Прошло несколько часов. Мэнни заснул в объятиях Нэллы.
Она осторожно освободилась из его рук и села возле него на постели, чтобы смотреть на его лицо. Может быть, он почувствовал сквозь сон ее удаление. Тяжелые грезы овладели им.
Холод внутри; темнота вокруг; сплошной камень под ногами, с боков, над головою. Утомительно итти по узкому душному коридору. Но итти надо. Как долго!
А! вот слабый, точно фосфорический свет мелькает впереди… Ближе, яснее:.. Стены и свод начинают тускло выделяться из мрака. Все теснее путь.
Кончено! дальше некуда. Та же глухая стена замыкает коридор. Белая фигура неподвижно прислонилась к ней. Непонятная тревога охватывает душу. Надо, необходимо видеть…
Полотно скользит и падает. Лицо трупа… странно знакомые черты. Неподвижны мутные глаза: но с серых губ слетает беззвучный шопот: «это — ты!» Мэнни узнает себя.
Зеленоватые пятна выступают на мертвом лице, увеличиваются, сливаются. Западают и грязной жидкостью вытекают глаза: клочьями сходит гниющее мясо с костей… Вот его уже нет больше: одна костяная маска с ее стереотипной улыбкой.
Фосфорические огоньки носятся вокруг, вспыхивают ярче, погасают… В колеблющемся свете изменяется пустая улыбка; оживляются пыльно-желтые черты. Мэнни кажется, что он ясно читает их странную, немую речь.
«Это — ты, и это — все», говорит насмешливая маска. «И даже это — еще слишком много. Человек думает: тоскливо и скучно разрушаться в черной яме среди блуждающих огоньков. Так нет же! на деле гораздо хуже. Даже не то печально, что скоро исчезнут и эти пузырьки фальшивого света, порожденные разложением остатков твоего собственного тела. Пускай был бы мрак. Но — нет и его!
Да, если бы были мрак, скука, тоска… Мрак, который ты когда-то видел; скука, которую чувствовал; тоска, которую проклинал. Ты любил яркое солнце и бесчисленные формы, которые купаются в его лучах; глухая, беспросветная тьма, конечно, не то, — но она все же нечто в роде воспоминания о них. И это здесь отнято у тебя. Смена впечатлений напряженной жизни была твоей радостью, но и самая безнадежная скука заключает в себе смутный их отблеск, неопределенную веру в них. Здесь нет и следа этого. Борьба и победа были для тебя смыслом существования; когда их не хватало, ядовитый голос тоски говорил тебе о них. Теперь и он умолкает на-веки… В последних судорогах твоей мысли пойми этот итог, пойми — и прими его!
Я — это ты. Даже моя внешность и эта моя; речь — еще проблески твоей жизни, той, которая уходит. Значит, это все-таки что-нибудь, и оно бесконечно лучше того, что остается в дальнейшем, той непостижимой вещи, которая называется — ничто ».
Мучительным усилием Мэнни преодолевает боль, которая сжимает его сердце.
— Я не верю тебе, — говорит он. Я узнал тебя, бесполезно переодеваться. Ты весь — ложь, и ничего, кроме лжи, исходить от тебя не может.
Но улыбка черепа становится грустной. «Попробуй опровергнуть! — читает в ней Мэнни, — увы! — это невозможно»…
Гаснут огоньки, пропадают контуры. Тьма сгущается вокруг, холод — в душе…
Но откуда это? Мягкий ветерок, точно чье-то нежное дыхание, коснулся лица. Как странно! В нем какой-то неясный луч надежды, согревающий сердце. Вот и мрак начинает редеть. Смутный, рассеянный свет зарождается в воздухе. Глаза с жадностью впивают его… Где же стены?
Бесконечная каменная равнина. Темно-свинцовый свод неба над нею. Никаких признаков жизни. Одна серая даль впереди.
Мэнни оборачивается и вздрагивает. Перед ним неподвижная черная фигура, закутанная с головы до ног; не видно даже лица. Сумеречный свет словно собирается вокруг нее, и в этом ореоле строгие линии силуэта выделяются резко, как на гравюре. Мэнни чувствует в них что-то знакомое… близкое… дорогое… Он старается вспомнить и не может. Он осторожно протягивает руки и снова вздрагивает от прикосновения к холодной, очень холодной ткани. С тревожным ожиданием он откидывает ее… Нэлла!
Она — и не она… Что так странно в ней изменилось? Да, — ее глаза стали не те. Они такие же огромные; но теперь не зеленовато-синие, как волны южных морей, а черные, совсем черные и бездонно-глубокие. Торжественно и мягко выражение матово-бледного лица; дыхание не колеблет грудь под неподвижными складками одежды. Все в ней проникнуто спокойствием, недоступным человеку.
Она заговорила тихо, так тихо, что Мэнни кажется, будто он слышит мысли, а не звуки:
«Это я, Мэнни, та, которая всегда была твоей судьбою. Ты знаешь — в моей ласке все кончится для тебя. Ты — человек, и тебе больно. Не надо этой боли.
Что ты теряешь? Сияние солнца, радость борьбы, любовь Нэллы?.. Ошибаешься, друг мой: не ты их, а они тебя потеряют. Разве может потерять что-нибудь тот, кого нет? А тебя не будет, они же останутся. Еще миллионы лет будет сиять солнце; вечно будет продолжаться борьба жизни; бесконечное число раз повторится в женщинах будущего, становясь все более прекрасной и гармоничной, душа Нэллы.
Да, тебя не будет. Исчезнет имя, и тело, и цепь воспоминаний. Но посмотри. Если бы тебе предложили вечность, и в ней свет, радость, любовь, лишь с тем, чтобы они существовали для тебя одного, и ни для кого больше, чтобы они были яркой и осязаемой, как реальность, но — только твоею мечтой? С каким презрением отверг бы ты это лживое счастье, эту ничтожную вечность! Ты сказал бы: лучше самая короткая и самая тяжелая, но действительная жизнь… И вот теперь вся действительная жизнь остается и идет дальше. Умирает только тот ее отблеск и та частица, которые были — тобою.
В беспредельности живого, могучего бытия сохранится то, что ты любил сильнее себя, — твое дело. Оно тебя потеряет, и в этом утрата. Но мысль идет дальше того, что исчезает, и ты сумел понять главное: творчество, которое в тебе нашло одно из своих воплощений, не имеет конца».
Она замолчала; и неподвижна была ее стройная фигура среди неподвижности пустыни, неподвижны спокойные черты матово-бледного лица.
Мэнни сделал шаг, и в сильном объятии прижал свои губы к ее холодным губам. Его взгляд потонул в ее бездонно-темных глазах: радостная боль пронизала его сердце, и все смешалось.
………………………
— Это ты, Нэлла?.. другая или прежняя? — произнес Мэнни, еще не освободившийся от влияния бреда. — Ах, да! ты, может быть, не знаешь… Я сейчас видел смерть, Нэлла… их было две. Одна отвратительная и пустая; о ней не стоит даже говорить… Другая — прекрасная, милая; это была ты, Нелла… Я поцеловал ее, вот так…