всѣ сарказмы, внушенные дону Пабло и его свитѣ поповъ, благороднѣйшимъ изъ человѣческихъ стремленій съ глубочайшей убѣжденностью, какъ будто они представляли результатъ міровой мысли. Что такое это пресловутое равенство?.. Любой человѣкъ можетъ завладѣть его домомъ, если того пожелаетъ, а онъ, въ свою очередь, утащитъ пиджакъ у сосѣда, потому что онъ ему нуженъ, -- третій протянетъ лапу къ женѣ четвертаго, потому что она ему понравилась. Вотъ что это такое, кабальеросъ!.. Развѣ не достойны разстрѣла или горячечной рубашки тѣ, что толкуютъ о такомъ равенствѣ?

И смѣхъ оратора смѣшивался съ хохотомъ всѣхъ присутствующихъ. Соціализмъ уничтоженъ!

Многіе старшія съ покровительственнымъ видомъ качали головой, признавая, что Луису слѣдовало бы бытъ въ другомъ мѣстѣ, что жаль, если его слова пропадаютъ въ этой атмосферѣ табачнаго дыма, что при первой же возможности его желаніе должно бытъ удовлетворено и вся Испанія должна услышатъ съ трибуны столь ѣдкую и вѣрную критику.

И Дюпонъ, возбуждаемый общимъ одобреніемъ, продолжалъ говорить, но теперь серьезнымъ тономъ. Простой народъ раньше повышенія заработной платы, нуждается въ утѣшеніи религіи. Безъ религіи живутъ въ озлобленіи, жертвой всякаго рода несчастій, и таково именно положеніе рабочихъ Хереса. Они ни во что не вѣрятъ, не ходятъ къ обѣднѣ, смѣются надъ священниками, думаютъ только о соціальной революцій съ рѣзней и разстрѣломъ буржуазіи и іезуитовъ; не надѣются на вѣчную жизнь, утѣшеніе и награду въ земныхъ бѣдствіяхъ, которыя незначительны, такъ какъ продолжаются всего нѣсколько десятковъ лѣтъ, и логическимъ результатомъ такого безбожія является то, что они находятъ свою бѣдность еще болѣе тяжелой, жизнь еще болѣе мрачной.

-- Кромѣ того, сеньоры, -- ораторствовалъ Луисъ, -- что произойдетъ отъ увеличенія заработной платы? Расплодятся пороки, и больше ничего. Этотъ народъ не копитъ денегъ; онъ никогда не копилъ. Пусть мнѣ покажутъ рабочаго, у котораго есть сбереженія.

Всѣ молчали, сочувственно кивая головой. Никто не показывалъ требуемаго Дюпономъ рабочаго, и тотъ улыбался съ торжествомъ, тщетно ожидая чудесное существо, которое сумѣло бы скопитъ капиталецъ изъ заработка въ нѣсколько реаловъ.

-- У насъ, -- продолжалъ онъ торжественно, -- нѣтъ ни любви къ труду, ни охоты къ сбереженіямъ. Посмотрите на рабочаго другихъ странъ: онъ работаетъ больше нашего и имѣетъ маленькій капиталъ на старость. Но здѣсь! Здѣсь рабочій въ молодыхъ годахъ думаетъ только о томъ, чтобы соблазнить дѣвушку за амбаромъ или въ людской; а въ старости чуть наберетъ нѣсколько сантимовъ, тратитъ ихъ на вино и напивается.

Юный сеньоръ зналъ средство противъ этой анархіи. Въ значительной мѣрѣ въ ней виновато правительство. Теперь, когда началась стачка, въ Хересѣ долженъ бы быть батальонъ, цѣлое войско, если понадобится, да съ пушками, побольше пушекъ. И онъ горько жаловался за нерадивость властей, какъ будто единственное назначеніе испанской арміи -- охранятъ капиталистовъ Хереса, чтобъ они жили спокойно, и считалъ чуть ли не предательствомъ, что поля не заполнились красными панталонами и сверкающими штыками, какъ только рабочіе проявили нѣкоторое недовольство.

Луисъ былъ либераломъ, большимъ либераломъ. Въ этомъ пунктѣ онъ расходился съ своими учителями, іезуитами, съ одушевленіемъ говорившими о донѣ Карлосѣ, утверждая, что онъ -- "единственное знамя". Онъ либералъ; но его либерализмъ былъ либерализмомъ приличнаго человѣка. Свобода для тѣхъ, кому есть что терять, а для простонародья -- хлѣба, сколько возможно, и хорошая палка, единственное средство уничтожить злобу, которая родится вмѣстѣ съ человѣкомъ и развивается, не сдерживаемая уздой религіи.

Онъ зналъ исторію, читалъ больше тѣхъ, что слушали его, и удостаивалъ ихъ своими поученіями съ покровительственной добротой.

-- Знаете ли, -- говорилъ онъ, -- почему Франція богата и опередила насъ? Потому что наложила руку на разбойниковъ Коммуны и въ нѣсколько дней покрылась болѣе, чѣмъ сорока тысячами труповъ. Она пустила въ ходъ пушки и гильотины, чтобы поскорѣе покончить съ этимъ народцемъ, и все успокоилось... Лично мнѣ, -- продолжалъ молодой сеньоръ докторальнымъ тономъ, -- не нравится Франція, потому что это республика, и потому, что тамъ люди забываютъ Бога и издѣваются надъ министрами. Но я желалъ бы для нашей страны человѣка, вродѣ Тьера. Намъ недостаетъ именно человѣка, который улыбаясь разстрѣлялъ бы всѣхъ этихъ каналій.

И онъ улыбался самъ, чтобы показать, что сумѣлъ бы быть такимъ же Тьеромъ, какъ настоящій.

Конфликъ въ Хересѣ уладился бы въ 24 часа. Пусть ему дадутъ власть и тогда увидятъ, какъ надо дѣйствовать. Казни по поводу Черной Руки принесли нѣкоторый результатъ. Народъ испугался висѣлицъ, воздвигнутыхъ на Тюремной площади. Но этого было недостаточно. Нужно настоящее кровопусканіе, чтобы лишить силы мятежное животное. Еслибъ послали его, то главари всѣхъ обществъ сельскихъ рабочихъ, возмущавшихъ городъ, были бы уже въ тюрьмѣ. Но и это казалось ему слабымъ и недостаточнымъ и онъ сейчасъ же переходилъ къ болѣе свирѣпымъ предложеніямъ. Лучше было бы преслѣдовать мятежниковъ, разбить ихъ планы, "раздразнитъ ихъ, чтобы они вышли раньше времени", а когда они возмутятся открыто, -- напасть на нихъ и не оставить ни одного въ живыхъ! Побольше стражниковъ, полиціи, кавалеріи, побольше артиллеріи. Развѣ не для этого богатые платятъ столько налоговъ, большая часть которыхъ идетъ на войско? Если не такъ, то на что нужны солдаты, стоящіе такъ дорого, въ странѣ, которой не приходится вести войнъ?..

Въ качествѣ профилактическаго средства, нужно уничтожить лжепастырей, смущающихъ это жалкое стадо.

-- Всѣхъ ходящихъ по деревнямъ изъ людской въ людскую, раздавая дрянныя бумажонки и вредныя книги -- разстрѣлять. Всѣхъ, подстрекающихъ къ разнымъ звѣрствамъ на ночныхъ собраніяхъ въ сараяхъ или кабакахъ -- разстрѣлять. И всѣхъ, кто на виноградникахъ, пренебрегая запрещеніемъ хозяевъ и гордясь своей грамотностью, разсказываютъ товарищамъ о газетныхъ мерзостяхъ -- разстрѣлять... Фернандо Сальватьерру -- разстрѣлять...

Но, сказавъ это, молодой сеньоръ, видимо, смутился. Инстинктивная краска стыда залила его лицо. Доброта и достоинства этого революціонера внушали ему нѣкоторое уваженіе. Тѣ же люди, одобрявшіе его планы, сидѣли молча, какъ будто имъ претило включитъ этого человѣка въ щедрое распредѣленіе разстрѣловъ. Это былъ безумецъ, внушавшій восхищеніе, святой, невѣрующій въ Бога; и эти помѣщики испытывали къ нему такое же почтеніе, какое испытывалъ мавръ передъ сумасшедшимъ юродивымъ, проклинавшимъ его и грозившимъ ему своимъ посохомъ.

-- Нѣтъ, -- продолжалъ Луисъ, -- Сальватьеррѣ -- смирительная рубашка, и пустъ идетъ проповѣдывать свои ученія въ сумашедшемъ домѣ.

Публика одобрила это рѣшеніе.

-- У парня есть талантъ, -- сказалъ одинъ.-- Онъ говоритъ, какъ депутатъ.

Остальные тоже были въ восторгѣ.

-- Паблито займется тѣмъ, чтобы онъ прошелъ, когда настанутъ выборы.

Луисъ чувствовалъ себя усталымъ отъ тріумфовъ, которые пожиналъ въ клубахъ, отъ удивленія, возбужденнаго его внезапной серьезностью въ прежнихъ товарищахъ по кутежамъ. Въ немъ просыпалось желаніе повеселиться съ простымъ народомъ.

-- Надоѣли мнѣ господа, -- говорилъ онъ брезгливо своему вѣрному спутнику Козлу.-- Поѣдемъ въ деревню: маленькій кутежъ полезенъ для здоровья.

И, желая остаться подъ покровительствомъ своего могущественнаго двоюроднаго брата, онъ отправлялся въ Марчамалу, дѣлая видъ, что очень интересуется сборомъ винограда.

Виноградникъ былъ полонъ женщинами, и Луису пріятно было шутить съ дѣвушками изъ горныхъ поселковъ, смѣявшимися надъ проказами молодого барина и благодарившими его за щедрость.

Марія де ла Луцъ и ея отецъ принимали за честь настойчивость, съ которой Луисъ посѣщалъ виноградникъ. Отъ шумнаго приключенія въ Матанцуэлѣ едва осталось слабое воспоминаніе. Барскія проказы. Эти люди, по традиціи привыкшіе уважать шумныя развлеченія богатыхъ, оправдывали его, какъ будто они были законной данью его молодости.

Сеньоръ Ферминъ былъ посвященъ въ крупную перемѣну, происходившую въ домѣ Луиса, и съ удовольствіемъ видѣлъ, что тотъ пріѣзжалъ на виноградникъ, спасаясь отъ соблазновъ города.

Дочь его тоже ласково принимала молодого сеньора, говорила ему ты, какъ въ дѣтствѣ и смѣялась надъ его продѣлками. Онъ быль хозяиномъ Рафаэля, и когда-нибудь она будетъ его служанкой на мызѣ, которую она постоянно видѣла въ своихъ грезахъ. О скандальной оргіи, за которую Марія такъ разсердилась на своего жениха, она почти забыла. Сеньоръ раскаялся въ своемъ прошломъ, и народъ, по прошествіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ, совершенно забылъ позорное приключеніе на мызѣ.

Луисъ проявлялъ большое пристрастіе къ жизни въ Марчамалѣ. Иногда онъ засиживался до поздняго вечера и оставался ночевать въ башнѣ Дюпоновъ.

-- Я тамъ, какъ патріархъ, -- говорилъ онъ своимъ друзьямъ въ Хересѣ.-- Окруженъ дѣвушками, который любятъ меня, какъ папу.

Пріятели смѣялись надъ добродушнымъ тономъ, которымъ жуиръ разсказывалъ о своихъ невинныхъ развлеченіяхъ съ работницами. Кромѣ того, ему нравилось оставаться на виноградникѣ изъ за ночной прохлады.

-- Вотъ это жизнь, сеньоръ Ферминъ, -- говорилъ онъ на площадкѣ Марчамалы, при свѣтѣ звѣздъ, вдыхая ночной вѣтерокъ. -- Сейчасъ сеньоры жарятся на тротуарѣ около Клуба Наѣздниковъ.

Вечера проходили въ патріархальномъ спокойствіи. Молодой сеньоръ давалъ гитару приказчику.

-- Поди сюда! Посмотри-ка на эта золотыя руки! -- кричалъ онъ.

И Козелъ, повинуясь его приказанію, вытаскивалъ изъ экипажа корзину съ лучшимъ виномъ фирмы Дюпонъ. Настоящій кутежъ! Но мирный, честный, спокойный, безъ вольныхъ словъ, безъ дерзкихъ жестовъ, пугающихъ зрительницъ-дѣвушекъ, слышавшихъ въ своихъ деревняхъ о страшномъ донѣ Луисѣ и, при видѣ его, терявшихъ свои предубѣжденія, находя, что онъ не такъ дуренъ, какъ его слава.

Пѣла Марія де ла Луцъ, пѣлъ молодой сеньоръ, и даже хмурый Козелъ, повинуясь патрону, подтягивалъ хору своимъ сильнымъ голосомъ, или запѣвалъ отрывки о рыцарскихъ схваткахъ на защиту матери, или любимой женщины.

-- Olè, чудесно!-- кричалъ насмѣшливо приказчикъ фигляру.

Затѣмъ, сеньоръ бралъ за руку Марію де лa-Луцъ, и вытащивъ ее въ центръ круга, начиналъ танцовать съ нею севильяны, съ огнемъ, вызывавшимъ восторженные крики.

-- Ахъ, ты, Боже мой!-- восклицалъ отецъ, яростно ударяя по струнамъ гитары.-- Посмотрите, что за пара голубковъ. Вотъ это такъ пляска!

Рафаэль, появлявшійся въ Марчамалѣ только разъ въ недѣлю, увидѣвъ раза два эти танцы, гордился честью, которую сеньоръ оказывалъ его невѣстѣ. Хозяинъ его былъ не дурной человѣкъ; прежнее -- были глупости молодости; но теперь, остепенившись, онъ оказывался толковымъ малымъ, очень симпатичнымъ, и обращавшимся съ простыми людьми, какъ съ ровней. Онъ аплодировалъ танцующей парѣ безъ малѣйшаго признака ревности, онъ, способный хвататься за наваху, какъ только кто нибудь взглядывалъ на Марію де-ла-Луцъ. Онъ только испытывалъ нѣкоторую зависть, что не умѣлъ танцовать съ ловкостью своего хозяина. Жизнь его прошла въ борьбѣ за хлѣбъ, и ему некогда было научиться такимъ тонкостямъ. Онъ умѣлъ только пѣть, но, пѣть нескладныя, дикія пѣсни, какимъ его научили товарищи контрабандисты, когда они вмѣстѣ ѣхали на коняхъ, согнувшись надъ грузами, нарушая этими пѣснями безмолвіе горныхъ ущелій.

Донъ Луисъ царилъ на виноградникѣ полнымъ хозяиномъ. Властный донъ Пабло находился въ отъѣздѣ. Онъ проводилъ лѣто съ семьей на сѣверномъ побережьѣ, воспользовавшись путешествіемъ, чтобы посѣтить Лойклу и Деусто, центры святости и учености его добрыхъ совѣтчиковъ. Чтобы лишній разъ показать, какимъ онъ сталъ серьезнымъ человѣкомъ, Луисъ писалъ ему длинныя письма, описывая свои поѣздки въ Марчамалу, свой надзоръ надъ работами и благополучный ходъ ихъ.

Онъ дѣйствительно интересовался работами. Солидарность, которую онъ чувствовалъ среди рабочихъ, желаніе побѣдить забастовщиковъ, заставляли его быть дѣятельнымъ и настойчивымъ. Въ концѣ концовъ, онъ совершенно поселился въ башнѣ Марчамалы, поклявшись, что не двинется съ мѣста, пока не кончится сборъ винограда.

-- Дѣло идетъ, -- говорилъ онъ приказчику, лукаво прищуривая глаза.-- Эти разбойники лопнутъ, увидя, что бабы и нѣсколько честныхъ работниковъ кончаютъ работу безъ нихъ. Вечеромъ устроютъ танцы и хорошую пирушку, сеньоръ Ферминъ. Пусть эти разбойники узнаютъ и бѣсятся отъ досады.

И такимъ образомъ, уборка подвигалась среди музыки, шумнаго веселья и щедро раздаваемаго лучшаго вина.

По вечерамъ, въ виноградникѣ, въ присутствіи дона Пабло напоминавшемъ отчасти монастырь по тишинѣ и дисциплинѣ, начинались пирушки, тянувшіяся до поздней ночи.

Рабочіе забывали сонъ, чтобы пить барское вино. Дѣвушки, привыкшія къ нищенской жизни въ экономіяхъ, съ изумленіемъ раскрывали глаза, точно видя на яву слышанныя волшебныя сказки. Донъ Луисъ платилъ великолѣпно, ѣда была прямо господская.

-- Послушайте, сеньоръ Ферминъ: пусть привезутъ мяса изъ Хереса; пусть дѣвки наѣдятся до-отвалу и напьются до-пьяна: я заплачу за все. Хочу, чтобъ эти канальи видѣли, какъ мы обращаемся съ хорошими покорными работниками.

И, смотря на благодарную толпу, онъ скромно говорилъ:

-- Когда увидите забастовщиковъ, скажите имъ, какъ Дюпоны обращаются съ своими рабочими. Правду, одну только правду.

Днемъ, когда солнце нагрѣвало землю, раскаляя бѣлые склоны Марчамалы, Луисъ дремалъ подъ навѣсомъ дома, держа возлѣ себя бутылку для прохлады, и протягивая изрѣдка ситару Козлу, чтобы тотъ зажегъ ее.

Онъ находилъ новое удовольствіе въ разыгрываніи роли хозяина огромнаго помѣстья; онъ чистосердечно полагалъ, что исполняетъ важную соціальную обязанность, смотря изъ своего тѣнистаго убѣжища на работу столькихъ людей, согнувшихся и задыхающихся подъ огненнымъ солнечнымъ дождемъ.

Дѣвушки разбредались по косогорамъ и казались, въ своихъ цвѣтныхъ юбкахъ, стадомъ розовыхъ и голубыхъ овецъ. Мужчины, въ рубахахъ и штанахъ, шли вереницей, какъ бѣлые бараны. Они переходили отъ однѣхъ лозъ къ другимъ, ползя на животѣ по раскаленной землѣ. Красноватыя и зеленыя гроздья тянулись по самой землѣ, и ягоды покоились на известковой почвѣ, до послѣдней минуты великодушно дѣлившейся съ ними своимъ животворнымъ тепломъ.

Другія дѣвушки поднимались въ гору съ большими связками срѣзанныхъ гроздій, неся ихъ въ прессовальни, и проходили непрерывной цѣпью мимо молодого сеньора, который, развалясь на камышевомъ диванѣ, покровительственно улыбался, думая о красотѣ работы и объ испорченности каналій, желавшихъ перевернуть столь мудро организованный міръ.

Иногда, соскучившись молчать, онъ звалъ приказчика, переходившаго съ одного холма на другой, наблюдая за работой.

Сеньоръ Ферминъ садился на корточки передъ нимъ, и они говорили о стачкѣ, о вѣстяхъ изъ Хереса. Приказчикъ не скрывалъ своего пессимизма. Упорство рабочихъ день ото дня возрастало.

-- Очень силенъ голодъ, сеньоръ, -- говорилъ онъ съ убѣжденностью крестьянина, считающаго желудокъ главнымъ двигателемъ всѣхъ поступковъ.-- А за голодомъ идутъ безпорядки, драки и кровопролитіе. Будетъ литься кровь, и въ тюрьмѣ готовятъ мѣсто не для одного. Чудо будетъ, если на Тюремной площади плотники не настроятъ катафалковъ

Сарикъ, видимо, чуялъ катастрофу, но ожидалъ ее съ спокойнымъ эгоизмомъ, такъ какъ оба близкихъ ему человѣка были далеко.

Сынъ его уѣхалъ въ Малагу, по порученію своего принципала, чтобы, въ качествѣ довѣреннаго лица, уладитъ какой то конфликтъ, и провѣрялъ тамъ счета, сносясь съ другими кредиторами. Пожалуй, онъ пробудетъ тамъ не меньше года! Сеньоръ Ферминъ боялся, какъ бы онъ, по возвращеніи въ Хересъ, не скомпрометировалъ себя, ставъ за сторону стачечниковъ, подъ вліяніемъ своего учителя Сальватьерры. Что касается до дона Фернандо, то онъ уже давно выѣхалъ изъ Xepeca подъ охраной полицейскихъ.

Въ началѣ стачки, капиталисты косвенно дали ему знать, чтобы онъ какъ можно скорѣе выѣхалъ изъ провинцій Кадикса. Онъ только одинъ виновенъ въ случившемся. Его присутствіе волновало рабочій народъ, дѣлая его столь же дерзкимъ и мятежнымъ, какъ во времена Черной Руки. Главные агитаторы рабочихъ ассоціацій, почитавшіе революціонера, уговаривали его бѣжать, боясь за его жизнь. Предупрежденія властей были равносильны угрозѣ смерти. Привычные къ репрессіямъ и насиліямъ рабочіе трепетали за Сальватьерру. Можетъ, они убьютъ его ночью на какой нибудь улицѣ, и правосудіе никогда не найдетъ виновника. Возможно, что власти, воспользовавшись длинными прогулками Сальватьерры по полямъ, подвергнуть его смертельнымъ пыткамъ, или устранять его, въ какомъ нибудь глухомъ мѣстѣ, какъ дѣлали не разъ съ другими.

Но донъ Фернандо отвѣчалъ на эти совѣты упорнымъ отказомъ. Онъ здѣсь по доброй волѣ, и здѣсь останется... Наконецъ, власти выкопали одинъ изъ многочисленныхъ процессовъ, поднятыхъ противъ него за революціонную пропаганду, судья потребовалъ его въ Мадридъ, и донъ Фернандо долженъ былъ уѣхать въ сопровожденіи полицейскихъ, какъ будто ему суждено было путешествовать вѣчно между парой ружей.

Сеньоръ Ферминъ радовался этому рѣшенію. Пусть бы его подержали подольше! Пусть вернется не раньше года! Онъ зналъ Сальватьерру и былъ увѣренъ, что, оставайся онъ въ Хересѣ, среди голодающихъ не замедлило бы вспыхнуть возстаніе, за которымъ послѣдовали бы жестокія репрессіи и тюремное заключеніе для дона Фернандо, можетъ быть, на всю жизнь.

-- Это кончится кровью, сеньорито.-- продолжалъ приказчикъ.-- Пока бунтуютъ только виноградари, но подумайте, ваша милость, что это самый тяжелый мѣсяцъ для полевыхъ рабочихъ. Молотьба всюду кончилась, и до начала посѣва тысячи человѣкъ будутъ сидѣть сложа руки, готовые заплясать подъ всякую дудку. Увидите, сеньорито, что они скоро соединятся, и тогда пойдетъ писать. Уже и сейчасъ въ поляхъ загорается много скирдовъ, и неизвѣстно, чьи руки ихъ поджигаютъ.

Дюпонъ кипятился. Тѣмъ лучше: пусть соединяются, пустъ поднимаются какъ можно скорѣе, чтобы ихъ расколотить и заставить вновь подчиниться и успокоиться. Онъ желалъ бунта и столкновенія еще больше, чѣмъ рабочіе.

Приказчикъ, удивленный его словами, качалъ головой.

-- Нехорошо, очень нехорошо, сеньорито. Миръ съ кровью -- плохой миръ. Лучше уладить все по хорошему. Повѣрьте старику, прошедшему черезъ всѣ эти пронунціаменто и революціи.

Когда Луису не хотѣлось бесѣдовать съ приказчикомъ, онъ отправлялся въ домъ и разыскивалъ Марію де-ла Луцъ, работавшую на кухнѣ.

Веселость дѣвушки, свѣжесть ея смуглой кожи вызывали въ молодомъ сеньорѣ нѣкоторое волненіе. Добровольное цѣломудріе, соблюдаемое имъ въ деревнѣ, значительно увеличивали въ его глазахъ прелесть крестьянки. Дѣвушка всегда ему нравилась, онъ находилъ въ ней скромное, но сильное и острое очарованіе, какъ въ ароматѣ полевыхъ травъ. Теперь же, въ одиночествѣ, Марія де ла Луцъ казалась ему выше Маркизочки и всѣхъ пѣвицъ и веселыхъ дѣвицъ Xepeca.

Но Луисъ сдерживалъ свои порывы, скрывая ихъ подъ веселой фамильярностью, воспоминаніемъ ихъ дѣтской дружбы. Если онъ нечаянно позволялъ себѣ какой нибудь намекъ, сердившій дѣвушку, онъ напоминалъ ей о дѣтскихъ годахъ. Развѣ они не братъ и сестра? Развѣ они не выросли вмѣстѣ? Она не должна видѣть въ немъ барина, хозяина своего жениха. Онъ все равно, что ея братъ Ферминъ, она должна считать его своимъ.

Онъ боялся скомпрометировать себя какимъ-нибудь дерзкимъ поступкомъ въ домѣ своего строгаго двоюроднаго брата. Кромѣ того, знаменитая ночь въ Матанцуэлѣ сильно повредила ему, и онъ не желалъ испортить своей нарождающейся репутаціи серьезнаго человѣка новымъ скандаломъ. Это заставляло его быть сдержаннымъ съ многими работницами, которыя ему нравились, и онъ ограничивался въ своихъ развлеченіяхъ тѣмъ, что развращалъ ихъ умственно, подпаивалъ по вечерамъ до того, что онѣ забывали всякій стыдъ, болтали, щипались и гонялись другъ за другомъ, какъ будто были однѣ.

Съ Маріей де ла Луцъ онъ былъ тоже очень сдержанъ. Онъ не могъ видѣть ее, безъ того, чтобы не наговорить цѣлой кучи комплиментовъ ея красотѣ. Но это не пугало дѣвушку, привыкшую къ вычурной любезности мѣстныхъ волокитъ.

-- Спасибо, Луисъ, -- говорила она, смѣясь.-- И что это за любезный сеньоръ!.. Если такъ пойдеъ дальше, я влюблюсь въ тебя, и кончится тѣмъ, что мы вмѣстѣ убѣжимъ.

Иногда, возбужденный одиночествомъ и запахомъ дѣвственнаго тѣла, всѣ поры котораго, въ жаркіе часы, точно дышали жизнью. Дюпонъ поддавался инстинктивному влеченію и украдкой прикасался руками къ этому тѣлу.

Дѣвушку вскакивала, сердито нахмуривъ брови и сжавъ губы.

-- Луисъ, руки прочь! Что это такое? Попробуй еще разъ, и я закачу тебѣ такую оплеуху, что слышно будетъ въ Хересѣ.

И сердитое лицо и угрожающе поднятая рука выражала твердое намѣреніе, дѣйствительно, закатитъ эту баснословную оплеуху. Тогда онъ, въ извиненіе, напоминалъ объ ихъ дѣтской фамильярности.

-- Да, дурочка! Это, вѣдь, шутка, игра, чтобъ видѣть твою хорошенькую мордашку, когда ты сердишься!.. Вѣдь, я же твой братъ Ферминъ и я -- одно и то же.

Дѣвушка нѣсколько успокаивалась, но выраженіе лица оставалось по прежнему враждебнымъ.

-- Ладно; пусть брать держитъ руки, гдѣ слѣдуетъ. Языкомъ болтай, что хочешь, но если протянешь лапы, берегись за свое лицо, я такъ тебя отдѣлаю, что самъ себя не узнаешь.

Когда Рафаэль пріѣзжалъ въ Марчамалу, молодой сеньоръ не оставлялъ своихъ ухаживаній за Маріей де ла Луцъ.

Управляющій съ наивнымъ удовольствіемъ принималъ похвалы хозяина своей невѣстѣ. Въ концѣ концовъ, онъ былъ ей вродѣ брата, и Рафаэль гордился этимъ родствомъ.

-- Разбойникъ, -- говорилъ ему Луисъ съ забавнымъ негодованіемъ, въ присутствіи дѣвушки.-- Ты заберешь себѣ самое лучшее въ этой мѣстности, жемчужину Хереса и всей округи. Видишь виноградникъ Марчамалы, онъ стоитъ нѣсколько милліоновъ. Но это вздоръ;-- самое лучшее здѣсь -- эта дѣвушка. И ее-то ты возьмешь, безстыжій воръ!

Рафаэль смѣялся отъ блаженства, и сеньоръ Ферминъ ему вториль. Что за забавникъ этотъ донъ Луисъ.

По окончаніи сбора винограда, Луисъ преисполнился гордостью, точно совершилъ великое дѣло.

Работа была сдѣлана однѣми женщинами, безъ участія стачечниковъ, осыпавшихъ ихъ угрозами. Несомнѣнно, такъ вышло потому, что онъ охранялъ виноградникъ, потому что имъ достаточно было знать, что донъ Луисъ защищаетъ Марчамалу съ своими друзьями, чтобы ни одинъ не посмѣлъ притти помѣшать работѣ.

-- А, каково, сеньоръ Ферминъ?-- говорилъ онъ вызывающе.-- Хорошо они сдѣлали, что не пришли, я бы ихъ встрѣтилъ выстрѣлами. Сможетъ-ли двоюродный братецъ когда нибудь заплатитъ мнѣ за то, что я для него дѣлаю? Пусть ка заплатитъ! Можетъ, онъ еще скажетъ, что я ни на что не годенъ... Но это надо отпраздновать. Сегодня же поѣду въ Хересъ и привезу самаго лучшаго вина изъ бодеги. И если Пабло будетъ злиться, когда вернется, пустъ злится. Чѣмъ нибудь долженъ же онъ заплатить за мои услуги. А нынче ночью покутимъ... да какъ слѣдуетъ, до восхода солнца. Хочу, чтобъ дѣвки вернулись въ горы довольныя и вспоминали молодого сеньора... Привезу музыкантовъ, чтобъ вы отдохнули, и пѣвицъ, а то приходится пѣть одной Марикитѣ... Вы не хотите, чтобъ такія женщины были въ Марчамалѣ? Да донъ Пабло не узнаетъ! Ладно не пріѣдутъ! Вы, сеньоръ Ферминъ, старая брюзга; но чтобы доставить вамъ удовольствіе, отставимъ пѣвицъ. Тутъ и безъ того столько женщинъ, точно въ пансіонѣ. Но вина и музыки будетъ вволю! И танцы, мѣстные танцы! Увидите, какъ мы славно проведемъ эту ночь, сеньоръ Ферминъ.

И Дюпонъ уѣхалъ въ городъ въ экипажѣ, взбудоражившемъ всю дорогу топотомъ своей запряжки. Онъ вернулся уже съ наступленіемъ вечера, лѣтняго, жаркаго вечера, безъ малѣйшаго дуновенія вѣтерка.

Отъ земли шелъ горячій паръ; синева неба растворилась въ бѣлесоватомъ сумракѣ, звѣзды казались окутанными знойнымъ туманомъ. Въ ночномъ безмолвіи слышался трескъ обрѣзанныхъ лозъ съежившихся отъ жары. Въ бороздахъ яростно трещали кузнечики, обжигаясь о землю; вдали квакала лягушка, точно ей мѣшалъ спать недостатокъ прохлады въ лужѣ.

Спутники Дюпона, безъ пиджаковъ, разставляли подъ навѣсомъ безчисленныя бутылки, привезенныя изъ Хереса.

Легко одѣтыя, въ однѣхъ ситцевыхъ юбкахъ, съ обнаженными руками съ перекрещенными на груди платками, занялись корзинками съ провизіей, разсыпаясь въ похвалахъ щедрому барину. Приказчикъ расхваливалъ закуски и оливки, служащія для возбужденія жажды.

-- Хорошее угощенье готовитъ намъ сеньорито, -- говорилъ онъ смѣясь какъ патріархъ.

Больше всего вызывало восторга въ этихъ людяхъ вино. Мужчины и женщины ѣли, стоя и держа въ рукѣ полный стаканъ, подходили къ столику, занимаемому бариномъ, приказчикомъ и его дочерью, и освѣщаемому двумя свѣчами. Красноватые огоньки, языки которыхъ поднимались безъ малѣйшаго колебанія, озарили золотистую прозрачность вина. Но что это такое? И всѣ снова, полюбовавшись его чудеснымъ цвѣтомъ, пробовали его, тараща глаза съ забавнымъ удивленіемъ и ища словъ, какъ будто не могли выразить всего восхищенія, внушаемаго имъ роскошнымъ виномъ.

-- Да это сами слезки Іисуса, -- говорили одни, чмокая благовѣйно языкомъ.

-- Нѣтъ, -- отвѣчали другіе, -- это само молоко Матери Божьей...

Молодой сеньоръ смѣялся, потѣшаясь надъ ихъ удивленіемъ. Это было вино изъ бодеги "Братья Дюпонъ": дорогое вино, которое пили только лондонскіе милорды. Каждая капля его стоила пезету. Донь Пабло цѣнилъ его, какъ сокровище, и навѣрно будетъ возмущенъ расточительностью своего сумасброднаго родственника.

Но Луисъ не раскаивамся въ своей щедрости. Его веселила мысль свести съ ума этихъ жалкихъ людей виномъ богачей. Это была забава римскаго патриція, напаивавшаго своихъ кліентовъ и рабовъ напиткомъ императоровъ.

-- Пейте, дѣти мои, -- говорилъ онъ отеческимъ тономъ.-- Пользуйтесь, другой разъ не придется. Многіе сеньоры изъ Клуба Наѣздниковъ вамъ позавидуютъ. Знаете, что стоятъ всѣ эти бутылки? Цѣлый капиталъ; оно дороже шампанскаго; каждая бутылка стоитъ не помню, столько дуро.

И несчастные люди набрасывались на вино и пили жадно, точно думая, что въ ротъ имъ льются деньги.

На столъ сеньора вино подавалось, долгое время простоявъ во льду. Вино проходило по рту, незамѣтно оставляя пріятное ощущеніе свѣжести.

-- Мы напьемся, -- говорилъ сентенціозно приказчикъ.-- Оно свалитъ незамѣтно. Это прохлада для рта, а для внутренностей -- огонь.

Но продолжалъ подливать себѣ въ стаканъ, смакуя холодный нектаръ и завидуя богатымъ, которые могли доставлять себѣ ежедневно это удовольствіе боговъ.

Марія де ла Луцъ пила столько же, сколько отецъ. Едва она выпивала рюмку, сеньоръ поспѣшно наполнялъ ее снова.

-- Довольно, Луисъ, -- просила она.-- Вотъ увидишь, я буду пьяна. Это предательскій напитокъ.

-- Глупая, да, вѣдь, это какъ вода! Если даже и запьянѣешь немного, сейчасъ же пройдетъ!..

По окончаніи ужина, зазвенѣли гитары, и люди усѣлись кругомъ на землѣ между стульями, занимаемыми сеньоромъ, съ музыкантами. Всѣ были пьяны, но продолжали пить. Кожа покрылась каплями пота, груди расширялись, словно не находя воздуха. Вина, еще вина! Отъ жары нѣтъ болѣе вѣрнаго средства: это настоящее андалузское прохладительное.

Одни хлопали въ ладоши, другіе стучали пустыми бутылками, сопровождая этой музыкой знаменитыя севильяны Маріи де ла Луцъ и молодого сеньора. Она танцовала посрединѣ круга, съ раскраснѣвшимися щеками и необыкновеннымъ блескомъ въ глазахъ.

Никогда она не танцовала съ такимъ огнемъ и такой граціей. Ея обнаженныя руки жемчужной блѣдности, были закинуты надъ головой, какъ сладострастно округленныя перламутровыя арки. Ситцевая юбка, подъ шелестъ, производимый ея легкими плѣнительными движеніями, позволяла видѣть маленькія ножки, щегольски обутыя, какъ у барышни.

-- Ай! Не могу больше! -- воскликнула она, задыхаясь.

И упала на стулъ, чувствуя, что отъ танца все вокругъ нея закружилось -- площадка, люди и самая башня Марчамалы.

-- Это отъ жары, -- сказалъ серьезно отецъ.

-- Освѣжись немножко, и все пройдетъ, -- прибавилъ Луисъ.

И онъ подалъ ей полную рюмку золотого напитка, холодомъ своимъ туманившаго стекло. Марикита пила жадно, желая возобновить въ горящемъ рту ощущеніе свѣжести. Изрѣдка она протестовала.

-- Я буду пьяна, Луисъ. Мнѣ кажется, что я уже пьяна.

-- Ну что-жъ!-- воскликнулъ сеньоръ.-- Я тоже пьянъ, и твой отецъ, и всѣ мы пьяны. На то и праздникъ. Еще рюмочку. Ну, бодрись же!

Посрединѣ круга танцовало нѣсколько дѣвушекъ и парней, съ неуклюжестью крестьянъ.

-- Это чепуха, -- крикнулъ сеньоръ.-- Долой, прочь! Эй, маэстро Орелъ, -- продолжалъ онъ, обращаясь къ музыканту.-- Настоящій балъ на закуску. Польку, вальсъ, что-нибудь, будемъ танцовать обнявшись, какъ господа.

Дѣвушки, отуманенныя виномъ, обнялись другъ съ другомъ, или упали въ объятія молодыхъ рабочихъ. Всѣ закружились подъ звуки гитары. Приказчикъ и пріятели Луиса въ тактъ стучали пустыми бутылками, или ударяли о землю палками, смѣясь, какъ дѣти.

Марія де ла Луцъ почувствовала, какъ Луисъ притягиваетъ ее къ себѣ, схвативъ за одну руку, а другой обнявъ ее за талію. Дѣвушка отказывалась танцовать. Вертѣться, когда голова и безъ того кружится, и все плыветъ передъ глазами!.. Но въ концѣ концовъ, она уступила.

Луисъ вспотѣль, утомленный инертностью дѣвушки. Ну, и тяжелая же! Сжимая это безсильное тѣло, онъ чувствовалъ на своей груди прикосновеніе ея упругаго бюста. Марикита опустила голову на его плечо, какъ бы не желая ничего видѣть. И только разъ подняла голову взглянувъ на Луиса и въ глазахъ ея сверкнула голубая искра возмущенья и протеста.

-- Пусти меня, Рафаэ; это не хорошо.

Дюпонъ расхохотался.

-- Какой Рафаэль!.. Вотъ, такъ, такъ! Ай да дѣвушка! Меня зовутъ Луисъ!..

Дѣвушка снова уронила голову, словно не понявъ словъ сеньора.

Она все больше изнемогала отъ вина и движенія. Она кружилась съ закрытыми глазами, и ей казалось, что она виситъ надъ пропастью, въ темной пещерѣ, безъ иной опоры, кромѣ этихъ мужскихъ рукъ. Если ее отпустить, она будетъ падать, падать безъ конца, и никогда не долетитъ до дна: и она инстинктивно хваталась за свою опору.

Луисъ былъ смущенъ не меньше своей дамы. Онъ тяжело дышалъ подъ тяжестью дѣвушки. Онъ трепеталъ отъ свѣжаго и нѣжнаго прикосновенія ея рукъ, отъ аромата здоровой красоты, сладостной волной поднимавшагося изъ вырѣза ея лифа. Дыханіе ея губъ щекотало ему шею, распространяя дрожь по всему тѣлу... Когда измученный усталостью, онъ посадилъ Марикиту на мѣсто, она качалась, блѣдная, съ закрытыми глазами. Вздыхая, она подняла руку къ головѣ, какъ будто она у нея болѣла.

Между тѣмъ пары продолжали танцовать съ безумнымъ увлеченіемъ, сталкиваясь, нарочно натыкаясь другъ на друга, чуть не сшибая зрителей, поспѣшно отодвигавшихъ стулья.

Двое парней начала браниться, таща каждый за руку одну и ту же дѣвушку. Отъ вина глаза ихъ сверкали злобнымъ огнемъ и, наконецъ, они отправились въ прессовальню, за тяжелыми и короткими серпами, которыми сразу можно убить человѣка.

Луисъ перегородилъ имъ дорогу.

-- Это что за глупость -- драться изъ-за того, чтобъ плясать съ одной дѣвушкой, когда столько ихъ дожидается кавалера. Замолчать и веселиться!

И онъ заставилъ ихъ пожать другъ другу руки и выпить изъ одной рюмки.

Музыка смолкла. Всѣ съ безпокойствомъ смотрѣли туда, гдѣ стояли поссорившіеся.

-- Продолжайте, -- приказалъ Дюпонъ, тономъ добродушнаго тирана.-- Это пустяки.

Снова заиграла музыка, пары опять завертѣлись, и Луисъ вернулся въ кругъ. Стулъ Марикиты былъ пустъ. Онъ посмотрѣлъ вокругъ, но ея нигдѣ не было видно.

Сеньоръ Ферминъ съ восторгомъ гитариста созерцалъ руки Пакорро Орла и весь былъ поглощенъ этимъ занятіемъ. Никто не видѣлъ, какъ ушла Марія де ла Луцъ.

Дюпонъ вошелъ въ прессовальню, ступая осторожно, и открывая двери съ кошачьей мягкостью, самъ не зная, зачѣмъ.

Онъ заглянулъ въ квартиру приказчика: никого. Онъ думалъ, что дверь въ комнату Марикиты заперта; но она подалась при первомъ его движеніи. Постель была пуста и вся комната въ порядкѣ, какъ будто никто не входилъ въ нее, Та же пустота въ кухнѣ. Онъ ощупью перешелъ въ большую комнату, служившую спальней рабочимъ. Ни души! Онъ высунулъ голову въ отдѣленіе прессовъ. Разсѣянный свѣтъ съ неба, проникая сквозь окна, бросалъ на полъ нѣсколько бѣловатыхъ пятенъ. Въ тишинѣ этой Дюпону показалось, что онъ слышитъ звукъ дыханья, слабое движеніе кого-то, лежащаго на полу.

Онъ вошелъ. Ноги его наткнулись на брезентъ и на тѣло на немъ. Ставъ на колѣни, чтобъ лучше видѣть, онъ угадалъ скорѣе осязаніемъ, чѣмъ зрѣніемъ, что передъ нимъ Марія де ла Луцъ, скрывшаяся сюда. Навѣрно ей непріятно было возвращаться въ свою комнату въ такомъ постыдномъ состояніи.

При прикосновеніи рукъ Луиса, это тѣло, погруженное въ дремоту опьяненія, точно проснулось. Прелестное лицо повернулось, глаза сверкнули на минуту, стараясь удержаться открытыми, и горячія губы прошептали что то на ухо молодому сеньору. Ему послышалось какъ будто:

-- Рафаэ... Рафаэ...

Но больше ничего...

Обнаженныя руки сомкнулись надъ шеей Луиса.

Марія де-ла Луцъ все падала и падала въ черную бездну безсознательности и падая съ отчаяньемъ цѣплялась за эту поддержку, сосредоточивая на ней всю свою волю и не чувствуя своего безпомощнаго тѣла.

VII.

Въ началѣ января стачка рабочихъ распространилась по всему округу Хереса. Сельскіе рабочіе примкнули къ виноградарямъ. Такъ какъ въ зимніе мѣсяцы серьезныхъ земледѣльческихъ работъ не производилось, то помѣщики относились къ этому конфликту довольно спокойно.

-- Ну, сдадутся, -- говорили они.-- Зима суровая, а голодъ силенъ.

Въ виноградникахъ уходъ за лозами производился приказчиками и наиболѣе преданными хозяину рабочими, пренебрегавшими угрозами стачечниковъ, которые называли ихъ предателями и грозили мщеніемъ.

Богатые люди, несмотря на свою заносчивость, испытывали нѣкоторый страхъ. По своему обыкновенію, они заставили мадридскія газеты изобразить стачку въ Хересѣ самыми мрачными красками и раздуть ее чуть не въ народное бѣдствіе.

На власти сыпались упреки въ бездѣйствіи, и съ такой тревогой и криками, что можно было подумать, будто каждый богачъ сидѣлъ, запершись, въ своемъ домѣ и отстрѣливался отъ воинственной и кровожадной черни. Правительство, по обыкновенію, отправило вооруженную силу, чтобы положить конецъ этимъ жалобамъ и нареканіямъ, и въ Хересъ прибыли новые отряды полицейскихъ, двѣ роты линейной пѣхоты и эскадронъ кавалеріи, соединившіеся съ войсками, стоящими въ Хересѣ.

Порядочные люди, какъ ихъ называлъ Луисъ Дюпонъ, блаженно улыбались, видя столько красныхъ панталонъ на улицахъ. Звонъ сабель по троттуарамъ звучалъ въ ихъ ушахъ небесной музыкой, и когда они входили въ клубы, души ихъ расцвѣтали при видѣ офицерскихъ мундировъ вокругъ столовъ.

Тѣ, что нѣсколько недѣль тому назадъ, оглушали правительство своими жалобами, точно ихъ душили эти толпы, находящіяся въ округѣ, съ сложенными руками, не рѣшавшіяся войти въ Хересъ, теперь стали заносчивы и хвастливы до жестокости. Они издѣвались надъ истощенными лицами забастовщиковъ, надъ ихъ глазами, сверкавшими нездоровымъ блескомъ голода и отчаянія.

Кромѣ того, власти считали, что наступилъ моментъ заставитъ повиноваться себѣ страхомъ, и полиція забирала лицъ, игравшихъ видную роль въ рабочихъ ассоціаціяхъ. Каждый день въ тюрьмѣ прибавлялись люди.

-- Сейчасъ сидитъ уже больше сорока человѣкъ, -- говорили въ собраніяхъ наиболѣе освѣдомленные.-- Когда будетъ сто или двѣсти, все пойдетъ гладко, какъ по маслу.

Выходя по ночамъ изъ клубовъ, сеньоры встрѣчали женщинъ, закутанныхъ въ грубые плащи, или въ поднятыхъ на голову юбкахъ, протягивавшихъ къ нимъ руку.

-- Сеньоръ, мы ничего не ѣли... Сеньоръ, голодъ насъ убиваетъ... У меня трое ребятишекъ. а мужъ, съ этой забастовкой, не приносить хлѣба въ домъ.

Сеньоры смѣялись, ускоряя шаги. Пусть имъ дадутъ хлѣба Сальватьерра и другіе проповѣдники. И смотрѣли чуть-ли не влюбленными глазами на проходящихъ по улицѣ солдатъ.

-- Будьте вы прокляты, сеньоры!-- стонали несчастныя женщины въ отчаяніи. -- Дастъ Богъ, когда-нибудь сила будетъ на сторонѣ честныхъ людей...

Ферминъ Монтенегро съ грустью наблюдалъ ходъ этой глухой борьбы, которая неизбѣжно должна была кончиться какимъ-нибудь крахомъ; но онъ держался вдали, избѣгая сношеній съ мятежниками, такъ какъ его учителя, Сальватьерры, не было въ Хересѣ. Онъ молчалъ и въ конторѣ, когда, въ его присутствіи, друзья дона Пабло выражали жестокія желанія репрессіи, которая напугала бы рабочихъ.

Съ тѣхъ поръ, какъ онъ вернулся изъ Малаги, отецъ, каждый разъ, что его видѣлъ, рекомендовалъ ему осторожность. Онъ долженъ молчать; въ концѣ концовъ, они ѣли хлѣбъ Дюпоновъ, и неблагородно съ ихъ стороны выражать сочувствіе несчастнымъ, хотя бы они и жаловались основательно. Кромѣ того, для сеньора Фермина, всѣ гуманныя стремленія сосредоточивались въ донѣ Фернандо Сальватьерра, а онъ отсутствовалъ. Его держали въ Мадридѣ подъ постояннымъ надзоромъ, чтобы онъ не уѣхалъ въ Андалузію. И приказчикъ Марчамалы, разъ не было дона Фернандо, считалъ стачку лишенной всякаго интереса, а стачечниковъ -- арміей безъ знамени и полководца, ордой, которая неминуема будетъ уничтожена и принесена въ жертву богачамъ.

Ферминъ повиновался отцу, соблюдая осторожную сдержанность. Онъ оставлялъ безъ отвѣта выходки товарищей по конторѣ, которые, зная его дружбу съ Сальватьеррой, чтобы подольститься къ хозяину, издѣвались надъ бунтовщиками. Онъ избѣгалъ показываться на Новой Площади, гдѣ собирались группы городскихъ забастовщиковъ, неподвижныя, безмолвныя, взглядомъ ненависти провожавшія сеньоровъ, умышленно проходившихъ тамъ съ высоко поднятой головой и съ выраженіемъ угрозы въ глазахъ.

Монтенегро пересталъ думать о стачкѣ, отвлеченный другими, болѣе важными событіями.

Однажды, при выходѣ изъ конторы, отправляясь обѣдать въ домъ, гдѣ онъ квартировалъ, онъ встрѣтилъ управляющаго Матанцуэлы.

Рафаэль повидимому дождался его на углу площадки, фасадъ которой занимали бодеги Дюпона. Ферминъ давно не видѣлъ его. Онъ нашелъ его нѣсколько измѣнившимся, съ заострившимися чертами и окруженными темнымъ кольцомъ, ввалившимися глазами. Платье его было грязно отъ пыли и висѣло на немъ небрежно, какъ будто онъ забылъ все свое щегольство, стяжавшее ему славу перваго франта среди деревенскихъ кавалеровъ.

-- Да, вѣдь, ты боленъ, Рафаэль? Что съ тобой? -- воскликнулъ Монтенегро.

-- Горе, -- лаконически отвѣтилъ тотъ.

-- Въ прошлое воскресенье тебя не было въ Марчамалѣ, и въ позапрошлое то же. Ужъ не поссорился ли ты съ моей сестрой?..

-- Мнѣ надо поговоритъ съ тобой, только долго, очень долго, -- сказалъ Рафаэль.

Здѣсь, на площади, это невозможно, въ гостинницѣ тоже, потому что то, что онъ хотѣлъ сказать ему, должно остаться въ тайнѣ.

-- Ладно, -- сказалъ Ферминъ шутливо, догадываясь, что дѣло идетъ о какихъ-нибудь любовныхъ страданіяхъ.-- Но, такъ какъ мнѣ нужно ѣсть, мы пойдемъ къ Монтаньесу и тамъ ты выложишь всѣ свои огорченія, которыя тебя душатъ, а я буду подкрѣплять свои силы.

Проходя мимо самой большой комнаты въ ресторанѣ Монтаньеса, они услышали звонъ гитары, хлопанье въ ладоши и женскіе крики.

-- Это молодой синьоръ Дюпонъ, -- сказалъ имъ слуга, -- онъ тутъ съ друзьями и красавицей, которую вывезъ изъ Севильи. Сейчасъ начинается кутежъ, да такъ и пойдетъ теперь до утра, а то и дальше.

Оба пріятеля выбрали самый отдаленный кабинетъ, чтобы шумъ пирушки не мѣшалъ ихъ разговору.

Монтенегро заказалъ себѣ обѣдъ, и слуга накрылъ столъ въ комнаткѣ, пахнущей виномъ и похожей на каюту. Немного погодя онъ вернулся съ большимъ подносомъ, заставленнымъ рюмками. Это было угощеніе отъ дона Луиса.

-- Сеньорито, -- сказалъ слуга, -- услышавъ, что вы здѣсь, и посылаетъ вамъ это. Кромѣ того, вы можете кушать, что угодно, за все заплачено.

Ферминъ поручилъ ему сказать дону Луису, что зайдетъ къ нему, какъ только пообѣдаетъ и, закрывъ дверь каютки, остался одинъ съ Рафаэлемъ.

-- Ну, милый человѣкъ, -- сказалъ онъ, указывая на блюда, -- начнемъ съ этого.

-- Я не буду ѣсть -- отвѣчалъ Рафаэль.

-- Какъ не будешь? Глупости... впрочемъ, ты питаешься воздухомъ, какъ всѣ влюбленные... Ну, а пить-то, все-таки, будешь?

Рафаэль сдѣлалъ жестъ, какъ бы удивляясь праздности вопроса. И, не поднимая глазъ отъ стола, началъ съ ожесточеніемъ опустошать стоявшія передъ нимъ рюмки.

-- Ферминъ, -- сказалъ онъ вдругъ, смотря на друга покраснѣвшими глазами -- Я сумасшедшій... я совсѣмъ сошелъ съ ума.

-- Вижу, -- флегматично отвѣтилъ Монгенегро, не переставая ѣсть.

-- Ферминъ; мнѣ кажется, какой-то демонъ нашептываетъ мнѣ на ухо самыя ужасныя вещи. Если бы твой отецъ не былъ моимъ крестнымъ, и если бы ты не былъ ты, я давно уже убилъ бы твою сестру, Марію де-ла-Луцъ. Клянусь тебѣ вотъ этимъ, моимъ лучшимъ другомъ, единственнымъ наслѣдствомъ моего отца.

И раскрывъ заскрипѣвшую пружиной старую наваху, онъ свирѣпо поцѣловалъ блестящее лезвіе съ красноватымъ вытравленнымъ рисункомъ.

-- Ну, ну, не такъ сильно, -- сказалъ Монтенегро, пристально смотря на друга.

Онъ уронилъ вилку, и красный туманъ поплылъ передъ его глазами. Но эта гнѣвная вспышка продолжалась всего минуту.

-- Ба, -- проговорилъ онъ, -- вѣрно, ты сумасшедшій, но еще безумнѣе тотъ, кто станетъ считаться съ тобой...

Рафаэль залился слезами. Наконецъ-то глаза его могли дать выходъ накоплявшимся въ нихъ слезамъ, которыя, стекая, падали въ вино.

-- Правда, Ферминъ, я сумасшедшій. Храбрость и... ничего: я трусъ. Посмотри, на что я похожъ, мальчишка со мной справится. Отчего я не убиваю Марикиту? Если бъ Богъ далъ мнѣ силы на это! Потомъ ты убилъ бы меня, и всѣ бы мы отдохнули.

Отдаленный звонъ гитары, вторившіе ея ритму голоса, и постукиванье каблуковъ танцовщицы точно сопровождали паденіе слезъ паріи.

-- Однако, въ чемъ же дѣло? -- воскликнулъ Ферминъ съ нетерпѣніемъ.-- Что такое? Говори же, и перестань шагать, точно ханжа на процессіи святого Погребенія. Что у тебя вышло съ Марикитой?

-- То, что она меня не любитъ! -- крикнулъ Рафаэль съ выраженіемъ отчаянія.-- Она не обращаетъ на меня вниманія! Мы порвали и она не хочетъ меня видѣть!

Монтенегро улыбнулся. И это все? Ссоры влюбленныхъ, капризы дѣвушки, которая сердится, чтобы оживить однообразіе длинной помолвки. Плохая погода пройдетъ. Онъ знаетъ это по слухамъ. Онъ говорилъ съ скептицизмомъ практичнаго молодого человѣка, на англійскій образецъ, врага идеальныхъ романовъ, длящихся годами и бывшихъ одной изъ традицій его родины. За нимъ не было извѣстно ни одной любовной исторій въ Хересѣ. Онъ довольствовался тѣмъ, что бралъ, что могъ, изрѣдка, для удовлетворенія своихъ желаній.

-- Это всегда полезно тѣлу, -- продолжалъ онъ.-- Но связи съ тонкостями, вздохами, страданіями и ревностью -- никогда! Мнѣ время нужно на другое.

И Ферминъ шутливымъ тономъ пытался утѣшить друга. Эта буря пройдетъ. Капризы женщинъ, которыя дуются и притворяются, что сердятся, чтобы ихъ больше любили! Въ день, когда онъ всего менѣе этого ожидаетъ, Марія де-ла-Луцъ придетъ къ нему и скажетъ, что все это было шуткой, чтобы испытать его любовь, и что она любитъ его больше прежняго.

Но парень отрицательно качалъ головой.

-- Нѣтъ; она меня не любитъ. Все кончилось, и я умру.

Онъ разсказалъ Монтенегро, какъ кончилась ихъ любовь. Она позвала его однажды ночью поговорить у рѣшетки, и съ лицомъ и голосомъ, воспоминаніе о которыхъ до сихъ поръ наполняло трепетомъ бѣднаго малаго, объявила ему, что между ними все кончено. Іисусе Христе! Вотъ такъ новость, чтобъ получить ее такъ сразу, врасплохъ!

Рафаэль вцѣпился въ рѣшетку, чтобы не упасть. Потомъ пустилъ въ ходъ все: мольбы, угрозы, слезы; но она оставалась непоколебимой, съ улыбкой, отъ которой дѣлалось страшно, и отказывалась продолжать ихъ любовныя отношенія. О, женщины!..

-- Да, братецъ мой, -- сказалъ Ферминъ.-- Негодяйки. И хотя рѣчь идетъ о моей сестрѣ, но я не дѣлаю исключеній. Поэтому я беру отъ нихъ, что мнѣ нужно и избѣгаю связей... Но какую же причину тебѣ привела Марикита?...

-- Что больше меня не любитъ; что то, что она ко мнѣ чувствовала, погасло сразу. Что не питаетъ ко мнѣ ни крошки симпатіи, и не желаетъ лгать, притворяясь въ любви... Какъ будто любовь можетъ погаснуть такъ сразу, какъ свѣча!..

Рафаэль вспомнилъ конецъ ихъ послѣдняго свиданія. Уставъ умолять, плакать, уцѣпившись за рѣшетку, становиться на колѣни, какъ мальчишка, онъ разразился въ отчаяніи угрозами. Да проститъ ему Ферминъ, но въ эту минуту онъ чувствовалъ себя способнымъ на преступленіе. Дѣвушка, утомленная его просьбами, испуганная его проклятіями, въ концѣ концовъ захлопнула окно. И такъ до сихъ поръ!

Два раза онъ ѣздилъ въ Марчамалу днемъ подъ предлогомъ дѣлъ къ сеньору Фермину; но Марія де-ла-Луцъ пряталась, какъ только слышала топотъ его лошади на дорогѣ.

Монтенегро слушалъ въ раздуміи.

-- Можетъ, у нея другой женихъ?-- сказалъ онъ.-- Можетъ, она въ кого-нибудь влюбилась?

-- Нѣтъ; этого нѣтъ, -- поспѣшно отвѣтилъ Рафаэль, какъ будто эта увѣренность служила ему нѣкоторымъ утѣшеніемъ.-- Я и самъ подумалъ такъ въ первую минуту, и уже видѣлъ себя въ тюрьмѣ въ Хересѣ, а потомъ и на каторгѣ. Того, кто у меня отниметъ мою Марикилью де-ла-Лу, я убью. Но, ахъ, никто ее у меня не отнимаетъ, а она сама уходитъ... Я цѣлыми днями караулилъ издали башню Марчамалы. Сколько я выпилъ въ кабакѣ у дороги рюмокъ, которыя превращались въ ядъ, когда и видѣлъ, что кто-нибудь поднимается или спускается по дорогѣ въ виноградникъ?.. Я цѣлыя ночи валялся между лозами съ ружьемъ на готовѣ, рѣшивъ всадить зарядъ въ брюхо первому, кто подойдетъ къ рѣшеткѣ... Но видѣлъ только однѣхъ овчарокъ. Рѣшетка была закрыта. А въ это время мыза Матанцуэіы оставалась безъ присмотра, хотя мое отсутствіе, съ этой стачкой, очень вредно. Меня тамъ никогда нѣтъ: бѣдный Юла справляется одинъ; если хозяинъ узнаетъ, онъ меня прогонитъ. У меня глаза и уши только для того, чтобы ревновать твою сестру, и я знаю, что нѣтъ никакого жениха, что она никого не любитъ. Я даже скажу тебѣ, она мнѣ вѣрна, видишь, какой я глупый!.. Но, проклятая, ни хочетъ меня видѣть и говоритъ, что не любитъ меня.

-- Но ты, вѣрно, чѣмъ-нибудь ее обидѣлъ, Рафаэль? Не разсердилась ли она за какую-нибудь шалость съ твоей стороны?

-- Нѣтъ: и не это. Я невиннѣе младенца Іисуса и агнца на его рукахъ. Съ тѣхъ поръ, какъ я сошелся съ твоей сестрой, я не смотрю ни на одну дѣвушку. Всѣ мнѣ кажутся безобразными, и Марикилья это знаетъ. Послѣднюю ночь, когда я просилъ ее простить меня, самъ не знаю, за что, и спрашивалъ, не обидѣлъ ли я ее чѣмъ-нибудь, бѣдняжка плакала, какъ Магдалина. Сестра твоя хорошо знаетъ, что я не виноватъ передъ ней ни вотъ столечко. Она сама говорила: "Бѣдный Рафаэль! Ты хорошій! Забудь меня; ты былъ бы несчастенъ со мной?" И закрыла окно...

Парень застоналъ при этихъ словахъ, а другъ его, кончившій ѣсть, задумчиво оперся головой на руку.

-- Но, однако, -- пробормоталъ Ферминъ, -- я не понимаю этой загадки. Марикилья бросаетъ тебя и не имѣетъ другого жениха: жалѣетъ тебя, говоритъ, что ты хорошій, показывая этимъ, что имѣетъ къ тебѣ нѣкоторое чувство, и закрываетъ передъ тобой окно. Чортъ разберетъ этихъ бабъ! И что въ нихъ, проклятыхъ, за злость!..

Шумъ въ комнатѣ, гдѣ происходила пирушка, усилился, и пронзительный женскій голосъ, съ металлической вибраціей, донесся до друзей:

Она покинула меня!.. Злая гитана!

Когда я больше всего любилъ ее.

Рафаэль не могъ больше слушать. Народная пѣсня раздирала ему душу своей наивной грустью. Онъ залился слезами, всхлипывая, какъ ребенокъ, словно пѣсня была его собственной исторіей, и ее сочинили послѣ того, какъ его прогнали отъ рѣшетки, за которой сосредоточилось счастье всей его жизни.

-- Слышишь, Ферминъ?-- проговорилъ онъ между вздохами.-- Это про меня. Со мной случилось то же, что съ бѣднягой изъ пѣсни. Если жалѣютъ щенка, если его любятъ, его не бросаютъ, его визгъ внушаетъ жалость, а я, человѣкъ, созданье Божье, меня выбрасываютъ на улицу! любила, теперь не люблю! хотъ издохни съ горя! Господи Іисусе! неужели я еще не умеръ!..

Они долго молчали. Погруженные въ свои мысли, они уже не слышали шума пирушки, женскаго голоса, продолжавшаго пѣть пѣсню.

-- Ферминъ, -- сказалъ вдругъ Рафаэль.-- Ты -- единственный, который можетъ устроитъ все.

Для этого онъ дожидался его при выходѣ изъ конторы. Онъ зналъ его вліяніе на семью. Марія де ла Луцъ уважала его больше, чѣмъ отца, и восторгалась его ученостью. Воспитаніе въ Англіи, и похвалы приказчика, видѣвшаго въ своемъ сынѣ умъ, почти равный уму его учителя, производили большое впечатлѣніе на дѣвушку и примѣшивали къ ея любви къ брату большую дозу преклоненія. Рафаэль не рѣшался говорить съ крестнымъ: онъ его боялся. Но на Фермина онъ надѣялся и довѣрялся ему вполнѣ.

-- Что ты ей велишь сдѣлать, она сдѣлаетъ... Ферминильо, не покидай меня, помоги мнѣ. Ты мой заступникъ; я хотѣлъ бы поставить тебя на алтарь и зажечь тебѣ свѣчи и отслужить молебенъ. Ферминъ, святой мой, миленькій: не оставь меня, защити меня. Утоли эту скорбь души; поддержи меня, иначе я погибну и попаду на каторгу или въ сумасшедшій домъ.

Монтенегро разсмѣялся надъ слезливыми причитаніями пріятеля.

-- Ладно, ладно: будетъ сдѣлано, что можно, только перестань ревѣть и не причитай, точно мой принципалъ, донъ Пабло, когда ему говорятъ о Богѣ. Я повидаю Марикиту: поговорю съ ней о тебѣ и скажу этой негодницѣ, что она заслуживаетъ. Ну, что, доволенъ ты?..

Рафаэль вытеръ слезы и улыбался съ дѣтской простотой, показывая широкіе, блестящіе, бѣлые зубы. Но радость его была нетерпѣлива. Когда Ферминъ думаетъ поѣхать къ Марикитѣ?

-- Поѣду завтра. Мы сейчасъ очень заняты въ конторѣ съ ликвидаціей годовыхъ счетовъ. Особенно приходится возиться съ англійскими счетами.

Парень сдѣлалъ недовольный жестъ. Завтра!.. Еще ночь не спать, плакать надъ своимъ несчастьемъ, отъ ужасной неизвѣстности, можно-ли ему надѣяться на что-нибудь или нѣтъ.

Монтенегро смѣялся надъ огорченіемъ пріятеля. Однако, какъ любовь забираетъ людей! Ему хотѣлось хорошенько отшлепать этого парня, какъ капризнаго ребенка.

-- Нѣтъ, Ферминъ; заклинаю тебя твоимъ спасеніемъ. Сдѣлай это для меня; ступай сейчасъ же, и ты избавишь душу отъ мученія. Въ конторѣ тебѣ ничего не скажутъ: сеньоры тебя любятъ; ты у нихъ все равно, что родной сынъ.

И онъ осаждалъ нѣжными словами, его горячими просьбами, чтобы онъ сейчасъ же повидался съ своей сестрой. Монтенегро уступилъ, побѣжденный тревогой молодого человѣка. Онъ поѣдетъ въ Марчамалу сегодня же, и скажетъ старшему конторщику, что заболѣлъ его отецъ. Донъ Рамонь добрый человѣкъ и посмотритъ на это сквозь пальцы.

Нетерпѣливый Рафаэль заговорилъ тогда о томъ, что дни въ январѣ очень коротки, и о томъ, что нужно пользоваться временемъ.

Ферминъ позвалъ слугу, который удивился скромности пріятелей, предлагая имъ потребовать чего нибудь еще. За все заплачено! Донъ Луисъ имѣлъ открытый счетъ!

Выходя, Рафаэль отправился прямо на улицу, боясь, что хозяинъ увидитъ его съ красными глазами. Ферминъ заглянулъ въ комнату, гдѣ пировали, и выпивъ рюмку, предложенную Дюпономъ, убѣжалъ, хотя донъ Луисъ тащилъ его за фалды, чтобы онъ остался.

Часовъ около пяти Ферминъ пріѣхалъ въ Марчамалу. Рафаэль везъ его на своей лошади. Отъ нетерпѣнія, онъ все время нервно шевелилъ каблуками, подгоняя животное.

-- Да ты загонишь ее, варваръ!-- кричалъ Монтенегро, прижимаясь грудью къ плечу всадника.-- Мы, вѣдь, вдвоемъ очень тяжелы!"

Но Рафаэль думалъ только о предстоящемъ свиданьи.

-- Я бы хотѣлъ везти тебя на колесницѣ самого Ильи Пророка, Ферминильо, чтобы ты поскорѣе увидѣлъ ее.

Они остановились у трактира на дорогѣ, недалеко отъ виноградника.

-- Хочешь, чтобы я подождалъ тебя?-- спросилъ Рафаэль.-- Я тебя съ удовольствіемъ подожду до самого дня Страшнаго Суда.

Ему хотѣлось поскорѣе узнать рѣшеніе дѣвушки. Но Ферминъ не пожелалъ, чтобы онъ его дожидался. Онъ рѣшилъ ночевать на виноградникѣ и пошелъ дальше пѣшкомъ, въ то время, какъ Рафаэль кричалъ ему, что пріѣдетъ за нимъ завтра.

Увидѣвъ сына, сеньоръ Ферминъ спросилъ его съ безпокойствомъ, не случилось-ли чего-нибудь въ Хересѣ. "Ничего, отецъ". Онъ пришелъ съ ночевкой, потому что его отпустили изъ конторы на недостаткомъ работы. Старикъ поблагодарилъ его за посѣщеніе, но безпокойство, съ которымъ онъ встрѣтилъ прибытіе сына, не улеглось.

-- Я думалъ, когда увидѣлъ тебя, что въ Хересѣ случилось что-нибудь дурное; но если еще ничего не случилось, то скоро случится. Я отсюда знаю все; всегда находятся пріятели съ другихъ виноградниковъ, которые забѣгаютъ разсказать мнѣ, что думаютъ забастовщики. А кромѣ того, въ кабакѣ погонщики передаютъ все, что слышали.

И приказчикъ разсказалъ сыну о большомъ собраніи, которое рабочіе хотѣли устроить на слѣдующій день на равнинахъ Каулины. Никто не зналъ, кто отдалъ это распоряженіе, но призывъ передавался изъ устъ въ уста по всѣмъ деревнямъ и горнымъ поселкамъ, и соберутся многія тысячи людей, всѣ рабочіе въ округѣ Хереса, даже съ границъ провинціи Малаги.

-- Настоящая революція, сынъ мой. Всѣмъ верховодить какой то неизвѣстный человѣкъ, молодой малый, котораго зовутъ Мадриленко, и который говоритъ, что надо убитъ богачей и распредѣлить всѣ городскія богатства. Люди точно помѣшались: всѣ вѣрятъ, что завтра восторжествуютъ, и что всѣмъ бѣдствіямъ конецъ. Мадриленко пользуется именемъ Сальватьерры, точно дѣйствуетъ по его приказанію, и многіе увѣряютъ, будто его видѣли, будто донъ-Фернандо прячется въ Хересѣ и появится въ моментъ революціи. А ты что объ этомъ слышалъ?

Ферминъ покачалъ головой съ недовѣрчивымъ видомъ. Сальватьерра писалъ ему нѣсколько дней тому назадъ, не выражая намѣренія вернуться въ Хересъ. Онъ сомнѣвался, чтобы извѣстіе о его пріѣздѣ было вѣрно. Къ тому же ему казалась неправдоподобной самая эта попытка возстанія. Это будетъ только лишнимъ бѣдствіемъ, среди многихъ, выдуманныхъ на горе голоднымъ рабочимъ. Безумно пытаться завладѣть городомъ, набитымъ войсками.

-- Увидите, отецъ, когда они соберутся въ Каулинѣ, все сведется къ крикамъ и угрозамъ, какъ на обыкновенныхъ собраніяхъ. А о донѣ-Фернандо не безпокойтесь. Я убѣжденъ, что онъ въ Мадридѣ. Онъ не такъ неразсчетливъ, чтобы компрометировать себя такимъ безуміемъ.

-- Я тоже такъ думаю; но на всякій случай, не связывайся ты завтра съ этими сумасшедшими, если они войдутъ въ городъ.

Ферминъ смотрѣлъ во всѣ стороны, ища глазами сестру. Наконецъ, изъ дома вышла Марія де ла Луцъ, улыбаясь своему Фермину, и встрѣтила его восклицаніями радостнаго изумленія. Молодой человѣкъ внимательно смотрѣлъ на нее. Ничего! Если бъ онъ не говорилъ съ Рафаэлемъ, то никогда бы не догадался о печальномъ окончаніи ихъ романа.

Прошло болѣе часа, а ему все не удавалось поговоритъ наединѣ съ сестрой. По пристальнымъ взглядамъ Фермина, дѣвушка, должно быть, догадалась о его мысляхъ. Она старалась казаться равнодушной, но лицо ея то блѣднѣло, становилось прозрачнымъ, какъ воскъ, то краснѣло отъ приливавшей къ нему крови.

Сеньоръ Ферминъ пошелъ внизъ по косогору, навстрѣчу нѣсколькимъ погонщикамъ, ѣхавшимъ по дорогѣ. Острымъ зрѣніемъ крестьянина онъ различилъ ихъ издали. Это были друзья, и онъ хотѣлъ узнать черезъ нихъ, что говорилось о завтрашнемъ митингѣ.

Оставшись одни, брать и сестра обмѣнялись взглядами въ принужденномъ молчаніи.

-- Мнѣ надо поговорить съ тобой, Марикита, -- сказалъ, наконецъ, молодой человѣкъ рѣшительно.

-- Такъ начинай, когда хочешь, -- отвѣтила она спокойнымъ тономъ.-- Я сразу догадалась, когда увидѣла тебя, что ты пріѣхалъ не даромъ.

-- Нѣтъ, здѣсь нельзя. Отецъ можетъ вернуться, а то, о чемъ мы будемъ говорить требуетъ времени и спокойствія. Пойдемъ, погуляемъ.

Оба пошли внизъ по косогору, въ сторону, противоположную дорогѣ. Они спускались между лозами, направляясь къ линіи кактусовъ, ограничивавшихъ съ этой стороны огромный виноградникъ.

Марія де ла Луцъ нѣсколько разъ пыталась остановиться, не желая итти такъ далеко. Она хотѣла переговорить какъ можно скорѣе, чтобы избавиться отъ мучительной неизвѣстности. Но братъ не желалъ начинать разговора, пока они находились на землѣ, состоящей подъ наблюденіемъ ихъ отца.

Они остановились у самыхъ кактусовъ, возлѣ большой бреши; за ней виднѣлась развѣсистая оливковая роща, сквозь вѣтви которой просвѣчивало солнце.

Ферминъ посадилъ сестру на пригорокъ и, ставъ передъ ней, сказалъ съ нѣжной улыбкой, чтобы расположить ее къ откровенности:

-- Ну-ка, дурочка: скажи мнѣ, почему ты порвала съ Рафаэлемъ? за что ты прогнала его, какъ собаку, и причинила ему такое горе, что бѣдняга отъ него чуть не умираетъ?

Марія де ла Луцъ хотѣла обратитъ все дѣло въ шутку, но лицо ея было блѣдно, и улыбка скорѣе находила на печальную гримасу.

-- Потому что я не люблю его; потому что онъ мнѣ надоѣлъ! Онъ дуракъ и мнѣ наскучилъ. Развѣ я не вольна любить кого хочу?

Ферминъ заговорилъ съ ней, какъ съ взбунтовавшейся дѣвочкой. Она лжетъ, это видно по лицу. Она не можетъ скрыть, что по прежнему любить Рафаэля. Во всемъ этомъ есть что-то, что ему нужно знать, ради блага ихъ обоихъ, и чтобы снова помирить ихъ. Неправда это отвращеніе! Неправда это упорство вздорной дѣвушки, съ какимъ Марикита старалась оправдать свой разрывъ съ Рафаэлемъ! Она вѣдь не злая, и не можетъ такъ жестоко относиться къ своему бывшему жениху. Что? неужели такъ порываютъ съ любовью, начавшейся почти въ дѣтствѣ? Такъ прогоняютъ человѣка, продержавъ его цѣлые годы, можно сказать, пришитымъ къ своей юбкѣ? Въ ея поведеніи есть что то, чего онъ не можетъ объяснить себѣ, и что она непремѣнно должна сказать. Развѣ онъ не единственный ея брать и не лучшій ея другъ? Развѣ она не разсказывала ему всего, чего не рѣшалась сказать отцу, изъ уваженія, которое онъ внушалъ ей?...

Но дѣвушка оказалась нечувствительной къ нѣжному и убѣдительному тону брата.

-- Ничего этого нѣтъ, -- возразила она рѣшительно и выпрямилась, собираясь встать.-- Все это ты самъ выдумалъ. А есть только то, что мнѣ надоѣло это жениханье, я не желаю выходить замужъ и рѣшила пронести жизнь съ отцомъ и съ тобой. Кого я найду лучше васъ? Конецъ всякимъ женихамъ!

Братъ слушалъ эти слова съ выраженіемъ недовѣрія. Опять неправда! Почему ей вдругъ надоѣлъ человѣкъ, котораго она такъ любила? Что за могущественная причина съ такой быстротой уничтожила ея любовь? Ахъ, Марикита! Онъ не такъ глупъ, чтобъ удовольствоваться безсмысленными отговорками.

И такъ какъ дѣвушка, чтобъ скрыть смущенье, возвысила голосъ, и снова упрямо повторила, что она вольна надъ своими чувствами и можетъ дѣлать, что ей угодно, то Ферминъ началъ раздражаться.

-- А, фальшивая дѣвчонка! Жестокая душа! Каменное сердце! Ты думаешь, можно бросать мужчину, когда вздумается, послѣ того, какъ продержала его столько лѣтъ у рѣшетки, сводя съ ума сладкими словечками и увѣряя, что любишь его больше жизни? И за гораздо меньшее многимъ попадало кинжаломъ въ сердце... Кричи: повтори еще, что поступишь, какъ тебѣ угодно: я думаю объ этомъ несчастномъ, который, въ то время, какъ ты говоришь, какъ потаскушка, бродитъ здѣсь, плача, какъ ребенокъ, онъ самый храбрый мужчина въ Хересѣ. И все это изъ-за тебя!.. изъ-за тебя, которая ведетъ себя хуже гитаны! изъ-за тебя, вертушка!

Возбуждаясь подъ вліяніемъ гнѣва, онъ заговорилъ о печали Рафаэля, о слезахъ, съ которыми онъ умолялъ его о помощи и о безпокойствѣ, съ которымъ онъ дожидался результата его вмѣшательства. Но ему не пришлось много говорить. Марія де-ла Луцъ, перейдя внезапно отъ упорства къ отчаянію, залилась слезами, усилившимися по мѣрѣ того какъ Ферминъ описывалъ любовное отчаяніе ея жениха.

-- Ахъ, бѣдняжка! -- стонала дѣвушка, забывъ всякое притворство.-- Ахъ, Рафаэль души моей!..

Голосъ брата смягчился.

-- Ты любишь его, развѣ ты не видишь? ты его любишь. Ты сама себя выдаешь. Зачѣмъ заставлять его страдать? Къ чему это упорство, которое его приводитъ въ отчаяніе, а тебя заставляетъ плакать?

И молодой человѣкъ, склонившись надъ сестрой, осыпалъ ее мольбами, или сильно трясъ за плечи, предчувствуя важность тайны, которую скрывала Марикита и которую онъ, во что бы-то ни стало желалъ узнать.

Дѣвушка молчала. Она стонала, слушая брата, какъ будто каждое его слово проникало ей въ душу, сжимая ее болью раскрывшихся ранъ; но не произносила ни слова: она боялась сказать слишкомъ много и только плакала, наполняя рыданіями вечернюю тишину.

-- Говори, -- крикнулъ повелительно Ферминъ.-- Скажи что-нибудь. Ты любишь Рафаэля, любишь, можетъ быть, больше прежняго. Почему ты разстаешься съ нимъ? Почему ты его прогоняешь? Вотъ что меня интересуетъ; твое молчаніе меня пугаетъ. Почему? Почему? Говори же, говори, не то я убью тебя.

И онъ грубо толкнулъ Марію де-ла Луцъ, которая, точно не въ силахъ удержаться отъ волненія, упала на пригорокъ, закрывъ лицо руками.

Солнце начало садиться. Вишневаго цвѣта дискъ виднѣлся сквозь вѣтви оливокъ, какъ сквозь черныя жалюзи. Послѣдніе, скользящіе по землѣ лучи его окрасили оранжевымъ сіяніемъ колоннаду оливковыхъ стволовъ, низкіе кусты и траву и изгибы дѣвичьяго тѣла, распростертаго на землѣ. Колючая оболочка кактусовъ топорщилась, какъ блестящая эпидерма.

-- Говори, Марикита! -- загремѣлъ голосъ Фермина. -- Скажи, почему ты это дѣлаешь. Говори, ради своей жизни! Смотри, ты сводишь меня съ ума! Скажи же это своему брату, своему Фермину!

Голосъ дѣвушки прозвучалъ слабо, смущенно, точно издалека.

-- Я не люблю его... потому что очень люблю. Я не могу любитъ его, потому что люблю слишкомъ сильно, чтобы сдѣлать его несчастнымъ.

И, какъ бы осмѣлѣвъ отъ этихъ сбивчивыхъ словъ, Марикита поднялась, пристально смотря на Фермина полными слезъ глазами.

Онъ могъ бить ее, могъ убитъ, но она не станетъ разговаривать съ Рафаэлемъ. Она поклялась, что, если будетъ недостойна его, то покинетъ его, хотя бы это истерзало ея душу. Было бы преступленіемъ вознаградить такую сильную любовь, внеся въ ихъ будущую жизнь нѣчто такое, что могло бы оскорбить Рафаэля, такого добраго, благороднаго, любящаго.

Наступило долгое молчаніе.

Солнце скрылось. Теперь черныя вѣтви оливокъ выдѣлялись на фіолетовомъ небѣ съ легкой золотистой каймой у самаго горизонта.

Ферминъ молчалъ, устрашенный дыханьемъ таинственной истины, прикосновеніе которой, ему казалось, онъ уже ощущалъ.

-- Стало быть, -- произнесъ онъ съ торжественнымъ спокойствіемъ, -- ты считаешь себя недостойной Рафаэля... Ты избѣгаешь его, потому что въ жизни твоей появилось нѣчто, что можетъ оскорбить его, сдѣлать его несчастнымъ.

-- Да, -- отвѣтила она, не опуская глазъ.

-- И что же это такое? Говори: я думаю, твой братъ долженъ знать это.

Марія де-ла Луцъ снова закрыла лицо руками. Никогда она не скажетъ, она сказала уже довольно. Это мученье было выше ея силъ. Если Ферминъ сколько-нибудь любитъ ее, онъ долженъ уважать ея молчаніе, оставитъ ее въ покоѣ, который ей очень нуженъ. И звукъ ея рыданій снова нарушилъ безмолвіе сумерокъ.

Монтенегро впалъ въ такой же отчаяніе, какъ его сестра. Послѣ своихъ негодующихъ вспышекъ, онъ чувствовалъ себя слабымъ, разбитымъ, подавленнымъ этой тайной, которую онъ могъ только предполагать. Онъ говорилъ мягко, кротко, напоминая дѣвушкѣ о сильной любви, соединявшей ихъ всю жизнь.

Они не знали матери, и Ферминъ занималъ для малютки пустоту, оставленную этой умершей женщиной, доброе и грустное лицо которой они едва помнили. Сколько разъ, въ возрастѣ, когда другіе мальчики спятъ въ теплой постели, онъ замѣнялъ ей мать, укачивая ее полумертвый отъ сонливости, терпѣливо перенося ея плачь и капризы? Сколько разъ, въ тяжелыя времена, когда у отца не было работы, онъ подавлялъ свой голодъ, чтобы дать ей кусокъ хлѣба, которымъ угощали его другія дѣти, товарищи его игръ?.. Когда она бывала больна, братъ, самъ чуть повыше кровати, ухаживалъ на ней, спалъ съ ней, не боясь заразы. Они были больше, чѣмъ братомъ и сестрой: половину своей жизни они провели вмѣстѣ, ни одинъ изъ нихъ не зналъ, что въ его тѣлѣ было его собственнымъ, а что перешло отъ другого.

Позже, когда они стали старше, эта братская любовь, упроченная невзгодами печальнаго дѣтства, еще увеличилась. Онъ не собирался жениться, какъ будто назначеніе его въ мірѣ было жить рядомъ съ сестрой, видя ее счастливой съ такимъ добрымъ и благороднымъ человѣкомъ, какъ Рафаэль, и хотѣлъ посвятить всю свою жизнь дѣтямъ, которыя у нея были бы... Для Фермина у Марикиты не было тайнъ. Она бѣжала къ нему, въ минуту сомнѣній, раньше, чѣмъ къ отцу... А теперь, неблагодарная, равнодушно заставляла его страдать, точно душа ея внезапно очерствѣла, и не хотѣла открыть тайны своей жизни!

-- Ахъ, безсердечная! Злая сестра!.. Какъ плохо я тебя зналъ!

Эти упреки Фермина, высказанные прерывающимся голосомъ, словно онъ готовъ былъ заплакать, произвели на Марикиту больше впечатлѣнія, чѣмъ прежнія рѣзкія слова и угрозы.

-- Ферминъ... я хотѣла бы бытъ нѣмой, чтобы ты не страдалъ; потому что знаю, что правда доставить тебѣ страданіе. Ахъ, Іисусе Христе! Разбить сердце обоимъ людямъ, которыхъ я люблю больше всего на свѣтѣ!..

Но, разъ братъ этого требуетъ, она довѣрится ему, и пустъ будетъ, что Богу угодно... Она снова поднялась и заговорила, безъ единаго жеста, едва шевеля губами, вперивъ взоръ въ горизонтъ, точно была во снѣ и разсказывала чью то чужую исторію.

Спускаласъ ночь, и Фермину казалось, что весь мракъ ни проникаетъ ему въ черепъ, затемняя его мысли, погружая ихъ въ мучительную дремоту. Сильный парализующій холодъ, холодъ смерти охватилъ его плечи. Это былъ легкій ночной вѣтерокъ, но Фермину онъ показался морознымъ вѣтромъ, ледянымъ вихремъ, несущимся съ полюса на него, и только на него.

Марія де-ла-Луцъ продолжала говорить безстрастно, точно разсказывая о несчастьѣ, постигшемъ другую женщину. Слова ея вызывали быстрые образы въ умѣ ея брата. Ферминъ видѣлъ все: повальное пьянство послѣдней ночи сбора винограда, опьяненіе дѣвушки, паденіе ея инертнаго тѣла въ углу прессовальни, и затѣмъ приходъ молодого сеньора, воспользовавшагося ея паденіемъ.

-- Вино! Проклятое вино!-- говорила Марія де-ла-Луцъ съ выраженіемъ злобы, обвиняя въ своемъ несчастіи золотую влагу.

-- Да, вино, -- повторилъ Ферминъ.

И мысленно призывалъ Сальватьерру, вспоминая его проклятія злостному божеству, управлявшему всѣми дѣйствіями и чувствами порабощеннаго имъ народа.

Потомъ, слова сестры показали ему ужасное пробужденіе, исчезновеніе печальной иллюзіи опьяненія, негодованіе, съ которымъ она оттолкнула человѣка, котораго не любила, и который казался ей еще противнѣе послѣ своей легкой побѣды.

Все кончилось для Маріи де-ла-Луцъ. Она ясно доказывала это твердостью своихъ словъ. Она уже не могла принадлежать любимому человѣку. Она должна была проявлять жестокость, притворяться холодной, заставлять его страдать, какъ вѣтреная дѣвушка, но ни открывать ему правды.

Она находилась во власти предразсудка простой женщины, смѣшивающей невинность съ физической дѣвственностью. Женщина могла быть женой только того мужчины, которому приносила, какъ дань подчиненія, неприкосновенность своего тѣла. Она должна была быть такой же, какъ ея мать, какъ всѣ хорошія женщины, которыхъ она знала. Дѣвственность тѣла была такъ же необходима, какъ любовь, и если она утрачивалась, хотя бы случайно, безъ участія ея воли, нужно было покориться, склонить голову, сказать прости счастью, и одиноко и печально продолжать жизненный путь, въ то время, какъ несчастный любовникъ удалялся искать новую урну любви, закрытую и нетронутую.

Для Маріи де-ла-Луцъ зло было непоправимо. Она любила Рафаэля; отчаяніе молодого человѣка усиливало ея страсть, но она никогда не заговоритъ съ нимъ. Она шла на то, чтобъ ее считали жестокой, скорѣе, чѣмъ обманутъ любимаго человѣка. Что скажетъ на это Ферминъ. Развѣ она не должна оттолкнуть своего жениха, хотя бы это и разбило ей сердце?

Ферминъ молчалъ, опустивъ голову и закрывъ глаза, съ неподвижностью смерти. Онъ казался трупомъ, стоящимъ на ногахъ. И вдругъ въ немъ проснулся звѣрь, возстающій и рычащій передъ не счастіемъ.

-- А, сука, проклятая!-- заревѣлъ онъ.-- Шкура!...

И самое страшное оскорбленіе женской добродѣтели сорвалось съ его губъ. Онъ сдѣлалъ шагъ впередъ, съ блуждающими глазами и поднятымъ кулакомъ. Дѣвушка, послѣ мучительной исповѣди погрузившаяся въ нечувствительность идіотовъ, не закрыла глазъ, не шевельнула головой, чтобы избѣжать удара.

Рука Фермина упала, не коснувшись ея. То была вспышка бѣшенства, и только. Монтенегро не считалъ себя въ правѣ карать сестру. Въ кровавомъ туманѣ, застилавшемъ его глаза, передъ нимъ блеснули синіе очки Сальватьерры, его холодная улыбка безпредѣльной доброты. Что сдѣлалъ бы учитель, если бъ былъ здѣсь? Простилъ бы несомнѣнно; окружилъ бы жертву безграничнымъ состраданіемъ, которое ему внушали грѣхи слабыхъ. Кромѣ того, главнымъ виновникомъ было вино: золотой ядъ, дьяволъ янтарнаго цвѣта, распространяющій своимъ ароматомъ безуміе и преступленіе.

Ферминъ долго молчалъ.

-- Обо всемъ этомъ, -- сказалъ онъ, наконецъ, -- ни слова отцу. Бѣдный старикъ умеръ бы.

Марикита кивнула въ знакъ согласія.

-- Если увидишься съ Рафаэлемъ, -- продолжалъ онъ, -- тоже ни слова. Я знаю его: бѣдняга попалъ бы на каторгу по твоей винѣ.

Предупрежденіе было излишне. Чтобы избѣжать мщенія Рафаэля, она лгала, притворяясь въ жестокой измѣнѣ.

Ферминь продолжалъ говорить мрачнымъ тономъ, но повелительно, не допуская возраженій. Она выйдетъ замужъ на Луиса Дюпона... Онъ ей противенъ? Она бѣгаетъ отъ него съ той ужасной ночи?.. Однако, это единственный выходъ. Съ честью его семьи же смѣетъ безнаказанно играть никакой сеньоръ. Если она не любитъ его любовью, она будетъ терпѣть его изъ чувства долга. Самъ Луисъ придетъ къ ней, будетъ проситъ ея руки.

-- Я ненавижу его! Онъ мнѣ отвратителенъ!-- говорила Марикита.-- Пусть онъ не приходитъ! Я не могу его видѣть!..

Но протесты ея разбивались о непоколебимость брата. Она можетъ распоряжаться своими чувствами, но честь ихъ дома выше всего. Остаться незамужней, скрывая свой позоръ, съ печальнымъ утѣшеніемъ, что не обманула Рафаэля, что могло удовлетворить ее. Но онъ, ея братъ! Какъ сможетъ онъ жить, видая постоянно Луиса Дюпона, и не требовать у него расплаты за обиду, думая, что этотъ сеньоръ еще смѣется про себя надъ своимъ подвигомъ, встрѣчаясь съ нимъ?..

-- Молчи, Марикита, -- сказалъ онъ сурово.-- Молчи и слушайся.-- Разъ ты не сумѣла соблюсти себя, какъ женщина, предоставь своему брату защитить честь семьи.

Совсѣмъ стемнѣло, и братъ и сестра пошли вверхъ по косогору домой. Это былъ медленный, мучительный подъемъ; ноги ихъ дрожали, въ ушахъ звенѣло, грудь задыхалась, словно ихъ давила огромная тяжесть. Имъ казалось, что они тащатъ на спинѣ гигантскаго мертвеца, который будетъ давить ихъ всю остальную жизнь.

Они плохо провели ночь. За ужиномъ они испытывали мученіе отъ необходимости улыбаться бѣдному отцу, слѣдить за его разговоромъ о событіяхъ, готовящихся на слѣдующій день, причемъ Ферминъ долженъ былъ высказывать свое мнѣніе о митингѣ мятежниковъ на равнинѣ Каулины.

Молодой человѣкъ не могъ спать. Онъ слышалъ, какъ по ту сторону перегородки не спитъ Марикита, какъ она постоянно ворочается на постели, съ мучительными вздохами.

Какъ только разсвѣло, Ферминъ вышелъ изъ Марчамалы и отправился въ Хересъ, не простившись съ своими. Спустившись на дорогу, первое, что онъ увидѣлъ возлѣ кабака, былъ Рафаэль, верхомъ на конѣ, стоящій посреди дороги, какъ кентавръ.

-- Разъ ты скоро возвращаешься, значитъ, тебѣ есть сказать мнѣ что-нибудь хорошее, -- воскликнулъ парень, съ наивной довѣрчивостью, отъ которой у Фермина чуть не выступили слезы на глазахъ. -- Ну, говори, же скорѣе, Ферминильо, чѣмъ кончилось твое посольство?

Монтенегро пришлось дѣлать огромное усиліе, чтобы солгать и скрыть смутными словами свое волненіе.

Дѣло идетъ такъ себѣ, не совсѣмъ плохо. Онъ можетъ быть спокоенъ: бабьи капризы, безъ всякихъ основаній. Онъ настоитъ на томъ, чтобы все уладилосъ. Самое важное, что Марикита любитъ его по прежнему. Въ этомъ онъ можетъ быть увѣренъ.

Какой радостью просіяло лицо парня!

-- Ну, Ферминильо, садись скорѣе, милый, голубчикъ! я отвезу тебя въ Хересъ, какъ самого Господа Іисуса. У тебя больше таланта, краснорѣчія и больше мозговъ, чѣмъ у всѣхъ адвокатовъ Кадикса, Ceвильи и даже Мадрида вмѣстѣ... Недаромъ я къ тебѣ обратился!...

Лошадь скакала галопомъ, подгоняемая Рафаэлемъ. Ему нужно было скакать, съ силой вдыхать воздухъ, нѣтъ, чтобъ дать исходъ своей радости, въ то время, какъ Ферминъ, за его спиной, чуть не плакалъ, видя радость этого наивнаго человѣка, слушая пѣсни, которыя онъ посвящать милой, считая ее снова своей, благодаря брату. Чтобы удержаться на лошади, Фермину пришлось схватиться за поясъ Рафаэля, но онъ сдѣлалъ это съ нѣкоторымъ угрызеніемъ, какъ бы стыдясь прикосновенія къ этому доброму и простодушному существу, довѣріе котораго ему невольно приходилось обманывать.

Они разстались при въѣздѣ въ Хересъ. Рафаэль поѣхалъ на мызу. Онъ хотѣлъ быть тамъ, узнавъ о томъ, что готовилось днемъ на равнинѣ Каулины.

-- Будетъ свалка, и большая. говорятъ, что сегодня они все подѣлятъ и все сожгутъ, и что слетитъ больше головъ, чѣмъ въ битвѣ съ маврами. Я поѣду въ Матанцуэлу и перваго, кто явится съ плохими намѣреніями, встрѣчу выстрѣлами. Въ концѣ концовъ, хозяинъ есть хозяинъ, и донъ Луисъ для того и держитъ меня, чтобъ и защищалъ его интересы.

Для Фермина было новой пыткой видѣть твердое спокойствіе, съ какимъ пріятель его говорилъ о своемъ рѣшеніи вступить въ бой съ тѣми, кто позволитъ себѣ малѣйшее посягательство на собственность его хозяина. Ахъ, еслибъ наивный юноша, горящій желаніемъ исполнить свой долгъ, зналъ то, что знаетъ онъ!..

Ферминъ провелъ весь день въ конторѣ за работой, но мысли его были далеко, очень далеко; онъ механически переводилъ письма; не вникая въ смыслъ словъ и ставя цифры, какъ автоматъ.

Изрѣдка онъ поднималъ голову и пристально смотрѣлъ на дона Пабло Дюпона, сквозь открытую дверь его кабинета. Принципалъ разсуждалъ съ дономъ Рамономъ и другими сеньорами, богатыми помѣщиками, которые приходили съ испуганнымъ видомъ, но успокаивались и, въ концѣ концовъ, смѣялись, слушая заносчивыя слова милліонера.

Монтенегро не прислушивался, хотя голосъ дона Пабло, кипѣвшій злобой, нѣсколько разъ разносился по всей конторѣ. Говорили, должно бытъ, о митингѣ въ Каулинѣ; извѣстіе о немъ пришло изъ деревень въ городъ.

Нѣсколько разъ, когда Дюпонъ оставался одинъ, Ферминъ испытывалъ искушеніе войти... но сдерживался. Нѣтъ: не здѣсь. Нужно было говоритъ наединѣ. Онъ зналъ его вспыльчивый характеръ. Отъ неожиданности онъ началъ бы кричать, и всѣ служащіе въ конторѣ услышали бы.

Въ началѣ четвертаго часа, пробродивъ довольно долго по улицамъ, чтобы прошло нѣкоторое время между выходомъ изъ конторы и визитомъ къ хозяину, Ферминъ направился къ великолѣпному отелю вдовы Дюпонъ.

Въ качествѣ стараго служащаго онъ свободно прошелъ внутрь ограды. На минуту онъ остановился на дворѣ съ бѣлыми аркадами, среди массивныхъ платановъ и пальмъ. Въ одной изъ нишъ журчала струйка воды, падающая въ глубокій бассейнъ. Это былъ фонтанъ съ претензіей на памятникъ: сталактитовая гора съ гротомъ, и въ немъ Лурдская Богоматерь изъ бѣлаго мрамора; посредственная статуя, съ внѣшней манерностью французской скульптуры, которую хозяинъ отеля считалъ чудомъ искусства.

Фермину было достаточно сказать о себѣ, чтобы его сейчасъ же провели въ кабинетъ къ сеньору. Лакей поднялъ шторы на окнахъ, чтобы было посвѣтлѣе. Донъ Пабло, прислонившись къ стѣнѣ, стоялъ надъ телефоннымъ аппаратомъ, держа трубку около уха. Онъ жестомъ указалъ своему служащему, чтобы тотъ сѣлъ, и Ферминъ, опустившись въ кресло, сталъ осматривать эту комнату, въ которой никогда не былъ.

Въ большой золоченой рамѣ, украшенной головой Святого Петра и папскими гербами, заключался самый знаменитый дипломъ фирмы, папская грамота, жалующая папское благословеніе въ часъ смерти всѣмъ Дюпонамъ, до четвертаго поколѣнія. Далѣе, не менѣе въ ослѣпительныхъ рамахъ, виднѣлись всѣ другія отличія, дарованныя дону Пабло, столъ же почетныя, сколъ и святыя; пергаменты съ большими печатями и красными, синими или черными надписями; титулы командора ордена св. Григорія, ордена Pro culesiae et Pontifice, и Піана; дипломы кавалера Страннопріимцевъ Святого Іоанна и Гроба Господня. Письма, удостовѣрявшія подлинность крестовъ Карлоса III и Изабеллы Католички, пожалованныхъ царственными особами послѣ ихъ посѣщеній бодеги Дюпоновъ, занимали болѣе темныя стѣны, и были вставлены въ менѣе бросающіяся въ глаза рамы, съ скромностью, которую гражданская власть должна проявлять по отношенію къ представителямъ Бога, и уступая мѣсто, точно пристыженные, всѣмъ почетнымъ титуламъ, выдуманнымъ церковью, и сыпавшимся на дона Пабло.

Дюпонъ не принималъ отъ Рима только дворянскаго титула. Друзья его предлагали въ его распоряженіе всю геральдику: графа, маркиза, герцога, что угодно. Святой отецъ милостью Божьей сдѣлалъ бы его даже княземъ, если же ему не нравилось его имя, то ему стоитъ выбрать любое изъ святцевь.

Но сынъ доньи Эльвиры упорно отказывался отъ этого отличія. Церковь выше всего!.. Но историческое дворянство тоже было дѣломъ Божіимъ. И, гордясь материнскимъ родомъ, онъ иронически улыбался, говоря о папскомъ дворянствѣ, и презиралъ промышленниковъ и богатыхъ выскочекъ, чванящихся своими титулами римскаго происхожденія. Онъ намѣревался проситъ для себя гораздо большаго: древній и славный титулъ маркиза де-Санъ-Діонисіо не имѣлъ наслѣдниковъ со смерти его знаменитаго дяди Торрероэля, и его то желалъ получитъ донъ Пабло.

Оставивъ телефонъ, донъ Пабло поздоровался съ Ферминомъ, жестомъ помѣшавъ ему встать.

-- Въ чемъ дѣло, голубчикъ? Какія-нибудь новости? Знаешь что-нибудь о собраніи въ Каулинѣ?.. Мнѣ только что сказали, что со всѣхъ сторонъ подходятъ группы? Ихъ уже около трехъ тысячъ.

Монтенегро сдѣлалъ безразличный жестъ. Его нисколько не интересовало это собраніе: онъ пришелъ по другому дѣлу.

-- Меня радуетъ, что ты думаешь такъ, -- сказалъ донъ Пабло, садясь къ столу, подъ дипломомъ папскаго благословенія.-- Ты всегда былъ немножко краснымъ, я тебя знаю, и мнѣ нравится, что ты не вмѣшиваешься въ эти исторіи. Я говорю это тебѣ, потому что люблю тебя, и потому, что имъ всѣмъ влетитъ... здорово влетитъ.

И онъ потиралъ руки, радуясь наказанію, которое понесутъ мятежники.

-- Ты такъ восхищаешься Сальватьеррой, пріятелемъ твоего отца. Можешь поздравить себя съ тѣмъ, что его нѣтъ въ Хересѣ. Потому что, если бъ онъ былъ здѣсь, то это было бы его послѣднимъ подвигомъ... Но, однако, Ферминильо, въ чемъ же дѣло?

Дюпонъ устремилъ взглядъ на своего служащаго, и тотъ началъ объясняться съ нѣкоторой застѣнчивостью. Онъ зналъ давнишнее расположеніе, которое донъ Пабло и вся его семья питали къ семьѣ бѣднаго приказчика Марчамалы. Любовь важныхъ господъ, за которую они, бѣдные и униженные, не знали, чѣмъ отблагодарить. Кромѣ того, Ферминъ цѣнилъ характеръ своего принципала: его религіозность, неспособность мириться съ порокомъ и несправедливостью. Поэтому, въ трудный моментъ для его семьи, онъ прибѣгаетъ къ нему, за поддержкой, за моральнымъ совѣтомъ.

Дюпонъ смотрѣлъ на Монтенегро изподлобья, думая, что онъ могъ притти къ нему, только побуждаемый чѣмъ нибудь очень важнымъ.

-- Ну, хорошо, -- сказалъ онъ съ нетерпѣніемъ. -- Къ дѣлу, и не будемъ терять время. Сегодня день необыкновенный. Съ минуты на минуту меня могутъ вызвать по телефону.

Ферминъ сидѣлъ съ опущенной головой, колеблясь, съ страдальческимъ выраженіемъ лица, какъ будто слова жгли ему языкъ. Наконецъ, онъ началъ разсказывать о происшедшемъ въ Марчамалѣ въ послѣднюю ночь сбора винограда.

Вспыльчивый, раздражительный и несдержанный характеръ Дюпона перешелъ уже въ совершенное бѣшенство къ концу разсказа Фермина.

Эгоизмъ заставилъ его прежде всего подумать о себѣ, о томъ, чѣмъ грозило это происшествіе чести его дома. Кромѣ того, онъ считалъ себя оскорбленнымъ недостаткомъ уваженія со стороны родственника, и находилъ, что этотъ циническій поступокъ представляетъ нѣкоторую профанацію его собственной особы.

-- Въ Марчамалѣ такія безобразія! -- воскликнулъ онъ, вскочивъ съ мѣста. -- Башня Дюпоновъ, мой домъ, куда я вожу свою семью, превращенъ въ притонъ разврата! Нечестивый демонъ продѣлываетъ свои пакостныя дѣянія въ двухъ шагахъ отъ часовни, отъ дома Божія, гдѣ ученые священнослужители произносили самыя прекрасныя проповѣди въ мірѣ!..

Негодованіе душило его. Онъ кашлялъ, схватившись за столъ, какъ будто гнѣвъ грозилъ ему ударомъ, и онъ могъ упасть на полъ.

Потомъ начались жалобы коммерческаго человѣка. Такъ вотъ на что пошелъ грабежъ его лучшихъ винъ, произведенный за его отсутствіе его гнуснымъ родственникомъ! Такое безумное хищенье не могло дать другого результата. Напоить виномъ богатыхъ цѣлую ораву грубыхъ и простыхъ людей! Онъ достаточно бранилъ своего кузена, вернувшись въ Хересъ; а теперь, когда онъ началъ забывать объ этомъ безобразіи, ему сообщаютъ послѣдній результатъ его, позоръ, который помѣшаетъ ему ступить ногой въ Марчамалу. Іисусе! Іисусе! Какой позоръ для семьи!

-- Пожалѣй меня, Ферминъ! -- кричалъ донъ Пабло. Подумай о томъ крестѣ, который я несу. Господъ излилъ всѣ свои дары за меня, своего недостойнаго слугу. У меня есть богатства, мать -- святая, жена христіанка и послушныя дѣти; но въ этой долинѣ слезъ счастье не можетъ быть полнымъ: Всевышній желаетъ подвергать насъ испытанію, и мое наказаніе -- это дочери маркиза и этотъ Луисъ, добыча демона. Наша семья самая лучшая изъ всѣхъ, но эти сумасшедшіе заботятся о томъ, чтобы заставлять насъ плакать и мучиться стыдомъ. Пожалѣй меня Ферминъ, пожалѣй самаго несчастнаго христіанина на землѣ, который, однако, не жалуется, а хвалитъ Господа!

Въ немъ снова проявился фанатикъ, близкій къ бреду, какъ только онъ заговорилъ о Богѣ и о судьбѣ его созданій. И прося Фермина, чтобы тотъ надъ нимъ сжалился, онъ дѣлалъ это съ такими жестами, что молодой человѣкъ боялся, что онъ станетъ на колѣни, и сложивъ руки, начнетъ молитъ его о прощеніи.

Минутами, несмотря на свое горе, Монтенегро хотѣлось смѣяться надъ странностью своего положенія. Этотъ могущественный человѣкъ молилъ его о состраданіи. Чего же просить ему, пришедшему подъ вліяніемъ семейнаго позора?..

Дюпонъ упалъ, задыхаясь, на кресло, закрылъ голову руками, съ легкостью, съ которой переходилъ отъ безпорядочныхъ и несдержанныхъ поступковъ къ трусливому угнетенію.

Но, поднявъ глаза, онъ встрѣтился съ глазами Ферммна, удивленно смотрѣвшими на него, какъ бы спрашивая, когда настанетъ моментъ, въ который онъ перестанетъ просить состраданія къ себѣ и начнетъ жалѣть своего подчиненнаго.

-- А ты, -- спросилъ онъ, -- что, ты думаешь, я могу здѣсь сдѣлать?..

Монтенегро отбросилъ всякую робость, чтобы отвѣтить своему начальнику. Если бъ онъ зналъ, что дѣлать, онъ не пришелъ бы безпокоитъ дона Пабло. Онъ здѣсь, чтобы получитъ совѣтъ; болѣе того, чтобы донъ Пабло исправилъ зло, какъ христіанинъ и кабальеро, такъ какъ эти слова у него постоянно на устахъ.

-- Вы глава семьи, и потому я пришелъ къ вамъ. Вы имѣете возможность сдѣлать добро и вернуть честь семьѣ.

-- Глава!.. Глава!-- пробормоталъ иронически донъ Пабло. И замолчалъ, какъ бы ища рѣшенія вопроса.

Потомъ онъ заговорилъ о Маріи де ла Луцъ. Она серьозно согрѣшила и должна много каяться. Ей могло служитъ извиненіемъ передъ Богомъ ея необычное состояніе, отсутствіе воли; но пьянство то же не добродѣтель, а плотскій грѣхъ есть грѣхъ... Нужно спасти душу несчастной, облегчитъ ей возможность скрыть свой позоръ.

-- Я думаю, -- сказалъ онъ послѣ долгихъ размышленій, -- что самое лучшее для твоей сестры поступитъ въ монастырь... Не морщи лица; не думай, что я хочу ее помѣстить въ какой попало монастырь. Я поговорю съ моей матерью: мы умѣемъ дѣлать все, какъ слѣдуетъ. Она поступитъ въ монастырь для благородныхъ, для монахинь изъ хорошихъ семействъ, и вкладъ будетъ отъ насъ. Ты знаешь, за деньгами я не стою. Четыре тысячи, пять тысячъ дуро... сколько бы ни было. А? мнѣ кажется, это рѣшеніе не дурно! Тамъ, въ уединеніи, она очиститъ свою душу отъ грѣха. Я смогу тогда брать мою семью на виноградникъ, не боясь, что она встрѣтится съ несчастной, совершившей самый нечистый изъ грѣховъ, а она будетъ жить, какъ госпожа, какъ невѣста Христова, окруженная всѣми удобствами, даже съ служанкой. Ферминъ! неправда-ли, это лучше, чѣмъ оставаться въ Марчамалѣ и готовить обѣдъ виноградарямъ?

Ферминъ всталъ, блѣдный, съ нахмуренными бровями.

-- Это все, что вы можете сказать? спросилъ онъ глухимъ голосомъ. Милліонеръ удивился поведенію молодого человѣка. Что? ему этого кажется мало? У него есть лучшее рѣшеніе? И съ невыразимымъ удивленіемъ, какъ бы говоря о чемъ то несообразномъ и неслыханномъ, онъ прибавилъ:

-- Ужъ не думалъ-ли ты о томъ, что мой кузенъ долженъ жениться на твоей сестрѣ!..

-- Я только это и думалъ. Это самое логичное, естественное, это то, что подсказываетъ честь, единственное, что можетъ сдѣлать такой христіанинъ, какъ вы.

Дюпонъ снова вскипѣлъ.

-- Та! та! вотъ уже является и христіанство по вашему вкусу! Вы, красные, признаете религію одной внѣшностью, и останавливаетесь на нѣкоторыхъ внѣшностяхъ, бросая ихъ намъ въ лицо, когда это вамъ выгодно. Разумѣется, всѣ мы дѣти одного Бога, и добрые одинаково насладятся его славой; но пока мы живемъ на землѣ, соціальный порядокъ, который установленъ свыше, требуетъ, чтобы существовали іерархіи, и чтобы онѣ соблюдались, не смѣшиваясь. Спроси объ этомъ ученаго, но настоящаго ученаго, моего друга, отца Урицмбала, или какого-нибудь высокочтимаго монаха, и увидишь, что онъ тебѣ отвѣтитъ то же, что и я. Мы должны быть хорошими христіанами, прощать обиды, помогать другъ другу милостыней и облегчать ближнему возможность спасти душу; но каждый въ томъ кругу, который ему опредѣленъ Богомъ, въ той семьѣ, которая ему была назначена при рожденіи, не преступая разграничительныхъ преградъ, подъ предлоговъ мнимой свободы, настоящее названіе которой есть своеволіе.

Монтенегро дѣлалъ усилія, чтобы сдержать злобу.

-- Моя сестра хорошая и честная дѣвушка, не смотря ни на что, -- сказалъ онъ, глядя смѣло въ глаза Дюпону, -- мой отецъ самый добродушный и мирный труженикъ въ округѣ Хереса, я, правда, молодъ, но не сдѣлалъ никому зла, и совѣсть моя спокойна. Монтенегро бѣдны, но никто не имѣетъ права презирать и безчестить ихъ ради эгоистическаго удовольствія. Никто, слышите-ли, донъ Пабло? никто: и тотъ, кто попробуетъ это сдѣлать, не останется безнаказаннымъ. Мы не хуже другихъ, и моя сестра, хоть она и бѣдна, можетъ войти съ поднятой головой въ семью, которая, хотъ и обладаетъ милліонами, но имѣетъ среди своихъ членовъ такихъ мужчинъ, какъ Луисъ, и такихъ женщинъ, какъ Маркизочки.

Въ другой моментъ злоба Дюпона не остановилась бы ни передъ какими проявленіями послѣ угрозъ и дерзостей его подчиненнаго. Но теперь онъ, видимо, былъ напуганъ взглядомъ молодого человѣка, звукомъ его голоса, дрожащаго отъ угрозы.

-- Господи! Господи!-- воскликнулъ онъ, желая возмутиться, но не возмущаясь и принявъ добродушно-кроткій видъ.-- Подумай, что ты говоришь! Я знаю, что мой кузенъ и эти двѣ -- дурные люди. Достаточно они мнѣ дѣлаютъ непріятностей! Но они носятъ мою фамилію, и ты долженъ бы говоритъ о нихъ съ большей почтительностью, потому что они принадлежатъ къ моему дому. Къ тому же, почемъ ты знаешь, что имъ уготовано милостью Всевышняго?.. Магдалина была хуже этихъ двухъ несчастныхъ, гораздо хуже, а умерла, какъ святая. Луисъ негодяй, но нѣкоторые святые мужи въ молодости производили еще худшія безчинства. Взять, напримѣръ, хотя бы святого Августина, отца церкви, столпа христіанства. Святой Августинъ, будучи молодымъ человѣкомъ...

Звонокъ телефона прервалъ Дюпона, готовившагося разсказать жизнь великаго африканца, не обращая вниманія на безразличное выраженіе лица Фермина.

Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ, Дюпонъ стоялъ съ трубкой у аппарата, издавая веселыя восклицанія, видимо довольный тѣмъ, что ему говорили.

Когда онъ обернулся къ Фермину, то, казалось, уже забылъ, за чѣмъ тотъ пришелъ.

-- Они идутъ, Ферминъ, -- воскликнулъ онъ, потирая руки. Мнѣ говорятъ отъ алькада, что они двигаются уже къ городу съ Каулины. Маленькій испугъ въ первую минуту, а потомъ бумъ! бумъ! бумъ! наказаніе, которое имъ нужно, тюрьма, а кое-кому и гаррата, чтобы они стали поосторожнѣе и оставили насъ на время въ покоѣ.

Донъ Пабло пошелъ приказать, чтобы заперли двери и окна въ нижнемъ этажѣ его отеля. Если Ферминъ не желаетъ остаться, то пусть уходить поскорѣе.

Хозяинъ говорилъ торопливо, думая о вторженіи бунтовщиковъ, и подталкивалъ Фермина, провожая его до двери, точно совсѣмъ забылъ о его дѣлѣ.

-- На чемъ же мы рѣшимъ, донъ Пабло?

-- Ахъ, да! Твое дѣло... насчетъ дѣвушки. Увидимъ: зайди еще разъ; я поговорю съ матерью. Монастырь -- самое лучшее: повѣрь мнѣ.

И уловивъ на лицѣ Фермина протестующее выраженіе, онъ снова принялъ смиренный тонъ.

-- Послушай: не думай больше объ этомъ бракѣ. Пожалѣй меня и мого семью. Неужели у насъ не достаточно горя? Дочери маркиза позорятъ насъ, живя со всякой швалью. Луисъ, который, казалось, сталъ на хорошій путъ, -- и вдругъ такая исторія!.. И ты еще хочешь огорчить мою мать и меня, требуя, чтобы одинъ изъ Дюпоновъ женился на дѣвкѣ изъ виноградника? Я думалъ, ты насъ больше уважаешь. Пожалѣй меня, голубчикъ, пожалѣй!

-- Да, донъ Пабло, я васъ жалѣю, -- сказалъ насмѣшливо Ферминъ. остановившись въ дверяхъ.-- Вы достойны сожалѣнія по состоянію вашей души. Моя религія не похожа на вашу.

Дюпонъ отскочилъ назадъ, сразу позабывъ о всѣхъ своихъ опасеніяхъ. Затронули его самый чувствительный пунктъ. Да еще собственный его служащій осмѣливался говорить ему такія вещи!..

-- Моя религія... моя религія, -- воскликнулъ онъ внѣ себя, не зная, съ чего начать.-- Что ты можешь сказать о ней? Завтра поговоримъ объ этомъ въ конторѣ... а если нѣтъ... я готовъ сейчасъ же...

Но Ферминъ не далъ ему продолжать.

-- Завтра будетъ трудно, -- сказалъ онъ спокойно.-- Завтра мы не увидимся, и, можетъ быть, никогда... Прощайте, донъ Пабло! Я больше не буду безпокоить васъ, и вамъ не придется проситъ меня о состраданіи. То, что я нахожу нужнымъ сдѣлать, я сдѣлаю самъ.

И онъ поспѣшно вышелъ изъ отеля. Когда онъ очутился на улицѣ, начало уже темнѣть.

VIII.

Среди дня, первыя группы рабочихъ прибыли на огромную равнину Каулины. Они приближались черными полчищами, стекаясь со всѣхъ сторонъ горизонта.

Одни спускались съ горъ, другіе шли изъ поселковъ на равнинѣ, или изъ мѣстностей, лежащихъ по ту сторону Xepeca, и попадали на Каулину, обойдя городъ. Были люди почти съ границъ Малаги и изъ окрестностей Саньгюкаръ де-ла-Баррамеда. Таинственный призывъ разнесся изъ трактировъ и мастерскихъ по всему огромному пространству, и всѣ рабочіе поспѣшно сбѣгались, считая, что насталъ часъ возмездія.

Они бросали свирѣпые взгляды на Хересъ. Расплата бѣдняковъ была близка, и бѣлый, смѣющійся городъ, городъ богачей, съ его бодегами и милліонами, скоро загорится, освѣщая ночь заревомъ своего разрушенія.

Вновь прибывшіе собирались группами съ одной стороны дороги, на равнинѣ, покрытой кустарниками. Пасшіеся на ней быки удалялись вглубь, испуганные этимъ чернымъ пятномъ, которое все выростало, питаемое непрестанно прибывавшими новыми группами.

Все стадо нищеты спѣшило къ назначенному мѣсту. Это были загорѣлые, сгорбленные люди, безъ малѣйшаго признака жира подъ блестящей кожей. Сильные скелеты, сквозь натянутую кожу которыхъ обозначались торчащія кости и темныя сухожилія. Тѣла, въ которыхъ разрушеніе было больше питанія и отсутствіе мышцъ пополнялось пучками сухожилій, разросшихся отъ постоянныхъ усилій.

Они были одѣты въ оборванные плащи, полные заплатъ, распространявшіе запахъ нищеты, или дрожали отъ холода, прикрытые одними истрепанными пиджаками. Вышедшіе изъ Хереса, чтобы соединиться съ нимъ, отличались своимъ платьемъ, видомъ городскихъ рабочихъ, приближаясь по привычкамъ болѣе къ господамъ, чѣмъ къ сельскимъ рабочимъ.

Шляпы, однѣ новыя и блестящія, другія безформенныя и выцвѣтшія, съ опустившимися полями, оттѣняли лица, по которымъ можно было прослѣдитъ всю градацію человѣческаго лица, отъ идіотскаго и животнаго равнодушія до оживленности того, кто родится вполнѣ готовымъ къ борьбѣ за жизнь.

Люди эти имѣли отдаленное родственное сходство съ животными. У однихъ лица были длинныя и костлявыя, съ большими бычачьими глазами и кроткимъ, покорнымъ выраженіемъ: то были люди-волы, желающіе протянуться на бороздѣ и жевать жвачку, безъ малѣйшей мысли о протестѣ, въ торжественной неподвижности. У другихъ были подвижныя и усатыя морды, глаза съ фосфорическимъ блескомъ кошачьихъ породъ: то были люди-хищники, которые потягивались. раздувая ноздри, словно чуя уже запахъ крови. А большинство, съ черными тѣлами и скрюченными узловатыми, похожими на виноградныя лозы конечностями, были люди-растенія, навѣки связанные съ землей, изъ которой вышли, неспособные ни къ движенію, ни къ мысли, рѣшившіе умереть на томъ же мѣстѣ, питая свою жизнь только тѣмъ, что выбрасывали сильные.

Волненіе мятежа, страстная жажда мщенія, эгоистическое желаніе улучшить свою судьбу, казалось, сравняли ихъ всѣхъ, придавъ имъ фамильное сходство. Многимъ, выходя изъ дома, приходилось вырываться изъ рукъ женъ, плакавшихъ, предчувствуя опасность; но очутившись среди товарищей, они становились заносчивы, смотрѣли на Хересъ задорными взглядами, точно собираясь съѣсть его.

-- Идемъ! -- восклицали они. -- Хорошо видѣть столько честныхъ людей, готовыхъ сдѣлать правильное дѣло!..

Ихъ было больше четырехъ тысячъ. Члены всякой новой прибывавшей группы, завертываясь въ свои рваные плащи, чтобы придать себѣ большую таинственность, направлялись къ тѣмъ, что стояли на равнинѣ.

-- Въ чемъ дѣло?..

А слышавшіе вопросъ, казалось, возвращали его взглядомъ: "Да, въ чемъ дѣло?" Всѣ были здѣсь, не зная зачѣмъ, ни для чего, не зная достовѣрно, кто позвалъ ихъ.

По всему округу разнеслась вѣсть, что въ этотъ день, къ вечеру, произойдетъ великая революція, и они пришли измученные нищетой и преслѣдованіями стачки, принеся съ собой старые пистолеты, косы, навахи или страшныя серпы, одинъ ударъ которыхъ могъ снести голову.

Они принесли и нѣчто большее: вѣру, сопровождающую всякую толпу въ первыя минуты возстанія, довѣрчивость, которая заставляетъ воодушевляться самыми нелѣпыми извѣстіями, преувеличивая ихъ каждый въ свою очередь, чтобы обмануть самыхъ себя, и надѣясь раздавить дѣйствительность тяжестью своихъ несообразныхъ измышленій.

Иниціатива собранія, первая вѣсть о немъ, исходила будто бы отъ Мадриленьо, молодого пріѣзжаго, появившагося въ окрестностяхъ Xepeca въ самомъ разгарѣ стачки и разжигавшаго простой народъ своими кровавыми проповѣдями. Никто не зналъ его, но это былъ очень краснорѣчивый малый и важная птица, судя по знакомствамъ, которыми онъ хвастался. По его словамъ, онъ былъ посланъ Сальватьеррой, чтобы замѣнитъ его въ его отсутствіе.

Великое соціальное движеніе, которому суждено измѣнитъ лицо міра, должно было начаться въ Хересѣ. Сальватьерра и другіе, не менѣе знаменитые люди, уже находились тайно въ городѣ и появятся въ рѣшительный моментъ. Войска примкнуть къ революціонерамъ, какъ только они войдутъ въ городъ.

И довѣрчивые люди, съ пылкостью воображенія, свойственной ихъ расѣ, раздували эту вѣсть, украшая ее всевозможными подробностями. Слѣпая увѣренность распространялась по всѣмъ группамъ. Будетъ течь только кровь богачей. Солдаты за нихъ; офицеры тоже на сторонѣ революціи. Даже полиція, столь ненавистная рабочимъ, въ мигъ пріобрѣла симпатію. Треуголки тоже перешли на сторону народа. Во всемъ этомъ дѣйствовалъ Сальватьерра, и его имени было достаточно, чтобы всѣ повѣрили въ сверхъестественное чудо.

Самые старые, пережившіе сентябрьское возстаніе противъ Бурбоновъ, были самыми довѣрчивыми и спокойными. Они видѣли, и не нуждались въ томъ, чтобы кто-нибудь представлялъ имъ какія-либо доказательства. Возмутившіеся генералы, командующіе эскадрой, были лишь автоматами великаго человѣка этой страны. Донъ Фернандо сдѣлалъ все: онъ взбунтовалъ суда, поднялъ батальоны въ Алколеѣ противъ войскъ, шедшихъ изъ Мадрида. А то, что онъ сдѣлалъ для того, чтобы низложить королеву и учредить неудачную семимѣсячную республику, развѣ онъ не можетъ повторить, когда дѣло идетъ ни болѣе, ни менѣе, какъ о завоеваніи хлѣба для бѣдныхъ?..

Исторія этой страны, традицій самой мѣстности, провинціи постоянныхъ революцій, вліяли на довѣрчивость народа. Они видѣли, съ какой легкостью, въ одну ночь, опрокидывались троны и министерства, даже брались въ плѣнъ короли, и никто не сомнѣвался въ возможности революцій, болѣе важной, чѣмъ предыдущія, такъ какъ она обезпечивала благосостояніе несчастныхъ.

Часы шли, и солнце начало садиться, а толпа все еще не знала хорошенько, чего она ждетъ, и до какихъ поръ еще останется здѣсь.

Дядя Юла переходилъ отъ одной группы къ другой, чтобъ удовлетворить свое любопытство. Онъ убѣжалъ изъ Матанцуэлы, поссорившись съ старухой, которая загораживала ему дорогу, и не послушавшись Рафаэля, убѣждавшаго его, что въ его годы не слѣдуетъ пускаться въ такія приключенія. Онъ желалъ видѣть вблизи, что такое риголюція бѣдняковъ, присутствовать при благословенномъ моментѣ (если онъ наступитъ), когда труженики земли раздѣлятъ ее всю на маленькіе участки и населятъ огромныя, пустынныя помѣстья, осуществивъ его мечту.

Онъ пытался узнавать людей своими слабыми глазами, удивляясь неподвижности группъ, неувѣренности, отсутствію плана.

-- Я служилъ, ребята -- говорилъ онъ;-- былъ на войнѣ, а то, что вы готовите сейчасъ, все равно, сраженіе. Гдѣ у васъ знамя? Гдѣ генералъ?...

Но сколько онъ ни смотрѣлъ своими тусклыми глазами, онъ видѣлъ только группы людей, видимо отупѣвшихъ отъ безконечнаго ожиданія. Ни генерала, ни знамени!

-- Плохо, плохо, -- бормоталъ Юла.-- Кажется, я вернусь на мызу. Старуха была права: это пахнетъ висѣлицей.

Другой любопытный тоже бродилъ между группами, прислушиваясь къ разговорамь. Это былъ Алькапарронъ, въ двойной шляпѣ, надвинутой по самыя уши, и по бабьи шевелившій тѣломъ подъ оборваннымъ платьемъ. Рабочіе встрѣчали его смѣхомъ. Онъ тоже здѣсь? Ему дадутъ ружье, когда войдутъ въ городъ: любопытно посмотрѣть, будетъ-ли онъ драться съ буржуями, какъ храбрый малый.

Но гитанъ отвѣчалъ на это предложеніе забавными жестами испуга. Люди его расы не любятъ воевать. Ему взятъ ружье! Много ли они видѣли гитановъ, которые поступали въ солдаты!

-- Грабить то ты будешь,-- говорили ему другіе.-- Когда придетъ время дѣлежа, здорово ты растолстѣешь, разбойникъ.

И Алькапарронъ смѣялся, какъ дуракъ, потирая руки при мысли о грабежѣ, и чувствуя, какъ въ немъ просыпаются атавистическіе инстинкты расы.

Бывшій рабочій Матанцуелы напомнилъ ему о двоюродной сестрѣ, Мари-Круцъ.

-- Если ты мужчина, Алькапарронъ, то сегодня ночью можешь отомстить. Возьми эту косу и проткни ею брюхо дону Луису.

Цыганъ оттолкнулъ смертоносное орудіе и убѣжалъ отъ группы, скрывая слезы.

Начинало вечерѣть. Рабочіе, утомленные ожиданіемъ, задвигались, издавая негодующія восклицанія. Эй! кто тутъ распоряжается! Что же имъ всю ночь оставаться въ Каулинѣ! Гдѣ Сальватьерра? Пусть онъ явится!.. Безъ него они не пойдутъ никуда.

Нетерпѣніе и неудовольствіе сейчасъ же вызвали появленіе начальника. Громовой голосъ Хуанона покрылъ всѣ крики. Его атлетическія руки поднялись надъ головами.

-- Кто распорядился собрать насъ?.. Мадриленьо? Такъ пусть онъ придетъ; пустъ его отыщутъ!

Городскіе рабочіе, ядро товарищей по идеѣ, вышедшіе изъ Xepeca, и обязавшіеся вернуться съ сельскими рабочими, сгруппировались вокругъ Хуанона, угадывая въ немъ начальника, который объединитъ всѣ воли.

Наконецъ, нашли Мадриленьо, и Хуанонъ подошелъ къ нему, узнать, что они здѣсь дѣлаютъ. Пріѣзжій заговорилъ очень многословно, но не сказалъ, въ сущности, ничего.

-- Мы собрались для революціи, вотъ именно: для соціальной революціи.

Хуаномъ затопалъ отъ нетерпѣнія. А Сальватьерра? Гдѣ донъ Фернандо?.. Мадриленьо не видѣлъ его, но зналъ, ему говорили, что онъ въ Хересѣ и дожидается вступленія народа. Онъ зналъ также, или вѣрнѣе, ему говорили, что войска съ ними. Тюремная стража снята. Имъ нужно только явиться, и солдаты сами откроютъ ворота, и освободятъ всѣхъ заключенныхъ товарищей.

Гигантъ задумался на минуту, почесывая лобъ, какъ будто хотѣлъ помочь этимъ почесываньемъ ходу своихъ запутанныхъ мыслей.

-- Ладно, -- воскликнулъ онъ послѣ продолжительной паузы.-- Дѣло сводится къ тому, чтобы бытъ мужчинами, или не бытъ ими: войти въ городъ, -- выйдешь изъ него или нѣтъ, -- или отправляться спать.

Въ глазахъ его сверкала холодная рѣшимость, фанатизмъ тѣхъ, которые рѣшаются бытъ вождями людей. Онъ бралъ на себя отвѣтственность за возстаніе, котораго не готовилъ. Онъ зналъ о мятежномъ движеніи столько же, сколько и весь этотъ народъ, казалось поглощенный вечернимъ сумракомъ, и не могущій объяснитъ себѣ, зачѣмъ онъ здѣсь.

-- Товарищи!-- закричалъ онъ повелительно.-- Въ Хересъ, всѣ, у кого есть печенка! Идемъ освобождать изъ тюрьмы нашихъ несчастныхъ братьевъ... Сальватьерра тамъ.

Первымъ, приблизившимся къ этому неожиданному вождю, оказался Пакоэлъ де Требухенья, бунтарь-рабочій, прогнанный изъ всѣхъ имѣній и разъѣзжавшій по деревнямъ на ослѣ, продавая водку и революціонные листки.

-- Я иду съ тобой, Хуанонъ, разъ товарищъ Фернандо насъ ждетъ.

-- Тотъ, кто мужчина, въ комъ есть стыдъ, пустъ идетъ за мной!-- продолжалъ кричать Хуаномъ, не зная хорошенько, куда вести товарищей.

Но несмотря на его воззванія къ мужественности и стыду, большая частъ собравшихся инстинктивно отступала. Ропотъ недовѣрія, огромнаго разочарованія поднялся въ толпѣ. Большинство сразу перешло отъ шумнаго одушевленія къ нерѣшительности и страху. Ихъ южная фантазія, всегда наклонная къ неожиданному и чудесному, заставила ихъ повѣрить въ появленіе Сальватьерры и другихъ знаменитыхъ революціонеровъ, верхомъ на горячихъ коняхъ, въ видѣ воинственныхъ и непобѣдимыхъ вождей, сопровождаемыхъ большой арміей, чудеснымъ образомъ выросшей изъ подъ земли. Одно дѣло сопровождать этихъ могущественныхъ помощниковъ при ихъ вступленіи въ Хересъ, оставивъ себѣ легкую задачу убивать побѣжденныхъ и отбирать себѣ ихъ богатства! А вмѣсто этого, имъ говорятъ о томъ, чтобы итти однимъ въ этотъ городъ, вырисовывавшійся на горизонтѣ, въ послѣднемъ заревѣ заката и точно дьявольски подмигивавшій имъ красноватыми глазами своихъ фонарей, какъ бы заманивая ихъ въ засаду. Они не дураки. Жизнь въ чрезмѣрной работѣ и въ постоянномъ голодѣ тяжела, но смерть еще хуже. Домой! домой!..

И группы начали расходиться въ направленіи, противуположномъ городу, теряясь во мракѣ и не желая слушать брани Хуанона и наиболѣе возбужденныхъ.

Послѣдніе, опасаясь, что неподвижность усилитъ дезертирство, дали приказъ двинуться въ походъ.

-- Въ Хересъ! въ Хересъ!

Они пустились въ путь. Ихъ было около тысячи; городскіе рабочіе и люди -- хищники, явившіеся на собраніе, почуявъ кровь и не могшіе уйти, точно ихъ задерживалъ инстинктъ, бывшій сильнѣе ихъ воли.

Рядомъ съ Хуанономъ, въ числѣ самыхъ воодушевленныхъ, шелъ Маэстрико, юноша, проводившій въ людской ночи, учась читать и писать.

-- Мнѣ кажется, что дѣло не ладно, -- говорилъ онъ своему могучему товарищу.-- Мы идемъ въ слѣпую. Я видѣлъ людей, которые бѣжали въ Хересъ, предупредить о нашемъ приходѣ. Насъ ждутъ; только ничего изъ этого не выйдетъ хорошаго.

-- Молчи, Маэстрико, -- отвѣтилъ повелительно предводитель, который, гордясь своей ролью, принималъ за непочтительность малѣйшія замѣчанія.-- Молчи; вотъ именно. А если боишься, проваливай, какъ другіе. Намъ здѣсь не нужно трусовъ.

-- Я трусъ!-- воскликнулъ простодушно юноша.-- Впередъ Дуайонъ. Стоитъ-ли того жизнь, чтобы бытъ трусомъ!..

Шли молча, опустивъ голову, словно готовились аттаковать городъ. Торопились, точно желали какъ можно скорѣе выйти изъ неизвѣстности, сопровождавшей ихъ въ ихъ шествіи.

Мадриленьо объяснилъ свой планъ. Прежде всего къ тюрьмѣ: освободитъ заключенныхъ товарищей. Тамъ къ нимъ присоединятся войска. И Хуанонъ, какъ будто ничто не могло устроиться безъ его голоса, громко повторилъ:

-- Къ тюрьмѣ, ребята! Спасать нашихъ братьевъ.

Они описали большой кругъ, чтобы войти въ городъ по маленькому проулку, какъ будто имъ стыдно было ступать по широкимъ и хорошо освѣщеннымъ улицамъ. Многіе изъ этихъ людей бывали въ Хересѣ очень рѣдко, не узнавали улицъ и шли за вожаками съ покорностью стада, съ безпокойствомъ думая, какимъ образомъ отсюда выбраться, если придется.

Безмолвная и черная лавина подвигалась съ глухимъ топотомъ шаговъ, волновавшимъ улицу. Въ домахъ запирались двери, въ окнахъ исчезалъ свѣтъ. Съ одного балкона какая то женщина обругала ихъ:

-- Канальи! Хамы! Вотъ, подождите, повѣсятъ васъ, какъ вы того стоите!

И съ балкона полетѣлъ глиняный горшокъ, разбившійся со звономъ о камни мостовой, но ни въ кого не попавшій. Эта была Mapкизочка, которая съ балкона свиного торговца возмущалась этимъ сбродомъ, противнымъ своей грубостью и осмѣливающимся угрожать порядочнымъ людямъ.

Только немногіе подняли голову. Остальные шли впередъ, равнодушные къ смѣшному нападенію и желая какъ можно скорѣе встрѣтиться съ друзьями. Городскіе жители узнали Маркизочку и, удаляясь, отвѣчали на ея брань столь же классическими, сколь и циничными словами. Ну, и заноза же баба! Еслибъ они не спѣшили, слѣдовало бы поднять ей юбки, всыпать горяченькихъ...

Колонна нѣсколько порѣдѣла, поднимаясь по косогору, ведшему къ Тюремной Площади, самому мрачному мѣсту въ городѣ. Многіе изъ бунтовщиковъ вспомнили товарищей изъ Черной Руки: здѣсь ихъ повѣсили.

Площадь была пустынна: въ бывшемъ монастырѣ, превращенномъ въ тюрьму, были закрыты всѣ отверстія, сквозь рѣшетки не было видно ни одного огонька. Даже часовой спрятался за главный портикъ.

Голова колонны остановилась, ступивъ на площадь, удерживаясь отъ напора идущихъ сзади. Никого! Кто же имъ поможетъ? Гдѣ солдаты, которые должны были присоединиться къ нимъ.

Они скоро узнали это. Изъ-за низкой рѣшетки мелькнулъ бѣглый огонекъ, красная полоса, расплывшаяся въ дымъ. Потомъ еще и еще, до девяти разъ, показавшихся неподвижнымъ отъ изумленія людямъ безконечнымъ числомъ. То были часовые, стрѣлявшіе раньше, чѣмъ они подошли подъ выстрѣлы.

Изумленіе и ужасъ придали нѣкоторымъ наивный героизмъ. Они подвигались, крича, съ распростертыми объятіями.

-- Не стрѣляйте, братья, насъ продали!.. Братья, мы пришли не для дурного!..

Но "братья" были глухи и продолжали стрѣлять. Въ толпѣ вдругъ началосъ паническое бѣгство. Всѣ побѣжали внизъ, храбрые и трусы, толкаясъь опрокидывая другъ друга, какъ будто ихъ стегали по плечамъ эти выстрѣлы, продолжавшіе оглашать пустынную площадь.

Хуанону и наиболѣе энергичнымъ удалось задержать на углу потокъ людей. Группы снова составились, но убавились и порѣдѣли. Ихъ было уже не болѣе шестисотъ человѣкъ. Довѣрчивый предводитель ругался глухимъ голосомъ.

-- Эй, гдѣ же Мадриленьо: пусть онъ объяснитъ намъ, что это значитъ?

Но искать его было безполезно. Мадриленьо исчезъ въ суматохѣ, скрылся въ темныхъ уличкахъ, при звукѣ выстрѣловъ, какъ и всѣ, знавшіе городъ. Около Хуанона остались только жители горъ, шедшіе по улицамъ ощупью, удивляясь, что нигдѣ никого нѣтъ, точно городъ весь вымеръ.

-- Сальватьерры нѣтъ въ Хересѣ, и ничего онъ объ этомъ не знаетъ, -- сказалъ Маэстрико Хуанону.-- Мнѣ кажется, -- насъ обманули.

-- И мнѣ сдается тоже, -- отвѣтилъ атлетъ.-- А что же намъ дѣлать? Разъ ужъ мы здѣсь, пойдемъ въ центръ Хереса, на Широкую улицу.

Они въ безпорядкѣ пошли внутрь города. Ихъ успокаивало и подбодряло то, что они не встрѣчали ни препятствій, ни враговъ. Гдѣ же полиція? Почему войска прячутся. Тотъ фактъ, что они оставались запертыми въ казармахъ, предоставивъ городъ въ ихъ распоряженіе, внушалъ имъ нелѣпую надежду на возможность появленія Сальватьерры, во главѣ взбунтовавшихся войскъ.

Они дошли совершенно безпрепятственно до Широкой улицы. Ни какихъ предосторожностей противъ ихъ прихода. На улицѣ не было видно прохожихъ, но балконы въ клубахъ были освѣщены, и въ нижнихъ этажахъ не было никакихъ запоровъ.

Мятежники прошли мимо собраній богачей, бросая на нихъ взгляды ненависти, но почти не останавливаясь. Хуанонъ ожидалъ вспышки злобы со стороны несчастнаго стада; онъ готовился даже вмѣшаться и своимъ авторитетомъ начальника предотвратить катастрофу.

-- Вотъ они, богачи!-- говорили въ группахъ.

-- Тѣ, кто насъ угощаетъ собачьими похлебками.

-- Тѣ, что насъ грабятъ. Смотрите, какъ они пьютъ нашу кровь!..

И послѣ короткой остановки они поспѣшно шли дальше, словно куда то направлялись и боялись опоздать.

Они несли съ собой страшныя серпы, косы, навахи... Пусть выйдутъ богачи и увидятъ, какъ покатятся ихъ головы по мостовой! Но они должны выйти на улицу, потому что всѣмъ имъ было противно разбивать окна и стеклянныя двери, точно стекло было непроницаемой стѣной.

Долгіе годы подчиненія и трусости сказались въ этихъ грубыхъ людяхъ, очутившихся лицомъ къ лицу съ богачами. Къ тому же, ихъ стѣснялъ свѣтъ большой улицы, ея широкіе троттуары съ рядами фонарей, красный блескъ балконовъ. Всѣ мысленно приводили тотъ же предлогъ въ оправданіе своей слабости. Вотъ, еслибъ встрѣтиться съ этимъ народомъ на открытомъ полѣ!..

Когда они проходили мимо Клуба Наѣздниковъ, то у оконъ появились головы нѣсколькихъ молодыхъ людей. То были сеньоры, съ плохо скрываемымъ безпокойствомъ слѣдящіе за шествіемъ забастовщиковъ. Но, когда тѣ прошли дальше, глаза ихъ заблестѣли ироніей, и къ нимъ вернулась увѣренность въ превосходствѣ ихъ касты.

-- Да здравствуетъ Соціальная Революція!-- крикнулъ Маэстрико, точно ему обидно было пройти молча мимо этого гнѣзда богачей.

Любопытные исчезли, но, прячась, смѣялись, такъ какъ этотъ возгласъ очень развеселилъ ихъ. Если они ограничатся только криками!..

Въ безцѣльномъ шествіи своемъ, они достигли Новой Площади и, видя, что начальникъ остановился, сгруппировались вокругъ него, съ вопросительными взглядами.

-- А теперь что мы будемъ дѣлать?-- спрашивали они наивно.-- Куда мы пойдемъ?

Хуанонъ сдѣлалъ свирѣпое лицо.

-- Куда хотите -- для того, что мы дѣлаемъ, это все равно!.. Я хочу освѣжиться.

И завернувшись въ плащъ, онъ прислонился спиной къ фонарному столбу и замеръ въ неподвижности, всѣмъ видомъ своимъ свидѣтельствуя объ охватившемъ его уныніи.

Рабочіе разсѣялись, раздѣлившись на маленькія кучки. Появились начальники, ведшіе товарищей въ разныя стороны. Городъ принадлежалъ имъ, теперь начнется настоящее дѣло! Проявился инстинктъ расы, неспособной сдѣлать что-нибудь сообща, лишенной коллективнаго чувства и чувствующей себя сильной и предпріимчивой только тогда, когда каждый индивидумъ ихъ можетъ работать по собственному внушенію.

Широкая улица потемнѣла; клубы закрылись. Послѣ жестокаго волненія пережитаго богачами, при видѣ угрожающаго шествія, они боялись возврата звѣря, раскаявшагося въ своемъ великодушіи, и всѣ двери закрылись.

Одна большая группа направилась къ театру. Тамъ были богачи, буржуи. Нужно убить ихъ всѣхъ: вотъ, это будетъ настоящая драка. Но дойдя до освѣщеннаго входа, рабочіе остановились съ боязнью, въ которой было нѣчто религіозное. Они никогда не входили туда. Горячій воздухъ, напоенный испареніями газа, и шумъ безчисленныхъ голосовъ, доносившійся изъ за стеклянныхъ дверей, смущали ихъ, какъ дыханье чудовища, скрытаго за красными занавѣсами вестибюля.

-- Пустъ выйдутъ! пустъ выйдутъ, и узнаютъ, гдѣ раки зимуютъ!

У дверей показалось нѣсколько зрителей, привлеченныхъ слухомъ о вторженіи рабочихъ. Одинъ изъ нихъ, въ господскомъ пальто и шляпѣ, рѣшился подойти даже къ закутаннымъ въ плащи людямъ, столпившимся противъ театра.

Они бросились на него и окружили, размахивая косами и серпетками, въ то время, какъ другіе зрители бѣжали, спасаясь въ театрѣ. Ага! наконецъ-то они нашли, кого искали! Это былъ буржуа, сытый буржуа, изъ котораго надо выпустить кровь, чтобы онъ вернулъ народу все, что поглотилъ...

Но буржуа, коренастый молодой человѣкъ, съ спокойнымъ и открытымъ взглядомъ, остановилъ ихъ жестомъ.

-- Что вы, товарищи! Я такой же рабочій, какъ и вы!

-- Руки; покажи руки!-- заревѣли нѣкоторые рабочіе, не опуская грозно поднятаго оружія.

И изъ подъ полъ плаща протянулись сильныя, квадратныя руки, съ обломанными отъ работы ногтями. Одинъ за другимъ, рабочіе подходили и гладили его ладони, ощупывая мозоли. Мозоли были: это свой. И грозное оружіе снова скрылось подъ плащами.

-- Да, я изъ нашихъ, -- продолжалъ молодой человѣкъ.-- Я плотникъ, но мнѣ нравится одѣваться по господски, и вмѣсто того, чтобы по вечерамъ сидѣть въ тавернахъ, я хожу въ театръ. У всякаго свой вкусъ.

Эта ошибка такъ обезкуражила забастовщиковъ, что многіе изъ нихъ удалились. Чертъ побери! да куда же запрятались богачи?...

Они шли по широкимъ улицамъ и по глухимъ переулкамъ, маленькими кучками, желая встрѣтить кого нибудь и осмотрѣть ему руки.. Это было лучшимъ средствомъ узнать враговъ бѣдныхъ. Но ни съ мозолями, ни безъ мозолей, никого не было видно.

Городъ казался пустыннымъ. Жители, видя, что войска скрываются въ казармахъ, запирались въ домахъ, преувеличивая размѣры нашествія, и думая, что улицы и окрестности города заняты цѣлыми милліонами людей.

Кучка въ пять человѣкъ наткнулась на переулкѣ на одного господина. Это были самые свирѣпые изъ всей банды люди, въ которыхъ горѣла нетерпѣливая жажда убійства, и видѣвшіе, что часы идутъ, а кровь все не льется.

-- Руки; покажи руки!-- заревѣли они, окружая его и занося надъ его головой квадратные и блестящіе ножи.

-- Руки!-- отвѣтилъ съ раздраженіемъ господинъ, освобождаясь отъ нихъ.-- А зачѣмъ мнѣ ихъ показывать? Не имѣю ни малѣйшаго желанія.

Но одинъ изъ нихъ схватилъ его за плечи своими лапами, и сильно дернувъ, заставилъ показать руки.

-- Нѣтъ мозолей!-- воскликнули они съ зловѣщей радостью.

И отступили на шагъ съ большей яростью. Но ихъ остановило спокойствіе молодого человѣка.

-- Нѣтъ мозолей? Такъ что же? Но я такой же рабочій, какъ и вы. У Сальватьерры тоже ихъ нѣтъ, однако, едва-ли вы больше революціонеры, чѣмъ онъ!..

Имя Сальватьерры, казалось, задержало въ воздухѣ занесенный ножи.

-- Оставьте парня,-- сказалъ за ихъ спинами голосъ Хуанона.-- Я его знаю и отвѣчаю на него. Это другъ товарища Фернандо; онъ изъ идейныхъ.

Варвары съ нѣкоторымъ огорченіемъ отпустили Фермина Монтенегро. Присутствіе Хуанона внушало имъ уваженіе -- кромѣ того, изъ глубины переулка, показался другой молодой человѣкъ. Этотъ ужъ не изъ идейныхъ: какой-нибудь выродокъ-буржуй, идущій домой.

Въ то время, какъ Монтенегро благодарилъ Хуанона за его вмѣшательство, спасшее ему жизнь, немного подальше произошла встрѣча рабочихъ съ прохожимъ.

-- Руки, буржуа, покажи руки!

Буржуа былъ блѣдный юноша, мальчикъ лѣтъ семнадцати, въ поношенномъ платьѣ, но съ высокимъ воротникомъ и яркимъ галстухомъ -- роскошь бѣдняковъ. Онъ дрожалъ отъ страха, показывая свои жалкія тонкія и малокровныя руки, руки писца, запертаго въ солнечные часы въ темной конторѣ. Онъ плакалъ, оправдываясь несвязными словами, и смотря на серпетки остановившимися отъ ужаса глазами точно его гипнотизировала холодная сталъ. Онъ шелъ изъ конторы... Засидѣлся... Сводили балансъ.

-- Я зарабатываю двѣ пезеты, сеньоры... двѣ пезеты. Не бейте меня... я иду домой; мать ждетъ меня... ааай...

Это былъ крикъ боли, страха, отчаянія, взволновавшій всю улицу, и юноша упалъ навзничь на землю.

Хуанонъ и Ферминъ, содрогаясь отъ ужаса, подбѣжали къ группѣ и увидѣли въ центрѣ ея мальчика, лежащаго головой въ черной лужѣ, которая все увеличивалась. Horи его вздрагивали въ конвульсіяхъ агоніи. Серпетка раскроила ему голову, пробивъ кости.

Звѣри, видимо, были удовлетворены своимъ дѣломъ.

-- Смотри-ка, -- сказалъ одинъ.-- Выученикъ буржуевъ! Дохнетъ, какъ цыпленокъ... Придетъ очередь и учителямъ.

Хуанонъ разразился проклятіями. Это все, что они умѣютъ дѣлать? Трусы! Проходили мимо собраній, гдѣ были богачи, настоящіе враги, не посмѣвъ поднятъ голоса, боясь разбить стекла, бывшія ихъ единственной защитой. Они годны только на то, чтобы убитъ ребенка, такого же рабочаго, какъ они, бѣднаго конторщика, зарабатывавшаго двѣ пезеты и, можетъ быть, содержавшаго свою мать.

Ферминъ боялся, чтобы атлетъ не бросился съ навахой на своихъ товарищей.

-- Куда пойдешь съ такими скотами! -- рычалъ Хуанонъ.-- Далъ бы Богъ и дьяволъ, чтобы насъ всѣхъ схватили и вздернули. И меня перваго за глупость; за то, что повѣрилъ, что они годны на что-нибудь.

Несчастный малый удалился, желая избѣжать стычки съ своими свирѣпыми товарищами. Тѣ тоже разошлись, точно слова великана вернули имъ разсудокъ.

Оставшись одинъ около трупа, Монтенегро испугался. На улицѣ, послѣ поспѣшнаго бѣгства убійцъ, начали раскрываться окна и онъ побѣжалъ, боясь, что его застанутъ около убитаго.

Онъ остановился только выбравшись на большія улицы. Ему казалось, что здѣсь онъ въ большей безопасности отъ сорвавшихся съ цѣпи звѣрей, требовавшихъ, чтобы имъ показывали руки.

Вскорѣ ему показалось, что городъ просыпается. Вдали послышался топотъ, отъ котораго задрожала земля, и немного спустя по Большой улицѣ крупной рысью проѣхалъ эскадронъ уланъ. Потомъ, въ концѣ улицы заблестѣли ряды штыковъ, и мѣрнымъ шагомъ прошла пѣхота. Фасады большихъ домовъ точно развеселились и открыли сразу свои двери и балконы.

Войска разсѣялись по всему городу. При свѣтѣ фонарей заблестѣли каски кавалеристовъ, штыки пѣхотинцевъ и лакированныя треуголки полицейскихъ. Во мракѣ выдѣлялись красныя пятна панталонъ солдатъ и желтые ремни полиціи.

Власти, державшія эти войска взаперти, рѣшили, что насталъ моментъ пустить ихъ въ ходъ. Въ теченіе нѣсколькихъ часовъ, городъ не оказывалъ сопротивленія и былъ утомленъ однообразнымъ ожиданіемъ, въ виду сдержанности бунтовщиковъ. Но теперь кровь уже пролилась. Достаточно было одного трупа, трупа, который оправдывалъ бы страшныя репрессіи, чтобы власти проснулись отъ своего намѣреннаго сна.

Ферминъ съ глубокой скорбью думалъ о несчастномъ писцѣ, валявшемся тамъ, въ переулкѣ, о жертвѣ, эксплуатируемой въ самой смерти и послужившей предлогомъ, котораго искали сильные.

Во всемъ Хересѣ началась охота за людьми. Патрули полицейскихъ и линейныхъ солдатъ неподвижно охраняли входы и выходы улицъ, а кавалерія и отряды пѣхоты обыскивали городъ, задерживая подозрительныхъ лицъ.

Ферминъ переходилъ съ мѣста на мѣсто, не встрѣчая препятствій. Онъ былъ похожъ на барина, а войска охотились только за плащами, за деревенскими шляпами, за грубыми блузами, за всѣми, имѣвшими видъ рабочихъ. Монтенегро видѣлъ, какъ они проходили рядами, по направленію къ тюрьмѣ, между штыками и крупами лошадей, одни подавленные, словно ихъ поражало враждебное появленіе вооруженной силы, которая "должна была примкнуть къ нимъ"; другіе, удивленные, не понимающіе, почему вереницы плѣнныхъ возбуждали такую радость на Большой улицѣ, когда нѣсколько часовъ тому назадъ они торжествующе прошли по ней, не позволивъ себѣ ни малѣйшаго безчинства.

Это было непрерывное шествіе арестованныхъ, схваченныхъ въ ту минуту, когда они намѣревались выйти изъ города. Другихъ задержали въ тавернахъ или похватали случайно, во время обхода улицъ.

Нѣкоторые были городскими жителями. Они вышли изъ домовъ не за долго до этого, видя, что нашествіе кончилось, но одного ихъ вида было достаточно для того, чтобы ихъ арестовали, какъ мятежниковъ. И группы арестованныхъ все шли и шли, безъ конца. Тюрьма оказалась слишкомъ мала для столькихъ людей. Многихъ отвели въ войсковыя казармы.

Ферминъ почувствовалъ себя усталымъ. Съ самыхъ сумерокъ онъ бродилъ по Хересу, ища одного человѣка. Нашествіе забастовщиковъ, неизвѣстность того, чѣмъ кончится это приключеніе, отвлекли его на нѣсколько часовъ, заставивъ забыть о своихъ дѣлахъ. Но теперь, когда событіе кончилось, онъ чувствовалъ, что нервное возбужденіе его падаетъ, и что имъ овладѣваетъ утомленіе.

На минуту онъ подумалъ было пойти въ свою гостиницу. Но дѣла его были не такого рода, чтобы ихъ можно было отложить на завтра. Необходимо было въ эту же ночь, сейчасъ же, покончить съ вопросомъ, заставившимъ его бѣжать, какъ безумнаго, изъ отеля дона Пабло, разставшись съ нимъ навсегда.

Онъ снова сталь бродить по улицамъ, ища того, кого ему было нужно, и не обращая вниманія на проходившія мимо него вереницы арестованныхъ.

Около Новой Площади, наконецъ, произошла желанная встрѣча.

-- Да здравствуетъ полиція! Да здравствуютъ порядочные люди!..

Это кричалъ Луисъ Дюпонъ, среди молчанія, въ которое погрузило городъ такое количество ружей на его улицахъ. Онъ былъ пьянъ; это ясно доказывали его блестящіе глаза и зловонное дыханіе. Позади него шелъ Козелъ и трактирный слуга съ стаканами въ рукахъ и бутылками въ карманахъ.

Узнавъ Фермина, Луисъ кинулся къ нему на шею и хотѣлъ поцѣловать его. Что за день! А! какая побѣда! И говорилъ это такъ, какъ будто одинъ разогналъ забастовщиковъ,

Узнавъ, что эта сволочь идетъ въ городъ, онъ забрался съ своимъ храбрымъ наперсникомъ въ трактиръ Монтаньеса и велѣлъ хорошенько запереть двери, чтобы имъ не помѣшали. Нужно было собраться съ мыслями, выпить немножко, прежде чѣмъ приняться за дѣло. У нихъ было достаточно времени, чтобы разстрѣлять этотъ сбродъ. Онъ и Козелъ взяли это на себя. Нужно было, чтобы врагъ позабавился и осмѣлѣлъ, до надлежащаго момента, когда оба они появятся, какъ посланники смерти. И, наконецъ, они вышли съ револьверомъ въ одной рукѣ и ножомъ въ другой: конецъ свѣта! но такъ неудачно, что встрѣтили уже войска на улицахъ. Но все-таки кое-что они сдѣлали.

-- Я, -- говорилъ пьяница съ гордостью, -- помогъ арестовать больше дюжины. Кромѣ того, раздалъ, не знаю сколько пощечинъ этому народу, который, вмѣсто того, чтобы смириться, еще дурно отзывался о порядочныхъ людяхъ... Ну, да они хорошую получатъ трепку!.. Да здравствуетъ полиція! Да здравствуютъ богачи!

И, словно эти восклицанія высушили ему горло, онъ сдѣлалъ знакъ Козлу, который подбѣжалъ и подалъ ему двѣ кружки съ виномъ.

-- Пей!-- приказалъ Луисъ пріятелю.

Ферминъ покачнулся.

-- Я не хочу пить, -- сказалъ онъ глухимъ голосомъ.-- Я хочу поговоритъ съ тобой, и сейчасъ. Поговорить кое-о-чемъ, очень интересномъ.

-- Ладно, поговоримъ, -- отвѣчалъ молодой сеньоръ, не придавая значенія просьбѣ.-- Будемъ говорить хотъ три дня подрядъ, но раньше я долженъ исполнить долгъ. Хочу предложитъ по рюмочкѣ всѣмъ, которые вмѣстѣ со мной спасли Хересъ. Потому что, повѣрь мнѣ, Ферминъ, это я, я одинъ остановилъ этихъ негодяевъ. Въ то время, какъ войска находились въ казармахъ, я былъ на своемъ посту. Мнѣ кажется, городъ долженъ отблагодарить меня, сдѣлать для меня что-нибудь!..

Проѣхалъ кавалерійскій отрядъ, шедшій рысью. Луисъ подбѣжалъ къ офицеру, поднявъ вверхъ рюмку съ виномъ; но офицеръ проѣхалъ мимо, не обративъ вниманія на угощеніе, сопровождаемый солдатами, чуть не раздавившими сеньора.

Но пылъ его не охладился отъ этого невниманія.

-- Оле, молодцы кавалеристы!-- крикнулъ онъ, бросая шляпу къ заднимъ ногамъ лошади.

И поднявъ ее, выпрямился, и съ серьезнымъ лицомъ, приложивъ руку къ груди, прокричалъ:

-- Да здравствуетъ армія!

Ферминъ не хотѣлъ его выпустить и, вооружившись терпѣніемъ, сопровождалъ его въ его путешествіи по улицамъ. Сеньоръ останавливался передъ группами солдатъ, подзывая своихъ двухъ спутниковъ съ запасомъ бутылокъ и рюмокъ.

-- Оле, да здравствуютъ храбрецы! Да здравствуетъ кавалерія... и пѣхота... и артиллерія, хотя ея не было!.. Рюмочку, поручикъ.

Офицеры, разстроенные этимъ глупымъ днемъ, безъ славы и безъ опасностей, съ строгими лицами отстраняли пьянаго: Проходите! Здѣсь никто не пьетъ.

-- Ну, если вы не можете пить, -- приставалъ сеньоръ съ пьяной настойчивостью -- то я выпью за васъ. За здоровье всѣхъ красивыхъ мужчинъ!.. Смерть негодяямъ!

Въ концѣ концовъ ему надоѣло переходить отъ группы къ группѣ, вездѣ встрѣчая отказы, и онъ счелъ свою экспедицію конченной. Совѣсть его была спокойна: онъ угостилъ всѣхъ героевъ, которые помогли ему спасти городъ. Теперь въ домъ Монтаньеса, закончить ночь.

Очутившись въ кабинетѣ ресторана передъ новыми бутылками, Ферминъ рѣшилъ, что пришелъ моментъ приступить къ дѣлу.

-- Мнѣ нужно серьезно поговорить съ тобой, Луисъ. Кажется, я тебѣ сказалъ уже объ этомъ.

-- Помню... ты хотѣлъ поговорить... Говори, сколько хочешь.

Онъ быль такъ пьянь, что глаза его слипались, и голосъ былъ гнусавъ, какъ у старика.

Ферминъ взглянулъ на Козла, по обыкновенію, усѣвшагося рядомъ съ своимъ покровителемъ.

-- Я хочу поговоритъ съ тобой, Луисъ, объ очень щекотливомъ дѣлѣ... Безъ свидѣтелей...

-- Ты это насчетъ Козла!-- воскликнулъ Дюпонъ, открылъ глаза.-- Козелъ -- этотъ: онъ знаетъ про меня все. Еслибъ сюда пришелъ мой кузенъ Пабло говоритъ со мной о своихъ дѣлахъ, то Козелъ остался бы и слушалъ бы все. Говори безъ страха! Это все равно, что я!

Монтенегро рѣшилъ примириться съ присутствіемъ этого ястреба, не желая откладывать долго жданнаго объясненія.

Онъ говорилъ съ нѣкоторой робостью, маскируя свою мысли взвѣшивая слова чтобы ихъ могли понятъ только они двое, и чтобы буянъ остался въ невѣдѣніи.

Если онъ его искалъ, то Луисъ могъ уже догадаться зачѣмъ... Онъ знаетъ все. Воспоминаніе о случившемся въ послѣднюю ночь уборки винограда въ Марчамалѣ, навѣрно, не изгладилось въ его памяти. Такъ вотъ: онъ явился для того, чтобы Луисъ исправилъ сдѣланное зло. Онъ всегда считалъ его другомъ и надѣется, что онъ такъ и будетъ вести себя... потому что иначе...

Отъ усталости, нервнаго возбужденія полной волненій ночи, Ферминъ не могъ долго притворяться, и угроза слетѣла съ его губъ, засверкавъ въ то же время въ глазахъ.

Выпитое вино жгло ему желудокъ, точно превратившись въ ядъ отъ отвращенія, которое онъ испытывалъ, принимая его изъ этихъ рукъ.

Дюпонъ, слушая Монтенегро, притворялся болѣе пьянымъ, чѣмъ былъ на самомъ дѣлѣ, чтобы скрыть свое смущенье.

Угроза Фермина заставила Козла выйти изъ неподвижности. Онъ счелъ необходимымъ вмѣшаться.

-- Здѣсь никто не смѣетъ угрожать, эй вы, цыпленокъ!.. Тамъ, гдѣ Козелъ, никто не смѣетъ ничего сказать его сеньору.

Молодой человѣкъ вскочилъ въ запальчивости, усгремивъ на злобное животное взбѣшенный взглядъ.

-- Вы молчите! -- сказалъ онъ повелительно.-- Держите языкъ... въ карманѣ, или гдѣ угодно. Вы здѣсь ничто, и чтобы говоритъ со мной, должны спросить у меня позволенія.

Буянъ колебался въ нерѣшимости, подавленный запальчивостью молодого человѣка, и прежде чѣмъ онъ успѣлъ оправиться отъ выговора, Ферминъ прибавилъ, обращаясь къ Луису.

-- Это ты считаешь себя такимъ храбрымъ?.. Храбрый, а ходишь повсюду съ провожатымъ, какъ школьникъ! Храбрый, а не можешь разстаться съ нимъ, чтобы поговорить наединѣ съ человѣкомъ. Тебѣ бы слѣдовало ходить въ короткихъ панталончикахъ!

Дюпонъ забылъ о своемъ опьяненіи и выпрямился во весь ростъ передъ пріятелемъ, чтобы показать свою храбрость. Тотъ затронулъ какъ разъ самое его чувствительное мѣсто.

-- Ты знаешь, Ферминильо, что я храбрѣе тебя, и что весь Хересъ меня боится. Увидишь, нужны ли мнѣ провожатые. Эй, Козелъ, проваливай.

Задира упирался и что то бормоталъ.

-- Проваливай!-- повторилъ сеньоръ, точно собираясь вытолкнутъ его, съ заносчивостью безнаказанности.

Козелъ вышелъ, и пріятели снова сѣли. Луисъ уже не казался пьянымъ: скорѣе, онъ старался показаться трезвымъ, широко раскрывалъ глаза, какъ бы желая взглядомъ уничтожить Монтенегро.

-- Если тебѣ угодно, -- сказалъ онъ глухимъ голосомъ, чтобы побольше напугать, -- будемъ драться. Не здѣсь, потому что Монтаньесъ мнѣ пріятель, и я не желаю компрометировать его.

Ферминъ пожалъ плечами, презирая эту комедію устрашенія. Можно поговорить и о дуэли, но послѣ; смотря по тому, чѣмъ кончится ихъ разговоръ.

-- Теперь къ дѣлу, Луисъ. Ты знаешь зло, которое ты сдѣлалъ. Чѣмъ же ты думаешь исправить его?

Сеньоръ снова утратилъ свою безмятежность, видя, что Ферминъ приступаеьъ прямо къ непріятному вопросу. Господи, не онъ одинъ виноватъ. Это вино, проклятая пирушка, случайность... чрезмѣрная доброта; потому что, еслибъ онъ не былъ въ Марчамалѣ, соблюдая интересы своего кузена (недурно онъ его отблагодарилъ, проклятый!), то ничего бы не случилось. Но, въ концѣ концовъ, зло сдѣлано. Онъ кабалльеро, дѣло идетъ о семьѣ пріятеля, и онъ же бѣжитъ отъ расплаты. Что желаетъ Ферминъ? Его состояніе, онъ самъ, все въ его распоряженіи. Онъ полагаетъ самымъ правильнымъ, чтобы они оба, сообща, назначили извѣстную сумму; онъ достанетъ ее, какимъ бы то ни было путемъ, и дастъ ее въ приданое малюткѣ, и чудо будетъ, если она не найдетъ себѣ хорошаго мужа.

Почему Ферминъ дѣлаетъ такое лицо? Онъ сказалъ что-нибудь несообразное?.. Ну, если ему не нравится это рѣшеніе, такъ онъ можетъ предложить другое. Марія де-ла-Луцъ можетъ жить съ нимъ. Онъ помѣстить ее въ большомъ домѣ въ городѣ, она будетъ жить, какъ царица. Дѣвушка ему нравится: довольно она измучила его презрѣніемъ, которое проявляла къ нему съ той ночи. Онъ сдѣлаетъ все, чтобы она была счастлива. Многіе богатые люди живутъ такъ съ женщинами, которыхъ всѣ уважаютъ, какъ законныхъ женъ; и если на нихъ не женятся, то только потому, что онѣ низкаго происхожденія... Это рѣшеніе ему тоже не нравится? Ну, такъ пусть Ферминъ предложить что-нибудь, и они покончатъ сразу.

-- Да, надо покончить сразу, -- повторилъ Монтенегро.-- Поменьше словъ, потому что мнѣ больно говорить объ этомъ. Ты сдѣлаешь слѣдующее: пойдешь завтра къ своему двоюродному брату и скажешь ему, что, раскаиваясь въ своей винѣ, женишься на моей сестрѣ, какъ подобаетъ порядочному человѣку. Если онъ согласится -- хорошо; если нѣтъ -- все равно. Ты женишься и постараешься, исправившись, не сдѣлать несчастной свою жену.

Сеньоръ отодвинулъ съ шумомъ свой стулъ, пораженный чудовищной претензіей.

-- Вотъ что!.. Жениться, ни болѣе, ни менѣе!.. Малаго же ты просишь!..

Онъ заговорилъ о своемъ двоюродномъ братѣ, предугадывая его несомнѣнный отказъ. Онъ не можетъ жениться. А его карьера? Его будущее? Семья его, вмѣстѣ съ отцами іезуитами, какъ разъ ведетъ переговоры о его бракѣ съ одной богатой дѣвушкй изъ Севильи, духовной дочерью отца Урицабала. И это для него очень важно, потому что состояніе его очень разстроено, а для его политической карьеры ему необходимо быть богатымъ.

-- Жениться на твоей сестрѣ -- нѣтъ, -- заключилъ Дюпонъ.-- Это безуміе, Ферминъ, подумай хорошенько: нелѣпость.

Ферминъ загорячился, отвѣчая. Нелѣпость. Согласенъ; но для бѣдной Марикиты. Подумаешь, какое счастье! Связать свою жизнь съ человѣкомъ, какъ онъ, переполненнымъ всякими пороками, и который не можетъ жить даже съ самыми презрѣнными женщинами въ округѣ! Для Маріи де-ла-Луцъ этотъ бракъ означалъ только новую жертву: но другого выхода, кромѣ этого, нѣтъ.

-- Ты думаешь, я дѣйствительно желаю породниться съ тобой и радуюсь этому?.. Ошибаешься. Далъ бы Богъ, чтобъ у тебя никогда не являлось дурной мысли, сдѣлавшей несчастной мою сестру! Еслибъ этого не было, я не согласился бы имѣть тебя зятемъ, хотя бы ты на колѣняхъ просилъ меня, осыпанный милліонами... Но дѣло сдѣлано, и исправить его можно только однимъ этимъ путемъ, хотя бы мы всѣ умерли при этомъ отъ горя... Ты знаешь, я смѣюсь надъ бракомъ: это одна изъ многихъ глупостей, существующихъ въ мірѣ. Для того чтобы быть счастливыми, нужна любовь.... и ничего больше. Я могу говорить такъ, потому что я мужчина, и потому что я плюю на общество и на то, что скажутъ. Но моя сестра женщина, и чтобы ее уважали, чтобы она могла жить спокойно, она должна дѣлать то, что остальныя женщины. Она должна выйти замужъ за человѣка, соблазнившаго ее, хотя бы не питала къ нему ни капли расположенія. Она никогда не заговоритъ съ своимъ бывшимъ женихомъ: было бы подло обманывать его. Ты можешь сказать, пусть она останется незамужней и никто не узнаетъ, что было; но все, что дѣлается, становится извѣстнымъ. Ты самъ, если я тебя отпущу, когда-нибудь въ пьяномъ видѣ, похвастаешься своей удачей, лакомымъ кусочкомъ, которымъ попользовался на виноградникѣ своего двоюроднаго брата. Ей-ей? Этого не будетъ! Здѣсь нѣтъ другого выхода, кромѣ брака.

И, со все болѣе рѣзкими словами, онъ напиралъ на Луиса, желая заставить его согласиться на его рѣшеніе.

Сеньоръ защищался со страхомъ человѣка, схваченнаго за горло.

-- Ты заблуждаешься, Ферминъ, -- говорилъ онъ.-- Я вижу яснѣе тебя...

И, чтобы отдѣлаться, предлагалъ отложитъ разговоръ до завтра. Они разберутъ дѣло толковѣе... Боязнь, что его принудятъ принять предложеніе Монтенегро, заставляла его настаивать на отказѣ. Все, кромѣ женитьбы... Это невозможно; семья оттолкнетъ его, люди станутъ надъ нимъ смѣяться; онъ потеряетъ политическую карьеру.

Но Ферминъ настаивалъ съ твердостью, устрашавшей Луиса.

-- Ты женишься; другого выхода нѣтъ. Ты сдѣлаешь то, что долженъ, или одинъ изъ насъ лишній на землѣ.

Манія величія снова проснулась въ Луисѣ. Онъ почувствовалъ себя сильнымъ, вспомнивъ, что Козелъ близко, и что, можетъ быть, онъ слышитъ его слова изъ сосѣдняго корридора.

Угрозы ему? Во всемъ Хересѣ нѣтъ человѣка, который посмѣетъ высказать ихъ безнаказанно. И онъ поднесъ руку къ карману, ощупывая непобѣдимый револьверъ, который чуть не спасъ города, удержавъ одинъ цѣлое нашествіе непріятеля. Прикосновеніе къ его стволу видимо рридало ему новый задоръ.

-- Ну, довольно! Я сдѣлаю то, что могу, чтобы все исправитъ, какъ порядочный человѣкъ, какимъ я всегда былъ. Но не женюсь, слышишь? Не женюсь!.. Кромѣ того, почему это непремѣнно я одинъ долженъ быть виноватъ?

Глаза его блеснули цинизмомъ. Ферминъ стиснулъ зубы и заложилъ руки въ карманы, откинувшись назадъ, словно боясь жестокихъ словъ, который готовились слетѣть съ устъ сеньора.

-- А твоя сестра?-- продолжалъ онъ.-- Она развѣ не виновата? Ты несчастный младенецъ. Повѣрь мнѣ: ту, которая не захочетъ, нельзя изнасиловать. Я погибшій человѣкъ, пустъ такъ; но твоя сестра... твоя сестра...

Онъ произнесъ оскорбительное слово, но его почти не было слышно.

Ферминъ вскочилъ съ такой силой, что стулья повалились и задрожалъ столъ, отъ толчка откатившійся къ стѣнѣ. Онъ держалъ въ рукѣ наваху Рафаэля, оружіе, два дня тому назадъ забытое имъ въ этомъ же ресторанѣ.

Револьверъ сеньора продолжалъ торчать изъ отверстія кармана, но рука уже не имѣла силы вытащить его.

Дюпонъ покачнулся, издалъ хрипъ задушаемаго животнаго, крикъ, ускорившій клокотанье черной жидкости, вытекавшей изъ его горла, какъ изъ разбитаго кувшина.

Потомъ повалился, загремѣвъ бутылками и рюмками, послѣдовавшими за нимъ при его паденіи, какъ будто вино желало смѣшаться съ его кровью.

IX.

Прошло три мѣсяца съ тѣхъ поръ, какъ сеньоръ Ферминъ покинулъ виноградникъ Марчамалы, и пріятели едва узнавали его, видя его сидящимъ на солнцѣ у двери жалкой лачуги, въ предмѣстъѣ Хереса, гдѣ онъ жилъ со своею дочерью.

-- Бѣдный сеньоръ Ферминъ! -- говорили люди, видя его.-- Отъ него осталась одна тѣнь.

Онъ впалъ въ молчаливость, близкую къ идіотизму. По цѣлымъ часамъ онъ сидѣлъ неподвижно, съ опущенной головой, словно его давили воспоминанія. Когда дочь подходила къ нему, чтобы вести домой, или сказать, что обѣдъ поданъ, онъ точно пробуждался, отдавалъ себѣ отчетъ въ окружающемъ, и глаза его строго слѣдили за дѣвушкой.

-- Дрянная женщина! -- бормоталъ онъ.-- Проклятая баба!

Она, одна она виновата въ несчастьи, обрушившемся на ихъ семью.

Гнѣвъ отца, придерживавшагося старинныхъ взглядовъ, неспособнаго къ нѣжности и прощенію, его мужская гордость, заставлявшая его всегда считать женщину низшимъ существомъ, могущимъ причинитъ мужчинѣ только огромное зло, преслѣдовали бѣдную Марію де ла Луцъ. Она тоже подурнѣла, поблѣднѣла, похудѣла, и глаза ея увеличились отъ слѣдовъ слезъ.

Ей приходилось дѣлать чудеса экономіи, живя съ отцомъ въ этой лачугѣ. Но больше всѣхъ стѣсненій и заботъ, вызываемыхъ бѣдностью, она страдала отъ нѣмого упрека въ глазахъ отца, отъ глухихъ проклятій, которыми онъ, казалось, осыпалъ ее каждый разъ, какъ она приближалась къ нему, отрывая его отъ его размышленій.

Сеньоръ Ферминъ жилъ, погруженный въ мысли объ ужасной ночи нашествія забастовщиковъ.

Для него съ тѣхъ поръ не случалось ничего, что имѣло бы какое-нибудь значеніе. Ему казалось, что онъ еще слышитъ грохотъ воротъ Марчамалы, за часъ до восхода солнца, сотрясавшихся подъ яростными ударами неизвѣстнаго человѣка. Онъ всталъ, приготовивъ ружье, и открылъ одну рѣшетку... Но это былъ его сынъ, его Ферминъ, безъ шляпы, съ руками въ крови и съ большой царапиной на лицѣ, точно онъ дрался съ нѣсколькими человѣками.

Словъ было сказано немного. Онъ убилъ дома Луиса и потомъ убѣжалъ, ранивъ сопровождавшаго того буяна. Этотъ незначительный рубецъ былъ доказательствомъ ссоры. Ему нужно бѣжать, немедленно скрыться въ безопасное мѣсто. Враги несомнѣнно подумаютъ, что онъ въ Марчамалѣ, и на зарѣ лошади полицейскихъ появятся уже въ виноградникѣ.

Это былъ моментъ безумнаго волненія, показавшійся бѣдному старику безконечнымъ. Куда бѣжать?.. Его руки открыли ящики комода, рылись въ вещахъ. Онъ искалъ свои сбереженія.

-- Возьми, сынокъ; возьми все.

И онъ засыпалъ ему карманы дуро, пезетами, всѣмъ серебромъ, заплѣсневѣвшимъ отъ долгаго лежанья взаперти, и медленно собиравшимся въ теченіе многихъ лѣтъ.

Рѣшивъ, что далъ ему достаточно, онъ вывелъ его изъ виноградника. Бѣжать! Еще ночь, и они могутъ выйти изъ Хереса, незамѣченные никѣмъ. У старика былъ свой планъ. Нужно разыскатъ Рафаэля въ Матанцуэлѣ. Парень еще сохранялъ дружескія отношенія съ бывшими товарищами коитрабандистами, и отвезетъ его по окольнымъ тропинкамъ въ Гибралтаръ. А тамъ онъ можетъ уѣхать, куда угодно: свѣтъ великъ.

И въ теченіе двухъ часовъ, отецъ и сынъ почти бѣжали, не чувствуя усталости, подгоняемые страхомъ и сходя съ дороги всякій разъ, какъ издали доносился шумъ голосовъ и лошадиный топотъ.

О, что за ужасное путешествіе съ мучительными открытіями! Это оно такъ доканало его. Когда разсвѣло, онъ увидѣлъ своего сына, съ мертвеннымъ лицомъ, всего въ крови, съ видомъ бѣгущаго убійцы. Ему больно было видѣть своего сына въ такомъ состояніи, но отчаяваться было некогда. Въ концѣ концовъ, онъ мужчина, а мужчины часто убиваютъ, не лишаясь изъ-за этого чести. Но когда сынъ въ немногихъ словахъ объяснилъ ему, за что онъ убилъ, то старикъ думалъ, что умретъ, ноги у него дрожали, и ему приходилось дѣлать усилія, чтобы не упасть посреди дороги. Марикита, его дочь, она виновница всего этого! А, дрянь проклятая! И думая о поведеніи сына, онъ восхищался имъ, благодаря его за жертву отъ всей своей грубой души.

-- Ферминъ, сынъ мой, ты хорошо сдѣлалъ. Не было другого выхода, кромѣ мести. Ты лучшій изо всей семьи. Лучше меня, который не сумѣлъ уберечь дѣвченку.

Прибытіе въ Матанцуэлу было трагическимъ: Рафаэль оторопѣлъ отъ изумленія. Убили его хозяина, и убилъ Ферминъ!

Монтенегро раздражился. Онъ хочетъ, чтобы Рафаэль отвезъ его въ Гибралтаръ, и чтобы никто ихъ не видѣлъ. Довольно словъ. Желаетъ онъ спасти его, или нѣтъ? Рафаэль, вмѣсто всякаго отвѣта, осѣдлалъ свою вѣрную лошадь и еще другую изъ лошадей на мызѣ. Онъ сейчасъ же отвезетъ его въ горы, а тамъ о немъ позаботятся другіе.

Старикъ видѣлъ, какъ они помчались карьеромъ, и пустился въ обратный путъ, согбенный внезапной дряхлостью, какъ будто вся жизнь его отлетѣла вмѣстѣ съ сыномъ.

Послѣ этого существованіе его проходило, какъ въ туманномъ снѣ. Онъ помнилъ, что поспѣшно покинулъ Марчамалу и поселился въ предмѣстьѣ въ лачугѣ одной родственницы своей жены. Онъ не могъ оставаться на виноградникѣ послѣ случившагося. Между семьей хозяина и его стояла кровь, и раньше, чѣмъ ему бросятъ ее въ лицо, онъ долженъ былъ бѣжать.

Донъ Пабло Дюпонъ предлагалъ ему милостыню, для поддержки его старости, хотя признавалъ его главнымъ виновникомъ всего случившагося, такъ какъ онъ не научилъ своихъ дѣтей религіи. Но старикъ отказался отъ всякой помощи. Покорно благодарю, сеньоръ: онъ преклоняется передъ его благотворительностью, но скорѣе умретъ съ голода, прежде чѣмъ приметъ хотъ одну монету отъ Дюпоповъ.

Черезъ нѣсколько дней послѣ бѣгства Фермина, онъ увидѣлъ своего крестника Рафаэля. Онъ былъ безъ мѣста, такъ какъ ушелъ съ мызы. Онъ пріѣхалъ сказать ему, что Ферминъ въ Гибралтарѣ, и что въ одинъ изъ слѣдующихъ дней уѣдетъ въ Южную Америку.

-- И тебя тоже, -- сказалъ старикъ съ грустью, -- ужалила проклятая муха, отравившая насъ всѣхъ.

Юноша былъ печаленъ, угнетенъ. Говоря съ старикомъ у двери лачуги, онъ заглядывалъ внутрь съ нѣкоторымъ безпокойствомъ, словно боясь появленія Маріи де-ла-Луцъ. Во время бѣгства въ горы Ферминъ разсказалъ ему все... все...

-- Ахъ, крестный, какой ударъ для меня, я думалъ, что умру отъ него... И не имѣть возможности отомстить! Подлецъ этотъ ушелъ на тотъ свѣтъ, и я не успѣлъ проткнутъ его кинжаломъ! Не имѣть возможности воскресить его, чтобы убить снова!.. Сколько разъ негодяй навѣрно издѣвался надо мной, видя, что я смотрю на него, какъ дуракъ, ничего не зная!..

Больше всего его огорчала смѣхотворность его положенія, то, что онъ служилъ этому человѣку. Онъ плакалъ надъ тѣмъ, что месть была совершена не его рукой.

Онъ не хотѣлъ работать. Какой толкъ быть честнымъ? Онъ опять вернется къ контрабандѣ. Женщины?.. на время, а потомъ колотить ихъ какъ нечистыхъ и безсердечныхъ животныхъ... Онъ хотѣлъ объявить войну половинѣ міра, богачамъ, правителямъ, всѣмъ, которые вселяютъ страхъ при помощи ружей, и являются причиной того, что бѣдные попираются сильными. Теперь, когда бѣдный людь въ Хересѣ, обезумѣвъ отъ страха, работалъ въ поляхъ, не поднимая глазъ отъ земли, когда тюрьма была полна, и многіе изъ тѣхъ, что раньше были готовы на все, стали ходить къ обѣднѣ, чтобы избѣжать подозрѣній и преслѣдованій, теперь начнетъ дѣйствовать онъ, Увидятъ богачи, какого звѣря они породили на свѣтъ, разрушивъ его иллюзіи.

Контрабанда пойдетъ за жизнь. Позже, когда начнется жатва, онъ будетъ поджигать скирды, палить усадьбы, отравлять скотъ на пастбищахъ. Тѣ, что сидятъ въ тюрьмѣ, ожидая момента казни, Хуанонъ, Маэстрико и другіе несчастные, которые умрутъ на висѣлицѣ, будутъ имѣть мстителя.

Есть люди, достаточно смѣлые, чтобы послѣдовать за нимъ, онъ составить конный отрядъ. Не даромъ онъ знаетъ горы. Богачи могутъ приготовиться. Злымъ не поздоровится, а добрые смогутъ спастись, только давъ ему денегъ для бѣдныхъ.

Гнѣвъ его разгорался отъ этихъ угрозъ. Онъ говорилъ о томъ, что сдѣлается разбойникомъ съ тѣмъ увлеченіемъ, которое съ дѣтства испытываютъ крестьяне къ приключеніямъ большихъ дорогъ. По его мнѣнію, всякій обиженный человѣкъ могъ отомстить, только сдѣлавшись бандитомъ.

-- Меня убьютъ, -- продолжалъ онъ, -- но раньше, чѣмъ меня убьютъ, говорю вамъ, крестный, я покончу съ половиной Хереса.

И старикъ, раздѣлявшій волненіе парня, одобрялъ его, покачивая головой. Онъ хорошо дѣлаетъ. Будь онъ молодъ и силенъ, Рафаэль имѣлъ бы лишняго товарища въ отрядѣ.

Рафаэль болѣе не возвращался. Онъ бѣжалъ отъ того, чтобы демонъ не столкнулъ его съ Маріей де-ла-Луцъ. При видѣ ея, онъ могъ бы убить ее, или залиться слезами, какъ дитя.

Изрѣдка, къ сеньору Фермину приходила какая-нибудь старая гитана, или мальчикъ изъ тѣхъ, что продаютъ въ кафе и казино табакъ.

-- Дѣдушка, это вамъ... Отъ Рафаэля.

Это были деньги, посылаемыя контрабандистомъ, и старикъ молча передавалъ ихъ дочери. Парень никогда не показывался. Отъ времени до времени онъ появлялся въ Хересѣ и этого достаточно было, чтобы Козелъ и другіе приспѣшники покойнаго Дюпона прятались по своимъ домамъ, избѣгая показываться въ тавернахъ и кофейняхъ, посѣщаемыхъ контрабандистомъ.

Сеньоръ Ферминъ жилъ изо дня въ день, безразличный ко всему окружающему и къ тому, что говорили о немъ.

Однажды, скорбная тишина въ городѣ вывела его на нѣсколько часовъ изъ его оцѣпенѣнія. Должны были повѣсить пятерыхъ человѣкъ за нападеніе на Хересъ. Процессъ велся быстро: наказаніе было необходимо, чтобы "порядочные люди" успокоились.

Вступленіе мятежныхъ рабочихъ въ городъ превратилось, съ теченіемъ времени, въ полную ужасовъ революцію. Страхъ сдѣлалъ всѣхъ безопасными. Люди, видѣвшіе, какъ забастовщики проходили безъ всякихъ враждебныхъ намѣреній мимо домовъ богачей, молча соглашались на неслыханно-жестокое наказаніе.

Говорили о двухъ убитыхъ въ эту ночь, соединяя смерть пьянаго сеньора съ убійствомъ несчастнаго писца. Ферминъ Монтенегро преслѣдовался за убійство, процессъ его велся отдѣльно, но общество ничего не теряло, преувеличивая событія и возлагая однимъ убитымъ больше на счетъ революціонеровъ.

Многіе были приговорены къ заключенію въ крѣпости. Судъ съ устрашающей щедростью расточалъ казни несчастному стаду, которое, казалось, съ изумленіемъ спрашивало себя, что такое оно сдѣлало въ ту ночь. Изъ приговоренныхъ къ смерти, двое были убійцами молодого писца, трое остальныхъ шли на казнь въ качествѣ опасныхъ, за то, что говорили, угрожали, за то, что гордо думали, что имѣютъ право на долю счастья въ мірѣ.

Многіе лукаво подмигивали глазами, узнавъ, что Мадриленьо, иниціаторъ похода на городъ, приговаривается только къ заключенію въ крѣпости на нѣсколько лѣтъ. Хуанонъ и его товарищъ эль-де-Требухенья покорно ожидали послѣдней минуты. Они не хотѣли жить, жизнь была имъ противна послѣ горькихъ разочарованій этой знаменитой ночи. Маэстрико ходилъ съ удивленіемъ, застывшимъ въ его кроткихъ, дѣвичьихъ глазахъ, точно отказываясь вѣрить въ людскую злобу. Жизнь его была нужна потому что онъ опасное существо, потому что онъ мечтаетъ объ утопіи, о томъ, чтобы знаніе перешло отъ немногихъ къ огромной массѣ несчастныхъ, какъ орудіе искупленія! И безсознательно поэтическій умъ его, заключенный въ грубую оболочку, воспламенялся огнемъ вѣры и утѣшался въ тоскѣ своихъ послѣднихъ минутъ надеждой на то, что другіе идутъ за нимъ, толкая, какъ онъ говорилъ, и что эти другіе въ концѣ концовъ, опрокинутъ все силой своей массы, какъ капли воды образуютъ наводненіе. Ихъ убивали потому, что ихъ было мало. Когда-нибудь ихъ будетъ столько, что сильные, уставъ убивать, устрашенные огромностью своей кровавой задачи, падутъ духомъ и сдадутся, побѣжденные.

Сеньоръ Ферминъ видѣлъ изъ этой казни только безмолвіе города, казавшагося пристыженнымъ, видѣлъ испуганныя лица бѣдняковъ, трусливое подобострастіе, съ которымъ они говорили о богатыхъ.

Черезъ нѣсколько дней онъ уже совершенно забылъ объ этомъ происшествіи. Онъ получилъ письмо: оно было отъ его сына, отъ его Фермина. Онъ находился въ Буэносъ-Айресѣ и писалъ ему, что надѣется устроиться. Первое время, конечно, трудно, но въ этой странѣ, съ работой и настойчивостью, можно быть почти увѣреннымъ въ успѣхѣ.

Съ тѣхъ поръ сеньоръ Ферминъ нашелъ занятіе и стряхнулъ маразмъ, въ который его повергло горе. Онъ писалъ своему сыну и дожидался его писемъ. Какъ онъ далеко! Если бъ онъ могъ поѣхать туда!

Въ другой разъ его взволновала еще одна неожиданность. Сидя на солнцѣ, у двери своего дома, онъ увидѣлъ тѣмъ человѣка, неподвижно стоящаго около него. Онъ поднялъ голову и вскрикнулъ. Донъ Фернандо!.. То былъ его кумиръ, добрый Сальватьерра, но постарѣвшій, печальный, съ потухшимъ взглядомъ за синими очками, точно его давили всѣ несчастья и несправедливости города.

Его выпустили, позволили жить на свободѣ, безъ сомнѣнія, зная, что онъ нигдѣ не сможетъ найти угла, гдѣ бы свить гнѣздо; что его слова затеряются безъ отголоска въ безмолвіи ужаса.

Когда онъ явился въ Хересъ, его старые друзья бѣжали отъ него, не желая компрометировать себя. Другіе смотрѣли на него съ ненавистью, какъ будто, вслѣдствіе своего вынужденнаго изгнанія, онъ былъ отвѣтственъ во всѣхъ событіяхъ.

Но сеньоръ Ферминъ, старый товарищъ, былъ не изъ такихъ. Увидя его, онъ всталъ, палъ въ его объятія, съ воплемъ сильныхъ людей, которые задыхаются, но не могутъ плакать.

-- Ахъ, донъ Фернандо!.. Донь Фернандо!..

Сальватьерра утѣшалъ его. Онъ зналъ все. Смѣлѣе! Онъ былъ жертвой соціальной испорченности, которую онъ громилъ со всѣмъ пыломъ аскета. Онъ могъ еще начать жизнь заново, вмѣстѣ со всѣми своими. Міръ великъ. Тамъ, гдѣ смогъ устроиться его сынъ, можетъ попытатъ счастья и онъ.

И Сальватьерра сталъ приходить иногда по утрамъ навѣстить стараго товарища. Но онъ скоро уѣхалъ. Говорили, что онъ живетъ то въ Кадиксѣ, то въ Севильѣ, бродя по андалузской землѣ, хранившей воспоминаніе о его геройствахъ и великодушныхъ порывахъ и останки единственнаго существа, любовь котораго скрашивала ему жизнь.

Онъ не могъ жить въ Хересѣ. Сильные смотрѣли на него злобными глазами, словно желая на него броситься, бѣдные избѣгали его, боясь сношеній съ нимъ.

Прошелъ еще мѣсяцъ. Однажды, подойдя къ двери дома, Марія де-ла-Луцъ чуть не упала въ обморокъ. Ноги ея дрожали, въ ушахъ звенѣло; вся кровь жгучей волной прилила къ ея лицу, и потомъ отлила, оставивъ его зеленовато блѣднымъ. Передъ ней стоялъ Рафаэль, закутанный въ плащъ, точно дожидаясь ее. Она хотѣла бѣжать, скрыться въ самую глубь лачуги.

-- Марія де-ла-Лу!.. Марикилья!..

Это былъ тотъ же нѣжный и умоляющій голосъ, какъ когда они видѣлись у рѣшетки, и, сама не зная какъ, она повернулась, робко подошла ближе, смотря полными слезъ глазами на своего бывшаго жениха.

Онъ тоже былъ печаленъ. Грустная серьезность придавала ему нѣкоторое изящество, смягчая его грубую внѣшность боевого человѣка.

-- Марія де-ла-Лу, -- прошепталъ онъ.-- Только на два слова. Ты меня любишь и я тебя люблю. Зачѣмъ намъ проводить остатокъ жизни въ злобѣ, какъ какіе-нибудь несчастные?.. До недавнихъ поръ я былъ такъ глупъ, что мнѣ хотѣлось убитъ тебя. Но я поговорилъ съ дономъ Фернандо, и онъ убѣдилъ меня своей ученостью. Это ужъ прошло.

И онъ подтвердилъ это энергичнымъ жестомъ. Кончилась разлука, кончилась ревность къ негодяю, котораго онъ не могъ воскресить, и котораго она не любила; кончилось отвращеніе къ несчастью, въ которомъ она не была виновата.

Они уѣдутъ отсюда. Онъ такъ глубоко презираетъ эту страну, что не желалъ даже вредить ей. Самое лучшее покинуть ее, положить между нею и ними много миль суши, много миль воды. Разстояніе уничтожитъ дурныя воспоминанія. Не видя города, не видя его полей, они совершенно забудутъ перенесенныя горести.

Они поѣдутъ къ Фермину. У него есть деньги на путешествіе всѣмъ троимъ. Послѣдніе разы контрабанда была удачна; онъ совершилъ безуміе, удивившее своей дерзостью пограничниковъ. Его не убили, и удача воодушевляла его на большое путешествіе, которое измѣнитъ его жизнь.

Онъ знаетъ эту молодую страну, и они поѣдутъ въ нее, -- его жена, онъ и крестный. Донъ Фернандо описывалъ ему этотъ рай. Безчисленные табуны дикихъ коней, ожидающихъ всадника; огромныя пространства земли, не имѣющія хозяина, не имѣющія тирана, и дожидающіяся руки человѣка, чтобы зародить жизнь, таящуюся въ ея нѣдрахъ. Гдѣ найти лучшій эдемъ для бодраго и сильнаго крестьянина, доселѣ душой и тѣломъ раба праздныхъ людей.

Марія де-ла-Луцъ слушала его съ волненіемъ. Уѣхать отсюда! Бѣжать отъ столькихъ воспоминаній!.. Если бъ живъ былъ несчастный, погубившій ея семью, она упорствовала бы въ своемъ прежнемъ рѣшеніи. Она могла принадлежать только тому, кто лишилъ ее дѣвственности. Но такъ какъ негодяй умеръ, и Рафаэль, котораго она не хотѣла обманывать, великодушно мирился съ положеніемъ, прощая ее, то она соглашалась на все... Да; бѣжать отсюда! И какъ можно скорѣе!..

Парень продолжалъ излагать свои планы. Донъ Фернандо брался уговорить старика; кромѣ того онъ дастъ имъ письма къ своимъ друзьямъ въ Америкѣ. Раньше, чѣмъ черезъ двѣ недѣли, они сядутъ на пароходъ въ Кадиксѣ. Бѣжать, бѣжать, какъ можно скорѣе, изъ этой страны эшафотовъ, гдѣ ружья должны были утолять голодъ, и богатые отнимали у бѣдныхъ жизнь, честь и счастье!..

-- Когда мы пріѣдемъ, -- продолжалъ Рафаэль, -- ты будешь моей женой. Мы повторимъ наши разговоры у рѣшетки. Болѣе того. Я удвою свою нѣжность, чтобы ты не думала, что во мнѣ осталось какое-нибудь горькое воспоминаніе. Все прошло. Донъ Фернандо правъ. Грѣхи тѣла значатъ очень мало... Самое важное любовь; остальное -- заботы животныхъ. Твое сердечко вѣдь принадлежитъ мнѣ? И оно все мое!.. Марія де-ла-Лу! Звѣзда души моей! Пойдемъ на встрѣчу солнцу; теперь мы рождаемся по настоящему; сегодня начинается наша любовь. Дай, я поцѣлую тебя въ первый разъ въ жизни. Обними меня, товарищъ, чтобы я видѣлъ, что ты моя, что ты будешь поддержкой моихъ силъ, моей помощью, когда начнется наша борьба тамъ...

И они обнялись въ дверяхъ лачуги, соединивъ губы безъ малѣйшаго волненія плотской страсти, и долго стояли такъ, какъ бы пренебрегая мнѣніемъ людей и любовью своей бросая вызовъ условностямъ стараго міра, который они готовились покинуть.

Сальватьерра проводилъ въ Кадиксъ на трансатлантическій пароходъ своего товарища, сеньора Фермина, ѣхавшаго въ новый свѣтъ съ Рафаэлемъ и Маріей де-ла-Луцъ.

Прощайте! Больше имъ уже не видаться. Міръ неизмѣримо великъ для бѣдныхъ, всегда прикованныхъ неподвижно къ одному мѣсту корнями нужды.

Сальватьерра чувствовалъ, какъ у него выступаютъ слезы на глазахъ. Всѣ его привязанности, воспоминанія прошлаго исчезли, унесенныя смертью или несчастьемъ. Онъ оставался одинъ среди народа, который хотѣлъ освободить и который его уже не зналъ. Новыя поколѣнія смотрѣли на него, какъ на сумасшедшаго, внушавшаго нѣкоторый интересъ своимъ аскетизмомъ; но не понимали его словъ.

И смѣялись! И совѣтовали ему подчиниться, издѣваясь надъ его благородными стараніями! Но развѣ рабство будетъ вѣчно? Развѣ стремленія человѣческія навсегда замрутъ на этой временной веселости удовлетвореннаго животнаго?

Сальватьерра чувствовалъ, что злоба его стихаетъ, что надежда и вѣра возвращаются къ нему.

Вечерѣло; близилась ночь, предшественница новаго дня. И сумерки человѣческихъ стремленій тоже временны. Справедливость и свобода дремлютъ въ сознаніи всякаго человѣка. Онѣ проснутся.

Тамъ, за полями, стоятъ города, огромныя агломераціи современной культуры, и въ нихъ живутъ другія стада несчастныхъ, обездоленнымъ и печальныхъ, но рождающіяся души ихъ омываются зарей новаго дня, они чувствуютъ надъ своими головами первые лучи солнца, въ то время, какъ остальной міръ погруженъ еще во мракъ. Они будутъ избранниками; и въ то время, какъ крестьянинъ оставался въ полѣ, съ покорной серьезностью вола, обездоленный въ городѣ просыпался, становился на ноги и шелъ за единственнымъ другомъ несчастныхъ и голодныхъ, за тѣмъ, кто проходитъ черезъ исторію всѣхъ религій, заклейменный именемъ Демона, и кто теперь, отбросивъ нелѣпыя украшенія, которыми надѣляла его традиція, восхищаетъ однихъ, и ужасаетъ другихъ самой гордой красотой, красотой Люцифера, ангела свѣта, имя которому Возмущеніе... Соціальное Возмущеніе!

КОНЕЦЪ.

"Міръ Божій", NoNo 4--8, 1906