Краска еще не просохла, стены широкого коридора, выходящего на улицу, блестят. В подъезд проходит мужчина, входит женщина, нетвердо ступая маленькими атласными туфельками на высоких каблуках; расстается парочка, снова становится отдельными мужчиной и женщиной, их поглощает вертящаяся дверь в конце коридора.
Сквозь стекло падает электрический свет, хотя еще только пять часов; сентябрьский вечер.
В «Отеле-дю-Сюд» по воскресеньям возобновились танцевальные вечера. Конец каникул.
— И Жак тоже входит в просторный вестибюль. Уже неделю напрасно гоняется он за сном. Тело пыталось слиться с простынями, забыть о собственном существовании. Но Жака преследовал образ Франсуазы. Его больной мозг, измученный воспоминанием о глупой размолвке, казалось, защищался от неясных, мутных образов; тиканье часов на столе вырастало» звон соборного колокола в день всех святых. В продолжение нескольких секунд он слышал только биение собственного пульса, но лицо Франсуазы сейчас же снова возникало за закрытыми веками.
И по нескольку раз на день проходил он под окнами Франсуазы. Войти он не мог; было бы малодушием подчиниться приказу ее прихотливого нрава. Ему казалось, что за порогом ресторана он обретет частицу своей любви, задушенной в тот вечер. А любовь у него была живая, более живая, чем он мог ожидать, когда увлекся ее ласковым лицом, которое вознаграждало его за упорную борьбу с кредиторами старого графа.
Вечера он проводил, прижавшись лбом к стеклу или сидя за столом, заваленным бумагами, тетрадями, счетами, описью богатства, ныне утраченного.
Уже несколько месяцев Жак продает земли, дома, старый особняк, ценные бумаги, лежащие в банках. С долгами старого графа он расплатится. Самому не останется ничего.
К тому же завтра ему предстоит навсегда расстаться с сардеровским домом и впервые переночевать в каморке под крышей одного из домов около набережной. Но он надеялся отпраздновать первые дни независимости вместе с Франсуазой.
Он оборачивается на шум шагов.
Его окликает Шара идо, закутанный в осеннее пальто.
— Здравствуй, Сардер, как дела?
— Спасибо, хорошо.
— Пришел потанцевать?
— Нет, просто подышать немного здешним воздухом.
— Ну, так идем.
Глаза на выкате освещают широкое лицо, где, словно капелька молока, затерялся белый носик. Жак чувствует какую-то поддержку, Шарандо хороший товарищ, никогда он не злословит, хотя и пересказывает добродушно городские сплетни.
Дверь-вертушка выбрасывает их в круглую залу, где происходят танцы.
Жак останавливается в промежутке между дверью и первым рядом стульев. Шарандо исчезает в соседней комнате, где около узкой буфетной стойки толпятся молодые люди из «лучшего общества».
Вокруг всего зала расставлены столы, сияющий паркет поджидает танцоров.
Музыканты из джаза утирают лбы, не отходя от своих инструментов из черного дерева и металла. Саксофон берег поту и заглушает переливчатый рокот слов, которыми обмениваются пожилые дамы и барышни. На столиках — остывший чай, рты дожевывают сухарики, и светлые, чуть смятые платья перемежаются с черными шелковыми платьями матерей.
Жак задевает локтем молодых людей, ожидающих начала танцев.
При первых же тактах танго группа распадается, и из круга, образованного декольтированными платьями, сшитыми но выкройкам местного модного журнала, подымаются серьезные и внушительные фигуры.
Хорошенькие нарасхват. У матерей вид строгий, держатся они прямо, словно стоят за прилавком. Молодые люди предпочитают мидинеток, те приходят в восхищение от всего и охотно соглашаются прокатиться в авто или выпить стаканчик портвейна на холостой квартире.
Жаку все это противно, как бывало противно и прежде. Воздух насыщен запахом пота и духов, — душным запахом любого общественного бала, — к которому примешивается еще запах свежей краски. Мидинетки, одетые одна, как другая, наивные и веселые, как жаворонки, будут касаться темных пиджаков, неестественно напыщенных.
Жак смотрит на волосы, выбивающиеся из-под шляпок, слегка сдвинутых набок. Он задерживает взгляд на блондинках, ему так бы хотелось встретить Франсуазу; в то же время он боится, что увидит ее здесь, в объятиях другого. И все эти движущиеся лица, перемещающиеся ноги, руки, согнутые, словно рычаги, сливаются и вертятся общей массой вокруг столов, чашек, пустых стульев, матерей, дурнушек, оставшихся в одиночестве. У него пересыхает в горле, он теряет ощущение собственной силы, он — большое пустое тело, в котором живет только воспоминание о Франсуазе. Огромные, часто неподвижные глаза все снова и снова всплывают у него в памяти. Едва замолкает джаз, он, будто автомат, переступает порог, отделяющий танцевальную залу от буфета.
Стойки не видно за стеной спин; над всем возвышается белая куртка буфетчика. В углу на скамеечке хохочут три девицы, напротив них два молодых человека. Рыжая скалит ровные белые зубы, брюнетка — золотые коронки, блондинка бледные десны.
Зады шире высоких, узких табуретов, кое-где пиджаки закрывают сиденье.
— Три короля.
На стол бросают кости.
— Ты выиграл.
Руссен слезает с табурета, масляными глазками поглядывает он в угол, где девушки с серьезным видом слушают фривольные анекдоты. Он одергивает на себе жилетку, словно опасаясь, как бы не выскочило его намечающееся брюшко.
Когда Жак глядит на его оттопыренные уши, квадратную спину, густые каштановые волосы, перед ним всплывает лицо Франсуазы, и лицо Люси тоже, Люси, которую он часто встречал здесь. «Умерла», — думает он. Он плохо помнит эту, пожалуй, незаметную девушку, но смех ее звучал еще возбужденнее, чем смех трех мидинеток за столом. «Умерла», Из-за этого человека, который сейчас рассматривает одну из трех хохотушек, а тогда, на улице, с тем и. вкусом рассматривал Люси и после обещаний и комплиментов повез ее на своем автомобиле прокатиться в лес. А как-то потом, в комнатке, выходящей во двор, где хозяин антикварной лавки складывает товары, он наградил ее ребенком. Крепкие мужицкие ноги Руссена словно вросли в пол.
Жак прислоняется к притолоке. Прислушивается к шуму костяшек, которые гремят в кожаном стаканчике, и не спускает глаз со спины Руссена.
— Не везет в игре.
Он оборачивается и замечает Шарандо, который соскакивает со стула и встряхивается всем телом, жирным и добродушным, встряхивается так, словно его одолели муравьи.
— Не везет, друг мой, Сардер.
При этом имени Руссен круто поворачивается, смотрит в упор на Жака, усмехается, протискивается к двум своим приятелям, которые играют в покер, и что-то шепчет им на ухо.
Шарандо кладет руку на плечо Жаку и говорит вполголоса.
— Руссену адски везет, подумай, — четыре туза и король против трех тузов и двух королей; тут ничего не поделаешь при такой удаче.
Потом он еще понижает голос:
— Он сплетник: все время распространяет про тебя гадости.
Жак выпрямляется, сдвигает каблуки и говорит, махнув рукой:
— Я так далек от них, так далек от них.
Шарандо быстро берет приятеля за пуговицу. Три девицы нагло хохочут, а в нескольких шагах от них, окружив буфетчика, который приготовляет своими обезьяньими руками коктейли всех цветов, шесть молодых людей из «лучшего общества» прислушиваются к словам Руссена, а тот, прикрыв рот рукой, бормочет вполголоса:
— Причина смерти еще не выяснена; возможно, что его задушили, а потом повесили…
Круг смыкается, лица с жадным любопытством тянутся: к Филиппу, который чуть ли не со сладострастием распространяет сплетню, начавшую циркулировать в городе.
Жаку видна широкая шея Руссена среди шести голов, которые отражаются в зеркале, обрамленном бутылками с цветными этикетками. Уже овладевает им снова недомогание, от которого будто цепенеют руки и ноги и останавливается дыхание.
В пустоте, в которой потонули буфетная стойка, Шарандо, Руссен, и Кº, он слушает переливы голоса Франсуазы, прижавшейся к его груди; он ощущает ее тяжелый рот, который тянется в темноте к его лицу, и усилием воли он пробует отогнать эти видения.
Шарандо, который все еще держит его за пуговицу, вполголоса в общих словах рассуждает о злостности обывателей. Его карие глаза выразительнее его слов, а белый носик — единственная определенная точка на его лице,
Жака убаюкивают его слова, тусклые, как и освещение бара. Бар — холодный, бесцветный, как затылки здешних мужчин, как лица здешних женщин, когда они не смеются.
И преодоленный образ Франсуазы уступает место образу Жака Сардера, рыскающего по городу в поисках службы. В его сознании есть провал, слабость, отсутствие ясных мыслей, упадок, в котором гибнет всякая энергия.
Бар, точно погреб, в котором ничто не откликается на голос Шарандо. И только при словах: «смерть дяди» снова всплывают шесть шушукающихся затылков,
— Он намекает, будто ты причастен к смерти дяди.
Громкий крик, почти вопль: «Он!» Шарандо уже жалеет о своих словах, ибо Сардер двинулся на середину комнаты, повторяя: «Он!» Голубые глаза потемнели, рот перекошен. Он вынимает руку из кармана; Шарандо отступает, глаза у него краснеют, нос кажется еще белес. Девушки смотрят на высокую фигуру, приближающуюся к стойке, а шесть голов, которые не шевельнулись при первых словах, — так поразило их это громкое «Он!», — оборачиваются к Жаку, неподвижно стоящему перед ними.
Буфетчик вышел из своего закута и вытирает руки серой тряпкой. В соседнем зале танцуют фокстрот.
Голос прерывается, звук с трудом выходит из сдавленного горла:
— Вы подлец, Руссен!
Пауза… Филипп дрожит от страха, но не от того страха, что заставляет поджать хвост, а от страха, полного ярости, от страха, побуждающего вцепиться в ноги противнику. Сардер, сжав кулак, делает шаг вперед.
Приятели расступились, и на Руссена надвигается искаженное лицо Жака. Кулак разжимается…
— Ты подлец, подлец!
Филипп дрожит, во рту скопилась слюна, в горле пересохло, но он не пытается улизнуть, ярость в нем сильнее страха.
Буфетчик опять за стойкой.
Рука Жака хватает Руссена за горло, тот защищается, пихает противника в грудь. Но Жак стаскивает Руссена со стула, будто выдергивает соломинку из циновки, и швыряет его к ногам Шарандо, который вопит: «Оставь, оставь!» Тело сжалось, галстук съехал на землистое лицо: на светлом паркете черный комок.
Растрепанного Сардера, на лбу которого выступили капли пота, и Руссена, потирающего себе локоть, оттаскивают друг от друга, посетители.
Жак приглаживает волосы, и в то время как Руссен встает, а приятели отряхивают ему, спину, он слышит сперва:
— Тебе это даром не пройдет, тебе это даром не пройдет!
А затем гнусавый голос буфетчика:
— Поищите для драки другое место; здесь вам не кабак…
Потом он слышит гул голосов, рассуждения о его грубости, невоспитанности; мысленно он уже далеко, и медленно переступает он порог, смотрит на танцующих, которые ходят вразвалку под звуки саксофона, замечает джемпер, вздувшийся на пышной груди, и, получив в гардеробе шляпу, уходит.
В вестибюле все еще стоит запах краски. Жак будто в клетке, перед которой снуют мужчины, женщины, детские колясочки, авто.
Он не решается выйти, он так утомлен, он боится, как бы его не смяла толпа. Он почти позабыл свою недавнюю грубость, он почти позабыл ужасную клевету, он почти позабыл вялые, самодовольные лица, он почти позабыл дядю, но он не может забыть Франсуазу, Франсуазу, без которой не мыслит себе новой жизни, свободной жизни, предстоящей ему трудной жизни.
Он выходит и опускает голову.
Впереди толстяк ведет за руку девочку, а она в свою очередь держит за руку куклу. Он не может пройти, так как эта тройка загородила весь тротуар. Мимо Жака проходят старики в крахмальных воротничках, молодые люди в кепках. Пожилые дамы в твердых, пышных шляпах; девушки; коммерсанты в добротных пальто на шелку; приказчики, пристающие к мидинеткам, к тем мидинеткам, которые не собираются танцевать в «Отеле-дю-Сюд».
Он идет по течению.
Медленно катятся авто, видны только головы сидящих, головы, никогда не склоняющиеся к толпе.
Он перегоняет наконец толстяка, девочку, куклу, и вдруг на углу, у табачной лавки, в окне которой выставлены заграничные папиросы, перед ним — Франсуаза.
Несколько шагов отделяют его от девушки. Она сходит с тротуара и вдруг видит Жана. Краснеет, потом останавливается, смотрит на него.
Между ними расстояние не больше метра.
С обеих сторон движется толпа, они — островок в толпе.
Франсуаза подходит. У Жака такое ощущение, будто у него нет тела, будто у него только сердце. Сердце колотится, колотится с такой силой, точно во всей толпе есть только его сердце. И когда Франсуаза кладет руку ему на руку, когда Жак обнимает ее за плечи, радость их так огромна, — радость, которая рвется у них с губ, — что они не могут выговорить ни слова.
Они быстро перегоняют девочку, которая тащит за собой куклу.