I.

Наш общий приятель художник Гриднев, человек много видевший и богатый житейским опытом, обладал двумя редкими качествами: с чисто женским любопытством он соединял удивительную способность быстро и легко подходить к людям, с которыми знакомился. Была в его душе какая-то притягивающая интимность, нравившаяся всем без исключения, и старикам, и молодежи, и в особенности женщинам. С большинством из нашего кружка Гриднев был в близких отношениях: ему поверяли сердечные тайны и нередко его же выбирали в качестве третейского лица при разных недоразумениях и спорах. Гриднев был доволен той ролью, которую играл среди нас, и за это в свою очередь платил нам рассказами, интересными уже тем, что в них мы старались угадать кого-нибудь из наших знакомых.

Как-то в нашем кружке зашла речь о любви.

-- В любви, как и в жизни вообще, господствует случай... Слепой бессмысленный случай -- и более ничего!.. -- сказал старый неудавшийся беллетрист, известный в нашем кружке под кличкой "дяди Миши", -- И поэтому -- как любовь, так и самая жизнь, есть ничто иное, как сплетение самых причудливых бессмысленностей!..

-- То есть?.. -- спросили мы, придвигаясь к дяде Мише, так как знали, что он любит огорашивать слушателей парадоксами.

-- Все, что говорят и пишут о целесообразности жизни и ее будто бы каком-то высшем смысле, сплошная чепуха!.. -- продолжал дядя Миша -- За примером ходить недалеко... Возьму хотя бы себя. С детства мне готовили карьеру военного... Но по окончании кадетского корпуса я случайно столкнулся с народниками и отправился в одно из самых глухих медвежьих захолустий, чтобы работать... Скажите, -- есть ли в этом хотя капля логики и внутренней связи?.. И далее... Моего юношеского пыла хватило, разумеется, года на два, на три... В деревне я скоро почувствовал себя лишним человеком... Но зато, участвуя в сельских любительских спектаклях, я открыл в себе редкие артистические способности, вообразил, что во мне погибает великий драматический талант... Кстати, -- я получил тогда небольшое наследство от тетушки, -- примерно так тысяч двадцать... И вот с этими деньгами, не много раздумывая, я отправился в один из южных русских городов, собрал вокруг себя труппу и начал лицедействовать... И на сцене я точно так же провалился... Деньги были скоро прожиты, пришлось даже нарушить несколько контрактов... Но, благодаря сцене, я познакомился с очень даровитой, тогда начинающей, артисткой Зариной, впоследствии моей женой. Бедствовали мы ужасно... Ездили из города в город подчас в товарных вагонах, жили в отвратительнейших комнатах... И тут я понял, что на сцене, кроме таланта, нужно еще то, на что никак не могла решиться ни моя совесть, ни моей жены: нужно уменье подслуживаться к антрепренерам, к критике, к публике, и приспособляться...

Нужда толкнула меня в газеты... Я начал с хроникерских заметок и перешел к рассказам... Так мало-помалу я втянулся окончательно в газетную работу... А мою жену поглотила семья... Пошли дети... И вот мы оба, как белки в колесе, вертимся в неразрывном кругу вечных лишений, вечных забот о куске хлеба... Сегодня, завтра, послезавтра -- одно и то же: где бы получить аванс или гонорар... И в будущем ничего... А силы слабеют, и старость не за горами...

Недавно один из моих знакомых предложил мне выгодное место бухгалтера в нефтяном предприятии... Раньше во мне было больше веры в жизнь и в себя, и тогда я от такого предложения, разумеется, отказался бы... Но сейчас начинаю сдавать... И совершенно серьезно подумываю, -- не променять ли мне свой Парнас на нефтяную контору?

Скажите по совести: где же во всей этой жизни логика?.. Где связующий смысл?.. Ведь, не будь случайного знакомства с народниками, не было бы ни деревни, ни спектаклей, ни моей нелепой антрепризы, ни, наконец, знакомства с моей будущей женой, ни семьи, -- ни всего того, что заставляет меня сейчас взять место бухгалтера!..

Дядя Миша замолчал. Его маленькая, сухая фигурка сжалась и стала невыразимо жалкой. Молчали и мы...

-- Позвольте!.. -- вдруг неожиданно раздался бархатистый баритон Гриднева. -- Во всем, о чем вы нам только что рассказали, я не нахожу ничего случайного...

-- Даже и в моем знакомстве с народниками?.. -- изумленный, спросил дядя Миша и от неожиданности привстал с кресла...

-- Даже и в знакомстве с народниками... -- спокойно и уверенно ответил Гриднев. -- Ваша жизнь вытекает из особенностей вашей натуры... Господа!.. Все вы знаете дядю Мишу, этого большого ребенка с его бесхарактерностью, неустойчивостью, неуменьем устраиваться... Скажите, могло ли быть иначе?.. Нет!.. И я нисколько не удивился бы, если бы вдруг встретил его за конторкой какого-нибудь Нобеля или Манташева!..

-- To есть... Но как же это так?.. -- смущенно забормотал дядя Миша, не находя -- что бы сказать в свое оправдание...

Мы молчали, мысленно выражая согласие с Гридневым.

Подбадриваемый нашими взглядами, Гриднев живописно протянул руку и продолжал:

-- Господа!.. Случая в жизни нет!.. К этой мысли я пришел путем многолетнего опыта. Когда мы говорим "случай помешал", или "случай вывез", -- мы тешим себя самообманом... В жизни господствует нравственный закон, такой же непреложный -- как закон тяготения, света, электричества и т. д. В древности -- силу, властвующую над людьми, называли "Роком", "Мойрой"... Безразлично, как мы назвали бы эту силу... Но она есть... Она -- факт, с которым мы должны считаться!.. Что такое так называемые удачники?.. Люди, у которых в высшей степени развита способность выходить из затруднений, преодолевать препятствия, у которых много жизненной энергии, может быть, приспособляемости, во всяком случае настойчивости в достижении задуманного!.. А неудачники?.. Тряпки, хныксы, бесхарактерные рефлектики, пасующие после нескольких ударов жизни и неминуемо терпящие поражения!..

-- Вот с этим я совершенно не согласен!.. -- оправившись от смущения и задетый за живое, горячо возразил дядя Миша. -- Разве мы не видим на каждом шагу совершенно обратного?.. В литературе, например, сплошь да рядом таланты гибнут, а ничтожества пользуются успехом...

-- Временным успехом!.. -- заметил Гриднев.

-- Все равно, -- временным или постоянным... Где же здесь нравственная справедливость?..

-- О, далеко не все равно!.. -- спокойно отразил нападение Гриднев. -- Всякая временная мишура быстро сгорает... А настоящий талант рано или поздно найдет себе оценку... Пусть даже после смерти!.. Это не важно!.. И ваш пример как раз подтверждает то, что я говорю: не случай, а закон внутренней неизбежности определяет жизнь людей.

Гриднев сделал небольшую паузу, чтоб собраться с мыслями:

-- Положение, которое я развиваю, не ново... Наши великие писатели, Достоевский и Лев Толстой, постоянно возвращались к этому вопросу, считая его основным в жизни. У Толстого в Анне Карениной даже эпиграфом взято: "Мне отмщение, и Аз воздам"... Взявший меч от меча и погибнет!.. Так вот... В жизни царит не случай, а логическая нравственная необходимость, И каждый получает то, чего он достоин, чего заслуживает...

-- Всегда ли?..

-- Всегда... Не смейтесь, господа... В этом высший и лучший смысл жизни... Каждый получает по своим нравственным заслугам... Лично, или после смерти, в памяти потомства безразлично!.. "Рок", "Мойра", непреложный нравственный закон -- неумолимы!..

И когда я вижу пресыщенного, разочарованного гурмана, или тоскующего себялюбца, или одинокого озлобленного эгоиста, или расслабленного прожигателя жизни, я думаю: вы заслужили свое!.. "Мне отмщение, и Аз воздам"!..

Господа!.. Если вы только расположены слушать, не хотите ли, я расскажу вам одну поучительную историю?..

-- Пожалуйста!.. -- охотно согласились мы.

II.

Гриднев закурил сигару и, кокетливо пуская синие колечки дыма, начал:

Я знал этого человека, буду называть его Борисом, еще в юности... Он имел некрасивое бледное аристократическое лицо, но женщинам нравился тем притягивающим сладострастным блеском в глазах, который возбуждает похоть... Ведь, в каждой женщине, даже самой добродетельной, всегда найдется частичка Мессалины. И еще одна маленькая черточка. В лице его было слишком много живой нервной игры... Оно быстро отражало малейшие душевные перемены... И было чуть-чуть асимметрично... Строго говоря, вообще правильных лиц нет, или почти нет... Нам, художникам, это хорошо известно... На первый взгляд лицо -- как лицо, а присмотришься внимательней да изучишь, -- чего-нибудь и не хватает... То глаза неодинаковой величины, то окраска их зрачков различна, то правая половина лица не соответствует левой... Словом, всегда что-нибудь да не так... И, как говорят, каждая такая неправильность указывает на какое-нибудь нестроение души: склонность к истерии, повышенную чувственность или еще что-нибудь... Черт ее знает, -- может быть, все это и так, а может быть, просто психологическое вранье, -- не знаю!.. Предоставляю судить об этом специалистам... Упоминаю же об этом между прочим, -- для сведения...

Так вот... Жил тогда Борис на юге, на окраине одного из малороссийских городков, в милом изящном особнячке, окрашенном в лазоревую краску. Среди зелени сада, вишен, тополей и мальв домик походил на маленькую игрушечную бонбоньерку. И имя у его жены было ангельское, -- Серафима. В шутку мы все так и звали их: "тихие небожители"... А дачка, в Которой они поселились, носила прозвание "лазурного рая".

Серафима была добра до чрезмерности... Ах, вы не можете представить себе, какой это большой порок!.. Чрезмерная доброта развращает окружающих. Я думаю, что Серафима своей уступчивостью испортила Бориса, развив в нем дурные склонности, которые при иных условиях, наверное, бы заглохли...

Помимо доброты, она была еще в меру умна, в меру серьезна, скромна и честна до мелочности. Вообще для настоящего семьянина, желающего свить прочное, спокойное гнездо, это была бы идеальная жена. Даже лиловый галстучек своего батистового кимоно на вороте она завязывала добродетельно: скромным, аккуратным бантиком. Должно быть, это обилие добродетелей и ее скромность и были причиной, что она до тридцати лет просидела в старых девах, и когда сошлась с Борисом, то была уже старше его по крайней мере лет на восемь.

Мы часто удивлялись и спрашивали себя, -- что мог Борис найти в ней для себя привлекательного?.. Он -- непостоянный мотылек, поклонник и ценитель всего утонченного и сверх обычного, -- с душой-модерн... Она -- такая заурядная, уравновешенная и повторяемая в одном и том же... Впрочем, есть поговорка, что крайности сходятся... Совершенно верно, -- сходятся!.. Но надолго ли?.. И во мне тогда же зародилась совершенно ясная уверенность, что их союз непрочен.

Серафима любила с редким самоотвержением. У тихих женщин, особенно у старых дев, это происходит обычно. Они преувеличивают достоинства любимых людей и видят в них необыкновенных гениев. Мечтают втайне, что пробудят к жизни их скрытые силы и осчастливят мир... А уж известное дело: раз только женщина в кого-нибудь беззаветно поверит, то становится слепой и всю себя целиком приносит в жертву. Такую же жертву для Бориса хотела принести и Серафима.

Она недурно играла на рояли и любила сантиментального и тягучего Мендельсона. В лазурном раю, когда мы заходили туда,

нас всем угощали понемножку; немножко поэзии, немножко скуки, немножко выспренних рассуждений и сытый теплый уют: малиновые обои на стенах гостиной, под потолком какой-то нелепый хрустальный фонарик, поднимающийся и опускающийся на тонких цепочках, -- цвета самоварной желтой латуни, -- сладко-унылые Мендельсоновские мелодии и домашние персики к чаю, сваренные в клейком сахарном сиропе. А главное аккуратный, самый точный, самый добродетельный режим, от которого меня, русского человека, привыкшего к безалаберности, признаться, порядком-таки тошнило.

Я забыл сказать, что Борис, по настоянию Серафимы, писал историю Малороссии, -- сочинение, которое, по ее мнению, должно было прославить его. Она усердно помогала ему в работе, выписывала из книг и составляла таблицы на маленьких почтовых листиках, нарезанных ровными квадратами. Выписки она тщательно вклеивала в большой альбом с пухлыми атласными корками. И строго следила затем, чтобы Борис не переутомлял себя. По расписанию -- ему полагалось ежедневно определенное количество часов на работу, -- не более. В определенный же, установленный расписанием час, он должен был ложиться спать. Как только старинные часы с бронзовыми темными колоннами и бронзовым же постаментом били в столовой одиннадцать, она прерывала беседу с гостями, делала виноватое лицо и смущенно, с мольбой и страхом, что встретит отказ, говорила:

-- Ради Бога, простите!.. Мне так приятно провести с вами вечер, но... Боре врачи предписали покой... У нас режим!..

Мы молча переглядывались. Серафима и не подозревала, до чего она была смешна в наших глазах. Наскоро мы собирались, пожимали "небожителям" руки и расходились по домам.

Ах, молодежь, молодежь!.. Из задора или из упрямства в нас всегда в таких случаях поднимался злой бес. Как бы ни было нам скучно, хотя бы мы челюсти повывихали от зевоты, но никогда и никто не уходил из лазурного рая раньше положенных одиннадцати часов. И каждый раз мы доставляли себе удовольствие выслушать виноватое и смущенное:

-- У нас режим!..

Тяготился ли Борис такой жизнью?.. В первое время, кажется, нет... По крайней мере, я не наблюдал в нем этого.

Только впоследствии, перед моим отъездом с юга, мне пришлось быть свидетелем, как в нем вспыхнуло нечто, напоминающее отдаленный бунт его души против Серафимы.

Как-то в летнюю ночь мы жуировали шумной компанией на берегу Днепра. Разжигали костры, прыгали, дурачились, пели. Борис был неотлучно около Серафимы. Меня даже злость на него разбирала: "Ну, какого черта, сторожить -- как собачка на привязи -- около жены, когда рядом столько хорошеньких женщин?..". И я умышленно, с целью досадить Серафиме, предложил всем проехаться на лодках вверх по Днепру. Компания охотно согласилась. Серафима встревоженно и молча стала собираться домой. Я хохотал в душе от злорадного удовольствия и, поворачиваясь к Серафиме, сказал громко, чтоб слышали все:

-- Ах, да... Ведь, у вас режим!..

Вы не можете себе представить, какими дьявольскими огнями обдала меня эта добродетельная женщина. Я думал, что буду сожжен молниями из ее глаз. Но она смолчала на мою дерзость.

Борис покраснел и в освещении костра было ясно видно, как он волнуется и с усилиями сдерживает себя.

Когда же он пошел не рядом с Серафимой, как обычно, а в некотором расстоянии от нее, нервно и четко отбивая короткие шаги, то я подумал:

-- О-ого!.. Держу пари, что твое вавилонское пленение этой женщиной продлится недолго!..

Вскоре я уехал с юга.

III.

Лет семь я ничего не слыхал о Борисе и встретился с ним уже в Москве, у передвижников. Он был в синем костюме из английской фланели, начинавшей тогда входить в моду. Отпущенная "а-lа Наполеон" бородка и пышно взбитая шевелюра на голове придавали ему живописный вид. Мне он чрезвычайно обрадовался, пришел в детскую восхищенность, за которую я всегда его любил, и после первых приветствий стал усиленно просить:

-- Голубчик мой!.. Ну, теперь я тебя не отпущу!.. С выставки и прямо ко мне... Будем обедать... Нет, нет!.. Не отказывайся... Ничего не хочу и слушать... Столько лет мы с тобой не видались!..

Меня самого интересовало, что сталось с Борисом, и мы поехали вместе. Дорогой я успел спросить его о Серафиме. Он коротко ответил: "Потом, голубчик, узнаешь все!..". Спросил о научной работе по истории Малороссии. Он рассмеялся и махнул рукой: "Ну, какой же я ученый?.. Ты знаешь, что я приписался теперь к цеху художников, пишу картины, -- только, кажется, ничего у меня не выходит! И вообще многое, что ты увидишь, тебя поразит"...

Заинтригованный его словами и сгорая от нетерпеливого желания узнать подробности, я входил в его квартиру. Квартира небольшая, но уютная и обставленная не без вкуса. В столовой нас встретила высокая молодая женщина с добрыми, круглыми серыми глазами.

-- Моя жена -- Вера... -- отрекомендовал Борис.

Женщина посмотрела на меня ласковым, как мне показалось, грустным взглядом, и я тотчас же почему-то почувствовал к ней расположение и жалость.

За обедом няня вывела трехлетнюю девочку, дочь Бориса. Она была похожа на мать, и по тому, как она пугливо дичилась меня, я заключил, что семья Бориса ведет замкнутый образ жизни.

После обеда мы удалились в мастерскую. Я с любопытством осматривал работы, этюды, эскизы и начатые картины. Все было исполнено с чувством и не без таланта, но поражала недоделанность, капризность замысла и любовь к резким переходам.

-- Что, как?.. -- спросил Борис.

Мне не хотелось огорчать его резким суждением.

-- Ничего!.. -- ответил я. -- Только во многих местах не выдержаны отношения и пропорции... Надо основательно учиться!.. И еще относительно мазков... Широкие мазки хороши у таких крупных художников, как Репин, -- они уже не ошибутся... А начинающим легко перейти чувство меры...

-- Ты находишь, что у меня недостаточно чувства меры?..

-- Есть грех...

-- Все это условности!.. -- возразил Борис. -- Что нравится одному, то может не нравиться другому... Иначе писать я не хочу!..

После осмотра мастерской мы расселись на кушетке и закурили сигары.

-- Ну, теперь я в твоем распоряжении!.. Расспрашивай, о чем хочешь... -- сказал Борис,

-- Да, да... -- радостно подхватил я, -- Скажи, давно ты разошелся с Серафимой?..

-- О, это целая история!.. -- начал Борис. -- Ты видел, как я жил с Серафимой?.. Так тебе стало быть нечего и объяснять, почему я от нее сбежал... Не ушел от нее, а именно сбежал!.. От ее ангельского незлобия, от ее добродетелей, будь они трижды прокляты! Впрочем, вышло все это довольно странно... Копилось где-то в душе несколько лет, а потом сразу и прорвало. По слабости воли и по жалости к ней я, может быть, еще несколько лет тянул бы лямку, да помог случай, Я поехал в Крым к матери. Теперь я удивляюсь, как могла Серафима при своей дьявольской проницательности и осторожности отпустить меня одного? Ну-с, и вот в вагоне, с пустяковинного приключения это собственно и началось! Ехала со мной попутчица, вдова одного инженера. Если бы ты видел, какой необыкновенной красоты была эта женщина?.. Ах, что за глаза!.. Кажется, на портретах Кипренского я встречал такие тонкие благородные лица!.. С чего у нас началось сближение, не помню, да это и не важно... Скажу коротко, что к концу поездки я был без ума от моей новой знакомой... А там море, прогулки в горы, золотые крымские дни и насыщенные негой ночи -- все это довершило мое чувство... И вот через три месяца в одной из местных церквей мы повенчались... Ты же, ведь, знаешь, что я с Серафимой жил на современных началах, вне церковного брака!..

Он замолчал.

-- От Серафимы у тебя не было детей?.. -- спросил я.

-- Был один мальчик... -- ответил он и вздохнул. -- Впрочем, почему я говорю -- был... Он и сейчас есть... Сына своего я так потом и не видел... Серафима находила, что видеться неудобно, -- на ребенка может дурно повлиять мысль, что он брошен отцом... А с нею я виделся раза три или четыре... Плакала она, как только умеют плакать добродетельные люди. При мне не выронит ни одной слезинки, а на лице строгая сдержанность страданий... И под глазами вот такие синие круги, -- сразу всякий скажет, что по ночам не спит... И ни одного слова упрека, -- но вся -- с кончиков своих каштановых волос до белых худых пальцев -- скрытый олицетворенный укор... Невыносимо!.. Лучше бы плакала и упрекала!.. Теперь она живет в одной из глухих деревень, учит крестьянских ребятишек и лечит. Думаю, что она даже свыклась со своей судьбой, и лучше ей, что мы разошлись. Такие натуры, как она, всю жажду неудовлетворенной личной любви вкладывают потом в материнское чувство...

Я раздумался. На мгновенье передо мной промелькнул в воспоминаниях образ Серафимы. Пришла мысль, что все мы к ней были жестоки и несправедливы.

-- Со второю женой -- Ниной -- я прожил немного более года, -- заговорил Борис... -- И с ней тоже разошелся... Ну, чем я виноват, если вот уже такой!.. -- воскликнул он с неподдельным страданием. -- Не могу, не могу, не могу!.. Почему?.. Не знаю сам... Может быть, потому, что всякое рабство и покорность мне противны!.. А женщины по природе рабы, когда они предчувствуют, что их любовь может быть непрочной... Да, да!.. Жалкие рабы, особенно, если мужчина начинает к ним охладевать!.. Ты скажешь, что я просто, насытившись любовью, ищу перемен?.. Нет, нет!.. Секрет здесь не в этом... Я прекрасно изучил себя... Секрет в том, что всякая покорность меня раздражает, противна мне, подавляет мою мысль и волю... Я сам становлюсь тогда мертвым, и все во мне связано... Чтоб жить, мне нужна борьба, искания... А если я знаю, что всякое мое желание будет немедленно исполнено, то у меня пропадает всякая охота чего-нибудь желать... Тогда я начинаю ненавидеть себя и все, что кругом... Серафима была моей рабой... Как старшая -- она втайне хотела руководить мной, но всю целиком отдавала себя мне... Этого-то я и не переносил... В наших отношениях не было главного, -- жизни, игры, страстей, борьбы... Помнишь, -- как сказано у Толстого: "изюминки"!..

Нина была рабой в другом роде. Томила ее какая-то ненасытная жажда ласк... В крови, что ли, у нее это заключалось?.. Отец ее был итальянец, а мать хохлуша... Так вот... И мучила же она меня своими ласками!.. Я устал, я изнемог... На второй же год совместной жизни она так очертела мне, что я готов был руки на себя наложить, лишь бы не видеть ее, не слышать крадущихся кошачьих шагов, шороха платья, любострастных звуков голоса!.. Сидеть с ней в одной комнате, дышать одним и тем же воздухом стало, наконец, для меня невыносимо... И, совершенно измучившись, я готов был броситься в какой угодно омут, -- только бы не жить с ней. Таким вот образом я сошелся с Верой... Тогда я сошелся бы с кем-угодно, -- не только с Верой, а с женщиной в тысячу раз глупей, чем Вера!..

По раздраженному тону его речи я понял, что в его семейных отношениях недалек новый разрыв.

В комнату неожиданно постучалась Вера. Борис, не стесняясь меня, устроил ей бурную сцену:

-- Сколько раз я просил, чтобы меня не тревожили в мастерской!..

При прощаньи Борис собрался идти со мной. Когда мы уже оделись и были в прихожей, Вера с побитым жалким видом спросила робко:

-- Боря, ты скоро вернешься?..

Борис ничего не ответил ей. Он намеренно игнорировал ее при постороннем. Эта новая черточка в Борисе -- грубость -- неприятно поразила меня. И за дверью я не удержался, чтоб не сказать:

-- Однако, милый, доброта и преданность твоих жен действительно испортили тебе характер!..

IV.

Через несколько лет я снова встретился с Борисом в Петербурге. Он уже бросил живопись и работал в одной из газет. Я был поражен его видом.

За сравнительно небольшой промежуток Борис похудел, осунулся, кости его желтых скул по-старчески выпирали наружу, голова была коротко острижена, и кверху от лба намечался синий полуостровок лысины.

-- Послушай, что с тобой?.. Ты болен?.. -- спросил я.

Он с мучительным выражением махнул рукой:

-- Не знаю... Может быть, и болен!.. Вернее -- устал, обессилел от этой проклятой жизни...

-- Что такое?..

В дешевом ресторанчике на Песках Борис познакомил меня с дальнейшими событиями своей жизни, и то, что он рассказывал, походило на горькую исповедь в конец истерзанного человека...

-- Ты, конечно, и не предполагаешь, что я вновь женат?.. -- начал он.

Должно быть, на моем лице было написано изумление, потому что вдруг Борис порывисто поднялся, лицо его болезненно сжалось в живой комок двигающихся складок и узлов, и он нервически вскрикнул:

-- Да, женат на четвертой!.. Не суди меня так, не суди!.. -- Он крепко, до боли сжал мою руку. -- Разве вы все, даже сама церковь, не допускаете, что человек может жениться второй и третий раз, если его жена умерла для него телом?.. Ведь, допускаете?.. Да?.. Почему же все смотрят на меня какими-то странными глазами?.. Как будто я совершил преступление!.. А. ведь, мои жены тоже умерли для меня!.. Умерли духом!.. И это гораздо хуже, чем телесная, физическая смерть!.. Ты скажешь, что я виноват, ибо у меня дети!.. -- Он схватился за голову... -- Ах, дети!.. Это, действительно, укор для моей совести... Но не в них дело... В настоящую минуту я думаю меньше всего о детях... Она, она одна заполонила мои мысли, и ни о чем другом, кроме нее, я думать не могу... Ты не знаешь ее?.. Так вот, слушай... Мою жену зовут Валентина, -- не правда ли, -- красивое имя, -- но сколько в ней скрыто яда, лжи, коварства, хитрости? Для нее я развелся со своей женой Ниной, -- помнишь, той, что была в Крыму, -- и вот с первых же недель послебрачной жизни началось... Ты даже представить себе не можешь, на что способна эта женщина?.. Я подозреваю, она добивалась брака со мной из-за простого расчета, чтоб сделать из меня ширму для своих похождений... Ах, что за ад окружает меня!.. Вначале на горизонте появился какой-то восточный человек вот с такими хорьковыми хвостами вместо усов и с глазами -- как маслины. Теперь уже другой, -- глупый прилизанный фертик в брючках макаронами... Сейчас мы с тобой здесь, а она с макаронным господинчиком, наверное, в каком-нибудь Буффе или Аквариуме... Кажется, -- я готов убить ее, задушить руками, во мне не осталось ни одной частицы, которая не ненавидела бы ее!.. И ужас мой в том, что я бессилен... Я -- тряпка, а она сильнее меня... Она -- женщина, и в этом ее преимущество, потому что в упрямстве и в жестокости женщины не знают границ!..

-- Ты любишь ее?.. -- спросил я.

-- Люблю?.. Можно ли любить нож, который по рукоятку вонзился в твое тело?.. От моей любви к ней теперь, пожалуй, осталось только одно задетое, разъяренное самолюбие... Ты знаешь, что при столкновениях с женщиной я всегда побеждал... А вот тут-то наступил крах... Вначале я был настолько уверен в себе и в своем превосходстве над ней, что даже не ревновал ее... Понимаешь... Мне казалось, что достаточно будет пустить в ход обычные мои приемы, и она будет сломлена: немного холодности, немного равнодушия к ней и внимательности к другим женщинам, чтоб вызвать у ней ревность, а главное, больше выдержки характера... Черт возьми, выдержки характера!.. В борьбе -- кто первый пойдет на уступку, хотя бы на одну пядь, тот будет окончательно побежден... Я это знаю по опыту и ни минуты не сомневался в ее поражении... Не мог же я думать, что она и в самом деле увлекается этими маслиноокими и макаронными пшютами и предпочитает их мне?.. Только она меня перехитрила... Сделала так, что я поверил ей... Поверил, что она, действительно, может променять меня на своих пшютов!.. И когда эта мысль засела во мне, тогда-то вот червяк ревности всю мою душу возмутил... И вся моя самоуверенность, вся тактика полетела к черту!.. Словом, я сдался и -- проиграл...

-- Почему ж вы не разойдетесь?.. Вас не связывают дети?..

-- Нет, -- не связывают... Почему не разойдемся?.. Я и сам не знаю, почему... Это какой-то угар, мираж, проклятое колдовство!.. -- Борис отчаянно замахал руками и схватился за голову: -- И что меня так привязывает к ней, что одурманивает?.. Ведь, я совершенно потерял рассудок, -- издергался, изломался, превратился в ничтожество из ничтожеств!.. Помнишь, -- я когда-то говорил тебе: "женщины -- рабы"... Теперь я сам стал жалким, подлейшим рабом... О, как я презираю себя за ту унизительную жизнь, которую влачу!.. Если так продолжится далее, то я не ручаюсь, что не совершу какое-нибудь преступление...

-- Надо решиться на что-нибудь... -- сказал я. -- Поезжай на юг!..

Борис странно скривил углы губ и посмотрел на меня возбужденными блуждающими глазами...

-- Легко сказать, -- уезжай!..

V.

Гриднев поднялся с кресла и прошелся по комнате.

-- Дальнейшую часть моего рассказа вам дополнит следующее письмо, полученное мною на днях от Бориса.

Гриднев вынул из бокового кармана сложенный вчетверо листок почтовой бумаги большого формата и прочел:

"Милый друг!..

Пишу тебе из Харькова, где нахожусь вот уже несколько месяцев.

Можешь приветствовать мое освобождение... От Валентины я ушел. Нашел-таки в себе сил прекратить свое позорное рабство... В один из моментов бешенства хотел убить себя, потом ее, а кончилось тем, что бежал среди ночи и более уже не возвращался... Теперь, когда, на расстоянии, вспоминаю происшедшее, удивляюсь сам себе: как я мог жить с ней?..

Что же, рад ли я? -- спросишь меня...

Что ответить тебе?.. Живу в скверных меблирашках... И один.

Один!.. Кругом пустота... Тоска и пустота в душе!..

Вчера мне исполнилось сорок лет... Возраст, когда люди начинают чувствовать свое одиночество... Хочется семьи, уюта, ласки детей... Ведь, и у меня есть дети... А где они?..

Под окном заунывно дребезжит разбитая хриплая шарманка... Она напоминает мне мою бездомную одинокую жизнь... Ах, как тоскливо и пусто!..

Что делать?.. Как уйти от самого себя, от одиночества?.. Вернуться к Серафиме?.. или к Вере?.. Но разве это возможно после тех унижений, которыми я их истерзал?.. Как ни низко пал я в своих глазах, все же на такую подлость я еще не способен! Что же еще?.. На посмешище других создать новую семью?.. Прежде всего, у меня нет средств... Имевшиеся крохи прожиты!.. Помогаю Вере, -- она нуждается... А потом... потом -- самое главное, -- что я в сорок лет уже никуда негодный человек. Отработался, отжил прежде срока...

Я много передумал о прошлом... Досадно и жалко, что опыт приходит так поздно, что нельзя начать жизнь сначала, и что так глупо пропал человек!..

Не кажется ли тебе, что меня покарала судьба?.. Покарала за мой эгоизм, за несправедливость к Серафиме, к Вере... По крайней мере, мне так кажется... Мистицизм ли это, другое ли что, не знаю, -- только меня охватывает страх перед будущим...

В сущности, ведь, я никогда и никого еще не любил по-настоящему... Разве то, в чем я сжигал свою жизнь, можно назвать любовью?.. С Серафимой меня связывало чувство признательности, -- она была старше и развитей меня, руководила мной... А когда я перерос ее в развитии, ложь наших отношений всплыла наружу... Нину я тоже не любил... Кроме чувственности, нас ничто не связывало... С Верой я сошелся случайно, -- ты знаешь об этом... Больше всех мучил я Веру своим эгоизмом -- она была такая тихая и безответная... Я в душе терзался угрызениями совести, жалел ее -- ради нее самой и ради дочери -- и все-таки мучил!.. О Валентине поминать не стоит... Здесь нашла коса на камень, -- было просто беснование, истерический азарт, состарившие меня за три года на десятки лет...

Первая половина жизни пройдена, -- остается вторая -- под уклон. Но судьба ненасытна: ей угодно еще и еще преследовать меня... Теперь, когда у меня от прошлого осталось -- как у пьяницы -- только горькое похмелье, судьбе заблагорассудило столкнуть меня с молодой и чистой девушкой... К тоске одиночества прибавилась еще безнадежность любви... Безнадежность!.. Разве можно любить такого, как я, прокутившегося мота, расслабленного, -- калеку, у которого не осталось даже сил на то, чтоб любить?.. Что я могу дать ей?.. Ничего, кроме глупо сожженной жизни!.. И я даже не смею мечтать о взаимности... Могу только издали полюбоваться на чужое счастье!..

Бесцельное, жалкое прозябание!..

И, право, приходит мысль: стоит ли дальше тянуть лямку?..

Твой Борис."

Да, -- подумал я, -- прочитав это письмо... -- Он прав!.. "Мойра" неумолима. "Мне отмщение, и Аз воздам"!..

Какого иного конца мог ждать для себя этот капризный баловень, чудовищный эгоизм которого пожрал трех женщин?..

Если бы я услышал, что он покончил с собой, я пожалел бы его, но не удивился: это было бы только логическим завершением всей его себялюбивой жизни...

Гриднев аккуратно сложил письмо и спрятал в карман.

-- Вот мой рассказ. Я кончил.

Некоторое время мы были в молчании, как бы под гипнозом слышанного. Наконец, молодой и задорный поэт Моршанцев первый сделал попытку стряхнуть этот гипноз, поднял с недоумением плечи и сказал:

-- Послушайте, Гриднев... Чего вы отуманиваете нам головы?.. Если поверить в существование вашей "Мойры", то, право, пришлось бы отказаться от всех удовольствий жизни!..

-- Зачем же от всех?.. -- с загадочной улыбкой заметил Гриднев. -- Только от незаконных!..

-- Но разве это возможно?.. -- горячо продолжал Моршанцев, -- И разве вы сами, например, отказываетесь?

-- О, нисколько!.. -- поспешно прервал его Гриднев... -- Но знаете, что я вам отвечу на это... Есть прекрасная русская пословица: "Вольному -- воля, спасенному - рай".

Источник текста: журнал " Пробуждение " No 12 , 191 5 год.