Третья книга стихов
Пролог
«Опять начинается эта собачья музыка!» закричал синьор Крритикко и опрометью бросился вниз по лестнице, зажав уши. (Ант. Фиренчеоли)
АВТОР: — Все, что Вам угодно. Милостивые Государи! все, что Вам угодно! Сюда дамы и кавалеры! Сюда смокингоносцы, сюда голубчик-дерюга: все равно все Вы не поймете ни обола, — так бегите же скорее, скорее! — Сюда маэстро, псалмопевец по IV разряду! сюда глиняный кувшин систематизованной околесной! Сюда, миляга — махорки на две семитки: Отпустим и махорочки. Получи — три пуда двадцать фунтов благороднейшего мяса! Эй Вы, антропофаги, газетчики, могильщики, камло, — ах, да смотрите же под ноги: удавалось ли Вам бегать так проворно по рваным мозгам? Лучшие эффекты, сорок тысяч метров, все, что можно достать в новейших кухмистерских! — Начинается, сейчас начинается! не бойтесь, не будет скучно — хлебайте, мои дорогие убийцы, кровосмесители, прелюбодеи, воры, завистники, идолопоклонники, сифилитики, — мы торгуем самым изысканным товаром, … мозгами, лимфой, гормонами и кровью. Если Вы за чечевичную похлебку отдавали свое первородство — то что мне стоит перевернуть этот жалкий мир, владея такой божественной похлебкой!
Сергей Бобров
15. VI.915
Москва
Комедия, казалось, кончилась, когда вдруг сам хозяин театра, исказив лицо страшной гримасой, просунул его между кукол и устремил неподвижные глаза прямо на зрителей. Пульчинелло с одной стороны, а доктор с другой казались сильно испуганными появлением головы великана, но затем пришли в себя и стали внимательно рассматривать ее сквозь очки, ощупывая нос, рот, лоб, до которого едва могли дотянуться, и завели глубокомысленный ученый спор о свойствах головы и о том, какому туловищу могла она принадлежать, и вообще, можно ли было допустить существование принадлежащего ей тела. Доктор высказывал самые сумасбродные гипотезы; Пульчинелло, напротив, проявил много здравого смысла, и его предположения отличались веселостью. В конце концов оба согласились на том, что так как они не могут представить себе тела, могущего принадлежать этой голове, то его и вовсе нет; но доктор думал при этом, что природа, создавая этого великана, воспользовалась риторической фигурой синекдохой, в силу которой часть может обозначать целое. Пульчинелло же, напротив, думал, что голова эта была просто несчастливцем, у которого от долгих дум и праздных мечтаний вовсе утратилось тело и который вследствие совершенного отсутствия кулаков мог обороняться от затрещин и щелчков по носу только одними ругательствами. (Т. Гофман)
Книга первая
И сквозь мрачный грохот в этой ужасной ночи сэр Джонс никак не мог понять, как ни напрягал он зрение, стоит ли перед ним черный пень, около которого дорога сворачивает к замку, или это притаились двое разбойников, выжидающих неосторожное его движение. (Koodstayl)
Берегись!.. У тебя несчастливое лицо, как бы оно не понравилось кому-нибудь другому так же, как мне… (Т. Гофман)
Исполнение
Ах, если б праздник неземной потребы. Как пастырь, что благословляет хлебы, И И пестрых будней игры осенил (Ив. Коневской)
Исполнена молитва Коневского;
Потреба ровная родной земле —
Созвездьем тянется в надзвездной мгле,
В туманностях вращения живого.
И возвращение сие — так странно ново —
Иль мы живем с улыбкой на стебле?
Или на старом родины челе
Живописуется другое слово!
Но пестрых буден благостна игра,
Воскликновениям пришла пора:
И пастырь сребролукий той потребы
Нам с явною улыбкой говорить,
Благословив метафорные хлебы:
— Лирическое действо предстоит.
1913
«Вот день, разламывающий окна…»
Вот день, разламывающий окна,
Потрясает недолгую ночь.
Провожает спокойно его она,
Уползая, пропадая прочь.
А там, на трубах крылатых
Живой неподвижен огонь,
В сень небес голубых, измятых
Влетает деньской конь.
Опускай онемелые руки,
Вот холодная рассвета рука:
Нестерпимо спокойные звуки,
А безудержной ночи поступь легка.
Прими же все эти вещи
В голубой ночей амбар; —
Он душою твоей трепещет
Неподвижный рассветный пожар.
1913
Деньское метание
Б. Л. Пастернаку
На столе колокольчики и жасмины,
Тютчев и химера с Notre Dame.
Да, но в душе годины, как льдины,
И льдины, как разломанный храм.
Ты войдешь в комнату. — Да, все то же:
Море потолка и ящерица-день;
Жизни пустынное ложе
Трепет и тень.
Принимай же холодную ласку эту —
Васильков и жасмина;
Тебе, поэту,
Одна, все одна горюет година.
1913
Береговые буруны
Выходит на бугор песчаный
Бледный высокий матрос;
Ветер треплет его панталоны
И отвороты его одежды.
Он смотрит на дали кос,
На волн вавилоны,
На баканы;
На лице решимость и надежда.
Лицо его так недовольно,
Что мне, право, страшно смотреть.
А ветром резанные тучи
Пролетают низко.
Но вот я понимаю взоров сеть,
Пропадающую за желтую кручу:
Это значить, что голос дольний
Закрыли крылья василиска.
Но хладный октаэдр вдохновенный
Небосводит души озеро;
Построений скалы, отроги,
Текучая жизнь.
Сердца понятны прорези,
Сияет оно, как бугор тот,
Над которым сети и неводы: —
Дорогу свою воззиждь
1913
«Души легкий двойник, неба лик…»
Души легкий двойник, неба лик,
Ты — мечта.
Сердца любовью опаленный лик.
Ты — мечта.
Необоримая будущность!
Светлый лик!
Тобой единою
Веселится язык.
— В эфире кратком и дрожащем
Коллекция колесных правд:
Как колесница в дне язвящем,
Как паруса высоких яхт.
Одна над миром поднята
Будущности мечта.
1913.
Молодость золота
Валерию Брюсову
Зеркало земли изогнуто
И исторгнется им тоска;
Ты, нетленное золото,
Ниспадаешь на дикие шелка.
А в руках твоих ослепительных
Не старая грамота — меч!
Как на солнце, на море длинное
Упадает стремительно сечь.
Ты знаешь, и не обещаючи:
— На строки дней вернусь!
Закрой неверные раи
В свой пресветлый убрус.
А молодость твоя гневливая
Построяет некий нам мост,
Чтобы буквы негаданной нивы
Коснулись любимых, любимых звезд.
1913
Свобода
Мой лучший сон, мой ангел сладкопенный. (Н. Языков)
Свобода плакала в эфире
Над океаном жизни сна.
Звезды прельстительный дикирий
Жгла жизни яростной весна.
В руках Свободы шар безумный
Аполлонической любви,
Рук силуэт нежданно шумный
И непостыдные лучи.
Она прекрасной оставалась, —
Пожаром жизни мировой,
Когда над нею раздавалась
Волна игры волной другой.
Призрак душил рукой слепящей
Ее бессмертное лицо, —
И беломраморной дрожащей —
Рукой поддерживал кольцо.
1913
Благоденствие
М. Кювилье
Благоухай, земли денница,
Остров пальм и белоногих зверей!
Не ассирийских херувимов
Каменнодушная чреда,—
Нет, эти голубые лица
Воздвигли звонкие города.
Поднимая на плечах неуловимых
Стебли египетских степей.
Человеческий мир! не ты ль затерян, —
Вспомни тех заветный завет:
Одной старинною пылью верен
Дней твоих слабый свет.
Ты — лики демонов жалкие разрушишь,
Утвердив сказаний пентаграмму;
Перед блеском непомерклым твоей души
Падет их армада.
1913.
11
Н. Н. Achcriy IX
Бег алмазов
Н.Н. Асееву
О, голос неслитный
Ледовитых дубрав!
Как Фритьоф, орел ненасытный,
И мой приготовлен корабль!
Вот корабль выплывает в пучины,
Стоном задымились берега;
Серые долины! прощайте, —
И вот первых алмазов рога.
Живи на просторе бдящем.
Ты, мыслей полюс живой;
На севере огнем дрожащем,
Корабль, не останавливайся мой.
Твои реи не я ли устами
Целовал и хвалил,
Остановись, дрожи, дрожи! — мое знамя
Перед силой несметных сил.
1913
«Твоих пленительных очес…»
М И Б
Твоих пленительных очес
Мне было сладостно достигнуть,
Играть, резвиться вкруг небес,
Вдруг голубым танцором прыгнуть.
Я — голубым танцором был! —
Ты — неживая!
В тростинку дул и травы гнул,
Кругом — сады,
Золотые окна
И локоны рая.
Заверчивается мой полет
И легче пролетает; —
Тогда, стремительно летя.
Я звал и пел тебя, дитя.
— Перед стеклами зеркал
Нежный мальчик фигурял.
Он склонялся и дрожал.
На одной ноге стоял.
1914
Книга вторая
И я услышал: приблизься ко мне, чтобы можно было плюнуть тебе в лицо. (Koodstayl)
Руки к небу
Небес порыв случаен,
Но тяжек, опечален, угрюм;
Города небесных окраин,
Как края пожелтелых дум.
И душу, легко угасая.
Прими же, крайняя новь.
Мечтая и не желая,
Отрекись и сон приготовь.
Блаженный и горький отблеск,
А небо, как крайняя жизнь,
И вечер положит в гробик
Твою отгорелую синь.
Но зелень сухих изумрудов.
Закроет исступленный сон:
И темной, сирою грудой
Унесет в знакомый полон.
1913.
«Шорохи той же грани…»
Шорохи той же грани,
Как соки пустелых уст.
А! зачем же эти дороги
Лучей красных не близки!
Топайте мостом, завязшим
В пучин вздошных дорог —
А я полоумный взор
Направляю на ту же пажить.
Вы вслушайтесь в сей сказ:
— Голубь на прорубь,
— Кровь на восторги,
— Нивы за плески, за ивы.
И в единой печали
Я в ничто потрясен.
Сон исходит ночами,
Я до ней унесен.
1913
Неуверение
Простота необыкновенности,
Степь — просто.
Как сила жалости,
Как утес морей.
И бьющееся вперед
Кто приневолит,
Когда из боли щедрот.
Неба лед расколет.
Кинься, кинься под черный день,
Под валы его перепонок.
В глазах: день и тень,
А в черни их незнакомый ребенок
1913
«Навек мне упиться этой болью…»
— Навек мне упиться этой болью.
Чужим отраженьем сна;
Душа, ты ведешь к тому полк,
На котором царствует нескольких душ глубина.
Дай и мне, цветку полевому,
Добрести и жизнь вознести,
В ароматы, что снились грому,
В путь, где встретились мы
Несколько душ.
Непонятней — все будут речи мои;
Пятна солнечных рек
Пестрят очи и уста мои.
Мне идти на то поле,
Где несколько душ.
1913
«Как будто человек зарезанный…»
Как будто человек зарезанный
На этой площади лежит!
А дрожь рук говорит, что нечего
Теперешнее ожидать.
Смех легче был бы не кончен.
Когда бы не тени цветков,
Зарезанный убежит с площади.
Голый бежа вперед.
Противоположная улица
Повлечет следующий труп;
Так разорваны горла накрепко
На площади в шесть часов.
1915
«Оторван, вслед тощим громадам…»
Оторван, вслед тощим громадам, —
Руки костлявый не я ли вел!
Но бурь тихих взор, излом-камень
Схватился за меня.
Как зуб вонзив в отроги замера.
Я вдыхал пронзительную ясы
Но вот — и мне стала площадь столбом,
Стеной, параллельной мне.
Но и тут был бы весел площади круженье
И паденье прохожих в условную бездну…
Зачем бить, убить, напоминать,
Изъязвлять, топить, душить
Бессонного — тут:
«— Их тени благовонны
Над Летою цветут?»
1915.
Беглец
Твоим странствиям мелодичным,
Что предписан, основан за конец?
Будь же навеки обезличенными,
Высокий беглец.
Тебе — только трав шуршанья! —
О! наверно я знаю! —
А в беге домов колыханья
И трудов неисполненных рай.
Жизни трудной
Бесконечна тяжкая пажить;
Не останавливайся,
Путь судьба твоя раньше не ляжет.
1913
Сила мученья
Каким Гарун-аль-Рашидом
Я должен к тебе явиться!
Смотри — слова я выдам
За колесницы боевые.
Режьте их сабли.
Темные тела!
Куда же теперь меня завели
Решенья отчаянной мглы.
О, лейся, мое упованье,
На камень, на твердый твоей ночи!
Нет, такое стремленье
Похвалит всякая летящая душа.
1913
«Но ея прекрасные взоры…»
Pouah! nos salives dessechees, Roux laideron, Infectent encor les tranehees De ton sein rond. (A. Rimbaud)
Но ея прекрасные взоры
Небосклоном легли,
И в руках несравнительных розы
Непомерными были силами.
В возлюбленных туч раскаты,
Крутясь, возникли дороги —
И пламенномудрые боги
Свершали жатву. —
Задыхайся на склон летучем
Ее воздвигнутых рук!
Жнец великий идет по тучам,
Серп дрожит в тяжелых руках.
1913
Несчастная любовь
В предшествии стройного призрака
Является в шумах она:
Опушена вниз рука,
Пристальные глаза, в них глубина.
Кристаллы, камни, гранаты.
О, если можешь, остановись!
Вонзи в уста эту руку,
Дай мне очей этих высь.
Душа уходит, как тангенс,
В зыбь очей, в муть очей, в ночь очей.—
Скажи мне ты: — «Стань же
Строкою души моей».
1913
Книга третья
Трублионы возбуждают во мне живейший интерес. И я с удовольствием открыл в довольно ценной книге Николая Ланжелье — парижанина — вторую главу, касающуюся этих низменных существ. (А. Франс)
Забывчивость
Все застывало спорным утверждением.
Все застывало (поверьте мне!),
Когда за шумением шопот
Порывался потухшей свечей!
Ах, эти страны лимонада и галопа!
Страны черных невероятий!
Каждый ход — вод пакетбот;
вся Европа играет (бугада!) —
Все это — куски гарпий.
Очень определенно и надоедливо
Одно: — ах, эти страны…
Здесь асе опять повторяется,
Повторяется,
Теряется, ряется.
Какое наглое умиление.
Необыкновенность моей радости,
Умилительность этой ночи.
Веселие обыкновение.
1914
Судьбы жесты
Когда судьба занесена—
На мир презрительным указует перстом
(— На пажити, туманов прорывы —
Там — города, волноречье, взморье.
Глубина караванов, изгибы, люди —
На холоде, на теми,
Крепи, отливы —);
Презрительным перстом,
Низвергая тусклейшие ряды
Борозды, звезды ринутся,
Раздвигая ослеплений бег и пробег,
Тогда начинается, ломается явная пытка —
И леты нервических летунов
Оборвут искрометы,
Землеломы, подводники
С отличноустроенным ревом.
Вы же, громы…
А небесную пажить разломить
Крыльям блиндажа удастся ль!
Но лопнет струной золотой меридиан,
Но, звякнув, иссякнет стран поток:
Нежно опустит руки Рок.
Черные дни
На тяжкую профиль блиндажа
Метнулись легких куски.
И радиотелеграф тонкий
Скомандовал — перепеть.
Тогда блиндиромобили
Качались по мертвым телам;
Счастливиц долины Шампаньи
Заливал пушечный гам.
На гаубиц серые хоботья
Дымки серебристые плыли.
Вспухая то там — то там,
Стрекотали и жали из дали.
Из близи мортирные дула;
И плыли, и плыли, и плыли.
И тяжкую пажить пахали.
На хвост сваливался биплан.
Вы, черные сенегалы,
Гнули штыки о каски;
Падали — на милю не видно,
Кончается ли кровавое поле!
А бледные люди в Генте.
Отирая холодные руки,
Посылали на горы плотин
Беленький пироксилин,
И горькой Фландрии горе
Заливало зеленое море.
1914
Конец сражения
Воздушная дрожь — родосский трактор.
О, темь, просветись, лети!
Земля дрожит, как раненый аллигатор,
Ее черное лицо — изрытая рана.
Валятся, расставляя руки, —
Туже и туже гул и пересвист.
Крики ломают брустверы,
Ржанье дыбится к небу.
О, сердце, крепче цепляйся
Маленькими ручками за меня!
Смотри: выбегают цепи
В полосы бризантного огня.
И чиркают пули травою;
Еще минута — и я буду убить.
Вчера контузило троих, сегодня… что такое?
Нечего и вспоминать, это я — просто так.
Но сегодня — какое то странное…
И даже… Однако, позвольте, где же я?
Ведь вниз уносится земли полоса —
В мрак! в мрак!
— Да этого быть не может!
Это просто так.
1914.
«Слои туч изрезаны равномерно…»
Rien de rien ne m'illusionne. (A. Rimbaud)
Слои туч изрезаны равномерно:
Что за линия чудесной красоты!
Так, творя замысла утонченность кроткую,
Чертить прицельник медный.
Перекошены замерзшие…
Прекрасней кровавой Венеции;
Но облачко дыма — гондола дня.
А за нею . . . . . . . . . .
Подземный город — игра безопасна,
Так ли (стреляйте, пока не иссякли!)
Визгучие бескрылы-ракеты?
Или помнятся вчерашние явства?
Сшибок неба так декоративен,
Словно строчки военных корреспондентов;
Сосны обстрижены и посшиблены,
. . . . . . . . . .серой горкой.
1915
«На тридцать две сажени улетели камни…»
Voici le tems des Assassins. (A. Rimbaud)
На тридцать две сажени улетели камни
О, Боже мой будет ли конец!
Сливайте сломанные руки.
Челюстями разбитыми мямлите жалче.
Все застаивается грохотной угрозой.
И верно исчез конец.
На палках жалкие шкуры.
Стерегите негодные кучи дряни.
Жестянки, оторванные двери.
Послекур кретинических плясок:
Медная рвань, чугунный лом.
Могильный ров и закром;
Строений нищенские бельма
. . . . . . . . . . . . . . .
На двадцать три сажени улетели камни
И загваздались внизу
. . . . . . . . . . . . . . .
1915
«На эти горных скал озубья…»
На эти горных скал озубья.
Как вихри, взлетал иной океан.
Клопоча, хоронясь в ущельных окнах.
Он плескался, как голубь в огне.
Когда бы я свежевейно проник,
В грезные мызы его овладений,
Он глухо и тупо сорвался с ног.
И скаль стук был — цепей цоканье.
И быстрый водоросль, обрывистый клекот
Мозг разбивал, раскладывая
Мысли в домино.
О, жаркого полка неудержимые — ноги!
Все эти завесы, склоны и покаты
За одну выжженную солнцем неделю
Продавал газетчик откормленный,
Но покупатель за гробом шел
1915
«Легкоизалетный чертит кругозоры…»
Легкоизалетный чертит кругозоры.
Памятями дышит клокот земей.
Черные круги полей оратай
Над лютой дней.
Но и кто
Игры темной увлечет
В логи тайны громады?
Дам иглы
Глубин моревых.
Ни гнет, ни покоя;
Исчерти путей лесы, закрути
Тьмой исчлы.
Нет, нет, — за этой же заставой
Кто оберет свои гони:
Они сони, они трусы, они блекнут
Поднимай же медленно руки,
Вот волна.
1913
«О — я не насладился плодами дальних рек…»
С.Я. Рубановичу
О — я не насладился плодами дальних рек.
Я на берег садился. Одинокий человек.
О — дунь, жестяной ветер, на дубов сырую грань!
Разграбить осень грабов, кленов жесткую дрань.
И так же грабить путника, забывца о плодах,
Которыми он не насладился на дальних реках.
Захаживали волны за корни черных ив.
Но я быль равнодушен и боязлив.
А грань далеких волн, отчаявшись, звала:
— Окипи нас мокрой ладонью весла!
И мне не нужен быль однажды мой хитрый звон,
Над ним торжествовал многоводный сон.
Там тучно зрели… — ах, должно быть, не рассказать!
Померанцы ли? — и сердца их: солнц бешеная рать.
Мой меч был тонок — невидимая струна.
И в землю ухолила дрожащая слеза. —
И я не насладился плодами тех рек,
Где было веселье. Одинокий человек.
1914
Кинематограф
Ужель уберечься
Слева — рева, взрыва — справа?
Горой бульварного песка
Трамвай равнодушно бегущий снизу.
Когда блестка ее.
Кушей порывает выси,
Мчится.
О, отрясывайся, —
Небо, сводящее дорогой,
Суд походи мелкой
Молочнистый.
И вот (не может быть! ужели!
Что вы, что вы! помилуйте! — ):
Скорченными ногами
Пробегает изречений
Вялый поток,
Как сон изрешетений…
Но тут лучше мне остановиться?
Не думайте, все же,
Ошибочно приписывая…
— Плисовые огни, снятся рожи—
Как этот каждый удар
Есть совершенно — трепет
Телефонных болтовней,
Перси головней расстрелив… —
И бросивши карандаш о земь,
Забыв про озимь и про все,
Презрительно забыл про что.
10 мая 1914
Кисловодский курьерский
И.А. Аксёнову
О, легкая мнимость! о, быстрая улетимость!
Как — гул колес, стук, крик лег;
Разверни хрип, вой мук живых,
И со стрелки соскальзывай — раз, два, три, — еще:
Раз, два, три! — железными зубами
Куснуть стык; зеленому огоньку
Лепетнуть. Семафор —
Язык
Опуская, чтоб вырвать вой,—
И быстрее:
Мчее, левее, милее, живее, нежнее
Змея живого медным голосом —
Хрип звезд, брань столбов,
И: ровно-чудно, словно-бурно,
И: нудно-ёмко, скудно-до домны:
По мосту летивея —
Графиты… черноземы… сланцы…
Гра-ра-ра-фиты, —
Черно-чер-ер-ер-черноземы
Ссссслан-аннн-анцы, —
Стоп! — вынь да положь, —
Стансы. —
Станция. 10 минут.
1915
В возвышенном роде
Libre soil cette infortune. (A. Rimbaud)
Как копий высок нам венец!
Ройте быстрее валы морей; —
Копье над лучом — миг конца.
Цепь зарниц! Расклейте тоны!
Смущенные гневы выросли
Певом веретена или грома,
Но тянко взор — в нефы мысли
Теперь и разорву феорему,
Закачусь — обогнем — за сон:
Рай торжества, восторга!
Кра-та-та! Га-у-ё! Га-у-ё Кра-та-а! Восторга винт раскрутим,
За сон за игр око закинь ты!
Феорему, улов, гор — пыл, взор
Мыслей фонарь-дно киньте.
Грома, хрома гном вытряс;
Осла радостей — гон легкий.
Еноты на брегах степь-дня: —
Так не лобзаться на топор; —
Ее ром лавирует, событья ос, —
Ценя в массе: ход копий, рок.
23 июня 1914
Книга четвертая
то бы мне не выли в уши об искусстве, и твердо помню и буду помнить одно: в толстые уши мессира Беневоленте не пролезет даже хрип висельника — поэтому то я не могу надеяться, чтобы он услышал меня даже в мой предсмертный час. Да что я буду здесь болтать о борове Беневоленте! — полюбуйтесь, дорогие друзья мои на нашего приятеля Каналья, — смотрите, как он, морща низкий лоб, поносить Антонио: а ему на роду написано быть кладбищенским сторожем! (Ант. Фиренчеоли)
Необычайная ловля
Е.Г. Лундбергу
День мутными растрескивается речами,
Грозной чернью обветренных слов.
Несутся их толпы за толпами.
Собирая свой темный улов.
В сетях их пресветлые рыбы.
Чешуей они — блёстками блекнут:
На руках их раны, изгибы,
Глаза — горькие слезы исторгнут.
Невозможно их бег прекрасный
Живой рукой остановить.
А яростные вои, рыданья
Бросают они по пути.
Кто сбирает их — королевич,
Ему не плакать ни о чем;
Он ложится на свое ложе
И повторяет их беглый гул.
С ним одним говором бессмертным
Говорит живое небытие.
По щекам его тихо стертым
Скатывается слеза его.
1913
Мечта в высях
— А почему это у вас такой глупый и надутый вид, синьоре? — Мир еще не рожал дурака, подобного вам, маэстро: разве вы не видите, что я размышляю о концах и началах? и с этими словами Критикко еще сильнее надулся. (Ант. Фиренчеоли.)
Мечта стоит, как облако, в эфире
И страж-поэт пред ней влачит свой плен:
Не сосчитать прерывистых измен.
Не обуздать плененной духом шири.
Раскинется широкая гряда,
Несуществующим исполнятся эфиры.
Под звон твоей всемирнопевной лиры
Сурово открываешь: «никогда».
И мир несется легким чарованьем.
И мир кипит и алчный ронит плод:
Твоей гармонией исполненный полет.,
Твоим высоким жгучим ликованьем.
Не остановится прельститель мир! прощай.
На огненной ладье кидаю встречу,
И жизнь рукой стремительной отмечу:
Покинь тот верный рай, лети, играй!
1913
Судьба стиха
К.А. Большакову
Каждый стих, отплывая, тонет
В разгневанных полдневных парах.
Полдень луч распаленный гонит и стонет,
Испаряя маленький прах.
Каждый стих, отплывая, гибнет
В равнодушную прорубь луны,
Она его не отринет,
Сеть мертвой, жестокой волны
Вы же, легкие колоссы-звезды.
Вы встречаете радостно его!
И стихов налитые грозды
Не отнимет у вас никто.
Вы единое мирите сердце
Разномерным вашим лучом.
И родного приветите стрельца вы
В несравненный эфирный дом.
1913.
Лира лир
Оратория
Борису Пастернаку
О, правьте же путь в страны Гипербореев! (Ив. Коневской)
Необыкновенная поступь времени
Костьми ложится перед сим летом.
Совершаем над быстрым льдом
Этот лет мы — одни.
Жизнь, как мельница невозможностей,
Собирает тайное зерно:
Цвет и звон усталостей
И несравненный колокол.
Дай же мне, о, золото жизни,
Врата бесконечных смыслов
Ударяя, как луч по линзе —
По трепету мысленных обрывов.
Дай, богиня, воспеть несравненно
Золота текучего прозрачный жир;
Дай мне мою умышленную
Лиру Лир.
I
По воздушному троттуару Ниспускается бегучий лимузин,
Прогибаясь в жизненную амбру,
Расточая свои триста тысяч сил.
Радуги возносятся, как дуги,
Круги их — как барабаны динамо,
Плуги кругов — пронзая, легки;
Ввысь опрокинута воздушная яма.
И сие благоприобретенное пространство
Могила призраков и мечт,
Мертвого корсара долгожданство
И неуловимый метр. —
Кругом кружит любовное веселье
(У меня нет времени все описать!),
Гиперболы, эллипсы — взвивают кольца,
Над которыми летучая рать.
Протянуты в дикую бесконечность
Безвоздушные, не-сущие пути:
Их млечность,
Точность, извивчивость, глыбность
Приглашают пить нашу песню
И идти.
II
Гробожизнь нестерпимо пляшет,
Изваянием уведена;
Бросаются в пропасть блеклые тайны,
Сумасшедшие отверзают уста.
Остановись, жизнь, в диком скоке,
Перед тобой — неожиданная волна, —
И кто ее залижет раны,
Кто скажет, что она есть та: —
Неощущаемая.
III
Несет лимузин синяя радуга,
И радуют рабов редкие взрывы.
Восстаньте на нити повелений,
Дайте снам яду, жизни обрывы.
Любите сердцем разгромленным,
Отбросьте все покрывала —
Чтобы над миром ослепленным
Новая красавица восстала.
IV
Сумасшедших пляс — хороводом
Нас уводит, — шепчет, шипит, горит:
— Воздвигайте новое Замбези,
Новый Берингов пролив,
Новую Атлантиду!
В неразрывные взрывы —
На бегущих марганце и железе,
Новую жизни кариатиду.
Радиоактивное творчество!
Эманировать жизнь — блеск
В блески данцигской водки
В напиток Фауста.
V
Нам осталось лишь встретить ее
Бег, ее руки, уста, очей чернь и синь
И тонкими лирами отметить
Ее жизнь.
Будь же смарагдовым осиянием,
Будь же золотом непобедимым,
Будь знамением белизны,
Неуследимыми вратами,
Будь светильником на наш пир,
Пребывающая в небытии
Лира Лир.
L'Art Poetique
Je suis le savant au fauteil sombre (A. Rimbaud)
Книг жестокие тучи расходятся, подражая
Движеньям театральной бури —
Растрепанный венец сочтем гораздо лучшее
Бросать в Атлантские океаны —
Но войдите же шагом укороченным.
Подивитесь, вот уже: —
Вертясь на рифмах неустанно.
Громыхая цепями рифмовок:
Не терцеты ли конских сонетов,
Кисти конских каштанов, гроздья буквы «а»:
Все усилия творов — кипенье потерн
И изгиболетающй троп.
Заключись, заключись! о звенящий свист!
Пронизая метафорную фотосферу.
Синесерый элемент (знаков препинания):
Ударяйтесь, звенящие «р» и «н»,
Разлетайтесь, парящие «с» и «т»
В несравноулетовой пустоте.
О, к тавру октавы прижги
Липкий холодок любви и крови :
Но ведь танец наш не кончен.
Мы завертимся, мы завертимся.
Мы завертимся, мы завертимся
Летом.
1915.
Памяти И.И. Игнатьева
Ни тот, ни та тебе, Единый… (Ив. Игнатьев)
И жизнь взлетает темной рыбой,
Ведя заоблаконную вязь,
Но ты, стремя, выводил узоры
И выползал из гробов свет.
Ах, ты ли, плясун оледенелый!
Краев обидных бродяга!
Ты, построитель, волк, —
Благо брега невеселый — ходок!
Бью заунывно, ною печально,
Верь томительной тучеяси!
Это молодец в кованых железах
Над рекою поломал свой лук.
Книга пятая
И имею потому великую печаль, что имею тело. Когда я буду лишен тела, то я не буду иметь никакой печали. (Лао Си)
«В мечтаях повольных…»
В мечтаях повольных
Быстро слепить, жить.
А за этой разсиней волей
Треплется ее язык.
Мне нужен знак водяный.
Хлест, шелёп, шуршоп и ник.
Вот они распляшутся хахи
Кругами по тугой воде.
Барновинные дерева, заростинные.
Ручьеватые передождики, клюхот:
Над всем моего сердца — всегда:
И всегда рассматривай.
«Альгамброй леса засыпают…»
Альгамброй леса засыпают.
Паркет пальм блестит.
Над известняками солнце опаляет
Высокие теней мглы.
Как синих сини измышлены,
Гор леты, кустарников толпь —
И трещины к серым приближены
Камням, чей хор и хор.
Душа нагая, пробейся
Жезлом к синеватой реке струй!
О, город, исхищенный злата,
О, дворцов голубая праща!
1913
«Оставь переплеты, друзей узоры…»
Памяти Божидара
Оставь переплеты, друзей узоры,
Беги, пока застеклянится степь.
Где Лены струи, целуи, берегаи,
Разлетает прах на лепесточке синий.
Занеможет и занеможет рука.
По серым занеможет.
Скалы выходите, режьте оврагов стволы
И лазурьтесь на реках.
Голубей и соек тихое множество
Пели рождество, березиный пев.
Вот и пилы, и залисы, и петрунки:
Как заясит, замаюнит синеворочь!
Ты плеши, сом, по речке —
За ним мои челноки.
Оба рядом, зиним взглядом.
На плеча — мои руки.
Тучевеет запалена
Синяя оборона стрелочьих умысл;
Я покину эти жизни на простор голубых почисл.
1914
«Нет тоски, какой я не видал…»
Рюрику Ивневу
Нет тоски, какой я не видал. Сердце выходит на белую поляну:
Сеть трав, переступь дубов,
Бег кленов.
Темный лесов кров; ждать не стану.
Когда раненый бежит невесело.
Сердце, выдь, выдь ему на дорогу;
Здесь окончится перекресток;
Тихо проходит лес,
Пашни не спешат
От струй рек.
1914
«Хранительных теней привалы…»
Хранительных теней привалы
Воздвигаются внове.
Но там меня ждут, не дождутся
У лиловой воды Оби,
Издали розовых колоколен
Среди снегов стрекотанья:
Стоит город Березов,
Изгнанья почтительный ров.
Руки складываются в котомку:
Все. Я иду, иду.
В тьму врезается тонкий
Меч туманящих орд.
1914
«Плечи, оскаты пашен…»
Плечи, оскаты пашен,
Перепрыгивающая омут ольха:
Отдельные воды перевивы,
Окручивается зеленый воздух
А крест церковный уводит
На многие глаз мой мили.
Как будто на корабле воздушном
Мои руки и ноги уплыли.
Но когда рука стеклянною становится,
И около нее другая трепещет невидимкой
Как, на листы газет глаз роняя,
Стуки эти, звоны докучны.
И голый взор звон отнимает,
Ломая связи языка, и зорок
Корень не робкий из черной коробки.
Вымышленный в двенадцатом часу.
Вцепившись крепчайше:
Пола ночи отрывается, —
И тихое — двери железом грохают.
О, усталое же, остылое сердце!
Катится трижды подскоком.
1914
«Расплавляя светоплавы…»
Расплавляя светоплавы.
Капает стекло в глаз.
Но необоримее
Веледушных женихов.
Синь накалена до снега,
Вызолочен снег в синь, —
И какой то бели шаг растрепан
По потонущим судам.
О, ясь речей, изсечена ты
Бездной золотых голов,
Но все искры позастыли,
Душа спит в крепкий свет.
«Смурая хмурость жеста…»
Смурая хмурость жеста
Была замечена издалека
Через сети суровых сити
Стал он пещись обо мне.
Равнодушно я раскалывал
Снега перечеткие лёты.
Не свои же лица роняя
И походки холодных царств.
Условие игры невозможной:
Или ты еще не дорог в дороге?
Поднятые высоко площади
И тощие горюны.
Проплыть земле — плавно, плавно
И плакать плеврой одиноких,
Сердцем считая покой рос.
И шелест угрюмый газет.
1915
Книга шестая
«Объявите меня прокаженным. Синьор! — чтобы я мог шататься всюду и никто бы не приставал ко мне!» — Синьор Беневоленте был так глуп, что даже не мог удивляться — он только загрохотал, как пивная бочка, выслушав эту странную просьбу. (Ант. Фиренечеоли.)
«Пора чужие небосклоны…»
Пора чужие небосклоны
Враждебным оком воспытать.
Питомцев радужной Сорбонны
Петь и беспечно умалять.
Как взгроможденные святыни,
Касаясь моего огня,
Слепорожденных в дольнем крине
Вздымают на носилках дня:
Так я, скрежущими руками
Расцепливая мрак, сон жизненный… —
Впиться, Кавказ, горными выями
В очи твои мне.
И — ах — не раз добраться —
Круча куч, немогутные взоры:
Небесный арбуз катит тяжко
Любви задохшейся иго.
1915
«Ленивее серебряных цветов…»
Ленивее серебряных цветов
Над Нальчиком стынут небеса.
Но от дремучей яси
Складываются руки.
От воздушного залива
Руки тающие раскинь,
Медленная прорубь,
Рыб свободных отпускай.
Души легче не уходят
В колебаях сожженных мучениц!
У залива Нальчик круто к омуту:
Криво камни горкой.
1915
«Дух вольный легко веет…»
К.Г. Лексу
Дух вольный легко веет,
Улыбка мира, Нальчик !
Ты нежнее глаз синих.
Мудрых ущелий таинник.
На тоненьком стебле
Вырастает он над Кабардой;
Вихрь с гор, свистун сладчайший,
Плащами ударяет тело.
Небесные звери
Ложатся к тебе на плечи.
Улыбка мира! —
Горный царевич.
12. VIII.1915
Нальчик
«Трепетающий шорох восторженности…»
Трепетающий шорох восторженности
Многоустным духом;
Вечеров замирающих мглистые… —
Холодятся души ледников.
О, пресветлый край льда!
Исчисляя добычи бытий,
Ты будишь дубков вокруг
Крушину обвевать.
Меня тащили за руки и бросили
Высокожелезные силы;
Я упал на лапы зверенком.
Мог в мох укрыться я.
1915
«Как не тот буйный недуг ослеплял…»
Как не тот буйный недуг ослеплял.
Сжимая бедра, рот затыкая злобой,
Но снов мертвых череда мчалась.
Ревея, в сердца ворота.
И лопнули тонко ткани той
Ночи нити, идти не надо.
Окна выстрелили в шесть часов утра;
Городок бурчал во сне.
За всеми днями, дорогами, цепями.
Слизью обедов, харканьем пасюка
Дивное диво дивило —
А кто знает те тени и ночи!
Он возстыл великаном мира.
Подъял горести, лести и страсти.
Над ним круговорот остался нем,
Напасти роняли свирели убрус —
Виден Эльбрус.
1915
Азовское море
Вскипает застывший черный шелк.
Спины песков рыжи;
Плетется мясной мухой паровоз.
Прокусывая ленты дымков.
Сеть степей. Молчите же вы
И колес заштатные вопли.
Ив туман. Хижин рябь.
Сутолок устывшая марь.
Четыре шага до шелка,
Шелк несется, скрябает берегом:
— Жестяное Азовское море. — Рычи,
Белоязыкой волны жало.
Скребется простор и хлюпает грузно.
Накален взор и топь;
Звонит, бурчит оцинкованная волна
И жалом жерло желти лижет.
1915
«Хрустальными лапами сжав…»
Хрустальными лапами сжав
Камений немой ров,
Вырывая с пенистым паем
Спину долинных гор —
Бежит поток, не костенея,
Сладостным ревом, зуб за зуб:
Четок кучи чернеют его,
Кочек рычащих чаще новь.
Он, певучий меч, лежит быстринно,
Лыча цветет, чего еще чище.
И жижа небес кружится чопорно
По над обрыва стенкой слоистой.
Черень чуждеет, жгет живот
И лысину горы набухшей.
Шопот чобот стеклянных
Раскусывает пески.
1915
«Стрепеты стремнин стройных тесней…»
Стрепеты стремнин стройных тесней.
Натиск резких, хитрых рек —
Треск ветвей погружает лица
В брызги темнодолых лук.
И стройный трепет погружает каплицу.
Выси каплицу на облак-дым;
Светлые ветлы лыка веют,
И лики — капель-лога беглецы.
Но вынесешь ли резкий дуновений нож.
Резак глаз, палач мук легких;
Жен лесных собиратель, грибной старик —
Киркой берега (лета рыбы босой).
О — бег мой ничтожен за кучей берегов,
Стобережных ручьев капли слез:
И чище, и лише слеза-недуг,
Острее милость путей зеленых.
1915
«Залязгать стенающим горлом хряп…»
Залязгать стенающим горлом хряп,
Неожиданноревным свистом;
А, как женщина, треплясь здесь
Кресле, взрыдать и голосить, —
Вы, несторожкие горолеты!
Вы, легкобережные токи!
С медвяновых туч
Лучом пакли с глинобитной крыши —
Каким дымком сердце рвете!
И глаза выдавить не чутко,
И руки в узел спутать тонко,
И паучить спину и локти.
И когтями язык томить.
И на такой голос кликнуть вой —
И тянуть и рыть землеходы!
1915
Эпилог
И когда обернусь, вижу неясным: стихи, стихи, стихи, мечты Мар Иолэна, первое исполнение — «Вертоградари», которых я теперь читаю, как читают знакомую и надоевшую чужую книгу… «Вертоградари», конечно, не плохая книга — я даже подозреваю, что и, кроме меня, ее кто-нибудь читает… все может быть — но я не понимаю человека, который написал ее, — как и ему, разумеется, непонятен автор «Алмазных Лесов», как автору «Лесов» — чужой человек пишущий эти строки. — Тащась по черной лестнице воспоминаний (парадный подъезд — библиография), останавливаюсь у вчерашнего дня и полагаю, что в этой книге есть вещи (не все, конечно), которые меня удовлетворяют по отдаленности своей от так называемых «переживаний», от людей, которых, по счастью, с каждым годом все меньше около меня. — Иногда мне кажется, что наше поколение захлопывает какую то книгу поэзии, верно ли это — я не знаю. Вот перед нами дошипели последние капли Северянинского кубка, последние взрывы общечеловеческой поэзии, по типу ubi vita, ibi poesia. Чтобы придать себе жизни, они хлебнули из Фруго-Фофаново-Минаевской помойки. Больше черпать неоткуда. Это кончено. А передо мной еще тысячи верст работы. Работы, работы, работы. — Будирующие глупцы уверяют, что поэт есть фикция, что он лишь рупор. какой рычите куча присяжных поверенных, дантистов, . . . . . . . . . .начальников станций, клерков, портных и т. п. Конечно, я не могу спорить с сими идеологами хамства, но, если они правы — тем лучше. Теперь когда они будут визжать, просмотрев «Лиру Лир», что это — не поэзия, что это не певуче, бессмысленно, безумно, похоже на издевательство и т. д. — я спрошу:
— А то, что вы, собаки, устроили в 191* году, это по вашему поэтично, певуче, осмысленно, умно, не издевательство?
И их зловонные морды покроются пеной бешенства.
Сергей Бобров
Декабрь 1915.
Москва.
Книги Сергея Боброва
Вертоградари над Лозами; Первая книга стихов. — М. К-во. «Лирика». 1913. Стр. 4 (нен.) + 162 + 6 (нен.) Ц. 1 р. 50 к.
Лирическая Тема; XVIII экскурсов в ея области, — М. К-во. «Центрифуга», 1914. Стр. 33 + 1 (нен.) Ц. 50 к.
Новое о стихосложении А. С. Пушкина. М. К-во «Мусагет». 1915. Стр. 33 + 1 (нен.) Ц. 50 к.
Записки стихотворца. статьи о поэзии и стихи, — М. К-во «Мусагет», 1916. Стр. 92 + 4 (нен.) Ц. 1 р.
Алоизий Бертран, Ночной Гаспар; перевод. М. Изд. В. В. Пашуканиса (Готовится).
Н. М. Языков о мировой литературе. — М. К-во «Центрифуга». 1916. Стр. 16. Ц. 50 к.
Алмазные леса; вторая книга стихов. — М. К-во «Центрифуга». 1916. Стр. 48. Ц. 1 р.
Лира Лир, третья книга стихов. М. К-во «Центрифуга», 1916. Стр. 68. Ц. 1 р.
Расценочное единство; комментарии к книге Божидара. М. К-во. «Центрифуга». 1916. Стр. 84 + 4 (нен.) Ц. 1 р. 25 к.
Критика житейской философии К. Буберы; редакция (Печатается).
Принц Ашатии; сказка (готовится).
Сезон в Аду Артюра Римбо; перевод. (Готовится).
Русский пуризм. (Готовится)
Основы стиховедения. (Готовится).
Записки стихотворца, т. II. (Готовится).
Словарь рифм А. С. Пушкина. (Готовится).
Дельта; четвертая книга стихов. (Готовится).
