Предисловие

С тех пор, как мой рассказ об опыте нахождения в приюте для сумасшедших на острове Блэквелла был опубликован в «Ворлд», я получила сотни писем об этом. Издание с моей статьей давно вышло из печати, и меня уговорили разрешить опубликовать ее в формате книги, чтобы удовлетворить просьбы всех тех, кто хотел получить свою копию.

Я счастлива иметь возможность заявить, что в результате моего визита в приют и последовавшего расследования, мэрия Нью-Йорка выделила на миллион долларов больше, чем в прежние годы, на содержание душевнобольных. Так что я могу удовольствоваться знанием, что об этих несчастных людях отныне будут заботиться лучше, благодаря моим стараниям.^[1]

Глава 1

Непростая миссия

22 сентября 1886 года руководство «Ворлд» спросило меня, смогу ли я попасть в качестве пациентки в один из сумасшедших домов Нью-Йорка для того, чтобы написать прямой и лишенный прикрас рассказ о том, как там обращаются с пациентами, как управляют учреждением и так далее. Думала ли я, что мне достанет храбрости пройти те испытания, которых потребует эта миссия? Могла ли я изобразить признаки безумия достаточно правдоподобно, чтобы пройти осмотр докторов и прожить неделю среди сумасшедших так, чтобы сотрудники приюта не узнали, что я только «делаю записи»? Я сказала, что верю в свои силы. Я была убеждена, что имею некоторые актерские способности, и думала, что могу изображать безумие достаточно долго, чтобы выполнить доверенную мне миссию. Могла ли я провести неделю в заключении среди слабоумных на острове Блэквелла? Я сказала, что могу и проведу. И я провела.

Мне велели приступать к работе тогда, когда я почувствую, что готова к этому. Мне нужно было честно вести хронику событий, которые будут со мной происходить, и, когда я окажусь в стенах приюта, понять и описать то, как выполняется работа внутри, что всегда столь эффективно скрывалось от внимания общества как медсестрами в белых чепцах, так и засовами и решетками.

— Мы не просим тебя искать там сенсационные откровения. Записывай то, что будешь видеть, хорошее или плохое; хвали или критикуй так, как сочтешь нужным, и всегда придерживайся правды. Но меня тревожит твоя постоянная улыбка, — сказал мой редактор.

— Я не буду больше улыбаться, — ответила я и отправилась выполнять свое особое и, как выяснилось, трудное задание.

Если бы я и проникла в приют, на что я не особо надеялась, я понятия не имела, что мой опыт может не ограничиться простым рассказом о жизни в доме для душевнобольных. Я не могла и помыслить, что такое учреждение может быть плохо организовано и что под его крышей может процветать жестокость. Мне всегда хотелось узнать о приютах побольше; хотелось убедиться, что с самыми беззащитными из Божьих созданий — безумцами — обращались хорошо и заботливо. Те истории о насилии в таких домах, которые мне доводилось читать, я считала сильно преувеличенными или вовсе небылицами, но в глубине души мне хотелось узнать наверняка.

Мне тревожно было думать, насколько сильно зависят безумцы от санитаров, и что, даже если кто-то стал бы молить о свободе, это было бы бесполезно, если бы охранники не захотели его выпускать. Мне не терпелось приступить к исполнению моей миссии по изучению внутренней жизни сумасшедшего дома на острове Блэквелла.

— Как вы сможете достать меня оттуда после того, как я туда попаду? — спросила я редактора.

— Я не знаю, — ответил он, — Но мы вытащим тебя, если расскажем, кто ты и с какой целью симулировала безумие, — только попади туда.

У меня было не так уж много веры в свою способность обмануть специалистов, и, кажется, у моего редактора ее было еще меньше.

Вся подготовка к моему заданию была оставлена на мое усмотрение. Только одно было решено за меня, а именно то, что я должна взять псевдоним «Нелли Браун», чтобы инициалы совпадали с моими собственными, так что не будет проблем с моим обнаружением и предотвращением тех трудностей и опасностей, с которыми я могу столкнуться. Определенно было несколько способов оказаться в сумасшедшем доме, но я не знала их прежде. Я могла выбрать один из двух путей: изобразить безумие в доме своих друзей и быть помещенной в приют по решению двух компетентных врачей или же достичь своей цели через полицию.

По размышлении я решила, что будет лучше не ввязывать в проблемы моих друзей и не привлекать к моей цели добрых докторов. Кроме того, чтобы отправить меня на остров Блэквелла, моим друзьям пришлось бы изобразить бедность, и, к несчастью для меня в этой ситуации, мое знакомство со страдающими от нищеты, исключая меня саму, было весьма поверхностным. Так я определила план, который привел меня к успешному выполнению моей миссии. Я была успешно помещена в больницу для полоумных на острове Блэквелла, где я провела десять дней и ночей и обрела опыт, который мне никогда не забыть. Я взяла на себя роль несчастной сумасшедшей и считала своим долгом не увиливать от любых дурных последствий этого. Я стала одной из заключенных сумасшедшего дома на это время, испытала достаточно многое, наблюдала и слышала немало об обращении с этим беззащитными людьми, и, когда я увидела достаточно, немедленно была выпущена на свободу. Я покидала сумасшедший дом с радостью и сожалением — радостью оттого, что я вновь могу наслаждаться воздухом свободы, и сожалением потому, что не могла взять с собой некоторых несчастных женщин, которые жили и страдали вместе со мной и которые, как я уверена, были столь же разумны, сколь я всегда была и являюсь поныне.

И здесь позвольте мне уточнить одну вещь: с того момента, как я оказалась в пределах сумасшедшего дома на острове, я не пыталась более играть роль безумной. Я говорила и вела себя в точности так же, как в обычной жизни. И, как это ни странно, чем разумнее я говорила и действовала, тем безумнее меня считали все, за исключением одного врача, чьи доброту и внимание я никогда не забуду.

Глава 2

Подготовка к испытанию

Но давайте вернемся к моей работе и моему заданию. После получения инструкций я вернулась в пансион, где проживала, и в тот же вечер начала репетировать роль, в которой мне предстояло дебютировать на следующий день. Как это трудно, думала я, убедить своим видом целую толпу людей в том, что я безумна. Я никогда в жизни не общалась с сумасшедшими, и я имела не слишком четкое представление о том, как они ведут себя. И потом я буду проверена несколькими обученными докторами, для которых душевная болезнь является специальностью и которые ежедневно контактируют с такими больными! Могла ли я надеяться пройти через этих докторов и убедить их, что я безумна? Я боялась, что обмануть их будет невозможно. Мне стало казаться, что мое задание невыполнимо, но я должна была попытаться. Так что я подошла к зеркалу и изучила собственное лицо. Я вспомнила все, что читала о сумасшедших людях, как они, в первую очередь, отличаются застывшим взглядом, так что я распахнула глаза так широко, как могла, и уставилась немигающим взором на свое отражение. Уверяю вас, этот взгляд был не слишком успокаивающим, даже для меня самой, особенно, в темноте глубокой ночи. Я прибавила яркость газовой лампы, надеясь усилить свою храбрость. Это помогло лишь отчасти, но я утешила себя мыслью, что через несколько дней я буду не здесь, а в заключении в палате с несколькими безумцами.

Было не так уж холодно, но, когда я думала о предстоящем, морозная дрожь бежала по моей спине, словно в насмешку над испариной, которая медленно, но верно пропитывала мою кудрявую челку. Между репетициями перед зеркалом и мыслями о моем будущем в качестве сумасшедшей, я читала отрывки из невероятных и неправдоподобных историй о призраках, так что, когда рассвет последовал за ночью, я была в подходящем настроении для своей миссии, но все же довольно голодна, чтобы остро чувствовать желание позавтракать. Медленно и грустно я приняла ванну и тихо попрощалась с несколькими самыми прекрасными вещами, известными современной цивилизации. Осторожно я отложила свою зубную щетку и, в последний раз натирая руки мылом, пробормотала: «Это может продлиться пару дней, а может и дольше». Потом я надела старые вещи, подобранные для этого случая. Я была в том настроении, когда все воспринимается серьезно. Это почти как окидывать все «прощальным взглядом», размышляла я, ведь кто может сказать, не отразится ли весь груз роли сумасшедшей и заключения с толпой полоумных на моем рассудке и вернусь ли я сюда. Но ни на миг я не помышляла об отказе от своей миссии. Восстановив хотя бы внешнее спокойствие, я приступила к своим «безумным» делам.

Поначалу я думала, что лучше всего будет пойти в пансион и, после заселения в квартиру, лично сказать хозяйке или хозяину при первой же возможности, что я ищу работу, и через несколько дней постепенно «сойти с ума». Обдумав идею, я поняла, что это потребует слишком много времени. Вдруг я пришла к мысли, что гораздо проще было бы отправиться во временный дом для работающих женщин. Я знала, что если уж я заставлю целый дом женщин поверить в свое безумие, они не успокоятся, пока я не окажусь подальше от них, в охраняемом помещении.

Воспользовавшись справочником, я выбрала временный дом для женщин под номером 84 на Второй Авеню. Идя по улице, я решила, что как только окажусь в доме, я должна стараться всеми силами поскорее начать свое путешествие на остров Блэквелла, в сумасшедший дом.

Глава 3

Во временном доме

Мне оставалось начать свою карьеру Нелли Браун, сумасшедшей девушки. Идя по улице, я пыталась напустить на себя вид, типичный для девушек на картинах, который называется «грезы». Мечтательное и рассеянное выражение лица иногда производит впечатление сумасшествия. Я прошла через маленький мощеный дворик ко входу в дом и дернула звонок, который звучал не менее громко, чем церковный колокол, после чего оставалось нервно ждать отворения дверей дома, который, согласно моему плану, должен был как можно скорее выбросить меня обратно, на милость полицейских. Дверь резко открылась вовнутрь, и невысокая светловолосая девушка лет тринадцати оказалась передо мной.

— Дома ли хозяйка? — спросила я робко.

— Да, дома, но занята. Пройдите в гостиную, — ответила девушка громко, ничуть не изменив выражение не по годам зрелого лица.

Я приняла это не слишком доброе и вежливое предложение и прошла в темную неуютную общую комнату. Там мне пришлось ждать появления хозяйки. Я просидела не меньше двадцати минут, прежде чем вошла стройная женщина в простом темном платье и, остановившись передо мной, произнесла вопросительно:

— Итак?

— Вы — хозяйка? — спросила я.

— Нет, — ответила она. — Хозяйка больна, а я ее помощница. Чего вы хотите?

— Я хотела бы остановиться у вас на несколько дней, если вы можете меня разместить.

— Что ж, у нас нет одиночных комнат, людей много; но если вы согласны занять комнату с другой девушкой, я могу это сделать для вас.

— С радостью, — ответила я. — Какая у вас плата?

Я взяла с собой лишь что-то около семидесяти центов, зная, что чем быстрее закончатся мои средства, тем быстрее я буду выселена, и выселение было тем, к чему я стремилась.

— Мы берем тридцать центов за ночь, — отозвалась она, и я заплатила ей за остановку на одну ночь, с чем она и оставила меня, заявив, что у нее есть другие дела. Будучи оставленной развлекать саму себя, я обозрела окружающую меня обстановку в общей комнате.

Она была не слишком приятна глазу, мягко говоря. Гардероб, стол, книжная полка, фисгармония и несколько стульев составляли меблировку комнаты, в которую с трудом проникал солнечный свет.

К тому времени, когда я вполне привыкла к своей комнате, на цокольном этаже раздался звонок, превосходящий входной по своей громкости, и несколько женщин одновременно, выходя из разных комнат, стали спускаться вниз по лестнице. Я поняла по очевидным признакам, что подали обед, но поскольку мне никто ничего не сказал, я не стала включаться в голодную процессию. И все же мне хотелось бы, чтобы кто-нибудь пригласил меня присоединиться. Это всегда пробуждает какое-то одинокое чувство тоски по дому — знать, что другие едят, когда ты не можешь, даже если ты не чувствуешь голода. Я была рада, когда помощница хозяйки вошла и спросила меня, не желаю ли я пообедать. Я ответила, что желаю, и уточнила, как ее зовут. Она назвалась миссис Стэнард, и я немедленно записала это в свою тетрадь, которую взяла с собой, дабы ничего не забыть, и в которой я исписала несколько страниц полным бредом для любопытных докторов.

С ней в качестве снаряжения, я ожидала развития событий. Но вернемся к обеду — я последовала за миссис Стэнард вниз по непокрытым ступеням на цокольный этаж; там немалое количество женщин уже приступило к трапезе. Она нашла место для меня за столом, за которым уже сидели три другие дамы. Коротковолосая служанка, которая открыла мне дверь, теперь исполняла роль официантки. Подбоченившись и глядя на меня без доброты, она осведомилась:

— Вареная баранина, говядина, бобы, картофель, кофе или чай?

— Говядина, картофель, кофе и хлеб, пожалуйста, — отозвалась я.

— Хлеб всегда прилагается, — объяснила она и отправилась на кухню, которая была в задней части помещения. Через непродолжительное время она вернулась с тем, что я заказала, на большом щербатом подносе, который она с шумом опустила на стол передо мной. Я приступила к своему скромному обеду. Он был не слишком привлекателен, так что во время еды я оглядывала окружающих.

Я часто думала о том, какую отталкивающую форму всегда принимает благотворительность. Это был дом для достойных женщин, и в то же время в названии его было нечто издевательское. Пол был непокрыт, и маленькие деревянные столы были совершенно лишены таких современных украшений, как лакирование, полировка и даже просто скатерть. Тем более бесполезно говорить о дешевизне белья. И все же эти честные работницы, наиболее достойные из женщин, должны называть это голое место своим домом.

Когда с обедом было покончено, каждая женщина подошла к столу в углу, за которым восседала миссис Стэнард, и заплатила ей по счету. Тот самый образец человечности, воплощенный в официантке, дал мне истрепанный и чуть порванный красный чек. Мой счет составлял около тридцати центов.

После этого я поднялась по лестнице и заняла свое прежнее место в гостиной. Мне было холодно и неуютно, и я совершенно точно поняла, что не хочу задерживаться здесь надолго, так что чем скорее я начну выказывать признаки безумия, тем скорее я буду освобождена от этого безделья. Ах, это был, наверное, самый долгий день моей жизни. Мне оставалось вяло оглядывать женщин в гостиной, которые сидели, в отличие от меня.

Одна из них занималась лишь тем, что читала, почесывала голову и иногда тихо звала: «Джорджи», не поднимая взгляда от книги. Джорджи звался ее чересчур непоседливый сын, который производил больше шума, чем любой ребенок, когда-либо виденный мной. Он вел себя нагло и невоспитанно, по моему мнению, но мать не говорила ему и слова, пока не слышала, как кто-то другой одергивает его. Другая женщина постоянно пыталась заснуть, но просыпалась от своего собственного храпа. Я была весьма рада, что она будила только себя. Большинство женщин не делали вообще ничего, но некоторые занимались плетением или непрерывно вязали. Огромный дверной звонок, казалось, звенел непрестанно, и туда-сюда ходила коротковолосая девушка. Последняя, кроме прочего, была из тех, кто постоянно напевает отрывки из всевозможных песен и гимнов, написанных за последние полвека. В этом состоит настоящая пытка наших дней. Гремящий звонок возвещал о прибытии новых людей, искавших приюта на ночь. За исключением одной дамы, которая прибыла в город на день для совершения покупок, все они были работницами, некоторые приходили с детьми.

Ближе к вечеру миссис Стэнард подошла ко мне и спросила:

— С вами что-то не так? У вас какая-то беда или печаль?

— Нет, — отвечала я, почти ошеломленная этим предположением. — Почему вы так решили?

— Ох, потому что, — сказала она вкрадчиво, — Я вижу это по вашему лицу. На нем написана история серьезной беды.

— Да, все так грустно, — бездумно вздохнула я, решив так показать, что я не от мира сего.

— Но вы не должны позволять этому терзать вас. У всех нас свои беды, но в лучшие времена мы преодолеем их. Какого типа работу вы ищете?

— Я не знаю… все так грустно, — отозвалась я.

— Может, вам бы понравилось быть няней и носить милый белый чепчик с передником? — спросила миссис Стэнард.

Я спешно подняла ладонь, в которой держала носовой платок, к лицу, чтобы скрыть улыбку, и проронила тихо:

— Я никогда не работала. Я понятия не имею, как это делать.

— Но вам следует научиться. Все эти женщины вокруг работают.

— Разве? — я перешла на низкий, тревожный шепот. — Но они кажутся мне ужасными, совсем как безумные. Я их так боюсь.

— Они не слишком милы на вид, — согласилась она. — Но они добрые честные работницы. Мы не держим здесь безумцев.

Я опять спрятала улыбку под платком, подумав, что еще до утра она уверится, что среди этой толпы есть, по крайней мере, одна безумная.

— Они все безумны, — настояла я. — И я боюсь их. Так много сумасшедших людей вокруг, и никогда не скажешь, что они сделают. И потом так много убийств совершается, а полиция никогда не может найти убийц. — И я завершила свою речь всхлипом, который убедил бы нескольких умудренных критиков. Миссис Стэнард внезапно и резко поднялась, и я поняла, что мой первый удар достиг цели. Забавно было видеть, как быстро она покинула стул и сказала торопливо:

— Я поговорю с вами еще чуть попозже.

Я знала, что она не станет больше говорить со мной, и была права.

Когда очередной звонок созвал всех ужинать, я спустилась вместе с остальными на нижний этаж и занялась вечерней трапезой, которая в точности повторяла обед, только счет в этот раз был меньше, а людей больше, потому что вернулись женщины, которые работали днем. После ужина мы все собрались в общих комнатах, где некоторые сидели, а другие стояли, так как стульев не хватало на всех.

Это был ужасно одинокий вечер, и свет, источавшийся единственной газовой лампой в комнате, а также масляным светильником в холле, окутывал нас сумраком и окрашивал наше настроение в цвет штормящего моря. Я чувствовала, что этой атмосферы будет достаточно, дабы привести меня в состояние, подходящее для того места, в котором я желала оказаться.

Я увидела двух дам, которые показались мне наиболее общительными из всех, и я избрала их в качестве тех, с помощью которых я начну свое освобождение отсюда, или, вернее сказать, свое признание безумной и осуждение. Извинившись и признавшись, что мне очень одиноко, я спросила, не позволят ли мне присоединиться к ним. Они любезно согласились, так что, не сняв шляпы и перчаток, которые никто еще не просил меня оставить, я присела возле них и стала слушать их утомительный разговор, в котором не принимала участия, старательно сохраняя печальное выражение лица, отвечая лишь «Да», «Нет» или «Не знаю» на их вопросы. Несколько раз я по секрету сказала им, что считаю всех в этом доме сумасшедшими, но до них довольно долго доходил смысл моего необычного замечания. Одна сказала, что ее зовут миссис Кинг, и она с Юга. Потом она заявила, что у меня южное произношение. Она спросила меня прямо, не приехала ли я с Юга. Я ответила утвердительно. Другая женщина стала говорить о кораблях в Бостон и спросила меня, не знаю ли я, в какое время они отправляются.

На какой-то миг я забыла о своей роли полоумной и назвала ей точное время отправления. Она спросила меня, какой работой я собираюсь заняться, и работала ли я раньше. Я ответила, что все это кажется мне очень грустным — то, что в мире столько работающих людей. Она сказала на это, что ей очень не повезло, так как она приехала в Нью-Йорк, чтобы работать над корректурой медицинского справочника, но состояние ее здоровья сделало эту работу невозможной, и теперь ей надо возвращаться в Бостон. Когда служанка пришла, чтобы велеть нам готовиться ко сну, я заметила, что мне очень страшно, и вновь рискнула заявить, что все женщины в этом доме кажутся мне сумасшедшими. Горничная настояла на моем отправлении в кровать. Я спросила, не могу ли я посидеть на лестнице, и она твердо сказала:

— Нет, потому что тогда все в этом доме сочтут вас сумасшедшей.

Наконец я позволила им отвести меня в комнату для сна.

Здесь мне стоит назвать имя нового персонажа моего рассказа. Это та самая дама, которая была корректором и собиралась возвращаться в Бостон. Ее звали миссис Кейн, и она была столь же храбра, сколь добросердечна. Она пришла в мою комнату, села рядом и долго говорила со мной, осторожно распуская мои волосы. Она старалась убедить меня раздеться и лечь спать, но я упорно отказывалась. За это время несколько других жильцов собралось вокруг нас. Они по-разному высказывались о ситуации.

— Бедная дурочка! — говорили они. — Она на самом деле безумна.

— Я боюсь оставаться в одном доме с сумасшедшей.

— Что, если она убьет нас всех еще до утра?

Одна из женщин хотела вызвать полицейских, чтобы они увели меня прочь. Они все и впрямь были серьезно напуганы.

Никто не хотел отвечать за меня, и та дама, что занимала одну комнату со мной, заявила, что она не станет оставаться с безумной за все деньги Вандербилтов. Тогда миссис Кейн сказала, что она согласна побыть со мной. Я выразила свою готовность остаться с ней, так что она легла спать в моей комнате. Она не стала раздеваться, просто прилегла на постель и исподволь следила за моим поведением. Она еще пыталась убедить меня лечь, но я не могла решиться на это. Я знала, что стоит мне опуститься на подушку, я засну и буду спать сладко и мирно, как младенец. Так что я решила просто сидеть на краешке своей кровати и неподвижно смотреть в пустоту. Моя бедная соседка была совершенно точно расстроена. Каждую минуту она поднимала голову, чтобы взглянуть на меня. Она сказала мне, что мои глаза блестят ужасно ярко, и потом попыталась расспросить меня, интересуясь, где я живу, как долго я была в Нью-Йорке, чем я занималась, и прочими вещами. На все ее вопросы у меня был одинаковый ответ — я говорила, что забыла совершенно все, и что с тех пор, как у меня начала жутко болеть голова, я ничего не могу вспомнить.

Несчастная женщина! Как я мучила ее, и как добра она все же была! Но я так же мучила их всех. Одной из них я даже явилась во сне — в кошмаре. Просидев в комнате час или около того, я сама испугалась крика женщины в соседнем помещении. Мне начинало мерещиться, что я уже в сумасшедшем доме.

Миссис Кейн проснулась, испуганно огляделась и прислушалась. Потом она отправилась в комнату по соседству, и я слышала, как она спрашивала о чем-то другую женщину. Вернувшись, она сказала мне, что женщине привиделся жуткий кошмар. Ей привиделась я. Она видела меня, по ее словам, напавшую на нее с ножом в руке, с намерением убить. Пытаясь спастись от меня, она закричала и таким образом разбудила себя, отогнала кошмарный сон. Потом миссис Кейн снова легла в кровать, весьма взволнованная, но в то же время сонная.

Я тоже очень устала, но собрала силы в кулак ради своей работы и решила бодрствовать всю ночь, чтобы успешно утвердить произведенное мною впечатление утром. Я слышала, как пробило полночь. Шесть часов мне оставалось ждать до наступления дня. Время шло с мучительной медлительностью. Минуты казались часами. Все звуки в доме и за его пределами стихли.

Боясь, что сон возьмет меня в свои объятия, я начала мысленно обозревать свою жизнь. Каким странным все это казалось! Любой случай, сколь угодно незначительный — лишь еще одна нить из тех, что привязывают нас к нашей неизменной судьбе. Я начала с самого начала и прожила заново историю своей жизни. Старые друзья были вспомнены с признательностью, старые неприятели, былые страдания, прежние радости вновь стали нынешними. Перевернутые страницы моей жизни вновь были открыты, и прошлое казалось настоящим.

Когда это завершилось, я смело обратила мысли к будущему, раздумывая, прежде всего, что принесет мне следующий день, и также планируя выполнение своего задания. Я гадала, удастся ли мне переправиться через реку к цели моих необычных трудов, на время стать пациенткой учреждения, заполненного душевнобольными. И, в таком случае, какой опыт ждет меня там? А что будет после? Как я освобожусь? Ах да, я уже говорила, что меня освободят.

Это была одна из удивительнейших ночей моей жизни. На несколько часов я была целиком и полностью наедине с собой и своим внутренним миром.

Я выглянула в окно и с радостью заметила слабый свет зари. Рассвет разгорался стремительно, но по-прежнему стояла мертвая тишина. Моя соседка спала. Мне оставалось вытерпеть еще час или пару часов. К счастью, я нашла некоторую пищу для своей умственной активности. Роберт Брюс в плену сохранял веру в будущее и проводил время так приятно, как это было возможно в тех обстоятельствах, наблюдая, как паук обустраивает свою паутину. Меня заинтересовали менее благородные паразиты. Все же я верю, что провела довольно ценное для натуралистов исследование. Я чуть было не провалилась в сон, несмотря на все мои усилия, когда я была внезапно встревожена и возвращена к бодрствованию. Мне показалось, будто я услышала, как что-то проползло и упало на покрывало с едва слышным шлепком.

У меня появился шанс исследовать этих любопытных насекомых весьма подробно. Они, очевидно, явились завтракать и были слегка разочарованы тем, что их главного блюда не оказалось на месте. Они бегали по подушке туда-сюда, потом собрались вместе и, кажется, о чем-то общались меж собой. Они вели себя так, словно их серьезно озадачило отсутствие их аппетитного завтрака. После некоторой «беседы» они наконец пропали, отправившись искать жертв в другом месте, и мне осталось проводить долгие минуты, обратив внимание на тараканов, чьи размеры и ловкость несколько удивили меня.

Моя соседка спала крепко и достаточно долго, но теперь она проснулась и выразила удивление, увидев, что я до сих пор бодрствую и выгляжу встревоженной. Она, по-прежнему благожелательная, подошла ко мне, взяла меня за руки и сделала все, что могла, чтобы успокоить меня, спрашивая, не хочу ли я отправиться домой. Она оставалась со мной наверху, пока почти все не ушли из дома, и только потом отвела меня на цокольный этаж, чтобы позавтракать булочкой и чашкой кофе. Позже, сохраняя молчание, я вернулась в свою комнату и с угрюмым видом расположилась там. Миссис Кейн волновалась все сильнее и сильнее.

— Что можно сделать для вас? — восклицала она постоянно. — Где ваши друзья?

— Нет, — отвечала я. — У меня нет друзей, у меня есть чемоданы. Где они? Они нужны мне.

Добрая женщина старалась утешить меня, говоря, что они обязательно найдутся. Она уже верила в мое безумие.

Но я прощаю ее. Только оказавшись в беде, человек понимает, как мало сочувствия и доброты можно найти в этом мире. Те женщины во временном доме, которые не боялись меня, хотели немного развлечься за мой счет, так что они приставали ко мне с вопросами и замечаниями, которые были бы жестоки и бесчеловечны, если б я вправду была сумасшедшей. Одна лишь эта дама из всех, приятная и вежливая миссис Кейн, выказывала настоящее женское сострадание. Она заставила остальных перестать дразнить меня и заняла кровать той особы, что отказалась спать в одном помещении со мной. Она не соглашалась оставить меня одну или запереть меня на ночь под замок, чтобы я никому не причинила вреда. Она настояла на том, чтобы остаться со мной и оказать мне помощь, если таковая потребуется. Она приглаживала мои волосы, смочила водой мой лоб и говорила со мной тем утешающим тоном, каким говорят матери с больными детьми. Всеми способами она пыталась заставить меня лечь спать и отдохнуть, а под утро встала и укутала меня одеялом, опасаясь, что я могу простыть. Потом она поцеловала меня в лоб и прошептала сочувственно:

— Бедное, бедное дитя!

Как я восхищалась храбростью и добротой этой женщины! Как мне хотелось успокоить ее и шепнуть ей, что я вовсе не безумна, и я всем сердцем надеюсь, что, если с любой девушкой случится то несчастье, которое изображала я, она сможет встретить на своем пути кого-нибудь столь же доброго и человечного, как миссис Рут Кейн.

Глава 4

Судья Даффи и полиция

Но вернемся к моему рассказу. Я придерживалась своего образа, пока не вошла помощница хозяйки, миссис Стэнард. Она попыталась убедить меня вести себя тихо. Я была уверена, что ей хотелось выпроводить меня из дома всеми средствами, так мирно, как возможно. Но это было не в моих интересах. Я отказалась уходить и продолжила повторять про утраченные чемоданы. Наконец, кто-то предложил послать за полицейским. Через некоторое время миссис Стэнард надела свою шляпку и вышла из дома. Тогда я поняла, что стала на шаг ближе к сумасшедшему дому. Вскоре она вернулась, приведя с собой двух полицейских — крупных, сильных мужчин — которые вошли в комнату довольно бесцеремонно, явно ожидая встретить тут безумную и агрессивную особу. Одного из них звали Том Бокерт.

Когда они зашли, я притворилась, что не замечаю их.

— Я хочу, чтобы вы увели ее тихо, — сказала миссис Стэнард.

— Если она не пойдет с нами добровольно, — ответил один из них, — Я протащу ее по улице силой.

Я все еще не показывала, что знаю об их присутствии, но, конечно, мне не хотелось превращать ситуацию в скандал. К счастью, миссис Кейн пришла мне на помощь. Она рассказала офицерам, как я требовала вернуть мне потерянные чемоданы, и вместе они придумали план, как заставить меня пойти с ними, убедив, что мы все отправимся искать мое имущество. Они спросили меня, согласна ли я идти с ними. Я призналась, что боюсь идти одна. Тогда миссис Стэнард вызвалась сопровождать меня и велела двум полицейским следовать за нами на уважительной дистанции. Она надела на меня мою накидку, мы покинули здание через выход на цокольном этаже и пошли по городу, офицеры полиции шли за нами на некотором расстоянии. Мы без происшествий достигли участка, который добрая женщина представила мне как транспортную контору, в которой мы обязательно найдем мои утраченные вещи. Я вошла внутрь, дрожа от вполне обоснованного страха.

За несколько дней до этого я встречалась с капитаном МакКаллахом на собрании в Куперовском союзе и беседовала с ним, чтобы добыть некие сведения. Если он был в участке, мог ли он узнать меня? И тогда все было бы под угрозой, поскольку попадание на остров зависело от него. Я натянула свою соломенную шляпу так низко, как могла, и приготовилась к допросу. Разумеется, внушительный капитан МакКаллах был там и стоял около стола.

Он внимательно оглядел меня, пока другой офицер о чем-то тихо беседовал с миссис Стэнард и полицейскими, которые меня привели.

— Вы Нелли Браун? — спросил офицер.

— Полагаю, да, — сказала я.

— Откуда вы приехали?

Я ответила, что не знаю, и тогда миссис Стэнард рассказала ему все, что могла, обо мне — как странно я вела себя в ее доме, как я не сомкнула глаз всю ночь, и что, по ее мнению, я была несчастной девушкой, сошедшей с ума в результате жестокого обращения со мной. После некоторого обмена фразами между миссис Стэнард и двумя офицерами Тому Бокерту было велено отправиться с нами в суд на экипаже.

— Пойдемте со мной, — сказал мне Бокерт. — Я найду ваши чемоданы.

И мы отправились втроем — миссис Стэнард, Том Бокерт и я. Я заметила, что это было очень любезно с их стороны — пойти со мной, и что я это никогда не забуду. Пока мы шли по улице, я продолжала вспоминать о своих чемоданах, вставляя изредка замечания о грязной обстановке вокруг и странном виде людей, которых мы встречали на своем пути.

— Кажется, я никогда не видела подобных людей прежде, — говорила я. — Кто они все?

Мои спутники смотрели на меня с явной жалостью, очевидно, веря, что я — эмигрантка или кто-то вроде того. Они объяснили мне, что люди вокруг — обычные работники. Я еще раз сказала, что, по моему мнению, в мире слишком много работающих людей, и на всех не хватит работы, после чего полицейский Бокерт посмотрел на меня пристально, явно подумав, что я утратила разум навсегда. Мы прошли мимо нескольких офицеров полиции, многие из которых спрашивали у моего конвоира, что за трудность возникла со мной. К тому времени приличное количество детей в бедной порванной одежде следовало за нами, и они выкрикивали слова в мой адрес, которые были для меня необычны и занимательны.

— В чем она обвинена?

— Эй, коп, а куда это вы ее ведете?

— Куда они ее тащат?

— Она смазливая!

Бедная миссис Стэнард была встревожена сильнее, чем я. Ситуация становилась все интереснее, но я все еще переживала из-за предстоящей встречи с судьей.

Наконец, мы пошли в низкое здание, и Том Бокерт любезно сообщил мне:

— Это транспортная контора. Скоро мы отыщем ваши чемоданы.

Вход в здание был окружен любопытной толпой, и я решила, что мое положение было не настолько худым, чтобы позволить мне пройти мимо них без всяких замечаний, так что я спросила, неужели все эти люди тоже потеряли чемоданы.

— Да, — сказал Бокерт. — Почти все они ищут чемоданы.

— Они все, похоже, тоже иностранцы.

— Да, — кивнул Том. — Они все иностранцы, только что приехали. Они все потеряли чемоданы, и большую часть своего рабочего времени мы только и делаем, что ищем их вещи.

Мы прошли в зал суда полиции Эссекса. Наконец-то пришло время решить, безумна я или нет. Судья Даффи сидел за высоким столом, и вид его источал мягкость и доброту. Меня это пугало — то, что в отношение меня не будет принято нужное мне решение из-за участия, которое я видела в каждой черточке его лица, и с почти небьющимся сердцем я последовала за миссис Стэнард, которая отозвалась на требование подойти к столу, где Том Бокерт уже давал отчет о происшествии.

— Подойдите сюда, — сказал офицер. — Как ваше имя?

— Нелли Браун, — ответила я с легким акцентом. — Я потеряла свои чемоданы и буду благодарна, если вы найдете их.

— Когда вы приехали в Нью-Йорк? — спросил он.

— Я не приезжала в Нью-Йорк, — отозвалась я (добавив мысленно «Потому что я уже давно не уезжала из него»).

— Но вы сейчас в Нью-Йорке, — сказал мужчина.

— Нет, — возразила я с тем недоверием, которое выказал бы безумец. — Я не приезжала в Нью-Йорк.

— Эта девушка с запада, — заметил он тоном, который заставил меня вздрогнуть. — У нее западное произношение.

Кто-то другой, услышав наш короткий диалог, заявил, что он жил на Юге, и у меня южное произношение, а другой офицер был уверен, что оно восточное. Я ощутила облегчение, когда первый из говоривших повернулся к судье и сказал:

— Судья, это странный случай — молодая женщина, которая не знает, кто она и откуда. Вам стоит обратить на это внимание.

Я начала дрожать совсем не от холода и огляделась вокруг, созерцая толпу бедно одетых мужчин и женщин, на чьих лицах были написаны истории трудной жизни, нищеты и борьбы за выживание. Некоторые взволнованно переговаривались друг с другом, другие просто стояли с видом полной безнадежности. Тут и там расположились хорошо одетые, сытые офицеры, которые смотрели на это спокойно, почти равнодушно. Для них все это было привычно. Еще одна несчастная добавилась в длинную очередь, которая давно уже не вызывала у них никакого интереса и участия.

— Подойди, девушка, и подними вуаль, — позвал судья Даффи тоном, который удивил меня резкостью, не сочетавшейся с его добрым лицом.

— С кем вы говорите? — вопросила я спокойно.

— Подойди сюда, милая, и подними вуаль. Знаешь, даже королеве Англии, окажись она тут, пришлось бы поднять вуаль, — пояснил он мягче.

— Так лучше, — ответила я. — Я не королева Англии, но подниму вуаль.

Когда я сделала это, тщедушный судья посмотрел на меня и очень осторожным, учтивым тоном спросил:

— Что случилось, милое дитя?

— Ничего не случилось, я только потеряла свои чемоданы, и вот этот господин, — я указала на полицейского Бокерта, — обещал отвести меня туда, где они найдутся.

— Что вы знаете об этой девушке? — серьезно спросил судья миссис Стэнард, которая стояла возле меня, бледная и дрожащая.

— Я ничего не знаю о ней, кроме того, что она пришла в наш дом вчера и попросила дозволения переночевать.

— Ваш дом? Что вы имеете в виду? — быстро уточнил судья Даффи.

— Временный дом для работающих женщин, номер 84 на Второй Авеню.

— Какую должность вы занимаете там?

— Я помощница хозяйки.

— Хорошо, расскажите нам, что вы знаете об этом случае.

— Когда я шла по направлению к дому вчера, я заметила ее на улице. Она была одна. Стоило мне войти в дом, как прозвенел дверной звонок, и появилась она. Когда я заговорила с ней, она спросила, можно ли ей остаться на ночь, и я разрешила. Потом она начала говорить, что все люди в доме кажутся ей безумными, и она их боится. Потом она отказалась идти в кровать и сидела всю ночь без сна.

— У нее были деньги?

— Да, — ответила я за нее. — Я заплатила ей за все, в том числе, за еду, которая была хуже всего, что мне доводилось пробовать.

Многие улыбнулись после этого, и кто-то прошептал:

— По крайней мере, в вопросе еды она не так уж полоумна.

— Бедное дитя, — сказал судья Даффи. — Она хорошо одета и явно леди. Ее речь прекрасна, и я готов побиться об заклад, что она добра. Я уверен, что она близка с кем-то.

Все засмеялись, и я закрыла лицо носовым платком, заглушая смех, который мог разрушить мой план, несмотря на все мои усилия.

— Я имею в виду, близка с кем-то из женщин, — быстро поправился судья. — Наверняка кто-нибудь ищет ее. Бедная девушка, я хочу помочь ей, она очень похожа на мою покойную сестру.

После этих слов все притихли на мгновение, и офицеры посмотрели на меня более снисходительно. Я же лишь мысленно возблагодарила добросердечного судью и понадеялась, что всем несчастным, страдающим тем недугом, который изображала я, повезет столкнуться на своем пути с таким участливым человеком, как судья Даффи.

— Жаль, что здесь нет репортеров, — сказал он затем. — Они смогли бы найти какие-нибудь сведения о ней.

Я всерьез испугалась этого, потому что если и был кто-то, способный разрушить мою легенду, это был репортер. Я была уверена, что лучше уж мне предстать перед множеством опытных докторов, полицейских, детективов, чем пред двумя хорошими мастерами моего дела, так что я заметила:

— Я не понимаю, как все это может помочь мне найти чемоданы. Эти люди невежливы, и мне не нравится, что они на меня смотрят. Я хочу уйти. Не желаю тут оставаться.

Сказав это, я опустила вуаль, надеясь, что репортеров задержат, пока меня не отошлют в сумасшедший дом.

— Ума не приложу, что делать с этой несчастной девушкой, — тревожно вздохнул судья. — Кто-то должен позаботиться о ней.

— Отправьте ее на остров, — предложил кто-то из офицеров.

— Ох, нет! — взволнованно воскликнула миссис Стэнард. — Не делайте этого! Она же леди, ей не выжить на острове.

В этот миг мне хотелось встряхнуть эту добрую женщину. Остров был тем местом, куда я стремилась, а она пыталась защитить меня от этого. Это было очень любезно с ее стороны, но не слишком полезно, учитывая обстоятельства.

— Кто-то явно поиздевался над ней, — заметил судья. — Мне кажется, это дитя заставили принять какое-то вещество и привезли в наш город. Заполните бумаги, мы пошлем ее в Бельвю для обследования. Быть может, через несколько дней действие вещества кончится, и она сможет рассказать нам свою пугающую историю. Только бы репортеры пришли!

Я боялась этого, так что еще раз заявила, что не хочу оставаться здесь, пока все на меня глазеют. Судья Даффи велел полицейскому Бокерту отвести меня в другое помещение. Когда мы расположились там, судья Даффи пришел к нам и спросил меня, не жила ли я на Кубе.

— Да, — ответила я с улыбкой. — Откуда вы узнали?

— О, я знал это, милая. Скажи мне, где ты жила? В какой части Кубы?

— На гасиенде, — сказала я.

— Ах, то есть, на ферме. Ты помнишь Гавану?

— Si, senor. Она недалеко от моего дома. Откуда вы узнали?

— Я знаю все об этом. Теперь, быть может, ты назовешь мне адрес твоего дома?

— Я его забыла, — грустно отвечала я. — У меня постоянно болит голова, и из-за этого я все забываю. Не хочу, чтобы меня беспокоили. Все меня о чем-то спрашивают, и от этого голова болит все сильнее. — и это даже было правдой.

— Что ж, никто больше не побеспокоит тебя. Посиди здесь и отдохни. — и любезный судья оставил меня наедине с миссис Стэнард.

Почти сразу же вошел офицер с репортером. Я боялась, что во мне узнают журналистку, так что отвернулась и сказала:

— Не хочу видеть репортеров; я не буду говорить. Судья сказал, что меня нельзя беспокоить.

— Что ж, в этом нет ничего безумного, — заметил тот, кто привел репортера, и они ушли. Но мне все еще было страшно. Не зашла ли я слишком далеко в стремлении избегать журналистов, не заметили ли они мою разумность? Если я чем-то произвела впечатление здоровой, мне нужно немедленно исправить это, так что я вскочила и стала метаться туда-сюда по комнате, пока миссис Стэнард в испуге цеплялась за мою руку.

— Не хочу оставаться здесь. Хочу мои чемоданы! Зачем так много людей меня дергает? — и я не замолкала, пока не вошел врач скорой помощи в сопровождении судьи.

Глава 5

Признана сумасшедшей

— Это бедная девушка, которую заставили принять какое-то вещество, — объяснил судья. — Она очень похожа на мою сестру, и это очевидно, что она добропорядочная девушка. Я беспокоюсь за нее и хочу помочь ей так, как если бы она была моей родственницей. Будьте добры к ней, — сказал он врачу скорой помощи. Затем он повернулся к миссис Стэнард и спросил ее, не могла бы она продержать меня в ее доме еще несколько дней, пока случившееся со мной не прояснится. К счастью, она ответила, что это исключено, так как все женщины, живущие в доме, боятся меня и съедут, если я останусь там. Меня пугало то, что она могла бы разрешить мне остаться ради платы, так что я сказала что-то про плохую еду и заявила, что не желаю возвращаться во временный дом. Потом начался осмотр; доктор выглядел очень неглупым, и я не слишком надеялась обмануть его, но решила придерживаться образа.

— Высуньте язык, — велел он быстро.

Я мысленно хихикнула.

— Высуньте язык, когда я говорю, — повторил он.

— Не хочу, — ответила я вполне искренне.

— Но вам придется. Вы больны, а я доктор.

— Я не больна и никогда не была. Я только хочу найти чемоданы.

Но в итоге я все же высунула язык, и он пристально оглядел его. Затем он проверил мой пульс и послушал сердцебиение. Я понятия не имела, как должно биться сердце сумасшедшего, так что я просто задержала дыхание, пока он слушал, и после мне пришлось сделать глубокий вдох, чтобы восстановить его. Затем он проверил, как мои зрачки реагируют на свет. Держа свою руку на расстоянии половины дюйма от моего лица, он велел мне смотреть на нее и, резко дергая ей, следил за моими глазами. Я задумалась, каким должен быть взгляд безумной, и не нашла ничего лучше, чем просто уставиться перед собой, что я и сделала. Я сосредоточила взгляд на его руке, не мигая, и, когда он убрал ладонь, я продолжала прилагать все усилия, чтобы не мигнуть ни разу.

— Какие вещества вы принимали? — спросил он меня затем.

— Вещества! — повторила я удивленно. — Что еще за вещества?

— Ее зрачки были расширены с тех пор, как она появилась в моем доме. И они не менялись ни на секунду, — объяснила миссис Стэнард. Я мысленно спросила, откуда она могла узнать, менялись они или нет, но промолчала.

— Я думаю, она принимала белладонну, — сказал доктор, и впервые в жизни я порадовалась тому, что немного близорука, чем и объяснялись мои расширенные зрачки. Я посчитала, что могу быть честной в тех случаях, когда это не вредит моей задаче, так что я сказала ему, что я близорука, ничем не болею и никогда не болела, и никто не имеет права задерживать меня, потому что мне нужно найти чемоданы. Я заявила, что хочу уйти домой. Он долго записывал что-то в удлиненную тонкую книгу, а потом сказал мне, что отведет меня домой. Судья велел ему хорошо обращаться со мной и проследить, чтобы все в госпитале были со мной вежливы, и сделать для меня все, что возможно. Если бы среди нас было больше таких людей, как судья Даффи, жизнь несчастных душевнобольных не была бы сплошной тьмой.

Теперь у меня уже было больше веры в свои способности, так как судья, доктор и толпа людей признали, что я безумна, и я с готовностью надела накидку, когда мне сказали, что меня повезут в карете и потом отправят домой.

— Я с радостью поеду с вами, — сказала я честно.

Я действительно была очень обрадована. Еще раз я прошла через зал суда, сопровождаемая полицейским Бокертом. Я была горда собой, когда вышла через боковую дверь на дорогу, возле которой ждала карета скорой помощи.

Возле закрытых и запертых на засов ворот располагалось маленькое помещение, в котором находилось несколько мужчин и лежали толстые книги. Мы все вошли туда, и, когда мне начали задавать вопросы, доктор вмешался и сказал, что уже сделал записи, а спрашивать меня бесполезно, так как я не в состоянии отвечать. Я испытала серьезное облегчение, так как нервы мои уже были весьма напряжены. Грубого вида мужчина хотел затащить меня в карету, но я отказалась от его помощи столь решительно, что доктор и полицейский велели ему отойти и сами оказали мне поддержку. Разумеется, я согласилась сесть в карету скорой помощи не сразу. Я заметила, что никогда прежде не видела подобных экипажей и что я не хочу ехать в нем, но через некоторое время позволила им уговорить меня, потому что именно это мне и было нужно.

Это была незабываемая поездка. Я расположилась на сидении, покрытом желтым одеялом, а доктор сел возле двери. Большие ворота были открыты, и когда карета тронулась, собравшаяся толпа зевак качнулась назад, чтобы уйти с ее пути. Как упорно пытались они взглянуть хотя бы раз на подозреваемую в сумасшествии особу! Доктор заметил, что мне не нравилось то, как на меня глазеют, и задернул занавеску, прежде осведомившись, желаю ли я этого. Это, впрочем, не остановило людей. Дети бежали за нами, выкрикивая разные типично уличные слова и пытаясь заглянуть под занавеску. Это было интересное путешествие, но довольно непростое. Я держалась за все в карете, за что можно было, а кучер торопился так, словно за нами кто-то гнался.

Глава 6

В госпитале Бельвю

Наконец мы достигли госпиталя Бельвю, третьей остановки на моем пути на остров. Мои усилия увенчались успехом во временном доме и в полицейском участке, так что теперь я была уверена, что сумею не оплошать. Карета скорой помощи резко остановилась, и доктор соскочил на землю.

— Скольких вы привезли? — услышала я чей-то вопрос.

— Всего одну, для помещения в палату, — был ответ.

Неприветливо выглядящий мужчина подступил в карете и, схватив меня за руку, попытался вытащить меня, как будто я была сильна, как слон, и могла воспротивиться. Доктор, увидев отвращение на моем лице, приказал ему оставить меня в покое и сказал, что сам будет сопровождать меня. Он осторожно помог мне спуститься, и я прошла мимо любопытной толпы, собравшейся поглазеть на новую пациентку, с достоинством королевы. Вместе с доктором я вошла в маленькое темное помещение, где было несколько мужчин. Один из них, сидящий за столом, открыл книгу и начал задавать мне все те вопросы, которые мне уже задавали много раз прежде.

Я отказалась отвечать, и доктор сказал ему, что нет необходимости беспокоить меня, поскольку он уже сделал все записи, а я слишком выжила из ума, чтобы рассказать что-нибудь осознанно. Я порадовалась тому, что все было так просто, но, даже сохраняя бесстрашие, не могла не чувствовать слабость от голода. Затем меня приказали отвести в палату для душевнобольных, и широкоплечий мужчина подошел ко мне и схватил меня за руку так грубо, что я вздрогнула от боли. Это рассердило меня, и на миг я забыла о своей роли, повернулась к нему и воскликнула:

— Как вы смеете меня трогать? — он чуть ослабил хватку, и я стряхнула его руку с большей силой, чем сама от себя ожидала. — Я не пойду ни с кем, кроме вот этого человека. — я указала на врача скорой помощи. — Судья сказал, что он должен заботиться обо мне, и я никуда не пойду без него.

На это врач сказал, что он отведет меня, и мы пошли рука об руку, следуя за тем мужчиной, который сперва так грубо обошелся со мной. Мы пересекли ухоженный двор и наконец достигли палат для душевнобольных. Там меня встретила медсестра в белом чепце.

— Эта девушка должна подождать здесь до отправления на пароме, — сказал врач и вознамерился оставить меня. Я просила его не уходить или взять меня с собой, но он заявил, что сначала ему нужно пообедать, а мне придется подождать его здесь. Когда я стала настаивать на том, чтобы сопровождать его, он сообщил, что ему нужно ассистировать на ампутации, и мне не положено там присутствовать. Очевидно, он верил в то, что говорит с сумасшедшей. В тот же миг совершенно безумный крик донесся с задней части двора. Несмотря на всю мою смелость, дрожь прошла по моему телу при мысли о том, что я буду заперта с по-настоящему безумным созданием. Доктор явно заметил мою тревогу и обратился к медсестре:

— Сколько шума от этих плотников!

Повернувшись ко мне, он объяснил, что там строится новое здание, и шум исходил от одного из рабочих, нанятых для этого. Я сказала, что не хочу оставаться тут без него, и он пообещал скоро вернуться, лишь чтобы меня успокоить. Он ушел, и наконец я могла сказать, что теперь я пациентка сумасшедшего дома.

Я вошла внутрь и обозрела окружающую обстановку. Длинный, лишенный коврового покрытия холл был отчищен до той особой белизны, каковая встречается лишь в общественных зданиях. В противоположной части холла виднелись большие железные двери, запертые на висячий замок. Предметы мебели ограничивались несколькими твердыми скамьями и ивовыми стульями. На другой половине холла располагались двери, ведущие, как я верно предполагала, в палаты. Справа от входной двери была небольшая сестринская комната, а напротив нее располагалась столовая. Медсестра в черном платье, белом чепце и переднике, держащая в руке связку ключей, следила за порядком здесь. Вскоре я узнала, что ее зовут мисс Болл.

Немолодая ирландка работала здесь одна за семерых. Позже я выяснила, что ее зовут Мэри, и я была рада узнать, что в этом месте есть столь добродушная женщина. Я не видала от нее ничего, кроме доброты и вежливости. Здесь было лишь три пациентки, как их называли. Я стала четвертой. Я подумала, что мне пора начать свою «работу», поскольку я все еще ожидала, что первый из встреченных мной докторов может признать во мне здоровую и отправить меня обратно «в большой мир». Так что я прошла в дальнюю часть комнаты, представилась одной из женщин и спросила, как ее зовут. Ее звали мисс Энн Невилл, и она заболела из-за перенапряжения после тяжелой работы. Она работала горничной, и когда ее здоровье ослабело, ее отправили в какой-то пансионат для женщин, чтобы она лечилась там. Но ее племянник, работавший официантом и уволившийся, не имел более возможности оплачивать ее проживание в пансионате, так что она была переведена в госпиталь Бельвю.

— У вас есть какие-то нарушения по части рассудка? — спросила я ее.

— Нет, — сказала она. — Доктора задавали мне много разных вопросов и совершенно запутали меня, но моя голова работает нормально.

— Знаете ли вы, что только душевнобольных помещают в эту палату?

— Да, знаю; но что я могу сделать? Доктора отказываются выслушать меня, а говорить что-то медсестрам тем более бесполезно.

Обрадовавшись по ряду причин, что мисс Невилл была столь же разумна, как я сама, я перевела свое внимание на другую пациентку. Я обнаружила, что она действительно нуждается в лечении и ведет себя довольно странно, хотя я видала не так уж мало женщин, принадлежащих к низшему классу, чье душевное здоровье не ставилось под сомнение, хотя они были ничуть не более сообразительны.

Третья пациентка, миссис Фокс, не была расположена к разговорам. Она была очень молчалива и, сказав мне лишь то, что ее случай безнадежен, отказалась говорить больше. Теперь я была более уверена в своем положении и решила, что никто из докторов не убедит меня в моей разумности, пока у меня есть надежда выполнить возложенную на меня миссию. Миниатюрная, хорошо сложенная медсестра вошла в палату и, надев свой чепец, сказала, что мисс Болл может идти обедать. Новая сестра, которую звали мисс Скотт, подошла ко мне и произнесла резко:

— Снимите шляпу.

— Я не сниму ее, — ответила я. — Я жду парома, и я не хочу ее снимать.

— Ни на какой паром вы не пойдете. Вам пора бы уже уяснить, что вы в палате для сумасшедших.

Хоть я и знала это прекрасно, ее бесцеремонные слова потрясли меня.

— Я не хотела идти сюда. Я не больная и не сумасшедшая, и я не собираюсь здесь задерживаться, — сказала я.

— Вам придется задержаться здесь надолго, если вы не будете делать то, что велено. Так что вы сн и мите шляпу, или я применю силу, а если не сумею, мне стоит лишь дернуть звонок, чтобы вызвать помощника. Снимете шляпу?

— Нет, не сниму. Мне холодно, я хочу оставить ее надетой, и вы не заставите меня снять ее.

— Я все же дам вам еще пару минут, и если вы не снимете ее за это время, я применю силу и, предупреждаю, не буду особо осторожничать.

— Если вы снимите с меня шляпу, я сниму с вас чепец, не иначе.

Тут мисс Скотт позвали к двери, а я, испугавшись, что демонстрация упрямства может служить признаком разумности, сняла шляпу и перчатки и сидела тихонько, уставившись в пустоту, когда она вернулась. Я была голодна и с радостью увидела, что Мэри готовится к обеду. Подготовка была проста. Она пододвинула скамью к одной стороне голого стола и велела пациенткам собраться за ним, потом вынесла небольшие тарелки, на которых лежало по куску вареного мяса и по картошке. Еда не могла бы быть холоднее, чем была, даже если бы ее приготовили неделю назад, и не было никакой возможности посолить или поперчить ее. Я не пошла к столу, так что Мэри подошла к тому месту, где я сидела, и, передавая мне оловянную тарелку, спросила:

— Не завалялось ли у тебя мелочи, девочка?

— Что? — спросила я удивленно.

— Если завалялась мелочь, девочка, можешь отдать ее мне. Они все равно заберут ее у тебя, девочка, так что лучше бы я ее взяла.

Я понимала теперь, о чем она говорит, но мне не хотелось поощрять Мэри, так как это могло сказаться на ее обращении со мной, так что я сказала, что потеряла кошелек, что было недалеко от правды. Но, хотя я не дала ей денег, она не стала ничуть менее доброжелательной. Когда я отказалась от тарелки, в которой она принесла мне еду, она принесла мне другую, фарфоровую, а когда я не смогла съесть и кусочка предложенной пищи, она дала мне стакан молока и крекер.

Все окна в холле были открыты, и холодный воздух начал сказываться на моей южной крови. Когда стало почти нестерпимо зябко, я сказала об этом мисс Скотт и мисс Болл. Но они ответили отрывисто, что я нахожусь в бесплатном учреждении и нечего ожидать большего. Другие женщины тоже страдали от холода, а самим медсестрам приходилось носить толстую одежду, чтобы согреваться. Я спросила, могу ли я лечь в кровать, но они отказали мне. Наконец, мисс Скотт принесла старую серую шаль и, вытряхнув из нее моль, велела мне укутаться ею.

— Эта шаль не слишком хороша на вид, — сказала я.

— Что ж, кое-кому здесь жилось бы легче, не будь у него столько гордости, — заявила мисс Скотт. — В бесплатных учреждениях людям не стоит ждать милостей и ныть.

Я укутала плечи поеденной молью шалью, от которой пахло плесенью, и опустилась на плетеный стул, гадая, что будет дальше и не замерзну ли я насмерть. Мой нос был ледяным, так что я накрыла шалью голову и почти задремала, но тут шаль внезапно отдернули от моего лица, и я увидела незнакомого мужчину, стоящего передо мной рядом с мисс Скотт. Этот мужчина был доктором и сказал вместо приветствия:

— Я уже видел это лицо.

— Так вы знаете меня? — вопросила я с притворным рвением.

— Думаю, да. Откуда ты?

— Из дома.

— А где твой дом?

— Разве вы не знаете? На Кубе.

Он присел рядом со мной, пощупал мой пульс, изучил мой язык и наконец сказал:

— Расскажи мисс Скотт о себе.

— Нет, не хочу. Я не буду разговаривать с женщинами.

— Что ты делаешь в Нью-Йорке?

— Ничего.

— Ты работаешь?

— No, senor.

— Скажи, ты уличная женщина?

— Не понимаю вас, — ответила я с искренним отвращением.

— Я имею в виду, позволяла ли ты мужчинам обеспечивать себя и распоряжаться собой?

Мне хотелось дать ему пощечину, но я была обязана сохранять самообладание, так что я просто сказала:

— Понятия не имею, о чем вы говорите. Я всегда жила в своем доме.

После долгого ряда других вопросов, по большей части бесполезных и бессмысленных, он оставил меня в покое и обратился к медсестрам.

— Определенно, сумасшедшая, — сказал он. — Я полагаю, этот случай безнадежен. Ее нужно поместить туда, где за ней будут присматривать.

Так я успешно прошла вторую медицинскую проверку.

После этого моя уверенность в способностях докторов стала слабее, чем прежде, зато уверенность в себе возросла. Я верила теперь, что никакой доктор не может сказать, безумен человек или нет, пока ситуация не зашла слишком далеко.

Позже в тот же день пришли юноша и женщина. Женщина присела на скамью, пока юноша беседовал с мисс Скотт. Вскоре он вышел из сестринской и, лишь кивнув на прощание женщине, которая была его матерью, покинул госпиталь. Дама не выглядела больной, но, поскольку она была немкой, я не могла узнать ее историю. Во всяком случае, ее звали миссис Луиза Шанц. Она казалась потерянной, но когда медсестры принесли ей шитье, она принялась за него споро и умело. В три часа дня всем пациенткам дали жидкую овсяную кашу, а в пять вечера — чашку чая и кусочек хлеба. Мне повезло: когда они увидели, что я не могу заставить себя съесть этот хлеб или выпить ту жидкость, которая здесь гордо звалась чаем, мне дали кружку молока и крекер, точно такие же, какие я получила на обед.

Когда зажгли газовые светильники, поступила новая пациентка. Это была молодая девушка двадцати пяти лет. Она рассказала мне, что слегла из-за недуга. Ее внешний вид подтверждал это. Она выглядела так, словно страдала сильной лихорадкой.

— Теперь я испытываю нервическую слабость, — сказала она, — И мои друзья отправили меня сюда на лечение.

Я не объяснила ей, где она, и она выглядела довольно спокойной. В шесть пятнадцать мисс Болл сказала, что ей нужно уйти, так что мы все должны лечь спать. Потом каждой из нас — нас теперь было шестеро, — определили палату и велели раздеться. Мне дали короткую фланелевую сорочку на ночь. Медсестра собрала всю одежду, которую я носила днем, поместила ее в пакет, подписала его «Браун» и унесла. Зарешеченное окно было закрыто, и мисс Болл, принеся мне второе одеяло, что, по ее словам, было редкой услугой, оставила меня в одиночестве. Кровать была не слишком удобна. Точнее, она была настолько жесткой, что совсем не прогибалась подо мной, а подушка была набита соломой. Под простыней была расстелена клеенка, и, когда ночь стала холоднее, я пыталась согреть ее. Мои усилия были упорны, но к наступлению утра она все еще была ничуть не теплее, чем когда я ложилась в кровать, и застудила меня почти до температуры айсберга. Наконец, я бросила это дело, сочтя его невыполнимым.

Я надеялась, что смогу хоть немного отдохнуть в свою первую ночь в сумасшедшем доме, но я была обречена на разочарование. Когда ночная смена медсестер заступила на дежурство, им захотелось взглянуть на меня и узнать, что я из себя представляю. Стоило им уйти, я услышала, как кто-то возле моей двери спрашивает о Нелли Браун, и я задрожала, как всегда, боясь, что во мне распознают здоровую. Прислушавшись к разговору, я узнала, что это был репортер, ищущий меня, и я слышала, как он просил дозволения взглянуть на мою одежду. С внутренней тревогой я слушала беседу о себе и испытала облегчение, узнав, что меня признали неизлечимо сумасшедшей. Это всерьез ободрило меня. Когда ушел репортер, появился кто-то еще, и я услышала, что доктор пришел, чтобы встретиться со мной. Я не знала, с какой целью, и успела вообразить себе всякие ужасные вещи, вроде полного осмотра, и, когда они вошли в мою комнату, я опять дрожала от сильного страха.

— Нелли Браун, здесь доктор, он хочет с тобой поговорить, — сказала медсестра.

Что ж, если это все, чего он хочет, я могу это пережить. Я откинула одеяло, которое до этого натянула на голову в приступе страха, и подняла взгляд. Увиденное обнадежило меня.

Доктор был молодым хорошо выглядящим мужчиной с поведением и речью джентльмена. Некоторые могли бы осудить его за его действия, но я уверена, что, даже если это было немного нескромно, молодой врач не желал мне никакого зла. Он подошел ко мне, присел на край моей кровати и успокаивающе обнял меня за плечи. Было ужасно трудно изображать безумную перед этим джентльменом, и любая девушка могла бы посочувствовать мне в этой ситуации.

— Как вы себя чувствуете, Нелли? — спокойно спросил он.

— О, я в порядке.

— Но вы ведь знаете, что вы больны, — сказал он.

— Разве? — улыбнулась я в ответ.

— Когда вы покинули Кубу, Нелли?

— О, так вы знаете мой дом? — спросила я.

— Да, и очень хорошо. Вы меня не помните? Я вас помню.

— Разве? — повторила я и мысленно добавила, что не забуду его. Его сопровождал его друг, который не проронил ни слова, а просто стоял и смотрел на меня, лежащую в кровати. После еще множества вопросов, на которые я отвечала честно, они оставили меня, но начались другие трудности. Всю ночь медсестры читали друг другу вслух, и я знала, что другие пациентки не могут уснуть, как и я. Каждые полчаса или час сестры тяжелым шагом расхаживали по коридору, чтобы взглянуть на каждую пациентку, и стук их каблуков отдавался эхом, словно там маршировала рота драгун. Разумеется, это способствовало нашему бодрствованию. Затем, ближе к утру, они начали разбивать яйца для завтрака, и этот звук заставил меня вспомнить, как жутко я голодна. Время от времени крики и ругань доносились из отделения для мужчин, и это вовсе не помогало нам спокойно провести ночь. К тому же, когда привозили новых больных, звенел входной звонок, как погребальная песня для их жизни и свободы. Так я провела первую ночь в качестве сумасшедшей пациентки Бельвю.

Глава 7

Цель в поле зрения

Воскресным утром 25 сентября, как только пробило шесть часов, медсестры сорвали покрывало с моей кровати.

— Давай, тебе пора вставать, — сказали они и открыли окно, чтобы впустить холодный ветер. Моя одежда была возвращена мне. После одевания меня провели к умывальнику, где другие пациентки пытались смыть с лиц следы сна. В семь утра нам дали какое-то ужасное месиво, которое, по словам Мэри, было куриным бульоном. Холод, от которого мы достаточно настрадались вчера, не ослабевал, и, когда я пожаловалась медсестре, она сказала, что по правилам учреждения нельзя включать отопление до октября, так что мы должны перетерпеть прохладу, потому что трубы еще даже не привели в порядок. Затем дежурившие ночью медсестры, вооружившись ножницами, взялись за наш маникюр. Они быстро остригли мои ногти, потом сделали то же самое с другие пациентками. Вскоре пришел молодой привлекательно выглядящий доктор, и меня отвели в соседнюю комнату.

— Кто вы? — спросил он.

— Нелли Морено, — ответила я.

— Тогда почему вы называли себя Браун? Что с вами не так?

— Ничего. Я не хотела приходить сюда, но меня привезли. Я хочу уйти. Почему бы вам не отпустить меня?

— Если я пойду с вами, останетесь ли вы возле меня? Не попытаетесь ли вы убежать от меня, когда окажетесь на улице?

— Я не могу обещать, что не попытаюсь, — вздохнула я, с улыбкой глядя на его красивое лицо.

Он задал мне еще много вопросов. Видела ли я когда-нибудь лица на стене? Слышала ли я голоса? Я отвечала так подробно и честно, как могла.

— Слышали ли вы голоса ночью? — спросил он.

— Да, они так много болтали, что я не могла уснуть.

— Я так и думал, — пробормотал он, затем спросил, повернувшись ко мне: — О чем они говорят?

— Что ж, я не всегда прислушиваюсь к ним. Но иногда, даже часто, они говорят о Нелли Браун и на другие темы, которые мне не слишком интересны, — отвечала я честно.

— Этого достаточно, — сказал он мисс Скотт, которая стояла неподалеку.

— Могу ли я уйти отсюда? — спросила я.

— Да, — сказал он, посмеявшись, — Вас скоро отошлют отсюда.

— Здесь очень холодно, я не хочу тут оставаться.

— Это правда, — обратился он к мисс Скотт. — Холод здесь почти невыносим, и кто-нибудь может заболеть пневмонией, если вы не будете бдительны.

После этого меня увели, и мое место заняла другая пациентка. Я сидела недалеко от двери и слушала, как доктор проверяет разумность остальных больных. С небольшими изменениями проверка была точно такой же, как моя. Всех пациенток спрашивали, видели ли они лица на стене, слышали ли голоса, и что те говорили. Я должна добавить, что все отрицали наличие у них таких слуховых и зрительных нарушений. В десять утра нам дали миску несоленого говяжьего бульона, в полдень — холодный кусок мяса и картошку, в три часа — тарелку овсянки, а в полшестого — чашку чая и кусочек хлеба без масла. Мы все мерзли и голодали. После ухода врача нам дали шали и велели ходить туда-сюда по коридору, чтобы согреться. В течение дня отделение навещало несколько людей, которым любопытно было взглянуть на сумасшедшую с Кубы. Я закрывала голову шалью, якобы из-за холода, боясь, что кто-нибудь из репортеров узнает меня. Некоторые из приходящих явно искали пропавшую девушку, так что несколько раз меня заставляли снять шаль, и они, взглянув на меня, говорили:

— Я ее не знаю. — или: — Это не та.

И я втайне радовалась этому. Заведующий О'Рурк навестил меня и попытался сам меня опросить. Потом он время от времени приводил нескольких хорошо одетых дам и джентльменов взглянуть на таинственную Нелли Браун.

Больше всего хлопот доставляли репортеры. Их было так много! И они все были умны и сообразительны, и я постоянно боялась, что они увидят во мне разумную. Они были весьма добры и вежливы со мной и очень осторожны в своих расспросах. Тот человек, что навещал меня поздно прошлой ночью, подошел к окну, пока репортеры пытались поговорить со мной, и велел медсестре позволить им со мной видеться, поскольку они могли помочь найти какие-то сведения обо мне.

После полудня доктор Филд пришел, чтобы опросить меня. Он задал мне несколько вопросов, многие из которых не имели никакого отношения к моему состоянию. Больше всего он спрашивал о моем доме, друзьях, и была ли я в отношениях с кем-либо, а также была ли я замужем. Он велел мне вытянуть руки и пошевелить пальцами, что я сделала без промедления, но потом я слышала, как он сказал, что мой случай безнадежен. Других пациенток спрашивали о том же самом.

Когда доктор уже собирался покинуть отделение, мисс Тилли Мэйард узнала, что находится в палате для душевнобольных. Она подошла к доктору Филду и спросила его, почему ее поместили сюда.

— До вас только что дошло, что вы в палате для безумцев? — спросил доктор.

— Да, мои друзья говорили, что пошлют меня в палату для терапии, чтобы там вылечили мою нервическую слабость, от которой я страдаю после болезни. Я хочу уйти отсюда немедленно.

— Вы нескоро уйдете отсюда, — ответил он, усмехнувшись.

— Если вы понимаете хоть что-нибудь, вы можете сказать, что я совершенно разумна. Почему бы вам не опросить меня?

— Мы уже знаем все, что нам нужно, — сказал доктор и оставил бедную девушку приговоренной к нахождению в сумасшедшем доме, возможно, до конца ее дней, не дав ей ни малейшего шанса доказать, что она душевно здорова.

Воскресная ночь была точным повторением субботней. Всю ночь мы бодрствовали из-за болтовни медсестер и их громкого хождения туда и обратно по голому полу коридоров. В понедельник утром нам сказали, что нас увезут в полвторого. Медсестры постоянно пытали меня вопросами о моем доме, и кажется, все они верили, что у меня был любовник, который плохо обращался со мной и повредил мой рассудок. Утром пришли новые репортеры; как неутомимы они были в своих попытках раздобыть какие-то новые сведения. Мисс Скотт отказалась допускать их ко мне, и я была благодарна за это. Если бы они смогли свободно разговаривать со мной, моя личность недолго оставалась бы тайной, так как многие из них знали меня в лицо. Заведующий О'Рурк пришел для последнего опроса и коротко переговорил со мной. Он записал свое имя в мою тетрадь, сказав медсестре, что я забуду о нем уже через час. Я улыбнулась, подумав, что не так уж уверена в этом. Он позвал нескольких людей, чтобы они взглянули на меня, но никто не знал меня и не мог ничего сказать обо мне.

Наступил полдень. Я стала тревожиться, когда подошло время отправляться на остров. Я боялась каждого нового визитера, воображая, что мой секрет будет раскрыт в последний момент. Потом мне отдали накидку, шляпу и перчатки. Я с трудом надела их, так напряжены были мои нервы. Наконец пришел санитар, и я попрощалась с Мэри, вложив «завалявшуюся мелочь» ей в руку.

— Благослови тебя Господь, — сказала она. — Я буду молиться за тебя. Крепись, девочка. Ты молодая, ты выдержишь это.

Я ответила, что надеюсь на это, а потом по-испански попрощалась с мисс Скотт. Грубого вида санитар обхватил меня руками и наполовину повел, наполовину потащил к карете скорой помощи. У ворот собралась толпа студентов, смотревших на нас с любопытством. Я закрыла шалью лицо и с радостью нырнула в экипаж. Мисс Невилл, мисс Мэйард, миссис Фокс и миссис Шанц были по очереди приведены вслед за мной. Санитар сел с нами, двери были закрыты, и мы отправились прочь от ворот навстречу сумасшедшему дому и моей победе! Пациентки не предпринимали попыток убежать. Запаха дыхания санитара было достаточно, чтобы заставить голову кружиться.

Когда мы достигли причала, возле экипажа собралась такая толпа, что полиции пришлось разогнать их, чтобы мы прошли к парому. Я была последней в процессии. Когда меня вели по пирсу, холодный ветер нес пахнущее виски дыхание санитара прямо мне в лицо, пока я не закачалась. Меня провели в грязную каюту, где я обнаружила своих спутниц, сидящих на узкой скамье. Маленькие окна были закрыты, и полный запаха грязной комнаты воздух был спертым. В одном углу каюты располагалась небольшая койка в таком состоянии, что мне пришлось зажать нос, проходя мимо нее. На ней лежала больная девушка. Немолодая женщина с большой шляпой и грязной корзиной, в которой были хлеб и мясо, довершала нашу компанию. Дверь охраняли две медсестры. Одна была одета в платье из ткани для наволочек, на другой было нечто более приглядное. Они были крупными, грубыми на вид женщинами и регулярно сплевывали коричневую от табака слюну весьма умело, хоть и не слишком женственно. Одна из этих устрашающих особ, кажется, верила во власть своего взгляда над сумасшедшими, потому что, когда кто-либо из нас шевелился или хотел подойти и выглянуть в высокое оконце, она говорила «Сиди смирно» и, опуская брови, буравила пациентку глазами. Охраняя дверь, они болтали с какими-то мужчинами, находившимися за стенами каюты. Они обсуждали некоторых пациенток, а также свои личные дела без всякой церемонности.

Паром остановился, и немолодая женщина с больной девушкой были выведены наружу. Остальным велели сидеть и ждать. На следующей остановке вывели всех моих компаньонок по очереди. Я была последней, и потребовались мужчина и женщина, чтобы протащить меня по пирсу на берег. Карета уже стояла там, и четыре других пациентки были в ней.

— Что это за место? — спросила я мужчину, чьи пальцы цепко впивались в мою руку.

— Остров Блэквелла, сумасшедший дом, из которого ты никогда не выйдешь.

После этого меня затолкали в экипаж, лестница была поднята, офицер и почтальон запрыгнули сзади, и меня стремительно повезли в сумасшедший дом на острове Блэквелла.

Глава 8

В стенах сумасшедшего дома

Пока экипаж быстро ехал мимо живописных лужаек в сторону приюта, мое чувство радости от того, что я достигла места назначения для своей работы, совсем померкло из-за несчастного вида моих спутниц. Бедные женщины, у них не было надежды на скорое освобождение. Они были помещены в тюрьму, без всякой их вины и, вполне возможно, на всю жизнь. Для сравнения, насколько легче было бы отправиться на виселицу, чем в это вместилище действительных ужасов! Пока экипаж мчался по дороге, я, как и мои товарки, бросала прощальные взгляды на свободное пространство, и вскоре длинные каменные здания показались в поле зрения. Мы проехали мимо одного низкого дома, и запах был так ужасен, что мне пришлось задержать дыхание, и я сделала вывод, что это кухня. Вскоре я выяснила, что вывод мой был верен, и я улыбнулась знаку в дальнем конце дороги: «Посетители не допускаются». Я не думаю, чтобы в этом знаке была необходимость, если посетители хотя бы попытаются приблизиться к нему, особенно в теплый день.

Экипаж остановился, и медсестра и офицер велели нам выйти. Медсестра добавила:

— Слава богу, они были тихими в пути!

Мы подчинились приказу и пошли к узкому каменному крыльцу, которое явно было сделано для людей, любящих перешагивать через три ступеньки. Мне было любопытно, понимают ли мои спутницы, где они, так что я спросила мисс Тилли Мэйард:

— Где мы?

— В сумасшедшем доме на острове Блэквелла, — ответила она печально.

— Разве вы сумасшедшая?

— Нет, — сказала она. — Но, раз уж нас послали сюда, нам нужно вести себя тихо, пока мы не найдем какой-нибудь способ освободиться. Это будет непросто, думаю, если все врачи, как доктор Филд, откажутся выслушать меня и дать мне шанс доказать свою разумность.

Нас провели в узкий вестибюль, и двери закрылись за нашими спинами. Несмотря на уверенность в своем душевном здоровье и в том, что я выйду отсюда через несколько дней, мое сердце заболело в груди. Я признана безумной четырьмя докторами и заперта под множеством безжалостных замков и решеток в сумасшедшем доме! Быть заключенной не в одиночестве, но денно и нощно в компании лишенных разума бормочущих сумасшедших, обреченной спать неподалеку от них, есть с ними за одним столом, считаться одной из них — весьма неуютное положение. Мы покорно прошли за медсестрой по длинному, лишенному ковра коридору в комнату, полную так называемых душевнобольных женщин. Нам велели занять сидения, и некоторые пациентки великодушно уступили нам места. Они смотрели на нас с любопытством, а одна из них подошла ко мне и спросила:

— Кто отправил вас сюда?

— Доктор а, — ответила я.

— Почему? — настаивала она.

— Они сказали, что я безумна, — призналась я.

— Безумна! — недоверчиво повторила она. — Этого не скажешь по вашему виду.

Эта женщина слишком проницательна, заключила я, и была рада грубому приказу медсестры проследовать за ней для встречи с доктором. Эта медсестра, мисс Грюп, кстати сказать, была немкой с миловидным лицом, и если бы я не заметила жесткие очертания ее губ, я могла бы ожидать, как и мои подруги по несчастью, что она будет обращаться с нами исключительно хорошо. Она оставила нас в маленькой комнате для ожидания в конце коридора, и прошла в соседнее помещение, бывшее приемной.

— Я люблю ездить в экипаже, — сказала она невидимому для нас собеседнику там. — Поездка помогает развеяться посреди дня.

Ее собеседник ответил, что свежий воздух делает ее симпатичнее, и она снова появилась перед нами, улыбающаяся и довольная.

— Иди сюда, Тилли Мэйард, — сказала она. Мисс Мэйард подчинилась, и, хотя я не видела, что происходит в приемной, я могла слышать, как она кротко, но решительно излагает свою историю. Ее замечания были столь же рациональны, как все, что мне доводилось слышать от здоровых людей, и я была уверена, что ни один хороший врач не остался бы равнодушным к ее случаю. Она рассказала о своей недавней болезни и о том, что она страдает от нервической слабости. Она умоляла их проверить работу ее разума всеми доступными им способами, если у них такие вообще есть, и оценить ее по справедливости. Бедная девушка, мое сердце болело за нее! Я поняла там и тогда, что я всеми силами буду стремиться успешно выполнить свою задачу ради благополучия моих сестер по несчастью; и я покажу всем, что их запирают здесь без достоверных проверок. Без единого слова сочувствия и поддержки ее отправили назад к нам.

Миссис Луиза Шанц была вызвана следующей для встречи с доктором Кинером, приемным врачом.

— Ваше имя? — спросил он громко. Она ответила по-немецки, что совсем не говорит на английском и ни слова не понимает. Когда он прочел «Луиза Шанц», она ответила:

— Ja, ja.

Затем он пытался задавать другие вопросы и, выяснив, что она не может понять ни одного слова, как и сказать, он велел мисс Грюп:

— Ты же немка, поговори с ней за меня.

Мисс Грюп оказалась из тех, кто стесняется своего происхождения, и она отказалась, заявив, что знает лишь несколько слов на своем родном языке.

— Я знаю, что ты говоришь по-немецки. Спроси эту женщину, чем занимается ее муж. — и они оба засмеялись, словно над остроумной шуткой.

— Я знаю лишь немного слов, — воспротивилась она, но в конце концов выяснила род занятий мистера Шанца.

— Ну и зачем нужно было лгать мне? — спросил доктор, скрашивая грубость вопроса усмешкой.

— Я больше ничего не могу сказать, — заявила она и больше не переводила.

Таким образом, миссис Луиза Шанц была оставлена в приюте без возможности объясниться и быть понятой. Может ли что-то оправдать такую небрежность, когда можно без труда найти переводчика? Если бы ее поместили сюда лишь на несколько дней, кто-то мог бы усомниться в необходимости этого. Но эта женщина без ее на то согласия была заперта в сумасшедшем доме вдали от свободного мира, и она не могла убедить никого в том, что здорова; приговорена к нахождению в плену решеток приюта, вполне возможно, до конца дней, и никто даже не объяснил ей на ее языке, почему и как надолго. Сравните это с участью преступника, которому предоставляются все шансы доказать свою невиновность. Кто не предпочел бы быть убийцей с надеждой остаться в живых, чем быть признанным сумасшедшим и лишенным всякой надежды? Миссис Шанц на немецком умоляла объяснить ей, где она, и просила отпустить ее. Ее голос прерывался из-за рыданий, и без малейшей реакции со стороны доктора она была отправлена назад к нам.

Затем миссис Фокс прошла эту слабую неубедительную проверку и вернулась из приемной, будучи признанной больной. Мисс Энн Невилл была следующей в очереди, и я снова осталась напоследок. К тому времени я решила, что буду вести себя так же, как на свободе, с тем отличием, что я не скажу, кто я и где живу.

Глава 9

«Специалист» за работой

— Нелли Браун, доктор хочет видеть тебя, — сказала мисс Грюп. Я вошла в приемную и по приказу села напротив расположившегося за столом доктора Кинера.

— Как тебя зовут? — спросил он, не поднимая головы.

— Нелли Браун, — ответила я послушно.

— Где ты жила? — он записывал то, что я говорила, в толстую тетрадь.

— На Кубе.

— О! — выдохнул он с внезапным пониманием и обратился к медсестре:

— Ты встречала что-нибудь о ней в газетах?

— Да, — ответила она. — Я видела подробное описание этой особы в воскресном выпуске «Сан».

Доктор сказал:

— Проследи за ней, пока я схожу в кабинет и просмотрю ту заметку еще раз.

Он покинул нас, а мне велели снять шляпу и шаль. Вернувшись, он сообщил, что не смог найти нужный выпуск газеты, но он припоминает, что читал историю моего дебюта.

— Какого цвета ее глаза?

Мисс Грюп посмотрела и ответила, что они серые, хотя все говорили мне, что они карие или ореховые.

— Сколько тебе лет? — спросил он. Я сказала, что мне исполнилось девятнадцать в мае, а он повернулся к медсестре: — Когда ты в следующий раз уволишься?

Это, как я поняла, означало выходной.

— В следующую субботу, — ответила она с улыбкой.

— Ты поедешь в город? — и они оба засмеялись, когда она ответила утвердительно. Затем доктор велел:

— Измерь ее.

Мне приказали встать возле измерительного прибора, и планка была опущена, пока не прижалась к моей голове.

— Сколько там? — спросил доктор.

— Вы знаете, что я не могу понять, — сказала она.

— Ты можешь. Давай, какой у нее рост?

— Я не знаю. Тут какие-то знаки, я не могу сказать.

— Нет, можешь. Посмотри и скажи мне.

— Не могу. Посмотрите сами, — и они оба вновь рассмеялись. Доктор оставил свое место за столом и подошел, чтобы проверить лично.

— Пять футов и пять дюймов, разве не понятно? — сказал он, беря ее за руку и указывая на отметки.

По ее голосу я чувствовала, что она все равно не понимает, но это было не мое дело, так как доктору явно нравилось помогать ей. Потом я встала на весы, и она занялась ими, пока не привела их в состояние равновесия.

— Сколько? — спросил доктор, вернувшись за стол.

— Я не знаю. Придется вам посмотреть самому, — ответила она, назвав его по имени, которое я не запомнила. Он повернулся к ней и, тоже назвав ее имя, сказал:

— Ты становишься слишком наглой! — они оба засмеялись.

Я сказала медсестре, что весы показывают 112 фунтов, и она передала это доктору.

— Когда у тебя перерыв на ужин? — спросил он, и она ответила. Он уделял медсестре гораздо больше внимания, чем мне, и задавал ей по шесть вопросов на каждый вопрос для меня. Потом он записал мой приговор в свою тетрадь. Я заявила:

— Я не больна и не хочу здесь оставаться. Никто не имеет права запирать меня в таких условиях.

Он не обратил внимания на мои слова и, закончив делать записи и даже на какое-то время прекратив болтать с медсестрой, сказал, что этого довольно, и я была возвращена в комнату для ожидания к своим знакомым.

— Вы играете на пианино? — спросили они меня.

— Да, с детства, — ответила я.

Они настояли на том, чтобы я сыграла, и я пересела на деревянный стул перед старомодным инструментом. Я взяла несколько нот, и расстроенный звук заставил меня содрогнуться.

— Как ужасно, — заметила я, повернувшись к медсестре, мисс МакКартен, которая стояла возле меня. — Я никогда не касалась настолько расстроенного пианино.

— Какая жалость! — воскликнула она язвительно. — Нам придется заказать новое, сделанное специально для вас.

Я начала играть вариации «Дом, милый дом». Разговоры стихли, и все пациентки сидели безмолвно, пока мои холодные пальцы медленно и непослушно скользили по клавишам. Я завершила играть без всякого вдохновения и отказалась исполнить что-нибудь еще. Не видя другого свободного сидения, я осталась на стуле возле инструмента и занялась оглядыванием обстановки.

Это была длинная, почти пустая комната с голыми желтыми скамьями возле стен. Эти скамьи, идеально плоские и лишенные всякого удобства, могли вместить по пять человек, хотя почти на каждой сидело по шесть. Зарешеченные окна, находящиеся на высоте пяти футов над полом, располагались напротив двустворчатых дверей, ведущих в коридор. Голые белые стены были украшены лишь тремя литографиями, одна из которых изображала Фрица Эммета, а другие — чернокожих певцов. В центре комнаты располагался большой стол, накрытый белой скатертью, и возле него сидели медсестры. Все было чистым, без единого пятнышка, и я подумала, что здешние медсестры должны трудиться прилежно, чтобы сохранять такой порядок. Через несколько дней мне предстоит посмеяться над тем, как глупа я была, думая, что это — работа медсестер. Когда все поняли, что я не собираюсь больше играть, мисс МакКартен подошла ко мне, сказала грубо:

— Убирайся отсюда, — и закрыла пианино со стуком.

— Браун, подойди, — был следующий приказ для меня от суровой краснолицей женщины за столом. — Что на тебе надето?

— Моя одежда, — ответила я.

Она подняла подол моего платья и юбки, а потом записала пару туфель, пару чулок, верхнее платье, соломенную шляпу и так далее.

Глава 10

Мой первый ужин

После этого осмотра мы услышали чей-то крик:

— Выходите в коридор!

Одна из пациенток великодушно пояснила, что это было приглашение на ужин. Мы, вновь прибывшие, старались держаться вместе, так мы вышли в коридор, чтобы остановиться возле двери, где собрались все женщины. Как мы дрожали, пока стояли там! Окна были распахнуты, и в коридоре свистел сквозняк. Пациентки посинели от холода; наше ожидание длилось не меньше четверти часа. Наконец, одна из медсестер открыла дверь, которая вела к подножию лестницы. Здесь нас снова ждала долгая остановка возле открытого окна.

— Как это неблагоразумно со стороны служащих — держать этих скудно одетых женщин в таком холоде, — сказала мисс Невилл.

Я посмотрела на несчастных дрожащих больных и кивнула сочувственно:

— Это очень жестоко.

Пока мы стояли там, я думала, что не смогу наслаждаться едой этим вечером. Они выглядели такими потерянными и отчаявшимися. Некоторые бормотали что-то бессмысленное, обращаясь к невидимым собеседникам, другие смеялись или плакали без причины, а одна престарелая, седоволосая дама коснулась меня локтем и, подмигивая, глубокомысленно кивая и жалостливо поднимая взгляд к потолку, заверила меня, что я не должна беспокоить бедняжек, так как все они безумны.

— Встаньте возле печи, — был приказ, — И выстройтесь в колонну по парам.

— Мэри, найди себе пару.

— Сколько раз мне говорить вам стоять в колонне?

— Стойте смирно.

Когда порядок нарушался, медсестры прибегали к толчкам, пинкам и зачастую шлепкам по уху. После этой третьей и последней остановки мы прошли в продолговатую узкую столовую, где пациентки устремились к столу.

Стол был почти таким же длинным, как комната, и лишенным любого покрытия. Длинные скамьи без спинок предназначались для того, чтобы пациентки сидели на них, и через них надо было переползти, чтобы устроиться лицом к столу. На протяжении всего стола близко друг к другу стояли большие чашки с той розоватой жидкостью, которую пациенты звали чаем. Возле каждой чашки лежал толстый кусок хлеба с маслом. Маленькое блюдце с пятью сушеными сливами прилагалось к хлебу. Одна полная женщина поторопилась и схватила несколько соседних блюдец, чтобы свалить их содержимое в ее собственную тарелку. Затем, держа в одной руке свою чашку, она взяла чужую и осушила ее одним глотком. То же самое она сделала со второй чашкой за меньшее время, чем потребуется, чтобы сказать это. Я была так удивлена ее успешно произведенным захватом, что, когда я наконец посмотрела на свою порцию, женщина напротив меня, не спрашивая моего позволения, схватила мой хлеб и оставила меня без него.

Другая пациентка, увидев это, добродушно предложила мне свой, но я отказалась с благодарностью, повернулась к медсестре и попросила еще. Бросив толстый кусок хлеба на стол, она отпустила какое-то замечание насчет того, что, даже забыв, где я живу, я не забыла, как есть. Я попробовала хлеб, но масло было настолько ужасно, что есть его было невозможно. Голубоглазая немецкая девушка с другой стороны стола сказала мне, что я могла бы попросить хлеб без масла, и что почти никто не может есть это масло. Я обратила внимание на сливы и выяснила, что среди них лишь пара съедобных. Пациентка, сидящая возле меня, попросила отдать ей сливы, и я согласилась. Мне осталась лишь чашка чая. Я попробовала его, и одного глотка было достаточно. Там совсем не было сахара, и вкус был таким, словно его сварили в медном горшке. Чай был жидок и слаб, как вода. Я передала и эту чашку более голодной пациентке, несмотря на возражения мисс Невилл.

— Вы должны есть через силу, — сказала она. — Иначе вы ослабнете, и кто знает, в этих условиях вы можете вправду сойти с ума. Чтобы разум оставался в порядке, нужно заботиться о желудке.

— Я никак не могу есть эту дрянь, — ответила я, и несмотря на ее уговоры, я ничего не съела тем вечером.

Не потребовалось много времени, чтобы пациентки смели все, что было съедобным, со стола, и затем нам приказали выстроиться в колонну в коридоре. Когда мы сделали это, двери были открыты, и нам велели проследовать назад в общую комнату. Большинство пациенток сгрудилось вокруг нас, и меня снова убедили сыграть, как больные, так и медсестры. Чтобы порадовать пациенток, я пообещала исполнить что-нибудь, а мисс Тилли Мэйард вызвалась спеть. Первой песней, которую она попросила меня сыграть, была «Засыпай, малыш», и я приступила к этому. Она пела ее очень мило.

Глава 11

В ванной

После еще пары песен нам велели идти за мисс Грюп. Нас привели в холодную, влажную ванную комнату, и мне приказали раздеться. Воспротивилась ли я? Да, еще никогда я не отказывалась так серьезно и настойчиво. Мне сказали, что, если я не подчинюсь, ко мне применят силу и не станут слишком церемониться. Тогда я заметила одну из самых невменяемых женщин, стоящую с большой бесцветной мочалкой в руках возле наполненной ванны. Она бормотала что-то себе под нос и подхихикивала с какой-то жестокостью. Я понимала теперь, что будет со мной. Дрожь прошла по моей спине. Медсестры стали снимать с меня одежду, один предмет за другим. Наконец, на мне осталась лишь одна вещь.

— Я не сниму это, — заявила я сердито, но они заставили меня. Я бросила взгляд на пациенток, столпившихся у двери и наблюдавших эту сцену, и быстро прыгнула в ванну, не заботясь о грациозности.

Вода была ледяной, и я вновь начала возражать. Как бесполезно это было! Я просила, чтобы хотя бы пациенток увели прочь, но мне приказали заткнуться. Сумасшедшая начала скрести мою кожу. Я не могу найти лучшего слова, чтобы назвать это действие, кроме как «скрести». Она взяла немного мягкого мыла из маленькой оловянной миски и натерла им мои плечи, все лицо и даже мои прекрасные волосы. Я уже не могла ни видеть, ни говорить, но продолжала пытаться убедить ее не трогать хотя бы мои волосы. Престарелая женщина все скребла и скребла меня, бормоча что-то самой себе. Мои зубы стучали, а ноги и руки покрылись гусиной кожей и стали синими от холода. Внезапно на меня обрушили один за другим три ковша ледяной воды, попавшей мне в глаза, уши, нос и рот. Наверное, я испытала ощущения утопающего человека, пока меня, задыхающуюся и дрожащую, вытаскивали из ванны. Теперь я и вправду выглядела безумной. Я увидела неописуемое выражение на лицах моих товарок, которые наблюдали за моей судьбой и знали, что скоро придет и их очередь. Не в силах сдерживаться, я расхохоталась, представив, какое абсурдное зрелище представляю собой сейчас. На меня, мокрую с головы до пят, надели короткое фланелевое белье, по нижнему краю которого были вышиты крупные черные буквы: «Сумасшедший дом, О.Б., О.6». Последние символы значили «Остров Блэквелла, отделение 6».

К тому времени уже раздевали мисс Мэйард, и, как ни отвратительно было мое купание, я согласилась бы на еще одно, лишь бы спасти ее от этого. Представьте, каково больной девушке быть погруженной в ту ванну, которая заставила меня, полностью здоровую, трястись как в лихорадке. Я слышала, как она говорила мисс Грюп, что ее голова все еще болит из-за ее недуга. Ее волосы были короткими и почти полностью распустились. Она просила, чтобы сумасшедшей женщине велели скрести ее осторожнее, но мисс Грюп ответила:

— Никто здесь не боится причинить тебе боль. Заткнись, иначе будет хуже.

Мисс Мэйард подчинилась, и это был последний раз, когда я видела ее тем вечером.

Меня привели в палату, где располагалось шесть кроватей, и уложили на одну из них, но появился кто-то еще и снова заставил меня подняться, сказав:

— Нелли Браун надо положить на ночь в одиночную палату, думаю, она шумная.

Меня перевели в палату номер 28 и наконец оставили одну, так что я могла удобно устроиться на кровати. Но это было невозможно. Кровать была высокой по центру, с покатыми краями. Моя голова, едва коснувшись подушки, наполнила ее водой, и мое мокрое белье передало свою влажность простыням. Когда вошла мисс Грюп, я спросила, не предоставят ли мне ночную сорочку.

— В нашем заведении таких вещей нет, — сказала она.

— Но мне не нравится спать без нее.

— Мне наплевать, — ответила она. — Ты теперь в общественном заведении и не жди особых милостей. Здесь все бесплатно, так что будь благодарна за то, что получаешь.

— Но город платит за содержание этого места, — настояла я, — И платит работникам, чтобы они были добры к тем, кто сюда попадает.

— Можешь не ждать особой доброты здесь, ты ее не дождешься. — и она ушла, закрыв за собой дверь.

Простыня и клеенка располагались подо мной, другая простыня и черное шерстяное одеяло накрывали меня. Ничто еще не раздражало меня так, как это шерстяное одеяло, которым я старалась укутать плечи, чтобы перестать дрожать от холода. Когда я подтягивала его к голове, мои ноги были открыты, в обратном случае непокрытыми оставались плечи. В палате не было ничего, кроме кровати и меня на ней. Когда дверь была заперта, я подумала, что меня оставили в одиночестве на всю ночь, но вскоре услышала звук тяжелых шагов двух женщин, доносящийся из коридора. Они останавливались у каждой двери, отпирали ее, и через несколько мгновений я слышала, как они запирали ее снова. Они повторяли это, даже не пытаясь не шуметь, на протяжении всей противоположной стороны коридора и наконец дошли до моей палаты. Здесь они остановились. Ключ вошел в замочную скважину и повернулся, я смотрела на дверь, ожидая, что они войдут. Вошедшие были одеты в бело-коричневые полосатые платья с медными пуговицами, большие белые передники с толстым зеленым поясом, с которого свешивались связки крупных ключей, и маленькие чепчики на головах. По их одеяниям я поняла, что это — дежурные медсестры. Одна из них несла фонарь, и она осветила им мое лицо, говоря спутнице:

— Это Нелли Браун.

Глядя на нее, я спросила:

— Кто вы?

— Дежурные сестры, дорогая, — отозвалась она и, пожелав мне спокойной ночи, вышла, и дверь снова была заперта. Несколько раз за ночь они возвращались в мою палату, и даже если бы я сумела заснуть, звук открывания тяжелых дверей, громкие разговоры медсестер и их прогулки туда и сюда постоянно будили бы меня.

Я не могла спать, так что мне оставалось лежать в кровати и представлять себе те ужасы, которые случились бы, если бы в приюте начался пожар. Каждая дверь закрывается отдельно, и окна перекрыты тяжелыми решетками, так что побег невозможен. В одном здании, как, кажется, говорил мне доктор Ингрэм, располагается около трехсот женщин. Они заперты, от одной до десяти в палате. Никак невозможно выйти, если только кто-то не отопрет двери. Вероятность того, что случится пожар, весьма высока. Если здание загорится, ни охранники, ни медсестры не подумают о том, чтобы освободить сумасшедших пациентов. Это я докажу вам позже, когда дойду до рассказа об их жестоком обращении с несчастными, вверенными их заботам. Как я сказала, в случае возгорания даже дюжина женщин не сумеет спастись. Все они будут брошены умирать в огне. Даже если бы медсестры были добрыми, какими они не являются, это потребовало бы большего присутствия духа, чем женщины, подобные им, могут обладать, чтобы рисковать их собственными жизнями, открывая сотни дверей для спасения больных заключенных. Если ничего не изменится, в один прекрасный день здесь произойдет трагедия, несравненная в своей чудовищности.

* * *

С этим связан забавный случай, произошедший незадолго до моего освобождения. Я беседовала с доктором Ингрэмом о многих вещах и наконец сказала ему, что, по моему мнению, случится в результате пожара.

— Медсестрам полагается отпереть двери, — заметил он.

— Но вы прекрасно знаете, что они не станут делать это, — сказала я, — И все эти женщины сгорят дотла.

Он сидел молча, не зная, как возразить мне.

— Почему вы ничего не сделаете, чтобы исправить это? — спросила я.

— Что я могу сделать? — ответил он. — Я вношу предложения, пока не истощу свой разум, но чем это может помочь? Что бы вы сделали? — повернулся он ко мне, признанной сумасшедшей.

— Что ж, я бы настояла на том, чтобы замки были связаны между собой, как я видела в некоторых зданиях, так, чтобы с поворотом рукоятки в конце коридора можно было отпереть или запереть все двери на одной стороне. Тогда появился бы шанс на спасение. Сейчас, когда каждая дверь запирается отдельно, ни малейшей надежды нет.

Доктор Ингрэм повернулся ко мне с тревогой на его добром лице и спросил медленно:

— Нелли Браун, в каком учреждении вас держали, прежде чем поместили сюда?

— Ни в каком. Я никогда не содержалась ни в каком учреждении, исключая пансион.

— Тогда где вы видели те замки, которые только что описали?

Я видела их в новой Западной исправительной колонии в Питтсбурге, но я не решилась признаться в этом. Я просто ответила:

— О, я видела их в одном месте, где я была… я имею в виду, которое я посещала.

— Есть только одно место, известное мне, где имеются такие замки, — сказал он печально. — И это — Синг-Синг.

С его точки зрения, вывод напрашивался сам собой. Я искренне посмеялась над этим неявным подозрением и попыталась уверить его, что я никогда до сегодняшнего дня не была заключенной в Синг-Синге и даже не посещала эту тюрьму.

* * *

Когда уже забрезжил рассвет, мне удалось задремать. Но прошло немного времени, и меня грубо разбудили и велели вставать, окно было открыто, и меня заставили снять белье. Мои волосы все еще были мокрыми, и все тело болело так, словно я страдала ревматизмом. На пол передо мной бросили какую-то одежду и приказали мне надеть ее. Я попросила вернуть мою собственную, но мисс Грэйди, старшая сестра, ответила, что я должна брать то, что дают, и вести себя смирно. Я осмотрела одежду. Одна нижняя юбка из грубого темного хлопка и дешевое платье из белого ситца с черным пятном на нем. Я справилась с завязками юбки и натянула короткое платье. Оно было сделано, как и все те, что носили пациентки, из прямой прилегающей блузы, пришитой к простой юбке. Застегивая блузу, я заметила, что нижняя юбка почти на шесть дюймов длиннее верхней, села обратно на кровать и засмеялась, представив себя со стороны. Еще ни одна женщина так не мечтала о зеркале, как я в тот момент.

Я увидела, как другие пациентки идут куда-то по коридору, и решила не упускать ничего, что может происходить. Подсчет показал, что в шестом отделении находится сорок пять пациенток, и нас отправили в ванную, где было два грубых полотенца. Я видела, как больные с весьма опасными нарывами на лице вытирались этими полотенцами, а затем женщинам с чистой кожей приходилось пользоваться ими же. Я подошла к ванне, сполоснула лицо водой из-под крана, и моя нижняя юбка послужила мне полотенцем.

Прежде чем я покончила с умыванием, в ванную притащили скамью. Мисс Грюп и мисс МакКартен взяли в руки расчески. Нам велели сесть на скамью, и волосы сорока пяти пациенток были причесаны одной больной и двумя медсестрами при помощи шести расчесок. Увидев, как расчесывают женщин с язвами на голове, я подумала, что это еще одна вещь, на которую я не подписывалась. У мисс Тилли Мэйард была своя расческа, но мисс Грэйди забрала ее. О, это расчесывание! Я никогда прежде не понимала, что означает выражение «Я тебя причешу!», но теперь я знала. Мои волосы, спутанные и влажные со вчерашнего вечера, тянули и дергали, и после бесполезных возражений я сжала зубы и вытерпела боль. Мне отказались возвращать шпильки, и мои волосы заплели в одну косу, перевязанную лентой из красного хлопка. Моя кудрявая челка не пожелала зачесываться назад, так что хотя бы она осталась от моей прежней красоты.

После этого мы перешли в общую комнату, и я стала искать своих знакомых. Сначала я вглядывалась безуспешно, не в силах отличить их от других пациенток, но наконец я опознала мисс Мэйард по ее коротким волосам.

— Как вам спалось после холодной ванны?

— Я почти замерзла насмерть, и шум совсем не давал мне уснуть. Это ужасно! Мои нервы были расстроены еще до того, как я оказалась здесь, и я боюсь, что не смогу выдержать это напряжение.

Я сделала все, что могла, чтобы приободрить ее. Я попросила медсестер дать нам побольше одежды, хотя бы столько, сколько женщинам полагается носить по правилам приличия, но мне велели заткнуться и сказали, что нам дают столько, сколько считают нужным дать.

Нас заставили подняться в 5:30 утра, а в 7:15 нам приказали собраться в коридоре, где все то же ожидание, что и предыдущим вечером, повторилось в точности. Когда мы наконец попали в столовую, мы обнаружили там чашку холодного чая, кусок хлеба с маслом и миску овсянки с черной патокой для каждой пациентки. Я была голодна, но еда просто не шла в горло. Я попросила, чтобы мне дали хлеб без масла, и получила его. Я не могу назвать никакой пищи столь же грязного черного цвета. Кусок был твердым и в некоторых местах состоял просто из сухого теста. Я обнаружила внутри паука, так что не стала есть его. Я попробовала овсянку с патокой, но она была ужасна, и мне осталось лишь пытаться, хотя и без особого успеха, насытить себя чаем.

Затем мы вернулись в общую комнату, и нескольким женщинам приказали заправлять постели, другим пациенткам поручили мытье пола, и остальные получили разные задания, входящие в уборку отделения. Это не работницы поддерживают чистоту в учреждении для удобства несчастных больных, как я всегда полагала, а сами пациенты, которые занимаются даже уборкой кроватей медсестер и уходом за их одеждой.

Около 9:30 новые пациентки, к числу которых относилась и я, были отведены на осмотр к доктору. Мои легкие и сердце были прослушаны кокетливым молодым врачом, который первым осматривал нас в день прибытия. Записи вел, если я не ошибаюсь, доктор Ингрэм, ассистент заведующего. После нескольких вопросов мне позволили вернуться в общую комнату.

Я увидела там мисс Грэйди с моей тетрадью и карандашом, купленными специально для записей в приюте.

— Я хочу, чтобы мне вернули тетрадь и карандаш, — сказала я искренне. — Они помогают мне запоминать вещи.

Я очень нуждалась в возможности записывать происходящее и расстроилась, когда она ответила:

— Тебе не позволено распоряжаться ими, так что заткнись.

Через несколько дней я спросила доктора Ингрэма, нельзя ли вернуть мне мои вещи, и он обещал обдумать эту просьбу. Когда я снова напомнила об этом, он сказал, что, по словам мисс Грэйди, у меня была только тетрадь и никакого карандаша. Рассердившись, я настояла на том, что у меня был карандаш, но мне лишь посоветовали бороться с выдумками моего больного разума.

Когда пациентки завершили уборку, нам велели выйти в коридор и надеть накидки и шляпы для прогулки, так как погода была хороша, но все же было холодно. Несчастные больные! Как жаждали они получить хоть глоток свежего воздуха, хотя бы на минуту вырваться из своей тюрьмы. Они стремительно направились в коридор и начали спорить друг с другом за шляпы. Какие это были шляпы!

Глава 12

Прогулка с безумцами

Я никогда не забуду свою первую прогулку. Когда все пациентки надели белые соломенные шляпы, какие носят купальщики на Кони-Айленд, я не могла не посмеяться над их комичным внешним видом. Невозможно было отличить их друг от друга. Я потеряла мисс Невилл, и мне пришлось снять свою шляпу, чтобы оглядеться в поисках ее. Когда мы нашли друг друга, мы вновь надели шляпы и засмеялись. Все выстроились в колонну по двое, и, охраняемые санитарами, мы через черный ход вышли на прогулку.

Мы сделали лишь несколько шагов, когда я увидела на всех дорожках длинные колонны женщин, ведомых медсестрами. Как много их было! Куда я ни смотрела, везде были они — в странных платьях, смешных соломенных шляпах и накидках, медленно идущие вперед. Я взволнованно оглядывала проходящие мимо ряды, и страх овладел мной от этого зрелища. Их глаза были пусты, лица лишены выражения, и они бормотали что-то бессмысленное. Одна группа прошла мимо нас, и по их запаху, как и по их виду, я поняла, что они ужасно грязны.

— Кто это? — спросила я пациентку, стоящую рядом.

— Они признаны самыми буйными на острове, — ответила она. — Их держат в Лодже, дальнем здании с высокими ступенями.

Одни кричали, другие ругались, третьи пели, молились или несли чушь под властью своего воображения, и они представляли собой наиболее ужасное сборище людей, какое мне доводилось видеть. Когда они прошли, и производимый ими шум начал стихать позади, меня ждало новое незабываемое зрелище.

Длинная толстая веревка крепилась к широким кожаным поясам, и эти пояса были застегнуты на талиях пятидесяти двух женщин. Конец веревки был привязан к тяжелой железной тележке, и в ней сидело двое — первая баюкала больную ногу, вторая кричала на одну из медсестер:

— Ты меня била, я этого не забуду! Ты хочешь убить меня! — и она зарыдала.

У каждой из женщин «на веревке», как звали их пациентки, были свои причуды. Некоторые не прекращали выкрикивать что-то. Одна, с голубыми глазами, увидела, что я смотрю на нее, и отвернулась в противоположную от меня сторону, бормоча что-то и улыбаясь; на ее лице была ужасающая печать совершенного сумасшествия. Врачи легко определили бы это в ее случае. Невозможно описать, как пугало это зрелище того, кто раньше никогда не находился возле безумного человека.

— Спаси их Боже! — выдохнула мисс Невилл. — Это так ужасно, у меня нет сил глядеть на них.

Они ушли прочь, но их место было тут же занято другими. Можете ли вы представить это? Как утверждал один из врачей, всего на острове Блэквелла около 1600 безумных женщин.

Безумие! Что может быть хотя бы вполовину столь же страшно? Мое сердце содрогалось от жалости, когда я видела пожилых, поседевших женщин, бесцельно говорящих что-то в пустоту. На одной больной была смирительная рубашка, и двум другим приходилось тащить ее. Искалеченные, слепые, старые и молодые, невзрачные и красивые сливались в одну беспорядочную человеческую массу. Никакая другая судьба не могла бы быть ужаснее.

Я взглянула на красивые лужайки, которые, как я прежде думала, были утешением для взора несчастных созданий, запертых на острове, и усмехнулась своим мыслям. Что за радость в этом для них? Им нельзя даже ступать на траву — можно только смотреть. Я видела, как некоторые пациентки торопливо и осторожно подбирали орешек или желтый лист, упавший на дорожку. Но им не разрешалось хранить свои находки. Медсестры непременно заставляли их выбрасывать прочь эти утешительные мелочи.

Проходя мимо низкого здания, в котором было заперто множество беспомощных душевнобольных, я прочитала девиз на стене: «Пока живу, надеюсь». От абсурдности этих слов меня охватило отчаяние. Мне хотелось бы начертать над воротами, ведущими в сумасшедший дом: «Оставь надежду, всяк сюда входящий».

На протяжении всей прогулки мне докучали медсестры, которые слышали мою романтическую историю и обращались к ведущим нас санитарам, спрашивая, которая из новых пациенток я. На меня указывали несколько раз.

Вскоре настало время обеда, и я была так голодна, что, казалось, могла съесть все, что угодно. Мы все так же ждали три четверти часа в коридоре, прежде чем нас впустили для трапезы. Те же миски, в которых нам подавали чай, теперь были наполнены супом, а на тарелках рядом лежало по одной холодной вареной картофелине и по куску мяса, которое на поверку оказалось слегка подпорченным. Нам не предоставили нож или вилку, и пациентки были похожи на дикарей, когда они брали мясо в руки и пытались откусить от него зубами. Женщины, у которых зубы были больными или совсем отсутствовали, не могли есть его. Одна лишь ложка была дана для супа, и последними раздали ломти хлеба. Масло в обед никогда не давали, как и кофе или чай. Мисс Мэйард не могла есть, и я заметила, что многие больные отвернулись от еды с неприязнью. Я чувствовала себя ослабевшей от голода и попробовала съесть хлеб. После пары первых кусочков аппетит усилился, и я сумела проглотить все, исключая корочку на одной стороне.

Заведующий Дент прошел через общую комнату, время от времени спрашивая пациенток, как они себя чувствуют. Его голос был столь же холоден, сколь воздух в коридоре, и никто из больных не пытался рассказать ему о своих страданиях. Я спросила некоторых, почему они не признаются, что их мучает холод и недостаточное количество одежды, и они ответили, что медсестры побьют их за такие признания.

Никогда и ни от чего я так не уставала, как от сидения на этих скамьях. Иногда пациентки клали ногу на ногу или наклонялись набок, чтобы сменить положение, но им тут же велели снова сесть прямо. Если они начинали беседовать, их ругали и приказывали заткнуться; если им хотелось пройтись, чтобы как-то размяться, их усаживали обратно и убеждали не двигаться. Что, исключая пытки, могло бы свести с ума быстрее, чем такое обращение? Эти женщины были посланы сюда для лечения. Я посмотрела бы, как те образованные доктора, которые признали меня сумасшедшей, тем самым показав свои способности, взяли бы совершенно разумную и здоровую женщину, заставили ее заткнуться и сидеть с шести утра до восьми вечера на жесткой скамье с прямой спинкой, не разрешали ей ни говорить, ни двигаться в течение этих часов, не давали ей читать и не позволяли узнавать что-либо о внешнем мире и его делах, кормили ее отвратительной едой, обращались с ней жестоко и проверили бы, сколько времени потребуется ей, чтобы сойти с ума. Пара месяцев превратила бы ее в калеку душой и телом.

Я описала свой первый день в приюте, и, поскольку остальные девять были точно такими же в целом, было бы утомительно и скучно говорить о каждом отдельно. Рассказывая свою историю, я ожидаю возражений от тех, кто выведен в ней. Однако я всего лишь говорю о десяти днях, проведенных мной в сумасшедшем доме, без всякого преувеличения. Питание было одной из самых ужасных вещей. Исключая первые два дня моего пребывания в приюте, еду никогда не солили. Страдающие от голода женщины пытались есть эту ужасную дрянь. К мясу и в суп добавляли горчицу и уксус, чтобы придать им вкус, но это только делало их хуже. Даже это прекратилось через два дня, и пациенткам приходилось с трудом глотать свежую рыбу, просто сваренную в воде, без соли, перца и масла; к баранине, говядине и картофелю тоже не добавляли никаких приправ. Самые безумные отказывались есть, и их запугивали наказаниями. Во время коротких прогулок мы проходили мимо кухни, где готовились обеды для докторов и медсестер. Там мы мельком видели дыни, виноград, разнообразные фрукты, красивый белый хлеб, свежее мясо, и чувство голода становилось в десять раз сильнее. Я говорила с несколькими докторами, но это было бесполезно, и когда меня забрали, еду по-прежнему не солили.

Мне больно было смотреть, как страдающим недугами пациенткам становилось еще хуже за столом. Я видела, как мисс Тилли Мэйард внезапно стало так плохо после одного куска, что ей пришлось выбежать из столовой, и потом ее наказали за это. Когда больные жаловались на качество еды, им велели заткнуться; говорили, что они не получат здесь такой хорошей пищи, как дома, и что это было даже слишком хорошо для бесплатного учреждения.

Немка по имени Луиза — я забыла ее фамилию, — не ела несколько дней, и однажды утром ее нигде не было видно. Из разговора медсестер я узнала, что она страдает от высокой температуры. Несчастная! Она говорила мне, что постоянно молит о смерти. Я наблюдала, как сестры заставили пациентку отнести в палату к Луизе такую еду, от которой отказывались даже здоровые. Подумайте, каково есть это человеку с лихорадкой! Разумеется, она была не в состоянии. Затем я видела, как мисс МакКартен отправилась измерять ее температуру и, вернувшись, сообщила, что у нее 150 градусов.^[2] Я улыбнулась, услышав это заявление, и мисс Грюп, заметив это, спросила, как высоко поднималась когда-либо моя температура. Я не стала отвечать. Затем мисс Грэйди решила проверить свои способности. Она вернулась с результатом в 99 градусов.^[3]

Мисс Тилли Мэйард страдала от холода сильнее, чем все остальные, и все же она старалась следовать моему совету бодриться и держалась спокойно какое-то время. Заведующий Дент привел какого-то врача, чтобы тот осмотрел меня. Он проверил мой пульс, ощупал мою голову, осмотрел язык. Я рассказала им, как здесь холодно, и пыталась убедить их, что мне не нужна помощь медиков, в отличие от мисс Мэйард, и что им стоит обратить внимание на нее. Они не отвечали мне, и я рада была увидеть, что мисс Мэйард покинула свое сидение и подошла к ним сама. Она обратилась к докторам и сказала им, что больна, но они не заметили ее. Медсестры оттащили ее обратно на скамью и сказали ей после ухода врачей:

— Через некоторое время, когда увидишь, что доктора тебя не замечают, ты перестанешь к ним бегать.

Прежде чем уйти, один из врачей сказал — я не могу вспомнить дословно, — что мой пульс и взгляд не говорят о безумии, но заведующий Дент уверил его, что в случаях, подобных моему, такие проверки могут давать ошибочные результаты. Понаблюдав меня какое-то время, он сказал, что мое лицо — самое ясное, какое он когда-либо видел у сумасшедшей. Медсестры носили теплые нижние юбки и плащи, а нам отказывали даже в шалях.

Почти всю ночь я слушала, как какая-то женщина плакала, что ей холодно, и просила Бога забрать ее. Другая время от времени выкрикивала «Убивают!» и «Полиция!», постоянно возрождая во мне тревогу.

На второе утро, когда началось наше бесконечное «сидение» длиною в целый день, две медсестры при помощи пациенток привели ту женщину, которая предыдущей ночью молила Бога позволить ей умереть. Я не была удивлена этой молитвой. На вид ей было около семидесяти лет, и она была совершенно слепа. Несмотря на морозный воздух в комнате, на ней было не больше одежды, чем на остальных пациентках, которую я уже описывала. Когда ее притащили в общую комнату и усадили на жесткую скамью, она начала причитать:

— О, что вы со мной делаете? Мне холодно, очень холодно. Почему мне нельзя остаться в постели или закутаться в шаль?

Затем она встала и попыталась нащупать дорогу прочь из комнаты. Сестры толкали ее обратно на скамью, а потом снова разрешали ей встать и бессердечно смеялись, когда она натыкалась на стол или край другой скамьи. В какой-то момент она сказала, что тяжелые туфли, выданные ей бесплатно, причиняют боль ее ногам, и сняла их. Медсестры велели двум пациенткам вновь надеть их, но женщина снимала их еще несколько раз и сопротивлялась, когда их надевали. Я сосчитала семерых человек, пытавшихся сообща надеть туфли ей на ноги. Затем старуха пыталась лечь на скамью, но ее постоянно поднимали. Она жалобно плакала:

— Пожалуйста, дайте мне подушку и накройте меня чем-нибудь, мне так холодно…

Услышав это, мисс Грюп села ей на колени и стала прижимать свои холодные руки к лицу старой женщины и к ее шее под воротником платья. В ответ на плач больной она жестоко смеялась, как и другие сестры, и продолжала издеваться над ней. В тот день старуху перевели в другую палату.

Глава 13

Избиение и удушение пациентов

Мисс Тилли Мэйард ужасно страдала от холода. Однажды утром она присела на скамью рядом со мной, застывшая и мертвенно-бледная. Ее руки дрожали, а зубы стучали. Я обратилась к трем сестрам, которые сидели в плащах возле стола в центре комнаты.

— Просто жестоко запирать людей и морозить их до смерти, — сказала я. Они ответили, что мисс Мэйард имеет столько же одежды, сколько все остальные, и не получит больше. Тут у мисс Мэйард начался припадок, и все пациентки встревожились. Мисс Невилл подхватила ее под руки и попыталась удержать, а сестры заметили безучастно:

— Пускай она упадет на пол, это будет ей уроком.

Мисс Невилл сказала им, что она думает об их методах. Вскоре мне приказали явиться в кабинет врача.

Стоило мне прийти туда, заведующий Дент открыл дверь, и я рассказала ему, что мы страдаем от холода, и как ухудшилось состояние мисс Мэйард. Несомненно, моя речь была путанной, так как я говорила о качестве еды, обращении медсестер и их отказе дать нам теплую одежду, о состоянии мисс Мэйард и о том, что сестры велели нам не ожидать и капли доброты, потому что приют был бесплатным учреждением. Убедив его, что я не нуждаюсь в медицинской помощи, я попросила его осмотреть мисс Мэйард. Он согласился. От мисс Невилл и других пациенток я узнала, к чему это привело. У мисс Мэйард все еще был припадок, и он грубо прихватил пальцами ее кожу между бровей и щипал, пока ее лицо не стало багровым от притока крови к голове, и она не пришла в чувство. Весь оставшийся день она страдала от жуткой головной боли, и впоследствии ей стало только хуже.

Безумие? Да, это было безумие; и, наблюдая, как сумасшествие медленно захватывает душу, бывшую прежде совершенно здоровой, я втайне проклинала докторов, медсестер и все больницы. Кто-то может сказать, что она была больна и до ее помещения в сумасшедший дом. Даже если и так, разве подходило для едва поправившейся женщины место, где ее заставляли принимать ледяные ванны, лишали нормальной одежды и кормили отвратительной едой?

Тем же утром у меня была долгая беседа с доктором Ингрэмом, ассистентом заведующего приютом. Я выяснила, что он был добр к беспомощным больным, за которых отвечал. Я снова начала жаловаться на холод, и он вызвал в свой кабинет мисс Грэйди и приказал ей дать пациенткам одежду потеплее. Мисс Грэйди затем сказала мне, что если я продолжу жаловаться, это будет иметь серьезные последствия для меня, а пока это только предупреждение.

Немало посетителей, ищущих пропавших девушек, желало видеть меня. Однажды мисс Грэйди крикнула от двери общей комнаты:

— Нелли Браун, тебя вызывают!

Я прошла в комнату ожидания в конце коридора и обнаружила там джентльмена, который достаточно хорошо знал меня не первый год. Я поняла по тому, как резко побелело его лицо, и по его неспособности вымолвить слово, что встреча со мной была для него неожиданна и повергла его в шок. Я немедленно решила, что если он выдаст мое настоящее имя, я заявлю, что никогда не видела его прежде. Как бы то ни было, у меня в рукаве еще была одна карта, и я рискнула. Стоя на расстоянии вытянутой руки от мисс Грэйди, я спешно шепнула ему, не заботясь подбирать слова:

— Не выдавайте меня!

По его взгляду я могла сказать, что он понял, и я обратилась к мисс Грэйди:

— Я не знаю этого человека.

— Вы ее узнаете? — спросила мисс Грэйди.

— Нет, это не та леди, которую я ищу, — ответил он напряженным голосом.

— Если вы ее не знаете, вам нечего здесь оставаться, — заявила она и указала ему на дверь. Внезапно меня пронзил испуг при мысли, что он может решить, будто я была отправлена сюда по ошибке, рассказать моим друзьям и попытаться сделать что-то для моего освобождения. Я подождала, пока мисс Грэйди открывала дверь, зная, что она должна была запереть ее, прежде чем уходить, и для этого требовалось время, так что у меня была возможность сказать пару слов. Я позвала его:

— Одну секунду, сеньор!

Он повернулся ко мне, и я громко спросила:

— Вы говорите по-испански, сеньор? — и затем прошептала: — Все в порядке. Я здесь для статьи. Молчите об этом.

— Нет, — ответил он твердо, и я уверилась в том, что он сохранит мою тайну.

Люди из внешнего мира никогда не смогут представить, как долго тянутся дни в стенах приюта. Они кажутся бесконечными, и мы рады любому событию, которое может дать нам пищу для размышлений или разговоров. Нам нечего читать, и единственная тема бесед, которая никогда не надоедает, это обсуждение изысканных блюд, которые мы будем есть, когда освободимся. Пациентки с тревогой ждали часа, когда приходил паром, чтобы увидеть, не привезли ли новых несчастных, обреченных пополнить наши ряды. Когда их приводили в общую комнату, пациентки выражали свое сочувствие к ним и стремились уделить им хотя бы немного внимания. Отделение номер шесть было приемным, так что мы могли видеть всех вновь поступивших.

Вскоре после моего прибытия привезли особу по имени Юрэна Литтл-Пэйдж. Она была малахольной с рождения и, как и многие чувствительные дамы, остро переживала из-за своего возраста. Она уверяла, что ей восемнадцать, и очень сердилась, если кто-нибудь смел усомниться. Медсестры быстро обнаружили эту ее особенность и стали дразнить ее.

— Юрэна, — говорила мисс Грэйди, — Доктора утверждают, что тебе тридцать три года, а вовсе не восемнадцать. — и другие медсестры смеялись.

Они продолжали это до тех пор, пока простодушная не начала кричать и плакать, приговаривая, что она хочет вернуться домой и что все издеваются над ней. Когда они вдоволь позабавились над ней, а она все рыдала, они начали ругать ее и велели ей притихнуть. Ее истерика усиливалась с каждой секундой, пока они не подошли к ней, не залепили ей пощечину и не шлепнули по затылку. От этого бедняжка стала лишь плакать сильнее, так что одна из медсестер начала душить ее. Да, действительно душить. Потом они потащили ее в уборную, и я слышала, как ее крики ужаса стали приглушенными. После нескольких часов отсутствия она вернулась в общую комнату, и я отчетливо разглядела следы их пальцев на ее горле.

Это наказание, кажется, пробудило в них желание продолжить экзекуцию. Они вернулись в общую комнату и обратили внимание на пожилую седовласую женщину, которую на моей памяти звали и миссис Грэйди, и миссис О'Кифи. Она была не в себе и почти постоянно разговаривала сама с собой или с кем-нибудь из сидящих рядом. Она никогда не говорила слишком громко и в то время, о котором я рассказываю, спокойно сидела и безобидно бормотала что-то себе под нос. Они схватили ее, и мое сердце пронзила боль, когда она вскрикнула:

— Ради бога, леди, не дайте им избить меня!

— Заткнись, баба! — сказала ей мисс Грэйди, взяв ее за седые волосы и утаскивая ее, кричащую и умоляющую, прочь из комнаты. Ее так же увели в уборную, и ее крики становились тише и тише, пока не прекратились совсем.

Медсестры пришли обратно, и мисс Грэйди заметила, что она «утихомирила старую тупицу на время». Я рассказывала об этом случае паре врачей, но они не обратили никакого внимания.

Одной из больных в отделении номер шесть была Матильда, хрупкая немолодая немка, которая, как я поняла, сошла с ума из-за потери состояния. Она была миниатюрной, очень изящно и хрупко сложенной. Она не причиняла никаких неудобств большую часть времени. У нее были периоды, когда она говорила в трубу отопления или вставала на стул и кричала что-то в окно. В своих речах она ругала судебных приставов, которые отняли ее имущество. Медсестрам, кажется, было весьма приятно и забавно дразнить безобидную старушку. Однажды я сидела возле мисс Грэйди и мисс Грюп и слышала, как они велели ей передать мисс МакКартен нечто весьма грубое. Приказав ей повторить эти слова, они отсылали ее к другой медсестре, но Матильда доказала, что она, даже в ее состоянии, была более разумна, чем они.

— Я не могу это сказать. Это личное, — только и говорила она. Я видела, как мисс Грэйди, якобы собравшись что-то прошептать ей, плюнула ей в ухо. Матильда спокойно вытерла его и ничего не ответила.

Глава 14

Истории некоторых несчастных

В течение этого времени я познакомилась с большинством из сорока пяти женщин в отделении номер шесть. Позвольте мне рассказать о нескольких. Луиза, милая немецкая девушка, о лихорадке которой я упоминала прежде, была убеждена, что души ее покойных родителей всегда следуют за ней.

— Я стерпела немало побоев от мисс Грэйди и ее помощниц, — говорила она, — И я не могу есть ту ужасную пищу, которую нам дают. Меня не нужно заставлять замерзать из-за желания носить нормальную одежду. О, я каждую ночь молюсь, чтобы мама и папа забрали меня к себе. Однажды, когда меня поместили в Бельвю, ко мне пришел доктор Филд; я лежала на кровати, утомленная после осмотров. Тогда я сказала: «Я так устала от этого, я больше не буду разговаривать». «Разве?» — спросил он сердито. — «Посмотрим, смогу ли я тебя заставить». С этими словами он наклонил свой костыль на край постели и, опершись на него, очень сильно ударил меня по ребрам. Я подскочила на кровати и спросила: «Зачем вы это делаете?». «Я хочу научить тебя слушаться, когда я говорю с тобой», — ответил он. О, если бы только я могла умереть и отправиться к папе!

Когда я уходила, она была прикована к кровати из-за жара и, возможно, к этому времени ее желание уже исполнилось.

В отделении номер шесть содержится, или содержалась в то время, француженка, которая была совершенно разумна, по моему убеждению. Я наблюдала за ней и говорила с ней каждый день, исключая три последних, и я не смогла обнаружить никакого заблуждения или мании у нее. Ее звали Жозефин Деспро, если я произношу это правильно, и ее муж и все ее друзья остались во Франции. Жозефин прекрасно осознавала свое положение. Ее губы дрожали, и она начала плакать, когда говорила о своем беспомощном состоянии.

— Как вы оказались здесь? — спросила я.

— Однажды утром, пытаясь позавтракать, я ощутила сильное недомогание и тошноту, и хозяйка дома вызвала двух офицеров, которые отвезли меня в участок. Я не могла понять их вопросы, и они не обратили никакого внимания на мой рассказ о себе. Порядок судебных дел в этой стране был незнаком мне и, прежде чем я осознала это, я была приговорена к приюту для сумасшедших как душевнобольная. Когда меня привезли сюда, я рыдала из-за того, что оказалась здесь без надежды освободиться, и за это мисс Грэйди и ее подчиненные душили меня, пока мое горло не начало болеть, и оно болит почти постоянно с тех пор.

Юная миловидная еврейка так плохо говорила по-английски, что я не могла узнать ничего о ней, кроме того, что рассказывали медсестры. Они говорили, что ее зовут Сара Фишбаум, и что ее муж отправил ее в сумасшедший дом, потому что она заглядывалась на других мужчин помимо него. Допустив, что Сара и впрямь была сумасшедшей и помешанной на мужчинах, позвольте рассказать, как медсестры пытались «вылечить» ее. Они звали ее и говорили:

— Сара, не хочешь ли ты встретиться с молодым красавчиком?

— О, да; молодой красавчик — хорошо, — отвечала Сара теми немногими английскими словами, которые знала.

— Что ж, Сара, если желаешь, мы замолвим за тебя словечко перед кем-нибудь из докторов. Не хочешь ли ты встретиться с доктором?

И они расспрашивали ее, какой доктор ей больше по нраву, и советовали ей заигрывать с ним, когда он посетит отделение, и так далее.

Я беседовала с одной хорошо сложенной дамой в течение нескольких дней, наблюдая за ней, и я никак не могла догадаться, почему ее отправили сюда, настолько рассудительной она была.

— Почему вы оказались здесь? — спросила я ее однажды, после долгого и весьма приятного разговора с ней.

— Я заболела, — сказала она.

— Заболели душевно? — настояла я.

— Вовсе нет; почему вы так решили? Я слишком напряженно работала, и у меня случился упадок сил. Из-за трудностей с семьей, безденежья и отсутствия жилья я вынуждена была обратиться к комиссару, чтобы меня отправили в богадельню до того времени, когда я снова смогу работать.

— Но они не отправляют сюда бедняков, если только те не безумны, — сказала я. — Знаете ли вы, что здесь только сумасшедшие женщины или те, кого считают таковыми?

— Я поняла, когда меня поместили сюда, что большинство этих женщин — слабоумные, но тогда я верила им, и они сказали, что в это место отправляются все бедняки, нуждающиеся в помощи, как я.

— Как с вами обращались?

— Что ж, до сих пор я избегала побоев, хотя с отвращением видела многие случаи и слышала о еще большем количестве их. Когда меня только привезли сюда, они отвели меня в ванную, но та самая болезнь, от которой я должна была лечиться, не допускает купания. Но они силой усадили меня в ванну, и мой недуг весьма обострился в следующие недели.

Миссис МакКартни, чей муж был портным, казалась абсолютно разумной и не выказывала никаких причуд. Мэри Хьюс и миссис Луиза Шанц также не демонстрировали никаких признаков душевных болезней.

В один из дней к нашему списку прибавились две вновь прибывшие. Одна была слабоумной по имени Кэрри Гласс, а другая — довольно молодая и симпатичная немка — казалась здоровой, и когда она прибыла, все пациентки говорили о ее миловидности и очевидной разумности. Ее звали Маргарет. Она рассказала мне, что была поварихой и отличалась безупречной аккуратностью. Однажды, после того, как она вымыла кухонный пол, пришли горничные и преднамеренно развели грязь на нем. Она вышла из себя и начала ссориться с ними; они вызвали офицера, и ее отправили в приют для безумцев.

— Как могут они считать меня безумной лишь потому, что я не смогла сдержать свой гнев? — жаловалась она. — Других людей не запирают как сумасшедших, когда они злятся. Я думаю, все, что можно сделать, — это вести себя тихо и избегать побоев, которые, как я видела, получают многие другие. Никто не сможет замолвить слово за меня. Я делаю все, что мне говорят, и выполняю всю работу, которую они дают. Я послушна во всех отношениях и делаю все, чтобы доказать им, что я здорова.

Однажды привезли сумасшедшую пациентку, которая вела себя очень шумно, так что мисс Грэйди побила ее и оставила черный синяк у нее на глазу. Когда врач заметил это и спросил, был ли синяк до того, как ее привезли, медсестры ответили, что был.

Пока я находилась в шестом отделении, я никогда не слышала, чтобы медсестры обращались к пациенткам, за исключением ругани, криков и поводов подразнить их. Они тратили почти все свое время, сплетничая о докторах и других сестрах в не слишком вежливой манере. Мисс Грэйди почти постоянно вставляла грубые выражения в свою речь и часто начинала фразы с поминания Господа. Пациенток она звала самыми низкими уличными словами. Однажды вечером, когда у нас был ужин, она стала спорить с другой медсестрой из-за хлеба и, когда та вышла, обругала ее последними словами и отпустила несколько мерзких замечаний о ней.

По вечерам женщина, которая, по моему предположению, была главным поваром на кухне для докторов, приносила медсестрам изюм, виноград, яблоки и печенье. Представьте, каково голодным пациенткам было сидеть и смотреть на медсестер, поглощавших еду, которая казалась нам недоступной роскошью.

Однажды доктор Дент говорил с пациенткой, миссис Терни, о каком-то споре, который случился у нее с одной из медсестер или работниц приюта. Вскоре после этого нас отвели на ужин, и та женщина, которая побила миссис Терни и о которой говорил доктор Дент, сидела у двери столовой. Внезапно миссис Терни схватила чашку чая и, выбегая в коридор, швырнула ее в свою обидчицу. Раздались громкие крики, а после миссис Терни вернули на свое место. На следующий день ее перевели к «женщинам на веревке», к которым отправляли самых опасных и наиболее склонных к самоубийству пациенток на острове.

В первое время я не могла спать и не хотела, стремясь не упустить ничего нового. Дежурившие ночами медсестры, судя по всему, были недовольны этим. В любом случае, однажды ночью они пришли и попытались заставить меня принять дозу какого-то лекарства в стакане, которое должно было «усыпить меня», по их словам. Я ответила, что не собираюсь этого делать, и они ушли, как я надеялась, на всю ночь. Мои надежды были напрасны, потому что через пару минут они вернулись с доктором, тем самым, который опрашивал нас в день прибытия. Он настоял на том, чтобы я выпила это, но я поставила себе целью не терять сознание даже на несколько часов. Когда он понял, что меня не уговорить, он рассердился и заявил, что уже потратил слишком много времени на меня. Что если я не выпью лекарство, он введет его в мою кровь посредством иглы. Я подумала, что если лекарство окажется в моей крови, я уже не смогу от него избавиться, а если я проглочу его, надежда еще останется, так что я согласилась принять его. У него был запах опия, и его было довольно много. Как только меня оставили в покое и заперли дверь, я попыталась засунуть палец в собственное горло так глубоко, как возможно, и химикату пришлось оказывать свое действие на что-нибудь другое.

Я должна отметить, что дежурившая по ночам медсестра по фамилии Бернс из шестого отделения обращалась с несчастными больными весьма дружелюбно и терпеливо. Другие медсестры несколько раз пытались выболтать у меня что-нибудь о мужчинах и спрашивали, не нужен ли мне любовник. Они обнаружили, что я не слишком люблю говорить на эту столь интересующую их тему.

Раз в неделю пациентки принимали ванну, и только в это время они допускались до мыла. Одна из больных как-то передала мне кусочек мыла размером с наперсток, и я высоко оценила ее желание сделать что-нибудь бескорыстное, но подумала, что для нее дешевое мыло будет ценнее, чем для меня, так что со словами благодарности отказалась от подарка. В день купания ванну наполняют водой, которую не меняют, пока пациентки моются, одна за другой. Так продолжается, пока вода не становится совсем грязной, и тогда ее спускают, а ванна наполняется снова, не будучи отмытой. Одни и те же полотенца используются всеми женщинами, как теми, у которых есть нарывы, так и здоровыми. Здоровые пациентки настаивают на том, чтобы воду меняли почаще, но им приходится подчиняться воле ленивых и равнодушных медсестер. Платья едва ли меняют чаще раза в месяц. Когда к пациентке приходил посетитель, я видела, как медсестры спешно переодевают ее до того, как он войдет. Это сохраняло видимость хорошего и заботливого содержания.

Пациентки, не способные позаботиться о себе, постепенно покрываются грязью, и медсестры не утруждаются ухаживать за ними, но иногда приказывают другим больным делать это.

В течение пяти дней нас заставляли сидеть в одной комнате с утра до вечера. Время никогда не текло для меня так медленно. Все мы были одеревеневшими, больными и усталыми. Мы рассаживались по скамьям небольшими группками и мучили наши животы, обсуждая, какие блюда съедим в первую очередь, когда выйдем отсюда. Если бы я не знала, как голодны мы были и насколько прискорбным было наше положение, это беседа была бы крайне забавной. Но, зная все это, я лишь находила это грустным. Когда тема еды, бывшая, судя по всему, излюбленной, исчерпывала себя, пациентки говорили об учреждении и том, как их содержат. Мнения о работе медсестер и съедобности пищи совпадали у всех.

С течением времени состояние мисс Тилли Мэйард становилось все хуже. Она постоянно мерзла и не могла есть предлагаемую пищу. День за днем она пела, чтобы поддерживать в себе хорошие воспоминания, но, в конце концов, медсестра запретила ей. Я разговаривала с ней каждый день и с прискорбием видела, как стремительно она слабеет. Наконец, она впала в заблуждение. Она стала думать, что я пытаюсь выдать себя за нее, и что люди, которые приходят, чтобы увидеть Нелли Браун, на самом деле были ее друзьями, ищущими ее, но я неким образом обманывала их, заставляя их верить, что я — искомая девушка. Я пыталась разубедить ее, но это оказалось невозможно, так что я перестала общаться с ней, боясь, что мое присутствие только вредит ей и питает ее фантазии.

Одной из пациенток, миссис Коттер — симпатичной хрупкой даме, — однажды на прогулке показалось, что по дорожке вдалеке идет ее муж. Она покинула колонну, в которой шла, и побежала навстречу ему. За это ее отправили в одиночную палату Ретрита. После она рассказывала:

— Одно воспоминание об этом может свести меня с ума. За то, что я плакала, медсестры били меня ручкой от метлы и садились на меня, чем повредили меня внутренне, и теперь я не смогу оправиться. Потом они связали меня по рукам и ногам и, накинув простыню на мою голову, туго закрутили ее на горле, чтобы я не могла кричать, и так опустили меня в ванну с ледяной водой. Они удерживали мою голову в воде, пока я не утратила силы и не потеряла сознание. В другой раз они держали меня за уши и били головой об пол и о стену. Еще они вырывали мои волосы с корнями, так что теперь я не смогу их отрастить.

Миссис Коттер показывала мне доказательства своего рассказа — вмятину на затылке и голые участки кожи там, где были вырваны пряди волос. Я передаю ее слова так точно, как могу:

— Со мной обращались еще не так плохо, как с некоторыми другими, но мое здоровье подорвано и, даже если я выйду отсюда, я всегда буду болеть. Когда мой муж узнал, что со мной делали, он пригрозил, что вынесет это на суд общественности, если меня не переведут обратно, так что меня вернули сюда. Сейчас со мной все в порядке. Весь прежний страх оставил меня, и доктор пообещал, что разрешит моему супругу забрать меня домой.

Я познакомилась с Бриджет МакГиннесс, которая в то время казалась вполне разумной. Она рассказывала, что ее перевели в четвертое отделение, к «женщинам на веревке».

— Побои, которые я получала там, были ужасны. Меня брали за волосы и окунали в воду, пока я не начинала захлебываться, душили и били ногами. Медсестры заставляли тихих пациенток дежурить у окон, чтобы предупреждать их, когда зайдет какой-нибудь доктор. Жаловаться врачам было бесполезно, они всегда отвечали, что все это — плоды наших больных умов, и, кроме того, нас били за то, что мы им рассказывали. Медсестры опускали пациенток в воду и угрожали, что позволят им умереть, если те не пообещают ничего не говорить врачам. Мы все обещали, потому что понимали, что доктора нам не помогут, и нам оставалось лишь делать все, чтобы избежать наказаний. Из-за того, что я разбила окно, меня перевели в Лодж, худшее место на острове. Там жутко грязно, и стоит просто невыносимая вонь. Летом помещение заполняется мухами. Еда еще хуже, чем в других отделениях, и вся посуда оловянная. Решетки не снаружи, как в этом здании, а внутри. Многие спокойные пациентки удерживаются там годами, потому что медсестры поручают им уборку. Помимо всех избиений, которым меня подвергали, сестры однажды вставали на меня ногами и сломали мне два ребра.

— Во время моего нахождения там привезли красивую девушку, которая страдала недугом и сопротивлялась тому, чтобы ее оставляли в грязном месте. Однажды ночью сестры схватили ее и, избив, удерживали без одежды в ледяной ванне, а потом бросили на ее койку. Наутро девушка была мертва. Доктора решили, что она умерла от конвульсий, и никто не стал разбираться в этом.

— Они делали так много инъекций морфина и разных химикатов пациенткам, что те буквально сходили с ума. Я видела, как больные мучились от дикой жажды из-за действия веществ, но медсестры отказывали им в питье. Я слышала, как одна женщина всю ночь умоляла о глотке воды, но никто не дал ей попить. Я сама просила воды до тех пор, пока мое горло не становилось таким сухим, что я не могла говорить.

Я сама видела подобное в седьмом отделении. Пациентки просили дать им попить что-нибудь перед сном, но сестры — мисс Харт и другие, — отказывались открыть ванную, чтобы те могли утолить жажду.

Глава 15

Случаи из жизни сумасшедшего дома

В палатах очень мало занятий, за которыми можно скоротать время. Вся одежда в приюте сшита руками пациенток, но шитье не слишком занимает ум. После нескольких месяцев в заключении мысли о внешнем мире начинают слабеть, и все, что несчастные могут делать — это сидеть и думать о своей безнадежной судьбе. На верхних этажах открывается хороший вид на плывущие по реке паромы и Нью-Йорк. Не раз я пыталась представить себе, глядя в просветы между решеток на слабо мерцающие огни города, что бы я чувствовала при этом, если бы некому было освободить меня отсюда.

Я наблюдала, как пациентки стоят возле окон и страждущим взором смотрят на город, на улицы которого они, скорее всего, уже никогда не выйдут. Он значил для них жизнь и свободу; он был так близко, и все же даже небеса не так далеко от преисподней.

Тосковали ли женщины по дому? Исключая самые безнадежные случаи, они все осознавали, что заперты в стенах приюта для умалишенных. Единственным их непреходящим желанием было желание освободиться, вернуться домой.

Одна несчастная каждое утро говорила мне:

— Сегодня ночью мне снилась моя мама. Думаю, она придет сегодня и заберет меня домой.

Эта единственная мысль, эта мечта никогда не покидала ее, хотя она содержалась в приюте уже около четырех лет.

Сколько загадок таит в себе безумие! Я видела больных, чьи уста были навеки скованы абсолютным молчанием. Они живут, дышат, едят; человеческий облик на месте, но нечто такое, без чего может существовать тело, но что не может существовать без тела, угасло в них. Я задавалась вопросом, кроется ли за этим молчанием что-то, о чем нам никогда не узнать, или там совершенная пустота.

Не менее печальны случаи, когда пациенты постоянно разговаривают с невидимыми собеседниками. Я видела, что они ничего не осознают об окружающей их реальности и всецело поглощены плодами своего воображения. Однако, как это ни странно, они подчинялись любому приказу, отданному им, так же, как собака подчиняется командам хозяина. Одним из самых ужасных заблуждений страдала голубоглазая ирландская девушка, которая верила, что ее душа навеки проклята за некий совершенный ею поступок. Днем и ночью она жутко кричала:

— Я проклята на веки вечные! — и это вселяло ужас в мою душу. Ее агония казалась частью адских мучений.

Когда меня перевели в седьмое отделение, я еженощно была заперта в палате с шестью безумными женщинами. Две из них, кажется, совсем никогда не спали и бредили всю ночь. Другая выбиралась из кровати и бродила по палате, ища кого-то, кого она хотела уничтожить. Я не могла перестать думать, как она может в любой момент с легкостью наброситься на кого-то из пациенток. Это вовсе не помогало сделать ночной отдых более спокойным.

Женщина средних лет, которая всегда сидела в одном и том же углу комнаты, имела странную причуду. У нее было несколько газетных страниц, и с них она постоянно зачитывала самые удивительные вещи, какие мне доводилось слышать. Я часто садилась неподалеку от нее и слушала. Правдивые истории и выдумки мешались в ее речи.

Пока я была в приюте, я видела одно-единственное письмо, переданное пациентке. Это вызвало сильный интерес у остальных. Все больные жаждали хоть каких-то новостей из внешнего мира, так что они собрались вокруг той, которой повезло получить весточку, и засыпали ее вопросами.

Посетители вызывают не меньше интереса и столько же радости. Мисс Мэтти Морган из седьмого отделения однажды играла на фортепиано, чтобы развлечь пришедших с визитом. Они спокойно окружили ее, пока кто-то не сказал, что она — пациентка.

— Сумасшедшая! — зашептались они и поспешили уйти прочь, оставив ее в одиночестве. Она была очень удивлена и возмущена этим. Мисс Мэтти, вместе с несколькими обученными ею девушками, украшала вечера в седьмом отделении песнями и танцами. Иногда доктора присоединялись и танцевали с пациентками.

Как-то раз, спустившись вниз в час обеда, мы услышали тихий и слабый плач на цокольном этаже. Все отметили это, и вскоре мы выяснили, что там был ребенок. Да, ребенок. Подумайте об этом — маленький, невинный младенец, рожденный в этом ужасном месте! Я не могу представить себе ничего более страшного.

Посетительница, пришедшая однажды, принесла на руках свое дитя. Мать, разлученная со своими пятью отпрысками, попросила разрешения подержать его. Когда посетительница собралась уходить, больная утратила самообладание от горя и умоляла оставить ей ребенка, которого она уже считала своим собственным. Это взволновало пациенток сильнее, чем любое другое запечатленное мной событие.

Единственное развлечение, если это можно так назвать, доступное пациенткам, — это катание раз в неделю, когда позволяет погода, на карусели. Это хоть какая-то перемена, так что они принимают ее с большим удовольствием.

Тихие пациентки трудятся в прачечной, делают жесткие щетки и матрасы. Они ничего не получают за это, но хотя бы могут проголодаться за время работы.

Глава 16

Прощание

В тот день, когда в приют привезли Полин Моусер, мы услышали неистовые крики, и молодая ирландка, полуодетая и шатающаяся, словно в опьянении, прошла по коридору, крича:

— Ура! Трижды ура! Я убила дьявола! Люцифер! Люцифер! Люцифер! — и она повторяла это снова и снова. Затем она вырвала прядь своих волос и радостно воскликнула: — Как ловко я обманула демонов! Они говорили, что Бог создал ад, но это ложь!

Полин помогала этой девушке в создании безумной обстановки, распевая дурацкие песни. Спустя час после появления ирландки отделение навестил доктор Дент, и, когда он шел по коридору, мисс Грюп шепнула умалишенной:

— Он и есть дьявол, атакуй его!

Удивленная тем, что медсестра скомандовала безумной, я всерьез ожидала, что бешеное создание набросится на доктора. К счастью, она не сделала этого, но вновь начала выкрикивать что-то про Люцифера. Когда доктор ушел, мисс Грюп снова попробовала растравить девушку, утверждая, что певец на одной из картин является дьяволом, и бедняжка стала кричать:

— Ты — дьявол, я тебя покараю! — так что двум медсестрам пришлось навалиться на нее, чтобы заставить притихнуть. Работницы, кажется, находили немало веселья в том, чтобы провоцировать буйных пациенток на их худшие поступки.

Я взяла себе за правило при каждом опросе повторять докторам, что я разумна, и просить освободить меня, но чем больше я упорствовала, пытаясь доказать им свое душевное здоровье, тем сильнее они сомневались в нем.

— Для чего вы, доктора, находитесь здесь? — спросила я одного, чье имя я не могу припомнить.

— Чтобы заботиться о пациентах и проверять их разумность, — ответил он.

— Отлично, — сказала я. — На острове шестнадцать докторов, и, исключая двух, я не замечала, чтобы они тратили хоть каплю внимания на пациенток. Как врач может судить об умственном состоянии женщины, если он говорит ей только слова приветствия и не прислушивается к ее мольбам об освобождении? Даже самые тяжко больные знают, что бесполезно говорить что-либо, ведь в ответ они услышат, что это все — плод их воображения.

— Проверьте меня всеми способами, — убеждала я других, — и скажите, безумна я или здорова? Проверьте мой пульс, мое сердцебиение, мои глаза; попросите вытянуть руку и пошевелить пальцами, как делал доктор Филд в Бельвю, и тогда заключите, выжила ли я из ума.

Они не принимали всерьез мои просьбы, полагая, что я брежу.

В другой раз я сказала одному из них:

— У вас нет права удерживать здесь разумных людей. Я здорова, всегда была здоровой, и я должна настаивать на полном обследовании или освобождении. Некоторые другие женщины из находящихся здесь также здоровы. Почему нельзя отпустить их?

— Они все безумны, — был ответ, — И страдают от заблуждений и иллюзий.

После того, как я долго беседовала с доктором Ингрэмом, он сказал:

— Я переведу вас в более спокойное отделение.

Часом позже мисс Грэйди вывела меня в коридор и, назвав меня всеми грубыми и грязными словами, какие только может выговорить женщина, она сказала, что мне повезло, раз я сумела «спрятаться», переведясь в другое отделение, а иначе она бы отплатила мне за то, что я так хорошо все запоминаю и рассказываю доктору Ингрэму.

— Чертова девка, ты забыла все о себе, но никогда не забываешь нажаловаться докторам.

Затем она позвала мисс Невилл, которую доктор Ингрэм тоже великодушно согласился перевести, и отвела нас этажом выше, в седьмое отделение.

В седьмом отделении работали миссис Кронер, мисс Фицпатрик, мисс Финни и мисс Харт. Я не видела там такого жестокого обращения, как на нижнем этаже, но я слышала, как они отпускали грубые замечания и угрожали, выкручивали пальцы и раздавали пощечины непокорным пациенткам. Дежурившая ночью медсестра, которую, кажется, звали Конвэй, была весьма бесцеремонной. Если пациентки из седьмого отделения и обладали скромностью, им приходилось прощаться с ней. Всем приказывали раздеваться в коридоре перед дверьми палат, складывать одежду и оставлять ее там до утра. Я просила разрешения раздеться в своей палате, но мисс Конвэй заявила, что если она когда-нибудь поймает меня на этом, она предоставит мне причину больше никогда не повторять таких попыток.

Первый доктор, которого я видела там, — доктор Колдуэлл, — хватал меня за подбородок, и, поскольку я устала отказываться отвечать на вопросы о своем доме, я говорила с ним только по-испански.

Седьмое отделение может показаться посетителю вполне милым. Стены украшены дешевыми картинами, имеется фортепиано, оккупированное мисс Мэтти Морган, работавшей прежде в одном из музыкальных магазинов города. Она разучивала песни с несколькими пациентками и преуспела в этом. Главной артисткой в отделении была польская девушка по имени Ванда. Она была талантливой пианисткой и иногда соглашалась продемонстрировать свои умения. Она бегло читала самые сложные мелодии, и ее чувство такта и выразительность были безупречны.

По воскресеньям послушным пациенткам, чьи имена медсестры отмечали в течение недели, позволяли посетить церковь. На острове была небольшая католическая часовня, и иногда проходили службы.

Однажды приехал «проверяющий», и доктор Дент устроил обход для него. На цокольном этаже они обнаружили, что половина медсестер ушла обедать, оставив другую половину надзирать за нами, как это было всегда. Ушедшим немедленно было приказано вернуться к своей работе до тех пор, пока не пообедают все пациентки. Некоторые больные хотели рассказать о том, что им не дают соли, но им не позволили.

Сумасшедший дом на острове Блэквелла — это ловушка для людей. Попасть сюда легко, но уйти прочь почти невозможно. Я намеревалась заставить перевести меня в Лодж и Ретрит, но когда я получила свидетельства двух разумных женщин и могла пересказать их, я решила не рисковать своим здоровьем — и волосами — так что не стала изображать буйную.

В последние дни ко мне не допускали посетителей, так что, когда адвокат Питер А. Хендрикс приехал и заявил, что мои друзья желают взять меня под опеку, если я предпочту остаться с ними, а не в приюте, я согласилась с великой радостью. Я попросила его немедленно отправить мне что-нибудь съедобное, как только он вернется в город, и стала нетерпеливо ждать освобождения.

Время для него настало раньше, чем я надеялась. Я шла в колонне во время прогулки и как раз заметила несчастную женщину, у которой случился обморок, когда медсестры пытались заставить ее идти.

— Прощайте, я отправляюсь домой, — сказала я Полин Моусер, когда она прошла мимо, сопровождаемая под руки двумя другими пациентками. С грустью я попрощалась со всеми, с кем была знакома, на своем пути к свободе и жизни, в то время как они оставались здесь для судьбы, что была хуже смерти.

— Adios, — прошептала я мексиканке, послала ей воздушный поцелуй и оставила своих соседок из седьмого отделения.

С огромным нетерпением я предвкушала отъезд из этого ужасного места, но когда меня увезли, и я знала, что снова могу свободно гулять под небесами, покидать его было немного горько. В течение десяти дней я была одной из них. Как бы глупо это ни было, мне казалось очень жестоким оставлять их там страдать. Я ощутила идеалистическое желание остаться и поддерживать их своим присутствием и состраданием. Но это длилось только миг. Ворота были открыты, и воля показалась мне такой сладкой, какой никогда прежде не была.

Вскоре я пересекла реку и достигла Нью-Йорка. После десяти дней в сумасшедшем доме на острове Блэквелла я вновь была свободной.

Глава 17

Расследование присяжной комиссии

Вскоре после того, как я распрощалась с сумасшедшим домом на острове Блэквелла, меня вызвали для отчета перед судом присяжных. Я отозвалась с готовностью, потому что желала помочь тем несчастнейшим из божьих созданий, которых я покинула в заключении. Если я не была в силах подарить им величайшее из всех благ — свободу, я надеялась хотя бы убедить других сделать их жизнь более сносной. Я поняла, что члены комиссии были доброжелательными джентльменами, и у меня не было причин тревожиться, представая взорам двадцати трех присяжных.

Я поклялась в правдивости своего рассказа и затем припомнила все — начиная с моего появления во временном доме и заканчивая моим освобождением. Заместитель окружного прокурора Вернон М. Дэвис проводил слушание. Присяжные затем попросили меня сопровождать их во время визита на остров. Я согласилась с радостью.

Никто не должен был знать заранее о нашей задуманной поездке на остров, но прошло немного времени, прежде чем к нам присоединились один из благотворительных комиссионеров и доктор МакДональд с острова Уорда. Один из присяжных сказал мне, как из разговора с кем-то о сумасшедшем доме он узнал, что их известили о нашем прибытии за час до того, как мы достигли острова. Это могло произойти, пока присяжная комиссия проверяла отделение для душевнобольных в госпитале Бельвю.

Путь до острова сильно отличался от того, что я проделала в первый раз. Теперь мы плыли на новом и чистом пароме, тогда как тот, на котором я была прежде, был, по их словам, отправлен на ремонт.

Комиссия опросила нескольких медсестер, и их рассказы противоречили друг другу так же сильно, как и моим показаниям. Они признались, что планируемый визит комиссии обсуждался ими и докторами заранее. Доктор Дент сказал, что он не может утверждать, была ли ванна ледяной и действительно ли многие женщины мылись в одной и той же воде. Он знал, что качество еды не соответствует должному, но заявил, что причиной была нехватка средств.

Если медсестры жестоко обращались с пациентками, мог ли он судить об этом по очевидным признакам? Нет, не мог. Он сказал, что среди докторов не было ни одного компетентного, что также было следствием отсутствия средств на наем хороших врачей. В беседе со мной он заявил:

— Я рад, что вы взялись за это дело, и, если бы я знал о вашей цели, я всеми силами помогал бы вам. У нас нет других способов выяснить истинное положение дел, кроме того, к которому прибегли вы. После того, как ваш рассказ был опубликован, я обнаружил, что одна медсестра из Ретрита действительно ставила наблюдателей, чтобы знать о нашем приходе, как вы утверждаете. Ее уволили.

Мисс Энн Невилл вызвали на цокольный этаж, и я отправилась поговорить с ней, зная, что встреча со столькими незнакомыми джентльменами встревожит ее, даже если ее разум в порядке. Мои опасения подтвердились. Медсестры сказали ей, что ей предстоит быть опрошенной несколькими мужчинами, и она дрожала от страха. Хотя я рассталась с ней всего две недели назад, она уже выглядела так, словно перенесла серьезную болезнь, так изменился ее вид за это время. Я спросила ее, принимала ли она какие-то лекарства, и она ответила утвердительно. Затем я заверила ее, что не требую от нее ничего, кроме как рассказать присяжным все, что с нами было с тех пор, как нас с ней привезли в приют, чтобы те признали мое душевное здоровье. Она знала меня лишь как мисс Нелли Браун и не была осведомлена о моей истории.

Она не давала клятв, но ее рассказ должен был убедить всех слушателей в правдивости моих заявлений.

— Когда мисс Браун и меня привезли сюда, медсестры были грубы с нами, и еда была слишком плохой, чтобы суметь съесть ее. У нас было мало одежды, и мисс Браун постоянно просила дать нам еще что-нибудь. Я думаю, что она очень добра, потому что, когда доктор пообещал выдать ей теплую одежду, она отдала ее мне. Странно, но с тех пор, как мисс Браун забрали отсюда, все переменилось. Медсестры стали добрее, и теперь нас хорошо одевают. Доктора часто навещают нас, и еда стала гораздо лучше.

Нужны ли еще какие-то доказательства?

Затем присяжная комиссия посетила кухню. Там было очень чисто, и две бочки с солью, демонстративно открытые, стояли прямо возле дверей! Хлеб в разрезе оказался безупречно белым и совсем не похожим на тот, что давали нам на ужин.

Мы обнаружили совершенный порядок в отделениях. Кровати заменили более удобными, и те бадьи из седьмого отделения, в которых нас заставляли умываться, уступили место сверкающим новым раковинам.

Нас провели по учреждению, и не к чему было придраться.

Но те женщины, о которых я рассказывала, где они были? Ни одну я не смогла найти там, где покинула их. Если мои утверждения об этих пациентках были неверными, зачем переводить их в другие отделения, чтобы их невозможно было отыскать? Мисс Невилл призналась комиссии, что ее переводили несколько раз. Когда мы посетили то же отделение чуть позже, ее вернули на прежнее место.

Мэри Хьюс, о которой я говорила как о вполне разумной, нельзя было найти. Какие-то родственники забрали ее. Куда, никто не знал. Упомянутая мной миловидная женщина, которую отправили сюда из-за отсутствия средств к существованию, по их словам, была перевезена на другой остров. Они отрицали, что знают что-либо о пациентке-мексиканке, и говорили, что такой больной вообще не было. Миссис Коттер была отпущена, и Бриджет МакГиннесс и Ребекка Фэррон были переведены в другие здания. Немку по имени Маргарет также не удалось обнаружить, и Луизу перевели куда-то из шестого отделения. Француженка Жозефин, здоровая и крепкая женщина, умирала от паралича, как они утверждали, и мы не могли поговорить с ней. Если я была неправа в своих суждениях о душевном здоровье этих пациенток, зачем все это было сделано? Я видела Тилли Мэйард, и она так переменилась к худшему, что я содрогнулась при взгляде на нее.

Я сильно сомневалась, что присяжные поверят мне, так как увиденное ими совершенно отличалось от того, как все было в дни моего заключения. Но они встали на мою сторону, и поданное ими в суд прошение учитывало все те изменения, которые я предложила.

Единственное утешение появилось у меня после проделанной работы — благодаря моему рассказу комитет по ассигнованию выделил на 1.000.000 долларов^[4] больше, чем когда-либо выделялось, на содержание и лечение душевнобольных.