Клаудио уехал в Перпиньян, где он задержался, точно у него не было силы удалиться за границу или страны, где жила Розаура.
Часть первой ночи он провел в отеле, исписывая страницу за страницей. Начал он это письмо с твердым намерением разорвать его после того, как кончит. Он чувствовал, что должен изложить на бумаге все, что он думал с самого Марселя. Но, кончив писать письмо, он лег спать, оставив письмо на столе. Разорвет он его на следующий день.
Проснувшись, прочел написанное, вложил в конверт и бросил в почтовый ящик письмо, адресованное на имя мадам Пинеда, в ее виллу на Лазурном берегу.
Борха предвидел, что в следующие дни он только это и будет делать, отмечая места остановок непрерывным рядом объемистых писем, или простых почтовых карточек, смотря по значительности местностей, где останавливался поезд.
Он поспешил уехать из Марселя, где его преследовали воспоминания. Они жили здесь под одним кровом, во всех ресторанах, в которых они побывали, имелся стол, о который опирались руки и восхитительный бюст Розауры. Лучше переехать в другое место, где она никогда не была.
Но все было тщетно. Прекрасная креолка сопровождала его; даже исторические его воспоминания, и те вызывали ее образ. Он не мог думать о доне Педро де-Луна, об Авиньоне, или о Великом Расколе, не вспоминая одновременно и аргентинку. Последний авиньонский папа и синьора де-Пинеда были соединены в извилинах его памяти.
Он пробыл два дня в Перпиньяне, воскрешая прошлое кругом «Кастильет», изящной крепости из розоватых кирпичей, собора, полного испанских воспоминаний, и древнего замка на вершине холма.
Здесь развернулся самый кульминационный эпизод истории Великого Раскола.
После того, как сожгли на костре Иоанна Гусса, поверившего в охранную грамоту императора Сигизмунда, этот последний отправился к королю Аррагонскому, чтобы сговориться с ним, как им подчинить себе не покорившегося еще папу Луна. Свидание должно было произойти в Ницце, но серьезная болезнь короля Фердинанда не позволила ему сделать такое продолжительное путешествие, и решено было устроить это свидание в Перпиньяне, на территории Аррагонии. Три двора — папский, императорский и короля аррагонского — сошлись в Перпиньяне.
На другой же день по своем приезде Сигизмунд пожелал иметь свидание с папой. Педро де-Луна развернул для его приема всю роскошь прежнего своего двора в Авиньоне.
Теперь папе было 88 лет. Невообразимо худой, бледный, бескровный, он казался призрачным. Но в глазах его отражался пыл интенсивной жизни, и голос его поражал необычайной звучностью. Ясность его рассуждений, сила его ума казались изумительными. Этот старик, почти девяностолетний, в канонических спорах побеждал молодых и рьяных докторов богословия.
В Перпиньяне Педро де-Луна говорил по-латыни целых семь часов в присутствии императора, князей, посланников и всех делегаций из самых знаменитых университетов в Европе.
В этой многочасовой речи он рассказал всю историю раскола, как только один он мог это сделать. Он был единственным, оставшимся в живых из тех, что были свидетелями начала раскола.
Старик говорил, устремив глаза на разные группы многочисленного собрания. Враги склоняли голову, друзья смотрели на него с восторгом. Но примирение оказывалось невозможным, и все доводы этого сильного полемиста были бесполезны. Сигизмунд не мог согласиться, чтоб папа был испанского происхождения, и притом признать Авиньонского папу значило порвать с Констанцским собором.
Когда Луна узнал, что и аррагонский король присоединился к императору Сигизмунду и требует его отречения, он ответил гордым молчанием и тотчас направился в порт Колльюр, где его ждали две галеры. Увидав пренебрежение со стороны тех, кто до того дня были самыми верными его сторонниками, он отрекся от людей и удалился на небольшой клочок земли, принадлежавший ему, бесспорно только ему: маленький полуостров Пеньискола с его небольшой прибрежной крепостью. Там ему можно будет жить под защитой Средиземного моря, вдали от королей, имеющих притязания из честолюбия или политики закабалить его волю; там он будет бороться за свое право, которое считал более бесспорным, чем когда-либо, а его упорство послужит уроком для его противников и вызовет у них угрызения совести.
Когда Борха открыл маленькое окно у себя в комнате, он увидел почти у самых ног своих море, окрашенное розовыми лучами зари.
Клаудио в Пеньискола. Целых пятнадцать дней употребил он на то, чтобы добраться сюда, останавливаясь во всех городах, где жил папа Луна в течение последнего периода своей полной волнений жизни.
Клаудио не торопился добраться до конечного пункта своего путешествия. В Пеньискола умер девяностолетний папа, и Борха кончит здесь свою книгу. А затем в его жизни появится пустота, внушавшая ему некоторый страх.
Из Барселоны, Аррагоны и Тортоза он продолжал посылать письма вдове Пинеда в ее виллу на Лазурном берегу. Он не надеялся получить ответ на этот письменный монолог. Писал он, чтобы писать, чувствуя необходимость излагать в длинных письмах или в нескольких, спешно набросанных строках на почтовых карточках, свои впечатления, и свою тоску по ней; а иногда и робкую, сдержанную горечь по поводу того, что он называл «бегством из Марселя».
В этих письмах скитальца он избегал всяких упоминаний об адресе, по которому она могла бы ответить ему. Что бы она написала? Какое-нибудь любезное, но лишенное непосредственности письмо сеньоры большого света, которая, взяв в руку перо, боится как бы слова ее не были ложно истолкованы. Он предпочитал писать без надежды на ответ, как бы обращаясь к женщинам-призракам, которых он в первые дни своей юности мысленно боготворил.
Приехав в Пеньисколу, он надумал было поселиться в ближайшем от нее городке Беникарло. Тут он мог найти скромную гостиницу, посещаемую комми-вояжерами и продавцами местного вина, настоящий дворец по сравнению с домами в Пеньискола. Но разделявшие оба городка километры солончаков и апельсинных рощ, с дорогами, часто обращавшиеся в трясину, заставили его поместиться в древнем папском городе, бедном и монотонном, населенном исключительно рыбаками и бедными крестьянами.
Два дня не более прожил Борха в последнем убежище папы Бенедикта, а ему казалось, что он уже пробыл там множество месяцев.
В замке на холме жил в течение восьми лет, продолжая оставаться на своем престоле, всеми брошенный папа. Несмотря на последнее обстоятельство он до последнего дня внушал страх тем, которые делали вид, будто пренебрегают им.
Когда дон Хаиме, король аррагонский, завоевал Валенсию, он отдал Пеньискола Тамплиерам, а после того как орден их был уничтожен, укрепленный морской замок перешел к ордену де-Монмеза, только-что учрежденному аррагонскими монархами с тем, чтобы они сражались с андалузскими маврами, охраняя Валенсийскую границу.
Глава ордена уступил Бенедикту XIII Пеньискола и его замок. Папу окружала в Пеньискола только небольшая группа старых друзей, оставшихся ему верными. Войско аррагонского короля расположилось лагерем на берегу моря, неусыпно наблюдая за Пеньискола, чтобы никто не мог ни войти, ни выйти из города и не мог снабдить его жителей съестными припасами. Только когда, после смерти Фердинанда, его сменил Альфонс, его сын, — тот допустил свободный пропуск всяких припасов на полуостров.
Папа Мартин V, избранный вскоре, был очень озабочен тем, что Бенедикт XIII все еще жив. Чтобы покончить с ним раз навсегда, он послал в Аррагонию одного из самых близких к себе доверенных лиц, кардинала Адимари. Кардиналу было поручено вырвать с корнем раскол в тех местностях, где он еще сохранился; уничтожить Бенедикта, каким бы то ни было способом, сообразно с политическими теориями того времени, признававшим законными государственные преступления.
Адимари вскоре убедился, что взять дона Педро в его убежище было невозможно. Сначала Бенедикту делали самые блестящие предложения от имени Мартина V. Но старец еще раз повторил, что он законный папа и не может принять никакого подарка и никаких милостей от своих врагов. В своем уединении дон Педро продолжал ждать торжества справедливости.
Тогда кардинал Адимари счел, что настало время свести со сцены долголетнего врага.
Как все очень старые люди, дон Педро был весьма умерен в еде, но любил сладости. После обеда он обыкновенно уходил в маленькую одноэтажную башенку, из окон которой виднелось Средиземное море. Там, сидя в кресле, он созерцал лазурную бесконечность и комбинировал разные морские экспедиции против своих врагов.
На столе рядом с папой ставили ящички со сладостями. К этим ящичкам прикасался только его доверенный камереро, который всегда хранил их под замком.
Камереро этот был старый каноник из Сарагоссы, которого звали Доминго Далава.
Монах Паладио Калвет вошел в заговор с Далава и передал ему дозу мышьяка, доставленного, как он потом сознался, когда его пытали, самим легатом кардиналом Адимари.
Старец съел, как всегда, свою порцию сладостей, и вскоре почувствовал симптомы отравления. Все думали, что он умрет, но этот необычайно живучий человек был спасен после нескольких часов обмороков и рвоты. Через несколько дней Бенедикт поправился, и никто не подозревал отравления и не исследовал сладостей.
Но камереро Далава неосторожно выдал самого себя. Попытка отравления была до того явная, что все возмутились, даже враги папы. Следствие и процесс не оставили никакого сомнения в вине делегата Мартина V. Далава обвинял монаха, передавшего ему яд; а монах заявил, что получил его от кардинала Адимари. Монаха присудили к сожжению на костре, что и было исполнено.
После этой попытки отравления враги Педро де-Луна оставили его в покое. Казалось, что папа-мореплаватель так же вечен, как и море.