(разсказъ изъ сибирскаго быта)

I.

Дружки.

По безконечной снѣжной равнинѣ тройка бойкихъ лошадокъ весело тащила большую высокую кошеву, покрытую кошмою. Изъ подъ копытъ летѣли комки снѣгу; широкіе полозья оставляли за собою двѣ гладкія сѣроватыя ленты, а изъ подъ кошмы выглядывало не молодое, но еще красивое лицо рѣзко-еврейскаго типа. Путнику, благодаря выдавшейся сѣдой бородѣ, можно было свободно дать лѣтъ около пятидесяти; но морозъ, нарумянивъ щеки, бодрилъ и молодилъ старика, а плутоватые каріе глазки, которые поминутно то раскрывались, то закрывались, еще болѣе придавали жизни длинной, характерной физіогноміи.

-- Что-же, ваше почтеніе, на почтовый либо къ дружкамъ? обратился къ проѣзжему пьяноватый ямщикъ, покрытый собачьею ягою { Примѣч. родъ шубы шерстью вверхъ.} съ большими прорѣхами на самыхъ видныхъ мѣстахъ.-- Тутъ и есть своротъ на купецкій трахтъ... Кони хорошіе, первый сортъ!

-- А ты правду говорилъ, сто семдесятъ верстъ выгадать мозно? въ свой чередъ спросилъ проѣзжій съ выраженьемъ недовѣрія.

-- Какъ есть семдесятъ! Коли на Омскій ѣхать -- не въ примѣръ дальше будетъ, ваше почтенье... Мнѣ что?-- я и на почтовый свезу... Я это вашему почтенью... а мнѣ хоть и обратнымъ ѣхать... Куда ни ѣхать -- все прогонъ плати... Мнѣ все р о вно.

-- Все ровно? отозвался съ усмѣшкою проѣзжій,-- коли все было бы ровно -- то и горъ не было бы.

-- У насъ эвтихъ горъ и нѣтъ! нѣсколько обидчиво отвѣтилъ ямщикъ, не понявъ еврейскаго каламбура.-- На то у насъ Бараба! У насъ словно скатерть какой вся дорога, а не то чтобъ какія горы были... На это Богъ миловалъ...

-- На это миловалъ, а позалуй до смерти убьютъ, замѣтилъ проѣзжій, стараясь подавить зазвучавшее въ его голосѣ безпокойство.

-- На купецкомъ-то трахтѣ? Это шалишь, ваше почтенье. Дружокъ -- вѣрный человѣкъ: словно у Бога за пазухой сиди. 'Гутъ всѣ купцы ѣздятъ... Воиновъ Иванъ Ильичъ, Гершевичъ Борисъ Маркычъ... всѣ!

-- Борисъ Маркыцъ? Ты Борисъ Маркыца знаесъ?

Ямщикъ пріосанился.

-- Какъ не знать -- кажинный годъ въ Ирбить ѣздитъ. Хочь жидъ, а почитай чиновника чище будетъ: ты только значитъ лупи, а за прогонъ онъ не стоитъ -- богатѣйшій жидъ!

-- Онъ сынъ мнѣ, Берка! съ довольной миной сказалъ проѣзжій.

-- Вправду сынъ?

-- Вправду: онъ Борисъ Маркыцъ, а я -- Маркъ Исаицъ.

-- Да ты врешь, ваше почтеніе!

-- Сто врать -- даромъ за это не повезесъ.

Ямщикъ круто покончилъ разговоръ и хлестнулъ тройку. Полетѣли кони, словно разстилаясь надъ землею и пыша паромъ; отъ быстрой ѣзды въ ушахъ слышался свистъ, сливавшійся съ пріѣвшеюся дробью колокольчика. Глухо отдавалась эта дробь въ безукоризненно-гладкой степи, покрытой саваномъ снѣга. Со всѣхъ сторонъ эта степь сливалась съ бѣлесоватымъ небомъ, и не было видно -- гдѣ кончалась степь, гдѣ начиналось небо. Самый опытный глазъ не замѣтилъ бы пригорка и куста; самое чуткое ухо не услышало бы другаго звука, кромѣ звяканья колокольчика. Путь лежалъ по той знаменитой. Барабинской степи, что темнымъ пятномъ тянется въ сердцѣ Западной Сибири на пятьсотъ верстъ въ длину, да на полтысячи верстъ въ ширину. Ранней весной и позднею осенью -- это широкое море непролазной грязи, по бокамъ которой тянутся непроходимыя тайги, и которое то тамъ, то сямъ прорѣзаютъ громадныя рѣки, разливающіяся на десятки верстъ. Лѣтомъ -- это пустыня, пылающая зноемъ и огнемъ, переполненное миріадами комаровъ, мошки и паутовъ. За то, въ концѣ мая и въ началѣ августа, на этой степи та же красота, то же благовоніе, та же благодать, которыя внушили Гоголю его описаніе украинскихъ степей. Только суровѣе, холоднѣе эта сѣверная красавица, короче ей вѣкъ; но ея безконечность едва-ли не величественнѣе украинской шири, для которой все-таки чувствуешь гдѣ-то границу, тогда какъ для Барабы словно конца нѣтъ... А зимой, когда ледъ скуетъ рѣки, когда снѣгъ саженями наляжетъ на нетвердую почву, да когда засвиститъ сибирская пурга, отъ которой днемъ становится такъ же темно какъ въ добрую полночь,-- какой могучій, ужасающій видъ имѣетъ Бараба, какой первобытный ревущій хаосъ представляетъ она собою!

Но и на этой степи, верстахъ въ тридцати другъ отъ друга, разбросаны упорнымъ геніемъ человѣка, незамѣтными точками, поселки, села и города. И тутъ, какъ всюду, человѣка не устрашили ни палящій зной, ни леденящій холодъ. Безшабашно-смѣло шелъ въ эту пустыню дерзкій человѣкъ, выбиралъ удобный оазисъ, лѣпилъ землянку, или, притащивъ за сотни верстъ таежнаго лѣса, строилъ домишко; со временемъ тутъ-же появлялись другая и третья избушки -- и образовывался поселокъ. Невесело, тяжко было существованіе бѣднаго, заброшеннаго туда люда; но, по русской пословицѣ, "стерпится -- слюбится" -- и въ наше время по страшной Барабѣ тянется главный сибирскій трактъ, которымъ везутъ товаровъ на мильоны: изъ Китая чай, отъ Ледовитаго океана мягкую рухлядь и кедровый орѣхъ, а изъ другихъ концовъ -- медъ, воскъ, серебро, золото и драгоцѣнные каменья.

Вонъ, въ самомъ дѣлѣ, такой поселокъ. Летомъ несутъ къ нему кони, чуя конецъ длинному станку. Вотъ, прежде всего, при самомъ въѣздѣ, жолтое досчатое строенье казенной формы, рѣзко отличающееся отъ другихъ избъ и стоящее отъ нихъ нѣсколько по о даль. Кругомъ обнесено оно высокимъ частоколомъ, также размалеваннымъ невеселою охрою. Это -- этапъ для ссыльныхъ. Два раза въ недѣлю подходятъ къ нему за конвоемъ партіи сосланныхъ преступниковъ, человѣкъ въ двѣсти и больше. Впереди, въ кандалахъ, идутъ назначенные въ каторгу; они держатся нѣсколько особнякомъ, словно сознавая свое общественное значеніе. Эта кучка обыкновенно не велика. Далѣе тянутся сосланные на поселенье и на житье, а въ концѣ, на одноконныхъ повозкахъ, ѣдутъ женщины съ дѣтьми. Есть и между послѣдними ссыльныя, но есть много и такихъ, которыхъ только любовь повлекла за провинившимся мужемъ или отцомъ. Шумно входитъ партія въ этапъ, который мигомъ оживаетъ и начинаетъ гудѣть, словно пчелиный рой, пока ночь не обниметъ міръ своимъ всеумиротворяющимъ покровомъ... А слѣдующимъ раннимъ утромъ снова открывается далекій путь, ведущій -- кого до Байкала, а кого и за Байкалъ, въ разлюбезный Туруханскій край или на Нерчу.

За этапомъ въ поселкѣ виднѣется почтовая стапція, грязная какъ тюрьма, холодная какъ погребъ, безлюдная какъ сама Бараба. Пока-то въ ней отзовется получеловѣческій голосъ, пьянаго смотрителя или старосты!.. Только полгода пройдетъ отъ постройки -- и она ужь глядитъ брюзжащимъ старикомъ, рановременно расточившимъ свои силы: крыльцо, какъ старушечій клювъ, повисло; столбы разшатаны, какъ ноги подагрика; а окна, словно бѣльма, залѣплены писаною бумагой. Рѣдко найдетъ проѣзжій на этихъ станціяхъ ямщиковъ,-- послѣдніе предпочитаютъ жить по домамъ, а заслышавъ колокольчикъ, словно жертвы, по очереди ведутъ лошадей "на станокъ", да и то случается не всегда: -- "авось молъ "дружокъ" подвезетъ прямо ко двору", такъ-какъ у всякаго изъ нихъ есть свой "дружокъ", который ему, а не кому другому передаетъ случившагося ѣздока -- его насущный хлѣбъ, подчасъ отбиваемый приступомъ.

И у "дружковъ" не красивы избы. Маленькая дверца ведетъ въ темныя сѣни, устланныя соломой, а оттуда въ единственную во всемъ домѣ комнатушку съ громадной печкой и миніатюрными косыми окошками. На печи всякій хламъ и дѣти; подъ печкой мычитъ теленокъ и пищатъ циплята; на неряшливой кровати нерѣдко стонетъ больной или просто умирающій. За то, въ переднемъ углу, подъ черными, закоптѣвшими образами, стоитъ столъ, а вкругъ него тянутся чистыя скамейки; въ избѣ не только тепло, а просто жарко,-- словомъ не то что на станціи: по крайней мѣрѣ согрѣться можно, да и кусокъ хоть какого нибудь хлѣба добудешь...

Пріѣхавшая въ поселокъ кошева остановилась не у станціи, а у одного изъ дворовъ. Ямщикъ сдалъ путника дружку.

-- На водочку, ваше почтенье? умильно обратился онъ къ проѣзжему.

-- Вотъ тебѣ цетвертакъ!

-- Четвертакъ... недовольно протянулъ возница.

-- А сто? съ изумленіемъ спросилъ проѣзжій, ожидавшій благодарности.

-- Борисъ Маркычъ всегда по полтиннику жалуитъ, а то четвертакъ?!..

-- А слусай -- а езеле бы у меня былъ такой отецъ, какъ я у Борисъ Маркыца, то я по цалковому давалъ бы.

Ямщикъ осклабился, сѣлъ верхомъ на кореннаго и взялъ остальныхъ въ поводья.

-- Жидъ, какъ есть жидъ! крикнулъ онъ и направился прямо къ кабаку.

II.

Отецъ Бориса Маркыча.

Маркъ Исаичъ былъ на самомъ дѣлѣ отцомъ Бориса Маркыча Гершевича, а имя Бориса Маркыча гремѣло по всей Сибири, какъ западной, такъ и восточной: за одного русскаго джентльмэна съ княжескимъ титуломъ, онъ заправлялъ откупомъ двухъ сибирскихъ губерній, самъ поставлялъ на промысла фуражъ и припасы, былъ въ паяхъ у нѣкоторыхъ золотопромышленниковъ,-- словомъ, велъ дѣло, по мѣстному выраженію, во всю губу. Патронъ его проживался въ Питерѣ и за границею, а Борисъ Маркычъ наживался въ Сибири -- и нажился бы страшно, если бы не былъ игрокомъ по натурѣ и не сдѣлался сутягою изъ необходимости. Когда Борисъ Маркычъ былъ еще просто Беркою, бѣднымъ жидкомъ, кое-какъ попавшимъ въ подвальные, то онъ шулерничалъ изъ-подъ-тишка -- и на выигранныя деньги устроивалъ и расширялъ свои дѣлишки. Среда, въ которой онъ игрывалъ, была темная, не вѣдавшая простѣйшихъ фокусовъ, даже вродѣ крапленыхъ картъ; тутъ были подкутившіе повѣренные съ промысловъ, спускавшіе хозяйскія деньги, столоначальники правленій и судовъ, проигрывавшіе вечеромъ то, что нажили утромъ,-- а въ видѣ аристократіи -- необузданные обозные прикащики, везшіе громадные транспорты изъ Кяхты или съ Макарія. Но потомъ, когда среда измѣнилась и Борису Маркычу пришлось вести игру съ золотопромышленниками, съ горными инженерами и высшимъ губернскимъ начальствомъ, прежнія штуки оказались непригодными и мнимое счастье Берки совершенно исчезло. Чѣмъ крупнѣе становилась игра -- тѣмъ хуже и жутче приходилось ему, и онъ нерѣдко просто со скрежетомъ зубовнымъ смотрѣлъ какъ другіе выигрывали золото мѣшками. Постоянные проигрыши въ корень подкапывали его средства, а тутъ подвернулись еще иски и споры по дѣламъ о поставкахъ. Бѣда одна не ходитъ -- на отвращеніе ихъ требовалась бездна денегъ -- на карты, на дѣла, на широкое житье. Борисъ Маркычъ съ ужасомъ признался въ одинъ прекрасный день самому себѣ, что ему предстоитъ банкротство, уголовщина, пожалуй тюрьма. А тутъ еще патрона кто-то надоумилъ: подай отчетъ!

Нельзя не сказать, что у Бориса Маркыча, въ числѣ его многихъ практическихъ достоинствъ, существовало одно, вытекавшее прямо изъ сердца: онъ не былъ скупъ для своихъ родственниковъ. Его близкіе и дальніе Рахили, Девейры, Пейсы, Руты, Беньямины, Мордки, Мошки и т. д. пользовались отъ него широкою помощью, и въ Бердичевѣ, Могилевѣ и Шкловѣ процвѣтало не мало темныхъ коммерцій, заведенныхъ на его деньги. Чѣмъ лучше шли дѣла его -- тѣмъ лучше было и его родичамъ; когда же судьба показала ему затылокъ, то не одно еврейское семейство завыло благимъ матомъ. Иные, не зная его положенія, заговорили, что Берка, Морьдкинъ сынъ, разжирѣвъ зазнался, съ "гоями" снюхался, пожалуй "скреститься" хочетъ; но большинство инстинктивно поняло, что дѣла стали плохи -- и мигомъ Борисъ Маркычъ нетолько потерялъ часть окружавшаго его престижа, но потерялъ и нѣкоторыхъ родичей, которые примолкли -- словно ихъ на свѣтѣ болѣе не существовало. Маркъ Исаичъ не былъ въ числѣ этихъ добрыхъ родственниковъ: онъ заложилъ дома, когда-то купленные въ Вильнѣ на деньги сына, надавалъ векселей, думая выручить своего дѣтеныша, въ геніальность котораго онъ вѣрилъ больше чѣмъ въ пришествіе мессіи,-- но этихъ крохъ было мало. Какъ-то ночью, послѣ долгихъ безсонныхъ часовъ, онъ всталъ съ постели, зажегъ отысканный огарокъ свѣчки и началъ съ страхомъ и оглядкою строчить какими-то каракульками длиннѣйшее письмо,-- получивъ которое Борисъ Маркычъ сначала поблѣднѣлъ, но потомъ ребячески развеселился и задалъ властямъ не обѣдъ -- а пиршество, приведшее многихъ въ изумленье. Два безконечные мѣсяца ждалъ отецъ отвѣта погибающаго сына; желанный отвѣтъ наконецъ пришелъ -- и въ домѣ поднялась суматоха: Маркъ Исаичъ объявилъ, что онъ ѣдетъ за границу, въ Лондонъ.

-- Бѣжать отъ долговъ хочетъ, рѣшили одни.

-- Сдурѣлъ на старости! звонили другіе.

-- Фальсивыя бумаски, про себя подумали третьи.

Вотъ Маркъ Исаичъ въ Лондонѣ, въ Panton square, Coventry street, INI 70. Занимаетъ онъ маленькую комнату въ одно окно, сырую, темную, грязную, и больше топитъ каминъ чѣмъ теплитъ свѣчи. Изрѣдка, крадучись, приходятъ къ нему какіе-то боязливые люди, шепчутся, спорятъ, жестикулируютъ, уходятъ и снова возвращаются. Маркъ Исаичъ большею частью видимо тоскуетъ, всѣмъ недоволенъ и по цѣлымъ ночамъ жарко молится; въ какой нибудь мѣсяцъ онъ сталъ желтъ какъ лимонъ или какъ лондонскій нищій, и состарился на цѣлые годы. Что причиною такой быстрой перемѣны? Климатъ ли стараго Лондона съ его туманною мглою подѣйствовалъ на старческое здоровье? Или старикъ заразился психическою болѣзнью, пресловутымъ сплиномъ? Или наконецъ громадные коммерческіе обороты Сити взволновали желчь Марка Исаича и червь любостяжанія и зависти началъ подтачивать его существованіе?

Вотъ, потомъ, онъ въ Вержболовѣ, въ русской таможнѣ. Въ его чемоданѣ все перерыто: тамъ нѣсколько сорочекъ, четыре ватные длиннополые сертука, старая ермолка и множество вещицъ изъ новаго золота со стразами и поддѣльными разноцвѣтными камнями. Глядя на это фальшивое богатство, разгорались глаза у всякаго: все блестѣло, горѣло, было необыкновенно изящно. Любуясь великолѣпными бездѣлушками, никто не обращалъ вниманія на старые сюртуки. У Марка Исаича была лихорадка, но она не мѣшала ему, по уплатѣ пошлинъ, предоставить каждому изъ осматривавшихъ чиновниковъ взять въ подарокъ приглянувшуюся вещицу. "Все это пустось-съ", заявлялъ онъ съ изысканною скромностью наиболѣе стыдливымъ,-- "берите-съ, берите-съ!"

И Бориса Маркыча въ это время, не смотря на восемь тысячь верстъ разстоянія, била лихорадка -- отъ непонятной ли боязливости или какого-то страстнаго нетерпѣнья. Впрочемъ -- дѣла его были круты: черезъ мѣсяцъ многимъ векселямъ подходилъ срокъ; черезъ мѣсяцъ нужно было сдавать откупъ присланному ревизору; черезъ мѣсяцъ для него долженъ былъ рѣшиться вопросъ: to be or not to be (быть или не быть!)

Вотъ, наконецъ, Маркъ Исаичъ на большомъ сибирскомъ трактѣ, въ комнатушкѣ у "дружка". Онъ не высокъ ростомъ, нѣсколько худъ; бѣлые волосы падаютъ на приподнятыя плечи; серебряная борода бьется широкими волнами о сплющенную грудь; глаза плутовато бѣгаютъ во всѣ стороны и... тѣмъ не менѣе, не смотря на худобу и впалую грудь, Маркъ Исаичъ, проѣхавъ безъ отдыха отъ Вержболова до Барабы, не только не чувствовалъ себя больнымъ и усталымъ, но чѣмъ дальше углублялся въ Сибирь, тѣмъ больше силъ сознавалъ и ощущалъ онъ въ себѣ,-- тѣмъ радостнѣе, свободнѣе становилось у него на душѣ; онъ даже не разсердился на обругавшаго его ямщика, а узнавъ, что у "дружка" водится самоварчикъ, благодушно приказалъ подогрѣть его.

III.

Бѣлый мавръ.

Самоваръ ставила хозяйская дочка Аграфена Яковлевна, или Груша; ей помогалъ работникъ Левушка, или Левка. Груша была маленькаго роста; Левка -- не много выше средняго. Груша, несмотря на двадцать два года, начинала уже толстѣть и расползаться; тридцатилѣтній Левка былъ сухопаръ и жидокъ. Ее можно было назвать чистою брюнеткою, онъ смахивалъ на кроткаго финна. Если Грушу никто не выкидывалъ изъ ряду деревенскихъ красавицъ, то Левка былъ вовсе неказистый парень, или мужиченко; только въ его добрыхъ сѣрыхъ глазахъ теплилась какая-то не то мысль, не то осмысливающая страсть. Исторія Груши не особенно длинна и заманчива. Дѣвочкою, лѣтъ двѣнадцати, она изъ посёлка уѣхала къ материнской теткѣ, проживавшей въ ближайшемъ городкѣ, чуть-ли не къ чиновницѣ, съ достаткомъ и большимъ запасомъ претензій. Тетка одѣвала ее барышней, а знакомый засѣдатель привозилъ лакомства и подарки. Шестнадцати лѣтъ Груша, въ отсутствіе тетки, побывала какъ-то у засѣдателя, пришла отъ него заплаканою, но что случилось съ нею и не подумала разсказать вернувшейся теткѣ. Мѣсяцевъ черезъ шесть послѣ этого, послѣдняя ругательски выругала "Груньку", исколотила ее и прогнала къ отцу въ посёлокъ. А тутъ мать, сварливая старуха, тоже не погладила за что-то по головкѣ; но какъ дочь была по виду и пріемамъ "великатная", то материнское сердце смягчилось -- и вскорѣ въ семействѣ ихъ стало однимъ ртомъ больше. Со временемъ -- Груша начала грубѣть, терять свое сходство съ уѣздною барышней; тѣмъ не менѣе, многіе проѣзжіе купцы, попадавшіе въ избушку "дружка", охотно перешептовались съ нею -- и глядишь -- послѣ инаго проѣзда -- у Груши обновка или деньжонки.

Левка поступилъ въ работники недавно, съ лѣтнихъ мѣсяцевъ. Какъ онъ попалъ въ посёлокъ -- никто не обратилъ вниманія, даже паспорта у него не спросили: цѣну взялъ не высокую -- двадцать рублей въ годъ, парень смирный, послушный, работящій,-- о чемъ же заботиться! Веселымъ Левка бывалъ рѣдко, пьянымъ никогда. Старухѣ-хозяйкѣ онъ такъ понравился, что та оказывала ему милости словно сыну родному, и ей подчасъ западала въ голову лукавая мысль -- не худо-молъ повѣнчать Груньку съ Левушкой, тѣмъ болѣе что работникъ заглядывался на хозяйскую дочку. Чѣмъ больше уходило время -- тѣмъ сильнѣе становилась привязанность работника: онъ словно не могъ оторваться отъ вѣтреной дѣвушки, которая, перешептавшись съ проѣзжими, и ему бросала лукавый, многоговорящій взглядъ; даже "гонъ гонять", т. е. ямщичать сталъ онъ не такъ охотно: въ домѣ все сдѣлаетъ и живо, и скоро, и хорошо, а какъ въ дорогу -- то все не клеится.

Пошла разъ Аграфена Яковлевна корову доить: Левка очутился въ томъ же сарайчикѣ. Неспокойная корова, лягнувъ, едва не опрокинула крынку съ молокомъ.

-- Ты бы, Левка, корову подержалъ -- ишь лягается, немочь этакая!

Работникъ стадъ подлѣ коровы; глаза его лихорачно горѣли, руки дрожали. Груша посмотрѣла на него и усмѣхнулась.

-- Чудной ты, Левка, сказала она,-- такъ глядишь -- словно любишь.

-- А можетъ и люблю, тихо отвѣтилъ онъ.

-- Что же, ужь не въ полюбовницы ли пойдти къ тебѣ?

-- Пошто въ любовницы? тревожнымъ голосомъ возразилъ Левка,-- рази въ жоны нельзя, честной свадьбой?

-- Съ тобой-то! Убила бобра! Ты мужикъ, а я въ городѣ росла, какъ чиновничья дочка... Я, можетъ, къ какимъ платьямъ привыкла! и къ обращенью другому. Ты что?-- работникъ... А я тогда только замужъ пойду, когда отъ маминьки отойдти можно будетъ, свое хозяйство завести.

-- Завели бы...

-- Сказалъ!-- завели бы: а гдѣ заводило?

-- Работникъ я не плохой.

-- Буркалы только пялишь, а удовольствія отъ тебя никакого... Развѣ такъ на хозяйство стать нужно? тяпъ-молъ, ляпъ и вотъ те карапь?... Мнѣ, думаешь, есть какая пріятность сидѣть съ мамынькой въ ея неряшествѣ?

-- Все бы было, Аграфена Яковлевна, коли бъ любовь была; а то вотъ вы больно на подарки ласы, съ купцами тароваты.

-- Что же по твоему -- кикиморой сидѣть? Не такого я образованія...

Левка вспыхнулъ.

-- Фря большая, вотъ что! началъ онъ тревожнымъ, злымъ голосомъ: -- какое это такъ образованіе -- что-ли, коли чести нѣтъ, коли совѣсти хватаетъ кажному нашею вѣшаться?! Тьфу!

-- А ты денегъ дай -- да тогда и спрашивай... Я, можетъ, и сама хорошаго въ этомъ не вижу,-- да не старуха я какая, что бы жисть свою за бѣдность подъ лавкой спать уложила. Я, можетъ, тоже страсть къ человѣку имѣю.

Поблѣднѣлъ Левка, услышавъ послѣднія слова.

-- Къ кому? глухо спросилъ онъ.

-- Можетъ, и къ вашему благородію! заигрывая отвѣтила Груша.

-- Грунька! не врешь? радостно, задыхаясь отъ счастья, спросилъ работникъ.

Хозяйская дочка въ это время додоила корову, спустила ее и поставила крынку въ сторону.

-- Хочешь поцѣлую? спросила она.

Левка чуть не сошелъ съ ума. Когда онъ вернулся, даже старуха замѣтила радость работника.

-- Ты, чать, женихъ какой, Левушка! проговорила она.

Работникъ усмѣхнулся; но веселье его продолжалось не долго. Онъ былъ счастливъ, неизмѣримо счастливъ, но это больное счастье въ корень подъѣдала постоянная жгучая мысль: въ самомъ-ли дѣлѣ любитъ его Груша, и какъ-то и когда-то устроиться ихъ жизнь? "А, можетъ, это она такъ, пока купцовъ нѣтъ?" подумывалъ онъ не разъ; но хозяйская дочка украдкою цѣловала его горячо, всѣмъ тѣломъ льнула къ нему,-- и тогда Левка съ негодованьемъ отгонялъ прочь свои ѣдкія сомнѣнія, и относительно будущаго устройства семейной жизни онъ глядѣлъ съ надеждою, вѣрою и полною отвагою. Въ эти минуты спокойствія онъ смѣло мечталъ не о томъ только, что бы завести свою избушку, но мысленно бралъ подряды на ямскую гоньбу, заводилъ мельницу, выходилъ въ купцы... "Вотъ-молъ въ праздникъ, въ самомъ Каинскомъ, идетъ изъ церкви Левъ Ивановичъ подъ руку съ Аграфеной Яковлевной"...

Два-три купца проѣхали благополучно; Левка -- съ тоскою ожидавшій: что-то выйдетъ?-- по проѣздѣ ихъ начиналъ уже не только надѣяться на привязанность Груши, но и увѣряться въ ней. "Ай-да Левка! думаль онъ про себя,-- молодецъ ты -- песъ этакой! любитъ она тебя, голубь сизокрылый! Какъ-же я-то холить стану ее за это!"... Но, въ тотъ-же день, когда онъ размышлялъ такимъ образомъ, подъѣхалъ "дружокъ" и привезъ молодаго франтовитаго уѣзднаго чиновничка изъ того города, гдѣ жила тетушка. Груша съ этимъ чиновникомъ оказалось знакомою.

-- А! Аграфена Яковлевна! весело засѣменилъ онъ,-- наше почтенье! Вотъ съ человѣкъ не допроситъ -- куда Богъ заносить. Какъ занесло васъ въ эту пропастину?

-- Я у папыньки и мамыньки тутъ, хозяйствую, вся сгорѣвъ отъ стыда отвѣчала Груша, которой, при видѣ стараго знакомаго, стала отвратительна ея бѣдная обстановка. Воспользовавшись первою удобною минутою, она вытащила изъ сундука городское платье и принарядилась. Левка, замѣтивъ это, принахмурилъ брови.

-- Левушка, заюлила передъ нимъ Груша, выбѣжавъ въ сѣни,-- пошто рожи строишь?

-- Я... ничего...

-- А коли ничего -- такъ цѣлуй меня... ну, цѣлуй да ну-же!

Левка запряталъ вздохъ подальше и тихо поцѣловалъ.

Чиновникъ, прежде, до свиданія съ Грушей, торопившійся ѣхать, вдругъ почувствовалъ, что и голова у него болитъ и спину-то всю разбило.

-- Я ночевать останусь, порѣшилъ онъ наконецъ.-- Въ избѣ-то у васъ душно, такъ я въ возкѣ засну...

Левка, не подавая виду, дѣлалъ дѣло, работалъ что нужно; но, когда пришла ночь и чиновникъ отправился въ свое дорожное ложе, Левка, накинувъ ягу, легъ на дворѣ, подъ сѣномъ, за которымъ стоялъ возокъ. Сердце, его страшно билось; капли то холоднаго, то жгучаго пота выступали на лбу; усиленно напрягалъ онъ свои взгляды сквозь ночную темь, чтобы не пропустить чего-нибудь происшедшаго на дворѣ.

Часа черезъ два чуть скрипнула дверь избы. Левка невольно привсталъ; сердце его сжалось до боли; онъ весь обратился въ слухъ.

Раздались скрадываемые шаги -- по направленью къ сѣну... еще минута... и Груша столкнулась съ Левкою.

Безъ размышленія, безъ любви и безъ злобы, чисто машинально, Левка развернулся -- и съ размаху, съ страшною силою, ударилъ дѣвушку по головѣ... Та упала, и тихо-тихо застонала...

Въ моментъ удара Левкѣ казалось, что онъ уже не любитъ женщину, которая, въ обманъ ему, шла на свиданіе къ другому; она была для него словно чужая; онъ словно никогда ее не видѣлъ и не зналъ; онъ словно даже и не билъ. Но когда ему заслышался шорохъ паденья и глотаемыя слезы, когда у ногъ его чуялся этотъ безпротестный покоръ,-- то въ его собственное сердце вошелъ какой-то обоюдоострый ножъ и тамъ повернулся не разъ. Ему показалось, что онъ словно убилъ кого-то -- и изъ глазъ его брызнули слезы ручьемъ.

-- Груня, голубушка! завылъ онъ, припавъ къ лежавшей на снѣгу дѣвушкѣ,-- прости меня, прости меня, счастье ты мое, жизнь ты моя!

Отвѣта не было.

Еще пять минутъ молилъ Левка свою жертву, потомъ приподнялъ безмолвную дѣвушку на руки, осторожно внесъ ее въ избу, положилъ на постель и укуталъ всѣмъ подвернувшимся подъ руку. Въ избѣ слышался только храпъ.

Онъ вышелъ на дворъ и направился къ возку, словно съ какимъ-то злымъ намѣреньемъ -- у него чесались руки; но и тамъ франтоватый чиновникъ пускалъ носомъ, словно трубою, разныя трели.

-- Экая сволочь! плюнувъ, сказалъ Левка,-- другихъ смануютъ, а сами дрыхнутъ... Подлые люди!..

На слѣдующее утро чиновникъ проснулся что-то очень рано, и вбѣжалъ въ избу продрогшій и злой. Громовымъ взглядомъ смѣрялъ онъ Грушу, и съ ругнею и застращиваньями потребовалъ лошадей. Такъ какъ Левка заявилъ, что онъ болѣнъ, то чиновника повезъ хозяинъ.

До обѣда между Левкою и Грушею послѣдовало объясненіе.

-- Злой ты, постылый человѣкъ! причитывала Груша:-- убійца ты этакой... неразобрамши что было -- прямо кулакомъ лезешь... Краше мнѣ въ гробъ идти, чѣмъ въ жоны твои... Теперь ужъ бьешь, а на хозяйство станешь -- такъ проходу не будетъ... Можетъ я на улку зачѣмъ другимъ ходила... Ну, а встрѣтилъ -- развѣ слова нѣтъ?..

Левка заплакалъ и, охвативъ Грушу, молча цаловалъ ее.

-- Вотъ они, тихони-то, каковы! порѣшила наконецъ Груша и помирилась съ Левкою, который усерднѣе прежняго принялся за работу, даже за "гонъ".

IV.

Неосторожность.

Самоваръ Марку Исаичу былъ поданъ. Груша перетерла стаканъ, поставила прикуску (т. е. хлѣбъ) и зажгла маленькую сальную свѣчку, горѣвшую краснымъ, слѣповатымъ пламенемъ. Марку Исаичу захотѣлось погрѣться еще крѣпче; вслѣдствіе этого Левка натащилъ дровъ, а Груша подкинула ихъ въ печь, и весело затрещали кривыя полѣнья.

Необходимо было достать чай и сахаръ. Маркъ Исаичъ велѣлъ внести изъ кошевы небольшой чемоданчикъ, и раскрылъ его на лавкѣ, какъ разъ противъ печи. Груша вскрикнула.

-- Сто тамъ? испуганно спросилъ Маркъ Исаичъ.

Левка тоже вопросительно глянулъ на Грушу.

-- Вещицы, вещицы какія, ваше почтеніе, милостивый государь! съ волненіемъ въ голосѣ обратилась она къ Марку Исаичу.

-- А! вессицы! успокоившись и самодовольно сказалъ тотъ.-- Я продавецъ, а ты покупсица -- выбирай.

И онъ началъ вынимать тѣ бездѣлушки, которыя такъ заняли вержболовскихъ чиновниковъ. При огнѣ онѣ были еще заманчивѣе, казались еще богаче. Мильонами огней переливалъ фальшивый брильянтъ, яркимъ заревомъ отдавалъ вставленный въ брошку поддѣльный рубинъ, сафиръ манилъ своею густо синею пропастью моря, веселою зеленью глядѣлъ изумрудъ;-- да и бронза, въ которую были вставлены эти камни, такъ и возбуждала, будоражила алчное воображеніе бѣднаго человѣка.

Маркъ Исаичъ былъ въ такомъ расположеніи духа, что не только далъ взглянуть на заманчивыя вещицы, но и позволилъ Грушѣ надѣть тѣ изъ нихъ, которыя составляли украшенія женскія. Разъ нарядившись въ нихъ, Груша не хотѣла разстаться съ ними, а въ гости бы пошла такъ разубранная и дома сидѣла бы... даже спала бы. Нашла она гдѣ-то кривое зеркально и долго-долго любовалась собою, такъ что даже Марка Исаича заняла.

-- Сто -- хоросо? спросилъ онъ

-- Ужъ какъ прекрасно! въ жизнь бы не разсталась... Чего бы, кажется, не сдѣлала бы за это!

И она вызывающе взглянула на стараго еврея.

-- Хе-хе-хе! засмѣялся Маркъ Исаичъ.

Порывшись, онъ выбралъ маленькое бирюзовое колечко.

-- Ну, вотъ тебѣ презентикъ!

Грушѣ слѣдовало бы благодарить за сдѣланный подарокъ,-- но какъ блѣденъ, бѣденъ, ничтоженъ казался онъ ей послѣ того, что она видѣла! Безъ удовольствія надѣла она кольцо на палецъ и чуть не со слезами сняла уборы, которые Маркъ Исаичъ долженъ былъ уложить обратно.

-- А дорого все это стоитъ, ваше почтенье? спросила Груша.

-- Двадцать тысяць, хвастливо отвѣтилъ еврей.

Груша взглянула на Левку: эхъ ты, молъ, кикимора,-- вотъ у людей что бываетъ!..

-- Левушка! кликнула старуха изъ сѣней, гдѣ она все время возилась по хозяйству,-- коней-то слаживай проѣзжему!

-- Да, да, усъ пора! замѣтилъ въ свой чередъ Маркъ Исаичъ, и началъ торопливо допивать чай.

-- Вотъ, господинъ купецъ, вы угостили бы меня чайкомъ, наянливо, послѣ ухода работника, обратилась Груша къ старику, близь котораго сѣла.-- За чайкомъ толкуютъ ладкомъ. И фистулою сельскихъ бабъ она затянула въ полголоса:

И за старенькими барыньки ухаживаютъ,

И у старенькихъ бородушки поглаживаютъ...

У Марка Исаича пропала его веселость; какъ ни простъ былъ онъ, какъ ни мало привыкъ къ общественнымъ приличіямъ, но и его непріятно поразила наглость молодой дѣвушки; въ эту минуту отъ нея дышало такой безповоротной испорченностью, въ которой нѣтъ ничего заманчиваго и привлекательнаго.

-- А цего тебѣ надо отъ меня? сурово спросилъ наконецъ Маркъ Исаичъ.-- Ты -- скверная баба -- вотъ сто! Эй, хозяйка! крикнулъ онъ въ сѣни старухѣ.

-- Мамынька занята, досадливо вмѣшалась Груша,-- чего вамъ отъ мамыньки надо?-- я все. сдѣлаю.

Но старуха уже вошла.

-- Что милости вашей угодно будетъ? спросила она.

-- Сколько за цай?

-- Что пожалуйте, ваше почтенье, господинъ купецъ.

-- Лошади готовы?

-- Чать-готовы, ваше почтенье.

Маркъ Исаичъ расплатился и, схвативъ чемоданчикъ, вышелъ изъ избы. Старуха пошла провожать его со свѣчой.

-- Мамынька, шепнула ей на ухо Груша,-- кликните Левку, чтобъ сюда зашелъ...

Оставшись одна, Груша была словно не своя; у ней въ глазахъ рябило отъ нежданно-негаданно блеснувшаго богатства; она словно не знала чего хотѣла, и если бы ей пришла какъ нибудь мысль задушить Марка Исаича -- то она не задумалась бы сдѣлать это своими руками. Въ первый разъ увидѣвши человѣка сдѣлавшаго ей подарокъ, она возненавидѣла этого, человѣка -- и за то что онъ жидъ, и что онъ старый, и что подарокъ былъ въ грошъ цѣною, и что ласки ея были отвергнуты. Эта ненависть, не вызвавшая мысли объ убійствѣ, разразилась какою-то другою думой, другимъ желаньемъ,-- и когда вошелъ Левка, эта дума уже созрѣла и расцвѣла.

-- Что тебѣ, Груша? спросилъ Левка.

Дѣвушка подошла къ нему и обняла его крѣпко, крѣпко.

-- Левушка, любишь меня? зашептала она.

-- Ну? съ недоумѣньемъ переспросилъ Левка.

-- А любишь?

-- Ну, люблю...

-- Украдь, голубчикъ, у жида вещи, коли любишь меня! украдь! украдь -- вѣдь онъ жидъ...

-- Тьфу, дура! съ досадою воскликнулъ Левка и вышелъ изъ избы.

-- Украдь, украдь! коли любишь!... безсмысленно повторяла Груша, хотя она была одна и говорила только сама съ собою...

V.

Въ степи.

Опять кошева Марка Исаича неслась по степи, на которую налегла жосткая угрюмая ночь, предвѣщавшая пургу, эту снѣжную бурю, устрашающую часто не только человѣка, но и дикаго, вѣчно-рыекающаго звѣря.

Пурга начинается исподволь. Прежде всего, легкій низовой вѣтерокъ волочитъ по гладкой степи снѣговую пыль. Глазъ радуется живому побѣгу серебристыхъ волоконъ изъ взвѣваемыхъ снѣжинокъ, подъ полозьями появляется тихій хрустъ, трескъ; ухабистая дорога мало по малу заравнивается. Потомъ вѣтерокъ усиливается, побѣги пыли подымаются выше и выше, свертываясь спиралью. Сверху начинаетъ моросить. Между однимъ и другимъ потягиваньемъ вѣтра появляются промежутки, и чѣмъ сильнѣе закручиваются снѣжные завитки и чѣмъ выше подымаются они, тѣмъ замѣтнѣе эти промежутки, рѣзче,-- словомъ, затишь какая-то дѣлается. Потомъ начинается гулъ вверху, снѣгъ увеличивается и уже хлещетъ,-- нѣтъ его прежняго мягкаго, лѣниваго паденья. Потомъ, верховой и низовой вѣтры сливаются въ одну шумящую грозную массу, которая бурно носится во всѣ стороны, становясь ежеминутно все яростнѣе и бѣшенѣе... Наконецъ наступаетъ мятель, темь, рёвъ... пурга входитъ во всѣ права свои: она одна, нераздѣльно, самодержавно царствуетъ на безконечномъ пространствѣ!...

Пурга грянула, когда Маркъ Исаичъ отъѣхалъ отъ поселка уже болѣе десяти верстъ. Старый еврей не былъ знакомъ съ подобными явленіями -- и поначалу безъ страху смотрѣлъ на мелкій падавшій снѣжокъ; но потомъ руки его начали коченѣть, обледенѣвшее лицо стало испытывать словно уколы накаленныхъ иголъ -- иМаркъИсаичъ поневолѣ съ ужасомъ увернулся весь въ кошму, подъ которую мало проникалъ холодъ и вѣтеръ. Дыханьемъ нагрѣлъ онъ свой импровизированный шалашъ, гулъ пурги навѣялъ дремоту -- и вскорѣ Маркъ Исаичъ забылъ всѣ свои страхи, заботы и желанія; онъ заснулъ крѣпкимъ, пріятнымъ сномъ.

Не таково было положеніе Левки. Чуть не со смѣхомъ сѣлъ онъ на передокъ -- и выѣхалъ изъ поселка, невольно удивляясь глупости Грушиной просьбы.

-- Сказано, баба! говорилъ онъ самъ себѣ.-- Волосъ дологъ, а умъ коротокъ... Украдь!... будто за это нашего брата по шерсткѣ гладятъ... Мало, что-ли, кто воруетъ -- по этапамъ дни считаетъ... Нашла вора!.. Тутъ, замѣсто свадьбы, да къ засѣдателю на исповѣдь справадютъ: не хотишь-ли молъ, Левъ Иванычъ, съ нимъ компанство завести... Придетъ же въ умъ шаль такая, прости Господи!... Жидъ... а что жидъ?

Задумался Левка о жидѣ. Не безъ зависти вспомнилъ онъ о томъ, что вонъ-молъ и старый чортъ -- жидъ этотъ, а добра всякаго, что есть у него, на поселокъ цѣлый хватило-бы... Двадцать тысячъ не шутка, не мутовку облизать,-- бурунъ денегъ!.. Будь молъ у меня капитулъ такой -- Груша небось къ купцамъ не лѣзла бы, къ чиновникамъ по морозцу сорокой не бѣгала бы...

-- Эй, вы соколики, други милые! крикнулъ Левка на лошадей, въ раздумьѣ и въ темнотѣ не замѣтивъ, что пурга замела дорогу и лошади, побредя на удачу, пошли въ снѣгъ по-брюхо.

Тройка, ободренная гикомъ ямщика, рванулась раза два, но только еще глубже погрузилась въ рухлую кучу -- и стала.

-- А язви васъ! выругалъ ее Левка, слѣзая съ кошевы и розыскикая дорогу, которая оказалась саженяхъ въ пяти вправо.-- Ну, дьяволы этакіе! продолжалъ онъ шельмовать неповинныхъ лошадей, вытаскивая на торный путь. Бѣдный коренникъ, получивъ нѣсколько ударовъ кулакомъ по мордѣ и словно отрезвившись, живо двинулся дальше, видимо радуясь, что подъ нимъ снова оказалась твердая почва.

-- Вотъ планида какая! сталъ размышлять Левка далѣе, когда кошева, то врѣзываясь въ снѣговыя насыпи, то попадая въ нырки, покачивалась изъ стороны въ сторону,-- ты, значитъ, на морозѣ пастью снѣгъ лопай, а парховъ сынъ, закутавшись съ богачествомъ своимъ, дрыхать будетъ; ты значитъ хочь безъ рукъ, безъ ногъ въ степу здыхай, а его, жида, на станокъ тащи.

Лошади опять сбились; развернувшаяся пурга волновала степь, словно море; волны снѣга съ воемъ носились съ мѣста на мѣсто; колокольчикъ пересталъ звякать. Левка потерялся и началъ что мочи дергать возжами направо и налѣво, нещадно стегать коренника и пристяжныхъ; но тѣ -- даже отлягиваться не могли: такъ они загрузли. Только, послѣ нѣсколькихъ ударовъ, коренникъ сильно наклонился на оглоблю -- и она разлетѣлась надвое.

-- Ну, конецъ пришелъ! въ отчаяніи порѣшилъ Левка и заплакалъ; слезы его тотчасъ же оледенѣли.

Прежде всего, онъ безсмысленно захотѣлъ бросить все: и лошадей, которыхъ всегда любилъ и холилъ, и кошеву, и -- главнымъ образомъ -- жида, который сладко спалъ, тогда какъ тутъ гибнуть приходилось. Левкѣ казалось, что его муки будутъ, такимъ образомъ, отомщены: я-молъ уйду, а жидъ замерзнетъ. Но потомъ Левкѣ стало жаль лошадей, да и созналъ онъ притомъ, что не выйдти ему изъ степи: гдѣ путь? куда брести?

Порѣшивши такъ, какъ ни мѣшали ему огромныя мѣховыя рукавицы, онъ съ трудомъ отстегнулъ пристяжныхъ и выпрягъ коренника, при чемъ машинально положилъ подъ-мышку обломокъ оглобли. Освободившись отъ хомутовъ, лошади стали осторожно выбираться изъ снѣгу. Левка занесъ ногу на лѣвую пристяжную, юркую киргизскую лошаденку, лучше другихъ ходившую подъ верхъ.

-- А Груша? невольно, моментально пришло Левкѣ въ голову.-- Ей что сказать про вещи?... Развѣ взять ихъ?-- равно жидъ пропадетъ.

Въ мозговой дѣятельности человѣка существуютъ странныя явленія, которыя и наука отказывается объяснить, опредѣлить, указать ихъ источникъ, формулу процесса и постоянный образъ. Человѣкъ иногда -- повидимому -- мыслитъ, даже дѣйствуетъ на основаніи мимолетно-запавшей ему идеи; но онъ не сознаетъ, почему эта идея вдругъ появилась, выросла и -- помимо воли его -- руководитъ его поступками. Это не сумасшествіе, но тѣмъ не менѣе запавшая идея не идетъ рука объ руку съ волею: человѣкъ роковымъ образомъ совершаетъ извѣстный рядъ дѣяній, тогда какъ установившееся въ немъ сознаніе желаетъ ряда дѣйствій совершенно противуположныхъ. Почему, иногда, въ сильнѣйшій морозъ, у человѣка рождается мысль -- взять въ руки кусокъ валяющагося льду, тогда какъ въ умѣ живетъ сознаніе, что подобное дѣяніе только увеличиваетъ сумму непріятныхъ ощущеній, порождаемыхъ холодомъ? Психологія указываетъ на подобные факты, но смыслъ ихъ она еще не разъяснила.

Левка прежде самъ смѣялся надъ желаніемъ Груши украсть у жида приглянувшіяся ей вещи, воровство вообще было противно его нравственной природѣ; но тутъ, въ степи, при ревѣ бури, за шагъ до смерти, онъ думаетъ такъ же какъ Груша. Его осыпаетъ снѣгомъ, его пронизываетъ вѣтромъ, онъ коченѣетъ, его пригнетаетъ ужасъ окружающаго... а въ мозгу его гнѣздится и разростается мысль не о томъ только, чтобы украсть вещи у жида, оставивъ жида погибнуть въ степи,-- но о и томъ, что жидъ, пожалуй, какъ нибудь спасется, что для вѣрнаго владѣнія вещами ему необходимо совсѣмъ избавиться отъ жида... хоть убить его... Кто дастъ отвѣтъ -- почему?... И вотъ Левка отдернулъ ногу, которую хотѣлъ занести на лошадь; онъ поворачивается къ кошевѣ, обѣими руками ухватываетъ кусокъ оглобли и съ яростью, съ какимъ-то наслажденіемъ бьетъ имъ по кошмѣ, подъ которою лежитъ Маркъ Исаичъ.

Изъ подъ кошмы раздается вопль, пронзительный, способный каждаго хватить за душу. Конвульсивно вытягиваетъ старикъ свою голову изъ поледенѣвшаго покрова -- голова эта разбита, но въ ней сохранился еще инстинктъ жизни; сжатыя руки еврея выдвинулись передъ лицомъ, какъ бы защищая его; гортань глухо издаетъ какіе-то стоны мольбы... Но Левка еще яростнѣе наноситъ ударъ за ударомъ... Уже черепъ раскололся, мозгъ разметанъ и смѣшался съ снѣгомъ, а Левка все бьетъ... Впрочемъ онъ въ этой теми не видитъ разбитой головы, при этой бурѣ не слышитъ стоновъ -- онъ бьетъ и бьетъ, словно визгъ пурги подзадориваетъ его...

Наконецъ, руки утомились... Левка остановился. Крупныя капли теплаго пота падали съ его лба и разносились вѣтромъ. Трудно было опредѣлить, что выражали его глаза: въ нихъ не было мысли... Они тупо глядѣли впередъ, словно все утомленье происходило только отъ какого-то усиленнаго физическаго труда, вродѣ рубки дровъ... Но случайно распахнулась яга -- и холодный, пронзительный токъ охватилъ Левку.

-- Ну, а вещи? мелькнула ему мысль при этомъ.

Какъ прежде, машинально полѣзъ онъ подъ кошму. Тихо и тепло было тамъ, точно въ избу со двора войдешь. Левка почувствовалъ себя такъ хорошо, его разобрала такая лѣнивая нѣга, что онъ былъ не въ силахъ шарить, объискивать, соображать -- и даже жида, на ноги котораго пришлось ему сѣсть, онъ не выбросилъ, а прижавшись на корточкахъ, плотно укрылся кошмою, и тихо, незамѣтно скоро уснулъ.

VI.

Подъ снѣгомъ.

Прошло около шести часовъ. Пурга, то ослабѣвая по временамъ, то усиливаясь, злилась, словно старая, скверная, сумасшедшая баба.

Левка всѣ эти шесть часовъ проспалъ. Не произведи онъ своего убійства, при которомъ онъ такъ усердно трудился мышцами,-- онъ заснулъ бы навѣки, потому что замерзъ бы навѣрное. Но слишкомъ сильно волновалась кровь его передъ сномъ, слишкомъ напряжены были нервы, да притомъ очень ужь неудобно сидѣлъ онъ свернувшись калачикомъ во время сна своего,-- и но этимъ случайнымъ причинамъ онъ проснулся въ пору, пока могъ еще работать мозгомъ и членами, уже чувствовавшими непріятную тупую боль.

-- Гдѣ я? подумалъ Левка, ощупывая пальцами свое сидѣнье.

Надъ собою -- онъ нашарилъ кошму, подъ собою -- шубу и чьи-то ноги.

-- Гдѣ я? подумалъ онъ опять и захотѣлъ приподняться, выпрямиться или покрайнѣй мѣрѣ вытянуться.

Сдѣлать это -- было невозможно: какая-то тяжесть давила его книзу.

Вспомнивъ, что всегда у него въ карманѣ находились сѣрянки для трубки, Левка какъ-то вытащилъ одну изъ нихъ и шаркнулъ ее о грудь. Спичка вспыхнула.

Въ освѣщенномъ такимъ образомъ склепѣ, взоръ Левкинъ прямо упалъ на трупъ еврея. Были видны только шея увязанная платкомъ, вдавленная грудь и часть ногъ; все это въ разныхъ мѣстахъ покрывалось лужею темно-красной запекшейся крови, которая оледенѣвъ стала еще ужаснѣе, еще возмутительнѣе. Не Левка, а другой, болѣе спокойный зритель могъ легко подмѣтить, какимъ широкимъ ручьемъ стекала эта кровь во всѣ углубленія, и какъ одинъ ея слой былъ уже камнемъ, когда на немъ осаживалась волна новаго кровннаго потока.

При этой страшной картинѣ Левка живо вспомнилъ свое страшное дѣло; волосы его стали дыбомъ; онъ хотѣлъ вскрикнуть, но въ гортани не нашлось звука...

Спичка догорѣла и потухла. Снова настала темнота, съ одинаковою любовью покрывшая молчаливую жертву и безмолвнаго убійцу... Страхъ вольно ходилъ по степи, которую злобно волновала пурга; ужасъ воромъ таился въ кошевѣ подъ кошмою, гдѣ Левка сидѣлъ на ногахъ имъ убитаго старика... Рвался Левка изъ этого полутеплаго убѣжища въ холодную степь; онъ самъ хотѣлъ бы замерзнуть, чтобы не помнить представившагося ему зрѣлища, онъ охотно помѣнялся бы ролями съ растерзаннымъ мертвецомъ,-- но бѣдныя его усилія и желанія были напрасны: пурга намела на кошеву гору снѣга, словно устраивая даровой мавзолей заживо-погребенному Левкѣ.

Человѣкъ инстинктивно борется со смертью; не разумъ, а какое-то темное чувство подсказываетъ ему тысячу средствъ выбраться изъ бѣды; по пословицѣ, утопающій хватается за соломенку; бритва не настолько глубоко входитъ въ горло самоубійцы, чтобы сразу покончить горемычное его существованіе; рука дрожитъ, поднося дуло ко лбу или къ сердцу,-- и часто пуля, въ нихъ направленная, проходитъ далеко стороною. Такъ же, вслѣдствіе какого-то неяснаго, ему самому непонятнаго чувства, вытащилъ Левка изъ кармана ножъ; съ какой-то невыразимою поспѣшностью сталъ онъ вырѣзывать имъ въ кошмѣ широкое отверстіе... Работа подвигалась медленно, но все шла впередъ, и черезъ часъ Левка уже вырѣзалъ такой кусокъ, что свободно могъ просунуть въ него обѣ руки съ локтями. Какъ кротъ началъ онъ тогда грести черезъ дыру снѣгъ въ кошеву, чтобы прочистить себѣ путь къ верху. Отверстіе становилось больше и круглѣе; онъ наконецъ, приподнялся -- и очутился какъ бы въ снѣговомъ колоколѣ.

-- Хочь тутъ помереть! свободно вздохнувъ подумалъ онъ,-- лишь бы не тамъ, не съ жидомъ!

Въ новомъ убѣжищѣ было въ самомъ дѣлѣ много лучше: снѣгъ давалъ извѣстную теплоту, которая не отзывалась запахомъ крови; а перемѣна положенія, возможность расправить члены, работа рукъ, ускоренное обращеніе крови -- все это вмѣстѣ подняло духъ Левки. Когда отъ утомленья онъ пересталъ грести снѣгъ, то его охватила какая-то пьяная радость, вскорѣ перешедшая въ дремоту; но прежній инстинктъ опять подсказалъ ему, что дремота эта не къ добру ведетъ -- и опять человѣкъ-убійца сдѣлался кротомъ-снѣгоройкою.

А часъ уходилъ за часомъ. Слишкомъ полсутки уже находился Лёвка подъ снѣгомъ; не разъ отъ радости переходилъ онъ къ отчаянію, терялъ надежду какъ-нибудь выбраться изъ своей могилы; ужасъ заживо-погребеинаго отнималъ у рукъ силу... Но мало-по-малу снѣгъ сталъ менѣе крѣпокъ, болѣе рыхлъ -- и вдругъ, когда Левка вовсе не ждалъ того, большая куча снѣга осѣла съ легкимъ шумомъ -- и онъ увидѣлъ надъ собою сѣрое утреннее небо, которое глядѣло мирно и скромно, словно ни въ чемъ неповинное, и не бросало уже на землю нескончаемый рой бѣлыхъ хлопьевъ.

Левка почувствовалъ себя спасеннымъ; радость его была такъ безумна, что онъ не выразилъ ее ни словомъ, ни жестомъ. Выскочивъ изъ снѣга, стоялъ онъ недвижимъ какъ камень, пока первая мысль прошла его голову... она была -- о Грушѣ.

Только вечеромъ появился Левка въ поселкѣ; вмѣсто трехъ съ нимъ были двѣ лошади: коренникъ палъ за версту отъ избы -- славная лошадь, которую Грушинъ отецъ вспоминалъ всю свою жизнь.

Привезъ Левка съ собою кое-какую поклажу; онъ крадучись уложилъ ее въ сараѣ, подъ сѣномъ, такъ что самый опытный взглядъ не замѣтилъ бы спрятаннаго... Видно, не даромъ провелъ Левка время отъ ранняго утра, когда вышелъ изъ подъ снѣга, до вечера, когда повелъ въ избѣ разсказъ о томъ какъ,-- здавъ проѣзжаго "обратному", а не "дружку", котораго не засталъ,-- онъ цѣлые сутки плуталъ въ степи, подъ пургою....

VII.

Банкротство.

-- Да что вы безпокоитесь за ваши деньги? говорилъ съ мнимо-презрительной гримасой Борисъ Маркычъ коллежскому ассесору Карлу Ѳедоровичу Штерну, жирному нѣмцу съ крашеными волосами, который изъ аптекарей обратился въ ростовщика, бравшаго проценты по аптекарской таксѣ, т. е. не менѣе пяти на сто въ мѣсяцъ.

-- Мнѣ мои тенги нушно! сурово отвѣтилъ Штернъ.-- И другова слышать не шеляю.

-- Деньги будутъ, не безпокойтесь,-- подождите,-- я процентъ прибавлю, съ нѣкоторою просьбою присовокупилъ Борисъ Маркычъ.

-- Не шеляю.

-- Отца жду не сегодня-завтра. Комнаты готовы.

-- Фи штите, а я штать не шеляю.

Наступила пауза. Борисъ Маркычъ въ это время судорожно растягивалъ попавшуюся подъ руку резину, а Штернъ старался бочкомъ прочесть лежавшую на столѣ бумагу.

-- Три дня какихъ-нибудь! заговорилъ снова Борисъ Маркычъ съ нервною дрожью въ голосѣ.

-- Не шеляю, суровѣе прежняго категорично заявилъ Штернъ, видимо дочитавъ то, что его интересовало.

-- Ну, сутки? Завтра, если не будутъ деныи, представляйте векселя.

-- Не шеляю и не шеляю... Сказалъ: не шеляю!..

Борисъ Маркычъ плюнулъ -- и такъ неосторожно, что слюна попала на сапогъ Штерна.

-- ІІІто фи плюфаить? сердито закричалъ послѣдній.-- Плюфайте фъ сфой рошь, а не фъ мой сапоги: мой сапогъ чище фашъ рошь...

-- Что? поблѣднѣвъ спросилъ Борисъ Маркычъ и подступилъ къ ростовщику съ кулаками.

-- А фотъ што!.. не смущаясь этой угрозой отвѣтилъ Штернъ, и, схвативъ бумагу со стола, поднесъ ее къ носу Бориса Маркыча.

Тотъ, увидѣвъ эту бумагу, поблѣднѣлъ еще больше, но кулаки опустилъ. Она была написана собственною его рукою и заключала въ себѣ объявленіе магистрату города Орши (въ купечествѣ котораго Борисъ Маркычъ всегда числился) о несостоятельности. Сумма неоплаченныхъ долговъ простиралась до шести-сотъ-тысячъ рублей серебромъ; имущества почти не оказывалось, кромѣ какихъ-то бездѣлицъ. Объявленіе оканчивалось словами: "причины моей несостоятельности состоятъ"... Но причины эти были пока не обозначены.

-- Што? Плюфаить? отца штете, Борисъ Маркычъ? голосомъ торжествующаго побѣдителя возгласилъ Штернъ.

-- Это пустошь! это не то...

-- Нѣтъ, то!

-- Карлъ Ѳедорычъ! помолчавъ обратился будущій банкротъ къ бывшему аптекарю,-- хотите дѣло сдѣлать?

-- Не шеляю.

-- Пожалѣете... Отъ васъ прятаться нечего... а не согласитесь -- я банкроть, да и ваши денежки плясать пойдутъ... Я предлагаю вѣрное средство...

Штернъ началъ соображать.

-- Ну, какое средстфо? отнесся онъ потомъ.

-- Дома и склады уже давно переведены на имя брата; дайте мнѣ еще немного денегъ пробиться до пріѣзда отца, а братъ выдастъ вамъ векселя на всю сумму: я ему прикажу.

-- Зофите брата! мгновенно порѣшилъ Штернъ, который, казалось, только и ждалъ этого предложенія: больше чѣмъ кто-либо зналъ онъ, какъ плохи дѣла Бориса Маркыча; уже около года онъ, не получая уплаты, только переписывалъ векселя послѣдняго, которыхъ, черезъ проценты, накопилось на сумму до сорока тысячъ. Втянувшись въ дѣло, онъ мимо воли соглашался на эти отстрочки, такъ какъ зналъ, что въ противномъ случаѣ затянулась бы длинная исторія, при которой деньги съ должника получаются плохо, а деньги на чиновниковъ катятся быстрѣе славной рѣчки Хормы. А двоюродный братъ Бориса Маркыча, ачинскій третьей гильдіи купецъ, Азикъ Аароновъ Левинъ, велъ свои дѣла совершенно иначе: чѣмъ расточительнѣе становился Борисъ Маркычъ, тѣмъ скупѣе дѣлался Азикъ; чѣмъ нахальнѣе мины выучивалъ Борисъ Маркычъ, тѣмъ болѣе низкопоклонничалъ Азикъ,-- послѣдній словно задачу себѣ задалъ -- дѣлать именно не то, что творилъ его родственникъ, бившій на джентльменство, впрочемъ не высокаго полета.

Азикъ былъ позванъ. Маленькій, некрасивый, съ лицомъ, изрытымъ оспою, въ длиннополомъ кафтанѣ, даже съ пейсами, онъ, поклонившись, скромно усѣлся у входной двери.

-- Азикъ! отнесся къ нему тономъ барина Борисъ Маркычъ,-- Штернъ деньги мнѣ даетъ, такъ ты переведи съ нимъ на себя мои векселя.

-- Зацѣмъ? спросилъ Азикъ.

-- Какъ зачѣмъ? вспыхнувъ закричалъ Борисъ Маркычъ,-- онъ деньги даетъ.

-- Я у него денегъ не просу, мнѣ его денегъ не нужно, а векселей ему не дамъ, отвѣтилъ по прежнему ровнымъ голосомъ Азикъ.

-- Но мнѣ нужно! бѣшено заоралъ Борисъ Маркычъ.

-- Ну, ты бери деньги -- и давай векселя.

-- Но дома вѣдь мои, склады мои! Я ихъ только перевелъ на тебя.

-- Ты перевелъ -- знацитъ, они мои.

-- А вотъ что! такъ ты обокралъ меня?

-- Я обокралъ?

-- Ты, ты, ты!

-- Ты самъ себя обокралъ, Берка... Да цего ты крицысъ? цего ты Стерку боисся?-- Гони его вонъ въ сею -- пусть представляетъ векселя.

-- Меня фъ шеи? Нѣтъ, я замъ уйду, я замъ фамъ фъ шеи.

И Штернъ опрометью бросился вонъ изъ комнаты.

Борисъ Маркычъ остолбенѣлъ.

-- Ты, Берка, слусай, сто я, Азикъ, тебѣ сказу. Ты сто?-- Псе!-- сарлатанъ, мальциска... тебѣ сцастье было -- теперь его нѣту, денегъ нѣту и отца нѣту...

-- Какъ отца нѣтъ? испуганно вскрикнулъ Борисъ Маркычъ.

-- А нѣту... Ты его здалъ, и я его здалъ, а его нѣту... Ты думаесь я не знаю -- зацѣмъ онъ пріѣхать хотѣлъ? И то знаю: бумаски везъ... Ты тутъ игралъ, а я за твоимъ татомъ въ Тюкалу посылалъ... Слусай, слусай, Берка!-- узе полмѣсяца тату твой съ Тюкаловъ къ друскамъ свернулъ,-- а его нѣтъ...

-- Убили?

-- Мозе -- и убили, мозе -- и пурга занесла, только нѣтъ его и здать нецего! Думать теперь, Берка, нузно -- какъ дѣла концить. Вотъ я написалъ тебѣ письмо, какъ отъ тату твоего, сто онъ деньги, цистыя деньги везетъ тебѣ. Ступай съ нимъ къ губернатору и проси искать отца.

Борисъ Маркычъ слушалъ все, но понималъ очень не многое... Отецъ деньги везъ... отца убили... отца пургой занесло... письмо отъ отца... деньги... а гдѣ деньги?

Это былъ существенный вопросъ!

-- Я визу, Берка, покачавъ головою продолжалъ Азикъ,-- ты самъ сдѣлать ницего не мозесъ -- такъ сиди: я здѣлаю. Ты увидисъ какъ Азикъ обокралъ тебя... Нѣтъ, Азикъ не воръ, Азикъ еврей, старый еврей, у котораго Богъ есть, сердце есть, голова есть... Псе!..

И Азикъ вышелъ; онъ доѣхалъ уже до губернаторскаго дома, а Борисъ Маркычъ все стоялъ на прежнемъ мѣстѣ, безъ движенья, безъ мысли...

VIII.

Уманскій дуракъ.

По заявленію Азика, губернаторъ, для розысковъ пропавшаго купца изъ евреевъ, Мордьки Исаева Гершевича, и для производства потомъ надлежащаго слѣдствія, секретно командировалъ исправника Витольда Викентьевича Цвѣтинскаго, потому-что хотя многіе и называли послѣдняго "совершеннымъ олухомъ", но онъ, какъ было извѣстно начальству, иногда обдѣлывалъ такія дѣлишки, что самыхъ умныхъ людей ставилъ въ тупикъ. Витольдъ Викентьевичъ былъ то, что малороссы называютъ "уманскимъ дуракомъ", т. е. такого рода глупцомъ, который съ чужаго воза тащитъ, а на свой накладываетъ. Такъ, по представленію Цвѣтинскаго, какому-то инородческому тайшѣ былъ пожалованъ кафтанъ. Тайша предложилъ милостивому исправнику подарокъ хоть куда.

-- Что ты, что ты, другъ милый,-- дарить меня вздумалъ?! обиженно заявилъ Витольдъ Викентьевичъ,-- развѣ я тебѣ изъ корысти выхлопоталъ монаршую милость?!.. Вѣдь я другъ тебѣ?

-- Друг а, друг а, бачка! отвѣчалъ съ поклонами тайша, который и наградѣ-то радовался и предполагалъ, что награда эта не дешево ему станетъ.

-- Ну, такъ что же ты?.. Я тебѣ докажу свою дружбу еще лучше!..

И доказалъ. Во всѣ улусы были посланы имъ сотники, сзывавшіе подначальный тайшѣ людъ -- собраться въ назначенный день на поляну около Подкаменки, чтобы отпраздновать высокую милость, оказаиную исправническому другу. Согнали народу тысячъ до десяти. Поляна вдругъ обратилась въ лагерь какой-то налетѣвшей орды, вся усѣялась шатрами, передъ которыми стояли лошади чуть не табунами; посрединѣ ея возвышался черный деревянный помостъ, чуть-ли не передѣланный изъ эшафота, праздно-стоявшаго въ сараѣ полицейскаго управленія окружнаго городка; помостъ этотъ былъ разукрашенъ всякаго рода пестрѣйшими лоскутками.... Ровно въ полдень, Витольдъ Викентьевичъ, въ полной исправнической формѣ и при орденахъ, торжественно, съ поклонами, взвелъ тайшу на помостъ и облекъ его въ пожалованный кафтанъ...

Дивились инородцы невиданному зрѣлищу; мигомъ тайша пріобрѣлъ у нихъ чуть не божескія права -- и на полянѣ поднялось такое шумное веселье, что, по пословицѣ, чертямъ стало тошно. Всѣ были довольны, скакали, стрѣляли, даже выли,-- но болѣе другихъ чувствовалъ себя въ хорошемъ расположеніи духа Витольдъ Викентьевичъ, получившій потомъ отъ каждаго присутствовавшаго инородца на память о праздникѣ по самому лучшему барану въ стадѣ. Никому въ отдѣльности это не было особенно чувствительно, а "уманскій дуракъ" вразъ собралъ десять тысячъ отборныхъ овецъ -- безъ вымогательства, безъ насилія...

Получивъ новую командировку, въ которой видѣлся яркій признакъ милости и довѣрія начальства, Цвѣтинскій положилъ на себя обѣтъ -- дѣйствительно отличиться. Немного подумавъ, онъ прямо отъ губернатора велѣлъ кучеру довезти себя къ дому уѣзднаго училища,

-- Ну-съ, любезнѣйшій Федоръ Алексѣевичъ, до васъ просьба, обратился онъ къ смотрителю училища.

-- А что? промычалъ педагогъ.

-- Есть у васъ въ училищѣ электрическая машинка?

-- Какая?

-- Знаете, такая -- съ круглымъ большимъ стекломъ и прополками.

-- Ну, есть.

-- Не сломана?

-- Кажется не сломана,-- кому съ нею возиться!

-- Дайте-ка мнѣ ее дней на десятокъ.

-- Это на что?

-- Лечиться желаю: спину ломить.

-- А возьмите -- мнѣ она на чорта! Только -- хоть въ обломкахъ доставьте обратно,-- а то у насъ въ каталогѣ всякая гадость значится.

-- Доставлю.

Съ этою-то машиной да съ письмоводителемъ своимъ отправился Цвѣтинскій на слѣдствіе. Ѣхать по Барабинской степи, въ хорошую погоду, по двадцати и даже двадцати-пяти верстъ въ часъ -- не особенная диковина, и поэтому Витольдъ Викентьевичъ, получившій всѣ предварительныя свѣденія отъ Азика, живо очутился въ Тюкалѣ. Тутъ въ почтовой книгѣ онъ увидѣлъ, что, дѣйствительно, недѣли три назадъ, купецъ Мордька Гершевичъ, по законной подорожной, выѣхалъ далѣе на востокъ.

-- Отсюда поѣдемъ за нимъ! порѣшилъ Витольдъ Викентьевичъ, и отъ станка до станка собиралъ всѣ потребныя справки. Въѣхавъ въ "область дружковъ", онъ не разъ сбивался со слѣду, поворачивалъ въ сторону и назадъ -- и наконецъ добрался-таки до поселка, въ которомъ жилъ Левка.

Почти вмѣстѣ съ нимъ, только съ противоположной стороны, въ поселокъ ворвалась цѣлая вереница кошевъ, саней и простыхъ дровнишекъ, на которыхъ въ каждой, было отъ четырехъ до пяти человѣкъ, бабъ и мужиковъ, въ праздничныхъ нарядахъ, тамъ и сямъ нескромно выбивавшихся изъ-подъ дахи, яги или тулупа. Цвѣтинскій понялъ, что онъ встрѣтилъ свадебный поѣздъ,-- и велѣлъ ямщику остановиться у дружка, по сосѣдству отъ избы, гдѣ должно происходить веселье. Ему пришла въ голову мысль, что въ данномъ случаѣ имѣть дѣло съ пьяными далеко лучше чѣмъ возиться съ трезвыми: авось кто-нибудь сболтнетъ что нужно...

Въ избѣ, гдѣ остановился Витольдъ Викентьевичъ, оставалась одна работница, очень глупая, некрасивая и чумазая дѣвка, на которую никто не обращалъ вниманія, говоря, что она "полудурья", и которая поэтому не попала на свадьбу.

-- Что у васъ за гульба въ поселкѣ? спросилъ ее Цвѣтинскій, будто ничего не понимая.

-- А свадьба, ваше высокоблагородіе.

-- Хорошая свадьба?

-- Словно чиновничья, ваше высокоблагородіе.

-- Значитъ, богатый мужикъ женится?

-- Нѣтъ, не богатый: работникъ на хозяйской дочкѣ женится -- гдѣ богатый!

-- А свадьба богатая?

-- Свадьба хорошая: въ кабакѣ водки одной ведеръ десять накупили.

-- А мнѣ на свадьбу пойдти можно?

-- Пошто нельзя?.. Чиновнику вездѣ можно.

Цвѣтинскій, приказавъ письмоводителю быть готовымъ на всякій случай, отправился на свадьбу одинъ.

Изба дружка была выметена, вычищена и разубрана. Въ переднемъ углу, подъ образами, сидѣли молодые,-- это были Левка и Груша. Направо отъ жениха, распоряжаясь съ покрикиваньемъ, развалился сельскій староста, игравшій роль тысяцкаго; дальше расположились, кто какъ могъ, гости -- мужчины по одну сторону, бабы и дѣвки по другую; мать Груши и еще одна бабенка изъ родичей -- разносили наливку и водку; ѣда стояла на столѣ -- тутъ было и мясо, и печенья, пряники, и кедровые орѣхи.

-- Охъ, горько! говорилъ почти каждый, когда до него доходила очередь выпить.

Груша и Левка, на этотъ возгласъ, привставали, кланялись и цѣловались.

-- Ну, Левъ Ивановичъ, такой свадьбицы, какъ, значитъ, твоя -- искать-поискать! Планида тебѣ... Ты у насъ -- помяни мое слово -- первымъ сортомъ будешь... Эй, тетка Маланья, поднеси-ка мнѣ за молодыхъ еще выпить!

-- Мы въ поселкѣ и жить-то, можетъ, не будемъ -- что тутъ увидишь? презрительно замѣтила Груша.

-- Нѣ-ѣтъ, и у насъ, въ поселкѣ, какъ хочь жить можно, въ свое удовольствіе! возразилъ староста.-- Въ городѣ хорошо -- и у насъ преотлично! И въ городѣ ты, значитъ, робь,-- коли мужикъ есть,-- а тутъ самъ себѣ хозяинъ и глаза. Тамъ, значитъ, начальство, что ни попъ -- то и батька, а...

Въ это время вошелъ Витольдъ Викентьевичъ. Всѣ, даже новобрачные, привскочили и затихли; Левка, увидѣвъ полицейскую форму, поблѣднѣлъ.

-- Здравствуйте, братцы! обратился исправникъ къ замолчавшему люду,-- вотъ къ вамъ гость непрошенный... угощать будете?

Послѣдовалъ общій поклонъ и возгласъ: "милости просимъ! "

-- Гдѣ же молодые-молодушки, бѣлые лебедушки? заговорилъ Цвѣтинскій, стараясь поддѣлаться подъ простонародный ладъ.

Старуха-мать, продравшись къ Грушѣ, всучила ей подносъ, на которомъ стояла наливка.

-- Подноси! шепнула она.

Груша, въ городскомъ, шуршащемъ платьѣ, подошла къ исправнику.

-- Удостойте! съ низкимъ поклономъ и жеманно опустивъ глаза обратилась она.

-- Ишь какая пава, сударыня-барыня, хозяйка молодая! Сто лѣтъ жить да двѣсти ребятъ народить! воскликнулъ Витольдъ Викентьевичъ и, взявъ рюмку, прихлебнулъ изъ нея и состроилъ гримасу.

-- Охъ, горько! прибавилъ онъ, не хуже разбитного пономаря.

Левка по неволѣ вышелъ изъ кучи другихъ, между которыми прятался, и поцѣловался съ Грушею безъ прежней жадности.

-- И женихъ ничего! Небось баба его не запоетъ:

Страхъ мини не хочется

Съ старымъ дидомъ ворочаться!..

Эти хохлацкіе стихи, проговоренные съ польскимъ акцентомъ, показались дружкамъ-великоросамъ до того смѣшными, что всѣ улыбнулись и почувствовали себя развязнѣе.

-- Какое ничего, ваше высокоблагородіе! вступился въ разговоръ староста, который чаще видалъ начальство и потому меньше другихъ его побаивался,-- мужикъ на всѣ руки! Полгода нѣтъ какъ въ работники нанялся,-- а теперь, значитъ, на хозяйство становится... Чего лучше!

-- Такъ онъ не здѣшній? А откуда? спросилъ Витольдъ Викентьевичъ, для сыскнаго уха котораго слова старосты зазвучали нѣсколько рѣзко.

-- Нѣтъ, нетутошній.

-- А откуда? повторилъ свой вопросъ исправникъ.

Левка, оставившій безъ отвѣта первый вопросъ, почувствовалъ невозможность промолчать еще разъ.

-- Изъ-подъ Кургана! сказалъ онъ.

-- Вотъ откуда!-- что забрелъ далеко?

-- По билету.

-- Молодецъ!

Впрочемъ, блѣдность и безпокойство "молодца" были замѣчены Цвѣтинскимъ; но особенно поразило послѣдняго бирюзовое колечко, бывшее на рукѣ Груши и имѣвшее вовсе не деревенскій и даже не аляповато-русскій видъ.

Витольдъ Викентьевичъ почуялъ, что онъ у пристани т. е. на слѣду преступленія, которое онъ розыскивалъ; однако онъ еще посидѣлъ нѣсколько минутъ, выпилъ и водки и наливки -- и уже потомъ вышелъ изъ избы, кликнувъ за собою старосту, которому очень не нравился этотъ перерывъ гульбы...

IX.

Безъ пытки.

Въ ту же ночь Левка и Груша были арестованы и увезены въ сосѣднее село, гдѣ ихъ разсадили по разнымъ каталажкамъ, т. е. темнымъ, грязнымъ поморкамъ, исполняющимъ роль сельскихъ мѣстъ заключенія. Въ избѣ "дружка" Витольдъ Викентьевичъ сдѣлалъ тщательный обыскъ, но не нашелъ чего-либо подозрительнаго, могущаго служить уликою.

Начались допросы. Груша заявила сначала, что она ничего не знаетъ о какомъ-то жидѣ, про котораго ее спрашиваютъ, что никогда она не видѣла этого жида и что онъ у нихъ не останавливался; но когда Цвѣтинскій далъ ей очную ставку съ отцомъ и матерью,-- непонимавшими, зачѣмъ нужно скрывать о проѣздѣ купца,-- то Груша, не видя возможности дальше запираться, призналась -- какъ въ томъ, что жидъ дѣйствительно проѣзжалъ и подарилъ ей кольцо, такъ и въ томъ, что онъ уѣхалъ съ Левкою; но что сдѣлалъ послѣдній съ проѣзжимъ -- она не сказала: знать-молъ не знаю. Такъ какъ жена на мужа не доносчица, то она получила покой, тѣмъ болѣе что ревмя-ревѣла и увѣряла въ своей невинности.

Витольдъ Викентьевичъ принялся за Левку и, допрашивая его, началъ мало-по-малу положительно выходить изъ себя: хоть колъ теши ему на головѣ -- молчитъ. Что преступленіе было безспорно совершено имъ, а не кѣмъ-либо другимъ, и что косвенныхъ уликъ (признанія отца, матери и Груши) было вполнѣ достаточно для безошибочнаго юридическаго его осужденія -- это Цвѣтинскій понималъ хорошо; но, не имѣя признанія обвиненнаго, онъ злился до крайности, потому что не достигалъ существа своей цѣли: не зналъ -- гдѣ убитъ Гершевичъ и куда дѣвались бывшія съ нимъ деньги, о которыхъ говорилось въ письмѣ, написанномъ Азикомъ отъ имени убитаго. Денегъ этихъ было, какъ утверждали, много, около трехсотъ тысячъ; Витольдъ Викентьевичъ въ умѣ своемъ уже порѣшилъ какъ ихъ распредѣлить и какой пай ирійдется на его долю,-- но вотъ преступникъ нашелся, а денегъ нѣтъ и нѣтъ!

-- Каковъ мерзавецъ-то! въ волненіи говорилъ Цвѣтинскій своему письмоводителю,-- съ этимъ быдломъ ничего не сдѣлаешь. Шарь по всей Барабѣ -- гдѣ онъ убилъ... Какъ столбъ какой, каналья, уперся!

-- Селедочкой бы накормить его, скромно замѣтилъ собесѣдникъ.

-- Это пытка, это -- по закону нельзя.

-- Да вѣдь, Витольдъ Викентьевичъ, не сидѣлъ же онъ три дня,-- развѣ это больше?

-- Не больше, но онъ стоялъ все -- потому что я допросы дѣлалъ, такъ не сидѣть ему въ моемъ присутствіи... а то селедка!

-- Однако онъ не признается.

-- Въ томъ и злость!... Что мнѣ являться съ пустыми руками... Вѣдь я ему, мерзавцу, охотно позволилъ бы бѣжать -- лишь бы сказалъ -- гдѣ деньги?

-- Пусть еще денекъ постоитъ...

-- А потомъ я его иначе угощу, съ ехиднымъ смѣхомъ добавилъ Цвѣтинскій и велѣлъ письмоводителю приготовлять спросъ окольныхъ людей и другія нужныя бумаги.

Левка простоялъ и четвертый день. Самыя простыя и законныя условія жизни, когда ихъ ложно направятъ, обращаются въ противоестественныя, вызывающія страданье организма. Продолжительное лежанье губитъ человѣка не хуже тяжелой болѣзни; такъ и наказанье, придуманное Витольдомъ Викентьевичемъ для Левки, дало губительные результаты. Страшно исхудавшее лицо его отражало мучительную боль; кожа стала блѣдно-зелена и прозрачна, грудь ввалилась, животъ распухъ, ноги налились какъ бы водою и неизвѣстно какъ держали верхнюю часть туловища. Раза три изъ горла показывалась кровь: тогда ему давали небольшой отдыхъ, послѣ котораго еще мучительнѣе, еще невыносимѣе было стоять передъ слѣдователемъ. Левка стоналъ, но не сознавался. У него не существовало надежды освободиться, быть оправданнымъ или пощаженнымъ, онъ не видѣлъ исхода, но онъ рѣшился не проронить слова -- и молчалъ. Онъ какъ бы чувствовалъ, что смерть съ каждымъ часомъ ближе и ближе подступаетъ къ нему; но онъ такъ любилъ Грушу, что, потерпѣвъ уже за нее достаточно, хотѣлъ, скрывъ мѣсто, куда упряталъ вещи, цѣною еще большихъ мученій дать ей возможность сдѣлаться богатой: авось меня тогда вспомнитъ!... подумывалъ онъ съ отрадою -- и ему не жаль было даже того, что онъ сдѣлалъ преступленіе...

-- Этакъ онъ козла дастъ, Витольдъ Викентьевичъ! заявилъ наконецъ письмоводитель.

-- Да, пожалуй околѣетъ, бестія! Попробуемъ-ка другую штуку.

По распоряженію Витольда Викентьевича, по всей комнатѣ разостлали тюменскій коверъ темнаго цвѣта; на немъ поставили столикъ, покрытый чернымъ бумажнымъ платкомъ; на столикъ положили большую книгу въ кожаномъ старинномъ переплетѣ. Комната, при этой обстановкѣ, приняла видъ, способный произвести впечатлѣніе.

-- Ну, теперь наше дѣло, сказалъ Цвѣтинскій письмоводителю, когда все было разставлено,-- берите-ка эту машину въ сосѣднюю комнату, а проволки отъ нея проведите незамѣтно къ столу, чтобы они сходились на книгѣ. Такъ, такъ -- хорошо... Сами останьтесь тамъ -- и когда прійдетъ убійца, я кашляну, а вы начните вертѣть машину за эту ручку... Поняли?

-- Понялъ.

-- И все вертите... Только безъ шуму, пожалуйста безъ шуму.

Привели Левку. Видъ странно убранной комнаты, ея торжественная темнота, общая серіозность не могли сразу не подѣйствовать на Левку, воображеніе котораго и такъ было разстроено безсонницею, физическими болями и ѣдкими мыслями, толпившимися въ его головѣ.

-- Вотъ, братецъ, обратился къ нему Витольдъ Викентьевичъ,-- ты ни въ чемъ не сознаешься, можетъ-быть ты и въ самомъ дѣлѣ правъ -- Богъ тебя знаетъ! Больше я тебя допрашивать не буду и -- отпущу... Только для успокоенія своей и нашей совѣсти -- поцѣлуй ты книгу... Это книга важная, чудная... Коли ты не виновенъ -- поцѣлуешь ты ее спокойно,-- а коли нѣтъ -- самъ увидишь.

Слова Цвѣтинскаго чуть доходили до уха Левки, и когда исправникъ заставилъ его поцѣловать книгу, онъ безъ страха, машинально полѣзъ къ книгѣ, но тутъ изъ груди его вырвался страшный крикъ... Онъ почувствовалъ, что словно невидимая сила отшатнула его отъ книги, а губы его охватило искрой...

Ноги его подкосились и онъ ринулся на землю.

X.

Отчетъ.

Прійдя въ себя, Левка сдѣлалъ чистосердечное признаніе -- и съ его души какъ бы свалилась тяжелая ноша...

Витольдъ Викентьевичъ съ письмоводителемъ тотчасъ отправились въ сарай "дружка", и, раскопавъ сѣно, вытащили чемоданчикъ. Не заманчивый видъ представлялъ для опытнаго взгляда этотъ чемоданчикъ: бездѣлушки, что составляли его красоту, были мигомъ оцѣнены Цвѣтинскимъ.

-- Имъ грошъ цѣна, сказалъ онъ,-- ихъ представить можно кому угодно,-- а вотъ деньги гдѣ, деньги гдѣ?..

И онъ съ презрѣніемъ перебросилъ четыре грязные балахона, отъ которыхъ отдавало лежалою пархатиной.

-- Сюртуки хрустятъ что-то, замѣтилъ письмоводитель.

-- А вотъ она, Америка-то!

Между ватою тотчасъ же расноронныхъ балахоновъ, во всю ихъ длину, лежали тоненькими свертками пятидесяти-рублевыя ассигнаціи... Работа укладки показывала мастерскую руку.

-- Тебѣ одинъ балахонъ довольно? спросилъ Цвѣтинскій.

-- Большому кораблю большое и плаваніе, а маленькому -- маленькое... Проживу -- милостью своею не оставите...

-- Ну, братъ, эдакъ облопаешься.

Черезъ четыре дня Витольдъ Викентьевичъ былъ у губернатора и отдалъ ему какой-то фантастическій отчетъ о розыскѣ преступленія; о стояніи не было тутъ и помину.

-- А деньги нашли? спросилъ губернаторъ.

-- При понятыхъ обыскивалъ -- денегъ не оказалось, ваше -- ство.

-- Однако же они были?

-- Я думаю, ваше -- ство, съ самымъ наивнымъ выраженіемъ заявилъ Витольдъ Викентьевичъ,-- что тутъ жидовскій фокусъ-покусъ кроется... Долженъ доложить вашему -- ству, что Беркѣ Гершевичу предстоитъ банкротство; вѣроятно, узнавъ что убили отца, онъ и заявилъ, что отецъ везъ деньги... Въ чемоданѣ же, кромѣ представленныхъ мною бездѣлицъ, ничего не найдено, ваше -- ство.

Губернаторъ погрузился въ глубокія соображенія.

-- Очень можетъ статься! произнесъ онъ подумавъ.

-- Жиды, ваше -- ство,-- извѣстные пройдохи! поспѣшилъ усилить впечатлѣніе Витольдъ Викентьевичъ.-- Если угодно вашему -- ству, я разузнаю дѣло обстоятельнѣе: тутъ непремѣнно мошенничество, ваше -- ство.

-- Пожалуй, это будетъ интересно... А за розыскъ я представлю тебя къ ордену, Цвѣтинскій.

-- Человѣкъ я не богатый, ваше -- ство: осмѣливаюсь просить вмѣсто ордена денежную награду...

-- Довольствуйся тѣмъ, что даютъ...

И губернаторъ попятился въ свой кабинетъ.

Едва пріѣхавъ домой, Цвѣтинскій засталъ у себя Азика.

-- Съ благополуцнымъ-съ пріѣздомъ...

-- Ну? процѣдилъ въ отпѣтъ Витольдъ Викентьевичъ и окинулъ Азика гордо-презрительнымъ взглядомъ.

-- На сцотъ денегъ какъ, васе высокоблагородіе? Цвѣтинскій вынулъ изъ кармана одну изъ найденныхъ въ балахонахъ бумажку.

-- Посмотрите-ка эту штуку?

-- Настояссая?

-- Разгляди глаголь въ словѣ государственный.

-- Цертоцка есть кривая въ середину... Фальсивая, знацитъ?

-- То-то! фальшивая...

Л. Блюммеръ.

"Нива", NoNo 1--5, 1871