Жизнь Рима началась более чем за час до того, как первые лучи солнца обагрили стены Капитолия.
Римляне вставали при свете звезд. Катились в темноте по извилистым улицам деревенские тележки, проходили разбуженные пением петухов рабы со своими корзинами и продуктами хлебопашества; когда же начинало рассветать, все раскрывали свои двери, и горожане, не занятые в полях, отправлялись на форум, центр торговли и сделок, который начинал украшаться первыми храмами, сохраняя еще большие пустые пространства, на которых несколькими веками позднее воздвигались великолепные здания Рима, господина мира.
Актеон уже два дня находился в большом городе, поселившись вне городских стен, в трактире, содержимом греком. Он еще не мог отделаться от удивления, которое породила в нем эта суровая Республика, живущая почти в бедности, этот строгий народ земледельцев и солдат, который своей известностью заполнял мир и жил, более нуждаясь, чем любой поселянин окрестностей Афин.
Актеон надеялся предстать перед Сенатом в этот день. Большая часть Отцов Республики жила в деревне в сельских виллах, с простыми стенами и крышей из древесных ветвей, присматривая за работой своих рабов и, как Цинцинат и Камино, держа в руке плуг; когда же нужды страны призывали их в Сенат, они приезжали в Рим в своей тележке, запряженной быками, среди корзин с овощами и мешками с зерном, и с руками, намозоленными работой; перед въездом на форум они одевали тогу, проникаясь величием, которое им придавало это одеяние.
Грек пришел на форум на рассвете, застав там ту же многочисленную толпу всех дней. Здесь были почтенные римляне, облаченные в свою тогу и внушающие молодежи и своим клиентам, что умение выгодно поместить свой капитал, под хороший залог, это главная премудрость каждого гражданина; греческие педагоги, голодающие и пронырливые, всегда ищущие пристроиться у этого темного народа, более способного к борьбе, чем к знаниям; старые воины в сером платье, покрытом заплатами, думающие с тоской о минувших войнах с Пирром и Карфагеном и, несмотря на свои шрамы, которые покрывали их тела, преследуемые своими кредиторами оскорблениями и угрозами быть обращенными в рабство; тут была и чернь, без всякой одежды, кроме короткого плаща из грубого сукна, заканчивающегося остроконечным капюшоном, многочисленные римские плебеи, эксплуатируемые и угнетаемые патрициями, постоянно мечтающие, как об исцелении своих бедствий, о новых разделах общественных земель, более половины которых постепенно переходило в руки богачей.
На ступенях Комиций собирались, чтобы столковаться о завещании какого-либо родственника, который скончался. Подле трибуны для речей несколько заслуженных центурионов в бронзовых котурнах и шлемах, опираясь о палки из переплетенных виноградных лоз, служащих эмблемой их военного сословия, толковали об осаде Сагунта и о дерзости Ганнибала, выражая желание немедленно двинуться против карфагенян.
На больших глыбах лазуревого камня, которым мостили форум, продавцы горячих напитков уставляли свои большие чаши, ударяя по ним кастрюлями, чтобы привлекать народ; у подножья же ступеней храма Согласия несколько этрурских гаеров, в ужасных картонных масках, начинали представление своей смешной пантомимы, заставляя сбегаться со всех сторон детей и праздношатающихся.
Было холодно. Дул леденящий и влажный ветер понтийских лагун; небо было серо; от многочисленной толпы, собравшейся на форуме, исходил глухой гул, мрачный и непрерывный.
Актеон сравнивал эту площадь с веселой афинской Агорой, а также с Форо Сагунта в его мирные дни. Риму не доставало греческого веселия, сладостного и оживляющего легкомыслия народа-художника, который презирает богатства, и если занимается торговлей, то для того, чтобы лучше жить. Это был народ холодный и понурый, стремящийся к прибыли и бережливости, не знающий идеала, лишенный всякой промышленности, кроме земледелия и войны, действующий без инициативы и без молодости.
"Кажется, римлянину, -- думал афинянин, -- никогда не бывает двадцати лет".
И Актеон думал о том, что, с присущей греку наблюдательностью, он замечал здесь в течение двух дней своего пребывания: жестокая дисциплина семьи, религии и государства, которой подчинялись все граждане; полнейшее незнание поэзии и искусства; железное воспитание, основанное исключительно на долге, обязывающем каждого римлянина долго нести тягостное бремя повиновения, чтобы впоследствии самому подчинять себе других.
Отец, который в Греции был для детей другом, в Риме являлся тираном. Латинский город признавал лишь отца семьи: жена, дети считались почти наравне с рабами; они были орудиями труда, без воли и имени. Боги внимали лишь отцу семейства; в своем доме он являлся жрецом и судьей; он мог убить жену, трижды продать детей и его авторитет над потомством не исчезал с годами, заставляя трепетать победоносного консула, всесильного сенатора, когда они находились в присутствии своего отца. И в этом мрачном и деспотическом режиме, еще более печальном, чем спартанский, Актеон угадывал медлительно растущую таинственную силу, которая впоследствии прорвет свою оболочку, захватив мир своими железными объятиями.
Грек ненавидел этот мрачный народ, но и удивлялся ему.
Его грубость, воинственный и суровый дух расы ярко проявлялись на форуме. На высоте священной горы, на Капитолии, находилась настоящая крепость с голыми и мрачными стенами, лишенными тех украшений, которые придавали блеск вечных улыбок стенам Афин. Храм Юпитера Капитолийского еле выступал над стенами со своей низкой крышей и рядами крепких колонн, похожих более на башенки. Внизу на форуме та же тяжелая и мрачная уродливость. Здания были низки и основательны; они более походили на военные сооружения, чем на храмы богов и общественные здания. От форума расходились большие римские дороги, являющиеся единственным украшением, которое допускал Рим ввиду удобства, приносимого этими дорогами в военном и земледельческом отношениях. С форума виднелась идущая в прямом направлении дорога Апия, вымощенная голубым камнем, по обеим сторонам с рядами памятников, которые начинали возвышаться непосредственно за городом; она терялась среди селения по направлению к Капуе; с противоположного же конца шла дорога Фламиния, которая направлялась к морскому берегу. На огромном пространстве, точно волнистые красноватые ленты, выделялись первые водопроводы, выстроенные под наблюдением Апия, Клавдия, для снабжения города свежей горной водой.
За исключением нескольких грубых сооружений, этот громадный город, который мог выставить армию более, чем в сто пятьдесят тысяч воинов, производил грубое и жалкое впечатление.
Преимущественно стояли большие хижины с круглыми каменными или глиняными стенами и коническими крышами из досок и бревен. После того, как галлы сожгли Рим, город перестроился в один год, беспорядочно, с большой торопливостью. В некоторых кварталах настолько были стиснуты дома, что пройти между ними мог только один человек, в других же -- они были раскинуты, точно деревенские виллы, находящиеся внутри городских стен и окруженные небольшими полями. Улиц не было, шли извилистые продолжения дорог, ведущих в Рим, артерии, образуемые случайно, применяясь к причудливым излучинам строений, и внезапно врезывающиеся в большие необработанные пространства, где нагромождались отбросы и нечистоты и по ночам каркали вороны, клюющие падаль околевших собак и ослов.
Суровая бедность этого города земледельцев, заимодавцев и солдат отражалась на внешнем виде его обитателей. Высокопоставленные матроны пряли у дверей своих жилищ шерсть и коноплю, одетые в тунику из грубой ткани и лишь с несколькими бронзовыми украшениями на груди и в ушах. Первые серебряные монеты были вычеканены вслед за войной с сашитами; медный ас, грубый и тяжелый, являлся ходячей монетой; роскошные же греческие предметы, доставленные легионами после сицилийской войны, пользовались почти поклонением в домах патрициев, причем на них глядели издали, как на талисманы, которые могли бы развратить добродетель суровых нравов римлян. Сенаторы, владевшие большими поместьями и сотнями рабов, проходили по форуму с гражданской надменностью, в тоге, покрытой заплатами. Во всем Риме существовала одна только серебряная столовая посуда, являющаяся собственностью Республики, которая переходила из дома одного патриция к другому, когда приезжали послы Греции и Сицилии или же какой-либо могущественный карфагенский купец, привыкший к азиатским утонченностям, и в честь гостей необходимо было устраивать пиры.
Актеон, привыкший к спорам философов афинской Агоры, к беседам греков о поэзии и о таинственных свойствах души, ходил по форуму со вниманием прислушиваясь к разговорам, ведущимся на латинском языке, который своею грубостью и негибкостью резал его утонченный слух афинянина. В одной группе шла речь о здоровье стад и о ценах на шерсть; в другой -- заключалась сделка по продаже быка, в присутствии пяти совершеннолетних граждан, которые являлись свидетелями. Покупатель отсыпал в чашу весов бронзовые монеты.
Невдалеке легионер, с изголодавшимся лицом, брал заем у старика, предлагая ему под залог свой шлем и походную обувь.
Ему удалось встретиться с Катоном, который объяснил Актеону, что сенат не хочет помочь Сагунту.
-- Ты достигнешь очень немногого, -- сказал он. -- Сенат страдает теперь одной болезнью: излишним благоразумием. Я не верю, чтобы Ганнибал был великим полководцем, раз он проявляет свою отвагу на осаде Сагунта, но я не могу равнодушно выносить трусости, которую в данном случае проявляет Рим. Он хочет употребить все усилия, чтобы поддержать мир; он страшится войны с Карфагеном, тогда как война неизбежна, Карфаген и наш город нельзя держать в одном мешке. Мир тесен для них двух. Я всегда повторяю одно и то же: "Разрушим Карфаген!", а надо мною смеются. Несколько лет тому назад, когда там разразилась война наемников, мы могли бы с большой легкостью уничтожить этот город. Если бы послали тогда в Африку часть легионов, восставшие нумидийцы и наемники покончили бы с Карфагеном. Но мы боялись. Рим после победы исключительно занялся врачеванием своих ран. Мы боялись ухудшить положение, допустить восторжествовать сброду солдат, и мы спасли Карфаген, пособив ему разбить восставших наемников.
-- Теперь совершенно другие условия, -- энергично заметил Актеон, -- Сагунт союзник Рима и, если Ганнибал осаждает его, то исключительно потому, что досадует на город за покровительство Рима.
-- Да, потому-то мы римляне, и интересуемся судьбою Сагунта, но большего ничего не ожидай от Сената. Его более волнуют пираты Адриатики, которые опустошают наши берега, а также восстание Деметрия Фаросского в Иллирии, против которого мы отправляем войска под покровительством Луция Эмилио.
-- А как же Сагунт? Если вы покинете его, как выдержит он натиск Ганнибала, под командой которого соединились самые воинственные народы Иберии. Что скажут несчастные сагунтцы о верности, с которой Рим выполняет обязательства, принятые им на себя по отношению к своим союзникам?
-- Постарайся убедить Сенат всеми этими доводами. Я вижу в Карфагене единственного врага Рима... Если бы все были таковы, как я!.. Я бы принял дерзкий вызов сына Гамилькара и объявил бы войну Карфагену, отправившись для борьбы на его собственную территорию. И свершилось бы то, что должно было бы свершиться, так как мы непобедимы. Италия представляет собою сплоченную массу и, как мы передовые караульные, у нас есть на востоке Иллирия, в части, глядящей на Африку -- Сицилия, а на западе -- Цердания; тогда как земли, которыми владеет Карфаген, образуют длинную ленту девятисот языков, которая тянется вдоль большой части морских берегов Африки всего побережья Иберии, но лента эта настолько узка, и населена такими различными народностями, что ее легко можно разорвать. Пусть Рим проиграет сто сражений, он всегда останется Римом; Карфагену же достаточно одного поражения, чтобы он распался, как народ.
-- Если бы все думали, как ты, Катон!..
-- Если бы Сенат думал, как я, римские легионы были бы в Сагунте.
Они побродили еще некоторое время по форуму, беседуя о нравах Рима, разбирая их и сравнивая с нравами Афин. Римлянину необходимо было еще повидаться с некоторыми патрициями, и он расстался с греком.
Оставшись один, Актеон почувствовал себя проголодавшимся. До наступления часа, когда он должен был отправиться в Сенат, еще оставалось много времени. Утомившись глухим волнением форума, он ушел оттуда, и, обогнув склон Капитолия, направился в улицу более широкую, чем другие, с каменными зданиями, сквозь открытые двери которых можно было заметить относительное благосостояние патрицианских семей.
Он вошел в булочную, кинув на пустой каменный прилавок ас. Из какого-то углубления, вроде погреба, раздался жалобный голос. Грек увидел в мрачной пещере жернов, размалывающий рожь, и раба, который с большими усилиями приводил в движение камень.
Раб вышел, полуголый, лоснящийся от пота, который струился со лба, и, взяв деньги грека, дал ему круглый хлеб.
Грек с аппетитом съел свой хлеб, проходя по форуму. Он ждал часа собрания Сената и, чтобы использовать свое время, поднялся на Палатинский холм, священное место, где была колыбель Рима. Здесь находилась пещера, в глубине которой волчица кормила грудью Ромула и Рема. У входа в узкую пещеру раскинула свои вековые, обнаженные вследствие зимы, ветви смоковница, знаменитое дерево, под тенью которого играли близнецы, основатели города. Возле дерева, на гранитном пьедестале, возвышалась волчица из темной и блестящей бронзы, творение этрусского артиста, с ужасной широко раскрытой пастью и с животом, покрытым двойным выменем, к которому жадно припали двое нагих малюток.
Актеон глядел с этой высоты на громадный город, волнообразно раскинувший среди семи холмов свои черепичные крыши. Невдалеке от Палатина возвышался Капитолий, недоступная крепость Рима, расположенная на Тарпейской скале. Грек направился с одной возвышенности на другую, чтобы увидеть вблизи храм Юпитера Капитолийского, более известный по своей славе, чем по красоте.
Он миновал мрачный храм Марса, который занимал самое высокое место Палатина, и, идя по тропинке между крутыми скалами, прошел к Капитолию. По пути он встретил жрецов Юпитера, которые шествовали с священной суровостью, как бы всегда совершая обряд жертвоприношения своему богу. Встретил весталок, закутанных в свои широкие белые ткани и идущих своей мужественной поступью. К храму Марса подымалось несколько воинов, с широкой, прикрытой медью грудью, с обнаженными, бедрами, на которые спускались с пояса шерстяные повязки; с рукой, опущенной на рукоятку короткого меча. Они с энтузиазмом говорили о близком походе в Иллирию, не вспоминая о тягостном положении своих иберийских союзников.
Актеон вошел в священную ограду Капитолия, окруженного темными стенами. Это была древняя Тарпейская гора, с ее двумя вершинами, соединенными большой площадкой лестницы. Самая высокая, северная часть, была занята арксом, укреплением Рима; на южной же части находился храм Юпитера Капитолийского, окруженный крепкими колоннами.
Грек вошел в крепость, прославившуюся своей несокрушимостью во время нашествия галлов. Перед храмами, которые высились в этом сильном укреплении, он увидел в лужице священных птиц: гусей, которые своим криком, среди ночной тишины, спасли Рим от завоевателей. Затем он прошел нижнюю площадь, которая как бы разделяла холм на две части, и приблизился к великому святилищу Рима.
Лестница в сто ступеней вела в храм, выстроенный во время последнего Тарквиния, в честь трех римских божеств: Юпитера, Юноны и Минервы. Знаменитый храм с тремя целлами [ Та часть храма, где помещалось изображение божества ] или священными приделами соединился тремя открытыми дверями под одним общим фронтоном. Центральный придел был выстроен в честь Юпитера, а два других по сторонам посвящены двум богиням. Тройной ряд колонн поддерживал фронтон, по углам которого стояли на дыбах каменные лошади грубой работы. Два ряда колонн тянулись вдоль храма, образуя портик, под тенью которого проходили пожилые римляне, беседуя о городских делах.
Афинянин вошел в среднюю целлу храма, посвященную Юпитеру, и увидел изображение бога из обожженной глины, с золоченым копьем в правой руке. Перед ним на алтаре беспрерывно курились жертвоприношения. Выйдя из храма, грек посмотрел на солнечные часы, которые на этой высоте указывали время всему Риму.
Уж было время спуститься к Сенакулуму [ место собрания сенаторов ], этому старинному зданию у подножия холма Тарапея, между Капитолием и форумом, которое много лет спустя превратилось в храм Согласия. Дойдя до ступеней, ведущих к Сенакулуму, Актеон встретил двух послов, присланных Сагунтом до начала осады; двух почтенных земледельцев, которые в первый раз покинули свои дома и, видимо, были удручены долгими месяцами пребывания в Риме, с их посещениями, которые не увенчивались успехом, с безрезультатными свиданиями и мольбами. Оба сагунтца, удивленные и беспомощные перед городом, который никогда не отвечал определенно на их слова, следовали, как автоматы, за свободолюбивым греком, который входил всюду, как в собственный дом, и свободно объяснялся на различных языках, словно весь мир был его отчизной.
Начали прибывать сенаторы. Одни приходили, отрываясь от своих городских дел, одетые в белую тогу с пурпуровой бахромой, в сопровождении своих клиентов, которые кидали во все стороны взглядом, чтобы привлечь внимание публики на своего величественного покровителя. Другие приезжали из селений, останавливая свою повозку у ступеней Сенакулума, и, передав вожжи рабам, подымались в храм, с перевешенной через руку тогой, одетые в короткое, грубое шерстяное платье земледельцев, и распространяющие вокруг себя запах своих хлебов и амбаров. Это были зрелые мужи, которые крепостью своих мощных мускулов свидетельствовали о своей жизни, проходящей в постоянной борьбе с землей и врагами. Были и старцы с длинными бородами, и пергаментными лицами, дрожащие от дряхлости, но сохраняющие еще во взгляде уверенность, которую питали к своим силам.
Сагунтские послы поднялись по ступеням, храма. Под колоннадами, которые поддерживали фронтон, было нагромождено множество предметов, награбленных в последних войнах и торжественно провезенных по форуму среди толпы, которая приветствовала их, махая лавровыми ветвями. Актеон увидел щиты, переплетенные железом, мечи, заржавленные от крови, военные повозки с поломанными осями и золочеными колесами, грязными от сражений. Это были трофеи самнитской войны. Несколько дальше, вдоль стены, были расставлены в ряд уродливые деревянные фигурки карликов, выкрашенных в красный и голубой цвет, которые были сорваны с носов карфагенских кораблей после великой победы на Эгатских островах; лежали железные бруски, которыми запирали ворота многих городов, завоеванных римлянами; золоченые знамена с фантастическими животными, которые находились в армии Пирра; огромные глазные зубы слонов, которых последний направил против римских легионов; шлемы с рогами или большими крыльями; копья альпийских племен; возле же дверей, как почетные трофеи лежали доспехи прославленного Камилла, великого римлянина, который, отбросив галлов от Капитолия, проследовал триумфальным шествием по городу. Вдоль стен, в виде своеобразного украшения, висели черноватые, пергаментные лоскутья. Это была кожа громадной змеи, которая в продолжение целого дня заставляла отступать всю армию Атилы Регула, когда он во время своего похода в Африку отправился на завоевание Карфагена. Ужасное животное, нечувствительное к стрелам, пожрало много солдат прежде, чем пало распластанным под дождем камней; Регул прислал в Рим кожу гадины, как доказательство происшедшего.
Посланным Сагунта пришлось ожидать довольно долго, пока центурион впустил их.
Грек, обведя взглядом полукруг, остановился, смущенный величием этого собрания. Он вспомнил вступление галлов в Рим, изумление варваров при виде этих старцев, неподвижных в своих мраморных сидениях, облаченных, словно привидения, в сверкающую белизну тканей, оставляющих открытыми лишь серебристую бороду, опирающихся о жезл из слоновой кости с божественным величием, которое, казалось, светилось в их неподвижных очах. Только варвары, опьяненные кровью, могли дерзнуть покончить со столь почтенной старостью.
Их было более двухсот человек. Между ними оставались свободные места сенаторов, которые не имели возможности присутствовать на собрании. На белых ступенях раскидывались белые тоги, точно снежная пелена, покрывающая уж обледеневшую землю. Полукругом высились ряды колонн, поддерживающих купол, сквозь который проникал сумеречный свет, как бы благоприятствовавший размышлению и спокойствию. Низкая каменная балюстрада замыкала полукруг, по другую сторону которого помещались почтенные граждане, не облаченные в сенаторскую тогу. В центре перила пресекались квадратным пьедесталом, на котором возвышалась бронзовая волчица с двумя близнецами, припавшими к ее грудям; у основания же пьедестала были начерчены буквы, выражающие высшее могущество Рима. Перед пьедесталом стоял треножник, поддерживающий курильницу, на углях которой дымилось голубое облако фимиама.
Послы сели на мраморные сиденья подле изображений волчицы, перед рядами белых и неподвижных мужей.
Некоторые из сенаторов оперлись подбородком о руку, как бы желая лучше слышать.
Посланные могли приступить к речам: Сенат внимал им.
Актеон, побуждаемый молящими взглядами обоих своих сотоварищей, поднялся. Он не надолго поддавался впечатлению и теперь уж не чувствовал того смятения, которое охватило его в первую минуту, при виде величия Собрания.
Он говорил медленно. Он описал безнадежное положение Сагунта, и его веру в союзников Республики, ту слепую веру, которая побуждает город выступать из стен и побеждать врага при одном известии о появлении на горизонте римского флота. Когда он покидал город, еще имелась провизия для существования и отвага для самозащиты. Но с тех пор прошло около двух месяцев. Сагунт погибнет, если не прибудут к нему на помощь, и какая ответственность падет на Рим, если он покинет покровительствуемый им город, который навлек на себя гнев Ганнибала исключительно тем, что вступил в союз с Римом. Какое доверие станет питать большинство народов к дружбе Рима, зная печальный конец Сагунта?..
Смолк грек, и тягостное молчание, -- воцарившееся в Сенате, свидетельствовало о глубоком впечатлении, произведенном его словами.
Затем поднялся для произнесения речи Лентулий, старый сенатор. Среди тишины его резкий старческий голос говорил о происхождении Сагунта, который, если и являлся греческим городом, благодаря купцам Зазинто, открывшим в нем свою торговлю, то также был и итальянским городом, благодаря жителям Ардеи, которые в отдаленные времена отправлялись туда, чтобы основать колонию. Более: Сагунт был другом Рима. Чтобы быть ему более преданным, он обезглавил некоторых из своих сограждан, которые агитировали в пользу Карфагена!.. Какова же дерзость этого мальчишки, сына Гамилькара, который, позабыв договор, заключенный Гасдрубалом с Римом, осмеливается поднять меч на город, дружественный римлянам! Если Рим отнесется равнодушно к этому проступку, дерзость Гамилькарова щенка возрастет, так как молодость не знает узды, когда видит, что успех венчает ее безрассудства. К тому же великий город не может терпеть такую дерзость. За дверями Сенакулума находятся славные трофеи войн, которые свидетельствуют, что тот, кто подымется против Рима, падет пораженным к его ногам. Следует быть неумолимым с врагом и верным в отношении союзника.
Оба товарища Актеона, которые не знали латинского языка, несмотря на это, угадывали слова Лентулия и чувствовали себя смущенными похвалами самоотверженности своего города. Их глаза затуманились слезами, их руки разрывали темные плащи, в которые, как вестники печали, они были облачены, и, порывисто кинувшись на землю, выражая этим свою скорбь, они судорожно вздрагивали, крича сенаторам:
-- Спасите нас! Спасите нас!
Отчаяние двух стариков и полная достоинства поза грека, неподвижного и молчаливого, как бы являющегося олицетворением Сагунта, который ожидал выполнения обещаний, взволновал Сенат и толпу, которая находилась за перилами. Все волновались, обмениваясь словами негодования. Под сводами звучал беспорядочный гул, эхо тысячи смешанных голосов. Хотели немедленно объявить войну Карфагену, созвать легионы, соединить флот, отправить экспедицию в порт Остии и выпустить ее против лагеря Ганнибала.
Один из сенаторов восстановил тишину. Это был Фабий, один из известнейших патрициев Рима, потомок тех трехсот героев, носящих то же имя, которые умерли в один день, сражаясь за Рим на берегах Кремеры.
Он сказал, что неизвестно, Карфаген ли проявлял враждебные действия против Сагунта, или же лично Ганнибал, своими собственными силами. Война в Иберии является слишком серьезным вопросом для Рима в настоящее время, когда он намерен предпринять борьбу с мятежником Деметрием Фаросским. Надлежало бы отправить посольство к Ганнибалу в его лагерь, и, если африканец откажется снять осаду, пусть послы едут в Карфаген, чтобы спросить у его представителей, отвечают ли они за действия полководца, и потребовать, чтобы последний был доставлен в Рим в наказание за свою дерзость.
Разрешение вопроса, казалось, понравилось Сенату. Сенаторы, которые до того проявляли протест и воинственное настроение, теперь наклоняли головы, в знак одобрения словам Фабия. Напоминание об иллирийском мятеже сделало благоразумными самых пылких. Они думали о враге, который восставал почти подле них, по ту сторону Адриатики, и который мог произвести вторжение со своим разбойничьим флотом в латинские владения. Эгоизм побудил их взглянуть на вопрос иначе; чтобы обмануть себя, скрыв собственную слабость, они преувеличивали значение посольства в лагерь Ганнибала, утверждая, что африканец, как только увидит появление послов Сената, сейчас же снимет осаду и будет просить прощения у Рима.
-- Я хорошо знаю Ганнибала! -- воскликнул Актеон. -- Он вас не послушает; он станет смеяться над вами. Если вы не пошлете армию, поездка ваших послов бесполезна.
Но сенаторы шумно протестовали против слов Актеона. Кто говорит об издевательстве над римской Республикой! Кто полагает, что Ганнибал отнесется с презрением к посланным Сената?.. Пусть замолчит этот чужеземец, который по крайней мере не является сыном города, от имени которого говорит.
Сагунтским послам предложили удалиться. Сенаторы должны были наметить двух патрициев, которым надлежало отправиться в качестве посланных Рима.