— Пусть меня унесут черти, если это не самое идеальное напластование в земной коре, какое я когда-либо видел, — бормотал с нескрываемым удовольствием профессор Мартынов.
В сопровождении Чона он медленно поднимался по узкой лесенке, стоявшей в наклонном положении под углом в 45°. Около лесенки в горизонтальной плоскости под толстым, очевидно, но идеально прозрачным стеклом виднелся ряд бесконечных, казалось, слоев. Слои чередовались с изумительной правильностью. Начиная снизу, сначала виднелся песчаный слой в полметра мощностью, который прикрывался слоем тонко отмученной глины, затем шел белый слой известняка, и вновь начинался ряд: песок, глина и известняк.
Опытный глаз профессора подметил, что при поднятии вверх глинистые слои делались все тоньше, наоборот, каждый последующий песчанистый слой был немного толще предыдущего. Это увеличение мощности всякий раз не превышало, может быть, одного сантиметра, но уже десятый песчанистый слой был заметно толще первого, самого нижнего.
— Так вот какие у вас часы! — воскликнул профессор, не скрывая своего восторга. — Идеальные часы! Чудесные часы для измерения вечности!
— Да, таким путем мы измеряем время.
— Ах, вот время-то, доступное охвату человеческой мысли, вы вряд ли можете измерить. Эти часы годятся для измерения длительных промежутков времени, но, например, для измерения жизни отдельного гоми, пожалуй, не подходят. Ведь жизни десятка поколений гоми, пожалуй, недостаточно, чтобы наблюдать начато и конец формирования одного какого-нибудь пласта.
— Ты прав, Токи. Мы и наши бесчисленные поколения предков живем на горе За в течение тридцати слоев. Но для измерения отдельной жизни гоми их можно не употреблять: для этого у нас есть наибольшие давления. Однако, вглядись хорошенько в края стекла, прикрывающего слои.
— Странно: тут, как на термометре, написаны деления. Я, пожалуй, догадываюсь, для чего это сделано.
— Я не знает, о каком таком термометре говорит Токи, у гоми такой вещи нет, но здесь каждое такое деление соответствует определенному промежутку времени. Деления над песчаным слоем в четыре с половиной раза шире, чем над известковым слоем, и в шесть без малого шире, чем у слоев глины.
— Понимаю: образование песчаного слоя идет быстрее, чем известняка, а образование известняка — быстрее образования глинистого слоя.
— Совершенно верно, и вот эти-то деления наносятся несколько раз в течение жизни одного гоми.
— Любопытно, сколько же делений в среднем можно нанести от момента рождения до смерти гоми?
— В среднем семь-восемь делений.
— Ого! Голова кружится от такого количества поколений, которые жили здесь. По меньшей мере их были тысячи. Но все-таки эти деления для меня — звук пустой, ибо я все же не знаю средней продолжительности жизни гоми. А каким количеством наибольших давлений измеряется продолжительность жизни одного гоми?
— 700-800 давлений.
— To-есть, считая по двадцать четыре давления в год, это составляет 30-40 лет. Век, меньше лошадиного.
Вновь старик не понял профессора: он не знал, что такое лошадь, и профессор добился только того, что Чон стал считать лошадь за нечто, похожее на него самого. Он почему-то вышел немного из своего обычно невозмутимого спокойствия и с сомнением качал головой.
— Наши дети рассказывают подобные небылицы, но вообще мы не помним подобных существ. За всю мою жизнь я вижу впервые существо, не похожее ни на одного гоми, и это существо — ты. В долинах, намного слоев ниже нас, живут низшие существа, которые умеют передвигаться, но лишены дара слова. Их осталось немного, и они идут нам в пищу. Когда-то их было много, они встречались на каждом шагу и в наших высотах, но теперь их мало, очень мало: исчезли.
— Мне все еще надо привыкать к языку гоми. Повидимому, вы и время, и пространство измеряете слоями. Неужели вы ничего не слышали про километры?
Чон отрицательно покачал головой.
— Ну, а сколько этих слоев до ближайшей долины? — продолжал профессор.
— О, мы этого не считали. До ближайшей — половина наибольшего давления, а там много, много слоев вниз.
— Ага! Вы, повидимому, слоями измеряете только вертикальные расстояния, а горизонтальные — давлениями. Пожалуй, так вернее. Но меня интересует одна мысль, которая пусть не покажется гоми обидной. Я очень часто от тебя и других слышу выражение «много», словно гоми неизвестен счет.
И профессор очень скоро выяснил, что Чон, действительно, счет знал плохо и почти совсем не знал математики.
— Зачем нам? — наивно спросил Чон. — У нас есть давления и слои, но к чему подсчитывать их? Мы не можем изменить течения и частоты наибольших давлений, так же, как и рост слоев. Что бы дало нам уменье подсчитывать их и вообще счисление?
— Странно, — бормотал профессор. — Смотришь на них и удивляешься: не то это — дикари, не то даже я перед ними — щенок. То они знают неизмеримо много, то не представляют себе величины больше тысячи и говорят просто: «много». То они управляют сложнейшими машинами, извлекают откуда-то невидимую и непонятную энергию, которая их кормит, согревает, то они не знают, что такое солнце и лошадь. Нет, повидимому, я раньше помру, чем что-либо узнаю здесь про себя и про гоми.
Так думая и задавая время от времени вопросы Чону, поднялся профессор на самый верх. Всмотревшись внимательно, профессор воочию убедился в процессе формирования последнего песчаного слоя. Известковый слой давно уже, вероятно, образовался, и на него оседал теперь песок; это был последний, еще незаконченный слой, над ним было свободное водяное пространство.
Профессор стоял в благоговейном молчании. Он видел, как совершалась великая тайна природы — момент ее творчества, и молчал, словно боясь нарушить ход геологического процесса. Профессор не видел, чтобы падал песок, вероятно, этому мешала мощность стекла, но белые ракушки время от времени поблескивали и тихо опускались на дно, смешиваясь с песком. Над этим слоем песка вверх свободно торчал конец стекла, которым прикрывались слои.
— А что, Чон, ты не заметил никакой особенности в верхнем песчаном слое? — на всякий случай спросил Мартынов.
— Он как будто толще всех других песчаных слоев в этом ряду.
— Совершенно верно, но это не главное. Главное то, что песок в этом последнем слое грубый. Это значит, что берег моря стал ближе, чем много веков назад.
Чон ничего не возразил на это, словно бы это его совершенно не касалось.
— Странный человек он, — подумал опять профессор. — То ли он ничего не знает, то ли притворяется, что не знает. А, ну-ка, пощупаем его насчет геологии. — А что, не знает ли Чон, почему имеет место такое странное чередование слоев в ваших часах: песок, глина и известняк? — вслух спросил он.
Старик ответил односложным и равнодушным «нет» и, переступая дрожащими хилыми ногами, стал спускаться вниз,
Повидимому, ему, профессору, придется сделать еще более разительные открытия в этом бесподобном мире. Но теперь он не мог отделаться от охватившего его презрения к гоми: эти рыбы-люди настолько неразвиты, что даже не знают, как решается квадратное уравнение. Существо, как бы высоко оно ни стояло во всех других отношениях, было существом низшего порядка, по мнению профессора, если оно не умело манипулировать с интегральными величинами, а тем более, если оно не знало азбуки математики.
Как же в таком случае гоми делают свои вычисления при гидроэлектрических сооружениях, при расчетах мостов, домов, судов, при установке всевозможных турбин и т. д.? Оказалось очень просто: ничего этого у гоми нет. Разве Токи видел где-нибудь подобные сооружения? Ничего такого странного, о чем он говорит, у гоми нет, в этом Чон может его уверить.
— Гоми делают себе пищу, одежду, — добавил Чон, — починяют и смазывают машины, делают лицевые аппараты, необходимые для плавания в воде, вот и все. Все необходимое дают им недра земли, и незачем делать им какие-то странные вещи, о которых ты говоришь.
Это был, повидимому, ленивый народ, живший только настоящим.
Весь свой досуг гоми использовывали для любовных утех, казавшихся профессору омерзительными из-за их холодности и частой повторяемости. Гоми, не «ходивших наверх», старше пятнадцати лет не было.
Только изредка случалось, что в надводный мир посылались небольшие экспедиции, которые обычно возвращались с запасами пищи и странной, казалось, древесной массы, шедшей на выделку аппаратов для лица. Принцип устройства этих аппаратов, как заметил профессор, был тот же, что и у рыбьих жабер.
Профессору казалось странным, почему гоми до сих пор не наладили правильного товарообмена с надводными жителями.
— Стоит только гоми заняться продуктивным трудом, — говорил он Чону, — и у них будет избыток изделий, тогда вы могли бы этот избыток променять.
— Нет, «разрушители машин» не желают с нами мира. Им ничего не нужно от нас, а нам — от них. Они закрыли все входы, лишили гоми светлых праздников. Наши предки заповедали нам остерегаться «разрушителей». Это — безжалостные существа.
— Однако же, гоми все-таки совершают экспедиции туда, во враждебную страну?
— Это не имеет значения.
— А как вы все-таки выходите на поверхность, раз все выходы закрыты?
— У нас ость машина, которая может подниматься и опускаться в воде...
— Ага, понимаю: субмарина.
— Кроме того, гоми сами могут хорошо «ходить» в воде, им не надо машины.
— Это — сброд странных дикарей, — бормотал Мартынов, — и вместе с тем гоми управляют сложными машинами, делают изумительную, хотя и сильно вонючую химическую пищу и не менее изумительное одеяние. То ли они не дошли до того, что знаю я, то ли они утратили многое, удержав у себя минимальные познания, которые им необходимы. Они словно подавлены, им чуждо стремление к лучшему... Удивительные вещи придется мне поведать людям!
И профессор впервые за все время пребывания здесь ощутил ясное желание оставить гоми и перебраться к людям, — к настоящим людям, к солнцу и небу, память о которых жила в его мозгу.