В конторе нотариуса Персона темно, так как окон нет. Свет падает через форточки в потолке, которые не открываются, и этот свет, еще значительно ослабленный тенью соседних зданий, освещает затылки клерков, склонившихся над делами.
Жак сидит на стуле, предложенном ему клерком, место которого ближе других к клиентам, ожидающим очереди у обитой войлоком двери в кабинет, где мосье Персон помогает советом, подписывает акты, устраивает торговые сделки. Жарко, душно в комнате, уставленной по стенам папками с делами, на которых даты, обозначающие год, идут все возрастая, и указывают на процветание конторы, основанной в 1820 году. Десять клерков, нанизывающие ровным почерком черные: буквы на гербовую бумагу, окутаны запахом пыли, немытого пола, шерстяной материи, пропитанной потом.
Жак только что сел, он еще слегка запыхался от быстрой ходьбы. Ему не хочется слишком долго дожидаться, так как у него свидание с Франсуазой. Но до него еще шесть человек, не считая того, что в кабинете.
Он оглядывает комнату.
Фермер, от костюма которого пахнет нафталином, склоняется к жене, у которой на макушке черная шляпка, приколотая двумя солидными булавками с блестящими головками. Торжественная праздничная одежда соответствует торжественности четы, тупо ожидающей своей очереди. Дело касается наследства, оставшегося от тещи. В день похорон они повздорили с мошенником старшим братом, который желал оставить за собой первостатейное пастбище да еще за дешевую цену. Теперь они хотят продать пастбище при содействии мосье Перрона. Морщинистые губы закрыты плотно, так же, как их совместный кошелек, и разжимаются только время от времени для обмена последними соображениями. На месте выпавших зубов красные десны; темно-коричневые корешки одиноко торчат во рту. Жак не выносит этих морщинистых лиц, отмеченных единой страстью, этих хитрых взглядов; он слишком близко знает упорство крестьян, которое склоняется только перед мозолистыми руками, отсчитывающими кредитки. Он знает этих люден, которые гнут пустые головы и усталые спины перед богами, сулящими им выгоды: перед префектом, депутатом. Иногда они смеются над ними и не доверяют им, но они их боятся.
Супруги привстают, когда открывается обитая дверь и появляется улыбающийся нотариус. Он улыбается сдержанной обдуманной улыбкой; улыбается как раз так, как полагается, и сейчас же снова делает строгое лицо, как и подобает человеку, который заваривает и расхлебывает серьезные дела, и несмотря на ужасные, хлопоты, неизбежные при самой солидной конторе в округе, сохраняет любезный вид.
— Я к вашим услугам, мосье и мадам Мюло.
Чета фермеров встает, пожимает руку законнику. Нотариус дарит более тонкой улыбкой старую даму, которая с нетерпением постукивает каблуками об пол. Сквозь открытую дверь видно бюро в стиле Ампир, коврик, бумаги, несгораемый шкаф, на стене — картины эпохи Луи-Филиппа.
Нотариус Персон пухлый, шестидесятилетний человек, заплывший жиром, лысый, багровый, важный; он одет в черную пару и играет массивной золотой цепочкой, подаренной ему невестой еще в те времена, когда он был простым клерком и мечтал о собственной нотариальной конторе.
Поклонившись Жаку с холодной вежливостью, он затворяет за собой дверь.
Теперь ожидающих — четверо: рабочий, старая дама, дремлющий рантье и Жак. Рабочий, сидящий около Жака, обращается к нему.
— Ишь ведь, как долго; в этой лавочке не жалеют времени на обсуждение дел.
— Да, очень долго…
— Ваша правда, я уже год ожидаю введения в наследство после покойницы-жены…
— Уже год?
— Была у нас небольшая лавчонка, и вдруг жена возьми и умри; пришлось продать за гроши, — дело в том, что у нас детишки. Мне понадобились деньги, ребят пришлось отдать в деревню, а это стоит денег, а потом я работаю на текстильной фабрике, там из-за безработицы перешли на половинный день, так тут не очень-то раскутишься.
Старая дама с кислым и раздраженным видом оглядывает с ног до головы обоих мужчин, на морщинистом лице недовольство; должно быть, ее шокирует неуместный разговор. Что рабочий завидует имущим, это в порядке вещей, но другой собеседник, высокий молодой человек, у него право же вид барина, ну к лицу ли ему прислушиваться к этим жалобам? Близорукие глаза силятся восстановить черты, память работает над тем, чтобы ассоциировать фамилию с этим лицом. Вдруг старуха так и встрепенулась; да это племянник графа Сардера. Тогда чего же удивляться — этот молодой человек свихнулся, он революционер, бездельник, распутник.
Бабушка Эвелины Майе, тетка мадам Руссен, старательно поднимает шиншилловый воротник, словно боясь, как бы не забрызгал ее грязью разговор соседей. Привычным движением отводит она глаза и колючий нос, который только что обнюхивал счета кухарки, и замечает, что все десять клерков подняли головы, ибо раздается громкий голос рабочего:
— В сущности, наш делец — продувная бестия. Не выпускает из рук наших грошей, грошей мелкого люда, и наживается на них, выдумывает всякие формальности; знает, что мы у него в руках.
Жак сочувственно кивает головой.
Клерки слушают. Те, что постарше, быстро опускают лица, серые, как старые папки, с делами, словно их всех привлекают перочистки, лежащие возле договоров; они не отводят глаз от чернильниц, от четко выписанных букв, от столов, за которыми сидят годами.
Жак смотрит на них, пока рабочий вынимает из портфеля бумаги. Клерки — такая же принадлежность нотариальной конторы, как и стулья, как весь ее ветхий инвентарь, в глазах их патрона цена им не больше. По выходе из своей «лавочки», они кашляют, спят, дремлют на ходу, они обалдели от работы, от спертого воздуха и чадящей печки. Они всегда готовы услужить, ловят расчетливые улыбки патрона, щедрого в делах общественных, в которых он принимает деятельное участие.
Но Жак видит, как те, что помоложе, прислушиваются. посмеиваются, шушукаются. Мальчик рассыльный корчит гримасы, большим пальцем он приплюснул себе нос, а двумя другими растянул рот. Это, верно, дань уважения старой даме. Двое клерков перешептываются и смеются. Молодой человек лет двадцати привстает, опирается на край стола, словно собирается говорить.
Затем снова садится; в глазах у него такое выражение, будто он совладал с собой.
Старший клерк выходит из застекленного закута. Это будущий чиновник министерства, прилизанный молодой человек в воротничке с отогнутыми углами, что придаст ему апломб, но сейчас он опасается какой-либо выходки со стороны этого умника.
— Оставьте ваше мнение при себе, Асселен.
Вся группа снова склонилась над делами.
Рабочий, долго рывшийся в портфеле, вытаскивает наконец нужную бумагу. К Жаку:
— Смотрите, вот, что он мне должен.
Жак читает.
Тетка мадам Руссен ерзает на стуле, она все еще нервно сжимает шиншилловый воротник. Она шокирована, и вместе со злостью в ней нарастает страх. Сардер внушает опасения, он готов на все, и то, что про него говорят, верно правда.
Старый рантье, на которого, кажется, не действует окружающее, с сонной покорностью смотрит на дверь в кабинет. Наконец, она отворяется, выпускает чету фермеров; пожав нотариусу руку, они топают по паркету подбитыми гвоздями башмаками.
Тетка Руссенов поднимается, нотариус кланяется ей очень почтительно. Сухопарое тело, облеченное в пышные нижние юбки и в платье из черной саржи, несколько мгновений колышется, затем исчезает за дверью.
— Мосье Персон, я боюсь молодого Сардера.
— О мадам, меня это не удивляет.
А в конторе клерки все еще скрипят перьями, сонный рантье, кажется, пережевывает жвачку, и рабочий вполголоса беседует с Жаком.
Жак слушает его сетования, следит за движениями широких чистых рук, загрубевших от работы; тяжелый ежедневный труд вошел ему в плоть и кровь; но движения этого человека, привыкшего к тяжелым ношам, отличаются большим достоинством, чем движения нотариуса, когда тот перелистывает кляузное дело.
Голос тягучий, но за простыми словами с суровой силой проступают мысли. Глаза живут, как и жесты, все тело возмущается несправедливостью, с которой обошлись с ним, с отцом семейства, готовым работать, не покладая рук.
Жак слышит звуки, но смысл слов до него не доходит; он знает, что этому человеку живется не легко, он знает, что на нищенский заработок он может только есть впроголодь да время от времени завернуть в кабачок, что на всю жизнь он обречен на самые примитивные наслаждения, ибо его класс, ибо большинство людей стонет под тяжестью эгоизма меньшинства.
«Он слишком стар», — думает Жак, и когда рабочий переводит дыхание и кладет свои большие руки на бархатные штаны, потертые на коленях, — поднимается голова молодого клерка.
Жак видит, что на него уставилась пара глаз, и вслед за этой головой в группе клерков, склонившихся над столами, сломленных, укрощенных, за несколько франков царапающих ненужные бумаги, то гут, то там поднимаются другие головы.
«Вот они — молодые, живые люди, а за обитой войлоком дверью — мертвецы», — думает Жак. И он мысленно представляет себе Руссенов, занявших положение в обществе и удобно устроившихся как улитка в раковине. Он задыхается в этой конторе, как задыхается в этой среде, он чувствует свою близость, с непокорными горячими головами и с Франсуазой тоже. Жизнь отошла от одних и захватывает других.
— Давайте-ка выйдем, — предлагает Жак рабочему, — он еще долго провозится со старой ведьмой.
— Да, да, выйдем, мне больше невмоготу, я задыхаюсь в этом бумажном хламе.
И в то время, как старые клерки, не отрываясь, составляют бумаги, а молодые провожают глазами крепкую фигуру рабочего и широкие плечи Жака, старший клерк выходит из своего стеклянного закута и направляется к задремавшему рантье:
— Вооружитесь терпением, мосье.
Жак глубоко вздыхает; гудрон на шоссе раскален от солнца, но воздух чист, нет пыли, так как веет легкий ветерок. Проходят, гудя, трамваи, — потом тормоз останавливает пенье мотора. Машины проносятся, здороваются друг с другом, перебраниваются нетерпеливыми гудками.
Они идут рядом, один неровным, нарочито сдерживаемым шагом, другой — тяжело ступая; обходят детские колясочки, направляющиеся в булочную за свеже-выпеченными крендельками. Женщины, накупившие всякой всячины в модных магазинах, с аккуратно завязанными сверточками в руках, спешат, чтобы не запоздать к чаю и к мелочным, кисло-сладким домашним разговорам.
Рабочий смотрит направо, налево, он не привык к безделью, к пятичасовой сутолоке.
— Смотрите-ка, вон та девушка, что прошла мимо, похожа на мою племянницу.
— Ну, у вас миленькая племянница.
— Умерла недавно.
— Ужасно… такая молодая…
— Умерла во время родов. Соблазнил ее негодяй-буржуй…
Жак взволнован, тут же ему на ум приходит Руссен, но он не расспрашивает.
Голос рабочего дрожит от горя, он не может совладать с ним. Глаза подернулись влагой.
— Она была такой ласковой. И образованной. Работала машинисткой.
Массивная спина сутулится; переходя через улицу, они замедляют шаг, — им преграждает дорогу тяжелая подвода, в которую впряжены два огромных першерона.
Мелькает другая мысль:
— Ишь ты, а на телеге-то хлопок.
Из коричневых джутовых тюков торчит белая вата.
— Что за негодяй, — громко говорит Жак.
— Что за негодяй!