Мать подошла к ней так тихо, что она встрепенулась, когда та окликнула ее:
- Здравствуй, Симочка!
Серафима перелистывала нумера старой "Нивы", лежавшие на столе около лампы еще с той поры, когда она ходила в гимназию.
- Ах, маменька! Здравствуйте!
Они поцеловались три раза, как всегда, по-купечески.
Небольшого роста, широкая в плечах, моложавого выразительного лица, Матрена Ниловна ходила в платке, по старому обычаю. На этот раз платок был легкий крепоновый, темно-лиловый, повязанный распущенными концами вниз по плечам и заколотый аккуратно булавками у самого подбородка. Под платком виднелась темная кацавейка, ее неизменное одеяние, и такая же темная шерстяная юбка, короткая, так что видны были замшевые туфли и чистые шерстяные чулки домашнего вязанья.
Матрена Ниловна не передала дочери своей наружности. Волос из-под надвинутого на лоб платка не было видно, но они у нее оставались по-прежнему русые, цвета орехового дерева, густые, гладкие и без седины. Брови, такого же цвета, двумя густыми кистями лежали над выпуклостями глазных орбит. Проницательные и впалые глаза, серые, тенистые, с крапинками на зрачках, особенно молодили ее. В крупном свежем рту сохранились зубы, твердые и белые, подбородок слегка двоился.
- ЧтО папенька?
Серафима проговорила это тише, чем обыкновенно говорила в гостиной.
Они еще стояли посредине комнаты.
- Да что, Симочка... Столь плох, столь плох!.. Сегодня больно на заре маялся, сердешный. Я хотела было за тобой посылать... Заливает ему грудь-то... ни лежать, ни сидеть... Теперь вот забылся... И я пошла отдохнуть...
- Простите, маменька, я вас разбудила.
- Не спала я... Какой тут сон!..
Кистью правой руки Матрена Ниловна истово перекрестила рот; она не могла сдержать нервной зевоты.
- Спасибо, Симочка, заехала... Муженек-то вернулся небось?
Серафима знала, что Матрена Ниловна в таких же чувствах к Рудичу, как и она сама.
- Вчера приехал.
- С чем? С пустушкой или повысили?
- К осени обещали товарища прокурора.
- Жалованья-то больше нешто?
- Нет, меньше.
- Ну, так чему же тут радоваться?
- Ход теперь другой будет.
- Все едино! В клубе на зеленом сукне спустит.
Полные губы Матрены Ниловны повела косвенная усмешка. Серые бойкие глаза остановились на дочери, но не особенно пристально. Их затуманивали душевная горечь и большое утомление.
Серафима все-таки опустила ресницы, хотя уже не боялась выдать себя. Разговор сам пошел в такую сторону, что ей нечего было направлять его.
Они присели на диван. Матрена Ниловна прикоснулась правой рукой к плечу дочери. В свою "Симочку" она до сих пор была влюблена, только не проявляла этого в нежных словах и ласках. Но Серафима знала отлично, что мать всегда будет на ее стороне, а чего она не может оправдать, например, ее "неверие", то и на это Матрена Ниловна махнула рукой.
- Свой разум есть, - говаривала она. - Сколь это ни прискорбно мне... Уповаю на милость Божию... Он, Батюшка, просветит ее и помилует.
Она не поблажала ей ни в чем, что было против ее правил, выговаривала, но всегда, точно старшая сестра или, много, тетка, как бы рассуждала вслух. Не хотела она и подливать масла в их супружеские нелады. Если она и сейчас так высказалась насчет своего зятя, то потому, что у них давно уже установился этот тон. В сердце Матрены Ниловны не закрывалась ранка горечи против того "лодыря", который сманил у них со стариком единственную их дочь, красавицу и умницу. Не случись этого "Божьего попущения", Симочка, конечно, попала бы за какого-нибудь миллионера по хлебной или другой торговле. Мало ли их по Волге? Есть и такие, что учились в Казани в студентах, а коренного дела своего не бросают.
Боязнь выдать себя совсем отлетела от Серафимы. Роковое слово "любовник" уже не прыгало у нее в голове. Мать простит ей, когда надо будет признаться.
И так ей стало легко, почти весело... Она даже застыдилась. Отец умирает через комнату, а она в таких чувствах!
- По тебе стосковался, - все так же тихо продолжала Матрена Ниловна, - задыхается, индо посоловеет весь, а чуть маленько отлегло, сейчас спросит: "Симочка не побывает ли?"
Наклонившись к лицу дочери, она прибавила чуть слышно:
- За эти месяцы вот как он разнемогся, тебя стал жалеть... не в пример прежнего. И ровно ему перед тобой совестно, что оставляет дела не в прежнем виде... Вчерашнего числа этак поглядел на меня, у самого слез полны глаза, и говорит: "Смотри, Матрена, хоть и малый достаток Серафиме после меня придется, не давай ты его на съедение муженьку... Дом твой, на твое имя записан... А остальное что - в руки передам. Сторожи только, как бы во сне дух не вылетел"...
Дочь слушала, низко опустив голову. Ей хотелось спросить:
"Папенька, значит, завещания не оставит?"
Но вопрос не шел с губ. Не завещание беспокоило ее, а вопрос о деньгах ее двоюродной сестры Калерии.
- Коли папеньку самого раздумье разбирает, отчего же он не распорядится? - так же тихо, как мать, спросила она.
- Утречком, говорит, коли отпустит хоть чуточку, достань мне шкатунку красного дерева и подай.
Они помолчали.
- Стало быть, - выговорила Серафима слишком как-то спокойно, - в этой шкатулке и капитал Калерии?
Их взгляды встретились. Лицо Матрены Ниловны потемнело, и она тотчас же отвела голову в сторону.
Калерия и ее мозжила. Ничего она не могла по совести иметь против этой девушки. Разве то, что та еще подростком от старой веры сама отошла, а Матрена Ниловна тайно оставалась верна закону, в котором родилась, больше, чем Ефим Галактионыч. Не совладала она с ревностью матери. Калерия росла "потихоней" и "святошей" и точно всем своим нравом и обликом хотела сказать:
"Смотрите на нас с Симочкой. Я - праведница, и меня Господь Бог за это взыщет; а та - грешница, только и думает, что о суетном и мирском, предана всем плотским вожделениям".
Где же ей взять наружностью против Симочки! А все-таки, когда она здесь жила перед тем, как в Петербурге в "стриженые" сбежала, ст/оящие молодые люди почитали ее больше, чем Симочку, хоть она и по учению-то шла всегда позади.
Не хотела Матрена Ниловна помириться и с тем, что "святоше" достанутся, быть может, большие деньги, - она не знала, сколько именно, - а Симочке какой-нибудь пустяк. Ее душу неприязнь к Калерии колыхала, точно какой тайный недуг. Она только сдерживалась и с глазу на глаз с дочерью и наедине с самой собою.
Все это было как будто и грешно, а греха она и боялась и не любила по совести. Но ежеминутно она сознавала и то, что не выдержит напора жалости к дочери и ревнивого чувства к Калерии. Если представится случай поступить явно к выгоде Симочки, - она не устоит.
- Зачем же откладывать? - заговорила немного погромче Серафима и бросила долгий взгляд в сторону двери, где через комнату лежал отец. - Ежели папенька проснется да посвежее будет... вы бы ему напомнили. А то... не ровен час. Он сам же боится.
Говорить дальше в таком же смысле Серафиме тяжело было. Она переменила положение своего гибкого и роскошного тела. Щеки у нее горели.
- Как жарко!
Этот возглас был для нее большим облегчением.
- Ты бы шляпку-то сняла, - заметила Матрена Ниловна. - Вон она какая у тебя, прости Господи, ровно улей какой.
И мать тихо засмеялась.
Пока Серафима вынимала длинные булавки из волос и клала шляпку на стол, Матрена Ниловна, оправив концы платка, как бы про себя выговорила:
- Известное дело, зачем откладывать. Каков-то он, голубчик, проснется?..
Ей уже представлялась "шкатунка" из красного дерева с медными бляшками и наугольниками с секретным ящиком старинной работы... Там лежит капитал Калерии. И сдается ей, что Ефим Галактионыч поручит ей распоряжение этими деньгами.
Дрожь повела ей плечи, а в комнате было не меньше двадцати градусов.
Дверь из передней приотворили. Показалась "головка" Аксиньи.
- Матушка, - долгим шепотом протянула она, Ефим Галактионыч, никак, проснулись. Слышала я, кашлянули.
- Хорошо, - хозяйским тоном ответила Матрена Ниловна. - Скажи им: Серафима, мол, Ефимовна приехали.
Мать и дочь поглядели одна на другую и встали с дивана.