(Конспект публичной лекции)
Милостивые государыни, господа!
I
Ко мне обратились письмами некоторые из московских слушательниц и слушателей с одним главным мотивом, который я формулирую так: "Вы, П. Д., когда-то взяли темой публичной лекции в Историческом музее "русскую интеллигенцию" и защищали ее от тогдашних нападок. К тому же вы по праву можете считать себя как бы крестным отцом самого термина "интеллигенция". Вам надо непременно высказаться по поводу той книжки, которая так всколыхнула нашу публику".
Исполняю это желание после того, как ознакомился с самым corpus delicti [Букв.: тело преступления (лат.), в переносном смысле -- вещественное доказательство.], т. е. с книжкой, где собрано столько обличительных доводов против того, что авторы разных статей, вошедших в сборник, называют "интеллигенцией".
И тут я должен буду сейчас же оговориться.
Авторы "Вех" придают этому термину (действительно, мною пущенному в русскую журналистику в 1866 году) совсем не то значение, какое я придавал ему, когда защищал "русскую интеллигенцию" от тогдашних ее обличителей, -- к началу XX века.
Для меня (да и для всех, кто смотрит на дело трезво и объективно) под "интеллигенцией" надо разуметь высший образованный слой нашего общества, как в настоящую минуту, так и ранее, на всем протяжении XIX и даже в последней трети XVIII вв.
А по уверению некоторых авторов сборника, выходит, что к "интеллигенции" нельзя причислять ни Тургенева, ни Достоевского, ни Толстого (когда он не был еще вероучителем), ни одного из русских знаменитых писателей!..
И мы находим у этих авторов новое слово -- "интеллигентщина", под которым они понимают известный только склад идей и настроений, связанных с известным социальным и политическим credo.
Но разве это не совершенно произвольно? Особенно если рядом с таким пренебрежительным словцом самый термин "интеллигенция" распространяется у них на всех тех, кто самозванно считает себя "интеллигентами".
Я в своей лекции и везде, где только задевал эту тему, имел всегда в виду то, что я называл "подлинной" интеллигенцией, и считаю только такое толкование правильным.
А рядом с "интеллигентщиной" (выражение, сочиненное кем-то в самое последнее время) вижу я во всех статьях сборника и прилагательное "интеллигентский" -- мною не созданное, в котором есть такой же оттенок пренебрежения, как и в жаргонной кличке "интеллигентщина".
Остается только спросить: к какому же сорту развитых людей принадлежат и сами авторы: к подлинной интеллигенции или к "интеллигентщине"?
II
Ясно одно -- что авторы сборника придали определенному понятию "интеллигенция" смысл ограниченный или же слишком растяжимый и говорят в своих статьях совсем не об одном и том же. У них интеллигенция -- и "нигилисты", и "социал-демократы", и "социалисты-революционеры", и кружки всякого рода, литературные и подпольные; а в одном из этюдов, последнем, где нравам интеллигенции достается всего сильнее, она отождествляется главным образом с русским студенчеством XX века...
Словом, сумбур чрезвычайный.
Когда беседующий с вами произносил свою публичную лекцию о русской интеллигенции, он защищал ее от нападок -- кого?.. Как раз из тех сфер, которые в сборнике называются по-новому: "интеллигентщина".
Тогда нападки шли главным образом из мира литературного босячества под обаянием того писателя, который выступил с протестами босяков всякого рода, в том числе и таких, которые мнили себя также "интеллигентами".
Шли нападки и от толстовцев, с их проповедью опрощения, на мистической подкладке, с их ненавистью к науке, точному знанию, в особенности к социологии, и ко всем освободительным стремлениям политического и социального характера.
Вот таких врагов подлинной русской интеллигенции можно было бы причислить к "интеллигентщине". Но о них авторы сборника ничего не говорят в таком же обличительном тоне... Выходит даже, что они как бы одобряют всякий такой поход против "интеллигенции", которой они совершенно произвольно придают односторонний смысл...
В чем они правы, так это в том, что под кличку "интеллигентщина" собрали они и все то, что в нашей литературной, общественной и политико-социальной жизни приобрело чисто русский оттенок крайней тенденциозности, нетерпимости и узости, почему у нас до XX века в литературе и в обществе в загоне были и художественное творчество, и эстетика, и чистое, строгое знание, и философия, и этика -- словом, все, что не было окрашено в колорит узкого credo, что не проникнуто было крайним утилитаризмом [Утилитаризм -- принцип жизнепонимания и направление в этике, считающие основой нравственности и высшим критерием человеческих поступков пользу (лат. -- utilitas).] и не вело к такой же крайней нетерпимости.
Это преобладающее настроение и позволительно, пожалуй, назвать "интеллигентщиной", но подлинная интеллигенция, т. е. истинно развитой класс русского общества, в этом не виновата и всегда сама страдала от такой узости и нетерпимости.
III
Но -- спрошу я -- разве авторы сборника первые в русской печати указывают на это?
Десятки лет прошло с тех пор, как беседующий с вами стал одним из первых протестовать во имя свободы духовного развития против такого доктринерства, откуда бы оно ни исходило!..
Разве со вчерашнего дня известны, например в печати, и слова "кружковщина", и в особенности "направленство"? Первое было пущено раньше второго, в редакции которого я должен также повиниться. И оно очень быстро привилось, хотя само направленство (т. е. тенденциозность и нетерпимость) и продолжало господствовать.
В самые последние годы стало раздаваться словцо "освобожденство", когда желают указывать на тот же недуг наших "интеллигентских" кружков.
Сколько писателей в разных родах -- и беллетристов, и поэтов, и критиков, и публицистов -- страдали у нас от кружковщины и направленства. Они находились под гнетом того общего давления (на которое указывают и авторы статей сборника), какое десятки лет производило, да и до сих пор еще производит сведение у нас решительно всего к публицистике, к политике, к социализму, к морали, понимаемой в самом узком, кружковом, смысле.
На все это беседующий с вами целыми годами указывал во всем том, что он печатал и публично говорил.
Наша литературная критика пребывала до XX века в тенетах такого направленства. И еще в 1900 году в моей книге "Европейский роман в XIX столетии" моя защита свободы творчества и самодовлеющей красоты, мои протесты против духа нашей критики, проникнутой моралью (не философской, а кружковой) и публицистикой были главной причиной того, что книгу мою встретил целый ряд неодобрительных рецензий, в которых прорывалось почти негодование за то, что я смел проповедовать самостоятельность творчества, законность и необходимость области прекрасного.
Кто тогда поддержал мои идеи и протесты?..
Критики нового литературно-эстетического credo, так называемые "декаденты", потому что одним из канонов их credo было возвеличение красоты и вытекающая отсюда проповедь полной свободы, художественного творчества.
Высвобождение из-под гнета "кружковщины" и "направленства" и стало у нас происходить сначала в сфере эстетики, а не в других областях мышления и знания, откуда ему следовало бы также явиться.
Но это "раскрепощение" теперь -- уже совершившийся факт, хотя еще и не всеобщий.
IV
Если можно за что сказать некоторое "спасибо" авторам сборника, то это за то, что они так смело обличают все темные стороны "кружковщины" и "направленства".
Теперь говорить об этом можно уже совершенно свободно. Но -- повторяю -- заговорили об этом не они первые, и им принадлежит только более детальная разработка такого "обвинительного акта".
К началу XX века в критике того литературного лагеря, который выступил с другими взглядами на поэзию, на творческую литературу, на красоту вообще и на мораль, уже раздавались все чаще и чаще голоса, протестующие против закрепощения всех областей ума и чувства политике, социализму, публицистике и кружковой морали.
Предшественниками этих протестантов были те -- правда, очень немногие -- писатели старых поколений, к которым имеет право причислять себя и беседующий с вами в эту минуту.
Обвинительный акт, составленный авторами сборника, был бы гораздо убедительнее, если бы их номенклатура не страдала такой неопределенностью и сбивчивостью. Они или валят все "в одну кучу", или придают термину "интеллигенция" ограниченный и произвольный смысл, на что им и до меня было уже указано с разных сторон, и устно, на прениях, и в нескольких газетных и журнальных статьях.
"Интеллигенция", и в данном случае русская интеллигенция, состояла и состоит из людей высшей умственной и этической культуры, принадлежащих к разным лагерям, партиям и направлениям, но есть несколько основных начал, которых она всегда держалась. Эти начала:
1) Признание науки руководящей нитью при выработке своего миропонимания.
2) Сочувственное отношение ко всем высшим приобретениям культуры.
3) Требование гражданской свободы как для отдельной личности, так и для общества в его совокупности.
4) Демократизм общего настроения, вытекающий из искреннего интереса, который подлинная русская интеллигенция всегда имела к судьбе народа, крестьянской массы, а впоследствии и рабочего пролетариата.
5) Защита свободы совести в религиозной жизни и протесты против векового гнета, который исходил от государственно-полицейского церковного быта.
Под этими пунктами, надеюсь, подпишется всякий подлинный "интеллигент".
V
Любовь к народу и является в обличениях некоторых авторов сборника одной из самых тяжких вин русской интеллигенции, опять без оговорки -- какой именно: частичной или общей.
Народолюбие, по уверению этих авторов, лишило ее всякой свободы мышления и нравственного чувства, превратило ее в какую-то демагогическую секту.
Народничество -- действительно отличительная черта русского интеллигента. Это идет от Радищева, вошло в credo славянофилов, было основным мотивом политико-социальных симпатий и упований Герцена, хотя он и считался "западником", сделалось своего рода религией для его друга Огарева, в 70-х годах создало целую литературную школу "беллетристов-народников" и положено было в основу освободительного движения, во всех его фракциях и кружках молодежи -- и явных, и подпольных.
Все это так. Но народничество, при всех своих увлечениях и преувеличениях, исходило все-таки из великодушного чувства, из благородной идеи служения народу, из осознания своей задолженности перед ним, своей прямой обязанности вернуть ему и землю и волю.
Культ "мужичка", "обсахаривание" деревни и общины, проповедь "власти земли", вся та покаянная идиллия, которую проделывали тогда беллетристы и публицисты известного лагеря, нельзя было принимать без оговорок. Эти оговорки и были делаемы, и не раз, в разных смыслах и с разных сторон.
И я посвятил народничеству особый этюд, появившийся за границей по-французски, "Le culte de peuple dans la littérature russe contemporaine" ["Культ народа в современной русской литературе" (фр.).].
И тогда выступать в таком духе и тоне, в каких была написана эта вещь, было небезопасно, и гг. народники долго давали мне это чувствовать.
Но сама жизнь многих из них отрезвила. Утопии и идиллические мечтания отошли, а осталось все-таки живое и действенное сочувствие доле трудового народа, многомиллионной крестьянской массе.
И это сделалось первенствующим мотивом в жизни нашего представительства. На аграрном вопросе споткнулись обе Думы. Он и теперь еще ждет своего решения в духе симпатий и мнений... кого? Да все той же русской интеллигенции!
Неужели за это народ наш ее "ненавидит" -- как утверждает в безусловном тоне один из ее обличителей?
Всякий "сознательный" мужик знает, кто защищал его кровную нужду в обеих Думах, даже и в третьей.
К чему же призывают провинившуюся русскую интеллигенцию авторы "Вех"?
-- Покайтесь! -- взывают они хором.
И то, что они предлагают как панацею, как целебное снадобье и должно символически изображать собою выбранное ими слово "вехи"?
Какие же это вехи! Вехи бывают разные: одни твердые, только что сделанные из молодого дерева, а другие -- более или менее подгнившие.
Призыв к самосознанию, к самоуглублению, к возврату внутрь себя, к "примату" личности, к духовному самосовершенствованию -- ото всех этих красивых фиоритур отдает -- только общее и замаскированнее -- тем же, чем и от проповеди яснополянского мудреца. Но у него призыв к любви и непротивлению злу основывается на открытом исповедании того догмата, что, поступая так-то и так-то, человек исполняет прямой божеский закон.
А тут вы слышите или чуете желание у большинства авторов заменить положительные стремления русской интеллигенции к свободе и гарантиям прав гражданина расплывчатой мистической закваской и старой погудкой о том, что без личного "возрождения" нельзя добиться ничего и в политико-социальной жизни.
Под защитой якобы науки, философии, морали, искусства, религии вы распознаете (у тех авторов, кто высказывается пооткровеннее) подведение идеалистических мин против точного знания, научной философии и морали, свободной от всякого догматизма.
В заключение скажу еще вот что: "Вам, гг., известна так называемая "уваровская" формула, состоящая из трех членов?" [См. прим. 1 к статье Н. Огнева "О русской интеллигенции".]
Извольте подставить под первое слово -- "конкретный идеализм" одного из авторов, под второе -- "государственность" и под третье -- "национальное лицо" его коллег по сборнику -- и вот вам целиком уваровская формула...
Такая "веха" вам, вероятно, не требуется? И в этом убеждении я заканчиваю мою беседу с вами.
(В защиту интеллигенции. Сб. статей. М., 1909. С. 119 -- 138; первоначально опубл. в газете "Русское слово", No 111, 17 мая (30), 1909)