(Сѣверо-каспійскія очерки).

Къ очеркамъ.

Едва-ли кто станетъ оспаривать ту истину, что мы мало знакомы съ нашими окраинами вообще, не только отдаленными или недавно присоединенными, но даже и съ тѣми, которыя уже цѣлыя столѣтія срослись съ нашимъ государственнымъ и народнымъ организмомъ и, давнымъ давно, гонятъ свою кровь къ сердцу Россіи.

Даже такія относительно близкія окраины, какъ сѣверныя прибрежья Каспія, принимающаго мощныя артеріи Волги, не смотря на многомилліонное движеніе по ней, остаются для насъ, мало сказать, неясными, но просто погруженными въ мракъ. Наконецъ, самая дельта Волги -- устья этой царственной рѣки, кормилицы чуть не половины Россіи, знакома ли она намъ? Разумѣется, нѣтъ. Во всякомъ случаѣ, нечего сомнѣваться, меньше ли намъ извѣстна дельта Нила и, принявъ во вниманіе европейскую литературу по этому предмету, отдать большее предпочтеніе знакомству съ послѣдней.

Отчего это?...

Если мы слишкомъ оффиціально и безучастно, односторонне, меркантильно и черство относимся даже къ сферѣ собственной дѣятельности, игнорируя все, стоящее внѣ ея, то многіе ли возьмутъ на себя трудъ знакомства съ краемъ, народомъ, его бытомъ, экономическими интересами и стремленіями и съ ролью, которую суждено имъ играть въ общегосударственномъ организмѣ? Свой личный, маленькій, строго очерченный мірокъ большинство такъ привыкло считать за вселенную, что проходитъ мимо самыхъ яркихъ и характеристичныхъ явленій, встрѣчаемыхъ за предѣлами этого личнаго міра. Къ чему ихъ наблюдать, если нельзя эксплоатировать? Кому не случалось встрѣчать начальниковъ края, не имѣвшихъ о немъ никакого опредѣленнаго понятія, моряковъ, хоть бы того же Каспійскаго моря, не знавшихъ ничего въ немъ, кромѣ борта своего судна, да клубовъ портовыхъ городовъ, въ которыхъ они стояли или въ которые заходили, купцовъ, цѣлыя поколѣнія которыхъ вели торговлю по берегамъ этого моря, и которые, кромѣ своихъ хлопка или марены, чихиря или фотогена, рыбы или икры, имѣли самыя скудныя и смутный понятія объ окружавшемъ?

Гдѣ же и въ комъ искать интереса къ нему, къ этому окружающему, если люди самымъ положеніемъ своимъ поставленные въ извѣстной средѣ, въ извѣстной сферѣ, находятъ ненужнымъ знакомство съ ней? А таково большинство этихъ людей и, къ сожалѣнію, таково большинство русскихъ интеллигентныхъ людей вообще. Нѣтъ такой дебри и захолустья въ Россіи, гдѣ бы не нашлось болѣе или менѣе развитой личности; а знаемъ ли мы что-нибудь о жизни даже интереснѣйшихъ изъ такихъ захолустьевъ? Къ сожалѣнію, очень и очень немногое.

Переходя въ предмету "очерковъ", желательно спросить -- многимъ ли, напримѣръ, извѣстно, что одни только сѣверныя прибрежья Каспійскаго моря съ устьями Волги и незначительнаго Урала даютъ русскому народу пищевыхъ рыбныхъ продуктовъ на ничтожную сумму свыше двадцати милліоновъ рублей ежегодно? Многимъ ли извѣстно, что эта ничтожная сумма превышаетъ стоимость ежегодныхъ улововъ Ньюфаундленда, береговъ Норвегіи и береговъ Франціи, взятыхъ вмѣстѣ, то есть оборотъ самыхъ значительныхъ рыболовствъ міра? Знаемъ ли мы, чѣмъ измѣряется сила рыболовнаго вооруженія одной только неширокой полосы сѣверной части Каспія и многіе ли повѣрятъ, что рыболовная снастей и сѣтей, если положить ихъ по всѣмъ извилинамъ почтоваго тракта и водяныхъ сообщеній Россіи, не только хватитъ отъ Москвы до Николаевска на Амурѣ, но и назадъ въ Москву, то есть эти снасти и сѣти могутъ улечься отъ Москвы до Николаевска въ два ряда! Многимъ ли извѣстно, что соли для посола ежегодно вылавливаемой рыбы, кромѣ рыбы потребляемой въ свѣжемъ видѣ и вывозимой въ мороженомъ, потребляется около трехъ съ половиною милліоновъ пудовъ и что двухъ только видовъ рыбы -- сельди и воблы -- вылавливается каждую весну до 500,000,000 особей? А если мы все это знаемъ, то, важнѣе всего, знаемъ ли мы, наконецъ, ту осѣдлую и пришлую трудовую массу, которой исполняется гигантскій трудъ этого рыболовства? На послѣдній вопросъ съ полнѣйшей увѣренностью можно отвѣтить "нѣтъ!"

А, вѣдь, это населеніе цѣлаго обширнаго края, края, котораго естественныхъ условій и рѣзкихъ характеристическихъ особенностей мы тоже не знаемъ, то есть не знаемъ ни жизни и физіономіи его природы, ни жизни и физіономіи его населенія. Все это позволяетъ мнѣ надѣяться, что даже предлагаемые "Очерки" -- отрывочные и легкіе наброски, кинутъ нѣкоторый свѣтъ на нетронутую до сихъ поръ область, именуемую дельтою Волги и сѣверными прибрежьями Каспія. Читатель видитъ, что населеніе, о которомъ придется говорить, и интересы его исключительно только ловческіе и потому пусть не претендуетъ на спеціальность нѣкоторыхъ очерковъ, если такой потребуетъ правда и сущность дѣла. По возможности стараясь избѣгать всякой спеціальности, не идущей къ дѣлу, выхватывая живые, выдающіеся моменты изъ однообразной промысловой жизни мѣстной природы, мы, однако, не забудемъ, что имѣемъ дѣло съ трудовыми массами, не станемъ подмалевывать жизнь и ликъ народа ради мнимой занимательности.

Водная масса Волги, чѣмъ ближе къ устьямъ, встрѣчаетъ все шире и шире раздвигающуюся пологую низь сѣверной части каспійской котловины и, задерживаемая ею въ своемъ теченіи, отбрасываетъ все большее и большее количество рукавовъ въ лѣвую сторону, то есть къ востоку, пока всѣ эти рукава, съ сотнями протоковъ и ериковъ, не изливаются въ сѣверную часть Каспійскаго озера -- моря. Огромный треугольникъ, образуемый переплетающимися между собою протоками, и составляетъ то, что называется волжскою дельтой. Протоки эти, въ числѣ около двухсотъ, впадаютъ въ море на протяженіи полутораста верстъ по примой линіи и ужъ конечно по вдвое большему протяженію по ломанной линіи береговой полосы. Вотъ этотъ-то водный треугольникъ, имѣющій полтораста верстъ въ основаніи и населенный исключительно почти русскимъ промысловымъ людомъ, дѣлитъ остальныя части Астраханской губерніи такъ, что западную ея частъ составляетъ Калмыцкая, а восточную часть Киргизская степь внутренней Букеевской Орды. Далѣе къ востоку лежатъ земли Уральскаго казачьяго войска и за ними опять тянется киргизская степь бывшей Малой Орды. Всѣ эти земли составляютъ сѣверныя и сѣверо-восточныя прибрежья моря. Эти прибрежья, съ устьями Волги и Урала, послужатъ предметомъ послѣдующихъ очерковъ.

Естественно, что при такихъ водныхъ угодьяхъ, изобильнихъ рыбою, и при неисчерпаемыхъ залежахъ соли, оставленныхъ отступающимъ, вслѣдствіе испаренія, моремъ, почти все мѣстное населеніе устьевъ и морскихъ прибрежій занято рыболовствомъ или изготовленіемъ рыбныхъ продуктовъ.

Такъ какъ дельта Волги и большая часть прибрежій сѣверной части моря лежатъ въ Астраханской губерніи, а въ Астрахани находится не только центръ, куда стекаются почти всѣ рыбные продукты рѣкъ и моря, но и административный и хозяйственный центры каспійскаго рыболовства, то, естественно, и по обширности территоріи, и по подавляющей значительности улововъ, и по количеству рабочихъ рукъ и промысловой массы, въ немъ заинтересованной, нашего вниманія, по преимуществу, заслуживаетъ рыболовство, носящее названіе "Астраханскаго". Рыболовство это относится къ другимъ, существующимъ въ сѣверной части моря, какъ колоссъ къ пигмеямъ и остальныя могутъ привлечь наше вниманіе развѣ только въ видѣ этнографическаго матеріала. Согласно своей относительной важности, рыболовства эти Уральскихъ казаковъ, Терскихъ казаковъ и Мангишлакскихъ поселенцевъ. Какъ о важнѣйшемъ, необходимо сказать нѣсколько словъ объ астраханскомъ.

Рыболовство это рѣзко дѣлится, согласно своимъ естественнымъ и экономическимъ условіямъ, на рѣчное -- арендаторское, въ которомъ воды, принадлежащія владѣльцамъ береговъ, берутся съ торговъ, и морское -- вольное, доступное каждому и производимое по билетамъ управленія каспійскихъ рыбныхъ и тюленьихъ промысловъ.

Первое -- рѣчное имѣетъ предметомъ лова чешуйчатую, частиковую (отъ частыхъ орудій лова) рыбу, какова: сазанъ, судакъ, лещъ, тарань, вобла, сельдь и т. п., а второе -- морское -- красную, хряще-скелетную, каковы: бѣлуга, шипъ, осетръ и севрюга. Главнымъ и почти единственнымъ орудіемъ для производства рѣчнаго арендаторскаго лова служитъ неводъ, а морскаго -- самоловная крючковая снасть, называемая такъ потому, что левитъ рыбу безъ наживы, механически забагривая мимо идущую своею острой стальною удою. Ряды этой снасти тянутся въ сѣверной части моря перпендикулярно линіи береговъ и ея стальныя уды, на подобіе милліоновъ серегъ, висятъ и колеблятся въ водѣ, день и ночь ожидая добычи. Только огромнымъ количествомъ этой снасти и можно объяснить себѣ значительные уловы (болѣе милліона пудовъ) морской красной рыбы.

Рыболовство это, кромѣ стотысячнаго осѣдлаго населенія дельты, даетъ занятіе еще десяткамъ тысячъ приходящаго рабочаго люда, по большой части изъ сѣверныхъ частей губерніи, и частію изъ средней и даже сѣверной полосъ Россіи. Но рабочій людъ сѣверныхъ частей губерніи, большею частію женщины, появляются на промысловыхъ работахъ періодически, ежегодно, только въ критическіе моменты рыболовства, весною, на полтора, на два мѣсяца и, по окончаніи горячихъ работъ и нужды въ рабочихъ рукахъ, вновь расходится по мѣстамъ жительства, что же касается рабочихъ, заносимыхъ издалека теченіемъ Волги, то большинство ихъ остается при промысловомъ дѣлѣ на нѣсколько лѣтъ, а многіе и вовсе осѣдаютъ въ дельтѣ и по берегамъ моря или погрязаютъ въ городахъ. Такимъ образомъ, рабочія силы промысла могутъ быть раздѣлены на мѣстныя, и пришлыя, а послѣднія на постоянныя и временно-приходящія.

Однако рыболовство даетъ занятіе не только русскому мѣстному населенію, не только тысячамъ пришлаго рабочаго люда, но и множеству кочевниковъ,-- калмыкъ и киргизовъ, сидящихъ по обѣ стороны дельты. Многое множество этихъ скотоводовъ по преимуществу бѣднѣйшая часть ихъ, почти не имѣющая скота и потому не нуждающаяся въ кочевкахъ, существуетъ исключительно промысловыми работами. обращаясь мало по малу изъ кочевника-скотовода въ осѣдлаго рыболова. Всѣ сидящіе близь моря не только работаютъ на промыслахъ, но и сами начинаютъ заниматься рыболовствомъ сначала, какъ киргизы, для собственнаго продовольствія, а впослѣдствіи, какъ калмыки, на общемъ промысловомъ основаніи, и послѣдніе въ этомъ едва-ли не сравнялись со своими учителями -- русскими.

Это выносливое даровитое племя успѣло также тѣсно сродниться съ моремъ, какъ и со степью. Калмыкъ, это кентавръ въ степи и амфибія въ морѣ.

Мы уже упоминали, что дельта Волги отдѣляетъ калмыцкую степь отъ киргизской. Первая лежитъ вправо, къ западу, вторая -- влѣво, къ востоку; согласно этому привлекаются къ промысловому труду и рабочія силы этихъ племенъ. Въ западной половинѣ дельты работаютъ, большею частію, калмыки въ восточной -- киргизы, что остается въ силѣ не только для дельты Волги, но и для всѣхъ сѣверныхъ прибрежій моря. Разумѣется, калмыки лучшіе и потому болѣе цѣнные и цѣнимые работники. Весь этотъ рабочій людъ, безъ сомнѣнія, густо перемѣшанъ съ русскимъ, который служитъ какъ бы стимуломъ и направляющею силою общей дѣятельности.

Говорятъ, промысловая жизнь -- баловница, и съ этимъ, къ сожалѣнію, нельзя не согласиться. Относительная легкость и періодичность промысловыхъ работъ ищетъ себѣ, весьма естественно, болѣе дешеваго женскаго труда и привлекаетъ множество женскихъ рабочихъ рукъ, а постоянное общеніе половъ не оставляетъ мѣста условно-строгой нравственности. Женщина, на время освобожденная отъ узъ семейной власти, невольница домашней іерархіи и часто безжизненнаго обычая, раба окаменѣвшихъ формъ жизни, вдругъ чувствуетъ себя свободною, какъ вѣтеръ, и попадаетъ въ среду, давнымъ давно лишенную семейныхъ радостей и женской ласки -- гдѣ жъ тутъ мѣсто нравственности?

Однако обиднѣе всего то, что и самый промысловый трудъ имѣетъ на пришлый рабочій людъ, въ нѣкоторомъ смыслѣ, развращающее вліяніе. Рыболовство само по себѣ -- лоттерея и трудъ его какой-то случайный, непостоянный, иногда бѣшено спѣшный, наступающій и прекращающійся внезапно, отчасти характеризуемый выраженіемъ "урвать, да умчать". Это часъ каторжной работы и день тунеядства. Естественно, что послѣ такого труда, обезпеченнаго сладкаго куска и привольной, не грызущей человѣка всечасно, жизни, возвращеніе его домой, въ мирную, сѣрую деревенскую глушь, къ тяжелому плугу или упрямой сохѣ, къ серпу или цѣпу, къ неурожаямъ, малоземелью и податямъ, становится не совсѣмъ-то желательнымъ. Вотъ почему много пришлаго рабочаго люда осѣдаетъ въ дельтѣ Волги, и выносится послѣдней на морскія прибрежья и погрязаетъ въ Астрахани.

Тотъ, кому удавалось наблюдать передвиженіе русскихъ трудовыхъ массъ, знаетъ, что рабочій людъ, приходящій на благодатный степной югъ для косьбы или уборки хлѣбовъ, возвращается домой тѣмъ же земледѣльцемъ, какимъ былъ всегда, и что тотъ же трудовой людъ, вкусившій промысловаго или городскаго труда, возвращается съ большой неохотой, въ силу только крайней необходимости или не возвращается вовсе къ упорному, настойчивому, постоянному труду пахаря, въ сферѣ котораго родился, росъ и не рѣдко провелъ значительную часть жизни. Часто даже кровныя семейныя узы, самый голосъ чувства, привязанности,-- жена и дѣти, безсильны возвратить сѣрой деревенской глуши и пашнѣ, дому и семьѣ, такъ быстро и нежданно утраченнаго работника и кормильца.

Окружающія естественныя условія, вліяніе своеобразной природы и сложнаго промысловаго труда благотворно отражаются на умственныхъ способностяхъ населенія. Здѣсь нельзя сдѣлать шагу безъ той "смѣтки", которой отличается вообще промысловый людъ. Глубокіе, широкіе, мощные протоки, постоянно и внезапно мѣняющееся море, неоглядныя, безпріютныя степи, пустынныя, глухія нивы камышей -- все требуетъ и воспитываетъ находчивость и готовность постоять за себя. Но, не смотря на эту способность найтись во всякомъ положеніи, человѣкъ здѣсь слишкомъ спеціализированъ родомъ своихъ занятій и поглощенъ однимъ интересомъ. Рыба составляетъ альфу и омегу его міровоззрѣнія. Всѣ явленія въ природѣ, будетъ-ли это буря въ морѣ, вѣтеръ въ степи, наводненіе въ рѣкахъ -- встрѣтятъ бывалаго, умѣлаго человѣка и инстинктивно переводящаго однакожъ и самую борьбу стихій на общую рыбью монету и ревниво наблюдающаго -- уронитъ или подниметъ ея курсъ извѣстное явленіе.

Оттого-ли что мѣстное населеніе составляетъ одну изъ оконечностей русскаго народнаго организма, оттого-ли, что жизнь дается ему относительно легко, но оно тупо чувствуетъ и почти не понимаетъ тѣхъ тягостей роднаго тѣла, той боли его сердца, которыя понимаются невольно хребтомъ и потомъ пахаря,-- потому оно мало отзывчиво на біеніе общаго народнаго пульса.

Надо-ли говорить, что человѣкъ живетъ здѣсь болѣе индивидуальнымъ, личнымъ трудомъ и что, вслѣдствіе условій жизни, за этимъ личнымъ трудомъ и ловкостью, здѣсь, давнымъ давно, утрачено понятіе о трудѣ общинномъ, хотя еще остались слабые проблески его. Если это явленіе не очень утѣшительное, то что дѣлать? Писатель этнографъ не имѣетъ права подмалевывать народнаго образа.

Съ высоты птичьяго полета.

Гдѣ мы?... Своеобразная природа. Съ бѣглаго взгляда, вы видите только прихотливое кружево воды, необозримую водную сѣть, гигантскій водный лабиринтъ, захватившій сотни верстъ, и море камышей, потопившее все остальное пространство. Все это сливается съ настоящимъ воднымъ моремъ, ясное зеркало котораго едва видно къ югу. Сотни протоковъ, рукавовъ, рѣкъ, прорановъ, ериковъ, затоновъ и ильменей { Протокъ -- терминъ общій для всякой проточной воды, какъ бы ни было незначительно его протяженіе. Рукавъ, одна изъ главныхъ жилъ воды отдѣлившихся отъ Волги на ея пути къ морю, обыкновенно носитъ названіе рѣки, имѣетъ свое собственное наименованіе, каковы: Ахтуба, Бузанъ, Болда и Камызякъ и, почти всегда, доносятъ свое имя вплоть до моря. Рѣка часто служитъ соединеніемъ рукавовъ, имѣетъ относительно значительное протяженіе, ширину, глубину и, непремѣнно, постоянное теченіе и собственное наименованіе. Проранъ, слово киргизское, означающее тоже протокъ, употребляется болѣе для береговыхъ приморскихъ протоковъ, лежащихъ въ предѣлахъ внутренней киргизской (Букеевской) орды. Вода однихъ едва движется и во время морянъ (морскихъ вѣтровъ) смѣшивается съ морскою, вода другихъ -- стоячая соленая и даже нерѣдко съ запахомъ сѣрнистаго водорода. Ерикъ, по большей части болѣе короткій, узкій и извилистый протокъ, между второстепенными рѣками, часто непостоянно текущій, пересыхающій въ лѣтнее время, иногда служащій сообщеніемъ между ильменями и протоками, иногда глухой, текущій въ ильмень или изъ него, или берущій начало въ какой-нибудь мокрой низменности. Ильмень, нѣчто среднее между болотомъ и озеромъ, часто тянется на цѣлыя версты, но многіе ильмени такъ мелки, что почти высыхаютъ въ лѣтнее время, тогда народъ зоветъ ихъ ильмешинами. Ильмени бываютъ и стоячіе, и проточные, соединяемые ериками, но, во всякомъ случаѣ, теченіе ихъ весьма слабо; но берегамъ почти постоянно заростаютъ камышами; пріютъ мелкой рыбы и водяной птицы разныхъ родовъ и видовъ. Затонъ -- заливъ, образуемый рѣкою. Необходимо замѣтить, что вся эта терминологія далеко неточна и не указываетъ на строго опредѣленные, постоянные признаки и условія естественныхъ явленій. Мѣстное населеніе употребляетъ ихъ, какъ попало, не взирая на тѣ или другія особенности, имъ присущія.} разобрали воды матушки Волги и несутъ ихъ къ морю, чѣмъ ближе, тѣмъ медленнѣе. Своеобразная природа!... Вглядываясь пристальнѣе, вы видите, что всѣ эти протоки, или большая часть ихъ окаймлены мутно зеленой, бѣдной листвою ветлы, ивы и тополя, составляющими почти всю мѣстную древесную растительность, и, тамъ и сямъ, разбросанные красные, глинистые бугры, въ видѣ эллипсоидовъ, длинная ось которыхъ лежитъ постоянно отъ запада къ востоку. Вотъ все, что вы увидите съ высоты птичьяго полета.

Бѣдная природа.... Вода и камышъ, камышъ и вода и, чѣмъ ближе къ югу, тѣмъ чаще и чаще сплетено это водное кружево, тѣмъ выше и гуще щетинились хребты камышей, крѣпи, какъ зоветъ ихъ мѣстный крещеный людъ. Есть гдѣ заблудиться, было гдѣ разгуляться Разину, Пугачу и толпамъ понизовой вольницы. Поди -- ищи тутъ! Но заблудиться на водѣ еще не бѣда, рискуешь только тѣмъ, что попадешь не туда, куда думаешь, вотъ, заблудиться въ камышахъ, въ крѣпяхъ, которые иногда тянутся на многія версты,-- дѣйствительная бѣда для неопытнаго человѣка. Ни пути, ни дороги, въ двухъ шагахъ ничего не видно, кромѣ желтой или зеленой чащи. Тонешь въ ней, точно въ морѣ. Нѣтъ, хуже нежели въ морѣ; тамъ всплыть можно, а здѣсь, поди, всплыви. И сзади и спереди, и справа и слѣва -- камышъ, камышъ и камышъ, достигающій иногда трехсаженной высоты и болѣе дюймовой толщины у корня. Оріентироваться нѣтъ никакой возможности. Идти, но какъ и куда? Даже обратно по старому пути не всегда возможно, слѣду не найдешь; упругій, раздвинутый камышъ слѣдомъ за тобою встаетъ, выпрямляется и скрываетъ пройденное пространство. Идти впередъ? Ломиться, идти на проломъ -- теряешь и силы, и направленіе. Потому, даже съ компасомъ, неопытному человѣку трудно сохранить разъ принятое направленіе, а безъ компаса объ этомъ и думать нечего: проходишь часы и выйдешь на то же мѣсто. Осмотрѣться нельзя, влѣзть не на что, не птица -- на камышину не вскочишь, а мѣсто ровное, какъ билліардъ -- неоглядная низь, подползающая къ морю.

Блуждать въ лѣсу пустяки въ сравненіи съ блужданіемъ въ камышахъ; тамъ и на тропу попадешь, и оглядѣться, на дерево влѣзешь и прогалины и лощины, холмы и овраги, ручьи и болота встрѣтишь -- все примѣта; здѣсь ничего кромѣ моря, ужаснаго, однообразнаго моря камышей, да ровной почвы, болѣе или менѣе вязкой, иногда топкой, даже покрытой водою.

Скверно! Не рискуйте въ камыши, господа! Впрочемъ, сказать это мѣстному бывалому человѣку, значило бы возбудить хохотъ и только. Онъ идетъ туда, въ этотъ заколдованный лѣсъ, точно въ садъ, по дорожкѣ, усыпанной пескомъ,-- онъ тамъ дома, особенно если это охотникъ за птицею или звѣремъ { Звѣрь -- кабанъ, охота на котораго возможна только зимою.}. Онъ замѣчаетъ все: и высоту, и положеніе солнца, въ минуту отправленія, и направленіе, курсъ, какъ услышите здѣсь, по которому шелъ, и направленіе вѣтра, который дулъ, и направленіе облаковъ,-- всякая изсохшая еричина, уже заросшая камышомъ, гнѣздящаяся, даже летящая птица, утро и полдень, сумерки и самая ночь ведутъ его и указываютъ путь къ цѣли. А, главное, онъ знаетъ протоки, обливающіе гриву, ихъ протяженіе, направленіе и жилыя мѣста, къ которымъ они приводятъ. Знаетъ коймы ветлъ и бугры, если такіе есть, и восходитъ на нихъ безъ ошибки.

Наблюдатель замѣтилъ уже, что, тамъ и сямъ, въ этомъ лабиринтѣ воды и морѣ камышей стоятъ красные, песчано-глинистые бугры -- гигантскіе валы, которые насыпало когда-то бушевавшее здѣсь море. Они стоятъ здѣсь и тамъ свидѣтелями того времени, когда безпокойныя волны, мало по малу отступавшія къ югу, оставляли за собою эти глинистыя гряды. Одинаковое направленіе, форма эллипсоида, длинная ось котораго параллельна прибою волнъ и, наконецъ, тождественныя образованія, наблюдаемыя въ современномъ морѣ, ясно говорятъ о ихъ происхожденіи. Ихъ накидало море, мутное море, взбуровленное вѣтрами, дувшими на берегъ. И, въ настоящее время, такіе вѣтра гонятъ къ берегу тѣ же мутныя, насыщенныя пескомъ и морскимъ иломъ, волны и кладутъ тѣ же бугры, образуя сперва мели, затѣмъ острова, которые, наконецъ, соединяются съ материкомъ, оттѣсняя дальше и дальше, южнѣе и южнѣе, сѣверныя границы моря.

Бугры эти, составляя извѣстную особенность въ физіономіи страны, имѣютъ гораздо важнѣйшее значеніе въ дѣлѣ ея заселенія.

Несомнѣнно, что въ дельтѣ рѣки вообще, а въ дельтѣ такой мощной рѣки, какъ Волга, въ особенности, вода составляетъ одну изъ важнѣйшихъ естественныхъ силъ, имѣющихъ вліяніе на бытъ населенія. Она другъ и кормилица; подъ ея вліяніемъ сложились всѣ особенности его жизни; но, какъ стихійная сила, она можетъ оказаться и врагомъ, если человѣкъ не оградитъ себя отъ ея мощи. Кто не знаетъ, что такое -- наводненіе, происходитъ ли оно отъ вешнихъ полыхъ водъ или отъ напора воды съ моря, вслѣдствіе сильныхъ морскихъ вѣтровъ (морянъ)? Выбирая мѣсто для поселенія, поселенцу необходимо было подумать не только объ этомъ, но и о близости къ водной нивѣ, отъ которой зависѣло все его благосостояніе. Выборъ, естественно, падалъ на бугры, удовлетворявшіе тому и другому условію. Такимъ образомъ, на нихъ выростаютъ мало по малу ловческіе станы, ватаги { Ватага -- заведеніе для приготовленія рыбы.} и, наконецъ, селенія съ обычною церковью на вершинѣ бугра.

Такъ это было и такъ существуетъ до сихъ поръ. Вотъ почему всѣ почти селенія южной половины астраханской губерніи оказываются лежащими или на такихъ буграхъ, разбугорьяхъ или близъ ихъ, на полубугорьяхъ, безопасныхъ отъ воды. На материкѣ, отдаленномъ отъ моря, опасность отъ воды грозитъ весною, въ половодье, когда большая часть водной сѣти переполняется, выступаетъ изъ береговъ и сливается въ одно.общее море. На морскихъ берегахъ страшенъ каждый сильный вѣтеръ съ моря, въ особенности, если онъ подуетъ нѣсколько сутокъ сряду, что бываетъ не рѣдко. Тогда вода надувается, гонимая вѣтромъ, наступаетъ на берега, прибывая иногда выше двухъ сажень противъ обычнаго морскаго уровня, и топитъ все, что встрѣчаетъ ниже себя, раззоряя селенія, ватаги, станы, поглощая скотъ, захваченный въ степи и разнося стоги сѣна и камышъ { Камышъ -- строительный матеріалъ и топливо, для чего и заготовляется.}, заготовленные жителями.

Смотря по времени года, физіономія страны мѣняется, принимаетъ разные оттѣнки и краски и носитъ на себѣ печать большаго или меньшаго воодушевленія и подвижности.

Зимою, когда природа засыпаетъ, когда ледъ заковываетъ водную поверхность, сокращается и дѣятельность населенія. Зимній ловъ -- бѣднѣйшій въ году. Зимою еще бѣднѣе выглядитъ бѣдная природа. Но бѣдная, скудная съ виду, она таитъ богатства въ своихъ нѣдрахъ: воды полны рыбою, берега солью.

Сѣрыя краски зимы послѣ относительно живыхъ красокъ лѣта точно приглашаютъ на отдыхъ, и все отдыхаетъ, начиная съ судовъ и лодокъ, которыя стоятъ и лежатъ по берегамъ селеній и ватагъ, чернѣя на бѣломъ снѣгу. Тысячи такихъ промысловыхъ судовъ, тысячи торговыхъ: пароходовъ, баржей, барокъ, разшивъ, шкунъ, кусовыхъ, реюшекъ и лодченокъ всевозможныхъ размѣровъ и парусности прекратили движеніе, залили огонь, очистили паровые котлы или убрали паруса и такелажъ. Миріады водяной и болотной птицы откочевали въ теплыя страны. Тѣ, что остались, забились въ тихія, уютныя мѣста; сытый звѣрь прячется отъ холоднаго вѣтра въ глухихъ, мертвыхъ камышахъ, наламывая и натаскивая себѣ теплое гайно { Гайно, нѣчто вродѣ теплой постели, въ видѣ гнѣзда.} изъ незатѣйливой растительности. Пришлый рабочій людъ, не находя болѣе работы, разошелся по домамъ; затихли пристани, ватаги и села. Все, что оживляло страну, покинуло ее или притаилось, точно сочувствуя общему затишью. Только кое-гдѣ, на вентеряхъ { Вентерь, сидебка -- орудія для рыболовства.} и сидебкахъ копошится работа. Бѣлый, снѣжный покровъ прикрылъ границы между моремъ и берегомъ и одна обширная, открытая, снѣжная равнина лежитъ, точно спитъ, передъ вашими глазами. Та же потускнѣвшая сѣть зеленовато-синихъ, сонно бѣгущихъ подо льдомъ протоковъ, тѣ же темныя коймы безлистыхъ таловъ, провожающіе ихъ къ морю, куда ведутъ всѣ эти замощеные морозомъ пути, вѣрнѣе нежели всѣ дороги въ Римъ; но все это сѣро, мертво, недвижно.

Недолго длится здѣсь эта зимняя спячка. Къ концу февраля начинаетъ теплѣть; солнце съ каждымъ днемъ забирается выше и выше и стоитъ подуть денекъ-другой южному вѣтру, чтобы преобразить спящую природу. Ледъ таетъ и на немъ появляются лужи; вода мѣстами просасываетъ его и смотритъ на свѣтъ Божій, отражая въ себѣ ясное солнце и небо. Народъ начинаетъ копошиться на пристаняхъ, селеніяхъ и ватагахъ. Закипаетъ работа. Удары кузнечнаго молота, стукъ топора и храпъ пилы стоятъ въ воздухѣ. Пахнетъ смолой и дубомъ {Дубъ -- измельченная дубовая или ивовая кора, коріе, которымъ дубятъ рыболовныя орудія, ихъ пеньковыя части.}. Оправляютъ суда и лодки: задѣлываютъ, пробиваютъ (конопатятъ), смолятъ и торопятся закончить приготовленіе снасти въ ловъ. Страда! Спать некогда; вдругъ ударитъ тепло и пронесетъ ледъ. Тутъ дорога каждая минута, вѣдь самый изобильный ловъ тотчасъ за уходящимъ льдомъ. Правда, льды въ морѣ еще крѣпки, да вѣдь въ море и выходятъ въ ледъ.

А, между тѣмъ, съ Кавказа и Чернаго моря начинаетъ появляться птица, сначала рѣдкая, обыкновенно утка, потомъ болѣе и болѣе частая и, наконецъ, тянутся цѣлые отряды ея, почти безпрерывной вереницею. Утки полощатся въ талой водѣ; слышно гоготанье гусей, крикъ лебедя; въ небѣ блещутъ серебристыя крылья колпиковъ и колеблятся черныя длинныя ленты ибиса-коровайки. Бабы, чайки, бакланы, кулики, цапли -- все это освѣщаетъ и оглашаетъ наступающую весну, зоветъ ее. Хозяева вернулись и просятъ свѣта, тепла и зелени.

И, вотъ, идетъ эта весна, идетъ съ каждой свободной волною, съ теплымъ лучемъ, съ зеленымъ камышемъ, выползающимъ на зольный свѣтъ, съ пухлой почкой, готовой распуститься въ листъ. Когда тутъ спать?!

Вода кипитъ судами; снуютъ лодки слышны свистки и крикъ пароходовъ; въ воздухѣ трепещатъ флаги и бѣлѣютъ паруса надуваемые вѣтромъ.

Проснулись лебединыя груди!... Въ море, въ море!!.. И тянется, и уходитъ безконечная вереница -- тѣ же птицы, тотъ же перелётъ.... Корму!

Спѣшатъ на пристаняхъ -- навигація. На ватагахъ тотъ же переполохъ -- на рѣчныхъ въ особенности. Кишитъ народъ, ждутъ воблы и сельди { Воблы и сельди (бѣшонки) ежегодно готовится до 500 милл. рыбъ.}. Сотни милліоновъ вылавливаютъ и готовятъ ее въ пищу русскаго люда. Есть надъ чѣмъ поработать.

А солнце припекаетъ все сильнѣй; зазеленѣло все, чему суждено зеленѣть; колокольчикъ камышевки { Каышевка -- синица.} безъ устали звонитъ въ камышахъ; мѣстный орелъ -- орланъ-бѣлохвостъ, замѣтною широкою спиралью уходитъ изъ глазъ, утопая въ тепломъ воздухѣ. Хорошо въ это время въ устьяхъ Волги.

I. На ватагѣ.

Ряды темныхъ, сыроватыхъ свай, служа основаніемъ полудеревянному, полукамышевому зданію, вродѣ большаго сарая, выдвинулись съ берега и съ изумительною ясностью опрокинулись въ зеркально-спокойной водѣ. Вода отразила въ себѣ и утреннее розовато-голубое небо, и полукамышевыя стѣны, и камышевую бурую кровлю зданія, вскользь задѣтую, точно раскаленную первыми лучами появившагося на горизонтѣ солнца. Отразила она и черную кучку свѣжевысмоленыхъ судовъ, привязанныхъ къ сваямъ и желтую бахрому камыша, окаймлявшаго берегъ. Болѣе ничего не было видно въ водѣ.

Отраженное зданіе было то, что на ватагѣ называютъ плотомъ { Плотъ служитъ для пріема уловленной рыбы съ лодокъ и рыбницъ, для рѣзки ея (раздѣлки) и приготовленія икры, клея и вязиги.}.

Тишина была совершеннѣйшая, нарушаемая, впрочемъ, едва слышнымъ гудомъ густаго, мало присмирѣвшаго отъ росы комара, да кругами, разбѣгавшимися по сонной водѣ отъ всплескивавшей рыбы. Затѣмъ -- ни звука, ни движенія,-- даже перистыя махалки камыша не шевелились.

Не смотря на конецъ августа, было такъ тепло, что большинство промысловаго населенія спало на вольномъ воздухѣ, что доказывалъ рядъ бѣлыхъ пологовъ { Пологъ дѣлается изъ рѣдкой, но прочной ткани, не пропускающей комара; кровля, верхняя часть полога имѣетъ прямоугольную удлиненную форму въ ростъ человѣка, а боковыя полотнища подтыкаются подъ постель и дѣлаютъ его недоступнымъ комару.}, облѣпившихъ плотъ со всѣхъ сторонъ по мосткамъ его окружающимъ. Въ рыбницахъ { Рыбница, открытое судно при неводѣ, для помѣщенія и подвоза къ ватагѣ (промыслу) рыбы, вмѣстимостью отъ 300--700 пудовъ.}, стоявшихъ на водѣ тоже бѣлѣли полога, значитъ спалъ народъ.

На берегу, сообщавшемся съ плотомъ прочными, тяжелыми мостками, укрѣпленными на такихъ же сваяхъ, но ту и по другую сторону плота было опрокинуто нѣсколько рыбницъ и неводниковъ { Неводникъ -- весельное или парусное судно для завода невода.}, видимо недавно высмоленныхъ и чернѣвшихъ точно рядъ жуковъ.

И по сю, и по ту сторону неширокаго прорана, на который выдвигался плотъ, берега поросли неширокой каймой камыша. Далѣе за прораномъ лежала буро-зеленая, выкошеная уже низь со сметанными стогами грубаго сѣна, торчавшими по ней тамъ и сямъ. Прямо отъ плота берегъ полого поднимался къ невысокому суглинистому холму, на которомъ, или, лучше сказать, въ которомъ зарылся отъ жару, осыпанный тѣмъ же суглинкомъ выходъ -- ледникъ для посола рыбы. Только стеклянныя рамы въ видѣ парничковъ наверху (иллюминаторы), да деревянное передъ-выходье убѣждало, что это не простой естественный холмъ. Плотъ и выходъ -- два главныя существенныя зданія каждаго промысла (ватаги).

По сторонамъ, между плотомъ и выходомъ, были раскиданы постройки разной величины и вида, большею частью камышовыя: огромные лабазы со врытыми въ землю чанами, для теплаго посола всевозможной мелкой, частиковой { Частиковая рыба -- отъ слова частый, относящемуся къ орудіямъ лова. Вся рыба имѣющая чешую и костяной скелетъ.}, чешуйчатой рыбы; соляные и матеріальные амбары и конюшни; деревянныя были только кладовыя, казармы для рабочихъ и дома для служащихъ. Подъ именемъ дома, въ настоящемъ случаѣ, слѣдуетъ понимать избы большихъ или меньшихъ размѣровъ. Все вмѣстѣ представляло собою нѣчто вродѣ хутора земледѣльческихъ губерній.

Отсутствіе всякой древесной растительности и почти стоячая вода прорана каждому бывалому человѣку указывали на то, что промыселъ находился гдѣ-то вблизи моря и притомъ въ такомъ разстояніи отъ главныхъ прѣсноводныхъ устьевъ Волги, что солонцеватая невыщелоченная почва не позволяла дереву пустить корни въ ея глубину. Накошенное сѣно служило такимъ же указаніемъ,-- соленыя травы составляли значительную его часть. Постройки и вообще обстановка промысловаго заведенія (ватаги) указывали на дѣло среднихъ и, пожалуй, еще болѣе скромныхъ размѣровъ.

Не успѣло еще солнце отдѣлиться отъ горизонта, едва алая полоса свѣта обожгла верхи зданій, какъ на плоту зашевелились; широкія двери-ворота, выходящія къ водѣ, на широкій приплотокъ, со скрыпомъ разинули свои темныя пасти, и сѣдой, крѣпкій старикъ, плотовой караульщикъ, сошелъ съ приплотка въ одну изъ рыбницъ, потомъ въ неводникъ и сталъ умываться прямо изъ-за борта, изъ прорана. Изъ-подъ нѣкоторыхъ пологовъ стали показываться ноги, взъерошенныя головы и заспанныя лица.

-- Что рано поднялся, Иванъ Максимычъ? послышалось изъ близъ стоящаго полога, рѣдкая ткань котораго, позволяя видѣть окружающее, вполнѣ скрывала своего обитателя.

-- Докуда спать-то, лежебоки, проворчалъ старикъ, отфыркиваясь отъ воды, забравшейся ему въ ротъ,-- пра, лежебоки, спячку нажили отъ бездѣлья-то. Поди, чай, бока ломятъ. Вишь солнце-то!

Подъ пологомъ слышался тихій, сдержанный смѣхъ. Иванъ Максимычъ пользовался извѣстностію, какъ замѣчательный ворчунъ, и стоило разъ завести его, чтобъ привести въ движеніе всѣ шестерни, рычаги, зубчатыя колеса и валы, заключенные въ его подержанномъ корпусѣ. Все это начинало ворчать и скрипѣть, съ равнодушіемъ настоящаго механизма, не внося въ воркотню ни малѣйшей дозы воодушевленія или раздраженія. Только одно проклятое словечко "грыжа" способно было совершенно сломать скрипучій механизмъ Максимыча и выводило его изъ себя до такой степени, что въ немъ появлялись признаки не только человѣка, но даже и звѣря. Едва ли нужно говорить, что промысловый людъ, со скуки, безпрестанно заводилъ Максимыча, а иногда просто повреждалъ его механизмъ, хотя относился къ нему любовно.

-- Максимычъ, ты чего это людямъ спать мѣшаешь, а? раздался молодой, рѣзкій и насмѣшливый голосъ изъ-подъ другаго полога.-- Ишь куда умываться лѣзетъ, а! Нѣтъ тебѣ помпы то? {На большей части плотовъ есть помпы, подающія воду на плотъ прямо изъ протока.}.

-- Ни какъ это Андрюшка? Ахъ, жидъ! Ты бы въ гармонію то поменѣе занимался, а то гудетъ, гудетъ съ вечеру-то, часовъ до двухъ, чай. Молчалъ бы, а онъ, на, поди.... самъ никому покоя не даетъ, да еще.... Вотъ сказать Ѳедору Петровичу -- закинутъ, только и всего, ворчалъ Максимычъ, пробираясь обратно къ приплотку съ мокрымъ лицомъ и руками.

Въ отвѣтъ изъ-подъ полога Андрюшки послышались тихіе, но бойкіе звуки гармоніи, отхватывавшей комаринскую, сопровождаемую общимъ смѣхомъ и ворчаньемъ Максимыча, съ которымъ старикъ исчезъ на плоту. Пока онъ вытиралъ влажное лицо чѣмъ-то вродѣ полотенца, способнымъ, кажется, только марать вытираемое, колеса, валы и шестерни продолжали движеніе и воркотня, и скрипъ не унимались. Они прекратили свой ходъ только тогда, когда Максимычъ сталъ передъ столбомъ подпиравшимъ верхніе переплеты плота и сталъ молиться на грошовые мѣдные складни, врѣзанные въ немъ. Ласточки, влетая и вылетая, сновали по обширному плоту. Бесѣда съ Богомъ продолжалась не долго, Максимычъ на минуту скрылся въ одномъ изъ чулановъ, отгороженныхъ на плоту, откуда возвратился съ половиною доски кирпичнаго чаю въ рукахъ.

-- Бал а, а Бал а (по киргизски, мальчикъ).... Балушка! обратился онъ къ какому-то бѣлому узлу, лежавшему на плоту.-- Балушка, чего спишь, шайтанъ? ласково проговорилъ онъ, подергивая оболочку узла. Въ узлѣ что-то зашевелилось и послышалось полусонное мычанье и сладостное всхлипыванье; затѣмъ тамъ, повидимому, кто-то поднялся и сѣлъ, потому что бѣлая ткань вспучилась въ видѣ какой-то сопки или пика. Наконецъ, изъ-подъ сброшеннаго конца паруса появилась бритая голова киргизенка, вооруженная парой блестящихъ, веселыхъ глазъ. Они дѣлали все лицо симпатичнымъ и плутоватымъ, хотя оно, очевидно, было не совсѣмъ довольно въ эту минуту,-- подъ парусомъ оказалось достаточное количество комаровъ.

-- Гляди, комаръ-то что?... а... собака! вскочилъ киргизенокъ, съ ожесточеніемъ встряхивая парусъ.

-- А, ты.... нечего тутъ, пора чай заваривать, произнесъ, улыбаясь, Максимычъ. Киргизенокъ схватилъ небольшой чугунный котелокъ, выскочилъ на приплотокъ и возвратился съ водою. Старикъ аккуратно накрошилъ чаю отъ полудоски и засыпалъ его. Вскорѣ небольшой огонекъ запылалъ на берегу, противъ плота.

Между тѣмъ, и кругомъ все поднялось, полога убирались и началось тоже чаевареніе и чаепитіе.

По промыслу начиналось движеніе; сновали рабочіе, плотники застучали топорами; пробѣжала къ берегу какая-то подтыканная баба съ коромысломъ и ведрами, за нею другая -- и обѣ скрылись во флигелькѣ на берегу, гдѣ то же, кажется, начиналось чаепитіе. Такой же черномазый балушка два раза пробѣгалъ изъ домика прикащика къ берегу за водою и на крылечкѣ его давно шумѣлъ самоваръ.

Всѣ рабочіе пили чай по племенамъ: киргизы отдѣльно по артелямъ, калмыки отдѣльно, тоже и русскіе. Въ кружкѣ русскихъ какой-то рабочій, судя по наружности, солдатъ, потѣшалъ публику, одобряемый хохотомъ.

-----

-- Нѣтъ, однов а мы въ городъ пришли -- рота, то есть. Такъ поганый городишко, хуже села инаго, слышался голосъ разскащика. Смотримъ, жидъ на жидѣ -- жидомъ погоняетъ, то есть другаго народу, русскихъ тамъ, али поляковъ, совсѣмъ малость. Ну, расквартировали насъ,-- меня съ товарищемъ къ старой вдовѣ, въ жидовкѣ, поставили. Солдатики наши, которые рукомесло знали, или работу какую, на базаръ, на площадь вышли -- извѣстно заработать что. Кто столяръ, кто плотникъ, кто маляръ, кто сапожникъ, кто что -- деньгу зашибить можно.

-- И ты вышелъ? раздается голосъ, покрываемый смѣхомъ.

-- А то, что?... Вышелъ и я -- стоимъ.

-- Да ты, какую такую работу знаешь?

-- Я-то? Да я, можетъ, всѣ мастерства произошелъ, знаешь ты энтова? -- смѣхъ.-- Ты копни-ка меня.... голова!... Ну, давай, водку хоть, подними-ко эстолько, а то, мастерство, работа -- невидаль!... Ну, стоимъ это мы а жиды, братецъ ты мой, такъ и шныряютъ:-- имъ, собакамъ подешевле бы. Знаютъ, что солдатъ -- голый человѣкъ, иному иголки купить не на што. Грошъ зашибешь -- и то деньги, ну и наймаешься. Видимъ, берутъ съ охотою даже, и разобрали ужъ довольно народа. Ждалъ я, ждалъ -- усталъ даже, а водкой, братцы, изъ кабака такъ и обдаетъ, кажись, кабы воля -- весь бы порѣшилъ.... Наймешься тутъ! Однако дошла очередь и до меня, вижу, идетъ іуда, нюхаетъ направо-налѣво, да прямо ко мнѣ.

-- Что, молъ, вашему степенству угодно?

-- А вы, мозетъ, пецка робить знаете? передразнивалъ разскащикъ, коверкая еврейскій акцентъ.

-- Помилуйте, какъ не знать, говорю, съ измалѣтства этому обученъ,-- во дворцѣ клалъ.

-- Да ты, рази, самъ дѣлѣ печи кладешь? раздается чей-то наивный вопросъ, на секунду офрапировавшій даже самаго дворцоваго печника.

-- Вона! Давай сложу -- запаришься.

Общій смѣхъ.

-- Ну, ну, сказывай.

-- Ну, поторговались мы; однако, я, дѣло дѣломъ, про устройство и про величину печи, перво на перво, разговоръ повелъ, потомъ торговаться почалъ. Я два рубля спросилъ, жидъ пять злотыхъ давалъ,-- три четвертака выходитъ. Ну, какъ ни какъ, сошлись на рублѣ и на штофѣ водки, задатку тридцать копѣекъ. Про водку-то онъ было куда тебѣ, да я сказалъ, что безъ этого и класть не буду. Порѣшили однако; повелъ меня жидюга мѣсто показывать,-- для начатія даже крючокъ водки поднесъ. Приходимъ, посмотрѣли; вижу домишка новенькій, только срубленъ, а старый, гдѣ онъ съ жиденятами живетъ, въ землю вросъ и совсѣмъ на бокъ скрѣнился. Внутри, въ новомъ-то ничего нѣтъ, я даже мѣсто для печи мѣломъ начертилъ. Смотрю, кирпичъ у крыльца лежитъ, глина навожена -- все въ порядкѣ, значитъ.

-- А когдазъ нацинать мозно? спрашиваетъ жидъ.

-- Да, хоть, сейчасъ, говорю.

-- А концаете скоро?

-- Да завтра къ обѣду, не то къ вечеру кончу, если сейчасъ начну.

На томъ и порѣшили. Далъ онъ мнѣ задатку и ушелъ.

Сталъ я кирпичъ въ комнату таскать; а какъ жиденята воды принесли, и глины намялъ. Время къ обѣду подходило и жидъ изъ лавки (въ лавкѣ сидѣлъ) домой вернулся. Приходитъ ко мнѣ.

-- А, водка гдѣ? спрашиваю;-- нѣтъ ее и работать брошу! Пожался, пожался мой жидъ, видитъ, дѣлать нечего, достаетъ изъ за пазухи полштофа; ладно, выпилъ распречудесно и покормили меня. Принялся за работу я, жидъ понавѣдался и опять въ лавку ушелъ, а я кладу да мажу, мажу да кладу -- дѣло ходомъ идетъ. Одно неладно -- раза два-три жиденокъ его въ избу ввертывался. Ишь, думаю, нехристь поганая, только работать мѣшаетъ,-- мысли разбиваетъ у человѣка. Ступай, говорю къ отцу, тащи еще полштофа, изъ силъ выбился,-- вишь гору какую наклалъ. Скажи: печь, молъ, скоро готова будетъ. А самъ кладу да мажу, мажу да кладу. Прошло довольно времени, приходитъ жиденокъ, принесъ косушку. Что же ты только? Только давалъ, говоритъ, другой косушка завтра пьешь. Ахъ, жидъ проклятый, думаю,-- ну ладно! хватилъ косушку сразу. Погоди! Въ головѣ-то у меня маненечко тово.... однако все кладу да мажу, только о жидѣ безъ смѣха подумать не могу.

Такимъ манеромъ и вечерѣть стало,-- мастерство-то бросать надо. Хотѣлъ было и ко дворамъ, да въ головѣ то видно не то, чтобы покойно было,-- больно хотѣлось хозяина повидать. А онъ, легокъ на поминѣ, шасть въ избу. Глядитъ, а печь ровно монументъ какой выросла. Просіяла жидовская образина. А темновато въ избѣ-то. Пошелъ это онъ кругомъ печи. Обошелъ разъ, а я стою въ дверяхъ, жду чѣмъ дѣло коичится, обошелъ два, то присядетъ, то на ципочки встанетъ, вертитъ башкой то туда. то сюда -- умора. Гляжу, летитъ ко мнѣ, и рожа такая ехидная.

-- А пожвольте жнать, гашпадинъ, увсѣ пеци у въ дворцѣ такъ сроблены?

-- А что такое? спрашиваю.

-- А игдѣ зѣ здѣсь огонь зецъ, и гдѣ дрова полозыть, и гдѣ дымъ пускать?!.. а самъ дрожитъ весь.

Я вижу, дѣло плохо, выскочилъ на крыльцо, за ворота, слышу гвалтъ за мной, я въ переулокъ, въ другой, въ третій -- лови вѣтра въ полѣ. Туда забѣжалъ, что и фатеру-те еле нашелъ. Общій хохотъ.

-- Да ты какъ-же ему печь-то сложилъ?

-- Какъ же? Такъ и сложилъ,-- видалъ, чай, какъ кирпичь складываютъ.

-- Безъ оконъ, безъ дверей, значитъ?

-- А то что?.. сквозить не будетъ! Въ топливѣ, опять, экономія. Очень ужъ потѣшно на жида-то было.

Кругомъ хохочутъ.

-- Ну, пешникъ!.. Такъ дѣло и кончилось... за разсчетомъ не ходилъ?

Разсказчикъ покачиваетъ головою, ухмыляется и почесываетъ затылокъ.

-- Получилъ, брать, не то съ сожалѣніемъ, не то съ досадой произноситъ онъ.

-- Ну? Поди къ чорту...

-- Сейчасъ околѣть -- получилъ.

-- Сказывай, какъ это, ну?

-- А такъ! День прошелъ -- ничего, погребъ мы рыть порядились, другой насталъ, прихожу къ вечеру на фатеру, а мнѣ и сказываютъ: фельфебель, молъ, былъ -- къ ротному собираться нриказано. Что такое, думаю? Самъ чувствую -- плохо дѣло; да что подѣлаешь? Собрались мы, выстроились, пождали немного. Выходитъ ротный, поздоровался, оглянулъ насъ; а собака былъ преестественная -- живодеръ, одно слово.

-- Всѣ въ сборѣ? спрашиваетъ.

-- Всѣ, говорятъ, окромя больныхъ.

-- Ну, хорошо.

Обратился онъ къ намъ, да громко таково:

-- А, кто говоритъ, изъ васъ еврею Мовшѣ Червонскому печь клалъ, а?

Молчатъ всѣ.

-- Смотрите, говоритъ, вы вѣдь меня знаете,-- сознаніе -- полъ вины, а самъ найду -- не прогнѣвайтесь.--

Молчимъ всѣ, а у меня ровно тараканы по спинѣ бѣгаютъ,-- ужъ сознаться хотѣлъ, да, думалось, можетъ и не откроютъ -- народу мало ли.

-- Такъ не хотите сказать, какой это придворный пешникъ Червонскому печь клалъ? а самъ улыбается ехидно таково. Улыбка эта поганая -- злость меня взяла даже. Ахъ, чортъ тебя возьми, думаю, не скажу, хоть обдери, ищи самъ, сволочь проклятая.

-- Такъ виноватаго нѣтъ?.. Ну и не надо. Позовите-ка Мовшу.

Я такъ и обмеръ. Бѣда неминучая. Теперь говори, не говори -- все одна статья. А, чортъ его знаетъ, можетъ еще и не признаетъ жидъ. Ладно, стоимъ, вывели жида и жиденокъ съ нимъ, повели по шеренгѣ. Жду, самъ рожу скривилъ, глаза выпялилъ и языкъ за скулу заложилъ, Мазепа, одно слово -- узнай, молъ.

Идетъ жидъ, всматривается, и жиденокъ съ нимъ; подходитъ и ко мнѣ, уставился -- тотъ человѣкъ, да не тотъ, сумлевается; вижу, пожалуй, такъ бы и мимо прошелъ, да меня нелегкая попутала -- не ногу видѣть жидовской хари, да и на. А тутъ, ровно насмѣхъ, представляется мнѣ, какъ онъ печку смотрѣлъ. Чувствую -- прысну сейчасъ и шабашъ, даже всю рожу передернуло. Догадался, посмотрѣлъ, посмотрѣлъ,-- "онъ самый," говоритъ, "онъ печь клалъ," и жиденокъ его туда-же поддакиваеть.

-- Кто это тамъ? спрашиваетъ ротный съ крыльца, кого онъ призналъ?

-- Марченкова, ваше вскороліе.

-- Марченкова! Дайте-ко его сюда!

Подвели меня. Ну, думаю, аминь.

-- Ты, братъ, давно ли это въ пешники записался, а?

-- Напраслина, ваше вскородіе! говорю.

-- Напраслина? Смотри, справлюсь -- хуже будетъ.

Вижу, дѣло швахъ, и товарищъ, и другіе солдатики знаютъ, хохоту-то тоже не мало было, пойдутъ перебирать -- не отвертишься, пожалуй, другихъ еще подведешь, чего молчали.

-- Виноватъ, говорю, ваше вскородіе,мой грѣхъ.

-- То-то, говоритъ; а самъ даже зубами поскрипываетъ. Ну и дали же мнѣ, братцы, разсчетъ,-- вспомнить нехорошо -- такъ мураши и поползутъ. Чертямъ тошно! Двѣ недѣли въ лазаретѣ вылежалъ.

-- Эна, собака какая!

-- И не говори... Да еще что! Сѣчетъ, сѣчетъ, да остановитъ порку. Походитъ, походитъ,-- трубку раскуритъ.

-- Ну-ка, говоритъ, всыпьте ему еще жару въ дворцовую-то печь. Кругомъ хохотали.

-- Тише вы, черти, Ѳедоръ Петровичъ идетъ!

Всѣ стали расходиться по своимъ мѣстамъ. Изъ домика прикащика, надзирателя тожъ, по направленію къ плоту, показались двѣ фигуры; одна высокаго мужчины, одѣтаго въ пару изъ буро-желтаго верблюжьяго сукна, въ высокихъ сапогахъ, съ голенищами, отороченными лакированной кожей другая -- невысокаго молодаго человѣка, почти мальчика, вооруженнаго конторскою книгою и небольшою связкою ключей. Высокій былъ надзиратель промысла Лебедевъ, низенькій -- конторщикъ и помощникъ надзирателя, Савинъ, Митя, какъ звали его ловцы и служащіе на ватагѣ.

По пути, надзиратель остановился у рыбницъ. Киргизы, подъ руководствомъ Калмыкъ неводчиковъ, перевертывали опрокинутыя рыбницы и неводники и спускали ихъ поочередно на воду. Конторщикъ прошелъ на плотъ. Тѣнь и прохлада встрѣтили вошедшаго.

Это было обширное зданіе -- саженъ десяти длиною и около семи шириною, безъ потолка, такъ что всѣ стропила и рѣшетина высокой кровли были видны и улѣплены пустыми теперь гнѣздами ласточекъ, которыя, впрочемъ, безпрестанно носились по плоту, со щебетомъ влетая и вылетая въ широкія двери. Ряды ихъ сидѣли по балкамъ и переплетамъ, сверкая бѣлою грудью и темно-синими спинками. Бойкія, довѣрчивыя птички, видимо, не боялись никого и ничего. На плоту, по правую и по лѣвую сторону его, было отгорожено нѣсколько помѣщеній въ родѣ чулановъ. Икорная, клеевая каморка Максимыча занимали правую сторону, на лѣвой у самыхъ воротъ-дверей, выходящихъ на приплотокъ, къ прорану, находилась, такъ называемая, конторка, запертая висячимъ замкомъ.

Конторщикъ остановился у конторки и, отперевъ дверь, вошелъ туда. Помѣщеніе оказалось маленькою комнатою, могущею вмѣстить пять, шесть человѣкъ. Она была съ однимъ окномъ, выходящимъ на приплотокъ, у котораго помѣщался небольшой столъ, обтянутый дешевою черною клеенкой; двѣ другія стѣны были заняты чѣмъ-то въ родѣ узкихъ наръ, въ четвертой находилась дверь. Все было изъ стараго потемнѣвшаго сосноваго лѣса. Въ переднемъ углу темнѣлъ образъ Николая чудотворца, по столу аккуратно были разложены книги, бумаги, карандашъ и перья, сургучъ и линейка. Старые счеты, съ засиженными мухами костяшками, придавливали бумагу. Конторка служила для записыванія принятой отъ ловцовъ и отъ неводовъ рыбы.

Вошедшій положилъ книгу на столъ; туча мухъ поднялась съ чернильницы и съ жужжаньемъ стала биться въ тусклое оконце. Онъ отодвинулъ стулъ, сѣлъ къ столу и началъ перелистывать какую-то засаленную отъ частаго употребленія тетрадь. Прошло минутъ десять, кромѣ щелканья костяшекъ и жужжанья мухъ, бившихся въ стекло, ничего не было слышно.

-- Что это у тебя гири-то раскладаны, послышался на плоту недовольный голосъ надзирателя, пройдти негдѣ! Этого было довольно, чтобы нарушить тишину.-- Максимычъ былъ заведенъ. Лебедевъ вошелъ въ контору и опустился на нары, около стола.

-- Митя, у тебя бумаги готовы-ли? Въ городъ (Астрахань) посылаю.

-- Готовы, Ѳедоръ Петровичъ. Недѣльная вѣдомость только, да мигомъ составлю. Когда побѣгутъ (пойдетъ лодка)?

-- Къ вечеру управимся, чай?! Кстати и нынѣшній привозъ сообщимъ. Пошли-ка Елисѣева.

-- Какъ же, развѣ не Бекъ-бергенька пойдетъ? Онъ сбирался, кажется.

-- Нѣтъ, нѣтъ... Куда къ лѣшему такую дуру? Онъ подъ малосолъ. Тутъ скорую посуду { Посуда то же, что и судно, когда говорится вообще.} надо, икру кстати положимъ. Пошли-ка!

Митя всталъ и вскорѣ вернулся, сопровождаемый кормщикомъ Елисѣевымъ, Вошедшій поклонился.

-- Павелъ, ты грузиться будешь, кусокъ { Кусокъ, кружокъ -- поперечныя звенья бѣлуги, какъ она рѣжется къ осени.} (кружокъ) велятъ выслать. Подводись и грузитесь.

Елисѣевъ былъ плотный мужчина средняго роста, съ лицомъ, тронутымъ оспою, но добрымъ и смышленымъ. Легкая старая стеганка { Стеганка -- стеганая фуфайка.} и холстовые шаровары, испачканные смолою, показывали, что кормщикъ не былъ бѣлоручкою и явился съ работы.

-- Къ которымъ дверямъ подводиться { Подводиться -- подводить посуду къ плоту для грузки или выгрузки.} будемъ, къ боковымъ чтоль? а то здѣсь помѣшаешь -- съ переборки { Переборка рыболовной снасти въ морѣ.} придутъ.

-- Подводись къ боковымъ, что ли. Да не мѣшкайте, пусть возятъ. {Съ выхода на плотъ.} Можетъ попутный зайдетъ (вѣтеръ); держать не будемъ. Скажи солельщику, чтобы багрили, я вчера еще наказывалъ.

-- Сколько ее будетъ, рыбы-то?

-- Семьсотъ пудовъ, малость меньше; какъ разъ на твою посуду. Икру еще поставимъ, боченковъ пять, шесть.

Кормщикъ вышелъ. Митя хлопалъ счетами и выписывалъ что-то изъ журнала, повидимому, составляя недѣльную вѣдомость. Надзиратель посидѣлъ. посидѣлъ и вышелъ на плотъ. Близъ конторки висѣли большіе вѣсы, коромысла которыхъ склонились на одну сторону, потому что одна доска (скала, по здѣшнему) была задавлена гирями, а другая поднялась въ пространствѣ. Гири были подъ хрипѣнье Максимыча уже собраны.

Ѳедоръ Петровичъ походилъ по длинному плоту, заглянулъ въ икорную и клеевую и вошелъ на приплотокъ въ прорану.

Не смотря на конецъ августа, солнце начинало пригрѣвать. Слѣва, со стороны моря, въ камышахъ бѣлѣлъ парусъ, едва подвигавшійся по направленію въ ватагѣ. Вѣтра почти не было, только, по временамъ, проходило чуть замѣтное движеніе въ воздухѣ и темнѣла, чуть рябя, вода.

-- Съ переборки, кивнулъ Ѳедоръ Петровичъ на показавшійся парусъ.

-- Чѣмъ идетъ? и вѣтра-то вовсе нѣтъ, замѣтилъ какъ бы про себя, сопровождавшій надзирателя, Максимычъ.

-- Су ю тся { Соваться -- идти на шестахъ, т. е. упираясь во дно.}, чай, теперь; а море не ч е рни { Черни -- берега моря, открывающіеся съ моря, какъ черная полоса.} -- все дышетъ.

-- Вѣстимо, не за камышомъ -- не заститъ.

-- Здѣсь, вишь, парусъ-отъ,-- не набираетъ, почесть,-- нѣтъ нѣтъ и повиснетъ.... Ишь ты!

Не смотря на это, лодка подползала ближе и ближе и, наконецъ, вывернулась изъ-за густаго вихра камыша и стала видима вся -- и парусъ, и корпусъ.

-- Чья?

-- Ильенкова похоже, онъ, кажись, еще съ вечера побѣжалъ (пошелъ).

Въ это время по плоту загромыхали колеса, и четко отпечатались въ воздухѣ подковы лошади по тяжелому полуплоту. Подъѣхалъ въ приплотку казалакъ { Казалакъ -- нѣчто въ родѣ арбы, небольшой ящикъ на двухъ колесахъ.}, остановился, задняя стѣнка верхняго ящика была выдернута балушкою, плоскій ящикъ опрокинулся на ребро, то-есть, сталъ вертикально, и сочные куски башки {Вмѣсто голова рыбы всегда говорится башка, вмѣсто хвостъ -- махалка. Сказать хвостъ -- было бы смѣшно. Собака што-ли?} и махалки бѣлуги посыпались изъ него на полъ. Затѣмъ все приняло свое обычное положеніе, киргизенокъ подъ уздцы повернулъ лошадь и отправился обратно къ выходу.

Лодка подходила къ плоту. Еще минута, парусъ упалъ и ее багромъ притянули въ самому приплотку. Въ ней было двое: русскій и киргизъ. Русскій -- ловецъ Ильенковъ, мужчина атлетическаго сложенія, съ густою копною русыхъ волосъ на головѣ и бородѣ, съ сѣрыми плутоватыми глазами, выглядѣлъ бойко и весело. Ему, казалось, лѣтъ подъ сорокъ.

-- Ѳедору Петровичу! отозвался онъ изъ лодки, не ломая однако шапки.

-- Здорово, Ильенковъ. Что рано?

-- Я вѣдь съ вечера, Ѳедоръ Петровичъ.

-- Въ ночевку, значитъ? Смотри, братъ,-- вѣдь уговорились не ходить.

-- Чего мнѣ смотрѣть-то, на кого это? Договорились! Вотъ и жди ихъ.... вишь вѣтеръ-то. У меня порядки { Порядокъ -- линія крючковой, самоловной снасти, выбитая въ морѣ по одному направленію.}, знаете, гдѣ.

-- Загалдятъ вѣдь!

-- А лѣшій съ ними! Боюсь я!

Между тѣмъ, Ильенковъ и киргизъ собрали и подвязали парусъ къ рейку и прибрали въ лодкѣ. О рыбѣ никто и не поминалъ, хотя она бѣлѣла изъ-подъ кожана и запона { Кожанъ -- кожаный халатъ отъ ненастья. Запонъ -- видъ кожанаго фартука отъ мокроты, для работы.} въ задней части лодки.

Съ приплотка къ водѣ вела деревянная, наклонная плоскость (волокъ), по которой втаскивалась крупная, тяжелая рыба, такъ какъ площадь приплотка болѣе сажени возвышалась надъ уровнемъ прорана. Рядомъ, параллельно съ гладкимъ волокомъ, подъ тѣмъ же наклономъ существовали сходни для народа съ поперечными планками вмѣсто ступеней.

-- Давай! обратился къ киргизу Ильенковъ, выскочивъ изъ лодки и стоя на планахъ сходней.

Киргизъ откинулъ кожанъ и запонъ,-- зеленовато-бѣлая крупная рыба заблестѣла на солнцѣ,-- взялъ темлякъ { Темлякъ -- желѣзный крюкъ футовъ 2-хъ длиною.}, забагрилъ имъ одну бѣлугу въ зѣвъ и бросилъ конецъ веревки, привязанной къ темляку, Ильенкову. Тотъ, быстро всходя по ступенямъ, выдернулъ рыбу по волоку на приплотокъ къ самымъ дверямъ плота, сбѣжалъ обратно по сходнямъ и бросилъ темлякъ обратно киргизу. Повторилась та же операція. Привезенными оказались три бѣлуги, изъ которыхъ двѣ уже были выпотрошены, какъ икряныя {Икряную рыбу рѣжутъ по тешѣ еще въ морѣ, чтобы не испортить икру которую вынимаютъ.} и одна яловая, еще съ признаками жизни. Рыба безпомощно разѣвала и сокращала зѣвъ, задыхаясь въ жидкомъ воздухѣ. За нею послѣдовала выброшенная изъ лодки на приплотокъ севрюга, звонко хряснувшаяся на мостки и должно быть сильно возбужденная ударомъ. Рыба вертѣлась, махалка ея судорожно выгибалась туда и сюда, сама она точно зѣвала, то сокращая, то расширяя зѣвъ, но захватывая вмѣсто воды только непривычный воздухъ и открывая и закрывая заслонки, защищающія жабры.

Въ дверяхъ выхода, сверкая на солнцѣ брюхатымъ рѣзальнымъ ножомъ { Рѣзальный ножъ -- имѣющій къ концу разширенное дугообразное лезвіе.}, стоялъ высокій красивый киргизъ-рѣзальщикъ, поводя имъ по мокрому бруску. Мигомъ поднялъ онъ рыбу на плотъ, обернулъ ее спиною вверхъ и рядомъ положилъ башками на деревянную подкладку, башешную доску вершковъ полутора толщиною, чтобы не портить топоромъ пола.

Ударомъ обуха рѣзальщикъ оглушилъ сперва еще возившуюся рыбу, по которой пробѣжала послѣдняя дрожь, и затѣмъ четырьмя послѣдовательными и быстрыми ударами топора, разрубилъ четыре башки вдоль на двѣ ровныя половины каждую. Обернувъ рыбу вверхъ тешею, онъ выдралъ изъ двухъ уже разрѣзанныхъ въ морѣ рыбъ плавательные пузыри (клеину), которые, высохнувъ, составляютъ то, что намъ извѣстно подъ рыбьемъ клеемъ, и бросилъ ихъ въ шайку съ водою. По самой серединѣ теши третьей нераздѣланной (не разрѣзанной) бѣлуги, начиная отъ головныхъ плавниковъ до краснаго пера { Красное перо -- послѣднее брюшное, близъ махалки.}, однимъ махомъ ножа, онъ провелъ твердой, привычной рукою совершенно прямую черту. Жирная, блѣдно-красная теша раздвинулась и обнажила окровавленныя внутренности рыбы, которыя рѣзальщикъ моментально отдѣлилъ, причемъ несъѣдобныя части, то-есть турсунъ { Турсунъ -- (киргизск.) вообще внутренности, въ частности желудокъ.} и печень, швырнулъ въ воду прорана на потребу миріадъ мелкой рыбы-малька. Бережно отодравъ клеину отъ позвоночнаго спиннаго хряща, къ которому она плотно прикрѣплена, онъ обернулъ и эту третью бѣлугу темно-зеленой спиною вверхъ и всѣ три рыбы, по мѣркѣ, живо разрѣзалъ на ровные поперечные куски (звенья), которые тотчасъ были перебагрены на вѣсы и взвѣшены. Пока рѣзальщикъ продѣлывалъ выше сказанныя манипуляціи съ изумительной быстротой, аккуратностью и почти съ математической вѣрностью, привезенная Ильенковымъ свѣжая, только что пробитая { Пробитая сквозь грохотку для отдѣленія ястычнаго мѣшка, пленки.}, икра была уже взвѣшена.

Дошла очередь до севрюги. Съ нею повторилась та же операція, что и съ бѣлугою, съ тою разницею, что она не рѣзалась на куски, а была распластана, то-есть раздѣлена вдоль на двѣ совершенно ровныя половины, удерживаемыя вмѣстѣ только становымъ хрящемъ и кожею спины, усаженною острыми жучками { Жучки -- острыя костяныя пластинки, лежащія правильнымъ рядомъ по спинѣ и по бокамъ рыбы.}. Для этого рѣзальщикъ, выпотрошивъ рыбу и выдравъ изъ нея клеину, близъ н а роста { Наростъ -- мѣсто близъ яйцеродныхъ частей рыбы.}, тянулъ концомъ ножа въ цилиндрическій хрящъ, лежащій вдоль всей спины рыбы со внутренней полости тѣла, и на обухѣ ножа досталъ изъ этого цилиндра петлю заключенной въ немъ вязиги, поддѣлъ ее пальцемъ и быстро вырвалъ изъ хряща нѣжную синевато-бѣлую, полупрозрачную ленту вязиги. Все тѣло уже выпотрошенной рыбы извилось, задрожало и даже забилось о деревянный подъ выхода -- такъ чувствительны были эти сокровеннѣйшія ея части. Это былъ послѣдній призракъ, искра, намекъ на отлетѣвшую уже жизнь.

Дѣло было кончено. Икру и рыбу взвѣсили; бѣлугу и севрюгу отдѣльно. Митя вписалъ пріемку въ журналъ и въ рубежъ { Рубежъ -- нѣчто вродѣ разсчетнаго листа, только для пріема рыбы.} ловцу и казалакъ захватилъ ее и повезъ къ выходу.

-- А что, еще никого не видать съ переборки? обернулся Ѳедоръ Петровичъ къ Ильенкову.

-- Гдѣ! къ обѣду развѣ -- вѣтеръ-то гдѣ? А на шестахъ -- поработаешь.

Походивъ по плоту, надзиратель повернулъ въ лѣвую небольшую дверь его и вышедъ на узкій боковой приплотокъ, который, въ видѣ галлереи, со всѣхъ сторонъ, выдавался надъ водою изъ-подъ зданія плота. Прямо противъ двери, на самомъ солнечномъ припекѣ, стояла большая деревянная клѣтка, аршинъ четырехъ высоты, съ рѣшетчатой дверью, теперь полуотворенной. Въ клѣткѣ этой на поперечныхъ шестахъ, укрѣпленныхъ вверху, колебались бѣлыя, растрепанныя космы вязиги; а на приплоткѣ клеевщикъ, онъ же и вязижникъ, гармонистъ Андрюшка, ровнялъ на шестѣ такую же волглую косму вязиги, готовясь свивать ее. Выровнявъ, онъ обвилъ собранныя ленты въ видѣ жгута тонкою сырою прядью вязиги и закрѣпилъ ее узломъ.

-- А что, Андрюнька, клей-то намъ не отправить-ли?

-- Развѣ лодку посылаете, Ѳедоръ Петровичъ?

-- Да, Елисѣевъ пойдетъ.

-- Скоро, можетъ?

-- Къ вечеру, раньше-то не уберешься, чай.

-- Что же, пошлемъ и клей, что ему здѣсь валяться-то, съ лѣта лежитъ,-- такой есть. Вотъ совью вязигу, сошью мѣшокъ и покладемъ.

-- Ладно, сошьешь -- скажи. У меня есть -- выдамъ. Андрюнька сталъ вынимать изъ сырой холстины новую косму волглой вязиги {Сухую вязигу передъ свиваніемъ дѣлаютъ вновь волглою, завертывая въ сырой холстъ.} и Ѳедоръ Петровичъ вышелъ обратно на плотъ и повернулъ по мосткамъ на берегъ.

Тамъ неводные комплекты { Комплектъ -- полное количество рабочихъ на каждый неводъ.}, т. е. рабочіе киргизы, подъ руководствомъ неводниковъ калмыкъ, оборачивали и стаскивали на воду рыбницы и неводники, нѣкоторые, оправляя невода, вставляя вмѣсто плохаго ядра { Ядро -- полотно частой сѣти, составляющей неводъ.} новое и пополняли балберу { Балбера -- легкая кора, поддерживающая неводъ надъ водою верхнимъ краемъ.}. Одинъ неводчикъ сажалъ новый неводъ на подбору { Подбора -- веревки, между которыми сажается ядро.}, растянутую на кольяхъ. Киргизы строгали и вертѣли балберу. Ѳедоръ Петровичъ заглянулъ мимоходомъ на работу и направился къ выходу, куда вела наѣзжанная казалаками и станками дорога, представлявшая собою сыпучую ракушу { Ракуша -- раковинки, измельченныя моремъ, составляющія известковую почву.}, перемѣшанную съ суглинкомъ.

У выхода, отстоявшаго отъ плота на добрую четверть версты, стояли двѣ лошади, запряженныя въ казалаки. Въ одинъ киргизы таскали съ выхода кружки соленой бѣлуги. Двери передвыходья были отворены.

Передвыходье представляло собою нѣчто въ родѣ большихъ сѣней, по ту и по другую сторону его, по бокамъ, находились соляные амбары, полные сѣрой крупно смолотой солью. Изъ него прямо въ выходъ вели тяжелыя створчатыя двери, съ тяжелымъ кирпичемъ на веревкѣ, бѣгавшей въ блокѣ.

Блокъ запищалъ, выдѣлывая что-то въ родѣ трели, дверь пропустила надзирателя и, съ тѣмъ же пискомъ, тяжело захлопнулась за нимъ. Полусвѣтъ, полумракъ и холодная сырость охватили вошедшаго. Свѣжему человѣку надо было присмотрѣться, чтобы разобрать окружающее. Первое, что видалось въ глаза, были два ряда тяжелыхъ столбовъ -- четвероугольныхъ колоннъ, поддерживающихъ среднюю часть выхода, по пяти съ каждой стороны. Полусвѣтъ падалъ сверху, сквозь рамы, врѣзанныя въ потолкѣ, между столбами. Рамы эти были укрѣплены въ деревянной коробкѣ, врѣзанной въ накатѣ (потолкѣ) выхода, составляя подъ угломъ одна къ другой, какъ бы стеклянную кровлю домика или теплицы. Прямо, между столбами, шелъ точно неширокій корридоръ, направо и налѣво отъ котораго, между каждою парою столбовъ, въ полувыходѣ находилось по рыболовному большому ларю, около двухъ саженъ длиною и болѣе сажени шириною и глубиною. Основаніемъ ларя, слѣдовательно, былъ прямоугольникъ, длинною стороною лежащій поперегъ выхода. Вокругъ всѣхъ ларей, которыхъ было по четыре съ каждой стороны, шла выпильная вычурная рѣшетка, за которой глубоко въ землѣ находились ледники и до потолка набивался ледъ. Такого рода ледники окружали лари съ трехъ сторонъ, въ четвертой была дверь въ передвыходье. Внутреннее помѣщеніе выхода доходило до девяти саженъ длины и до шести ширины, потолокъ (накатъ) лежалъ на дугообразныхъ балкахъ (гибяхъ), снаружи тяжело былъ осыпанъ землею, ради сохраненія низкой температуры. Все вмѣстѣ было на столько массивно, тяжело и прочно, что производило впечатлѣніе внутренности какого-то обелиска, въ русскомъ стилѣ, давившаго холодомъ, сыростью и специфическимъ запахомъ соленой рыбы.

Однако въ этомъ полуосвѣщенномъ обелискѣ раздавался киргизскій говоръ и хохотъ. Двое киргизъ выбагривали куски изъ ларя, а четверо укладывали ихъ на обшитыя лубкомъ носилки и выносили на казалакъ. На это время двери выхода на минуту отворялись, но тотчасъ захлопывались, будто сберегая холодъ. Съ этою же цѣлію, въ накатѣ выхода, существовалъ небольшой люкъ и наклонная плоскость, по которой рыбу, привозимую съ плота, спускали въ выходъ прямо съ верху его, куда въѣзжали казалаки и станки.

Въ ларяхъ рыбы, за исключеніемъ грузимаго куска, который киргизы выбагривали изъ покрывавшаго его тузлука (разсола), почти не было. Только на днѣ одного изъ ларей лежалъ тонкій слой осетра и севрюги, густо посыпанный крупной сѣроватой солью.

-- Осетра и севрюгу не кладешь? спросилъ вышедшій но ручной лѣстницѣ изъ ларя солельщикъ-киргизъ.

-- Нѣтъ, что тутъ -- пустяки. Говорятъ тебѣ, кусокъ одинъ.

-- Джаксы, джаксы (хорошо, ладно), и онъ опять скрылся въ ларѣ.

Ѳедоръ Петровичъ прошелся между колоннъ вдоль выхода и уперся въ липовые и дубовые бочата и тары, стоявшіе другъ на другѣ въ концѣ его. Идти больше было некуда, дѣла въ выходѣ не было, такъ называемая осенняя путина только что начиналась. Онъ повернулся и тѣми же стопами вышелъ, повернулъ по взъѣзду и взошелъ на вершину выхода.

Жаръ и зной были особенно ощутительны послѣ холода и полумрака -- точно изъ холодной ванны попалъ въ горячую. Солнце уже сильно припекало, когда надзиратель поднимался на выходъ. Съ каждымъ шагомъ горизонтъ раздвигался, мало-по-малу открывалась сѣть протоковъ, поросшая камышами, и, наконецъ, на горизонтѣ къ югу открылось ясное, покойное, недалекое море, а къ сѣверо-востоку церковь съ бѣлою колокольней и село, раскинутое на островахъ и буграхъ. Видъ былъ хорошъ, не смотря на бѣдность природы. Чѣмъ-то дѣвственнымъ, свободнымъ, сильнымъ несло съ моря. Онъ сѣлъ на скамью, укрѣпленную на выходѣ, и пробѣжалъ взоромъ по ровному куполообразному горизонту. Море было почти пусто,-- два-три проходящія судна едва-едва ползли отъ востока къ западу, значитъ, къ Астрахани; нѣсколько ловецкихъ лодокъ добивались въ ч е рни. Надзиратель сидѣлъ нѣсколько минутъ, равнодушно пробѣгая глазами по сонной поверхности моря, но два паруса, подвигавшіеся съ востока вдоль берега, вскорѣ привлекли все его вниманіе. Онъ долго вглядывался. Одинъ парусъ былъ большой, другой малый,-- похоже было на рыбницу и неводникъ, но паруса были такъ далеко, что невооруженному глазу трудно было точно опредѣлить это. Надзиратель пошелъ вдоль по выходу къ лицевому концу его, нагнулся надъ карнизомъ передвыходья и крикнулъ внизъ:

-- Бал а, Бал у шка, Бал а йка!

Одинъ изъ двухъ киргизятъ, бывшихъ при лошадяхъ, отозвался;

-- Што тебѣ, Педоръ Петровишъ?

-- Сбѣгай-ко ко мнѣ домой, возьми тамъ трубу.... ну, что въ море гляжу.

Киргизенокъ осатанѣлъ, видимо не понимая, чего отъ него хотятъ. Недоумѣніе и вопросъ ярко выступили на его лицѣ.

-- Трубу, трубу!... вотъ! и Ѳедоръ Петровичъ, кругообразно сложивъ большіе и указательные пальцы рукъ, приложилъ ихъ къ глазамъ, изобразивъ что-то въ родѣ бинокля. Трубу -- тютюкъ! вспомнилъ онъ.

Лицо киргизенка моментально вспыхнуло пониманіемъ, онъ завивалъ головою и усмѣшка обнажила его ровные, бѣлые, какъ жемчугъ, зубы.

-- Хорошо, джаксы,-- знаю! вскрикнулъ онъ и стрѣлою пустился къ домику надзирателя.

Тотъ опять сѣлъ на лавку и ждалъ; не прошло двухъ, трехъ минутъ, какъ киргизенокъ подалъ большой черный, лакированный футляръ съ морскимъ биноклемъ. Ѳедоръ Петровичъ вынулъ его, поставилъ по глазамъ и снова уставился на идущіе вдоль берега паруса.

-- А вѣдь это наши, гляди! Батайка будетъ.... далеко еще, выговорилъ онъ вслухъ и сталъ спускаться съ выхода.

Влѣво отъ выхода значительное пространство было занято вѣшалами, которыя были теперь разобраны и только стояки, бревна около сажени вышиною, да нѣкоторыя перекладины, лежавшія на нихъ виднѣлись по песчаному грунту, густо, впрочемъ, закиданному камышемъ, чтобы не пылилъ. Камышъ, плотно лежащій, точно присаленный, видимо служилъ тоже и стлищемъ. На такихъ вѣшалахъ, по накиданнымъ по нимъ шестамъ, вѣшаютъ сушить (вялить) разную частиковую рыбу, на стлищѣ -- выстилаютъ преимущественно сазана пластъ и, такимъ образомъ, получаютъ тѣ товары, которые зовутся сушью (сухая рыба).

Тотчасъ за этими вѣшалами стояло большое зданіе матеріальнаго амбара, около открытыхъ темныхъ дверей котораго толпилась и хурукала толпа киргизъ. Надзиратель повернулъ туда, толпа раздвинулась и пропустила его въ темныя двери амбара.

Около самыхъ дверей, за маленькимъ столикомъ, покрытымъ счетами, записками и раскрытой конторской книгой, сидѣлъ здоровый плотный мужчина лѣтъ подъ шестьдесятъ съ сѣдовато-русыми волосами и совершенно сѣдою бородой. Онъ что-то искалъ, перелистывая книгу и просматривая ее сквозь большія круглыя стекла очковъ въ прочной мѣдной оправѣ. Когда киргизы раздвинулись, чтобы пропустить надзирателя, сидѣвшій поднялъ голову, привсталъ съ крестообразнаго стула и поздоровался съ вошедшимъ, протянувшимъ ему руку.

-- Здравствуйте, Ѳедоръ Петровичъ! Я было давеча заходилъ къ вамъ, да вы, сказали, на плотъ прошли.

-- Здравствуйте, Петръ Васильевичъ. Дѣло что-ли было какое?

-- Да, вотъ хотѣлъ спросить, кожаны и бахилы { Бахилы -- кожаные, непромокаемые шаровары -- чулки.} выдаватъ што-ли этимъ лѣшимъ, прости Господи! кивнулъ онъ на стоявшихъ въ дверяхъ и улыбавшихся киргизъ. Да вотъ еще что, старыхъ брать не хотятъ -- всѣ новыхъ просятъ, а гдѣ ихъ новыхъ-то имъ набраться.

-- Это что еще за глупости! что даютъ, то и бери, строго обратился надзиратель къ народу.-- Всякій чортъ, туда-же, умничаетъ. Вотъ я посмотрю, какъ брать не станутъ! И охота вамъ съ ними толковать, Петръ Васильевичъ. Ишь, старое! Щеголя какіе проявились?... Въ морѣ-то!

-- Да развѣ сговоришь съ этимъ окаяннымъ народомъ? Ты свое, а онъ свое!

-- А вотъ, кто не возмьетъ, тому совсѣмъ не давать -- пусть мокнетъ собакой.

Въ толпѣ киргизъ послышался глухой ропотъ.

-- Что тамъ еще?!.. обернулся надзиратель.

-- Мы, Ѳедоръ Петровишъ, только больно плохой не беремъ. Въ воду ходишь -- вездѣ вода идетъ, замѣтилъ какой-то киргизъ посмышленѣй. -- Время осенный, самъ знаешь -- сушиться гдѣ будемъ?

-- А вы, Петръ Васильевичъ, больно плохихъ-то не давайте.

-- Чего плохихъ -- чиненные даю. Зачѣмъ же бахильщика-то { Бахильщикъ -- занимающійся починкою бахилъ, кожановъ и вообще кожевеннаго товара.} держимъ?

-- Да, кстати, что Сидорка-то перечинилъ товаръ { Товаръ кожевенный -- непромокаемая одежда для лова неводомъ, каковы: кожаны, полукожаны, бахилы, полубахилы и поршни. Полукожанъ -- кожаная фуфайка, полубахилы -- кожаные чулки по колѣно и выше. Поршни -- кожаные лапти.} что-ли?

-- Куда!... можно положиться на этотъ народецъ. И гдѣ это выкапываютъ ихъ въ Астрахани. Протухъ весь водкой-то.

-- Какъ, да вѣдь онъ не пилъ?

-- Не пьетъ пускай, да давно-ли -- часъ со днемъ... много тутъ одинъ-то начинитъ. Какъ-же, бахилы-то выдавать что-ли?

-- Да, да, выдайте, только прежде подѣлите по ровну на каждый неводъ, сколько новыхъ, сколько старыхъ. Пусть мажутъ хорошенько -- смолы жалѣть нечего, товаръ цѣлѣе будетъ. Да вотъ что, ребята, обратился надзиратель въ киргизамъ, кого я увижу въ бахилахъ или кожанахъ здѣсь, на промыслѣ, до выхода въ море -- штрафъ запишу, такъ и знайте.

-- Ладна, хорошо, ладна -- слышимъ! заговорила толпа.

Надзиратель взялъ отъ стѣны сложенный деревянный стулъ, встряхнулъ и раздвинулъ его въ видѣ буквы иксъ и усѣлся около стола, въ прохладной тиши полутемнаго амбара. Матеріальный началъ отсчитывать кожаны, полукожаны, бахилы, полубахилы и поршни.

-- На четыре комплекта выдавать? обратился онъ къ надзирателю.

-- Да, на четыре. Перваго числа всѣ выпустимъ. {Выпустить невода въ ловъ.} Да что рыбницы всѣ на водѣ? спросилъ надзиратель у киргизъ.

-- Вся тащилъ, Педоръ Петровишъ, вся,-- и неводникъ-то тащилъ.

-- Ну, ну.

-- Эй, кто у васъ десятники-то? выходите. Эй вы, бритыя башки, чего стоите! вскрикнулъ матеріальный.

Киргизы переглянулись, улыбаясь, и трое изъ нихъ выдвинулись впередъ.

-- А четвертый, подохъ штоль?

-- Придетъ,-- своя рыбница кончаетъ -- придетъ, послышалось въ толпѣ.

-- Ну, ну, ладно. Берите вы трое. Киргизы десятники стали отсчитывать полувожаны и полубахилы.

-- Мажьте вотъ, кивнулъ Петръ Васильевичъ на чугунный десяточный { Десяточный котелъ -- на десять человѣкъ.} котелъ, передавая его киргизамъ. Котелъ былъ полонъ черною глянцевитой не очень густою смолой.-- Мажь хорошенько; смола понадобится -- еще налью. Киргизы вытащили котелъ наружу и началась мазка. Отъ дверей отхлынули.

-- Петръ, показался вновь одинъ изъ десятниковъ, продовольствіе давай пожалста. Три человѣкъ новый пришолъ.

-- По первое число,-- на три дня, значитъ? сообразилъ матеріальный, отвѣсивъ на троихъ двадцать семь фунтовъ хлѣба.

Потомъ онъ зачерпнулъ изъ холстоваго грубаго мѣшка небольшой ковшъ пшеничной муки низкаго сорта.

-- Эй вы, во что вамъ?

Киргизы подали мѣшокъ изъ подъ муки и Петръ Васильевичъ отсыпалъ имъ по три ковша каждому, то есть всего девять ковшей.

-- А чаю черезъ три дня дамъ, а то и всего-то восмуха каждому на мѣсяцъ полагается, перваго числа, кстати, дамъ!

-- Ну, ну што тутъ, заговорили киргизы, три дня съ нами пьетъ,-- што тутъ!

-- То-то. Съ перваго числа въ море продовольствіе берете.

Киргизы отошли, въ дверяхъ появился кормщикъ Елисѣевъ.

-- Ты что?

-- Продовольствіе въ дорогу.

-- Пшена возмешь, что ли?

-- Хошь пшена давай, чаю полдоски.

-- Къ чему полдоски-то. Четверти хватитъ.

-- Не съѣмъ чай! Останется -- привезу, а то въ Астрахани еще контору безпокоить. Брань одна.

-- Еще чего? спросилъ матеріальный, отпиливая полдоски зеленаго кирпичнаго чая.

-- Калача, хлѣба, свѣчей фунтъ, спицъ! Да табаку третьяго сорта за мой счетъ запиши два картуза.

-- Ладно! Матеріальный отпуститъ требуемое.

Внутренность матеріальнаго амбара и въ особенности его содержимое трудно поддавалось наблюденію, какъ по полумраку, царствовавшему тамъ, такъ и по разнообразію и хаосу предметовъ, наполнявшихъ амбаръ. Единственное маленькое оконце съ желѣзною. рѣшеткою плохо освѣщало огромное помѣщеніе амбара. Направо отъ двери находился широкій прилавокъ съ вѣсами, укрѣпленными въ немъ и желтыми мѣдными чашками ихъ, прежде всего бросавшимися въ глаза. Вообще, внутренность амбара представляла что-то среднее между желѣзной, скобяной и пеньковой лавкою, такъ много было здѣсь ножей, топоровъ, пилъ, косъ, желѣзныхъ лопатъ и всевозможной металлической мелочи, начиная съ бондарнаго гвоздя до приспособленій для лова и оснастки судовъ. На полу лежали туго скрученные канаты и веревки въ видѣ пеньковыхъ цилиндровъ и кучи неводнаго провяза { Провязь -- то же, что ядро невода или тонкая часть сѣти,-- полотно ея.} и сѣтей. Ловецкая рыболовная снасть была накидана пеньковой горою. Уда стояла въ кулькахъ около. Мѣшки съ мукою, ящики съ чаемъ, кожевенный товаръ, ведра, чашки, коробья съ ложками, лопаты, метлы и многое множество предметовъ, необходимыхъ для ватаги, выглядывали здѣсь и тамъ, не давая взгляду привести своихъ впечатлѣній въ какой-нибудь порядокъ. Большіе желѣзные вѣсы висѣли на перекладинѣ противъ двери.

Петръ Васильевичъ, удовлетворивъ киргизъ и Елисѣева, подсѣлъ къ столику и сталъ вписывать выдачу матеріаловъ, а надзиратель, отдохнувъ и простывъ отъ жары, на минуту направился въ своему домику, выходившему окнами къ свѣтлой полосѣ прорана, хотя онъ и стоялъ въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ него.

Между тѣмъ, похилилъ вѣтерокъ и вскорѣ по прорану забѣлѣли паруса ловецкихъ лодокъ, подвигавшихся со стороны моря.

У правыхъ дверей плота стояла рыбница Елисѣева и грузилась кружкомъ, котораго небольшая куча лежала на плоту и перебагривалась { Перебагривать, багрить -- перекидывать, брать багромъ.} на приплотокъ. Оттуда киргизята брали кусокъ, укладывали въ рыбницу. Киргизъ, помощникъ Елисѣева, считалъ кусокъ и мѣтилъ счетъ на биркѣ, звѣнья тѣла особо, а башки и махалки особо {Звѣнья тѣла дороже башокъ и махалокъ въ продажѣ.}. Казалаки подвозили рыбу и сваливали ее на плоту.

Вскорѣ къ плоту стали подходить лодки одна за другою. Съ рыбою повторялась та же операція, что и у Ильенкова. Рыба раздѣлывалась, вѣшалась и вписывалась въ журналъ и въ рубежи ловцовъ. Народъ прибывалъ, слышались шумъ голосовъ, хохотъ, говоръ и брань. Собравшіеся ловцы, дѣйствительно, загалдили, зачѣмъ Ильенковъ ходилъ въ ночную въ море. Привозы вообще были не изобильны,-- многіе приходили вовсе безъ рыбы. Когда узнали о рыбѣ, привезенной Ильенковымъ, начался ропотъ и упреки -- зачѣмъ съ вечера ходилъ въ море.

-- А затѣмъ и ходилъ! огрызался тотъ. Кто вамъ мѣшаетъ -- идите и вы.

-- Идите!... не по уговору это -- вотъ что! Одному въ морѣ-то, вѣстимо, что хошь, дѣлай. Порядковъ мало ли, да не ладно это. Порѣшили не ходить -- и баста.

-- Ишь ты, свой законъ выдумали! Вы недѣлю не пойдете и мнѣ не ходитъ?

-- Кто говоритъ недѣлю, а только нечего въ морѣ, зря болтаться -- грѣхъ одинъ.

-- Зря! лѣшіе, у меня порядки-то гдѣ? Мористѣе { Лежать мористѣе -- выбить снасть дальше въ море.} то кто лежитъ? Вотъ онъ, Сызрановъ-то -- знаетъ чай. Безъ вѣтра-то туда когда угодишь?

-- Нечего, братъ, знаемъ! Гдѣ жъ ты былъ, когда уговаривались-то? Чего молчалъ?

Такія прерѣканія продолжались долго, доходили до ругани, чуть не до драки и, наконецъ, надоѣли, кажется, даже самимъ спорящимъ.

Солнце пошло за полдень и пекло, точно среди лѣта, хотя подувалъ едва замѣтный вѣтерокъ. Нѣтъ, нѣтъ, да и взрябитъ воду прорана, зачернѣютъ морщинки воды, зашевелятся махалки камыша минуты на три, на четыре и снова настанетъ сонная тишь. Пройдетъ минутъ пять, шесть, снова пахнетъ откуда-то, поползетъ по водѣ и вновь уляжется.

Скоро около плота скопилось до пятидесяти лодокъ. Пришедшіе начинали варить себѣ пищу,-- мелкую севрюгу, чалбыша { Чалбышъ -- осетренокъ полумѣрокъ.}, горлышки, пробойки { Пробойка -- жирная плева, остающаяся отъ пробойки ястыка икры чрезъ грохотку.}, у кого что находилось рыбнаго все обращали въ похлебку. Пахло горячею рыбою.

Время близилось къ обѣду. Ѳедоръ Петровичъ уже намѣревался направиться къ горячимъ щамъ и лещу съ кашей, когда въ проранъ показался большой парусъ, предшествуемый малымъ неводничнымъ. Очевидно, кто были неводные.

-- А, вѣдь, это наши идутъ, Ѳедоръ Петровичъ, произнесъ Елисѣевъ, стоя на своей рыбницѣ, притѣнивъ рукою глаза отъ солнца и вглядываясь въ движущіеся за камышомъ паруса.

-- Похоже, подтвердилъ надзиратель.-- Я еще давеча съ выхода видѣлъ. Вдоль черней шли.

-- Наши и есть. Леджешка будетъ -- его парусъ, новое полотно въ галсѣ { Галсъ -- передняя часть паруса.}, вглядывался Елисѣевъ.

-- А што? съ рыбой, мотри? сообразилъ Максимычъ.

-- Съ рыбой и есть! ухмыльнулся Елисѣевъ. Чай, продовольствіе вышло -- вотъ и рыба.

-- Ну, нѣтъ, проговорилъ, ни въ кому не обращаясь, точно про себя, надзиратель, появившійся на приплоткѣ.-- За продовольствіемъ не надо бы -- имъ на двѣ недѣли выдали. Да они когда ушли, спросилъ онъ громко,-- съ недѣлю будетъ?

-- Позвольте, во что я прибѣжалъ? Елисѣевъ подумалъ и что-то посчиталъ про себя.-- Да, въ пятницу, а они, сказывали, наканунѣ въ море пошли. Шестой день, значитъ.

-- Пожалуй что и съ рыбой. За продовольствіемъ рано еще, да и другаго невода нѣтъ -- вмѣстѣ бы пришли.

Наконецъ, корпуса рыбницы и неводника показались въ проранъ.

-- Смотри, смотри,-- неводникъ-то не уходитъ, замѣтилъ Елисѣевъ.

-- Чѣмъ уходить-то? послышалось изъ среды ловцовъ.-- Безъ вѣтра куда пойдешь? Ей теперь вольготнѣе -- вишь, парусина-то -- верхомъ беретъ.

Но въ ту же минуту, въ подходящемъ неводникѣ взялись за весла и онъ живо опередилъ рыбницу и дохропалъ до плота. Большой парусъ рыбницы вдали еле подвигался по прорану. Неводникъ подошелъ къ плоту, парусъ упалъ и киргизы принялись подкатывать и подвязывать его.

-- Аманъ, аманъ, послышались возгласы и привѣтствія киргизъ, здоровавшихся между собою.

Неводчикъ калмыкъ выскочилъ на приплотокъ и, какъ-то наивно улыбаясь, кланялся надзирателю и здоровался съ окружающими.

-- Ну, что, спросилъ тотъ, какое дѣло?

-- Рыбы мало-мало тащилъ, Ѳедоръ Петровичъ.

-- Молодецъ! А сколько примѣрно?

-- Тысяча четыре -- побольше тащилъ.

-- Какая больше?

-- Мало-мало всякій есть. Лещъ есть, тарань есть, судакъ же есть.

-- Ладно. Максимычъ, надо за бабами ѣхать.

-- Сколько брать-то?

-- Возьми хоть штукъ шесть или восемь -- скорѣе уберутъ, все равно платить-то. Дарьѣ подрядчицѣ скажи. Четыре, молъ, тысячи -- она ужъ знаетъ, чтобы къ вечеру убрать все. Оставлять нельзя, вишь печетъ, ровно въ печкѣ.

Максимычъ и двое киргизъ сѣли въ легкую лодку (бударку) и ушли въ близъ лежащее село за бабами рѣзалками.

-- Всего-то считали мы четыре тысячи два ста уосемьдесятъ.... такъ считали, объявилъ неводчикъ, свѣрившись со своею биркою.

-- Мелка рыба-то? спросилъ надзиратель.

-- Хорошій рыба, Ѳедоръ Петровичъ.

Между тѣмъ, рыбница подходила ближе и ближе, пока багоръ съ нее не вцѣпился въ сваи плота и не подтянулъ ее вплоть. Парусъ посадили, подкатили къ рейку и вмѣстѣ съ нимъ подняли по мачтѣ и подвязали, чтобы не мѣшалъ работѣ. Куча золотистой и серебристой рыбы лежала на днѣ ея.

-- Митя, считай на плотъ.

Помощникъ надзирателя сталъ съ багромъ во вторыхъ дверяхъ плота.

-- Рѣзать какъ? спросилъ онъ.

-- Судака и леща на малосолъ; тарань на колодку пойдетъ. Да что это пріемщикъ не ѣдетъ? Пора бы. Вотъ, поди возись. Въ тары, что ли, солить или до него на выходѣ оставить?

-- Чего тутъ, Ѳедоръ Петровичъ, изъ пустяковъ возиться. Въ тары покладемъ, куда еще на выходъ возить.

-- Ну, ладно, убирайте. Не ныньче-завтра пришлютъ же пріемщика.

-- Считай! закричалъ Митя рабочимъ въ рыбницу.

Въ одну минуту двое калмыковъ и киргизъ, вооруженные баграми на длинныхъ кляч а хъ { Кляча -- тонкій шестъ саженной длины, вершинка и сучья ельника.}, начали выбрасывать рыбу съ такою изумительной быстротой, что глаза едва успѣвали слѣдовать за золотымъ и серебрянымъ дождемъ ея, посыпавшимся на приплотокъ. Рыба за рыбой, сверкая и кувыркаясь на солнцѣ, ловко, какъ изъ пращи, свертывалась, срывалась со взмахнувшаго багра и падала въ кучу. Съ приплотка она перебагривалась въ полуосвѣщенное зданіе плота и вновь считалась.

-- Считаете? спросилъ Митя выбагривавшихъ изъ рыбницы.

-- Считаемъ, считаемъ, отвѣчали оттуда.

-- Считай и вы, обратился онъ къ перебагривавшимъ, киргизамъ.

-- Ладно, хорошо.

-- Сотая! немного спустя послышался громкій голосъ изъ рыбницы.

-- Сотня! крикнулъ другой голосъ.

-- Сотня! отсталъ немного третій.

Митя помѣтилъ въ книжкѣ триста рыбъ. На плотѣ рыба сортировалась по родамъ и каждый родъ считался отдѣльно.

Рыба еще летала въ воздухѣ и счетъ продолжался, когда вдали показалась лодка съ Максимычемъ и бабами.

Пристали къ плоту. Начался говоръ, смѣхъ, шутки, и не очень-то скромныя остроты между рабочими и прибывшими красавицами. На словахъ бабы не только не уступали мужикамъ, но были и такія, что были въ состояніи переговорить десятерыхъ мужчинъ и отгрызались даже отъ языка Марченкова, Всѣ онѣ были подшароварены, то есть сверхъ платьевъ и всего прочаго по поясъ облечены въ холстовые толстые шаровары.

Бабы-рѣзалки стали размѣщаться для рѣзки рыбы, а, между тѣмъ, сотня! сотня! и сотня! продолжало стоять въ воздухѣ.

Для рѣзки частиковой рыбы на промыслахъ употребляется обыкновенно, такъ называемая, резальная скамья. Это простая неширокая скамейка длиною болѣе двухъ съ половиною аршинъ, по концамъ которой бабы-резалки или рѣзальщики садятся верхомъ, лицомъ другъ къ другу. Для того же, чтобы кровь, сукровица и вообще жидкія части рыбы не подтекали подъ работающаго, поперекъ скамьи, во всю ширину ея съ обоихъ концовъ набиваются планки или, линейки вышиною болѣе дюйма, отдѣляющія работающаго отъ раздѣлываемой рыбы. Линейка эта продолжается и по борту (краю) скамьи, слѣва отъ сидящаго и, возвышаясь надъ ея плоскостью, не позволяетъ рыбѣ скользить при рѣзкѣ, для чего рыба прижимается къ линейкѣ спиною, тешею или ставится на ребро. Это зависитъ отъ того, какъ рѣжется рыба и отъ приспособленій рѣжущаго. На малосолѣ рыба рѣжется со спины, вдоль позвоночнаго столба, отъ башки къ махалкѣ, при чемъ ребра рыбы прорѣзаются и она турсунится, то есть, потрошится. На колодку, наоборотъ, рыба рѣжется съ теши и, слѣдовательно, прижимается къ боковой линейкѣ спинкою. Для того, чтобы рыба не скользила въ рукахъ, употребляется короткій ручной багорокъ, которымъ рѣзальщица забагриваетъ рыбу обыкновенно въ глазъ, и укладываетъ и придерживаетъ ее при рѣзкѣ. Быстрота рѣзки, особенно у искусной рѣзальщицы -- удивительна. Есть такія, что раздѣлываютъ по три тысячи рыбъ въ короткій весенній или осенній день.

Бабы давно размѣстились вокругъ рыбы и рѣзва началась. Надзиратель постоялъ, посмотрѣлъ и направился къ деревянному просторному чулану, отгороженному въ правомъ заднемъ углу плота. Это была икорная, т. е. помѣщеніе для приготовленія икры.

Икорная была продолговатая комната освѣщенная двумя окнами съ желѣзными рѣшетками, съ полками кругомъ, на которыхъ помѣщались рѣшета, шайки, новые кульки, салфеточный холстъ, веселки, топоръ и бондарные гвозди. На полу, въ липовыхъ боченкахъ была видна бѣлая комковая промытая соль и такая же мелко толченая, точно мелкій сахаръ. Въ одномъ углу помѣщались два икорныхъ жома для отжиманія паюсной икры, въ другомъ стояла дубовая ванна съ желѣзными обручами для ея передѣла (посола). Вдоль боковой стѣны протянулись два длинные низкіе станка, возвышаясь вершка на три отъ пола. На нихъ обыкновенно ставятся рѣшета съ икрою для спуска изъ зернистой икры излишняго, образовавшагося въ ней при посолѣ, тузлука. {Тузлукъ -- разсолъ.} Рядъ рѣшетъ съ икрою и теперь стоялъ и стекалъ на станкахъ, образуя мутныя бѣловатыя лужи густой влаги, лѣниво стекавшей подъ полъ плота, въ воду, прорана.

Весноватый, бѣлокурый, но видный молодой парень, икряникъ стоялъ около неширокаго прилавка и отвѣшивалъ мелкую бѣлую соль. соображаясь съ количествомъ слѣдующей въ передѣлъ икры. Большая дубовая шайка со свѣжей икрою стояла около, полная сѣрыхъ и черныхъ блестящихъ зеренъ, точно смотрѣвшихъ на окружающее своими любопытными глазами.

-- Что, Казар и нъ, много-ли икры-то будетъ?

-- Какъ это? Нынѣшній пріемъ что-ли?

-- Нѣтъ, всей. Сколько у насъ есть? нынче отправлять будемъ.

-- Всей, надо быть, шесть боченковъ. На выходѣ четыре закупореныхъ, да вотъ здѣсь два положу. Останется малость, Ѳедоръ Петровичъ. Докдадка пойдетъ?

-- Да, посылать велятъ. Паюсной-то мало чай?

-- Боченка полтора, да вотъ еще, вонъ въ той шайкѣ-то... можетъ доложу второй боченокъ-то.

-- Хорошо-бы.

Казар и нъ отвѣсилъ соль и ссыпалъ ее въ деревянную русскую чашку, потомъ сталъ постепенно ссыпать съ рѣшетъ зернистую икру въ липовый чистый, точно облупленное яйцо, боченокъ. При этомъ онъ постукивалъ довольно сильно по лубяному ободку рѣшета, на чисто удаляя съ него послѣднія зерна икры. Она была такъ свѣжа и суха, что сыпалась и привскакивала съ рѣшета, какъ горохъ. Наполнивъ одинъ боченокъ, Казар и нъ началъ другой. Балушка съ веселыми глазами, что по утру будилъ Максимычъ, помогалъ икрянику и смотрѣлъ на происходившее съ полнѣйшимъ вниманіемъ.

-- Вымой, кивнулъ икряникъ на опростанныя рѣшета, Бала, подхвативъ ихъ, скрылся изъ икорной. Казар и нъ обратился къ большой шайкѣ почти полной свѣжей икрою. Густо посыпавъ ея темную массу снѣжно-бѣлой солью изъ чашки, онъ взялъ веселку и сталъ помѣшивать ее. Икра перемѣшалась съ солью и вбирала ее жадно. Засучивъ рукавъ рубашки на правой рукѣ, онъ погрузилъ ее въ икру и сталъ вымѣшивать, поднимая лежащую на днѣ къ верху и обратно. Между тѣмъ, Бала вернулся съ рѣшетами и разставилъ ихъ по станкамъ вверхъ сѣтчатыми днами, какъ они стояли и прежде:

-- Мѣшай! обратился икряникъ къ вошедшему и сталъ мыть руку въ шайкѣ съ водою. Бала схватилъ веселку и тихо помѣшивалъ икру.

Прошло минуты двѣ, три; Казар и нъ сталъ пробовать, не готова-ли икра, зачерпывая по нѣскольку зеренъ и раздавливая ихъ между пальцами или захватывая ее пригоршней, сжимая и подбрасывая на рукѣ. При этомъ изъ давимыхъ иринокъ сперва бѣжало совершенно бѣлое жирное молоко, значитъ, еще икра не поспѣла, но чѣмъ дальше, тѣмъ молоко болѣе желтѣло и густѣло -- она была готова.

Широкимъ, плоскимъ ковшомъ Казар и нъ сталъ разливать готовую икру изъ шайки по рѣшетамъ и, наконецъ, опрокинулъ надъ шестымъ или седьмымъ рѣшетомъ и самую шайку, выметая послѣднюю приставшую къ ея стѣнамъ и дну икру вѣничкомъ.

-- Доложишь ли боченокъ-то? спросилъ надзиратель, молча наблюдавшій за происходившимъ.

-- Доложу,-- мало ли въ немъ икры-то.

-- Ну, а мелкую? (осетровую и севрюжью).

-- Надо подождать, Ѳедоръ Петровичъ, нѣкоторыхъ еще съ переборки нѣтъ,-- подвезутъ можетъ.

-- Ну, ну -- все одно. Однако времени-то много -- пообѣдать пойти, разсудилъ онъ и направился домой.

Когда Ѳедоръ Петровичъ, послѣ богатырскаго посдѣобѣденнаго сна, напился чаю и вышелъ вновь посмотрѣть, что дѣлается на плоту и, если готовъ, отправить Елисѣева, то солнце уже сошло къ западу и пекло не такъ сильно,-- наступала прохлада, начиналъ подувать легкій, но постоянный вѣтерокъ, оранжевые тоны преобладали въ воздухѣ. Слышался далеко не музыкальный концертъ ловецкихъ пилъ (широкихъ плоскихъ напилковъ) и гулъ голосовъ. Большая часть ловцовъ занималась точкою снасти (уды), нѣкоторые втращивали поводцы въ хребтину { Хребтина -- веревка въ палецъ шириною, плавающая параллельно поверхности воды, поводецъ продергивается сквозь нее и виситъ въ водѣ перпендикулярно ей, балбера поддерживаетъ ее на плаву. Уда прививается къ концу поводца.}, прививали уду, набирали балберу и вообще работали надъ рыболовною снастью. На плоту рѣзка рыбы приходила къ концу и Елисѣевъ погружалъ послѣдніе куски бѣлуги.

-- Павелъ, у тебя все готово? обратился надзиратель къ нему.

-- Кончаемъ, крикнулъ онъ изъ люковаго отверстія рыбницы. Велите икру-то везти, я ее на палубу и въ корму поставлю. Съ рыбой -- нельзя чай?

-- Нельзя -- пропахнетъ. Вотъ, я сейчасъ.

Надзиратель направился къ икорной.

-- Готово у тебя? спросилъ онъ Казар и на, закупоривавшаго липовый боченокъ съ зернистой икрой.

-- Сейчасъ, только паюсную додѣлаю.

-- Что же ты, братецъ, долго?

-- Что вы? сію минуту только послѣдній привозъ принялъ отъ Субботина:

-- Чего это онъ копался въ морѣ-то?

-- Снасть што ли, сказываетъ, у него тамъ рулями порвали.

-- Теперь доложишь ли второй боченокъ-то?

-- Доложу,-- останется еще.

-- Ну, дѣлай скорѣе! Елисѣевъ кончаетъ. Вѣтеръ-то хорошъ ему.

-- Мигомъ!

Икряникъ посмотрѣлъ чистый, какъ слеза, тузлукъ {Зернистая икра дѣлается мелкою солью, паюсная тузлукомъ варенымъ, т. е. насыщеннымъ.}, въ большой ваннѣ, собралъ и сплеснулъ съ поверхности его соръ и бѣловатую легкую пѣну, потомъ однимъ махомъ опрокинулъ въ него шайку полную мелкой икрой. икра всплыла на поверхности насыщеннаго раствора соли, въ который еще прежде онъ бросилъ нѣсколько комьевъ бѣлой промытой кристаллической соли для сохраненія его крѣпости, т. е. для пополненія соли извлеченной икрою. Точно также, онъ помѣшивалъ тузлукъ съ икрою, точно также пробовалъ ея готовность и, наконецъ, сталъ славливать ее съ поверхности тузлука рѣшетомъ и ссыпалъ въ новый кулекъ. Когда плотный кулекъ былъ еще немного не полонъ, онъ завернулъ его верхнее отверстіе и, поставивъ завернутый кулекъ подъ икорный жомъ, отжалъ его, налегая на длинное плечо рычага жома. Точно густые желтые сливки потекли во всѣ стороны изъ кулька. Когда кулекъ постоялъ подъ жомомъ достаточное время и икра была отжата, Казаринъ доложилъ ею дубовый боченокъ, вырѣзая ее изъ кулька деревяннымъ большимъ ножемъ. Икра уминалась въ боченокъ кулаками, тычьмя, точно вертикальнымъ боксомъ, при чемъ, руки и кричики уходили въ нее выше кисти, выдавливая жирныя части наверхъ, такъ что жиру накопилось выше икры пальца на два. Добивъ, такимъ образомъ, боченокъ до верха и завернувъ облегавшій икру съ внутренней стороны боченка салфеточный холстъ {Внутренность боченка для паюсной икры, на промыслахъ, устилается салфеточнымъ холстомъ, потому икра называется салфеточною.}, икряникъ едва могъ закупорить боченокъ, такъ туго онѣ былъ набитъ. Жолтый жидкій жиръ просочился, выступая по дну и по уторамъ. Дѣло было сдѣлано и все готово.

-- Митя! крикнулъ, заглянувъ въ конторку, надзиратель, взвѣсь икру-то, да поскорѣе накладную пиши -- готово все. Пусти-ко, я отношеніе въ контору напишу. Требованіе написано?

-- Написано, все написано и накладная готова, только вотъ, икру вписать.

Митя вышелъ вѣшать боченки съ икрою, а надзиратель сѣлъ къ столу и принялся за отношеніе.

-----

Солнце готово было опуститься за горизонтъ, когда рыбница подняла паруса и отвалила отъ плота. Но землѣ и водѣ легли длинныя тѣни и нѣсколько блѣдныхъ, едва видимыхъ, звѣздъ замигали на востокѣ. Работы кончились; двери плота запахнулись; ловцы и рабочіе собрались кучкою и играли на берегу: боролись, тянулись, по преимуществу русскіе съ киргизами, пѣли и разсказывали. Опять слышался голосъ Марченкова и хохотъ. Звуки гармоніи Андрюньки, не умолкая, далеко расплывались по сырому, влажному воздуху, то грустные и плавные, то переходящіе внезапно въ "барыню" или трепака. По берегу затеплились костры -- варили рыбу, взятую неводомъ. Комары тоже тянули свой аккомпаниментъ,-- слышалось безпрестанное похлопываніе и брань. У костровъ ярко вырисовывались русскія, калмыцкія и киргизскія лица. Высокіе паруса рыбницы, прежде окрашенные заходящимъ солнцемъ, потухли и потонули въ отдаленіи и во мглѣ. Нѣкоторые поужинали и ставили полога.

Солнце давно уже скрылось. Синеватая, прозрачная бездна глубокаго неба рябила звѣздами, шевелившимися въ колеблемой вѣтромъ водѣ. Все стихало, выдавая шопотъ камышей,-- даже неугомонныя лягушки замолкали. Костры потухли. По пологамъ слышались сонные вздохи и храпъ, а гармонія Андрюньки выводила "не бѣлы то снѣги" или грустно пѣла "вылѣтала соколина на долину", и тихо, едва слышно, нарушая общую тишину, изъ-подъ бѣлаго полога. Наконецъ, и она смолка. На горизонтѣ показался раскаленный серпъ луны, тяжелые вздохи выпи глухо повторялись по водѣ.

-----

Если читатель получилъ нѣкоторое понятіе о промысловомъ заведеніи или ватагѣ -- цѣль достигнута. Этотъ первый очеркъ имѣлъ цѣлію познакомить съ обычною промысловою дѣятельностію и потому избранъ такой промыселъ, гдѣ бы можно было получить нѣкоторое понятіе, какъ о приготовленіи красной рыбы (бѣлуги, осетра, севрюги), такъ и частиковой. Для того, чтобы просторнѣе было осмотрѣть промыселъ, выбрано далеко неизобильное рыбою время года и самое заведеніе взято среднихъ размѣровъ. Разумѣется, частиковой рѣчной промыселъ, въ весеннее, горячее время, когда не хватаетъ рукъ и сотни рабочаго люда не поспѣваютъ убирать во время вылавляемыхъ ежедневно сотенъ тысячъ рыбы, былъ бы интереснѣе для наблюдателя, но тогда ему не пришлось бы видѣть уборки и приготовленія продуктовъ красной рыбы, что возможно только на приморскихъ ватагахъ. Ради наглядности, пусть извинятъ спеціальность и сухость очерка.

Бобылевъ.

"Русская Мысль" 1880, No 4